Аннотация: Настоящий Поэт способен понять и отразить мир. Но ОТРАЗИТЬ - не значит ПРЕОБРАЗИТЬ. И нужен ли миру Поэт? На данный момент не дописано завершение - что-то порядка полутора глав.
1.
...С момента его рождения Земля двадцать восемь раз совершила свой путь вокруг Солнца.
Он рос, обратив к закату взор, полный тревожного ожидания. Он мечтал встретить грудью тугой удар морского ветра, мечтал испить до дна безумие стихии. Он мечтал о солнце, огромном и ярком, в оправе белого огня, о траве, терпко пахнущей свободой, о светлой печали беззвездных ночей. Он верил, что радость близко. Его душа была широко распахнута миру, но взор обращен к закату.
Ему неведом был волнующий аромат грозы - он видел ее за двойной рамой высокого окна, и она, манящая, мятежно прекрасная была так недостижимо, так безнадежно далека.
Огромный дом, наполненный тяжелой мебелью, матово блестящей солидным темным лаком, замкнул его в себе и стал его миром, единственным ведомым ему миром из бесчисленного количества миров, о существовании которых он мог только догадываться.
Этот мир был привычен и надежен, он казался прочным, но мальчик знал - исчезни сегодня любимое дедушкино кресло из гостиной, или мамин любимый сервиз, или пресс-папье из папиного кабинета, и мир неминуемо даст трещину, грозя со временем рассыпаться в прах и скрыть навсегда маленькие тайны, маленькие судьбы своих обитателей. Мальчик был уверен - все взрослые тоже знают, как хрупок этот мир, и потому на их лицах вечная печать заботы, днем и ночью. Только у мамы, когда она спит, бывает лицо, как у обиженной девочки, беззащитное и страдальческое. Такое выражение лица было у маленькой сестренки Греты, когда она, обессиленная лихорадкой, умирала в канун третьей в своей жизни рождественской ночи, ночи, которая для нее так и не наступила. Мальчик ни на мгновение не поверил, что Грета поднялась на небеса и смотрит вниз, на родных, с кроткой радостью. Нет, Грету положили в мерзлую землю, и она лежит там, в холодной темноте. Грета очень боялась темноты...
Греты больше нет. А дом остался - не рухнул, даже не пошатнулся. Дом - обиталище вещей, а люди... люди просто возникают, какое-то время живут, затерянные среди вещей, в плену у дома, и погибают. А дом вечен. Вечен, пока цепко держит в себе вещи.
Огонь за высокой решеткой, похожей на сплетенные в борьбе стебли хищных растений, - он тоже в плену. Множество ваз, в каждой по букету засушенных цветов. Мамина гардеробная, платья кичатся друг перед другом яркостью расцветок, пышностью отделки, не подозревая, что судьба у них одна, будь то шитый золотом бальный наряд или скромное одеяние для завтрака в семейном кругу, - оказаться на кухне, в пятнах от соуса и сажи. Папин кабинет, святилище, входить в которое воспрещено под угрозой самого строгого наказания... И все же однажды он вошел, движимый любопытством. Он готовился, как первопроходец готовится к экспедиции в неизведанный край, и был разочарован не меньше, чем путешественник, вдруг обнаруживший не бескрайние девственные земли, а вполне современную цивилизацию. Обманутые ожидания страшней любого наказания.
Он помнил великое множество подробностей. Он мог бы по памяти нарисовать любую комнату старого дома. Двенадцать лет прошло, а дом как будто бы до сих пор не примирился с утратой. Дом не хотел отпускать его, то и дело вторгаясь в воспоминания, будто бы считал его одной из своих вещей. Дом не выпускал из каменных объятий глупое сердце своей любимой безделушки. Вернется, когда-нибудь неизбежно вернется!..
...Нет!
2.
- Сюда, пожалуйста. Не оступитесь, фройлейн, осторожно, эта вот ступенечка немножко выщерблена... Мой-то супруг собирался все здесь в порядок привести, да Господь его призвал, беднягу. А мне одной где уж... Сама одной ногой в могиле... Да, фройлейн, вот сюда, сюда...
Истертые ступеньки лестницы. "Ах, фройлейн, немножечко правее, держитесь за перила!"
Сбитая из плохо оструганных досок некрашеная дверь. "Осторожно, фройлейн, не занозите пальчик!"
Крохотная квадратная комната - от стены до стены всего три шага. Стол, стул, узкая кровать, неровные, запыленные стопки книг, не рассыпающиеся каким-то чудом. "Ах, фройлейн, здесь не прибрано!.. Господин Генрих не любит, когда трогают его вещи!"
За маленьким оконцем комнаты-голубятни - желтоватый блеск раскаленных крыш, не солнечный свет - лишь отсвет. "Ах, фройлейн, здесь так душно, просто невыносимо! Господин Генрих, неужели так трудно догадаться, что следует открыть окно!"
- Фрау Шредер, я безмерно благодарен вам за заботу, но нельзя ли попросить вас оставить все как есть?
- Как вам угодно, - сухо проговорила хозяйка. Нота протеста. Предлог для завтрашней войны. - С вашего позволения, фройлейн, я вас покину.
Стукнула дверь - негромко, но значительно. Не точка - многоточие.
- Сударь, прошу меня простить за столь бесцеремонное вторжение... - он не предложил гостье присесть, единственный стул был занят его собственной персоной. Она стояла, опираясь маленькой рукой в блестящей черной перчатке о край стола, глядела прямо, чуть смущенно и не без любопытства.
Красивые глаза. Глаза мечтательницы. А вот лицо не впечатляет. Черты крупные, невыразительные. Впрочем, далеко не ко всем природа столь благосклонна: лиловато-черный шелк не столько скрывает, сколько подчеркивает безупречную фигуру, статную, лишенную болезненной хрупкости фигуру античной богини...
Бесцеремонное вторжение? Разубеждать, пожалуй, не к чему, тем более сказанное близко к истине. Ему тоже любопытно... вдвойне любопытно узнать, что же будет дальше.
- Я не знаю, как начать... Поймите меня правильно... Я прочла ваши стихи в журнале...
М-да, не слишком оригинальный поворот!
- Я узнала... случайно узнала, что вы... находитесь в стесненных обстоятельствах...
И, похоже, не слишком красивый. Не для романа, тем паче - не для поэмы. Разве что для очерка в газете - о доброй благотворительнице и безмерно признательном ей бумагомарателе.
- И вы решили прийти в мое скромное жилище, чтобы...
- Да, - торопливо согласилась она.
- И что же вы хотите мне предложить?
- Я достаточно состоятельна, чтобы помочь сам издать книгу и...
- Надо полагать, вы тонкий знаток и ценитель поэзии? Иначе вы не отважились бы сделать столь заманчивое предложение человеку, известность которого исчерпывается одной публикацией. Надо полагать, случайной.
- Должно быть, я кажусь вам чудачкой? - гостью явно смутила ирония, сквозящая в его словах. - Но поверьте, мне действительно очень хотелось бы быть вам полезной...
- В надежде на грядущую славу поэта, лучи которой неизбежно согреют и мецената? Да воздастся милосердным! Благодарю вас, фройлейн, но впредь советую вам воздерживаться от заботы о тех, кто все равно не сможет оценить ваших благодеяний.
- Вы меня поняли не совсем правильно, - медленно, словно подыскивая нужные слова, заговорила гостья. - Я предлагаю вам не милостыню, упаси Боже, нет - временную поддержку. Фрау Шредер сказала, что вы больны. А когда вы выздоровеете, я предложу вам работу... переводы. Вы ведь владеете иностранными языками?
- Переводы, которые будут оседать в ящиках вашего письменного стола? Или, того пикантнее, в комоде, под батистовыми носовыми платочками? Избавьте меня от ваших экспромтов, фройлейн, они вам удаются скверно!
- Но я могу хотя бы предложить вам немного денег... в благодарность за ваши стихи?
- Не будем мелочиться, фройлейн. Я дарю их вам.
Гостья растерянно теребила кружевную манжету.
- Сударь, я опасаюсь вновь вызвать ваше неудовольствие, но... но позвольте мне... навещать вас иногда... - она говорила совсем тихо, опустив голову.
- Основание?
- Вы больны и...
- А как к этим визитам отнесутся ваши родные?
- У меня нет родных.
- Даже опекуна?
- Я давно независима.
- То есть некому удержать вас от безумств? Сочувствую вам, фройлейн! И за вашу доброту отплачу добром - помогу вам сберечь ваше доброе имя. Я запрещаю вам снова приходить сюда. Фрау Шредер - дама строгих правил, но, если что-то оскорбляет ее нравственное чувство, она не чуждается распространения слухов. Еще раз благодарю вас, фройлейн. И прощайте.
- Простите, - едва слышно промолвила она и вышла, тихо затворив за собой дверь.
Бедняжка. Таким в жизни очень непросто.
Генрих склонил олову на руки. Он устал.
3.
Сквозь болезненный полусон он услыхал короткий деловитый стук. Но отозваться не было сил.
- Вы не спите, господин Генрих? - осторожно приоткрыв дверь, спросила фрау Шредер, почему-то - шепотом.
- Полагаю, что нет, - пробормотал Генрих, с трудом приподнимая голову.
- Ваша утренняя гостья - воистину добрый ангел...
- Спустившийся с небес на землю лишь затем, чтобы потом подняться на мой чердак, не так ли, фрау?
Хозяйка сокрушенно покачала головой, но сказала совсем другое:
- Я ведь говорила вам, господин Генрих, что если человек стойко переносит невзгоды, небеса посылают ему утешение.
- Фрау Шредер, вы, конечно же, незаурядный проповедник, но, простите, я не припоминаю ничего подобного.
- Ах, господин Генрих, господин Генрих! Вы попросту позабыли - и спорите! Вот и фройлейн вышла от вас такая расстроенная. К счастью для вас, нрав у нее воистину ангельский!
Фрау Шредер возвела очи горе - и заговорила о земном:
- Значит так, господин Генрих, за вашу комнату уплачено на полгода вперед, и долг за те четыре месяца погашен. Грешно хворать, когда о вас так заботятся. Садитесь-ка покушайте!
И она торжественно водрузила сияющий поднос на кипы запыленных бумаг.
- Трапеза, надо понимать, тоже от щедрот утренней визитерши?
- Понимайте, как знаете, господин Генрих, только кушайте, пока жаркое не остыло, разогревать мне недосуг.
- Если вы так заботитесь о том, чтобы оно не остыло, заберите его и съешьте сами во славу моего здоровья.
- Иногда вас так трудно понять, господин Генрих...
- Заберите. Я не хочу есть.
- Что же это, господин Генрих? Так вы и вовсе ослабеете...
- Отчитаетесь перед прекрасной дамой моей хладной тушкой...
Фрау Шредер испуганно всплеснула руками.
- Бог с вами, что вы говорите!
- Когда она должна прийти? - резко спросил Генрих
- Я... я не знаю. Я просто предположила, что рано или поздно она придет.
- Вы заблуждаетесь. Человеку свойственно заблуждаться, так ведь вы говорили? Заберите поднос и ступайте.
И вот он снова один. Один в этом странном мире, сжатом до размеров чердачной комнатушки. То ли дремлет и видит сны, то ли грезит наяву. Комнатушка быстро наполняется сумеречными силуэтами. Они возникают и исчезают, вытесняя друг друга... так похоже на реальный мир. Тихий шелест многоголосого говора. Они говорят друг с другом, им дела нет до Генриха. Генрих слушает их - всех разом, но усталый разум вбирает лишь обрывки фраз.
- Вы слышали, Магда отравилась. Спятила девка совсем! Было бы из-за чего...
- А может, и было!..
- А полицмейстер сердитый такой, усы топорщит...
- Да, такому и не захочешь, а на лапу дашь!..
- Мать-то у нее, говорят, сто-оргая!..
- Девочка маленькая, а уже все умеет - и дома по хозяйству, и в лавке...
- А сестра у нее - ведьма, точно говорю! Встарь таких на кострах сжигали!..
- Но ведь красотка!..
- Ах, красоточка, ах, милочка, пойди-ка на два словечка!..
- Постойте, сударыня, постойте, всего одно слово! Вы загубите мою жизнь!..
- Для такой никакого золота не жалко!..
- А хлеб, говорят, опять подорожает...
- Холодно, видать, далеко еще до весны...
- Хоть бы дотянуть до первого урожая...
- Чахотка у него. С месяц протянет, а там...
- Безбожник! Как такого земля носит!..
- Всем вина за мой счет! Эх, погуляем!..
- Сволочь трактирщик, три шкуры дерет с бедного человека!..
- День не задался, и вечер - тоска, хоть бы ночь не подвела!..
- Что ты говоришь? Ребенка без мужа нагуляла? Я думала - благонравная...
- Молчите! Ложь!..
- Здесь так душно и тесно, а там шумит море, бьется о скалы упругой волной, ветер чистый, как в первые дни Творения и солнце, солнце, солнце...
- Пойдем со мной!..
- Мари...
4.
В распахнутое настежь оконце виден кусочек темно-синего звездного неба - обрывок бархатного платья модницы, оставленный на память юному любовнику, с которым она виделась в первый и последний раз.
Генрих встает, опираясь на подоконник. Два крохотных шажка к столу - ослабевшие ноги будто бы заново учатся ходить. Ощупью находит лампу, зажигает. Масляное пятно тусклого желтого света расплывается по бумаге. Генрих спешит. Нужно успеть записать, пока не умолкли голоса, пока... Слова становятся невнятными, сливаются в единый тоскливый звук - будто бы умирающий трубит в рог, не надеясь, что зов услышат. Рука механически выводит буквы, тьма смотрит в глаза Генриху. Губы беззвучно, молитвенно повторяют слова - нечестивые, жгучие, злые. Последнее слово на устах, последнее слово на бумаге - и все слова, и все миры разом перестают существовать.
- Господин Генрих! Боже мой, господин Генрих!
Круглое румяное лицо в обрамлении белоснежного чепца склонилось над ним, в блекло-голубых глазах - испуг.
- Ах, господин Генрих, господин Генрих! Не бережете вы себя совсем, я же говорила. Давайте подняться помогу... Может, доктора позвать? - слова сыпались как из рога изобилия... шумные, лишенные смысла слова.
Генрих поморщился. Будто бы не замечая протянутых к нему рук, поднялся, в четыре шага добрался до кровати.
- Ну так я за доктором? - с надеждой повторила фрау Шредер.
- Нет. Не стоит беспокоиться.
- Но как же так!..
Генрих почувствовал, как в нем закипает гнев, и сомкнул губы.
Таким тоном Понтий Пилат, наверное, произнес знаменитое: "Умываю руки"...
- Господин Генрих...
- Доброе утро, фройлейн... Я не ошибся, утро?
- Вечер...
- Прошу меня простить, я склонен порою путать время суток. Очень поэтичный недостаток, вы не находите? Хорошо, что вы зашли. Оставьте мне адрес - ваш или вашего поверенного. Я верну долг при первой же возможности. А то, что вы уплатили фрау Шредер вперед, извольте забрать.
- И мне никак не удастся переубедить вас? - тихо спросила гостья.
- Боюсь, что никак. Когда я научусь просить подаяние, я сочиню парочку заунывных песен и пойду на улицу с протянутой рукой.
- Вы - не пойдете.
- Откуда такая уверенность?
- Она есть - и этого достаточно, - в голосе гостьи появились металлические нотки.
О, это уже интереснее!
- Какой апломб! Опасаюсь только, что в глазах фрау Шредер ваши визиты лишены героико-романтического ореола!
- А в ваших глазах?
Он не привык уклоняться от вопросов, заданных столь прямолинейно.
- На сумасшедшую вы не похожи, следовательно... вы любительница сентиментальных историй. Опасный подвид юных девушек. В том числе - и для них самих. Они избирают предмет трогательной заботы - и хорошо, если дело окончится всего лишь маленькой семейной бурей. Впрочем, супруг с достаточным капиталом, заманчивыми перспективами и некоторой долей терпения может исправить дело - спасти заблудшую овечку и водворить ее на путь истинный благополучного семейного бытия...
- И вы не допускаете мысли, что бывает иначе? Вы, написавший вот это! - она взяла со стола листы.
Генрих вспомнил: накануне ночью...
- Только не вздумайте читать вслух! - Генрих брезгливо поморщился. - Судя по тому, что известно о людях мне, в их побуждениях нет большого разнообразия. В который раз прошу вас: остерегитесь, фройлейн. Вымышленная любовь не стоит потери доброго имени!
- И все же... все же вы неправы, - начала было гостья.
Генрих усмехнулся:
- Я ошибся: ничего интересного...
Она горестно всплеснула руками - и выбежала из комнаты.
- Смешно!
Он встал, чувствуя, как гнев удесятеряет его силы. Лампа была разбита, и он, порывшись в захламленном ящике, отыскал огарок свечи, зажег, поднес к тревожно колеблющемуся огоньку оскверненные листы. Строки, умирая, корчились в пламени. Генрих смотрел на них неживыми, черными, будто бы выгоревшими дотла глазами. Освобожденное пламя, обученное человеком уничтожать, укололо его пальцы - и Генрих инстинктивно отдернул руку. Боль возвратила его в реальность.
5.
На полу, у самой двери, лежала аккуратно перевязанная пачка денег. Генрих пошатнулся, будто бы его ударили в сердце.
Десять лет назад он обнаружил очень похожую, такую же аккуратную и многозначительную пачку на полу в своей прежней квартире... в первой из множества. Благодетель пожелал остаться неведомым. Но Генрих знал - это отец. Отец, для которого вся глубина человеческой души, человеческого разума исчерпывалась двумя способностями: умело делать деньги и умело тратить деньги. Отец, записной моралист, раз и навсегда предопределивший судьбу сына задолго до его рождения и преподавший однажды сыну-подростку всю его будущую жизнь в виде простых истин, следование которым неизбежно должно было сделать Генриха счастливым раз и навсегда. Отец всегда путал счастье и благополучие. Распространенная ошибка! Отец, с улыбкой всепонимания дававший в долг под проценты и твердой рукой забиравший то, что ему причиталось. Отец, удачливый коммерсант, глава почтенного семейства, паршивой овцой в котором оказался его единственный сын... Отец знал наверняка, что раскаяние, порожденное безденежьем, неизбежно приведет сына к порогу родного дома. Генрих знал, что этого не будет никогда, никогда не придет он из вольного мира, где каждый день - борьба за выживание, в наполненный всевозможными благами дом с запыленными сухими цветами и с огнем, заключенным за крепкую каминную решетку.
Если бы отец переменился хоть немного... На туго перевязанная пачка банкнот свидетельствовала о другом. Сердце отца крепко заперто на все замки, как железный шкаф в кабинете, оно не растрачивается попусту, любое проявление любви и заботы должно вернуться с процентами, иначе...
А сердце Генриха, беспокойное сердце поэта, влекло его - куда? Быть может, в пропасть. Он следовал зову и не остановился бы даже на самом краю.
Обожженные пальцы касаются аккуратно перевязанной пачки. Генрих рефлекторно отдергивает руку.
Сжечь!
Но Генрих нигде не может найти огарок свечи. Будто устыдившись содеянного по принуждению, огарок укрылся в какой-нибудь щели на полу и...
Бессилие умножило ярость. Ярость вырвала Генриха из маленькой комнатушки под крышей и бросила в лабиринты улиц и улочек, бессолнечно-серые, бездумно-многолюдных... Сумеречные лабиринты множества Минотавров, способные погубить не одного Ясона...
Ярость - бурный ветер в пустыне, пробудивший песчаный вихрь множества мыслей. Ярость понемногу утихла, оставляя после себя знойный, мучительный покой. Генрих удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что вечер нынче не по-летнему прохладный.
Тяжело переставляя ноги, Генрих побрел домой. В кармане поношенного легкого пальто, когда-то щегольского, лежали проклятые банкноты. Он так и не решил, что с ними делать.
- Эй, красавчик, постой-ка!
Генрих не успел обернуться, как цепкая рука схватила его за локоть.
- Не хочешь прогуляться со мной? Не пожалеешь... - запах дешевого пива и приторных духов.
Чутье безошибочно подсказало женщине, что одинокий бедно одетый прохожий при деньгах, и она не собиралась упускать желанную добычу.
Генрих брезгливо отстранился, пошатнулся, оперся спиной о холодную каменную стену. Его била дрожь.
- Да ты, никак, перебрал малость? Ну, пойдем, пойдем, провожу тебя до дома... - женщина крепко сжала его локоть.
И он, сам не зная почему, безропотно побрел рядом с нею.
Дитя ночных улиц, она видела в темноте не хуже кошки.
- Не оступись, тут рытвина!.. Стой, канава! Горе ты мое, ну куда ж ты в лужу лезешь! - похоже, такая вот заботливость в крови у женщин, кем бы они ни были. Генрих повиновался ей, как усталый ребенок повинуется нежной матери. Удивительное, почти забытое чувство заполненности бытия тоже напоминало детское - сейчас судьба Генриха была причастна к другой судьбе.
Генрих не сразу понял, что говорит ему щуплый человечек в полицейском мундире. Спутница легонько тряхнула Генриха за плечи:
- Эй, приятель, спишь на ходу, что ли? Ну скажи, скажи господину полицейскому, что у нас и в мыслях нет ничего дурного, просто идем погулять и повеселиться. Это ж ведь не воспрещено? Не воспрещается людям хорошее настроение? А чтобы у господина полицейского тоже было хорошее настроение... - женщина понизила голос, - мы сделаем ему маленький подарок, правда, милый? В каком кармане у нас денежки? - уверенная рука, скользнув по складкам пальто, безошибочно нашла карман. Генрих отстранил ее, достал несколько банкнот и, не взглянув на них, подал полицейскому. Тот что-то сердито пробормотал в усы - и вышел из блекло-желтого круга, очерченного уличным фонарем.
Генрих и женщина достигли цели своего нелегкого путешествия. Надрывный скрип двери, негодующий взгляд фрау Шредер - и вот они уже наверху, в его крошечной комнате под самой крышей. Генрих устало опустился на кровать, женщина - рядом с ним.
- Ну, красавчик, вот мы и дома, - она обняла его худой рукой, глухо звякнули медные браслеты.
- Уходи. Я прошу.
- Так сразу и уходить? - удивилась женщина. - Денег, что ли, жалко стало? Ну, уж нет! Не для того я тебя чуть ли не на руках через полгорода волокла, чтобы...
Она демонстративно закинула ногу за ногу, огляделась - Генрих не сомневался, что она и в темноте может оценить убожество его обиталища.
- Да, небогато у тебя, а денежки водятся... Может, ограбил кого, а?
- Убирайся, - ровным голосом проговорил Генрих.
- Да что ты, это ж вообще не мое дело! Я просто так, языком треплю, чтобы не заскучать, пока ты сидишь истукан истуканом... Ну, не хмурься! Ты мне и вправду нравишься - ну вот тебе слово, нравишься. Не будь ты такой дохлый, я бы от тебя вообще не отлипла...
- Вот тебе деньги, - Генрих швырнул к ее ногам всю пачку, банкноты разлетелись по полу. - И вон отсюда.
Женщина проворно собрала банкноты, сунула их в подобие дамской сумочки - и снова присела рядом с Генрихом, обняла, жарко прильнула грудью к его плечу.
- Ну зачем так сердиться, милый? У меня, может, своя совесть есть, просто так денег не беру... Давай я тебя поблагодарю, как следует, а?
Генрих видел только силуэт, но хорошо представлял себе: ярко-красные, жадно приоткрытые губы, глаза лихорадочно блестят, щеки пылают... У нее чахотка. Пока еще не заметно, может, она и сама не догадывается. Но он знает.
Потрепанная шляпка резким движением сброшена на пол, длинные волосы, пахнущие подвальной сыростью, змеятся по телу Генриха, освобожденному опытной рукой от покровов одежды.
Он сделал еще одну попытку освободиться, но липкое тело льнуло к нему с дьявольской силой. Чужое дыхание на щеке. Влажная плоть, сладострастно трепещущая от прикосновения. Да! Да, Генрих жаждет этого греха, жаждет растворить в нем печали всех прошедших и грядущих лет... Последний порыв - в обжигающий мрак Судного дня... и небытие... навсегда...
И вдруг - острая боль в груду, будто бы сердце взорвано изнутри... в клочья...
6.
- Да, фройлейн... Как пожелаете, фройлейн... Я скажу... Господин Генрих! Господин Генрих, к вам пришли! Вы слышите?
- Оставьте, фрау Шредер, не надо.
- Но... фройлейн! Фройлейн, постойте!..
Она вошла.
Он лежал, закутавшись в серое одеяло и отвернувшись к стене.
- Генрих...
Он остался недвижим.
- Генрих, - повторила она громче и увереннее. - Я пришла попросить у вас прощения. Позавчера я наговорила вам... Я вела себя недостойно.
Ни звука. Ни движения.
- Вы предположили, что я влюблена... вы увидели во мне романтичную дурочку, и это предопределило ваше отношение ко мне. Но вы ошиблись, Генрих. Я пришла к вам по единственной причине... потому что вы - поэт. Я читала ваши стихи. Я мало разбираюсь в литературе, но я впервые в жизни плакала не от страха или обиды, а потому что... Я всегда понимала, что живу не так, неправильно. Только не знала, что с этим поделать... Нет, неправда, знала, но душевных сил не было... Если бы я раньше прочитала ваши стихи!..
Она помолчала - и продолжала увереннее, спокойнее:
- Мне нужно было сразу вам все объяснить, а я предложила вам денег. Когда я увидела, как вы живете, я поддалась жалкому соблазну облагодетельствовать вас. Простите мне эту мысль, она недостойна вас, Генрих. Я пришла облагодетельствовать, тогда как должна была просить о благодеянии. Просить вас, Генрих, помочь не разувериться. Вы из тех же кругов, что и я, вы прекрасно знаете, что у нас не принято говорить: "Помоги мне". У нас говорят так: "Я могу быть полезен вам в том и вот в этом" - и тот, к кому обращены эти слова, сразу же понимает, что от него требуется услуга. Умильные улыбки и трогательные фразы - тоже товар, особенно если торговец - женщина.
Она осторожно подвинула к кровати шаткий стул, села.
- Я была замужем за человеком, которого презирала... Дурно говорить так об умершем, я знаю, так считается, но... Мною моя семья уплатила ему своего рода долг чести. Я тоже верила, что так нужно, так правильно... Достаточно было оказаться с ним под одной крышей, чтобы моя вера рассыпалась в прах. Он был очень богат, очень. Он одаривал меня с щедростью короля, был безупречно вежлив... одним словом, вел себя как, в его понимании, должен был вести себя идеальный супруг. От меня требовалось только одно - радоваться его заботам, выказывать довольство... А я, неблагодарная... я задыхалась у семейного очага. Мне снилось, что я ухожу... Я видела, как я скитаюсь, прошу подаяние - и свободна... Я мечтала - но никогда не решилась бы уйти, потому что это противоречит приличиям. Я улыбалась его гостям, разыгрывая образцовую жену, весело болтала с женами его партнеров о платьях, о прическах, об украшениях... даже о собственных детях они говорят неохотно, считая неприличным опускаться до бытовых подробностей, богатым женщинам не к лицу озадачиваться тем, с чем вполне могут справиться слуги. Да и разговоры мужчин не отличались разнообразием: качество товаров, цены, налоги... Та же монета, но с другой стороны. Мой супруг любил прилюдно дарить мне ценные вещи, все умилялись, я разыгрывала восторг на грани обморока. Приличия, приличия, приличия. Деньги, деньги, деньги... Этим исчерпывалась вся моя жизнь. Помню, как мы повздорили... кажется, я впервые осмелилась ему возразить. И увидела его таким, каким он был вне дома - жестким, властным, нетерпимым. Он заставил меня просить прощения. А вечером принес чудесное жемчужное ожерелье, которое, должно быть, стоило дороже, чем дом моих родителей, даром что они носили столь древнее и столь славное имя... в прежние времена мой муж мог бы войти в их дом только с черного хода... впрочем, в жизнь нашей семьи он вошел именно так - с черного хода. С каким торжеством он надел мне на шею ожерелье. И сказал, что я должна быть хорошей, послушной девочкой. Именно так, слово в слово. Оно не давало мне вольно вздохнуть, это проклятое ожерелье. Я толком не поняла, как это случилось, но я порвала его. Если бы вы знали, какая радость переполняла меня, когда я попирала ногами эти восхитительные жемчужины!.. Но у меня не хватило духу признаться мужу, я сказала, что ожерелье порвалось случайно. А потом весь вечер проплакала в своей спальне, пытаясь собрать жемчужины на нитку... как могла я покалечить такую красивую вещь! Свобода была не для меня. Если сказать честней - я была недостойна свободы... На его похоронах мне приходилось следить за собой, чтобы выражение лица оставалось благообразно-скорбным. Плакать я не могла. В глазах родных я была бесчувственной женщиной. А в своих - и вовсе чудовищем. С момента похорон ни дня не прошло, чтобы кто-нибудь из родных не укорил меня памятью мужа, хотя я - видит Бог! - старалась не нарушать приличий... - голос гостьи зазвенел. - Родные не позволили мне запереться дома и отказаться принимать кого бы то ни было. От бесконечных визитов соболезнования, от всех этих соглядатаев с ложью на устах я начала сходить с ума. И однажды не выдержала - расхохоталась в лицо одной знакомой, которая чуть ли не час рассказывала мне об исключительных душевных качествах покойного... А я ведь знала, что она была его любовницей, давно... до тех пор, пока не показалась ему слишком старой и слишком навязчивой... Я слышала, он сам рассказывал одному своему приятелю... даже двери закрыть не потрудился... Меня поскорее вывели из комнаты, дали воды, пошипели сквозь зубы. А когда, немного собравшись с мыслями, я возвращалась в гостиную, я услышала, как моя мать горячо убеждает визитершу: воспоминания о муже оказались слишком тяжелы, приключилась истерика. А визитерша вздыхает и говорит, как хорошо она понимает меня... Я так и не смогла войти.
Она помолчала. Генрих по-прежнему лежал, глядя в стену.
- Я пыталась отравиться. Не потому, что действительно впала в истерику. Нет, совершенно осознанно, с расчетом. Мне столько твердили о грехе, что я решила согрешить из чувства противоречия... Интересно, а в геенне огненной грешники честно кричат от боли или тоже пытаются улыбаться?.. В моей спальне, в ящике комода, уже лежал пакетик с порошком. И в это время один из гостей, редактор того самого журнала, заговорил о вас. И дал мне ваши стихи. Слышали бы вы, как он хвалил ваш талант... и как сокрушался, что поэтический дар так часто соединяется с отторжением традиционной морали, с неправедной жизнью, с бунтом против устоев, с безумным донкихотством... В салоне моей матери я видела литераторов... но впервые узнала о поэте. Ваши стихи... вы не утешаете себя и читателя радужными сказками, у вас мир таков, каков он есть на самом деле. "Я рискнул опубликовать его стихи", - так сказал редактор. И я сразу поняла, что речь идет не о художественных недостатках и не о имени, которое больше известно банкирам и владельцам торговых предприятий, нежели читателям литературных журналов... Нет, это был риск иного рода - риск оскорбить изысканный вкус почтеннейшей публики... - она засмеялась.
Безрадостный смех.
Генрих обернулся.
- Я дала себе слово, что найду вас. И нашла.
- Нашли идеал? Удивительно. Вам известно, на какое благородное дело пошли ваши деньги? - он не отворачивался, но и в глаза гостье не смотрел.
- Да.
- И все же вы...
- Да.
- Уходите.
Она не сказала больше ни слова. Мгновение спустя дверь, тихонько всхлипнув, затворилась.
7.
Она была права... Боже, как она была права!..
Реальность и сны, сплавленные воедино, породили Лизхен.
Требовательная и капризная, она доводила его то до исступления, то апатии. Он любил ее, любил с таким безысходным отчаянием, как не любил никогда прежде. Лизхен - рок ночных улиц, порождение мрака и пламени - ужасала и притягивала его. Лизхен вела себя подобно его ночной подруге - хищно смеялась и млела от внутреннего жара. Но он знал, сердцем знал, что Лизхен - не она. Лизхен все больше напоминала ему гостью, в Лизхен было все высказанное ею в последнюю встречу... и все невысказанное. Глаза Лизхен, со страхом и вызовом устремленные в мир, были ееглазами. Лизхен жестоко терзала его - и болела его болью. Он проклинал и боготворил ее, он знал, что в ней заключено недостижимое, запретное, но единственно возможное для него счастье.
Его Лизхен родилась в огне болезни, он думал - последней болезни. Лизхен спасала, не отпускала... но настал день, когда он увидел: она живет своею, независимой от него жизнью. Пигмалион сотворил свою Галатею. Глядя на нее, сильную, прекрасную, бросающую вызов и людям, и судьбе, он замер от пронзительного счастья - и плакал, плакал впервые за все эти годы.
8.
Его умирание было безмолвным, безмолвным до ожесточения. Ни разу не разомкнулись губы, сомкнутые жаром, ни словом не выдал он тайны своих предсмертных видений.
Но ему не суждено было умереть. Его жизнь хранила та, что пришла на смену Лизхен. Та, которую он отверг - и которая снова пришла, не дожидаясь зова.
И, очнувшись после бесчисленных дней полубытия, он увидел ее, потянулся к ней, хотел что-то сказать, но не смог.