На участок ударной стройки к бригадиру бетонщиков Василию Шерстяных уже не впервые приходила и вела себя запросто симпатичная, разбитная бабенка. То ли она скучала в коллективе отделочниц, то ли влюбчивость в самом деле была причиной её вульгарных чудачеств. Шерстяных конфузился, когда она ложилась отдохнуть на прогретый солнцем фундамент, а прелестную свою голову с белокурыми локонами устраивала на бедре бригадира.
- Вася, у нас с тобой любовь... - говорила она утверждающе, а он слегка розовел на глазах всей бригады, лопающей кефир с булками. Звали эту русалку Лида Московкина.
- Тебя это обескураживает?
- Ну отчего же?
- Тогда почему ты не смотришь мне в глаза? Ведь даже убийцы смотрят в глаза... - учила и убеждала Московкина.
- И кто его знает, что у него с глазом! - трагически, безутешно сетовал для забавы помощник бригадира, мелкий игрун.
В просторной степи, где еще недавно бродили верблюды, выросли корпуса шинного завода, в миражном мареве горизонта плавились очертания сопутствующих производств. Грандиозное строительство только разворачивалось: мешая серую пыль с чёрным дымом выхлопных труб, бесчисленные грузовики подвозили стройматериалы и оборудование, купленное за валюту. На селекторных совещаниях боролись с неразберихой и дикостью в рабочем процессе. Руководители со словами "вредитель", "сукин сын" и тому подобное выслушивали доклады и оправдания подчиненных. На этом фоне непрекращающихся авралов играючи монтировали шинное оборудование итальянцы и французы.
Отделочницы как-то из любопытства прошлись вдоль кордной линии; на пульте управления с проводами и приборами работали французы. Один из них, сухонький, поджарый, в изношенных джинсах, шкодливо улыбнулся Московкиной, угостил её жвачкой. "Франсуа" - назвал он себя, а дальше по-русски ни слова, и разговора не получилось. Может быть, как мужчина он - чародей, да что толку, чужой, будто инопланетянин. И насколько же естественней, приятней общение с бетонщиками.
- Ты не смотри, что они щуплые, здесь работают мужчины! - пылко заметил Шерстяных, когда Московкина стала звать Василия "котом", а его подопечных - "котятами". Бригадир он бывалый и честолюбивый; работает по принципу: все или ничего.
- Вот что, мужички! - окрыляющее выражал свои взгляды Шерстяных, - сто пятьдесят процентов производительности - это наш минимум. При меньшей выработке я чувствую только бессмысленную возню, тоска заедает... Вы пройдете огонь и воду, превратитесь в крутых и матёрых... Премии, аплодисменты - это мелкие, пошлые награды. Главное - выжать из себя всё, что заложено природой.
- Тут ты, Вася, неправ, природой в человеке много чего заложено, например, склонность к зверству, - делала игривые замечания Московкина; при этом травинкой интимно щекотала бригадира за ухом.
После работы Шерстяных обстоятельно мыл физиономию, с сердитым выражением смотрел на себя в зеркало и вдруг ни с того, ни с сего скалил зубы, затем свежий, с лёгким румянцем щёк, пахнущий одеколоном, ожидал Московкину на пустыре, где стадом толпились легковые машины. Ему не нужно было искать расположения, расставлять сети; жертва сама приближалась, причём, мистически, неотвратимо, и Шерстяных это чувствовал. Вот и сейчас она шла к машине, подчиняясь тому же капризу природы. После грубой рабочей одежды брюки и свитер чарующе подчёркивали её фигуру.
- Какой же ты, Вася, хищник! Похитил девушку... А куда мы? На край света?
- Можно и на край... - бросил весёлый, ненасытный взгляд Шерстяных, похожий немного на режиссёра, потому что красив и непрост: мысли, желания у него с ореолом загадочности, и слова грубого не скажет.
Машина будто взлетала, стремительно поднималась по узкой асфальтированной дороге в горы. Небо здесь было прижато к неровной, холмистой местности; сплошными, тяжелыми скалами двигались навстречу облака. Показались пирамидальные отвалы горных пород. В этих местах из-под слоя красного глинозёма с камнем добывают известняк. Остановившись у края пропасти, Шерстяных заглушил мотор и пригласил Московкину полюбоваться карьером. На дне гигантской чаши мощные десятикубовые экскаваторы выглядели игрушечными, вдали по серпантину ползли в клубах дыма грузовики. Не прошло и минуты, как Московкина принялась стучать зубами, ожидая, что вот-вот пойдёт снег или дождь.
- Зачем мы сюда приехали, Вася, тут холодно...
- Ты же хотела на край света, - Василий нежно привлёк её к себе, зарылся лицом в золотистые волосы. Встретив робкую, а через мгновение сумасшедшую ответную ласку, он взял дрожащую женщину на руки и понёс к машине. Лида испытывала состояние, какое бывает летом после грозы: возвращается молодость, благоухают на солнце цветы. Так и к ней в запотевшем изнутри автомобиле вернулось дивное ощущение полной жизни. Правда, ей не нравилось выражение лица у Василия. Точно такое же жестокое выражение она наблюдала у своей тётки, когда та рубила курице голову.
Двумя днями позже Шерстяных завёз её в колхозное поле, подрулил к печальному, одинокому стогу и как в прошлый раз предложил полюбоваться...
- Соломой что-ли? - неуверенно ступала по мягким ворохам Московкина. - Мы здесь все исколемся.
Коротко Василий уже знал её историю: была замужем, растут две дочки шести и восьми лет. Презрительно сузив глаза, она поведала, что муж - человек блажной. Жил лишь рыбалкой, называл себя "творческая личность", а надо бы сказать - совершенно негодный для семейной жизни тип. Занимался оформительством заводских территорий и отдельно, для души - пейзажной живописью. Неплохо зарабатывал, но скуп был до омерзения, постоянно ныл, что семья отняла у него свободу, возможность жить так как хочется, и все тяготел под крыло своей маменьки. Этим и кончилось.
- Скажи, Вася, почему вы, мужчины, так за свою свободу дрожите, ну что в ней такого!? Бродит человек в одиночку, будто шакал... - с мягким укором говорила Московкина, прижавшись всем телом к человеку, которого и знать-то толком не знала, а вот поди ж ты, он ей близок и вместе с тем чужой, неподвластный. - Ты правда, меня любишь?
- Пусть это будет романтикой жизни. Ну просто потрясающим явлением! - весело отозвался Шерстяных.
- Ты хочешь сказать, скоро все закончится?..
- Это только в сказках любят до самой смерти, а в действительности любовь - что-то внезапное, наподобие молнии.
Вскоре была затеяна ещё одна соблазнительная поездка, на сей раз к реке. Шерстяных держался щеголевато, но был не в меру молчалив, и это беспокоило Московкину.
- Тебя что-то тяготит, Вася? Ты совсем перестал улыбаться, шутить.
- Я же не скоморох...
Это была их последняя встреча; вышло так что Шерстяных исчез со стройки вообще. Явившись как прежде в бригаду бетонщиков, Московкина еще на подходе услышала приглушённую фразу одного из "котят":
- Васькина краля идёт!
- Где ваш бригадир? - хмуро осведомилась Лида у шкодливого хлопца, что был правой рукой Василия.
- Как? Ты разве не в курсе? Он теперь в областной администрации... Чиновник по строительству. С нами даже пиво не пьёт...
Московкина бесцельно пошла по замусоренной лестнице вниз, почувствовав внезапную враждебность всего окружающего. Не было сил, чтобы в расцвете лет снова терпеть это подлое одиночество. Светлые, теплые дни с ясными далями горизонта не приносили былой отрады; закончив работу, Московкина ехала в дребезжащем троллейбусе уже не на "край света", а только к себе. Жила она в собственном доме, оставшемся ей от матери; небольшой, но уютный дворик был украшен цветущими пионами, под виноградником в беседке вечерами пили чай и вообще проводили время. Дочки готовили школьные задания, сама же Московкина вязала, шила. Одну из комнат занимала её тётка, женщина простоватая и добродушная. Когда-то она слыла красивой, жила весело, безоглядно и любила выпить, а в последние лет десять её оплывшее лицо приобрело кирпичный оттенок, часто мучает давление. Лиде казались странными её претензии на красивую, незаурядную жизнь, хотя бы и в прошлом. Вспоминала тётка поездки к морю и даже романы, какие с ней прежде случались. По ночам Московкина плакала, а утром у зеркала рассматривала синеву под глазами и думала о Шерстяных как о слишком грустной, жестокой потере.
И вдруг, словно насмех, около неё на стройке стал вертеться долговязый субъект с узким, лошадиным лицом, в сущности, недурной парень, но совершенно не в её вкусе - лопоухий, с короткой стрижкой, будто недавно освободился. Он был весел, жизнелюбив и улыбчив, так что мог бы казаться приятным малым, если бы не шутовская прихоть - непременно понравиться.
- Давайте познакомимся...
- Я думаю не стоит, - вежливо, но не скрывая брезгливых интонаций, отвечала Московкина.
- Значит, вы отказываетесь? Тогда я... войду в плотные слои атмосферы и прекращу существование, - шутил он, чудовищно двигая выступающим вперед кадыком.
- Ладно, голубчик, говори, кто ты такой, - снисходительно, с шевельнувшимся желанием поиграть разрешила Московкина.
- Цыплёнков Анатолий.
"Тьфу ты... Ну и фамилия!.."
Ей было ясно, что этого Цыплёнкова настроили её же подруги, девчонки из бригады. Им лишь бы весело было. Заметили, что парень неспроста тут крутится, и сразу хором:
- О! Мы вас женим! Не робей, Толик, это она свиду кусачая... В общем, дерзай!
Он появлялся снова и снова под радостные крики отделочниц:
- Лида, Лида, твой идет, встречай!
- Он такой же мой, как и твой, - сердито обрывала, пыталась отмахнуться Московкина, защищаясь натянутой, недоброй улыбкой.
- Не скажи...
Некоторое время ухаживания раздражали, но постепенно она привыкла: ей и самой становилось забавно, глядя, как переживает, заискивает этот самонадеянный тип. Ну и пусть себе хлопочет! Всё же от мысли, что Цыплёнкову мерещатся шашни, её всю передергивало. А он стал своим в бригаде штукатуров, даже в бытовке во время переодевания женщин держался, как у себя дома, разве что отвернётся из деликатности.
- Толя, оглядывайся, сейчас самый смак! - предлагали, посмеивались подруги в момент, когда Московкина сбрасывала с себя спецовку и прочее.
- Только попробуй!.. Сразу инвалидом станешь.
- А я и так все представляю, - балагурил довольный Цыплёнков.
Затем они шли рука об руку мимо строящихся корпусов. Московкина отчужденно, нервно посматривала по сторонам и сама не понимала, для чего терпит эти причуды. Цыплёнков же был совершенно счастлив. Незаметно проходили дни, сменяемые тусклыми осенними вечерами. Однажды Анатолий на две недели пропал, будучи на учёбе, в отъезде. Он работал наладчиком в цехе формовки шин, и Московкина, к своему удивлению, почувствовала, что ей тоскливо без этого парня. Значит, сумел-таки смягчить её усталую душу. В конце концов она приласкала его, разрешила переселиться к себе.
Через год у Московкиной родился сын; это было хорошее, спокойное время её жизни; муж неустанно хлопотал по хозяйству, что-нибудь мастерил и всячески старался угодить. Он как будто устраивал, но шила в мешке не утаишь: их связывала не любовь, а жалость, и посему в душе Московкиной разрасталось горькое недоумение: разве это жизнь? Какое-то время она крепилась, глушила тоскливое чувство, плакала по ночам и часто болела при этом. На нервной почве в периоды депрессий у неё как бы отказывали ноги. А тут ещё масла в огонь подлил следующий случай: ни с того, ни с сего к ним в дом явилась бывшая жена Цыплёнкова, женщина неказистая, с глуповатым, доверчивым лицом. Поговорили, точно приятели, о том, о сём. Цыплёнков вышел проводить гостью, а когда вернулся, во дворе у порога увидел свой чемодан. Московкина категорически предложила быть свободным. Цыплёнков обмер, с мольбой упал на колени и кое-как удержался на прежних позициях. Правда, с той минуты Московкина уже откровенно его презирала и называла не иначе как "родственник".
- Эй, родственник, не фигурируй! - восклицала она, когда не была расположена его видеть.
И такое повторялось всё чаще. Её злило то, что он так отчаянно держится за неё, страдает, и, конечно же, разыгрывает благородство. Случалось, что домой она приходила нетрезвой. В подобные вечера Цыплёнков обращался в объект колких, отвратительных насмешек. Она издевалась, мстила за свою разбитую жизнь.
- Что бы мне такое сделать, чтобы ты меня оставил?! - спрашивала она с сердитым, некрасивым лицом. - Лечь под кого-нибудь что ли?
Цыплёнков стискивал зубы, смирялся, забываясь в заботах; и дети, и тётка были на его стороне. Тем временем - это было ранней весной - к ним в дом стал наведываться новый друг Московкиной - таксист, крупный, как медведь, самоуверенный и циничный. Удобно расположившись на кухне, он пил чай, при этом интимно беседовал с хозяйкой.
- Дай и мне сигарету, Игорёк, - задушевно просила Лида своего гостя. - Как? Покатаемся сегодня?..
- Да без проблем. Будешь верещать от удовольствия...
- Волк позорный!
Цыплёнков чувствовал в горле ком, сколько мог терпел это безобразие и вдруг сорвался. Со страшным, перекошенным от гнева лицом он схватил кухонный нож и пошёл на таксиста. Сам того не ожидая, прорычал исступлённо:
- Убью, гад!..
В такой жуткой ситуации иного гостя тотчас бы сдуло. Таксист же, словно зная наперед, что это фарс, глумливо ухмыльнулся, а Московкина произнесла своё обычное:
- Не фигурируй тут!
Совершенно раздавленный Цыплёнков ретировался к тётке.
Весна на юге приходит стремительно; за день-два растает снег, высохнет почва, и с небес прозрачной голубизны свалится вдруг такая благодать, что невольно подумаешь: жизнь прекрасна. Занимался чудесный солнечный день, когда тётка в своей половине услышала отчаянный крик Московкиной и плач такой безутешный, что у тётки всё захолодело внутри. Когда она вошла в комнату, Лида беспомощно лежала на полу, а перед ней, стоя на одном колене, держал стакан с водой какой-то незнакомый мужик, мрачный и взъерошенный. Это был, как оказалось, бригадир наладчиков с шинного завода. Он только что сообщил, что Цыплёнкова убило рычагом форматора, убило мгновенно, раскроив голову - такой силы был удар.
- Он сам виноват... не закрепил рычаг, нарушил технику безопасности, вот и получилось...
Вместе с тёткой они подняли Лиду, уложили на кровать. Свои ноги она уже не чувствовала и не могла ими даже пошевелить. Когда обморочное состояние прошло, Лида попросила тётку сходить на почту, дать телеграмму родителям Анатолия, и никак не могла вспомнить адрес.
- Небось и память отшибло... - горестно, участливо говорила тётка, сидящая на постели сбоку.
- Только не это, господи, только не это! - повторяла Московкина среди рыданий.
Потом с завода приехала целая делегация руководителей; Лида плохо слышала их разговор и уверения, что муж, дескать, сам виноват.
- Видимо, так ему на роду написано. Все под богом, как говорится...
- Но смерть у него была легкая.
Пообещав всяческую помощь и, разумеется, пенсию вдове, начальство уехало. На следующий день Цыплёнкова привезли из морга уже лежащим в гробу. Вся правая половина его проломленного, обезображенного черепа имела цвет сургуча, и глядя на лицо, трудно было понять, с какой же эмоцией ушел этот человек из жизни. После похорон, когда Лида с тёткой и детьми вернулись с кладбища, трёхлетний сынок Цыплёнкова, не по-детски сетуя, грустно промолвил: