Дикий Запад открыл нам не кто иной, как Джо Диллон, обладатель маленькой библиотеки из старых номеров "Юнион Джека", "Отваги" и "Чуда в полпенса". Вечером после школы мы встречались за его домом и устраивали индейские сражения. Джо с толстым и флегматичным младшим братцем Лео защищали от нашего вторжения сеновал над конюшней, или же мы сражались прямо на траве. Но, как бы хорошо не дрались, мы никогда не побеждали ни в осаде, ни в бою, и все схватки неизменно заканчивались воинственным танцем победы Джо Диллона. Родители Джо никогда не пропускали восьмичасовую мессу на Гардинер Стрит и смиренный аромат духов миссис Диллон навечно воцарился в холле дома. А Джо играл слишком всерьез, неистово, так непохоже на нас, младших и робких. Он и выглядел настоящим индейцем, когда прыгал по саду со старым чулком от заварочного чайника на голове, бил в кулаком в жестянку и завывал: "Йа! Йака, йака, йака !" После оказалось, что призвание Джо к духовенству, воспринимаемое неизменно с недоумением, было правдой.
Дух неуправляемости сам по себе распространялся в нашей среде, и вскоре под его влиянием любые различия потускнели. Мы сколотили шайку, кто-то по склонности, другие в шутку, третьи из страха: и я был одним из числа последних - вынужденных индейцев, которые боялись показаться занудами или недостающими здоровья. Приключения, о которых рассказывала литература Дикого Запада, столь далекие от моей натуры, по крайней мере, стали ключом к свободе. Больше всего мне нравились американские детективные истории, местами расцвеченные образами неряшливых, свирепых и красивых девушек. Хотя ничего запретного в этих историях не было и отчасти их воздействие роднилось с литературным, циркулировали они по школе секретно. Однажды, когда отец Батлер по обыкновению слушал четыре страницы из римской истории, неуклюжий Лео Диллон был обнаружен с копией "Чуда в полпенса".
- Ну, эта страница или нет ? А ? Давай, Диллон ! Едва ли день... Продолжай ! Какой день ? Едва ли день занялся... Ты учил это ? Что у тебя там, в кармане ?
Каждое сердце затрепетало в тот миг, как Лео Диллон вынул бумаги и передал учителю, и всякий сделал невинное лицо. Хмуря брови, отец Батлер перелистал страницы.
- Что это за мусор ? - сказал он. - "Вождь Апачей" ! Вот, значит, что ты читаешь вместо римской истории ? Итак, позволь мне больше не лицезреть такой гнусности в колледже. Человек, сочинивший это, полагаю, есть жалкий тип, пишущий всякую дрянь, чтобы хватило на выпивку. Я удивлен, что мальчики вроде тебя, образованные, читают подобную околесицу. Я бы мог еще понять, будь вы... приходскими учениками. А теперь, Диллон, настойчиво тебе советую, принимайся за работу или же...
Строгое наставление моментально заставило потускнеть славу Дикого Запада, а смущенное пухлое лицо Лео Диллона, будто отпечатком легло на мою уязвленную душу. Но, очутившись вдали от школьного контроля, я снова начинал испытывать голод по необузданным ощущениям, тосковать по незнакомой свободе, которая и представлялась даже навязанными описаниями разорений. Ежевечерняя подражательная война уже наводила отупение, подобно утренней школьной рутине, а ведь я хотел настоящих приключений, которые, по моим догадкам, не случаются с теми, кто сидит дома.
Близились летние каникулы, как вдруг я решился вырваться из школы во что бы то ни стало, хотя бы на день и запланировал прогул с Лео Диллоном и еще одним мальчиком по имени Махони. Каждый накопил по шесть пенсов. Мы договорились встретиться в десять утра на мосту через канал. Старшая сестра Махони пообещала объяснительную записку, а Диллон сказался больным через брата. Мы хотели пойти на пристань, где стоят корабли, затем на пароме отправиться за город - взглянуть на Голубятню. Лео Диллон опасался встретить отца Батлера или других из колледжа, но Махони разумно возразил, что у Голубятни отцу Батлеру делать нечего. Последние сомнения исчезли, и я завершил первую главу сюжета тем, что собрал с них по шесть пенсов, наперво продемонстрировав собственные монетки. Заключив союз, мы с легкостью поддались смутному волнению, когда, усмехаясь, пожимали руки. Махони попрощался: - До завтра, товарищи.
Той ночью спалось плохо. Утром я первым явился на условленное место, поскольку жил ближе всех. Спрятав книги в высокой траве у урны в конце сада, куда никто не заглядывал, я пошел вдоль берега канала. Утро выдалось мягким и солнечным, как обычно в первую неделю июня. На мосту я уселся на парапет, любуясь непрочными парусиновыми ботинками, которые тщательно отчистил всего лишь ночь назад. Вдали к верхушке холма послушные лошади влекли трамвай со служащими и работягами. Тенистую аллею обрамляли прозрачные ветки стройных деревьев, весело трепещущие зелеными листочками, с которых будто солнечные зайчики прыгали в зеркальную воду. Гранит моста потеплел, и я стал похлопывать по нему рукой в ритм мелодии, зазвучавшей в голове. Меня наполняло счастье.
Пять или десять минут пролетели, как вдруг я углядел Махони в его серой куртке. Он подошел к холму, улыбаясь, взобрался на мост, и сел рядом. Пока мы ждали, Махони вытащил рогатку, торчавшую из внутреннего кармана, и принялся объяснять приданные ей усовершенствования. Я спросил, зачем она нужна, Махони ответил, чтобы "поразвлечься" с птицами. Он свободно пользовался подобными словечками и называл отца Батлера "старым козлом". Так мы просидели около четверти часа, Лео Диллон не показывался. Наконец, Махони спрыгнул вниз и сказал:
- Пойдем. Я знал, что этот жирдяй струсит.
- А его шесть пенсов...
- Это штраф, - заключил Махони. - Разве не лучше шиллинг и шестипенсовик, чем только один шиллинг.
Мы пошагали по Норф Стренд Роад, пока не пришли к купоросному заводу, затем свернули направо к пристани. Махони принялся играть в индейца, как только мы оказались вдали от взрослых. Сначала он погнался за стайкой оборванных девчонок, размахивая своей незаряженной рогаткой, и, когда два мальчика в лохмотьях начали совсем уже не по-рыцарски швырять в нас камнями, предложил напасть на них. Я возразил, что мальчишки совсем еще младенцы, и мы двинулись дальше под выкрики бедняцкой компании: "Пеленальщики ! Пеленальщики !". Они наверняка сочли нас протестантами, потому как Махони был смуглый и носил на кепке серебряный значок крикетного клуба. У Смуфин Айрон мы стали подумывать об игре в осаду, для которой нужно было по крайней мере трое. Тут уж мы отыгрались на Лео Диллоне, вдоволь посмеявшись над его трусостью и злорадствуя в догадке, как он получит в три часа от мистера Райана.
Затем мы спустились к реке и долго гуляли по шумным улицам, запертым в высокие каменные стены, наблюдая за пробуждением кранов и машин, и возчики на скрипящих подводах не уставали пенять нам за медлительность. Был полдень, когда мы добрались до причалов и, поскольку все рабочие, казалось, уселись обедать, то купили две большие булки со смородиной и тоже стали есть с аппетитом, расположившись на металлических трубах у самой реки. Мы наслаждались расцветом Дублинской коммерции: баржи сигналили издалека шерстяными клубами дыма, коричневая рыболовецкая флотилия стояла позади Ринсенда, огромное белое парусное судно разгружали у противоположного причала. Махони сказал, что здорово было бы пошутить - убежать в море на одном из больших кораблей, и даже я, глядя на высокие мачты, представлял, как скудная школьная география по капле приобретает настоящую, наполненную форму. Дом и школа словно уменьшились и отступили и ослабили влияние.
Заплатив на пароме, мы пересекли Лиффи в компании двух рабочих и щуплого еврея с сумкой. Серьезные до торжественности на протяжении всего пути, один раз мы случайно встретились глазами и фыркнули от безудержного смеха. У причала на разгрузке стоял изящный трехмачтовик, замеченный еще с другого берега. "Норвежец", - обронил один из попутчиков. Я переместился на корму, чтобы разобрать название корабля, но ничего не добился и, возвратившись, стал изучать лица иностранных моряков: есть ли у кого-нибудь зеленые глаза, о которых я имел лишь смутное представление... Обнаружились и голубые, и серые, и даже черные. Единственный моряк, чьи глаза можно было бы назвать зелеными, высоченного роста, развлекал толпу на причале, задорно выкрикивая всякий раз, как падали доски: "Хорошо ! Отлично !"
Наконец, мы устали от этой пестрой картины и побрели в Ринсенд. Установился зной; в витринах бакалейных лавок выгорали зачерствелые пирожные. Накупив сластей и шоколада, мы болтались по грязным рыбацким улочкам, увлеченно поглощая провизию. Не найдя молока, в комиссионной лавочке получили по бутылке клубничного лимонада. Чуть освежившись, Махони погнался за кошкой вниз по тропе, но та скрылась на заросшем сорняками поле. Едва добравшись до его кромки, мы ощутили сильную усталость и устроились на покатой насыпи, над которой вырисовывались очертания жилищ Додера.
Было уже поздно, мы слишком утомились, чтобы идти до Голубятни. Да и ради сохранения тайны следовало вернуться домой к четырем. Махони с сожалением взглянул на рогатку, и мне пришлось торопиться с предложением отправиться назад поездом, раньше, чем он вновь загорелся бы какой-нибудь шалостью. Солнце скрылось в облаках, покинув нас с изнуренными, вялыми мыслями и крошками от провианта.
Кроме нас здесь не было ни души. Мы лежали на насыпи в долгом молчании, и вдруг я увидел человека, приближающегося с дальнего конца поля. Я лениво наблюдал за ним, пожевывая зеленую травинку, одну из тех, что годятся для девченочьего гадания на судьбу. Он медленно двигался вдоль насыпи; одна рука опустилась на бедро, другая сжимала палку, легонько постукивающую по дерну. Я разглядел потрепанный зеленовато-черный костюм и круглую фетровую шляпу с высокой тульей, частенько называемую "ночным горшком". С пепельными усами он выглядел стариком. Оказавшись у наших ног, он взглянул вверх, на насыпь и, отвернувшись, продолжил путь. Мы смотрели вслед. Отмерив примерно пятьдесят шагов, он повернул обратно. Он не торопился, размеренно постукивая палкой по земле, так неспешно, что я предположил, будто он отыскивает какую-нибудь пропажу в траве.
Поравнявшись с нами, он остановился и пожелал доброго дня. Мы ответили, и незнакомец опустился рядом на склон, медленно и с большой осторожностью. Он заговорил о погоде, отметив, что лето будет очень жарким, и добавил, что времена года сильно изменились с тех пор, как он был ребенком - а это было очень давно. Самое счастливое время жизни у каждого - это, несомненно, школьные годы, и он отдал бы что угодно, чтобы снова стать молодым. Мы терпеливо хранили молчание, предоставив ему выражать свои чувства. Затем он принялся за школу и книги. Спросил, читали ли мы Томаса Мура или сэра Уолтера Скотта и лорда Литтона. Я притворился, будто знаю каждую упомянутую книгу, и незнакомец заметил:
- А, я вижу, ты книжный червь, вроде меня. А вот тот, - он показал на вытаращившегося Махони, - не такой; он увлекается играми.
Потом он сказал, что дома у него есть все произведения сэра Уолтера Скотта и лорда Литтона, и читать их никогда не надоедает.
- Конечно, - пояснил он, - есть такие работы лорда Литтона, которые мальчики не могут читать. Махони пробурчал, - почему; странный вопрос взволновал меня и даже сделал больно, я испугался, что незнакомец подумает, будто я такой же глупец, как Махони. Старик, тем не менее, едва улыбнулся, обнажив просторные щели между желтых зубов. Затем он спросил, у кого из нас больше подружек. Махони с удовольствием ответил, что у него целых три девчонки. Незнакомец снова обратился ко мне. Я сказал - ни одной. Он не поверил и предположил, что наверняка у меня есть хотя бы одна. Я промолчал.
- Скажи-ка нам, - развязно бросил старику Махони, - сколько их у тебя самого ?
Тот снова улыбнулся и поведал, что у него случалось множество увлечений в нашем возрасте.
- У каждого мальчика, - произнес он, - есть дама сердца.
Его мнение поразило меня излишней либеральностью для пожилого человека. В глубине души я понимал разумность такого суждения. Но мне вовсе не нравилось, что оно исходит именно из его уст, и я спрашивал себя, почему он раз или два содрогнулся всем телом, словно вдруг испугался или почувствовал внезапный холод. Незнакомец продолжал, и я заметил, что произношение у него правильное. Он начал рассказывать о девчонках, какие мягкие у них волосы и нежные руки, но все девчонки не такие хорошие, какими кажутся вначале. Ничего он так не любит, как смотреть на славную девушку, на ее чудесные белые руки и красивую гладкую кожу. Мне подумалось, будто он повторяет заученное наизусть, или его разум, завороженный собственной речью, медленно обращается по одной и той же орбите. Он то говорил просто, словно ссылаясь на общеизвестные факты, а то понижал голос и шептал таинственно, как если бы делился секретом и не хотел, чтобы другие подслушали. Он снова и снова произносил одни и те же варьируемые фразы, как сетью опутывая монотонным завораживающим голосом. Слушая, я продолжал смотреть вперед, на подножье склона.
Много спустя, монолог незнакомца прервался. Он с трудом встал, сказав, что должен оставить нас на минуту или больше, и, не меняя направления взгляда, я наблюдал, как он удаляется к ближайшему краю поля. Мы хранили молчание, и когда он ушел. Спустя еще время Махони воскликнул:
- Ну и ну! Глянь, что он делает !
Поскольку я не ответил и даже не поднял глаз, Махони прокричал снова:
- Послушай... Да он безумный старый хрыч !
- На случай, если он спросит наши имена, - ответил я, - ты будешь Мерфи, а я Смит.
Больше мы ничего не говорили. Я все еще раздумывал, уйти или нет, когда старик вернулся и расположился неподалеку. Едва он сел, как Махони, нечаянно заметив сбежавшую кошку, вскочил и бросился через поле. Мы наблюдали за охотой. Кошка снова ускользнула, а Махони принялся кидать камнями в стену, на которую та забралась. Потом, угомонившись, стал бесцельно бродить по дальней кромке поля.
После паузы незнакомец заговорил, заметив, что мой друг - очень грубый мальчик, и спросил, часто ли его секут в школе. Я приготовился вознегодовать, - мы же не из приходской школы, чтобы нас били, как он это называет; но неожиданно смолчал. На этот раз старик взял тему о телесных наказаниях. Его разум, заколдованный речью, казалось, неизменно вращался вокруг нового центра. Он рассуждал, что когда мальчики ведут себя таким образом, то их следует высечь и хорошенько. Если мальчик груб и неуправляем, ничто не поможет так, как основательная, звучная порка. Ударов по рукам или по уху не достаточно: тут требуется славная горяченькая порка. Я удивился и невольно взглянул на его лицо. Острый взгляд бутылочно-зеленых глаз, скрывавшихся под вздрагивающим лбом, был мне ответом. Я опустил веки.
Незнакомец возобновил монолог. Казалось, он позабыл недавний либерализм. Он уверял, что если когда-нибудь встретит мальчика, болтающего с девчонками, или у которого имеется подружка, то будет его сечь и сечь, пока не научит не заговаривать с девочками. А если у мальчика есть подружка, но он лжет, вот тогда он получит порку, которой в жизни еще не видел. Он восклицал, что ничего в мире он бы так не хотел, как устроить такую порку. Он описывал, как будет сечь гнусного мальчишку, словно раскрывая тщательно продуманное таинство.
- Мальчику очень понравится, - увещевал старик, - больше чего бы то ни было в мире. Его голос, как на исповеди, становился почти нежным и, казалось, умолял понять и согласиться.
Я подождал, пока он снова замолчит, и резко поднялся. Чтобы не обнаружить волнения, с минуту я помедлил, притворяясь, что поправляю ботинок, а затем попрощался, упомянув, что уже надо идти. Я полез на насыпь с наигранным спокойствием, но сердце трепетало в страхе, что старик ухватит меня за лодыжки. Лишь оказавшись наверху, я обернулся, и, не глядя на незнакомца, громко закричал через поле:
- Мерфи !
Лживая, натянутая храбрость была в моем голосе, и мне вдруг стало стыдно жалкой уловки. Мне пришлось позвать снова, прежде чем Махони откликнулся и просигналил в ответ. Как билось мое сердце, когда он бежал через все поле. Он мчался так, словно на помощь. А я каялся: в душе я всегда презирал его немного.