На многих дошедших до нас памятниках античной культуры поэты, герои и боги зачастую изображены голыми. Об этом стоит задуматься! Однако тогда, когда всё только начиналось, мы задумывались о другом...
А всё началось в пионерском лагере "Прибой" под Зеленогорском в конце семидесятых. Я и мой друг пионер Артём сочиняли стихи, читая их девочкам. Но нас никто не хотел слушать. Однажды нас озарило. Мы стали зазывать юных красавиц в вечно пустовавшую Ленинскую комнату и там, в таинственном полумраке агитационных стендов под гипсовым бюстом вождя всех времён и народов декламировали свои вирши голыми. Это был правильный ход! Наша поэзия немедленно получила признание.
Мне в память врезался такой эпизод - однажды к нам в Ленинскую комнату зашла одна очень красивая девочка из старшего отряда, и я страшно возбудился. Когда я начал читать, у меня встал член, я смутился и замолчал, а она засмеялась, шлёпнула меня панамкой по члену и убежала.
Славой мы наслаждались недолго - до тех самых пор, пока на нас кто-то не настучал. Из лагеря нас выгоняли с позором...
Спустя годы - в середине девяностых мы вернулись к тому же, но уже более осознанно, провозгласив новое литературное движение, движение Голых Поэтов. В августе 1998 года в Лондонском Институте Современного Искусства (ICA) состоялся Первый международный фестиваль Голых Поэтов.
Голая поэзия была вплотную связана с перформанс-артом. Поэты не просто читали стихи голыми, как идиоты, но сопровождали свои выступления каким-нибудь оригинальным театрализованным действом.
Так, например, японская поэтесса Рейко Ивано проецировала на своё голое тело слайды, иллюстрировавшие её поэму. Австрийский поэт Александр Шварц, слагающий стихи о метро, делал перформанс с видео, на котором были запечатлены его обнажённые реситалии в венской подземке. Николас Тредвелл, скандально известный галерейщик с Олд Стрит, представил музыкальный перформанс под названием "Empty Bed Blues", для которого ему пришлось привезти в ICA свою собственную кровать. Французская поэтесса Эммануэль Ваккерле устроила на публике голую исповедь, а толстая слепая негритянка Мишель Тейлор из Тринидад Тобаго кружилась под завывания собственного голоса в безумном растаманском экстазе, грозя в любой момент рухнуть со сцены на публику.
На следующий год меня пригласили стать куратором перформансов Голых Поэтов на подмостках солидного венского Бургтеатра. Голая Поэзия быстро получала мировое признание. Однако идея своего собственного театра выкристаллизовалась только через несколько лет, когда я тяжело болел и поневоле обратился от действия к драматургии, начав писать пьесы.
Голый Театр был зарегистрирован в Санкт-Петербурге весной 2004 года и стартовал своей первой премьерой на сцене "Дома Актёра" 25 мая. Он ставит своей основной целью не столько обнажение актёров на сцене, сколько обнажение проблем и пороков современного общества, идя по пути эксперимента и свободы творчества. В душной атмосфере застоя театральной жизни сегодняшнего Санкт-Петербурга, задавленной скукой и консерватизмом, это немаловажный и ответственный шаг.
Голый Театр - это, прежде всего, современный художественный язык, создаваемый в противовес не только отжившей советской эстетике, но и уже давно утратившему свою актуальность эзопову языку перестроечной пантомимы и асисяйщины, встающей бесчисленными клонами на пути творческой эволюции и прогресса.
Владимир Яременко-Толстой
ХУДОЖНИК ВОЛОШЕНЮК И ЕГО КУХНИ
(пьеса)
*
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Автор
Иеромонах Агапит, Ивор Стодольский - беженцы
Семён Волошенюк - художник
Борис Гройс - философ, теоретик современного искусства
Виктор Хвостопадов - тусовщик, редактор художественного журнала
Лариса Скобкина и Марина Колдобская - питерские поэтессы
Соседи Волошенюка по коммунальной квартире
Иностранные гости
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА 1.
Сцена разделена на две части. Одна часть занавешена, другая - открыта. Посередине открытого пространства располагается кресло-качалка, в которой, неторопливо покачиваясь, сидит автор. Слева стоит широкая старомодная кровать, справа навалены дрова, там же колода и топор. В глубине топится камин.
На заднем плане надписи: в центре - "галерея", слева - "задняя комната (склад)", справа - "подвал". На кровати, свернувшись калачиком, спит Ивор Стодольский. В "подвале" иеромонах Агапит, облачённый в чёрную рясу, колет дрова. По стенам беспорядочно развешены немногочисленные картины. Тихо играет радио - концерт классической музыки, Моцарт...
Автор: Когда у меня была галерея "Арт-фабрик" на Бюргершпитальгассе в шестом районе города Вены, благодатно соседствовавшая с русским рестораном "Владимир" и австралийским пабом "Кенгуру", я вдруг в какой-то момент стал испытывать угрызения совести и испугался, что меня смогут упрекнуть в буржуазности. Поэтому, принимая превентивные меры, дабы предотвратить подобного рода упрёки, я начал принимать беженцев.
В то время был голод в Африке и нескончаемая война в Югославии, и все средства массовой информации наперебой кричали о том, что помогать беженцам - долг каждого преуспевающего австрийского бюргера. Отставать же от честных австрийских бюргеров мне вроде бы не хотелось.
В галерее была у меня задняя комнатка, служившая мне складом, а в ней стояла большая кровать, подаренная мне одним старым венским евреем, зачавшим на ней шестерых здоровых еврейских детей, к тому времени уже взрослых и на сей дивный инструмент не претендовавших. Вот на этой-то самой кровати я их и разместил.
Беженцев было двое - иеромонах Агапит, бежавший из русского православного монастыря в Мюнхене, и француз Ивор Стодольский, потомок выходцев из России, спасавшийся бегством от своей жены-финки.
Иеромонах Агапит читал труды отца Павла Флоренского (иеромонах Агапит после этих слов перестаёт колоть дрова, достаёт из-за колоды огромный фолиант с крупными надписями "Флоренский" на корешке и обложке, и, утерев рукавом рясы пот со лба, усаживается и начинает читать), француз же Ивор Стодольский напротив был человеком просвещённым. Его докторская диссертация, написанная на английском языке и защищённая им в Лондоне, называлась - "О пошлости".
В своём исследовании он вводил термин "пошлость" в контекст современного искусства, пытаясь найти жизненные примеры для иллюстрации своих логических построений. Галерея, расположенная в основательном здании конца позапрошлого века, по старинке отапливалась дровами, которые колол в подвале отец Агапит, и длинными, зимними вечерами под потрескивание каминного пламени мы обсуждали, увы, не женщин, нет - мы обсуждали пошлость...
Ивор Стодольский вдруг резко приподнимает голову и вскакивает с кровати.
Ивор Стодольский: Есть огромная разница между понятиями "пошлость" и "кич"! Это далеко не одно и то же! "Пошлость" также не зависит от оценочных характеристик типа "плохо" и "хорошо". Пошлость есть пошлость!
Автор: (в сторону) Я призадумался. Француз был навязчив. Он просил меня привести примеры пошлости в современном русском искусстве. Он требовал.
Ивор Стодольский: Ну же, я жду! Неужели ты не в состоянии привести ни единого примера?
Автор: (несмело) Ну, допустим, поп-культура...
Ивор Стодольский: (раздражённо) Поп-культура и должна быть пошлой! Это её жанр! Ты, лучше, приведи мне пример пошлости в искусстве. Искусство, в отличие от поп-культуры, заведомо являющейся низким жанром и призванной развлекать плебс, является жанром высоким и претендует на особый "мессидж" - послание к более образованным слоям общества.
Автор: Тогда, быть может, это - московские концептуалисты? Они начали свою деятельность в конце 70-х, начале 80-х годов с осторожной критики социалистического быта. Критика эта была настолько беззубой и безобидной, что им абсолютно ничего со стороны властей не угрожало. Они не были ни инакомыслящими, ни диссидентами. Показателен и тот факт, что ни единого концептуалиста не преследовало КГБ.
Своё творчество московские концептуалисты назвали "соцартом", то есть социальным искусством, словом, созвучным господствовавшему тогда в СССР социалистическому реализму - "соцреализму". Они стебались над колхозами и совхозами, создав группу "Коллективные действия", выезжавшую куда-нибудь далеко за город и производившую там абсурдные никому не понятные действия, инспирируемые китайской классической философией и идеями Мао. Ещё они...
Ивор Стодольский: (нетерпеливо) Давай поконкретней! Ты мог бы назвать хоть какие-то имена?
Автор: Конечно же. Самым видным и известным из них являлся и по сей день является, несомненно, Семён Волошенюк, перешедший в концептуализм из официоза. Волошенюк родился где-то в украинской провинции - не то в Бердянске, не то в Жмеринке, и никакой другой философии, кроме как обывательско-местечковой, не знал. Эту-то философию он и стал проповедовать.
Окончив какое-то среднее художественное заведение, Волошенюк перебрался в столицу и, будучи функционером Московского Союза Художников, членом КПСС, активистом, получал многочисленные заказы на оформление книжек в издательстве "Детская литература" и жил, можно сказать, припеваючи. Но его обидели...
Подобно тому, как писателю Войновичу не дали в Союзе Писателей шапку, вернее дали, но не такую, какую он хотел и на какую претендовал по своим заслугам, Волошенюку в Союзе Художников не давали квартиру...
Свою проблему писатель Войнович решил просто, он написал книгу "Шапка", в которой всех и вся проклял, и благополучно эмигрировал за границу. Художник же Волошенюк продолжал бороться за свои человеческие права на родине, как мог.
Правда, мастерская, предоставленная Союзом Художников, была у него хорошая, просторная, но ему было этого мало. Он хотел ещё хорошую отдельную квартиру, так как жил в коммунальной, со своей собственной отдельной кухней...
СЦЕНА 2
Занавес открывает вторую часть сцены. Интерьер кухни - газовая плита, раковина, столики с кастрюлями и тарелками, на стенах поварёшки, ножи, полотенца и т.д. С потолка свешиваются пять лампочек - две в абажурах из газет, остальные - голые. Горит только одна голая. За столом понуро сидит художник Волошенюк и ест суп, отрезая толстые куски хлеба от буханки.
Основное действие теперь переносится в кухню. Автор, Ивор Стодольский и иеромонах Агапит продолжают заниматься своими делами автономно - о чём-то беззвучно спорят, спят, читают, едят, пьют. Время от времени к ним заходят всевозможные посетители, рассматривают картины и т.п.
Волошенюк: Надоело! Всё надоело! (откладывая ложку) Когда же всему этому наступит конец! Мне нужна квартира! Мне просто необходима квартира! Нет сил больше находиться в этом клоповнике! Вчера снова был в правлении Союза Художников - просил, умолял, клянчил, всячески унижался...
А эта свинья - Топоров сказал мне... Вот сволочь! Так прямо и сказал - "а почему бы вам, дорогой коллега, не купить себе кооператив - в нашем новом строящемся доме в Чертаново? Ведь вы достаточно зарабатываете! Что вам стоит? Или вы не можете поступиться принципом - всё "на халяву" желаете получить? Мало вам мастерской? А ещё член партии! Стыдно..."
И так захотелось мне заехать ему ногой по его вонючему грызлу с прокуренными зубами и запахом перегара. Влез, гадина, в Союз Художников по блату - женился на племяннице Ильи Глазунова, сам даже рисовать не умеет, административную должность зацапал и над честными членами измывается! Ублюдок! Падла поганая!
Зажигается ещё одна лампочка и на кухне появляется старая толстая еврейская дама в грязном заношенном халате и в накрученных на бигуди жидких локонах - соседка Волешенюка по коммунальной квартире. В руках у неё пакет со свиными копытами и кочан капусты.
Соседка: Добрый вечер, Семён Андреевич! Что-то вы сегодня пасмурный! Никак неприятности по работе?
Соседка: Вот ножки свиные на рынке по дешёвке купила, студень сварить к празднику хочу.
Волошенюк: Это, к какому такому празднику?
Соседка: Как к какому? К годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции! Неужели забыли? Ай-яй-яй! Вы же член партии - коммунист!
Волошенюк: Вы меня извините, Зинаида Ефимовна, но эти ваши ножки снова на всю квартиру вонять будут.
Соседка: А вы не нюхайте, никто вас не заставляет. Пусть вам Союз Художников отдельную квартиру даст, там и командуйте. Нечего мне тут указания давать. Что хочу, то и варю - моё право. Всю жизнь в этой квартире прожила. И щи заодно поставлю... Кстати, сегодня ваша очередь помойное ведро выносить! Вечно вам напоминать надо, интеллигент нашёлся! А супруга ваша сегодня в туалете после себя не смыла! Такую огромную кучу навалила, как корова...
Волошенюк: Вы уверены, что это она?
Соседка: Уверена! Собственными глазами видела, как она из сортира вышла! Я как увидела, меня чуть не вытошнило! И это не первый раз! Она явно это специально делает, соседям назло. Больше всех всегда возмущаетесь, а от самих грязи и вони больше, чем от всех остальных вместе взятых!
Волошенюк молчит, уткнувшись в тарелку. Соседка наливает в кастрюли воду, нервно режет капусту, ставит кастрюли на плиту и удаляется, погасив за собой свою лампочку. Волошенюк вздыхает. Раздаётся три звонка в дверь.
Волошенюк: (считает) Один, два, три... Это ко мне! Гости. Может быть, бутылку с собой принеси, сейчас не помешает, а то на душе так тошно, что и жить не хочется. Кто бы это мог быть? Боря Гройс обещал сегодня попозже наведаться - рассказать о каком-то новом грандиозном проекте, а сейчас только семь, значит, не он! Тогда кто же? Интересно! (идёт открывать и возвращается в сопровождении Хвостопадова и двух подвыпивших особ женского рода неопределённого возраста).
Хвостопадов: Решил зайти на огонёк - проведать старого друга!
Волошенюк: Проходите, проходите! Присаживайтесь.
Хвостопадов: Девочки, водку на стол! Да, вот познакомьтесь - гениальный художник - Сеня Волошенюк!
Волошенюк: Да какой уж там гениальный! Мечтал когда-то великим стать, на весь мир прославиться! А видите, куда меня мечты мои привели! (обводит патетическим жестом кухню). Эх! Неужели, и правда, что художники только после смерти знаменитыми становятся? Возьмите, к примеру, Ван Гога - при жизни ни единой картины не продал, или хотя бы Шиле, того вообще только через сорок лет после кончины открыли - какой-то австрийский врач наткнулся на рисунки неизвестного художника, скупил их все за бесценок и принялся ими потом спекулировать! А я смерти ждать не хочу! Обидно и страшно! И глупо, бессмысленно, а?
Хвостопадов: Что за упаднические речи? (откупоривает бутылку) Всё не так уж и мрачно. Семён в издательстве "Детская литература" книги иллюстрирует, талантливейше всех прочих от кормушки оттёр, самые жирные заказы получает - и это ещё только начало! Так что, девочки, учитесь! Он вам, если захочет, протекцию составить может...
Волошенюк: (настороженно) Это, в каком же таком плане - протекцию? Я человек маленький, зависимый... (опасливо оглянувшись на дверь) женатый...
Хвостопадов: Забыл представить - Лариса и Марина - поэтессы!
Волошенюк: Правда? Люблю поэзию! Анну Ахматову! Даже строчку наизусть помню - "муж хлестал меня узорчатым вдвое сложенным ремнём..." Красиво? Да? А вы о чём пишете?
Лариса Скобкина: Я пишу стихи о живописи. Для меня слова - как краски. Сама я из Питера, в юности увлеклась авангардистом Фунтом Стерлинговым, слышали о таком? (Волошенюк отрицательно мотает головой) Так вот, с тех пор слова для меня - средства живописания чувств!
Волошенюк: Ну, вы меня интригуете! Прочтите хоть что-нибудь на пробу.
Лариса Скобкина: (выпрямляясь)
Небо было зелёным от боли,
Лес был синим от страха за нас!
А мы бегали голыми в поле,
И ходили уже в пятый класс...
Волошенюк: Замечательно! Какие зрелые строки! А теперь вы, Марина!
Марина Колдобская: Я стесняюсь. Нет, я лучше не буду...
Хвостопадов: Здесь все свои, не ломайся. Доставь удовольствие! Можно для храбрости выпить. Давайте, дамы и господа, за поэзию! (ловко разливает водку по стаканам, и все выпивают)
Марина Колдобская: Ладно, так и быть, уговорили - что-нибудь из последнего прочитаю. Дайте подумать...
Пускай будет вот это -
Летят перелётные лисы,
Летят перелётные куры...
Ой! Забыла...
Как же там дальше? Ой, не помню...
Это у меня от волнения... ой...
Хвостопадов: Ничего, так бывает. Хорошие стихи! Как тебе, Семён?
Волошенюк: Оригинальные. Такие проиллюстрировать нетрудно. А вы для детей, случайно, не пишите?
Марина Колдобская: (оскорблёно)Честно признаться - не пробовала. Я всё больше глубокие темы затрагиваю, глобальные, экзистенциально-философские.
Волошенюк: А вы, Лариса?
Лариса Скобкина: А я бы хотела как-нибудь попробовать.
Волошенюк: Попробуйте, если получится - я вам их опубликовать помогу. Вы мне нравитесь. Глаза у вас голубые.
Лариса Скобкина: Серые, а не голубые...
Волошенюк: Это как посмотреть.
Хвостопадов: Что ты, Сеня, девушку засмущал? Видишь, как покраснела.
Волошенюк: Вы, Лариса, мой телефон запишите и непременно позвоните мне завтра - надо нам с вами в мастерской встретиться, всё подробным образом обсудить.
Лариса Скобкина: (опуская глаза) Ладно. Я вообще-то из Питера. Завтра назад уезжать собиралась.
Волошенюк: Почему?
Лариса Скобкина: Мне ночевать негде. Сегодня мы ещё у Хвостопадова последнюю ночь переспим, а завтра его жена с дачи возвращается. Так что уезжать надо.
Волошенюк: А вы у меня в мастерской заночуйте, диван у меня там имеется, мягкий, иногда сам там ночую, когда работы невпроворот бывает.
Лариса Скобкина: Можно?
Волошенюк: Разумеется... (и, обращаясь к Марине Колдобской) Но диван, к сожалению, один...
Марина Колдобская: Я всё понимаю... (несколько обиженно)
Хвостопадов: Не вешай нос, Маринка! Я тебя к Юрию Шустерману определю. Хочешь?
Марина Колдобская: Это, к какому ещё Шустерману?
Хвостопадов: Ты разве его не знаешь?
Марина Колдобская: Не знаю. Еврей, наверное?
Хвостопадов: Концептуалист.
Марина Колдобская: А это ещё что такое?
Хвостопадов: Концептуализм - это новое слово в искусстве, это когда важна идея, а всё остальное неважно, даже если сама идея неважная.
Марина Колдобская: Так что же он, всё-таки делает?
Хвостопадов: Ест солёные огурцы.
Марина Колдобская: И только?
Хвостопадов: Нет, он сначала огурцы из банки съедает, а затем туда бумажку с каким-нибудь текстом вставляет и крышкой закручивает. Кстати, эта идея его вот на этой самой кухне и осенила, когда он с Волошенюком водку глушил и огурцами из трёхлитровой банки закусывал. Он даже псевдонаучный трактат написал - "К вопросу о банках с текстом".
Лариса Скобкина: Скучно.
Хвостопадов: Вот бутылку мы и допили. Ты нас, Семён, извини, но у нас ещё на сегодня один визит запланирован - знакомлю питерских поэтесс с московским бомондом. Так что - не обессудь. Супруге - привет! Увидимся... (панибратски хлопает Волошенюка по спине и удаляется в сопровождении поэтесс)
В это время в соседнем помещении иеромонах Агапит яростно раскалывает топором большое бревно и примеряется к следующему.
СЦЕНА 3
Волошенюк на кухне один. Моет стаканы, протирает стол тряпкой. Зажигается лампочка. Появляется соседка Зинаида Ефимовна с авоськой картошки. Выкладывает картошку на стол и принимается чистить. Волошенюк прохаживается по кухне взад и вперёд, выглядывает в окно на улицу, закуривает сигарету.
Внезапно раздаются три звонка. Он тушит сигарету и идёт открывать дверь. Соседка в это время заканчивает чистить картошку, режет её крупными кусками и забрасывает в кастрюлю со щами. Молча удаляется. На кухню входят Волошенюк и Борис Гройс - мужчина в очках и в костюме.
Борис Гройс: (торжественно) Грандиозные новости!
Волошенюк: Давай всё по порядку...
Борис Гройс: Ты один?
Волошенюк: Тут только что Хвостопадов с двумя "перелётными" дурами заходил - питерские поэтессы - Скобкина и Колдобская. Тебе такие, случаем, не попадались?
Борис Гройс: А-а, известная парочка! Я их пару раз на ленинградских кухнях встречал - ученицы авангардиста Фунта Стерлингова. Они всё в Москву приехать грозились - столицу покорять. Значит, наконец-то доехали. Что ж...
Волошенюк: Это их Хвостопадов с собою привёз, вечно он за собой кого-нибудь в Москву тащит и всех зачем-то сюда приводит, со мной знакомить...
Борис Гройс: Странный персонаж этот самый Хвостопадов! Вечно он туда-сюда, как маятник Фуко, болтается, никак не может определиться, где ему лучше - одна нога здесь, другая - там. Я с ним недавно в поезде ехал, так он меня всю ночь своими бредовыми идеями нагружал. Фрейда начитался и хочет музей сновидений создать.
Я ему говорю - всё это дорогой Виктор неактуально - "пассэ". Всё это на Западе уже давным-давно проехали, а он всё упрямо на своём стоит, так мне выспаться толком и не дал, до самого рассвета со своими сновидениями приставал и о психоанализе разглагольствовал.
Волошенюк: Да будет тебе о Хвостопадове! Хватит! Ну, его в задницу! Давай о главном! Не томи душу - выкладывай! Чай пить будешь?
Борис Гройс: Чёрный крепкий без сахара. Так вот...
Зажигается лампочка. Входит соседка. Подходит к кастрюлям, покашливая, перемешивает их содержимое. Неодобрительно косится на Гройса, который курит.
Борис Гройс: (перехватив её взгляд) Простите, что я здесь накурил.
Соседка: (не обращая на его слова никакого внимания и адресуя свою тираду Волешенюку) Семён Андреевич, почему вы безвылазно на кухне сидите, как будто бы у вас собственной комнаты нет? Гостей здесь принимаете, пьянки-гулянки устраиваете. Безобразие, это же не ваша личная кухня. Вот пришёл здесь какой-то надымил, натоптал, грязи с улицы нанёс. Кстати, сегодня ваша очередь убирать и ведро помойное выносить!
Волошенюк: Да не забуду я, помню.
Соседка уходит. Выключает свой свет. Зажигается ещё одна лампочка в абажуре из газет. Появляется сосед в трусах. Лезет в холодильник, достаёт бутылку молока, отхлёбывает. С кислым видом потирает волосатый живот.
Сосед: Добрый вечер. Вот язва снова замучила, уснуть не могу. Весной и осенью у меня всегда обострение. Молоко вроде бы помогает, но не очень, а что делать? Вам хорошо, вы здоровые, всё есть и пить можете, а я - что бы не съел - от всего мне плохо становится (удаляется с бутылкой молока в руке).
Борис Гройс: (выдержав паузу) Я еду!
Волошенюк: Неужели?
Борис Гройс: Да, сегодня разрешение получил. Выпускают меня за железный занавес. Скоро снова по Берлину гулять буду, как в детстве когда-то.
Волошенюк: Ты ведь там родился, если не ошибаюсь?
Борис Гройс: Да, было дело. Отец мой там после войны работал.
Волошенюк: Он что, у тебя офицером был? Небось - НКВД-КГБ?
Борис Гройс: (возмущённо) Нет, никаким он НКВД-КГБ никогда не был.
Волошенюк: Да брось ты, Боря! Не заливай! Кем же тогда?
Борис Гройс: Техническим специалистом.
Волошенюк: Это как?
Борис Гройс: Он же у меня физик. Он по своей специальности и работал. Приходил к немецким профессорам. Говорил: "Собирайтесь, вы поедете на Урал..."
Борис Гройс: (серьёзно) А ты сразу - "НКВД-КГБ". Не знаешь - не плети языком! Он у меня добрым был, образованным, немецкий язык в совершенстве знал. А какая квартира у нас была, жалко потом уезжать было. Но теперь я снова в Германии жить буду. Сразу же жене позвонил. "Пускают" - говорю. Он даже заплакала от радости. Немки - они ведь сентиментальные.
Волошенюк: Как же мы без тебя теперь, Боря, здесь будем? Ты нам оптимизм внушал, подбадривал, философствовал. Не человек, а ходячая энциклопедия в чистом виде. Без тебя тоскливо станет, осиротеет наша отечественная культура...
Борис Гройс: Если говорить о культуре, то я больше пользы там, на Западе, принесу. Вот уже предложение получил, из Парижа. От Игоря Шелковского, он там журнал издавать собирается - на русском и английском языке. "А-Я" - называться будет. Собирается интегрировать современное русское искусство в международный художественный контекст, а мне предлагает быть основным теоретиком и вводную статью к первому номеру написать. Я согласился.
Волошенюк: О современном русском искусстве? Так его же нет! Боря, о чём ты писать будешь? В своём ли ты уме? Оглянись вокруг? Где оно - современное русское искусство? Его просто не существует...
Борис Гройс: То, что его не существует, я, Сеня, и без тебя знаю. Но мы его придумаем!
Волошенюк: Это значит - ты его придумаешь. С Шелковским я ещё по Москве знаком, он человек деловой, Шелковский продавать будет, а думать тебе одному, Боря, придётся.
Борис Гройс: Ничего, придумаю.
Волошенюк: Ты и меня обязательно придумай. Напиши - "новый русский гений, масштабней Кандинского и Малевича вместе взятых. Хочу быть знаменитым!
Борис Гройс: Нет проблем - напишу!
Волошенюк: Только всё это сплошным блефом будет! Какой я великий, ты мои рисунки знаешь, я тебе книги дарил, я-то и рисовать толком не умею. Иллюстрирую себе тихонечко детскую литературу и не высовываюсь. Даже квартиру мне от Союза Художников не дают. Вынужден вот прозябать в коммунальной кухне, претензии соседей выслушивать. Подумай сам, не сидеть же мне вечерами в комнате с женой вместе перед телевизором, опостылела за двадцать лет супружеской жизни - змея подколодная, кикимора!
Борис Гройс: Это не беда! Имена делаются. Я тебя, Сеня, сделаю!
Волошенюк: (со слезами на глазах) Сделай меня, Боря, сделай!
Борис Гройс:Ты у меня, Сеня, первым русским концептуалистом будешь!
Волошенюк: Здорово! А что для этого надо делать?
Борис Гройс: Пока ничего. Сперва что-нибудь придумать надо. Простое и сильное, чтобы как икона читалось. Что-нибудь такое, как, например, у Сорокина в литературе. Он сейчас раскрутился, за границей его переводят и печатают. Нобелевскую премию за такое, конечно же, не дадут, но слава и деньги ему обеспечены.
Волошенюк: Что же он такое пишет?
Борис Гройс: Сорокин описал, как он говно своего любимого учителя ел. Поехали они с классом за город, с ночёвкой. У костра сидели, учитель умные истории рассказывал, затем в кусты отошёл, Сорокин - за ним. Слышал, как он там кряхтит и тужится, затем в темноте по запаху разыскал тёплую кучу, взял в руку одну колбаску, прожевал, взял другую...
Волошенюк: Боря, так я же так тоже могу! Да я, чтобы прославиться, тоже говно есть буду! Ты только скажи и буду!
Борис Гройс: Поздно, Сеня, тут Сорокин тебя уже давно опередил. Это его фирменный знак, литературное лицо, если хочешь. На Западе люди читают и говорят - "вот это сильно, это - по-русски"...
Волошенюк: Тогда у меня совсем никаких шансов нет.
Борис Гройс: Нет, шансы у тебя, Сеня, есть.
Волошенюк: (обречённо) Какие?
Борис Гройс: Погоди, я пока ещё только думаю. Вот тот же Сорокин, к примеру, он ведь на достигнутом не останавливается, он талант свой литературный развивает, над собою усиленно трудится. Сейчас он ночами по моргам ездит, санитарам бутылку водки ставит, они пьют, а он в это время трупы старух насилует, чтобы потом свои ощущения в своих романах натуралистично передавать.
Волошенюк: Ну, это мне не по зубам. Говно, это ещё куда ни шло, но трупы старух, ой, меня даже тошнит, как подумаю...
А тут ещё щи да свиные ноги варятся... воняют... Фу...
Борис Гройс: Да, Сорокин - талантище! Профессорский сынок, белоручка, неженка, а на какие подвиги оказался способным! Кроме него в литературе, пожалуй, больше никого и нет. Остальные какие-то антисоветские стишки пописывают, или по-волчьи воют, как Дима Пригов, полагая, что это кому-нибудь нужно, а Сорокин бьёт в точку, без промаха, чёрт подери!
Волошенюк: Боря, ты меня убиваешь! Без ножа режешь! Я сейчас плакать начну...
Борис Гройс: (озираясь) Стоп! Только без паники! Так, что это у тебя на стенке висит?
Волошенюк: Ах, это?! Да не смотри ты, пожалуйста, туда... отвернись...
Борис Гройс: Нет, почему же? (встаёт с места и подходит ближе, вслух читает) "График выноса помойного ведра"
Ха, ха... "Понедельник - Пиотровская Зинаида Ефимовна". Так, хорошо... "Вторник - Петухов Антон Павлович". Отлично! "Среда - Ежкова Марья Борисовна" "Четверг - Шифман Моисей Львович" Замечательно! "Пятница - Волошенюк Семён Андреевич" Гениально! Бесподобно! Сеня, так сегодня твоя очередь ведро выносить!
Волошенюк: (срывающимся голосом, почти плача) Немедленно прекрати! Меня этим помойным ведром и так заебали! А тут ты ещё постебаться решил!
Борис Гройс: Нет, Сеня, это действительно гениально! А график-то как аккуратно начертан и фамилии каллиграфическим почерком вписаны, как в стенгазете. Не ты ли, часом, старался? Красиво у тебя получилось - просто произведение искусства, хоть в музей выставляй!
Волошенюк: Отстань, не доводи до греха, а не то я себя сейчас со стыда укушу!
Борис Гройс: Успокойся, я, кажется, что-то придумал! Быть тебе первым русским концептуалистом! Это твоя судьба! Будешь предметы коммунального быта в качестве объектов искусства выставлять! Как Марсель Дюшан с его рэди-мэйдами!
Слышал, как он писсуар в музее выставил, заявив при этом, что всё то, к чему прикасается художник, вырванное из повседневности и экспонированное в художественном контексте, автоматически становится произведением искусства? С него-то весь концептуализм и пошёл.
Ты же у нас объекты советских кухонь выставлять будешь. А график выноса помойного ведра я с собой заберу, мы его в парижском журнале пропечатаем. Я статью напишу теоретическую и всё логически обосную!
Волошенюк: Боря, дай я тебя поцелую! (радостно заключает Гройса в объятия и целует в обе щеки) Такое событие обмыть надо бы! Я сейчас за бутылкой сбегаю, а ты пока здесь посиди, покури, ещё подумай...
Ты у нас голова! Жаль, что в Германию уезжаешь... Ну да ладно, может так-то и лучше... Развернёшься там, крылья расправишь, со временем профессором станешь...
Всё, пошёл я, через пять минут назад буду (торопливо уходит, на заднем плане слышен стук захлопнувшейся входной двери).
Гройс подходит к стене, осторожно вынимает кнопки, снимает "График выноса помойного ведра" и аккуратно скатав его в трубочку, прячет во внутренний карман пиджака. Затем, сладко зевнув, присаживается к столу, облокачивается, кладёт голову на руки и засыпает. Вдруг становится отчётливо слышно, как громко тикают кухонные часы.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА 1
Действие переносится в правую часть сцены, в интерьер галереи "Арт-фабрик". Иеромонах Агапит, закинув руки за голову, лежит на кровати в задней комнатке, от скуки поплёвывая в потолок.
Ивор Стодольский, куда-то до этого выходивший, заходит с порнографическим журналом в руке. Улыбаясь, протягивает его автору, монотонно раскачивающемуся в кресле-качалке. Тот с отвращением отмахивается.
Ивор Стодольский: На, возьми - посмотри! Это может тебя развлечь. Я купил это в секс-шопе на Марияхильферштрассе. Здесь есть несколько очень хорошеньких девочек, я чуть не кончил, когда рассматривал его в Макдональдсе, а какая-то женщина возмутилась, стала кричать, что там дети.
Мне хотелось плеснуть ей в лицо кока-колой со льдом или запустить в неё гамбургером, но я сдержался, сказав, что Макдональдс - заведение не только для детей, но и для взрослых, кроме того, я ходил туда ещё ребёнком.
Короче говоря, она успокоилась и пересела со своим сыном-подростком за другой столик - от меня подальше. Вообще я заметил, что здесь в Австрии люди более консервативны, чем во Франции. Ну, так что - будешь смотреть?
Автор: Нет настроения, как-нибудь после...
Дай лучше его Преподобному, он за четыре года воздержания в монастыре наверняка по бабам изголодался. У меня сейчас голова другими мыслями забита. Хочу выставку своих работ устроить, а то всё других художников выставляю.
Есть у меня хорошая серия на тему "Иван Грозный убивает своего сына" - шестнадцать картин, я по ней диплом в академии защищал. Никто ведь на самом деле не знает, как он его убил.
Историки до сих пор об обстоятельствах этого трагического акта спорят. Репин тоже не знал и поэтому не само действие нарисовал, а уже результат - сын кровью истекает, а Иван Грозный его в объятьях сжимает. Я же шестнадцать различных версий убийства изобразил - где он его и расстреливает, и с кремлёвской стены сбрасывает, и ядами травит... (делает паузу).
Для России это была трагедия, престол без наследника остался, династия Рюриковичей на Грозном закончилась, смута по стране пошла...
Вижу, тебя это не слишком интересует. Тебе концептуализм подавай! А выставку я всё-таки сделаю. Отец Агапит на вернисаже молебен по невинно-убиенному сыну Ивана Грозного отслужит, публику водкой напоим и бутербродами с селёдкой накормим.
Ивор Стодольский: Ну, как знаешь. Журнал забавный. Тогда отнесу его иеромонаху Агапиту, пусть он там - на кровати дурака поваляет, а не то, поди, умаялся, почти все дрова уже в подвале переколол. Не всё же ему труды отца Павла Флоренского читать (направляется к кровати и, передав журнал иеромонаху Агапиту, возвращается к автору).
Автор: Взял?
Ивор Стодольский: Взял... Скажи, а как ты к концептуализму относишься?
Автор: Нормально я к нему отношусь. Я считаю, что и моя идея с Иваном Грозным тоже по-своему концептуальна. Понимаешь, о чём я говорю?
Ивор Стодольский: Я всё понимаю, но, мне кажется, что это ты не всё понимаешь. Есть такое понятие как "мэйн-стрим". Тот, кто в этот "мэйн-стрим" попадает, тот и на коне, а все остальные - лузеры, неудачники, несостоявшиеся художники. "Мэйн-стрим" же формируют кураторы и теоретики искусства, кого они туда взять захотят, того и возьмут, а берут они туда тех, кто под их идеи подходит. И художников они даже чаще всего не выбирают, а делают. Это такой современный механизм.
А то, что ты тут рисуешь и об этом думаешь - всем безразлично. Кстати, ты с Гройсом знаком? Он крупный теоретик, много книг по современному искусству опубликовал. Был профессором в Кёльне, в Мюнстере и в Карлсруе. Его сейчас ректором Венской Академии Художеств выбрали. А он ведь из России! Что ты о нём думаешь?
Автор: Я академию закончил ещё до того, как он ректором стал, но его выступления и лекции неоднократно слышал. По образованию он математик, логик, говорит красиво, аргументировано, кого хочешь в споре за пояс заткнёт. Это он русский концептуализм придумал. Вообще-то Гройс - молодец...
Вот он недавно интервью для питерского журнала дал, мне друзья с оказией передали. Хочешь послушать? (Стодольский согласно кивает. Автор берёт со столика журнал и вслух читает):
"Корреспондент: В России вы человек легендарный. Вас по праву считают отцом московского концептуализма. Многие хорошо помнят первый номер журнала "А-Я" с вашей программной статьёй о московском романтическом концептуализме, вышедшей в конце 70-х годов в Париже.
Гройс: Этот текст был рассчитан на Запад. Я был рад, что писал его для западной публики и для журнала, который выходи на Западе, хотя и по-русски. Хотелось написать что-то, что бы определяло место конкретного направления русского искусства скорее в международном, а не в локальном контексте, и это моё желание совпало с предложением - потому я и отреагировал на него очень быстро. Вот так всё и возникло.
Корреспондент: Мне кажется, это был своего рода энергетический текст, который заряжал. Текст, от которого художники определённым образом заряжались и начинали делать современное искусство, хотели стать концептуалистами.
Гройс: Потому, что я был заряжен сам. Я думаю, этот заряд передался. У меня действительно долгое время была некая фрустрация в отношении русского искусства, было ощущение, что русские художники, хотя и более-менее интересны как индивидуальности и так далее, но не было ощущения, что они делают что-то современное, что синхронизировало бы их художественную деятельность с международной практикой.
Корреспондент: Означает ли это, что этот круг художников узнал о том, что они концептуалисты, на самом деле от Вас? Вы их как бы придумали, сконцепировали, вы их сделали. Вы стали их теоретиком.
Гройс: Да, я действительно был теоретиком этого круга. Художники как-то опознали свои интенции. Опознали в моей статье то, что они делают, и согласились.
Корреспондент: Мне кажется, что московский концептуализм стал направлением социально-критическим. Например, Волошенюк рассматривал мир через призму своей кухни. Он очень хорошо знал быт коммунальной квартиры. Это была его территория, на которой он чувствовал себя вполне уверенно. С этой точки зрения показателен его "График выноса помойного ведра", например.
Гройс: Идея с помойным ведром была гениальным ходом, ведь мы живём в огромном мусорном потоке массовой культуры, которая постоянно убыстряет свой темп. Моды постоянно убыстряют свой темп, смена стилей постоянно убыстряет свой темп, смена тем в прессе, смена тем в телевидении. То есть мы живём в культуре, в массовой культуре, которая обладает удивительной степенью недолговечности.
Это то, о чём говорит Энди Уорхол: "Знаменитость знаменита лишь 15 минут". Вот эта недолговечность современной массовой культуры, массовой художественной практики и массовой текстовой практики, на нее реагируют художники тем, что они выбирают из этого огромного хлама массовой культуры определённые картины, определённые знаки и придают им отчасти вечную славу - помещают в музеи, помещают в такой культурный контекст, который обладает относительной стабильностью по сравнению с очень быстрой сменой, происходящей в массовой культуре.
На самом деле, если бы Энди Уорхол не зафиксировал в своё время определённого типа массовой продукции своего времени, не поместил её в музей, мы бы сегодня не знали, что это такое.
Фактически теперь мы знаем о визуальной культуре 60-70-х годов исключительно из инсталляций Волошенюка. Как таковая она полностью исчезла. И исчезла также из сознания современников. Когда Волошенюк показывает вынос мусорного ведра, он как раз реагирует на этот вот "помоечный" характер массовой культуры, которая вся выбрасывается на помойку каждый день.
Каждый день происходит очистка квартиры, и каждый день остаётся пустое пространство. Всё цветное и жизненное выбрасывается. Культура сама себя уничтожает. Она критическую функцию уже давно взяла на себя сама. Она смывается грязным потоком каждый день, и критиковать её уже не представляет никакого интереса. Значительно более интересным кажется такой прогулочный взгляд на культуру, который из пены дней, из мусора современного существования выбирает отдельные интересные детали для сохранения этих деталей в привилегированном стабильном контексте музеев, выставочных залов, системы репродукций и обучения".
В это время иеромонах Агапит тщательно изучает порнографический журнал, затем достаёт из-под кровати груду грязных носков, подносит один из них к носу и придирчиво обнюхивает. Не удовлетворившись, гадливо отбрасывает его в сторону. Берёт следующий. Снова отбрасывает.