Звёзды холодно, скучно мерцали в космической пропасти над лесом и полем вблизи аэропорта, который нервно гудел и светился в ночном безмолвии ближних окрестностей, столь же мрачных и неприютных. За проходной по плотному насту перрона в двух шагах от Воробьёва проплыл тяжелый топливозаправщик; в свете габаритных огней причудливыми клочьями рассеивался выхлопной дым, и представилось: точно так же убывает, улетучивается жизнь, этот дивный сон. Сейчас очередной вылет, рабочая ночь, частица бытия...
- Так, внимание! Выполняем рейс "Воронеж-Актюбинск-Ташкент", запасной - Оренбург. Погода по трассе соответствует нашему минимуму... - действия экипажа начались с полётной информации, затем в хвосте самолёта резко, изнуряющее зашумела вспомогательная установка, но тут выяснилось, что не срабатывает заслонка, подающая воздух на запуск основных двигателей. Пришлось ждать инженера технической службы.
- Эх, чёрт, с самого начала не везёт! - сморщил нос в усмешке, заерзал в кресле бортмеханик. - Пассажиры подумают: "Что это за лётчики! Двигатели запустить не могут..." А стюардесса, небось, сказала: "Командир, пилот первого класса Воробьёв". Садись, Иван Степанович, отдыхай! В ногах правды нет.
- Правды вообще нет, - деликатно проворчал командир; в полумраке кабины его хмурое лицо казалось молодым, и ещё это волевое выражение губ, подбородка, мужественный, одухотворённый взгляд. Одна из стюардесс как-то с нескрываемым умилением подметила, что Воробьёв - вылитый Жан Марэ.
...Через полчаса послышался ровный, радостный гул турбин; при выруливании в окна салона заглянула бледная, озябшая луна, по обочинам бетонки белел и искрился снег. Вскоре неуёмная сила понесла самолёт, учащая мелькание взлётных огней, и в конце полосы "Туполев" стремительно полез вверх, к неясным ночным облакам. На высоте эшелона Воробьёв включил автопилот, после чего расслабленно запрокинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза. В кабине было по-домашнему уютно, тепло, в полумраке с привычной четкостью светились приборы, а все же в ночных рейсах томит само время. Поневоле хочется отвлечься, погрузиться в думы, и хорошо что мозг может работать как бы в режиме авторотации, то есть, без напряжения.
"Я живу всем своим прошлым", - не без гордости сказал о себе когда-то Иван Бунин, и в этом угадывался талант, максимализм жизнелюбия. Воробьёв же свою привычку мысленно ворошить пережитое расценивал не иначе как душевный климакс, когда седина уже полезла в виски, а прошлое хоть и отзывается болью, неизменно влечёт к себе, греет душу.
...Жарким летом далёкого шестьдесят восьмого года скорый поезд "Москва-Алма-Ата" мчался мимо полноводного тогда Арала по песчаным просторам Кызыл-Кумской степи. Товарищ по несчастью, точнее, по распределению, Валерка Бочаров придумал залезть на крышу вагона: там на ветру прохладнее и достигалась некоторая высота. Воробьёв сидел рядом, подставив грудь ветру и казался задумчивым: позади лётное училище, Калуга, Россия... Факт, разумеется, грустный, но именно теперь начинается самостоятельная мужская жизнь в обнимку с облаками. Бочаров играл на гитаре, по-азиатски скрестив под собой ноги, улыбался гулявшим по степи верблюдам, пел для них: "Если здесь кончается Россия, здесь и начинается она..." Лицо у Бочарова грубоватое, с косым шрамом на подбородке, а верхние зубы сплошь - золотые, потому что ненавидел осторожность, разбивал физиономию во время мотогонок, в драках и вместе с тем безумно нравился девушкам. Думая о своём друге, Воробёв для сравнения вспоминал кота Тихона, жившего в отцовском доме. Этот огромный кот, к старости облысевший и почти беззубый, каждую весну проводил на крышах в боях за любовь и возвращался с порванными ушами, в шрамах на лбу.
- ...Дыни, арбузы - это хорошо, но тут еще скорпионы, фаланги... Бр-р-р!- нервно передёрнул плечами Воробьёв.
- Не горюй, Ванькя! Будет что вспомнить, когда вернешься в свой Воронеж.
Путешествие закончилось глубокой, мрачной ночью. Лётчики вышли на перрон, тоскуя от неизвестности и неуюта; мимо них торопливо несли чемоданы, оттесняли друг друга, ругались у входа в вагон пассажиры.
- Вы из Калуги? Я вас по лётным курткам узнала... Грановская!.. - незнакомка простецки пожала пилотам руки, при этом своенравно встряхивала головой, сверлила мужчин глазами.
Тут вихрем налетели молодые люди, кричащие "Ура!", подхватили приезжих на руки и понесли. На привокзальной площади стоял крытый грузовик с надписью "Досааф", куда полезла шумная компания. Воробьёв в кузове споткнулся, упал на что-то мягкое - послышался девичий писк; надо же! Тут принято ездить, лежа на парашютных сумках. Грузовик помчался ночными улицами в авиаспортклуб на окраине города. Лунный свет озарял спортивную площадку с перекладиной, лопингом, тренажёром "звёздочка". Бурый песок под ногами производил впечатление дикого пляжа. Ту ночь во славу прибывших лётчиков объявили праздничной, развели костёр для тепла и веселья, привезли откуда-то вина, и до самого утра пели песни, романтически болтали, кобенились.
С середины июня установились знойные дни. Лётчики томились в ожидании полётов и прыжков, запланированных на июль, несколько раз ездили на аэродром строить девяти метровую вышку. Аэродромом был обыкновенный пустырь, покрытый верблюжьей колючкой с плешью посередине от посадок и взлётов. Прежде чем попасть сюда, грузовик въезжал в поселок, пересекал небольшую площадь, железнодорожную линию. На краю пустыря, рядом с парашютным складом стояли два зелёных самолётика Як-12. Тут же под навесом на кровати сидел казах-сторож, старый и равнодушный, как Будда.
Блестящие от пота спортсмены врыли в землю столбы, верёвками подняли наверх продольные, поперечные балки и, сидя там, крепили их скобами. Начальник спортклуба не уступал молодым в силе и ловкости, будто всю жизнь был на нём этот монтажный пояс, на ногах металлические когти, а руки не расставались с топором.
- Хорошо у вас получается, Анатолий Георгиевич, как у дятла, - кричали девушки, любуясь мощной, загорелой фигурой шефа.
- Из лётчиков выгонят - пойду в монтажники, верхолазы!
Подопечные его обожают, но то, каким его знают, - всего лишь вершина айсберга. Бочаров с Воробьёвым сразу почувствовали загадочный, недосягаемый мир мыслей своего шефа-пилота. Частенько он слушал музыку Баха, Бетховена, сидя на траве у раскрытого окна кабинета, и взгляд его отличался неземной одухотворённостью.
К полудню аэродромный сторож выполнял задание - варил отменную шурпу, лагман или плов. Слегка разомлевшие от зноя девушки расстилали на берегу арыка брезент, наполняли тарелки фруктами, зеленью, а парни, усталые, запылённые, лезли в ручей освежиться.. После обеда некоторое время отдыхали, лёжа на траве под плоскостями "Яка". Бочаров, запрокинув голову, вдохновенно разглядывал громады чистых, молочных облаков, вспоминал Калугу:
- Летишь, бывало, на Як-18 в зоне, выберешь небольшое облако, чтоб не заблудиться, - и в него! Я даже фонарь открывал... - Валерий пружинисто вскакивал, вытягивал вверх руки, показывая, как он обнимал облако. Слушая про такое, молодёжь, понятное дело, мучилась от зависти.
Именно в те дни вспыхнуло в душе Воробьёва страстное, поразившее очарованием и печалью, чувство к Грановской; жизнь превратилась в томление, в отчаянную зависимость от постороннего существа. Возвращаясь с аэродрома, спортсмены в жару всякий раз заезжали на речку купаться и так мудрёно ставили "Зил", что в воду прыгали прямо из кузова. Воробьёв как бы случайно упал на песок рядом с Грановской; та загорала - грациозно тянулась грудью навстречу солнцу. Заметив около себя Воробьёва, она слегка распахнула длинные ресницы.
- Послушай, Соловьёв, тебе не идёт скромность. Скромный мужчина - это все равно что покойник...
Воробьёв с наслаждением слушал её голос и сдержанно улыбался, потупившийся, ослеплённый, точно рядом была не хрупкая, миловидная девушка, а какая-нибудь Медуза Горгона.
- Вы с Бочаровым нелепые мужики. Тот болтает без умолку и всё пошлости, а ты молчишь... Такое впечатление, что у вас один ум на двоих... Ты, Соловьёв, должно быть, рыба по гороскопу.
- Вообще-то я Воробьёв.
Грановская расхохоталась:
- Ах, извини, переоценила...
- Эй, курортники, разрешите посадку.
Вылезший из воды Бочаров блаженно вытянулся на песке и с милой непосредственностью обнял мокрой рукой Грановскую.
- О чём воркуете?
- Так, ни о чём... свободное падение, - слегка отодвинулась, жеманно пошевелила плечами девушка. Бочаров же на это пропел страшным голосом, подражая Высоцкому:
Но парус!.. Порвали парус!
Каюсь, каюсь, каюсь...
Затем манерно, с притворной задумчивостью погладил Грановскую по крутому бедру. Та коротко, игриво вымолвила: "Брысь!" Не прошло и минуты в молчании, как Грановская возмутилась:
- Эй, соколы ясные! Что же вы не развлекаете даму. Не чувствую поэзию жизни.
- Хочешь анекдот? - мгновенно откликнулся Бочаров. - Поручик Ржевский на балу говорит одной даме: "Мадам, позвольте я вам..."
- Можешь не продолжать, - поморщилась Грановская. - Я хочу чтоб Иван рассказал о себе. У него такая солидная внешность. Даже когда молчит, это выглядит многозначительно, будто он мыслитель...
- Детство вспоминать что-ли? - недовольно пробормотал Воробьёв. - Я в деревне рос, лыж переломал вязанку. Искал всяких приключений: зимой вытащим на гору колхозные сани, оглобли в сторону, чтоб не мешали и вниз на них, как на танке. Качели делали в лесу над оврагом - кататься, так над пропастью! Или, вообрази себе, лошадь идёт под тобой галопом...
- О! Это такой интим! - заулыбался Бочаров.
- Лихо, лихо! - оценила Грановская. - Скажем прямо по Горькому: ты славно пожил, ты видел небо... Мы не увидим его так близко. Эх мы, бедняги! Правда, Бочаров?
- Ну натурально! Ванькя, он сам по себе Змей Горыныч, а в интимных делах то ли буйвол, то ли бык, то ли тур...
Вскоре начались полёты и прыжки. На аэродром отправлялись чуть свет, чтобы с зарей подниматься в воздух; парни проворно устанавливали стол для связной радиостанции руководителя полётов, крепили на штативах стереотрубы, готовили парашюты. В радостном волнении Бочаров пригонял Як-12 со стоянки на старт, и, не выходя из кабины, ждал первую тройку парашютистов. Начальник аэроклуба неторопливо бродил по стартовой площадке, ни во что не вмешивался, но четко контролировал "молодых львов" - пилотов, инструкторов. Тот же Бочаров отлетал пол-дня, начал прыгать, и вдруг просит: "Анатолий Георгиевич, разрешите с трехсот метров прыгнуть". Толковые вроде ребята, но несерьёзные, черти! Шалеют от неба.
Между тем, отколола номер Грановская.
- Ну что она тянет?! - страдая от переходящего в ужас напряжения, простонал руководитель полётов.
- Разобьётся! - визгливо вскрикнула юная спортсменка с искаженным лицом совершенно мучного цвета.
Вместо положенных пяти секунд задержки прошло уже десять и больше, а Грановская все летела со страшной скоростью к земле, не раскрывая парашюта... И наконец - о Боже! - в небе вспыхнул белый купол запасного. С радостными воплями парашютисты бросились выяснять, что случилось.
- Да ничего особенного, не открывался основной, - заявила взволнованная и напуганная Грановская.
В пылу переживаний не все заметили странность: как мог отказать основной парашют, если секундами позже купол в оранжевом чехле вяло вывалился и повис, будто невод?! Ведь открыл же его автомат КАП-3! Качая головой, начальник аэроклуба с трудом верил, что кольцо могло застрять в гнезде подвесной системы.
- Анатолий Георгиевич, она как Анна Каренина, под этот поезд хотела успеть, - пошутил тогда неунывающий Бочаров, но людей трясло, и многим было не до смеха. В полуверсте от аэродрома громыхал проходящий товарный состав. А через пару дней Грановская, смеясь, уверяла, что просто ей захотелось как-то отметить свой тридцатый по счёту прыжок.
- Пошутила... Ну и что?! - дерзко, с вызовом озиралась спортсменка на сдержанное негодование товарищей.
- Чёртова кукла! - пробормотал тогда кто-то в сердцах, и инцидент таким образом был исчерпан.
Как ни стараются люди скрывать свою любовь, она проявляет себя неотвратимо. Однажды, пилотируя "Як", Воробьёв признался что обожает Грановскую, но та расхохоталась ему прямо в глаза и сказала что он совершенно не в её вкусе. Вечером спортсмены сидели у костра; Бочаров развлекал народ песнями Высоцкого, а Воробьёв, не желая сидеть со всеми, сильными, злыми толчками раскручивался вместе с рамой лопинга так, что она свистела, описывая круги в темноте. Мелькали звёзды, огонь костра.
В начале августа спортсмены отрабатывали прыжки в воду. Воробьёв тогда выбросился первым - легко, красиво управляя куполом, приземлился на пляже озера Любляна к полному изумлению отдыхающих. В довершение он, не мешкая, достал ракетницу и выстрелил, давая "добро" остальным. Бочаров тем временем резко снизился, приветственно покачал над пляжем крыльями и вновь стал набирать высоту. Ныряя в озеро, парашютисты в спасательных жилетах моментально выскакивали на поверхность; почти все хохотали при этом, словно кто-то в воде их усиленно щекотал. Катера лодочной станции быстро доставляли спортсменов на берег.
Воробьёв оставался на пляже, загорал, дожидаясь очередного появления "Як-12" над озером. По небу плыли лёгкие, чарующие взор облака, и, глядя на них, невольно думалось о тяготении человека к полёту как самому полному выражению счастья. Девушки в этих соревнованиях не участвовали, но приехали на озеро развлечься. Среди них была и Грановская.
- Господина пилота зовут пить пиво и кушать шашлык, - Грановская в пёстром купальнике стояла на песке, улыбалась сердечно, обворожительно. Воробьёв испытующе заглянул в её глаза, и какая же бурная отрада ворвалась в его душу!
- А я приглашаю купаться...
С восторгом и трепетом Воробьёв обнимал в воде волшебное тело любимой, а она, явно желая произвести сногсшибательный эффект, упивалась своей игрой: "Я тебе нравлюсь! Ах ты мой хищник!.." Хмелея от счастья, Воробьёв целовал её глаза и губы. Обедали они, катаясь на лодке. И любовь присутствовала в мире.
К полудню с аэродрома на озеро приехал Бочаров. Отдыхающая публика, а главное, парашютисты встретили его восторженно, и, не давая ступить шагу, принялись качать. Бочаров дико кричал при этом: "Парус! Порвали парус!" Грановская едва удерживалась в лодке, от нетерпения тормошила Воробьёва и неприязненно требовала чтобы он плыл к берегу. Ей тоже хотелось участвовать в свистопляске, что происходила на пляже.
- Валера! Браво!.. - кричала она, сложив ладони рупором, и улюлюкала на манер аборигенов. Бочаров отвечал ей теми же экзотическими воплями.
- Валера, ты меня очаровал! - Грановская выпрыгнула из лодки и бросилась в объятия Бочарова.
- По самую ватерлинию? - сладко ухмыляясь, интересовался тот.
Воробьёв с горькой усмешкой вновь налёг на вёсла. Омерзительно было наблюдать как Грановская, сидя на коленях у Бочарова, интимно вскрикивает, смеётся, обнимает его шею. Потом они купались. В воде Грановская ездила на своём приятеле верхом, и всё было задушевно, мило.
"Ну зачем мне это нужно?" - спрашивал себя Воробьёв и полагал, что самое мудрое в его положении - погасить это несчастное чувство, но, кажется, легче было утопиться.
В середине следующего дня, будучи в воздухе, Воробьёв круто снизился, посадил самолёт и, отстегнув карабины парашюта, спрыгнул на землю. На старте к последующим полётам готовился Бочаров; с вниманием и любовью глядели спортсмены, как он одел поверх лётного комбинезона кожанку, пошел к самолёту.
- Слышь, дружище, аэроплан чего-то не фурычит, тряска... Надо ставить его на якорь, - равнодушно глядя в землю, сказал Воробьёв. Валерий будто не слышал и намеревался лезть в кабину.
- Ладно, сделаю круг, посмотрю. Ты полетал - дай другим... Сам же знаешь, второй самолет неукомплектован. Назад, мужики! Прыгать пока не будем. Сейчас контрольный полёт, - Бочаров остановил идущих к самолёту спортсменов. Те, не снимая парашютов, уселись на брезент - ждать.
Зачем он, Воробьёв, не остановил друга, не настоял тогда на своём? Что-то непостижимое, роковое вершилось в те минуты. Неужели всему причиной Грановская?.. Мотор как ни в чём ни бывало запустился, после чего "Як" сразу же, без выруливания помчался на взлёт в сторону посёлка, откуда дул ветер. С середины поля самолёт оторвался, плавно поплыл вверх.
Воробьёв, уныло отвернувшись, сидел на стуле руководителя полётов. Было грустно, он гнал от себя навязчивый образ Грановской с её вульгарной манерой держаться. Тут кто-то из спортсменов заорал по-плохому. Глядя на самолёт, закричали другие. Як-12 исчезал за тополями посёлка, а еще через пару мгновений послышался глухой взрыв, тёмной шапкой взметнулся клубящийся дым. На старте застонали, завыли... И потом этот гулкий топот людей, бегущих по аэродромному полю... Картина катастрофы была ужасающей: самолёт ударился в стену одного из домов, баки с бензином мгновенно превратили дом в гигантский костёр.
...Уже много лет память Воробьёва несёт в себе этот обжигающий след, неясный смысл которого простирается в запредельность. Гибель друга едва ли не напрочь и очень надолго перечеркнула для Воробьёва былую прелесть и обаяние жизни, но память о нём облегчает земную участь.