Мне шесть. Я надиктовываю бабушке свои первые рассказы. О чем бы я ни старалась сочинять, получается о зверушках. Все восторгаются - какой талантливый ребенок!
Мне восемь. Я пишу сама, медленно, как по прописи, в тетрадке с косой линейкой. Стараюсь придумать что-то свое, но каждый раз получается весьма косой пересказ прочитанного. Домашние вздыхают, но героически слушают.
Мне десять. Обсмотревшись новостных программ и "Прожектора перестройки", сочиняю глубоко оригинальные вещи о перспективах фермерского хозяйства в Советском Союзе. Обчитавшись "индейских" книжек Купера, делаю стихотворные переложения, коими мучаю гостей во время званых обедов. Домашние морщатся для порядку, но даже рады - когда я пела для гостей про "соберем, и посеем, и вспашем", было куда хуже.
Мне двенадцать. Меня конкретно задолбала реальность. Пишу злые, насквозь политизированные стихи про отсутствие перспектив у страны в целом и у меня в частности, коими продолжаю мучать долготерпеливых гостей. Домашние давно махнули рукой и заткнули уши.
Мне четырнадцать. Вот теперь реальность точно задолбала, точно-преточно! Придумываю фантастические истории из праздной жизни принцесс и суровых будней космолетчиков. Читает только моя учительница литературы. Иногда даже хвалит.
Мне шестнадцать. Первая любовь, философические беседы, в которых мы то и дело вываливаемся за пределы убогой реальности, становясь мудрее мудрых, и тривиальные слезы в подушку по ночам. И - наконец-то! - стихи о любви. Учительница литературы скорбно откладывает в сторонку тетрадочку с моими виршами и советует больше читать классиков и - да - меньше писать.
Мне восемнадцать. На антресолях пылятся папки с набросками романов. Я сгорбилась над табуреткой, на которую водружена механическая пишущая машинка - большущая, тяжеленная дура. Я, с усилием отстукивая по клавишам одним пальчиком, перепечатываю свои стихи, чтобы показать их профессионалам. Мне кажется, я наконец-то начала обретать собственный голос. Председатель местного отделения Союза писателей придерживается иного мнения.
Мне двадцать. Я пишу обо всем на свете и верю в свои блистательные перспективы. Меня даже печатают.
Мне двадцать два... Двадцать четыре... Двадцать шесть... Я кое-что иногда кропаю в стол. Все равно, о чем. И мне абсолютно фиолетово, напечатают ли меня когда-нибудь. Писанина стала условным рефлексом - стоит увидеть бумагу и ручку, и...
Мне двадцать восемь. Многочисленные записные книжки валятся отовсюду. Терпение домашних лопается, проводится рейд - и моих героев как лиц без регистрации выселяют изо всех шкафов и тумбочек. Я даю им приют под письменным столом - единственной заповедной зоной; право на безраздельное господство здесь я выгрызла зубами. Единственный, кто не признает этого права, - страшный зверь Тимофей Сибирцев, он же Серая Сволочь. В авральном порядке переселяю героев на жесткий диск. И с той поры, во избежание инцидентов с домочадцами, двуногими и четвероногими, пишу сразу в комп. На работе - суровая реальность. Вдруг выясняется, что у меня есть муза. Она истерит и требует лирики-романтики.
Мне тридцать. Из разряда ответственных за все на свете работников я перешла в разряд безответственных свободных художников. Я узнаю о существовании литературных сайтов - и выпускаю пересидевших под моим крылышком героев в мир. Насмотревшись на это безобразие, муза получает нервный срыв и, запивая валерьянку пивом, нехотя соглашается вдохновлять меня на реализм.
Мне тридцать два. Строчу пародии. Муза в тихом шоке. Она уже ничего не требует и на все согласна.