Мама - для Катюшки мама, для остальных семиклассников Ольга Вячеславовна, заодно еще и классный руководитель, - велела отложить учебники и принялась расспрашивать, кто что читал летом и вообще недавно, но не по программе. Класс оживился: такой урок куда интереснее, обсуждать прочитанное - увлекательное дело, да и двойку вряд ли схлопочешь, даже если заранее не подготовился.
Катюшка слушала вполуха. Раскрыв тетрадь на последней странице, она чертила по памяти схему катакомб. Не очень тщательно, все равно Гюнтер придерется и перечертит, но увлеченно.
"Пещера Утонувшей Тапоч..."
На букве "ч" с противным хрустом сломался карандаш и в тот же миг послышалось, на манер "ау":
- Катя Быстрова!
Катюшка вскочила, стараясь изобразить на лице внимание и понимание.
- Для тех, кто сам по себе, воспроизвожу последний вопрос: мы беседовали о том, что такое настоящая дружба. Окажи нам любезность, выскажись, пожалуйста, каким, по твоему мнению, должен быть настоящий друг?
- Как Гюнтер, - выпалила Катюшка - и ничуть не смутилась даже тогда, когда хохотушка Танечка Русанова громко, на весь класс зазвенела, как колокольчик, возвещающий о досрочном конце урока.
- Тише, тише, - мама обвела взглядом чрезмерно воодушевившийся класс - и порядок был мгновенно восстановлен. Мама никогда не выходит из себя, даже двойки и то редко ставит, но почему-то даже отчаянные сорванцы рядом с ней становятся паиньками. Чудо - да и только! Правда, мама называет это педагогическим опытом. Иногда она такая же зануда, как Гюнтер, то-то они так хорошо ладят!
- Катя, мы все знакомы с Гюнтером, но не думаешь ли ты, что пояснение все же необходимо? Ну так каким должен быть настоящий друг? Не торопись отвечать, подумай.
- Он должен тебя знать так же хорошо, как ты сам себя знаешь... - Катюшка машинально прикусила давно и основательно погрызанный карандаш, поймала мамин недовольный взгляд, смутилась и выпалила первое, что взбрело в голову: - и все равно с тобой дружить.
- Да, мнение своеобразное.
Мама улыбнулась. Как будто бы одобрительно. Когда она ведет урок, ее иной раз толком и не поймешь. А вот на Гюнтера и смотреть не надо. Яснее ясного - одобряет.
Откуда берется понимание - бог весть. Нет, не для красного словца сказала сейчас Катюшка - друг должен тебя знать, как ты сам себя знаешь. Да и то, что само собой вырвалось, - правда.
Неведомо как чувства Гюнтера передаются ей. Тепло - близкое тепло, даже когда Гюнтера нет рядом, - значит, он думает о ней. Легкое дуновение ветерка - беспокойство, забота. Злой ветер - Гюнтеру плохо. Но это не самая страшная беда. Куда хуже, когда вдруг возникает пустота. Катюшка понимает: Гюнтер затаил свою печаль. Это неправильно, так не должно быть. Обычно достаточно бывает посмотреть ему в глаза - и пустота уходит. А что дальше - доброе тепло или ледяной ветер - не так уж важно. Вдвоем можно справиться с чем угодно.
А ее чувства передаются ему. Катюшка об этом никогда не спрашивала. Знает - да и все. Потому что однажды случилось удивительное. Раз и навсегда. А что, собственно, случилось? И когда? Толком и не скажешь.
Катюшка помнит - поначалу все было иначе. Тогда, когда Гюнтер только приехал.
Она увидела его в первый же день. То есть вечер.
Не успела мама вернуться от тети Тони, как соседка, небывало взволнованная, прибежала снова звать ее к себе. Сбивчиво объяснила: к ней поселяют двух немцев, самых настоящих немцев, из Германии, а как с ними говорить - вот задача. Пригодилось бы мамино знание немецкого. Знание-то невелико, тут же смущенно призналась мама. Но все равно пошла. Не оставлять же тетю Тоню с глазу на глаз с двумя немцами, которые по-русски - ни бум-бум? Мама - она всегда такая: если попросили, надо пойти и сделать.
Следом за взрослыми увязалась и она, Катюшка. А как же? Любопытно ж все-таки, немцы из самой из Германии!
Пока мама разговаривала с немкой - тусклой худощавой женщиной с унылым выражением лица - Катюшка во все глаза разглядывала мальчика - бледного, с очень-очень светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами, прямым, немножко длинноватым носом и не то голубыми, не то серыми глазами, толком не поймешь, потому что он почти все время глядит в пол. "Самый обычный парень, хоть и немец", - решила Катюшка - и, осмелев, подошла поближе. А он глядел настороженно и не двигался с места. Поразмыслив немного, Катюшка ткнула себя пальцем в грудь.
- Катя. Ну, или Катюша, как тебе больше понравится, - и уставилась на него, гадая: поймет-не поймет.
- Гюнтер, - сказал он, едва размыкая губы.
- Странное имя, - не удержавшись, фыркнула Катюшка. - А вообще, для немца, наверно, обычное. Ма-ам...
Мама, не прерывая разговора, чуть заметно качнула головой: мол, не сейчас.
Оставалось только опять глядеть на немца и думать, что же еще ему сказать, чтобы он понял. Так ни до чего и не додумалась. Села у оконца и принялась ощипывать с герани увядшие листья. Кажется, потом эта герань вовсе зачахла...
Вроде как познакомились. Хотя на самом-то деле только имена друг друга и узнали. Причем - теперь уже и не верится, что так могло случиться, - пока они с мамой дошагали от крыльца до крыльца, Катюшка успела забыть, совсем и накрепко, как зовут этого немца. Это ж тебе не Коля и не Вася! Пришлось у мамы спрашивать.
Было это в декабре 1933 года. Потом Катюшка узнала, что за два дня до их встречи Гюнтеру исполнилось одиннадцать лет. Он оказался всего-то на полгода старше Катюшки, хотя в первый вечер ей подумалось - он старше намного. Наверное, потому, что был строгий-престрогий. Катюшка таким даже папу ни разу не видела... да что папу! Старик Матвеич - и тот похмурится, поворчит да и улыбнется.
И уж тем более Гюнтер отличался от приятелей Катюшки - Гарика Свиридова, одноклассника, неизменного товарища во всех проделках и соперника в играх, и Кольки с Гришкой, шалопутов двумя годами моложе, охочих до злых шуток, - с этими у Катюшки не прекращалась война. Приезжий постоянно сидел дома, не появлялся даже во дворе, да и в школу не ходил.
- А почему это немец... ну, Гюнтер, не учится? - как-то спросила Катюшка у мамы.
- Он учится. Только не в школе, а дома, - ответила мама. - Посуди сама, как он может учиться в нашей школе, если не знает русского языка? Тетя Берта работала в Германии учителем математики, так что с этим трудностей никаких, разве что учебники наши я им принесла. А русскому языку учу его я.
Катюшка тогда немножко обиделась на маму: учит немца - и никому об этом ни словечка, ни полсловечка. А она привыкла знать обо всем, что происходит вокруг.
- Ты бы навестила Гюнтера, - сказала мама несколько дней спустя. - Только представь: в едва знакомой стране, без друзей...
- Навещу, - пообещала Катюшка. И обещание, конечно, выполнила.
Через три недели. Потому что в этот вечер Люська принесла новость: Гарик соорудил новые ледянки из большущей корзины, и все уже, наверное, на косогоре, и уже, наверное, катаются. "А там знаешь как здорово? - подружка восторженно обхватывала ладонями пухлые, пунцовые от мороза щеки. - Как съедешь, так до середины речки и скользишь с ветерком! Правда, потом наверх лезть замучаешься, да еще и ледянки тащить..." Ха, можно подумать, их Люська будет таскать! Отвертится. Да еще и прокатится лишний раз не в свою очередь. Это она не нарочно, не от нахальства, просто у нее само собой так получается. И никто не обижается.
Люська тормошила и торопила. Вот и убежала Катюшка из дому, не пододев под пальто теплую кофточку. Пока носилась да вверх карабкалась, даже вспотела, а на обратной дороге мороз прохватил, и следующую неделю жертва Люськиной спешки и собственной безалаберности валялась в постели и читала Жюля Верна. А потом надо было наверстывать по учебе, да лыжный поход наметился, да Клавдия Ивановна, мама Гарика, согласилась показать девчонкам, как крестиком вышивают... только Катюшке все равно усидчивости не хватило.
А как-то раз, когда разговор с мамой основательно уже подзабылся, возвращалась Катюшка из школы без обычной своей компании, от нечего делать поглядывала по сторонам. Вот и заметила одинокую... наверное, всегда одинокую фигурку возле теть Тониного забора. Сразу не подошла, оробела почему-то, но назавтра, едва досидев до конца уроков, помчалась в гости. Не к этому странному мальчишке, нет, а вроде как к тете Тоне. Как будто бы не знала, что соседка сейчас у себя на почте, а фрау Шмидт - в швейной мастерской, еще в прошлом месяце устроилась.
И вправду - дверь открыл немец.
И стал на пороге, чуть в стороне, чтоб дорогу не преграждать. Но как стал - так и ни с места. И был он какой-то... Катюшке само собой пришло на ум слово "нездешний".
- Привет, - она с усилием растянула губы в улыбке и сообразила: вышло глупо. Он кивнул: дескать, здравствуй. Посмотрел выжидательно, но не в глаза, вскользь. И Катюшка снова, как и в первый раз, не разобрала, голубые у него глаза или серые.
- Я к твоей квартирной хозяйке...
Почему она тогда не сказала просто и привычно - "к тете Тоне", Катюшка до сих пор не знала, а уж тогда ей и вовсе не до размышлений было: молчание получалось какое-то дурацкое.
- Я по делу, понимаешь? По де-лу...
Он пожал плечами, то ли недоуменно, то ли виновато. Дернул подбородком в сторону окна, мол, все ушли. Ну и толку что-то выдумывать?
- Пойдем гулять, а? - от растерянности Катюшка всегда начинала командовать. - Туда, - указала пальцем на дверь. - На горку пойдем. У Гарьки знаешь какие ледянки... Пойдем!
Он качнул головой. Отступил, показывая: проходи. Катюшка, не зная, что делать дальше, шмыгнула в кухню, как делала всегда, когда запросто, иной раз и без повода, забегала к тете Тоне (только вот теперь перестала, как немцы приехали... как будто бы с их приездом до уголка знакомый дом стал другим... неуютно!).
Угадала. Немец будто того и ждал: выдвинул из-под стола табурет... Новый? Катюшка пригляделась. Нет, старый, но теперь ни один гвоздик не торчит, да и краска совсем свежая. Мальчишка ждал, второй табурет пустовал. Пришлось усесться. Только после этого Гюнтер с донельзя серьезным видом показал ей книжку с математическими примерами и тетрадку. Ну и как это понимать? Он вообще не собирается гулять или предлагает ей посидеть и подождать, пока он что-то там дорешает? Ничего себе нахальство!
Катюшка поерзала на табуретке. Сосчитала половицы, не прикрытые вязаным ковриком, розовые цветочки на герани, синие цветочки на занавеске. Немец все это время смотрел в тетрадь, изредка поглядывая в книгу.
- Да ну тебя! - с досадой бросила гостья, чувствуя себя совсем уж незваной. - Нравится тебе сидеть дома, над тетрадками чахнуть и молчать - ну и пожалуйста! - сердито запахнула так и не снятое пальтецо (а к чему застегивать, если до дома ход две минуты?), выскочила в сени, обо что-то споткнулась, но ни возвращаться, ни оглядываться не стала: грохота не было? Значит, ничего не уронила. Вот и ладно... да неладно. Зачем, спрашивается, сходила? Что выходила?
Вечером мама спросила о Гюнтере. Угу, как напомнить - так не напомнила, ясно же, что нарочно! А тут вдруг... выходит, догадалась, что сегодня Катюшка у немца была?
- Он ужасно скучный, этот Гюнтер, - сердито бросила девчонка. - Ни бе, ни ме, и с места никуда!.. - И добавила мстительно: - Будто бы трусит, будто бы всего на свете боится... кроме книжек своих глупых.
Мама вдруг очень расстроилась - даже голос задрожал:
- Катюша, а ты уверена, что достаточно знаешь Гюнтера, чтобы так вот судить о нем?
Катюшка не раз слышала, что тетя Берта и Гюнтер уехали из Германии, потому что там - Гитлер, тете Берте даже грозил арест. Еще она слышала, что муж тети Берты, папа Гюнтера, был коммунистом, и погиб... Катюшка не поняла точно, почему, сообразила только, что тоже виноват Гитлер. Если мама хочет знать, ей, Катюшке, тоже жаль Гюнтера. Но ведь мама сама всегда говорила, что жалость - это плохо, унизительно для того, кого жалеют, а теперь... К тому же Гюнтер сам с ней, с Катюшкой, говорить не хочет. Пусть бы и по-немецки, чтоб только в молчанку не играть!
Но мама опередила:
- Понимаешь, Катя, он пока что плоховато говорит по-русски - и стесняется. Стесняться - не значит трусить. Он старается, но ему нужно время, и немало. И вообще для него все здесь чужое. Доброе к нему, но чужое. - Она помолчала, глядя в окно так пристально, будто в окне напротив надеялась высмотреть Гюнтера, чтобы убедиться: с ним все в порядке. - Чем ему можно помочь? Не торопись отвечать. Подумай.
Катюшка подумала. Подумала о том, что последние фразы мама сказала и себе тоже.
Тяжело вздохнула и отправилась в свою комнату. Зажгла свет (в темноте думается неважно) и принялась искать решение. Но в голову не приходило ни единой мысли. Не то что путёвой - вообще никакой. Это арифметику можно выучить по книжкам, а человека видеть надо. Вот Гарик - надежный друг. И Люська, хоть и плакса она, и кривляка, первая прибегает, если Катюшка заболела или натворила чего. Так сколько лет они вместе и в школе, и во дворе!
Следующим вечером Катюшка снова пошла в соседский дом. На этот раз - к Гюнтеру, без всяких отговорок и прочих выкрутасов. Через плечо у нее болталась сшитая мамой школьная сумка, нагруженная ничуть не меньше обычного.
Тетя Тоня и фрау Берта (почему-то даже в мыслях не получалось назвать унылую немку тетей) чистили в кухне картошку. Мальчишки не было, хотя Катюшка поймала себя на мысли, что не удивилась бы, увидь его с ножиком в руках над кастрюлей.
- А где... Гюнтер? - она поперхнулась на нерусском имени.
- Так в комнате, - тетя Тоня, впустив Катюшку в дом, деловито поправила косынку и снова принялась за работу. Не за ручку же ей, в самом деле, водить девчонку по вдоль и поперек знакомому дому?
А вот немка как сложила руки поверх фартука (на левой руке тусклый ободок колечка), так и продолжала сидеть. И поглядывать этак искоса, будто бы слегка испуганно. Нет, конечно, никто никому не предлагает смотреть во все глаза, это невоспитанность, но почему они прямо не взглянут-то, что мать, что сын?
Катюшка сунула нос за дверь: темно. Но делать нечего...
У нее за спиной булькнула в кастрюлю картофелина. Куда громче, чем брошенный Гариком в речку увесистый камень.
По стеночке, по стеночке. Глаза начали привыкать, да и из окон какой-никакой свет от уличного фонаря вперемешку с лунным. Как раз достаточно, чтобы увидеть то, чего тут раньше не было: выгородку из широких досок в дальней половине горницы.
Катюшка осторожно заглянула. И только после этого подумала, что стоило бы постучать. Остановилась, покрепче ухватилась рукой за край доски, чтобы точно не сбежать. В темноте и так жутко... Когда люди, тогда повеселей, да. Они говорят, двигаются, и все уже кажется обычным, как при солнечном свете. А тут - замершие тени веток по стенам и фигура, черная на фоне темно-серого окна. "А-а-а!" - это мысленно. А вслух:
- Привет. Зайти можно? Ой!
Ну вот, палец уколола... наверное, еще и заноза теперь сидит!
Немец откликнулся каким-то совсем тихим невнятным звуком.
Катюшка храбро шагнула в выгородку, всмотрелась...
- Ты чего, читаешь?! - всплеснула руками, угодила больным пальцем по краю стола и разозлилась: - Неужто видишь чего в потемках? Или в прятки играешь?
Он снова ответил... на этот раз, вроде бы, по-русски, но все равно, как сказала бы мама, невразумительно. Но ответил! И молчать было нельзя. Поэтому Катюшка ляпнула первое, что пришло на ум:
- Ты любишь, когда темно, да?
А в следующую секунду зажмурилась от вспыхнувшего света и неожиданности. Ага, вот, оказывается, куда делась настольная лампа из маминой комнаты!
Немец сидел прямо, одна рука поверх другой, как у первоклашки во время урока и, не моргая, пялился в лежащую перед ним книгу. Катюшка вздохнула. Покрутила головой по сторонам. А уютная у него получилась комнатка. Хоть и со стенкой из некрашеного дерева и пестрой занавеской вместо двери.
Низенькая кровать застелена ровненько-ровненько, даже край как будто бы острый. Прикасаться страшно... А, вот в углу табуреточка. Можно усесться и сумку поудобнее пристроить, совсем плечо оттягала! Вот, так-то лучше. И осматриваться удобнее, да.
На столе одной стопкой книги, другой тетрадки. К чернильнице пером вверх прислонена ручка с блестючим, как пряжка на новеньком Люськином пояске, перышком. Над столом на стене, прямо по стареньким теть Тониным обоям в розовый цветочек, - слабенькая карандашная разметка: несколько черточек и мелкие циферки. "Полку книжную, наверно, будут вешать". Больше смотреть не на что, разве что на потолок, выскобленный до нарядной желтизны свежего дерева. Ну а дальше?
Катюшка подумала - на этот раз целую минуту! - и осторожно заглянула немцу через плечо, ожидая увидеть знакомые цифры. А увидела чужие буквы, строгие и угловатые... чем-то похожие на этого вот мальчишку. И вынырнуло неведомо откуда еще одно словцо, не мамино, а Галины Михайловны: "непробиваемый". Правда, директриса обычно так говорила о хулиганах, которым нипочем и администрация, и милиция. Представить этого серьезного мальчишку среди хулиганов у Катюшки никакого воображения бы не хватило, но все равно - непробиваемый!
- Не знаю, как у вас там в Германии, а русские, когда гости приходят, радуются. Понимаешь, ра-ду-ют-ся! А не сидят, как буки, уткнувшись в какую-то писанину непонятную! - о том, что русские к тому же говорят, что незваный гость хуже татарина, подумала, но рассказывать не стала. Попросту взяла да и захлопнула книжку. Со всего маху. Том был немаленький, да еще и переплет оказался тяжелый, так что получилось солидное "бух".
Немец не дернулся и не возмутился, только слегка заметно нахмурился. А девчонке вдруг подумалось: ему любопытно, что же будет дальше.
Вот и правильно, что любопытно! Заранее торжествуя, Катюшка пошире раскрыла сумку и, с усилием подняв ее над столом, тряхнула раз, другой, третий. Мальчишка, не меняясь в лице, смотрел на кучу малу из книг. А Катюшка, опомнившись, ойкнула, ухватила тонкую книжицу в обложке из оберточной бумаги, убедилась, что все в порядке, одной рукой прижала к груди, а другой принялась складывать в стопку остальные.
- Вот, гляди. Это букварь, ну, ты знаешь, по нему моя мама с тобой занимается. Эта вот книга - про русскую природу. Мама говорит, что тебе надо знакомиться с нашей страной, так что начинай. А эта про пограничников, просто жуть какая интересная, я четыре раза читала! А это сказки. Они для маленьких, но пока ты пока по-нашему совсем плохо понимаешь, тебе пойдет, - получалось почти по-учительски, и Катюшка заважничала. - А эта вот - про пионеров. Ты знаешь, кто такие пионеры?
Немец кивнул.
- А эту, - Катюшка бережно положила на стол книжку в коричневато-серой самодельной обложке, - мама приносить не велела, потому что там буквы старые, ну, дореволюционные еще. Говорит, они тебя с толку сбивать будут. А я все равно принесла, потому что книжка хорошая, а новой такой у меня нету. Это про Снежную Королеву, Андерсен... Мама говорит, что датский язык немножко похож на ваш, да?
Немец пожал плечами.
- Не знаешь? Ну и ладно, книжка все равно по-русски. И картинки там красивые, только обложка порвалась давно, и вообще... Ну вот чего ты все время молчишь и молчишь, а? В тот раз хоть по-вашему чего-то отвечал, а сегодня... замороженный какой-то! - Катюшка прихлопнула ладонью по столу. Этот внушительный жест она тайком, через щелочку подсмотрела у Нины Владимировны, которая преподавала немецкий язык в старших классах. - Размораживайся давай! Мама сказала, тебе надо практиковаться, вот. Много. Так что я теперь каждый вечер буду приходить, когда мама у вас не бывает... - Подумала. - И даже и с ней вместе, а чего? - Сделала умильную гримаску, которая на папу действовала безотказно, а на маму время от времени и закончила просяще: - Разговаривай со мной, а? Все равно о чем. Я уж как-нибудь пойму. И смеяться не буду, если вдруг не будет получаться, и никому-никому не скажу. Хорошо?
Немец снова кивнул. Катюшка насупилась. И он - удивительное дело! - посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Не блекло, будто бы извиняясь, как нынче при встрече улыбнулась фрау Берта, а весело и чуточку лукаво, и повторил ей в тон, медленно и очень правильно:
- Хорошо.
- У тебя обязательно получится! - заявила Катюшка. - Мама говорит, что человеку всегда удается то, к чему он по-настоящему стремится. И про тебя говорит, что ты способный и... э-э-э... целеустремлен... - и вздрогнула, и язык мигом прилип к нёбу: с той стороны, с улицы, на нее немигающе таращились круглые глазищи. И только потом разглядела, что к глазам прилагаются остренькая мордашка, оттопыренные уши, сдвинутый на затылок треух и кое-как намотанный лохматый шарф.
...Ну, Зимин, ну, выпугал!
Егорка тоже ее разглядел, обрадовался, принялся размахивать руками, будто белых мух разгонял. Ага, приключилось что-то интересное и, вот незадача, без нее, без Катюшки!
- Ладно, мне бежать! Книжки пусть у тебя пока остаются, я завтра попробую пораньше, да? - зачастила она, половчее ухватывая пустую сумку. И, через два шага припомнив по-настоящему важное и не терпящее отлагательств, обернулась в дверном проеме горницы и продемонстрировала немцу пораненный палец.
- Видишь, заноза? У теть Тони, небось, рубанок есть? А нет, так у нас возьми, а то ведь тоже заноз насажаешь.
На следующий день - то ли мальчишка и вправду понял и послушался, то ли, что скорее, и сам собирался - дощатая перегородка уже была оклеена желтыми, как осенние листья, газетами... между прочим, получилось вполне себе сказочно. Еще через день поверх газет появились (ура, лето!) обои все в тот же розовый цветочек; Катюшка, пока не пригляделась, и не сообразила, что это старательно пригнанные по рисунку обрезки обоев из запасов тети Тони. К исходу недели на подоконнике возник расписной горшочек с едва проклюнувшимся ростком. Вот и весна!
А год шел своим чередом, от зимы к весне. И каждый день или вечер чудной и замкнутый немецкий мальчишка Гюнтер говорил по-русски с непоседливой и требовательной веснушчатой учительницей. И вскоре уже не казался ей чудным, ну а замкнутым... разве что самую капельку. Иногда Катюшка забегала на полчаса и уносилась во двор к ребятам (немца больше не звала, да и он дальше палисадника уходил редко), иногда пропадала у соседей день-деньской.
Сначала беседовали о чем угодно, лишь бы ученик мог слова найти. О погоде, о доме, о людях, которые жили рядом. Вскоре - еще и о прочитанных книгах, как получалось, конечно. Потом, ближе к концу лета, Гюнтер впервые сам, без Катюшкиных просьб, попробовал рассказать о том, о чем она никогда бы с ним не заговорила. О Германии. Не о той, из которой им с мамой пришлось уехать (как им удалось добраться до Советского Союза, Катюшка тоже могла только догадываться), а о городе Берлине, где он родился и жил, о высоких домах и просторных площадях, об узеньких старых улицах и нарядных палисадниках. И о бабушкином поселке, и... Слова были самые обычные, даже не всегда ловко и вообще к месту подобранные. Да и город... домов и палисадников везде хватает! Но Гюнтер становился другим. Снова - нездешним. По-доброму нездешним, но...
Катюшка просто на мелкие кусочки разрывалась. Слушать Гюнтера ей было в радость, он будто стихи слагал, хорошие, добрые... настоящие. А еще папа говорил: не может такого быть, что Гитлер - это надолго. В стране Маркса и Энгельса, в рабочей, революционной стране!
А еще... а еще - вот, в отряде разучивали, сразу, как пионерами стали:
- Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо,
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
Средь нас был юный барабанщик.
В атаках он шел впереди
С веселым другом-барабаном,
С огнем большевистским в груди...
- Нет, - мягко остановил ее Гюнтер. -
Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
Коротко глянул на Катюшку.
- Понимаешь, Trompeter... трубач. Трубач, а не барабанщик.
Она тогда даже обиделась на него за то, что он не понял ее любимую песню. Но ненадолго. Очень уж быстро теперь становилось без него тоскливо, даже в компании Гарика или Люськи. И страшно было представить, что однажды он уедет. Вернется в Германию, навсегда.
Следующий учебный год они начали вместе - Катюшка и Гюнтер. Люська неожиданно покладисто уступила свое место за партой, второй в среднем ряду, новому ученику и, помыкавшись ("Нет, Забелина, к Русановой нельзя, вы своими хиханьками уроки срывать будете. И к Свиридову тоже не садись, для того, чтобы поговорить, есть внеурочное время", - маме случается быть просто жуть какой несговорчивой!) переселилась к отличнице Насте Соловьевой, с первого класса прозванной Соловушкой за певучесть. Да и остальные приняли немца по-товарищески, зря Катюшка втайне боялась, что над его акцентом будут посмеиваться, а спокойный нрав примут за трусоватость. Ничего подобного! Если уж Гарик, задира, коновод и выдумщик, с первых же дней чуть ли не в открытую соревнуется с Гюнтером во всем, до чего только может додуматься, подзуживает. И Гюнтер нет-нет да и попадется на удочку. Зрелище преуморительное, между прочим. Вот и сейчас Катюшка, усаживаясь на место после ответа, боковым зрением уловила: на парту красиво, как дуэльная перчатка, шмякнулась записка. Всего-то навсего сложенная на манер почтового конверта тетрадная обложка, но кр-расиво! Хорошо хоть, мама в окно смотрела. Повернулась, конечно, она всегда такие вещи затылком чует. Но ничего не увидела, а заглянуть в парту и не подумала: Гюнтер выше подозрений. Как же-как же, любимчик! Это у мамы-то, с ее драгоценными принципами!
Катюшка с ревностью и одобрением глядит на друга - и торопливо, но как будто бы невзначай, воздвигает между собой и проходом, по которому неспешно движется мама, книгу, заодно прикрывая Гюнтера. На всякий случай. И только после этого удосуживается разглядеть, чем же он занят: тонко оточенный карандаш вдохновенно черкает план катакомб. Нет, она, конечно, и сама собралась отдать свое творение на растерзание этому отъявленному зудиле, но... пещеру-то Утонувшей Тапочки почто?! Насчет нее Катюшка знает наверняка!
А тут как раз наступило удобное время для познавательных споров - в коридоре залязгал звонок. Колокольчик в школе был знатный: звук, который он издавал, Гарику однажды удалось извлечь из старой кухонной терки с помощью откуда-то выломанного металлического стерженька. И первый урок во второй смене закончился на десять минут раньше положенного. А сама смена затянулась до ночи: искали виноватого. На другую смену почему-то не подумали. Гарик сам признался, когда увидел, что его шутки для других горем обернулись. "А Галина Михална, хоть и шумит много, мировая, оказывается, тетка!" - по секрету рассказывал он Катюшке. Поругать, конечно, поругала, но с глазу на глаз, а не при всем классе. Потом похвалила, что сам признался. А в довершение всего отправила чуть ли не за ручку со старшей пионервожатой в Дом пионеров, записываться в технический кружок, "раз уж ты такой сообразительный".
Сегодня, как и всегда, сообразительный Гарик оказался еще и самым шустрым: не успело стихнуть заполошное бряцанье колокольчика, как он, вечный обитатель галерки, первым очутился у двери, но на пороге притормозил, обернулся, моргнул Гюнтеру: дескать, долго тебя ждать? Тот с нарочитой неторопливостью принялся укладывать в сумку книжки и тетрадки, не позабыв вернуть Катюшке исчерканный план.
- Вообще-то... - подбоченясь, начала она.
- Катя, будь добра, отнеси журнал в учительскую.
Катюшка заозиралась в надежде, что мама обращается к другой Кате, - и вспомнила, что Ветрова уже вторую неделю болеет.
Пришлось отложить увлекательные поиски научной истины (а заодно и неотвратимое возмездие) ради скучного поручения. А тут еще Люська следом увязалась:
- Кать, а ты слыхала, Натка в Москве на актрису учиться поступила! Мне девочки из девятого...
- Какая Натка? - машинально спросила Катюшка, думая совсем о другом: как бы отвертеться от Люськи, чтобы она ничего не заподозрила? Люська, конечно, друг, но ведь растреплет же про их прогулки по катакомбам! Не из ябедничества, не из желания напакостить, а просто потому, что у нее ни один секрет не держится, чтобы она хоть кому-нибудь им не похвалилась. Прям как новым платьем. Потом плачет, переживает... а толку-то?
- Ну, Натка... фамилию не помню... от тебя через два дома живет, по той стороне... - Люська в замешательстве потерла висок. Катюшка хмыкнула: ага, жаль, что в школу с локонами приходить не разрешают, дернула бы как следует - авось и фамилия бы вспомнилась, очень простая: Смирнова, и соображение бы появилось, что не всему надо сразу верить, мало ли, что тебе в уши дуют.
- Лю-усь... - просительно протянула она. - А кого, по-твоему, я позавчера на улице видела? И кто мне сказал, что пока у Колькиного папки в артели, а на будущий год в область поедет в институт поступать... э-э-э... - ну вот, тоже забыла, оказывается, это заразно! - с каким-то там механическим уклоном? Во-от!
- Ой, а я-то думала, вот приедет к своим, я все и поразузнаю... - Люська выглядела настолько расстроенной и смущенной (вот уж новость! да она чуть не с детского сада мечтает артисткой стать!), что Катюшке стало ее жалко.
- Вот возьмем и сами в Москву махнем, и все поразузнаем, - заверила она с убежденностью, на какую только была способна. - Только сперва доучиться надо, ага?
- Ага, - вяло кивнула Люська с отсутствующим видом. И Катюшка поняла, что сейчас, пока подруга в такой задумчивости, наилучший момент для побега.
- Люсь, сделай доброе дело, а? Журнал в учительскую отнеси?..
Как жаль, что не всегда с ней можно договориться так легко и быстро!
А еще жальче, что она не такая надежная, как Гарик и Гюнтер.
Гюнтер - он ведь и вправду все-все понимает, даже и без слов. И сам не скрытничает... по крайней мере, с ней, с Катюшкой. Только вот по имени ее не звал до самого до этого лета. Вместо того чтобы попросту окликнуть, подходил, дотрагивался до ее руки. И только недавно признался (упрямый, ой, ну какой же упрямый!), что не хотел произносить ее имя, пока не избавился от акцента. "Оно красивое, твое имя. Его нельзя искажать", - без тени смущения заявил он. А Катюшке прохладным августовским вечером стало жарко, будто бы в полдень на солнцепеке. И она расплавилась, расплавилась настолько, что позволила увести себя из парка и до ночи безропотно просидела над скучнейшей книжкой на немецком - конечно же, под присмотром Гюнтера. Упрямец... и хитрюга!
Ну а что он не трус - нет, какое там "не трус"! - гораздо храбрее, чем она, Катюшка! - девчонка окончательно и бесповоротно убедилась намного раньше, примерно через год после того как Гюнтер пришел учиться в их класс...
Вот уж мама с ее каверзными вопросами! Столько всего сразу вспомнилось, хватило на дорогу до их с Гариком условленного места (на случай, если вдруг расстрянутся или после урока друг друга не дождутся, а общее дело намечается), еще и осталось. Потому что Катюшка чуть не вприпрыжку бежала, дорога была ближняя, а вместе пройдено уже немало...
...День преотличный, снова почти что летний. Уж на что Катюшка любит зиму, а все ж таки еще один теплый день - чем не подарок? Каблучки новых туфелек весело отстукивают по деревянному тротуару. Сумку через плечо - так вес книжек почти не чувствуется. И, кажется, хоть сто километров прошагай - не устанешь. Люди в жакетках, пиджаках, в летних кителях. Мелькнула одна кожанка, но так быстро, что, может, почудилась. А вот похожую на Натку модницу, только темнокудрую, в голубом платье с коротенькими рукавчиками, Катюшка, несмотря на спешку, разглядела очень хорошо: у девицы в охапке - огромный букет из веток рябины, с россыпью ягод... и вот чего ради загубила такую красоту, а?!
Катюшка хмурится - и тотчас же, ойкнув и отскочив к стене дома, смеется: прямо на нее, озорно дребезжа, несется железный обруч. Следом, выставив вперед, на манер пики, длинную палку, с гиканьем мчится пацаненок в оборванных штанишках. За ним - ватага, мал мала меньше. А обочь, прикидываясь, что вот-вот ухватит за ногу не одного, так другого, - рыжая дворняга с непременными репейниками на хвосте. Была бы Катюшка художницей - точно нарисовала бы. А так... разве что в стишке попробовать...
"Тудух-тудух", "дзынь-дзынь-дзынь!"... Почтальонша (не тетя Тоня, другая, молоденькая, курносенькая, в небрежно повязанном платке, и как только на ходу не потеряет!) катит по обочине на отчаянно гремящем велосипеде, весело жмет и на педали, и на звонок. И имя у нее звонкое, припоминается Катюшке: Дина.
У перекрестка привычно красуется бочка с квасом, народу ненамного меньше, чем в будний день в разгаре лета. Иван Матвеич, жизнерадостный дед и всеобщий друг, бойко разливает пенный напиток, кому в кружку, кому в жбан. Если не знать и не приглядываться, нипочем не догадаешься, что у него одна рука сильно покалечена на империалистической... Катюшка машет ему издалека, но перемолвиться не подбегает: у Матвеича - дело, у нее - тоже дело.
Она уже ступает на мостовую, как вдруг...
Гррм, гррм, гррм-гррм-грм! "Левой, левой, раз-два-тр-ри!" Из-за угла, чеканя шаг с таким старанием, будто была поставлена задача во что бы то ни стало выбить из брусчатки искры, выходит курсантская рота. Малиновые петлицы, алые звёздочки на пилотках, командир, всего-то на год-другой старше своих подчиненных (даже Катюшке он кажется почти сверстником, а не взрослым дядькой), нескрываемо красуясь, рычит: "Р-рётта!" И, на выдохе: "Запе-вай!" Над улицей взмётывается, спугивая кружащих над крышами голубей, звонкий тенор:
Школа красных командиров
Комсостав стране своей куёт!
Смело в бой вести готовы
За трудящийся народ!
Катюшке, конечно, надо торопиться. Но она совсем не расстроена, что пришлось задержаться. И даже тратит еще минутку, чтобы проводить курсантов восторженным взглядом. А потом бежит дальше, и то ли слышит, то ли чудится ей:
Наши красные курсанты
Днём и ночью, ночью начеку!
Посягать на нашу землю
Не позволим мы врагу!..
Замечательный день. Просто замечательный!
В такой день любые воспоминания будто бы вот этим добрым осенним солнышком подсвечены... а дело как раз было осенью...