Жара... скука... Пространство вокруг - выцветшее азиатское предгорье, низкие холмы, ложбины, каменистые распадки скальных пород, как жертвы и образ времени, его разрушающей силы. Изредка встречались овечьи стада, рядом - облачённые в зимние шапки верховые чабаны; на десятки километров ничего, кроме пустых стойбищ с глиняными подобиями домов, да крупные степные птицы, спасаясь от зноя, одиноко кружили в вышине. Наказанные жарой, пылью и тряской, измождённые пассажиры огласили автобус радостными воплями: за пологим косогором показалось огромное, сверкающее солнечными искрами озеро. В дальний уголок области, на базу отдыха комбината "Ачисай полиметалл" приехала развлечься компания корреспондентов. Отдыхали, как повелось, корпоративно, по договорённости с начальством комбината. Эти экзотические уикенды вдали от города и посторонних глаз сделались в редакции модным явлением. Раскалённый наподобие духовки автобус, наконец, замер на площадке неподалёку от нежно-розового цвета фламинго здания.
"Ачисай работает на коммунизм!"
Судя по лозунгу с неоновой подсветкой, эффектно украшающей фронтон, объект возводился в период партийного постмодернизма. Начатая в стране перестройка, казалась нелепой и уродливой; по этой причине метровые буквы лозунга убирать не спешили. Разве они мешают? А вдруг ещё послужат ориентиром привычного светлого будущего! База могла именоваться Эдемом, номенклатурным раем. Что там биллиардная и сауна! - примитивные очаги мелкого удовольствия. Тут были два ресторана - большой и малый, концертный зал, собственное варьете, бассейн и спортивный комплекс. В штат сотрудниц принимались только красавицы не старше двадцати пяти. Парковая зона вокруг здания была обнесена высокой ажурной оградой, у ворот дежурил зевака-милиционер.
Для всех прочих, включая и прессу, руководящая элита комбината предусмотрительно соорудила с полдюжины деревянных коттеджей. Их решили оставить пустыми. Зачем тратить средства на обстановку, если в Азии действует обычай кушать на полу, сидя на собственных ногах? Ну а кто желает, может получить на складе солдатскую постель в виде шерстяного одеяла с подушкой и даже матрас.
...Первым из автобуса, будто мяч, выкатился и взвизгнул от удовольствия низкорослый толстяк, обвешанный фотоаппаратами. В одно мгновение он скривился, но оказалось - принял профессиональную стойку; знал, что после поднимется галдёж, женщины пристанут с милыми просьбами: "Сделай нам вот эту и эту!" и будут без ума от фотографий. Мужчины на хлопоты фотографа не реагировали, дамы спешно поправляли причёски, приподнимали грудь и вяло улыбались - утомила дорога. Две немолодые кариатиды, пышностью форм напоминающие картины Рубенса, представляли отдел культуры и быта. Вдвоём они дополняли друг друга, сварливо спорили, обожали сплетни и считались профессионалами высокого класса. Старшая - амбициозная Жанна Рудковская в молодые годы играла на сцене, имела успех в роли Катерины из "Грозы", была даже Чайкой и Бесприданницей, но с годами внешность поблекла, щёки приняли одутловатый вид с оттенком красного кирпича, и театр пришлось оставить. Журналистика захватила Рудковскую, как самое подходящее, возбуждающее разные чувства дело, и оказалось, что здесь можно блистать не хуже, чем на сцене. Её сотрудница и подруга Зина Гольбрайх даже внешне смахивала на пройдоху из жилищно-коммунальной конторы. Взглянув на внушительные плечи, шею и грудь, легко можно было подумать, что эта дама обожает пиво со сметаной. Ещё в районной газете за ней закрепился авторитет интриганки и склочницы. В жесткой, плетёной сумочке, которую Зина держала в руках, сидела её любимица - чёрно-белая кошка, живой талисман.
- ...Да, не повезло Оксане, осталась одна теперь с дитём, и сама, как разбитое корыто, - пухлая Гольбрайх без устали продолжала начатую в автобусе болтовню, которая походила на несмолкаемое кряканье утки.
Казалось, не было в природе существа, предмета или явления, которое не вызывало бы у неё раздражения, зависти или критического суждения. Даже в улыбке Зины необходимой деталью, компонентом проявлялась печать цинизма.
- Ну ты уж скажешь! - упрекнула приятельницу Рудковская; её отличало ревностное внимание ко всему, что касалось сцены, любовных интриг, измен и культуры вообще.
- Жанна Моисеевна, да вы вспомните, какой она была! Вся восторженная, в мечтах... А пара? Ну безумно же красивая!.. А теперь... ужас! За какие-то полгода подурнела, пожухла, сгорбатилась и курит одну за другой...
Не имея что возразить, Рудковская вздохнула и машинально вытащила из пачки сигарету. Давняя привычка дымить изрядно повредила актрисе: голос стал басовитым и хриплым, с ним можно сыграть разве что Кабаниху из той же "Грозы". Возле автобуса уединённо разминали ноги, кокетливо рисовались, будто на подиуме ещё две особы, молодые и миловидные. Это были "музы". Линии их талий и бёдер притягивали блуждающие взоры мужчин. А разговор и у них походил на "старые песни о главном".
- Не спорь, Наташа, любви как таковой не существует, есть только привычка, а всё, что принимается за любовь - напускное... По нынешним временам совместная жизнь - это борьба двух эгоизмов.
- Тут я с тобой согласна... Семья, деньги, тряпки для многих дороже всего остального. И что это за семьи, где живут вместе, а друг друга ненавидят! Пусть у меня будет недолгая, но красивая и всё-таки любовь...
За прекрасным полом, потянувшимся в сторону коттеджей, по-хозяйски следовали рыбаки с удочками и подсаками в руках. Моложавый, не в меру солидный и статный Клименко уже второй год возглавлял секретариат. Его любовница Наташа познакомилась с ним случайно, занеся в редакцию пакет с приглашениями от своего строительного треста. Презентации тогда только что входили в обиход.
"Ишь, красавец! Бывают же такие!.." - подумала она игриво, передавая пакет Клименко.
Потом, на фуршете, разглядела его получше, а в голове всё вертелось противное слово "харизма", как будто нельзя иначе передать характер, волевой потенциал таких вот мужчин.
"Они несуетны, уверены в себе, их не прельщают мелкие соблазны, им подавай всё равнозначное силе духа. Рано или поздно они вырастают в гигантов и выглядят среди остальных, как киты в окружении мелкой морской фауны", - так ей казалось и так мечталось быть рядом с таким мужчиной!
Последними в веренице нестройной, шаркающей походкой двигались бывалые, закалённые жизнью корреспонденты и с ними скромный, начинающий спецкор по кличке "Молодой". У одного слишком заметно обозначились мешки под глазами, другой - сладкоголосый, коротко стриженный, имел изношенное лицо и глаза слегка навыкате. Несмотря на свой уголовный вид, он выглядел самым весёлым и жизнерадостным. Двое, очевидно, приятели, шагали плечом к плечу, интимно беседуя, причём, один из них чутко, великодушно обнимал другого.
- Скажи, Слава, откровенно, я талантливый? - спрашивал местный поэт, худощавый, нетрезвый лирик с потухшим взором.
Имея известность успешного литератора, он решил, что ничего не понимает в сегодняшней жизни, устал от неё, свихнулся и даже подозревал, что зря коптит небо. Его попутчик, колоритный малый с густой мужицкой бородой и выдающимся вперёд животом, умно, иронично улыбнулся:
- Ты нормальный!..
Поэт нисколько не обиделся. Свою вялость и унылое состояние он связывал с дурацкой перестройкой, из-за которой рушатся благородные устои общества, летят в тартарары духовность, нравственность, и почему-то считается, что в данный период оно так нужно. Не выпуская из рук сумки с "горючим" и провизией, разношёрстный народ столпился в пустой, отзывающейся эхом комнате. Шуточки вперемежку с посвистыванием звучали как-то невесело.
- Друзья, объясните мне, в какой ещё стране может быть вот такое гнусное отношение к человеку? - ядовито поинтересовался истерзанный безобразием поэт. - И заметили? Вывеска "Добро пожаловать!" перевёрнута вверх ногами... Вот вам символ нового времени.
- Давайте будем последовательны и логичны. Я не только допускаю, я просто убеждён, что это забота комбината о тех, кто приходит сюда на рогах, - пафосно изощрялся весельчак с вытаращенными глазами; привычка балагурить, хохмить сохранялась у него везде и всегда.
Досадливо повздыхав, посетовав, газетчики решили, что так оно даже оригинальней.
Двоих корреспондентов послали на склад за матрасами, остальным было велено устраиваться по-цыгански вокруг импровизированной скатерти-самобранки. Некоторых подверженных уже неудержимо тянуло к возлияниям; на эту жажду смотрели уважительно, как на специфическую особенность бытия и почитали за вдохновение.
- Ну что, товарищи, пардон, господа! - чтоб запустить природное явление, дать ему верный посыл, взял слово заведующий сельхозотделом некто Нуркин, которого все в редакции называли не иначе как Нюркин. - Позвольте мне в ознаменование... Что у нас сегодня?
- День сурка! - с готовностью подсказали коллеги.
- Придётся пить за здоровье сурка... И сразу даю уставную команду: наполнить шкалики! Слабый пол, не отставать! Даю минутную готовность. Обратный отсчёт пошёл!
Веселящее, возбуждающее действие "Столичной" порождало профессиональный у публицистов разговор на тему кто есть кто или "ху из ху", если уж на современном жаргоне.
- ...Пока руководят держиморды в лице нашего Дубасова - прогресса не будет. Газета вырождается, и чёрт бы с ней, но слово девальвировалось - вот в чём ужас. Пишем, говорим, вопим, а кто нас слышит?.. Нигде ни малейшего созидания, только разруха, развал... Если в этом суть реформ, какой смысл вообще напрягаться? - с гримасой скорби высказывался захмелевший бородач Крымский. - Я мог бы походить, поискать, написать серию очерков, но я этого делать не буду, не хочу чтоб редколлегия мучилась вопросом: "Почему это мы выпячиваем Крымского?"
Шесть лет работы в редакции трансформировали этого журналиста в законченного циника. Энергичный, обаятельный спецкор не устал, не надорвался, а разочаровался в политике, не писал уже блистательных очерков и горячился, трогательно страдал, когда бывал пьян.
- Это всё отрыжка сталинизма. Нас то по носу щёлкают, то идиотами считают, вот и всё! - с улыбкой, будто речь шла о чём-то вздорном, объяснил ситуацию Нуркин.
Его понимали. Трапеза, как известно, объединяет и в радости, и в печали.
- Всё равно мы ничего не изменим в этом мире тленном, так что не будем нервничать.
Послышалось жалобное мяуканье. Зина Гольбрайх дёрнулась, вспомнив про закрытую сумку с кошкой.
- Зосенька! Я же про тебя забыла!.. Ну вылезай, погуляй тут с нами.
Вынюхивая пустые углы коттеджа, кошка неуверенно приблизилась к тарелке с нарезанной колбасой. Тут же потянулись руки, предлагающие лакомые кусочки.
- Господа! За здоровье Зоси! - возвысил стакан неунывающий Нуркин. - Многая лета, наш четвероногий друг!
- А у меня диван - четвероногий друг, - кисло улыбнулся Крымский. - Я симулянт и дезертир среди вас. Можете наказать меня презрением, но я считаю журналистику тупым занятием.
- Поэтом можешь ты не быть, но алконавтом быть обязан! - весело парировал признание ленивого кота Крымского Нуркин.
- Старик, у вас с Сашкой Лаврентьевым слишком завышенные представления о журналистике, а она - не четвёртая власть, как выражаются, она - проститутка, обслуживающая эту власть... - пылко заговорил долго молчавший сухопарый поэт. - Лаврентьев, тот себя ещё покажет, если очухается от женских чар... Зря он уехал опять в провинцию, в какую-то дыру. Ему в Москву надо - там перспектива.
- А мне он не нравился, работал так только, чтоб аплодисменты сорвать, а принципиальности в нём не было, я ему не верила, - капризно сморщив физиономию, заявила Зина Гольбрайх.
- Не нравился!.. Мало ли... Он что, к тебе свататься приходил?! Скажи ещё, что он был ненадёжным членом нашей профсоюзной организации, - запальчиво отреагировал Крымский.
Зина встрепенулась так, словно её укололи шилом, испугалась Зося, отдыхавшая у неё на коленях.
- А что, не так? Вспомни, как он жил... Сплошная аморалка, богема... Устроит гулянку, так обязательно оргии. Это что - нормально?
- Это его личное дело.
- Пусть так, но ведь семью же бросил. Жена Оксана - красавица, умница, каких поискать, дочка растёт... Живи, чего ещё надо?! Так нет же, связался с какой-то фурией, а та через два месяца его выгнала... Ну и чего он добился? Ночевал то у друзей, то по гаражам, а в итоге уехал с сеткой пива куда глаза глядят.
- Толстой от своей Софьи в восемьдесят два года уехал куда глаза глядят, правда, без пива, - спокойно, наставительно заметил поэт.
- А он всю жизнь самогон глушил, - ощерясь в улыбке, радостно воскликнул Нуркин. - В Ясной Поляне первач получался ну очень ясный!
И помолчав, задал традиционный вопрос:
- Лаврентьева разделали под орех, кто следующий?
Про него, как заведующего сельхозотделом в редакции судачили без стеснения: "слабак", "не соответствует должности", "едва за стул держится", но все признавали, что в образе тамады, координатора застолья ему нет равных.
- Пьянство всему виной, эта ваша гусарская невоздержанность, - по-свойски, жалеючи, упрекнула мужчин Рудковская. - Ладно, про Клименко я молчу, он у нас самое сильное звено, а вот Слава Крымский спивается и, похоже, плохо кончит.
Крымского в эти минуты в коттедже не было. Он сидел на пустынном, суглинистом берегу озера, дымил сигаретой и смотрел сквозь очки вдаль, задумчивый и печальный, будто демон с картины Врубеля. Тщетность, безотрадность и бесприютность довлели в нынешнем мироощущении Крымского.
- ... На него просто больно смотреть, - продолжала свой "разбор полётов" Рудковская. - Почему он так быстро завял? Устал? Или, правда, наша контора - гиблое место?
- Заработаешь тут орден Сутулова!
- А мужики, они только с виду мужики... - подлила масла в огонь Зина Гольбрайх.
- Конечно! Прожжёным сукам всё нипочём! - буркнул, точно прожевал скверную пищу поэт.
К счастью, дамы не расслышали сказанного.
- А где у нас Молодой? Что-то его не видно... Эй, Молодой, выходи! - баловства ради Нуркин стал разыскивать коллегу таким образом, словно тот был ростом с Зосю - приоткрыл пустую корзинку, одну сумку, другую, попытался заглянуть под юбку Зине Гольбрайх, но та пресекла шкодливый маневр шлепком по руке.
- Да, тут ему делать нечего... Тусуется где-нибудь с нашими, пардон, музами.
- Я видел что он уплыл за горизонт, - вспомнил вдруг поэт, - по крайней мере скрылся из виду. Это было часа два назад.
- Так ведь утонет же! Может, уже утонул...
- Не хватало нам ещё одного трупа! - сверкнула глазами Рудковская; её голос напомнил шум горного водопада. - Только что похоронили зама, двоих стариков... Что, теперь молодых очередь?
О трупах в коллективе всю зиму говорили, как о роковой напасти. Перед масленицей умер седой, тучный пенсионер Трифонов - газетчик известный и уважаемый. Из-за болезни он давно не показывался в редакции; Молодой даже не знал о его существовании. Похороны организовали пышные и торжественные наподобие свадьбы. Над гробом, как водится, говорили речи, предрекая ветерану вечную память. И ораторам, и слушавшим в те минуты думалось: вот отжил человек своё - обычное явление, а нам ещё светит солнце, и впереди весна. Вскоре снег растаял, по придорожным склонам распускалась верба, как вдруг занемог другой журналист - невысокий, сухонький старик Шилов; этот ещё заведовал отделом, но из-за астмы уже по-рыбьи глотал воздух. Работавший под его началом Молодой пришёл навестить шефа; из скромности больше молчал, глядя на стопку исписанных листов под рукой больного. Сдержанность объяснялась тем, что старик считал молодое поколение журналистов дилетантами и лентяями.
- Что-то пишете, Василий Михайлович? - задал глупый вопрос Молодой.
- Да так, повестушку... Вряд ли что и получится. Поздно... Ну какие там новости?
- Простыни, наволочки распределяли по талонам.
- Дожили, ядрёна вошь! Военный коммунизм опять!..
- А-а! Трифонов на прошлой неделе умер.
- Да ты что! - изумился лежавший в постели наставник. - Во даёт старая гвардия!
Не прошло и двух недель, как сам Шилов отправился в мир иной. На кладбище Молодого больше всего поразила печать неизгладимой горечи, застывшей на лице покойного. Трагической гримасой он как бы говорил коллегам: живите легче, живите в радости. И этой же весной коллектив потрясла внезапная смерть сорокапятилетнего зама Печёнкина. Высокого роста, вальяжный, с повадками фата, зам был, однако, нелюбезен, если кто-то из подчинённых неисправно тянул лямку. Его синевато-мутные глаза не обещали ничего хорошего, а в сценах со взбучками от них старались увернуться, как от разящих взглядов мифической гидры. А кто-нибудь из бывалых усмехнётся, мол, это нормально: "Стеклянные глаза - самая верная примета начальства". Усилиями отдела культуры и быта выяснилось что зам, оказывается, сексуальный гурман, ведёт тайную жизнь, а именно - устраивает за городом кутежи, имеет любовниц. Рудковская оправдывала блудливое инкогнито зама:
- Он же несчастлив в семейной жизни, жену свою старую не переносит... Что ещё делать?! Конечно, партийным билетом рискует, да партия сама опрохвостилась...
Но беда пришла с другой стороны: истощённое нервной работой и частыми загулами, не выдержало сердце. В кабинетах редакции шептали, что инфаркт у Печёнкина случился во время полового акта. Эта пикантная подробность почему-то делала зама в глазах коллектива молодцом.
...Под вечер Молодой явился на базу - пришёл пешком, усталый и виноватый. Завидев его, женщины набросились едва ли не с кулаками.
- Ты с ума что ли сошёл?! - со свирепой физиономией подступила Рудковская, и неясно было, что она сделает в следующую секунду. - Мы тут места себе не находим... Романтик чёртов! Идиот!
"Лучше бы она меня стукнула..." - тяжело переживал свою вину Молодой. Позже, когда дамы немного успокоились, он рассказал, как утомился, проплыв пять или шесть километров против ветра и волн.
- Лежал на берегу с полчаса, как дистрофик. Ни рукой, ни ногой пошевелить не мог...
На закате погода переменилась, подул прохладный восточный ветер, по озеру покатились тёмные с пенистыми гребнями волны. Нагулявшись по окрестностям базы, в коттедж вернулся фотокор и объявил задремавшим на полу "господам":
- Там Клименко сазана поймал - во! Морда, как у поросёнка!
Утро воскресного дня выдалось радостным; небо до самого горизонта казалось вымытым, насыщенным чистой голубизной. Над выжженной, белесой степью из-за цепи отдалённых гор поднималось жаркое солнце. В ранний час ради рыбалки поднялся лишь молчаливый, очкастый дядя из секретариата, а его тридцатилетний шеф Клименко, отчасти приятель-рыбак, спал в обнимку с очаровательной феей, одной из двух "муз", прибившихся к коллективу. Соблазнительная блондинка внешне очень напоминала немецкую топ-модель Клаудиу Шиффер. Даже женщины в редакции отмечали это сходство, а в мужском кругу её называли попросту: шифер. Вторая "муза" выглядела намного дурнее и принадлежала поэту.
Женщины пробудились в десятом часу, привели себя в порядок, приготовили завтрак, а после все потянулись на пляж. Для удобства и уюта отдыхающих каменистый берег был засыпан чистым жёлтым песком, имелось даже оснащение - кабинки для переодевания, беседки, грибки. Тут же располагалась волейбольная площадка, за ней у бетонного пирса действовал прокат водных велосипедов и лодок. Разбившись на мелкие группы приятелей, редакция загорала, резвилась на мелководье, угощалась пивом, сидя в лодках, словом, блаженствовала. Клименко с белокурой "шифер" катался на водном велосипеде. Многие ему завидовали: как же, баловень судьбы, честолюбив, дьявольски успешен, а эта красотка с ним - роскошь! Знак фирмы! Клименко нежился, развалясь в кресле велосипеда, обнимал разгорячённую солнцем любовницу, как вдруг на берегу откуда-то возник муж его красотки. О том, что она замужем, журналист, конечно же, знал, но зачем мужу появляться здесь, какого чёрта?
Обычно глядя на "шифер", Рудковская хмуро, насупленно умолкала, а Зина принималась суетливо ласкать свою Зосю, теперь же они с вожделением смотрели "спектакль". Приставив руки ко рту рупором, пришелец звал свою Наташу, а та молча, потерянно глядела на Клименко, который никак не реагировал. Разворачивалась неудобная для него, потешная ситуация. Устав от бесполезного крика, муж разделся и решительно поплыл к водному велосипеду. Вот он приблизился, лысый, невзрачный, с поседевшей, курчавой зарослью на груди - ухватился за полый металлический поплавок.
- Что ж ты делаешь, курочка твою мать!
Минут пять оскорблённый супруг ругался, увещевал жену, но как-то странно, без тени агрессии. Клименко в конце концов поднялся с кресла, расправил атлетические плечи:
- Разбирайтесь тут сами! - и прыгнув воду, поплыл к берегу.
- Ты куда? Давай к нам пиво пить! - кричали коллеги с лодок, что дрейфовали поблизости.
- Что ж ты, старик, поступил так некрасиво, сбежал с корабля, будто крыса, и даму бросил в неподобающей ситуации?! - с завуалированным презрением задал вопрос Крымский, когда Клименко забрался в лодку.
- Я не знал, как от неё отвязаться. А тут удобный случай... поменять шифер на черепицу...
- На месте этого мужа или кто он там, я бы смазал тебя по роже лица, - откровенно заверил Крымский.
- А чего ты так разволновался за неё? - переменил тон, словно закусил удила Клименко. - Если она тебе нравится - забирай. Этот муж так, одна бутафория.
- Знаешь, мне этот момент давно грезился, - непонятно о чём сказал Крымский, а в следующую секунду мощным ударом отправил Клименко за борт.
Неизвестный муж безуспешно пытался забраться на водный велосипед, и всё время скользил, срывался, не имея ловкости, чтобы подтянуться к грустно молчавшей жене.
- Он мне нос сломал, гад! - плачущим голосом сокрушался вынырнувший Клименко.
В отличие от крикливых морских над водой молча носились мелкие озёрные чайки.