Аннотация: Никто не любит одержимых духами боя. Безумцев, способных в одиночку вырезать целые армии, живые машины для убийства своих враждующих государств.
РЕЙТИНГ: G ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ: - СОДЕРЖАНИЕ: Никто не любит одержимых духами боя. Безумцев, способных в одиночку вырезать целые армии, живые машины для убийства своих враждующих государств. СТАТУС: Закончено. ОТ АВТОРА: Данный рассказ написан мной по мотивам сна и, хотя я знаю, что Русь/Россь никогда не воевала ни с каким халифатом или другим подобного политического строя государством, я специально не стал править халифа на хана, чтобы сохранить и по возможности наиболее полно передать читателю мои ощущения от этой истории. По той же самой причине ни у одного из героев нет имен. Во сне - они просто не звучали.
ОДЕРЖИМЫЕ БОЯ
By Jasherk K.KraKamyn
Никто не любит одержимых духами битвы.
* * *
Они практически не понимали языка друг друга.
- Ничего. Потерпи немного. Вот так.
Впрочем, одному из них было уже не до понимания других языков. Он едва поднимался над поверхностью бреда, знаками, а то и просто взглядом просил пить, смотрел долго, устало, беспомощно и снова проваливался.
- Ничего, ничего... Уже лучше.
В низком, почти угрожающем рокоте родной речи говорящий уговаривал скорее себя. Чтобы не молчать. Чтобы не пустить жаркие ароматы летнего вечера, и пышные краски, и веселые голоса в захламленные и будто даже разграбленные покои раненого.
- Ну, смотри-ка. Уже намного лучше.
Присохшие тряпки никак не желали отпускать добычу (некогда белые, но теперь густо заляпанные ржавыми следами). Развороченный живот под ними не выглядел лучше. Только края раны как бы зачерствели, завернулись внутрь истончившейся черной коркой.
- Я сейчас. Я сейчас.
Он не мог даже перевязать раненого: со вспоротым брюхом его и так уже достаточно протаскали. Оставалось только менять бесполезные тряпки, способные только что защищать от мух. Ему не дали никакого снадобья, никакого средства, ничего, о чем он просил - все просто делали вид, что не в силах понять его знаков.
Он и сам знал, что помочь уже ничем было нельзя. С такой дырой в брюхе не выживают. И все же он старался.
- Все хорошо. Вот видишь, все в порядке.
От природы не предназначенные быть нежными, большие узловатые руки осторожно накрыли рану чистой тканью (на бинты шла любая найденная в покоях одежда, лишь бы была чистой).
- Теперь все будет хорошо, - безосновательно заверил он раненого, с усталым выдохом опускаясь на плетеный табурет, лишь жалобно скрипнувший под его весом.
Бескровное лицо раненого странно дернулось, но он так ничего и не сказал.
Только смотрел, все смотрел, пока был в сознании, так понимающе и горько.
Потому что никто не любит одержимых битвы.
* * *
- У нас нет выбора. Придется позвать его.
- Послушай, но мы же еще точно не знаем...
- Не боись, не впервой.
- А последствия? Ты вспомни, что было в прошлый раз.
- Последствия...
Высокий бородатый мужчина остановился у самого порога, он все помнил. Помнил, как утренний свет робко заливал сквозь еще голые ветви редкий перелесок, весь будто проросший по весне частыми ростками отрубленных конечностей. Трупы, чьи животы расцвели розово-красными цветами внутренностей. Круглые кочаны голов. Сечево. Месиво. Пир для воронья и для диких псов. Только лес все еще испуганно молчал, никак не решаясь принять столь щедрый подарок.
В этом месте вороги думали устроить засаду. Они ждали дружину росов. Они не ждали одного безумного одержимого боем.
С той победы князья-побратимы старались не упоминать, вообще не говорить о том человеке. Слишком уж легко поднимался в памяти затихший весенним утром лес. И тела, изрубленные настолько, что их уже трудно было бы похоронить по-христиански.
- Последствия... Ничего. Разберемся. В прошлый раз обошлось.
- В прошлый раз дела обстояли совсем иначе.
Отороченные золотом багряные плащи подметали дощатый пол вслед за князьями-побратимами, дорогая ткань пачкалась о заляпанные в грязи нарядные сапожки.
- Ты же сам понимаешь. Выбора у нас нет.
- А если все это только слухи? Ну, ты понимаешь... про наследника халифа.
- Нет, брате. Не слухи.
Двое стояли на верхних ступенях резной деревянной лестницы.
- В конце концов, это в их крови. Для того они такими и рождены.
Побратимы посмотрели друг на друга и одновременно кивнули своим мыслям.
- Чтобы не умирали другие.
Просто никто не любит одержимых боя.
* * *
Дружина опасливо мялась где-то в сотне шагов от первых выдолбленных пней - бортей обширной пасеки. Ждали, пока хозяин сам их заметит. Первым привлечь его внимание никто не решался. Конечно, все знают, что в мирное время одержимые духами боя не опасны, но все-таки... рисковать без толку не хотелось.
Ведь есть причина, по которой никто не любит одержимых духами боя.
Издалека кажущийся сплошь облепленным живой, текучей, пульсирующей вокруг него массой пчел бортник особенно походил на какого-то причудливого зверя. Массивный, кряжистый даже при большом росте, сутуловатый. Широкие плечи, большие, обманчиво неуклюжие руки, необъятная холмисто-могучая спина.
Переходя от одного золотисто-медового терема к другому, он долго не замечал дружину, да и заметив, раскланиваться не спешил. Неторопливо побрел навстречу, стянул с головы мохнатую шапку.
Лицо его тоже мало походило на человеческое. Сломанный нос и пропахавший ухо, скулу, щеку, подбородок бугристый шрам. Рваный, неровный, будто вспученный изнутри. Борода не росла на этой половине лица, а на другой торчала клочками рябой неухоженной шерсти. Копна нечесаных волос - вперемешку русых, рыжих, чалых, седых - собачьей шкурой дыбилась над головой, падала на загривок. Из глубины совершенно утонувших под сплошными зарослями бровей глазниц угрюмо сверкнули раскосые щели светлых глаз. Сколько уже дедов умерло, а жила еще в чреве народа монгольская кровь. Не стеснялась порой показать себя.
- Князья-побратимы изволят тебя на войну звать, друже, - сам чувствуя, как предательски срывается голос, на одном духу выпалил дружинник.
- Что, опять? - с насмешливым недоверием усмехнулся бортник, пробурчал сам себе под нос: - Кто бы мог подумать.
Пчелы, будто собаки за хозяином, послушно летели за ним. Без вреда ползали по рукам, по всему огромному телу, по уродливой маске лица. Жалобно звали на помощь, запутавшись в густых вихрах бортника.
- Друже, - почти отчаянно позвал десятник, нюхом чуя: возвращение без бортника будет стоить ему головы и куда больших проблем родному краю, столкнуться с которыми ему лично уже не придется. - Не предай земли родной! Пострадай за Рось Великую!
Отвернувшийся было бортник сгорбился еще больше, покачал головой. Но во всей позе его уже можно было различить то, что он согласен. Согласен снова стать живым сверхоружием своего народа. Машиной массового уничтожения.
Никто не любит одержимых духами боя. Потому что их невозможно любить.
- Скажи князьям, я поеду, - глухо пророкотала скала.
Немного осмелев, десятник принудил свою нервничающую лошадь подойти ближе, даже чуть склонился с седла. Шепнул доверительно:
- Я сам не знаю, но люди говорят... говорят, что у нехристей поганых княжич, ну... тоже того...
Неуверенный отблеск ликования в светлых глазах стал ему ответом.
- Я еду, - уже с большей решимостью рыканул гигант.
Ведь никто не любит одержимых битвы. И прежде всего другие такие же.
Единственные, кто может их убивать.
* * *
Солнце всходило на горизонте из-за подвижной текучей массы войск халифа. Вяло трепыхались над всадниками пестрые ярлычки. Светило поднималось все выше, и лучи его уже начинали ранить глаза морщившимся под шлемами росам.
Между двумя армиями настороженным зверем затаилось поле. Ему суждено было стать полем битвы. Оно уже знало об этом. Хмурился курган, прижались к земле пригорки, еле слышно лепетал ручей в убого вздыбившем рыжей глиной один бок неглубоком овраге.
Ждать оставалось недолго.
Одинокий всадник отделился от войск халифа. Выехал вперед. Объятая со всех сторон нестерпимым светом белая фигура сияла так, что было больно смотреть.
Старший сын халифа, наследник и одновременно одержимый боя бросал вызов. Нетерпеливо задорно плясал под всадником чапраный жеребец. Грыз удила. Сам желтый, а бока в черных пятнах, и нос черный, и уши, и ноги ниже колен, и даже под сбруей можно было угадать - по хребту такой же черный ремень. Не конь - дикий пардус. И естественным продолжением руки сияло возле лошадиного бока причудливое копье с широким плоским лезвием в треть от всей длины. Веселой радугой отблескивало булатом.
Одержимый боем.
Братья-князья переглянулись, и не было покоя в их суровых лицах.
А потом из росского войска тоже выехал всадник.
Медведь в седле.
Кобыла росса, столь непомерно толстая, что казалась жеребой, смирно потрусила по пригнувшимся травам навстречу своему ослепительно-белому сопротивнику. При собственной изрядной массе она казалась ничуть не обремененной вооруженной громадой седока.
Металлические бляхи, поручи, оплечья поверх простого кожаного нагрудника делали и без того большого человека просто громадным. Могучие руки в латных рукавицах спокойно лежали на пристроенном поперек седла чудовищном двуручном мече. До блеска начищенное лезвие, кое-где выщербленное от жестоких ударов, подмигивало обеим армиям бесстыже и дико.
Вызов был принят.
В испуганно-задорном возбуждении обе армии мялись на месте, ждали ужасающего фатального зрелища.
Всадники медленно сближались. Страшный бортник-богатырь россов и весь сверкающий белым металлом лат наследник халифа. Концы белого шарфа многослойно обернувшего остроконечный шлем трепетали за плечами одержимого иноземца. А под латами - гибкий весь, тонкий, легкий. Змея против медведя. Птица против быка. На лице, узком, смуглом, сверкнули черные - черника! - глаза.
Сверкнули - задором, вызовом, почти что ненавистью (никто не любит одержимых боя!), и в тот же миг понеслось. Понеслось вокруг поле, понеслись мимо армии, понеслись на взлет навстречу друг другу смертоносные вспышки лезвий. Кони, будто зажженные (подожженные!), зараженные одержимостью своих седоков, рванулись друг к другу. Булат с визгом хлестнул по закаленной стали.
Тысячи глаз неотрывно следили за бешеным танцем двух сцепившихся одержимых. Забыв поводья, правя только коленями, они носились как сполохи огня, кидались друг к другу, в исступленном вожделении убийства. Вспышками молний сшибалось оружие об оружие, доспех о доспех. Вверх, вниз, по ручью, в овраг, из оврага. По траве, по косогору кургана. Нападая, перехватывая удары, настигая, уворачиваясь, атакуя.
Их несло будто бы стихией, кружа и бросая то в одну, то в другую стороны. Глаз не мог уследить, что там творилось между ними, только вспыхивали на солнце, отлетая прочь, содранные элементы доспехов, да комья земли летели из-под копыт. Дико всхрапнув, чапраный чуть не завалился на бок, в овраг, оскользнувшись на глине, когда подвижный всадник нырнул под летящее на него с необратимостью мельничного лемеха лезвие, и сам выбросил свое оружие навстречу.
Воины обеих армий не замечали жары, не замечали текущего по их лицам пота, следили за боем, словно парализованные, не способные даже шевельнуться. И даже когда после полудня сплетенные вихрем своей схватки одержимые врезались в сплошной строй россов, в своем желании уничтожить друг друга рубя все вокруг, так что солнце залилось кровью, люди были бессильны бежать из кровавого водоворота.
Но мгновение - и всадники унеслись прочь, поединщики, способные решать судьбы битв, судьбы стран и народов. Живые машины уничтожения. И молчали похожие, как родные братья, князья-побратимы в своих багряно-красных плащах. И недвижно было лицо великого халифа, чей старший сын неистовствовал сейчас на поле, сражаясь с россом.
Солнце уже проделало полный путь по своей дуге в небесах. Золотисто-красно-оранжевое клонилось оно к горизонту за спинами россов над красно-оранжевым полем, а одержимые все еще метались на взмыленных изнемогающих лошадях. На россе больше не было шлема, лицо все залито кровью, у наследника лопнул от удара доспех на груди, дорогая белая одежда под ним взмокла от пота. Множество мелких порезов сочилось алым на телах обоих воинов и их коней, но дикая пляска все не прекращалась, и огнем целовали закатный свет мелькающие лезвия.
И все же не раньше, чем последний луч солнца коснулся усталой земли и темный взгляд наследника на мгновение метнулся вслед за этим лучом, широкое лезвие росского меча со всего размаху вошло в незащищенный живот. В тот же миг лепесток булата впился в бедро россу. Но поздно. Пальцы наследника беспомощно соскользнули с древка, и сам он спиной - подстреленной птицей - повалился со вздыбившегося коня.
Еще не понимая своей победы, росс выдрал застрявшее в ноге копье, перехватив его поудобнее, объехал вокруг поверженного противника, опустив острие к самому горлу наследника.
И тотчас по знаку халифа взвыли протяжно трубы, подавая сигнал к отступлению. И взорвались криком ликования россы.
В упавшей пологом тьме никто уже не смотрел на решивших судьбу боя поединщиков. Никому не было интересно, что спешившийся бортник, хромая, торопится к поверженному врагу, чтобы успеть еще раз заглянуть в эти черные глаза. Не в безумии битвы, но в сознании. Успеть, пока жизнь еще не погасла в них. Побежденный слабо шевелился на земле, как-то нелепо перебирая руками, тянулся к шлему.
Бортник тяжко рухнул подле него на колени. Мельком глянул на ужасную рану и стал помогать витязю стащить с головы шлем (черные волосы вороновым крылом на светлой в лунном свете траве), сорвал белый шарф, зажимая тканью открытую рану.
Подожди. Не умирай!
* * *
Никто не любит одержимых боя.
Впрочем, если посмотреть с другой стороны, у этого есть свои преимущества тоже. Во всяком случае в этом душном, песочно-желтом городе, где даже за воду нужно было платить, он мог брать воду бесплатно.
Его лицо, распаханное шрамами теперь уже с обеих сторон - дышащий рубец с глазами и ртом - говорило слишком о многом, что бы ему могли отказать. Но когда он просил у знахарей снадобья, лекарства, те просто бессильно разводили руками, показывая, что не понимают его речи. А настаивать он никогда не умел. Не умел брать больше, чем ему готовы были дать добровольно. Даже пугануть их, как следует, не смел. Слишком боялся сам, что не удержится на грани, за которой начинается безумие - просто начнет резать направо и налево, не осознавая чего хотел изначально.
Большой серебряный сосуд в его руках приятно холодил ладони, радовал кожу разительным контрастом с оглушающей духотой и жарой внутреннего двора.
Солнце явно не любило подданных светлого халифа, жгло нещадно и их самих, и их землю, кусало жаром.
Он торопился, спешил мимо дремлющих под навесом вонючих верблюдов, мимо замотанной с головы до ног, будто местные женщины, охраны, мимо степенных белобородых стариков, чинно играющих в нарды в жалкой тени одинокого куста, мимо, мимо, мимо чужого ему, незнакомого мира этих людей - к лазейке лестницы с прохладой в руках.
Там, у лестницы, его и ждали. Красивый темно-синий тюрбан, кафтан, длинный, богато шитый бисером и жемчугом, сапожки с загнутыми носками и тоже вся сверкающая камнями, будто игрушечная от такого обилия украшений сабля на поясе - средний сын халифа, новый, менее одной луны назад провозглашенный отцом наследник. Как раз по возвращении из бесславного похода.
Он был совсем не похож на брата: жизнерадостный, цветущий, пухлощекий, с быстрым цепким взглядом, ни на чем незадерживающемся надолго. А еще он свободно говорил на нескольких языках.
- Приветствую, приветствую, наш добрый гость. Желаю доброго времени великому воителю Севера, сотрясателю земель. Да не оскудеет к нему благодать и щедрость вседержителя.
У нового наследника было ценное умение невзирая на свой непримечательный рост смотреть на всех немножечко свысока.
Удивляясь воркотанию родной речи в горле чужака, росс только неловко шевельнул единой массой плеч и головы.
- Сколь славное благородство познал я и мои близкие в твоем народе, благодаря тебе, витязь. Ярче, чем луна звездной ночью, должно сиять сердце воина столь благосклонного к сраженному врагу, как ты. Это ли не урок сострадания и милосердия, достойный быть воспетым в легендах?
Новый наследник говорил много, быстро и складно. И ненавязчивая сила убеждения жила в его мягком уверенном голосе. Он вроде бы и ни в чем не убеждал и не уговаривал, но будто яд в ухо, капля за каплей проникал своими словами в думы и решения собеседника.
На невыносимой жаре вода в кувшине начала нагреваться. Росс помялся с ноги на ногу, посмотрел в сторону поджидающей его сумрачной лестницы.
- Я тебя понял, - гулким басом перебил он собеседника. - Не серчай, что не дал договорить, но мне идти надо. Да и знаю я, что ты сказать можешь.
Удовлетворенный беседой или же нет, наследник спорить не стал. Потому что никто не спорит с Одержимыми битвы. Ведь неизвестно, какой момент противостояния, пусть даже и словесного, может вдруг показаться одержимому настоящей схваткой.
К тому же пусть росс и был дремучим страшилищем снаружи, но дураком он никогда не был. И в сложившейся ситуации понимал значительно больше, чем ему бы самому этого хотелось.
Никто не любит одержимых духами боя. Пусть даже они опора и надежда воинств своей страны, но кто захочет жить рядом с человеком, способным при виде обычного ножа необъяснимо озвереть и начать резать всех вокруг без разбора. Тем более, если этот человек - член твоей семьи. И ох уж невесело придется стране, где одержимый боем рожден в семье, чей удел править. Ни один из них никогда не носил венца, и мудрый халиф заблаговременно позаботился, чтобы так оно и оставалось. Не предвидел он только того, что такой же безумный поединщик россов не убьет его сына насмерть, а заставит отступающее войско тащить умирающего обратно в столицу и сам поедет с ним и будет выхаживать. Будто бы понимая, что никому кроме него не нужно, чтобы одержимый таких кровей продолжал жить.
Протискиваясь в резную дверь росс уже в который раз пожалел, что не понял всего этого раньше. Ему надо было остаться со своим раненным противником на родной земле. Он сумел бы его там выходить: смастерил бы землянку прямо там, на том поле, и каждая травинка была бы готова помочь ему. Просто он тогда не подумал, что халиф отвернется от умирающего наследника. Что родной отец мог с самого начала желать смерти своему сыну.
За все время, что мятущегося в бреду наследника везли в обозе, никто не подошел к нему. Только старый кривой возница тревожно косил глазом, будто не сына халифа вез, а дикого зверя.
Тогда было еще не поздно вернутся, а теперь - уже слишком поздно.
В некогда пышных, а теперь буквально растерзанных им самим покоях его встретило только жужжание терпеливых мух и измученное дыхание раненого.
- Подожди, я сейчас.
Мутными темными глазами наследник посмотрел на него, на кувшин, чуть приоткрыл ссохшийся рот. Поить его с такой дырой в животе было нельзя, лишь только смачивать губы. Чтобы зажмурившись от усилий он собирал драгоценную влагу языком.
- Твои родные хотят, чтобы я уехал, - лишь по той причине, что юный витязь не понимал его слов, сказал он, и все же сразу поспешил заверить: - Но ты не бойся. Пока ты жив, я буду здесь.
Затуманенные болью и все же все еще жаркие глаза внимательно смотрели на него снизу вверх. Пытались понять.
- Я думаю, ты скоро поправишься, - без капли веры в свои слова заверил бортник. - Если хочешь, можешь потом поехать со мной. Я, конечно, живу не в княжеских палатах, но ты бы видел, какие у меня пчелки!
Говорить бессмыслицу было так легко, что, если при этом не смотреть в глаза раненому, можно было даже отрешиться от смысла сказанных слов и только слушать собственный голос, будто мягкий рокочущий рык.
Истончившаяся, как высохшее растение, рука усилием шевельнулась, пытаясь подняться; черные брови напряженно сдвинулись к переносице. Бортник понял, поймал эту руку, осторожно сжал хрупкую кисть в своей здоровенной лапе. И больше ничего не надо было говорить, только смотреть в глаза. Пока еще есть такая возможность, ловить и крепко держать осколки понимания, ускользающий смысл. Бесценное право для двоих одержимых духами боя смотреть друг другу в глаза - и не хотеть убивать.