Щедрое летнее солнце до ослепительной белизны пронизывало, насыщало матовым светом величественные кучевые облака. Их чистый и нежный рельефный фон перечёркивала струя реактивной копоти, из-за которой самолёт Як-40 приобрёл среди авиаторов кличку "окурок". И всё же пленительная экзотика неба легко располагала к мечтательным грёзам.
"Не в облаках тут дело, а вот уравновесилось что-то в душе, вспыхнуло радостью... не надо бы забывать, что каждый миг уникален. Не самолёт, а интеллект кружит голову, несёт по жизни, реагирует на все условия и обстоятельства и в конце концов выстраивает судьбу", - так размышлял по поводу нахлынувшей эйфории один из пассажиров "окурка". Волевое, одухотворённое выражение губ и глаз говорило о честолюбии, отражало энергию молодого, пылкого темперамента. Кризис первой четверти жизни с ощущением неприкаянности и неумением найти себя Виталию Доровских был неведом, но его волновало собственное будущее как ожидание чего-то необыкновенного, и сейчас в самолёте парню мерещились образы счастья: берег моря, яхта, красивая девушка и тепло, как ласка самого Создателя. Между тем интеллект ворчливо нашёптывал: "Что - счастье? Эфемерная блажь!.. Удержать хорошее настроение и то порой не под силу. Реальная жизнь - это вечное напряжение нервов, попросту терпение... Хочется прогресса - небывалого, истинного, каких-то невиданных возможностей, а для начала избавиться хотя бы от ощущения своей бесполезности на земле".
Виталий вспомнил чьё-то утверждение, что только одарённые люди своим творчеством убивают смерть. Но какое творчество может быть у будущего инженера-электрика? Никакого! Немного успокаивало то, что и великие люди, как все прочие, терпят земную канитель, страдают даже от своей избранности. Бальзак, например, считал, что гениальность - это перемежающаяся лихорадка. И всё же высшей долей среди смертных считается служение своему таланту. Не прояснив толком как лучше всего настраивать себя и даже не представляя, какой будет его жизненная перспектива, Виталий почувствовал, что внезапная волна благодати уже откатилась; самолёт зарылся в серые, грозовые облака.
"Вернуться бы заново в прошлое, исправить ошибки..." - уже и вовсе горевал воздушный путешественник.
Как-то среди лета к заброшенной деревенской плотине подъехал бульдозер. Из него выбрался чумазый тракторист, и подойдя к обрыву, долго смотрел в пропасть оврага, потом зажал зубами дымящую папиросу и принялся зарывать громадную промоину. Всю неделю мужик трудился, словно мифический Геракл, пока не восстановил плотину, а к весне лог, как по щучьему велению превратился в чудесное озеро. Вода и солнце слились в одну прекрасную стихию, где можно было плавать и кувыркаться, рассматривать таинственное дно. Виталий пропадал здесь целыми днями - нырял, резвился, воображал себя Ихтиандром, и вот по прошествии лет - расплата.
...Снижаясь, самолёт вошёл в зону донецкого аэропорта. Над городом вдали и в округе наподобие вуали в небе висела тёмная дымка. Как диковинные вулканы под крылом проплывали шахтные терриконы. Вскоре колёса "Яка" чиркнули по бетонным плитам, скорость плавно замедлилась, и "окурок" с тонким свистом турбин покатил к зданию аэровокзала. В городе, едва удалившись от троллейбусной остановки, Виталий оказался в тенистой роще, а затем неожиданно вышел на пляж. Пологий, песчаный берег и плёс вмиг околдовали душу неотразимой поэтичностью, не хотелось покидать это дивное место.. После недолгого плавания Виталий прилёг на песке; взор притягивали, как недавно в полёте, светлые чарующие облака.
"Каждый хочет любить - и солдат, и моряк..." - из невидимого репродуктора до слуха долетала мелодия и так заразительно, безраздельно овладела сознанием, что не думалось ни о чём, кроме этой песенной истины.
"Вот оно - земное, - с ясностью найденной формулы представилось в тот момент Виталию, - "каждый хочет любить", и всё что здесь, на земле, происходит, лишь вариации на тему. Может быть, в космосе, в параллельных мирах другие законы, бестелесное существование, и незачем влюбляться, "иметь и невесту, и друга". Пусть это даже не бред, но что за жизнь без тела, что хорошего в этом астрале?" - Виталий мысленно протестовал; слишком дорогим и привычным ощущалось земное - этот песчаный плёс, зеркальный отблеск реки с рябью солнечных искр, деревья, облака и девушки, весело размахивающие ракетками бадминтона. От этой мимолётной прелести остро захотелось жить... И пусть всё состоится здесь, на этой благоухающей, волшебной планете, а не в загробной жизни.
...Хирурга, занятого осмотром и оформлением поступающих больных, Виталий воспринял, как друга и мага, снял перед ним воображаемую шляпу. Изучив направление и заглянув на минуту в ухо, врач с энтузиазмом распорядился:
- Устраивайтесь в лор-отделение... Через неделю прооперируем, - и стал заполнять больничную карту.
Часа через два, переодетый в халат Виталий поднялся на второй этаж корпуса, отыскал шестнадцатую палату. На кроватях в скучном, молчаливом оцепенении лежали двое: худощавый, лопоухий парень и задумчивый, угрюмый мужчина средних лет. Едва Виталий вошёл, молодой вскочил с постели, дружески протянул руку:
- Миша.
Виталий назвал себя.
Второй обитатель палаты лишь приподнялся на локте, зевнул и нехотя представился Виктором Павловичем. До ужина Виталий с Мишей спустились вниз прогуляться по парку. На берёзах и липах порхали мелкие птахи, созревшие, словно глянцем покрытые каштаны падали в траву, а над дорожками свисали ещё зелёные гроздья рябины. Как местный житель, приехавший сюда из Макеевки, Миша не замечал природы, шёл сбоку, незатейливый, добродушный и коротко рассказывал о себе:
- ...Уже полгода как демобилизовался. Надо бы семью заводить, да ведь куда попало жену не приведёшь, и специальность нужна приличная. В шахтеры не хочу - опасно. На заводе перевожу с места на место болванки. Думал куда-нибудь в институт поступить, так и не придумал. А тут ещё это ухо...
- Ты, Миша, мудрец, и характер у тебя аскетический: пока не заимею жилплощадь и положение в обществе - никаких отношений с дамами, - весело, словно подшучивая над приятелем, толковал Виталий. - Я тоже на заводе, собираю трансформаторы, но в отличие от тебя такой стойкости не имею. Ты - молодец... Тут много симпатичных девочек, и знаешь, впечатление, будто мы не в клинике а в доме отдыха. Танцев после ужина не устраивают?
- Хорошо бы, - согласился Миша.
От пьянящего действия сигареты и расслабляющей обстановки Виталий воспарил духом над больницей, терриконами и всеми обстоятельствами жизни. А Миша оказался не такой простак, как на первый взгляд.
- Видел недавно любопытную карикатуру, - увлёкся разговором Виталий. - За столом сидят три алкоголика. Один из них вот-вот рухнет, а двое пялят глаза в пространство и задаются вселенским вопросом: "Кто мы? Откуда? Куда мы идём?" Понимаешь, жизнь - феномен, загадка сфинкса, непонятно даже - подарок она или бремя? У тебя как с этим? Проблем не бывает?
- Да вроде нет. Ухо вот отказало, падла...
- Занятный ты человек, Миша... Да... Всё суета и томленье духа. Это вообще-то из Библии. Представляешь, какой тормоз! Если всё суета, стоит ли вообще напрягаться? Может, лучше прожить свой век созерцателем?
Миша неожиданно сосредоточился, наморщил лоб.
- Да нет, так нельзя... Мы же помним своих героев - Дмитрия Донского, Александра Невского. Жизнь, она ведь не для созерцательности нам дана, а как испытание духа, нашей человеческой сущности. Призовёт тебя Господь и спросит: "Ну скажи, что ты понял в земной жизни, чем горд?" И что ты ответишь, будучи созерцателем?
- Из тебя бы вышел хороший протодьякон, - улыбнулся и обнял приятеля Виталий, а сам подумал: "Прав, прав, Миша! Очарование жизнью идёт от энергии духа, от напряжения всех сил. Такой и должна быть формула счастья".
После ужина жизнь пациентов лор-отделения слегка оживлялась; кто-то спешил занять кресло перед телевизором, кто-то ещё прогуливался в розовеющем свете закатного солнца. В палатах появлялся персонал ночной смены. Виталий внутренне ахнул, увидев впорхнувшую к ним в шестнадцатую цветущего вида медсестру. Немыслимо было оторвать взгляд от её фигуры, удалось лишь замереть, съёжиться. Ослепляли молодость, свежесть, отменной белизны халатик.
- Привет, Олеся! - радостно встрепенулся Миша. Таблетки из рук девушки он принял с благоговением, как государственную награду.
- А у вас новенький... Доровских? - уточнила она, мило улыбнувшись Виталию.
- Опять закуска... Мы уже вроде поужинали, - бросил взгляд из-за читаемой газеты Виктор Павлович, он же "Антибиотик".
- Это не закуска, Виктор Павлович, это лекарство, - игриво поправила больного медсестра.
- Почему же нет? - стоял на своём Антибиотик. - Я знал одного еврея, который пил водку и закусывал валидолом.
Когда девушка удалилась, Миша выразил мнение, что медсестры здесь славные, особенно эта Олеся и её подруга Люба. Они очень разные: Олеся охотно и беспечно щебечет в палатах, разгоняя меланхолию больных, Люба держится несколько отчуждённо, мысли, эмоции прячет. Всё лицо у Любы в веснушках и такого же огненного цвета волосы; казалось, и душа этой девушки имеет отблеск рыжего пламени. Любой мелочи - от походки до кошачьих потягиваний - она придаёт оттенок достоинства и грации, сигареты курит с мечтательным выражением глаз. Если бы кто-нибудь сказал Виталию, что эта Люба - француженка, он бы в том ни минуты не сомневался.
...Прошло несколько однообразных, томительных дней ожидания операции. Виталий мысленно бранил себя за излишнюю расслабленность, сонливость и лень. Под вечер он шёл на прогулку в парк, подолгу сидел на скамейке - один или с такими же товарищами по несчастью.
- Представляете, как я напьюсь на радостях после операции на второй день! - улыбчиво заявил Миша и обернулся к сидящей рядом скромной, задумчивой девушке, - а ты, Оля?
- Трезвая что ли буду?! - с обаятельной усмешкой оживилась Оля; всех роднило общее настроение, желание подыграть. - А гляди-ка, Миша, у тебя перо в волосах, от подушки что ли?
- Да нет, сейчас мода такая... в Испании, - подключился к разговору Виталий.
- Ты хотел сказать "от спанья"? От спанья тут не только перо - петухом скоро станешь.
Однажды Виталий забрёл в пустующее помещение ординаторской. Из персонала сюда редко кто заглядывал, унынием веяло от старой, похоже, списанной мебели. На полках ветхозаветного шкафа пылились перевязанные шпагатом папки, пожелтевшая от времени медицинская литература. Виталий из любопытства полистал объёмистый справочник по военно-полевой хирургии. Мелькали иллюстрации всевозможных ранений, и шокирующим показался пример пулевого попадания в голову. Движение пули было отмечено зигзагом внутри черепа.
"Какое же это, к чёрту, ранение! Тут самый убойный результат... Мозги насквозь, да ещё трижды!"
...Операцию Виталий перенёс стойко, хотя то что делали хирурги, представлялось диким. Сначала какой-то жидкостью залили ухо, и оно тотчас же онемело; потом стали с капустным треском резать и заворачивать кожу - требовалось обнажить кость. Молчание нарушил голос профессора, шефа отделения, бодро обратившегося к коллегам: "Ну что, постучим?" И последовали безумные, оглушающие удары. Для сравнения Виталлию пришло на ум, что он сидит внутри пустой бочки, а снаружи по ней что есть мочи лупит какой-то дядя, похожий на Илью Муромца. Возникла ассоциация со стальными шарами, которые ударяются о бедную голову, и звук этот, звонкий, высокий, многократно отражается.
"Только бы не заверещать!.." - едва помня себя, как заклинание твердил Виталий, когда хирурги занялись уже не наружным, а средним ухом, и от их манипуляций хотелось вместе со столом провалиться под пол. Небо казалось с овчинку. После операции рыжая Люба, точно с поля боя, вела больного, перекинув его руку вокруг собственной шеи. Мог ли Виталий предположить, что и в этом тягостном состоянии контуженого, способен будет любоваться её ножками! Уже в палате Люба, теряя равновесие, резко изогнулась - полы халатика раздвинулись, как театральный занавес, и была секунда, когда Виталий созерцал эти ножки во всей красе.
Первые сутки он чувствовал себя раненым в голову. Ухо и череп болели тупо, но невозможно было уснуть; выключатель чёрным пятном, казалось, ползёт по стене. Затем состояние резко улучшилось - рана заживала быстро, повязки уже не требовалось, а жизнь в клинике приобретала новые краски и ощущения. Чувствуя прилив энергии, вечерами Виталий уходил в ординаторскую готовиться к зимней сессии в институте. Неожиданно сюда заглянула Люба.
- Вообще-то больным здесь нельзя находиться, ну ладно, оставайся уже, - миролюбиво взглянула и сама уселась за соседним столом рисовать график дежурств.
Виталий сидел, как на иголках; молчаливые таинственные взгляды Любы вызывали в душе мелкий переполох, к тому же собственное чутьё подсказывало: медсестра, несмотря на сдержанный тон сказанного, игрива и страстна, как Кармэн. Казалось, дотронься он сейчас до ладони Любы, и между ними непременно проскочит искра. Думая, о чём бы заговорить, Виталий обратил внимание на иероглифы, украшавшие край нарядного полотенца. Оно прикрывало часть стола и заменяло гладильную доску.
- А знаешь, Люба, что на этом полотенце написано? "Советским ревизионистам от китайских коммунистов".
- Да ладно, придумал... А почему ты всегда с книжкой? Мозги тренируешь?
- Кстати, насчёт мозгов у меня к тебе медицинский вопрос. Вот посмотри, удивительный случай, - Виталий взял с полки знакомый справочник. Взглянув на иллюстрации, Люба брезгливо передёрнула плечами.
- Это какая-то кунст-камера... положи на место.
- Где же твоё хладнокровие профессионала?.. А, понимаю, ты - барышня романтическая, к чему тебе какая-то изнанка жизни! Сейчас бы прогуляться по аллеям Монмартра!..
Люба смотрела иронически, как на юродивого, который чудит. За окном сгущалась, темнела синева ночного неба, вдали за деревьями светились огоньки засыпающего города, и особенное впечатление производил телевизионный ретранслятор - огромная, ажурная вышка, обозначенная в ночи рубиновым светом.
- Посмотри, как красиво! Будто ёлка, - дрогнувшим голосом промолвил Виталий и подошёл к окну.
Удивило то, что Люба последовала за ним и встала рядом, кроткая, молчаливая. Близко, перед глазами, как пламя костра, оказались её волосы и само лицо, необыкновенно милое, притягательное. Совершая что-то несбыточное, Виталий трепетно поцеловал её в щёку. Люба от изумления слегка вздрогнула и - о, чудо! - погасила в ординаторской свет. Оставаться в ночном полумраке вдвоём - об этом и не мечталось. Повернув к себе лицо Виталия, Люба кропотливо всматривалась в черты и высказала суждение, похожее на упрёк:
- Симпатичный... Признайся, что бабник!
- Ну о чём ты говоришь, Люба! Неужели я на такое способен?
Рыжая красавица сделала порывистое движение, отталкивая от себя Виталия.
- Способен! Ещё как способен!
Проходила минута или две, прежде чем она снова становилась податливой.
- Ну всё, надо идти, иначе от дежурного врача влетит, - трогательно выражала беспокойство и вновь подставляла губы, забывалась в продолжительном поцелуе Люба.
...В один из вечеров в шестнадцатой палате был задуман и на славу удался небольшой пикник с участием Олеси Яницкой. Больные уже могли таковыми и не считаться; на следующей неделе ожидалась выписка. Миша хлопотливо выставил на тумбочку присланные из дома закуски, балагурил, Антибиотик поощрительно глядел на бутылку коньяка, а Виталий во всем этом ритуале стремился уловить черты поэзии и гармонии. Центром притяжения взглядов и королевой торжества была Олеся. Выпив немного коньяку и закусив шоколадкой, она стала ещё краше - румяней и веселей, а лёгкое смущение добавило душевной прелести. Миша ненароком выразил признание:
- Не знаю как вам, а мне не хочется ехать домой... без Олесиной улыбки... нет, не смогу. За тебя, солнышко!
- А ты устройся здесь дворником - будете каждый день встречаться или вообще женись.
- Очень смешно, Антибиотик!.. - Миша пробовал обидеться, но тут же преображался, устремляя на Олесю ласковый, хмельной взор.
- А почему должно быть смешно? - кривил губы в улыбке Антибиотик. - женщину надо брать приступом, жестокой осадой и главное - не давать ей опомниться. Я сам так женился - атакой сходу. В юных годах работал наладчиком на консервном заводе, и вышел такой экстренный случай. В ночную смену, ближе к утру, вхожу в цех стерилизации, а там, чтоб вы представляли, целый ряд автоклавов, в них продукцию кипятят. Работы уже никакой не было, народ спал в бытовках. Захожу и слышу - кто-то песню мурлычет. Я глазам не поверил: в автоклаве русалка плещется, голая, диковинная. Я чуть не ослеп, а она меня ни с того, ни с сего - по портрету. "Ну, думаю, матросы не сдаются!" - и как был в одежде - бултых к ней. Визжать - не визжала, а организм мне весь искусала, пока ласкал её деликатно...
- Браво, Антибиотик! - зааплодировал Виталий.
- Вы, Виктор Павлович, мастер сочинять истории, - с улыбкой млела Олеся.
Миша заметно переживал из-за своей чувственности; к нежному любованию Олесей примешивалась безнадёжная грусть неопытного, неуверенного в себе человека. И совсем иное настроение было сейчас у Виталия. Если раньше глаз не мог отвести от цветущей блондинки Яницкой, то теперь эта медсестра с её белой кожей, упитанным телом и довольством жизнью напоминала кустодиевскую купчиху, которая пьёт за столом чай и олицетворяет здоровое естество. Само мироощущение у Виталия рисовалось призраками Любы.
Заканчивалось лето, а вместе с ним и пора пребывания в клинике Донецка. Сменить опостылевший халат на приличный, хотя и не новый костюм показалось верхом удовольствия. После бани и парикмахерской Виталий добился от физиономии желаемого лоска, и словно белая ворона поджидал Любу в коридоре лор-отделения. Грезились поцелуи в ординаторской.
- Нет, не могу, у меня работа... Счастливой дороги!
Виталий похолодел: как легко и беспечно она это произнесла!
- Неужели мы здесь и расстанемся? Ты меня убиваешь!.. Давай дождусь за воротами и - в ресторан!
- Ладно, только не за воротами и не в ресторан, а в кафе "Вильнюс"... Что это у тебя за значок? Комсомольский что ли?
- Нет. Просто Ленин.
- Сними, чтобы я его больше не видела.
Её появлению на площадке перед фасадом кафе сопутствовал эффект карнавального перевоплощения. Строгий, белоснежный халатик остался в прошлом, как воспоминание. Люба не шла, а выражала себя изящной, бравирующей походкой; чёрные брюки и плотно облегающий фигуру свитер составляли её роскошный наряд.
- Ты так здорово выглядишь! - не удержался от восторгов Виталий. - Думаю, что сильный пол должен рассыпаться у твоих ног.
Люба смотрела на своего спутника поощрительно; букет хризантем на мгновение осветил её лицо пленительной улыбкой. Никогда ещё прежде она не казалась Виталию столь загадочной, самодостаточной особой. Невозможно было понять алгоритм её мыслей, поступков, сказать что-то определённое о характере. По аналогии с философскими толкованиями о непостижимости таких категорий, как время или пространство, Любу можно было считать "вещью в себе". Устроившись за небольшим столиком для двоих в кругу нежного лилового света под шарообразным плафоном, молодые люди почувствовали редкостный уют. По цветному ковру мягко, бесшумно с приветливыми улыбками перемещались официантки. Вино и музыка выполняли роль лифта, доставлявшего посетителей на "седьмое небо".
Готовый на лестные комплименты Виталий ласкал Любу нежнейшим взглядом, старался затронуть потаённые струны её души.
- Женщины не знают себе цену, - вроде как сетовал, сожалел об ущербном положении прекрасного пола Виталий. - Когда-то был матриархат - целая эра во славу женщине. Она ведь кто? Фантастическая по своей природе птица. И она должна летать... Вот у тебя какой в жизни девиз?
- Не заморачивайся! - коротко отреагировала Люба, после чего картинно закурила.
- Ладно, я и так угадаю. Спросить сейчас у сотни женщин, что они ищут и ждут в своей жизни, все дружно заявят: хотим любви. У тебя даже имя - Любовь. Так ведь надо, чтоб и жизнь была сплошь - любовь.
- Понимаю, на что ты намекаешь...
- Нет, не понимаешь... Неужто я такой грубый, примитивный субъект?.. Помнишь, был писатель Куприн? В своей автобиографии он признавался что до того любит жизнь, что хотел бы побыть даже лошадью, а так же женщиной и испытать роды. Вот я за такую любовь к жизни... Пойдём танцевать! Понимаешь, искромётность во всём, фантазия, удаль!
- Только и всего? Я-то думала, что ты рожать собрался...
Азарт и возбуждение отражались на порозовевшем лице Любы. А как оригинально она танцевала, как весело бесилась в толпе "угорающей" публики! Оркестр исполнял песню об Одессе; сидевшие за столиками дружно срывались с мест, бросались в центр зала, похожий на кипящий котёл. Люба извивалась змеёй, улыбалась своему состоянию.
- Люба, я помню как Яницкая не без гордости говорила, что у неё в жилах польская кровь... У тебя такой бешеный темперамент! Откуда? Что-то испанское в крови? - обнимая рыжую красавицу, шаловливо интересовался Виталий.
- Олеська?.. Толстая дура! Она вообще мужиков боится...
- Люба, Люба! Ну как же можно так о подруге? - слегка опешил Виталий.
- Как?
- Неделикатно.
- Нормально.
- Понимаю, женская логика... Ты сейчас похожа на чёрную пантеру из "Маугли". Грациозная, женственная и такая грозная!
- Так, так... значит, я кошка? Берегись, исцарапаю.
- Ещё ты похожа на самолёт новейшей конструкции, и всякий, кто с тобой рядом, должен быть лётчиком-испытателем, готовым к любой неожиданности.
Это сравнение подействовало раздражающе; Люба горделиво тряхнула чёлкой:
- Меня испытывать не надо. Я сама наездница, любого порву...
- Ну да, как "Насельница" у Чапыгина, - кротко улыбнулся, совершенно согласный с нею Виталий.
- Кто такая?
- А это девушка, героиня рассказа. Жила где-то в Сибири в глухом поселении... И вот является к ней с ухаживаниями мужик - тоже сибиряк, не хилый, в расцвете лет, и всячески домогается. А она не какая-нибудь малокровная. В борьбе оборвала этому мужику становую жилу, а потом всю жизнь, жалеючи, таскала его на себе, нянчила...
- Ха-ха! - забавно потешалась Люба.
В поздний час, покидая кафе, Виталий радовался смене впечатлений; после громкой, напрягающей нервы музыки тишина ночного города казалась торжественной и приятной.
- Запомним этот день, Люба! - вдохновенно утверждал Виталий. - У меня таких дней было не много... Отдыхал как-то в Гаграх с двумя стюардессами...
- Даже с двумя!? - иронично воскликнула Люба. - Орёл!
- Ты сразу в крайность. Просто загорали вместе, болтали, - с извиняющейся улыбкой уверял Виталий.
- Ладно, не оправдывайся. А о чём болтали?
- Было общее ощущение, что жизнь, как дивный напиток, надо пить с благоговением и благодарностью, пока пьётся. Но это ощущение забывается, и снова наступают серые будни...
- Да, это правильно. А к наркологу не обращался?
Вместо ответа Виталий остановился и принялся целовать свою спутницу. Её дом был уже рядом, но расставаться не хотелось. У подъезда перед кустами сирени обнаружилась влажная, остывшая в ночи скамейка, но для молодых людей заметной была только ночь и нирвана, переживаемая в пылу поцелуев и объятий. Если в кафе Виталий ясно улавливал несопряжённость духовных миров, отлично понимал, что они с Любой никогда не будут вместе, то теперь их любовь или чарующая прихоть властно, как явление гравитации, влекла друг к другу. Забываясь в этом состоянии, Люба стонала, скрипела зубами, а приходя в себя, шутила:
- Не боишься за становую жилу?
Назавтра она пригласила Виталия к себе домой. Он явился к полудню, счастливый и свободный, у подъезда благодарно взглянул на скамейку и взбежал на третий этаж невзрачного панельного дома. Люба выглядела строже, задумчивей, чем вчера.
- Заходи, мил человек, гостем будешь, - насмешливо сказала она в дверях, заметив, что Виталий замер в растерянности.
В комнате, которая была и залом, и спальней, на широкой, приземистой кровати лежала Олеся Яницкая, листая журнал с картинками модных нарядов.
- Привет! Как чувствует себя наш больной? - спросила она, как показалось, с оттенком лёгкого лукавства.
- Если бы вы знали, девчонки, как я к вам привык, как сроднился с Донецком!
- Оставайся, мы тебя тут женим и погуляем на свадьбе, - с некоторым азартом шутила Олеся и смотрела на Виталия любопытней, чем прежде.
- Вам весело, не хотите понять человека...
- Ладно, человек, и ты, Олеся, идите за стол, у меня тут кое-что припасено, - приказала гостям Люба.
Бутылка югославского вина была выпита изящно и со вкусом, невзирая на то что Олесе предстояло работать в ночную смену. Затем подруги, оставив Виталия на кухне за чаем, примеряли наряды, вертелись перед зеркалом; Люба старательно, будто впервые, красила губы и смотрела на своё отражение придирчиво, но спокойно и удовлетворённо.
- Девочки, я там истосковался в одиночестве, - заглянул в приоткрытую дверь Виталий.
- Олеся, наш больной желает развлечься, - не отрывая глаз от зеркала, в игривой, интригующей тональности объявила Люба.
- Ну это ваши заботы... - с нескрываемым подтекстом ухмыльнулась подруга.
- Да, я хотел бы хоть на пять минут стать медицинским работником, мечтаю примерить на себе ваш хомут.
- Олеська, вчера он мечтал побывать лошадью и ещё женщиной, заметь, беременной, сегодня ему подавай хомут. Умора! У нашего больного послеоперационный сдвиг, - Люба мгновенно развеселилась, стала кокетливо пританцовывать, изящно покачивая бедрами.
- Ну давай, лечи нас!
- Отлично! Проверим вестибулярный аппарат...
Виталий закружился в обнимку с Любой, словно в каком-то вихревом танце, а в завершение вращения оба обрушились на постель, едва не придавив отпрянувшую Олесю.
- Видел бы твой вертолётчик ваши выкрутасы, у него бы точно - вестибулярный аппарат отказал.
Люба оглянулась на подругу с уничтожающим пренебрежением, после чего блондинка суетливо стала собираться.
- Ты, пожалуй, тоже ступай... До вечера! - мягко, но распорядительно сказала Люба.
Виталий сдержанно поцеловал её и поспешил догнать Олесю на лестнице. Несколько минут спустя, идя под руку с "нашим больным" по оживлённой улице Донецка, Олеся говорила с сожалением:
- Знаешь, Люба такой человек... с ней не соскучишься... Имею в виду её манеру водить мужчин за нос. Тут у неё свой талант. Мне даже странно, как это ты, такой тонкий, обаятельный и неглупый парень, смог ей увлечься... В сущности она пустышка, взбалмошная и холодная. Она только себя любит.
Виталий слушал с грустным интересом.
- И вообще, любить нужно не ту, которая нравится, а ту, без которой жить не можешь. Это мой совет вам, мальчикам, - продолжала Олеся, озаряясь какой-то вымученной, а не прежней солнечной улыбкой.
- Все люди разные, - примирительно выражал мудрость Виталий. - Люба малость экстравагантна... Разве это так уж плохо? А грустно то, что надо прощаться. Какой это ужас! - расставаться скорей всего навсегда... Прощай, Олеся!
И поцеловал в щёчку - нежно, трогательно. Олеся просияла в ответ, помахала рукой из троллейбуса. Затем Виталий долго бродил по городу; было действительно грустно. Через день или два придётся лететь домой, а там другие заботы, иные эмоции... Любовный туман так или иначе должен развеяться.
"Это какое-то опьянение... Ах, Люба! Одесса! Жемчужина у моря!" - до вечера Виталий жил предвкушением карусели вчерашних восторгов. Но счастливые обстоятельства в точности как они сложились однажды, повторить невозможно.
- Сегодня мы как на поминках, - невесело улыбнулся накануне разлуки "странствующий Казанова", как выразилась однажды Люба.
Он попытался сентиментально прижать к своей щеке ладонь медсестры, но та нервно отдёрнула руку. Танцевать она не хотела, сидела молча, задумавшись, не выпуская из рук рюмку с вином. Виталий ожидал что девушка вот-вот встанет и уйдёт. И она ушла, только не из кафе, а в толпу танцующих, где её встретили лёгким повизгиванием посторонние парни. Выбрав из них лихого весельчака, Люба извивалась гибким корпусом и долго не возвращалась за столик. Виталий выглядел обиженным и уже намеренно не раскрывал рта, лишь посматривал на Любу с явным укором.
Неожиданно к их столику со стороны входа приблизился незнакомый мужчина. На нём была лётная кожаная куртка, форменные брюки, а в остальном он имел вид небритого, нетрезвого мужика. Незнакомец улыбался и держался как-то странно: без всяких учтивых церемоний сел на пустующий стул, подмигнул Виталию и в качестве поклона даме манерно уронил голову на грудь.
- Соскучился, - с жалкой, глуповатой улыбкой объяснил пришелец, и тут только Виталий сообразил, что это и есть вертолётчик, о котором обмолвилась Олеся.
- Не колготи меня! Я не расположена тебя видеть... А ты, Виталик, не переживай, это мой бывший Ромео, сейчас разжалован...
- Роман, - мужчина бодро протянул для знакомства руку, Виталий словно по инерции пожал её.
- Помнишь, было между нами двадцать три часа полёта... - пропел лирически настроенный летун и вдруг беспричинно расхохотался.
- Перестань ржать! - смешно сердилась Люба.
Должно быть, он по натуре шутник, решил Виталий, когда Роман мгновенно стал серьёзным и потом попросил уже другим, насмешливым голосом:
- Познакомь с бой-френдом... А-а, вспомнил... Виталик... Роман - и опять протянул руку.
- Рот закрой свой! - снова приказала ему Люба.
Виталий сидел слегка ошарашенный этим неприятным продолжением вечера, а Люба отправилась танцевать с посторонним ковбоем, своим новым приятелем из толпы веселящихся.
- Такие вот дела, братан, - дружелюбно молвил вертолётчик.
Прошло не менее получаса, а Люба по-прежнему молотила воздух взмахами рук в ритме всё той же зажигательной "Одессы".
- Видимо, она совсем ушла, - немного успокоившись, предположил Виталий.
- Любовь ушла, и сиськи набок! - горестно улыбнулся Роман.
В Донецке Виталия больше ничто не удерживало. К вечеру следующего дня Ил-18, подлетая к Минеральным Водам, попал в сильнейшую грозу. Молнии разрывали сырой от дождя небосклон, а после приземления, когда Виталий бродил по аэровокзалу, почувствовалось вдруг великое благоухание жизни. Музыка счастья заполнила всё его сознание, причём, в памяти всплыла мелодия и пронзительные слова слышанной когда-то песни:
Прошла любовь, прошла любовь -
По ней звонят колокола...
Прощай любовь, прощай любовь,
Как хорошо, что ты была!..
Дождь бил по стёклам аэровокзала, струи воды лились по прозрачным поверхностям, искажая силуэты самолётов. Спускался вечер; несмотря на дождь, было тепло, хотелось петь, вспоминать Донецк... И благодарить судьбу.