|
|
||
И я, брат, тоже жалкий, гнуснейший человеконенавистник и вор. Впрочем, у кого мы можем украсть, кроме себя самих, - себя же и окрали. Совершая выбор в пользу лукавого, от себя же отрываем - лишаемся благ из Сокровищницы Царской и как бы собираем жалкие собачьи крохи с хозяйского стола.
Если возвести человечество в Голгофскую плоскость, то откроется страшная правда. В перспективе голгофского предстояния человечество делится на три категории людей: абсолютно равнодушных, слепых и глухих, играющих в костяшки, и - мучимых, но окрадывающих Господа, неспособных воздавать, приписывающих себе Его Дары, полагающих себя праведными, заслуг Его достойными. И третья категория - праведных, тех, кто Богу работает, Его славя.
Что я могу кому-то дать? Господь единственно дающий. Не значит ли это, что человечество представляет собой чуть ли не миллиард воров, крадущих друг у друга и тайно окрадывающих Самого Распятого? Чуть ли не миллион делящих Его единственный хитон, не признающих ни заслуг Его, ни благодати, не принимающих святых Даров Его, не желающих почитать Его всем сердцем и любить. Воры, воры, воры!..
Цивилизация “третьего глаза” привела к катастрофическим последствиям. Злое, ненавидящее, завистливое, досужее зрение - как оно хищно шарит в подсознании ближнего, выискивает дыры и мишени, куда можно было бы проткнуть, откуда похитить. Но, куда ни ткни, давно пусто, и коробы зияют: нет ничего внутри, кроме проклятия, сжатой пустоты, довлеющих грехов и зависти с унынием - двоицы страстей, именуемых “смертельными грехами” на языке святых Отцов.
Библия пророчит о том, что придет час, когда будем желать смерти и не получим её. Триста миллионов неудачников-самоубийц - не такое ли будущее ожидает наших детей по нашим грехам? Так начнем же каяться!
Тяжелейшие времена в России. Каются единицы. Чугунные фиговые листки: кто прикрывается текстом Евангелия, кто - родовой добропорядочностью, кто - старыми идеями. Есть ли на нас дух Евангельский, и много ль нищих, в Него самоистощенных, истекших? Сплошные духовные вампиры - пить Кровь, питаться от Его Даров, присваивать себе. И притом вести жизнь прежнюю, порочную.
Другая крайность - усвоить стройную, здоровую, типа старообрядческой, модель регулярной молитвы и телесного труда. Но сердце мертвое, и никакого покаяния, и ни любви, ни страха, ни Христа в нем. Зачем такое нужно?
Нет, не минуешь, брат, стези последней правды. Пойдешь сей узкою тропой, как бы ни было тяжело, и будут по дороге клевать твое тело хищные грифы и ястребы, и не останется на тебе живого места - в сплошное кровавое месиво превратится греховная плоть. Бог так благословляет, чтобы на Голгофу ты пришел воистину нищим, рыдающим, чистым, милостивым и блаженным во скорбях.
Истинное покаяние имеет следствием полное неосуждение окружающих. Если я полагаю кого-то атеистом, уже тем самым говорю, что я верующий, достойный. Значит, вера - раз и навсегда положенный дар, преимущество, добродетель. Страшная мысль! Вера как некая льгота, индульгенция, никак не совместима с нищетой духа. Стоя у Голгофы, будешь кричать: “Нет у меня веры, Господи! Даруй мне саму веру, открой глаза!” И само понимание себя верующим представляет момент самообольщения и приголгофского святотатства.
---
Исповедь поколения - говорить от своего лица. От лица всех. Я выношу приговор только себе. Смертная казнь, пожизненное заключение, самозамуровывание...
Брат мой, ездить в метро - переползать из камеры в камеру. И наша матушка-Россия - гигантский сталинский гулаговский острог. Ничего не изменилось, хотя сейчас - начало девяностых - и близок конец света, и в снах я вижу белые скрижали в руках Иоанна Богослова.
---
Слушал о НЕЙ. Трепетно, с интересом наблюдал службу в храме. Тайком захаживал в церковь, где особенно впечатляли монашеские клобуки. Когда был в Киеве во Фроловском монастыре, заглядывался на монахинь, но лица их казались злыми, отчужденными.
Боже, Боже, почему ты меня поменял на кого-то? И зачем я пришел в этот мир? И что, если однажды оборвется нитка жизни, перестанет бренчать на гитаре? Заглохнет бас-труба, уймется в сердце боль...
Ночной трамвай прошел по улице, и неоновый свет внутри салона из моего ссыльного оконного далека кажется таким уютным, вожделенным. Так бы сел и остался вовеки, путешествуя по чужим душам, городам, местам, нигде не оставляя себя и ни о чем не думая.
Моя страсть к паломничеству, к собирательству, самолюбви сменялась эксцессами ненависти и самоказни... Так, наверно, у всех. Иногда становился лихорадочно жалостлив, и кошачьи вопли в черном ночном дворе могли меня взвинтить.
---
Прохожие для меня (в том числе самые близкие) - как имена на афише, мимо которой прохожу: с полным равнодушием и слепотой считываю буквы - Сидоров, Дурнов...
В сердце могила - где они шли. И вместо сердца - обшарпанный сейф. Внутри коробка, в ней булавка с яйцом. Проколи - и узнаешь, о чем был мой сон.
Я готов к тому, что всё, что я делаю, гнусно и стыдно: есть стыдно, спать - порочно, разговаривать - богомерзко. Я готов к тому, что меня устыдят за то, что читаю газету, смотрю телевизор, хожу в туалет. Когда я сажусь в самолет, то уверен: такой мерзости, как я, предстоит разлететься в прах, превратиться в космическую пыль и сор, бесследно сгинуть...
Я наговаривал романы из чьей-то жизни. В уме проносились дивные картины, стройные сюжеты. Мое болезненно обостренное воображение открывало мне картину души собеседника, за исключением грехов: какое мне дело было, что ближний - вор, что брат - человеконенавистник и завистник. Не по этой ли причине я был никому не нужен? Подозреваю, что так...
В какие радужные сны оплеталась моя воля, писалось сочинение на вольную тему... Но вот приходил старьевщик и описывал квартиру. И мужичок с фонарем в руке ударял металлической палкой по колесам поезда.
Двадцать лет я проспал безбилетником на третьей полке плацкартного вагона в ожидании, что сейчас обличат, снимут, прогонят...
Надо мной - густая духота, растворявшая отзвуки человеческих голосов. Во сне слышу голос откуда-то из сверхстрашного суда. Просыпаюсь.
- Признаешь свою вину?
- Признаю.
- Во всем?
- Да. Даже в том, в чем не виноват.
- Значит, виноват. Давай, рассказывай свои грехи.
- Ты кто? Убери свой черный свиток! Я не подотчетен твоему престолу. Велиар, князь тьмы, сгинь, дьявол!
Слишком много призраков для моего хилого подсознания. Ветхий сарайчик не в состоянии вместить более трёх шотландских привидений кряду, шатающихся по злачным местам отсыревшего от дождей Подмосковья.
---
Зачем встреча в 12.45? Оставьте... Ну куда я такой пойду? Ну что с меня взять? Что я могу? Зачем вы мне верите? И что вообще вы от меня хотите?
...Время давно остановилось, и я не знаю, среди кого живу и кто населяет эту проклятую землю.
---
Как пришел в мир в положенный срок, так и уйду. Ничего не имею против, но только Бог распорядится моим скорбным уделом. Тебе вверяю душу мою, Живой, Единый. Но как Ты далек от меня! Хочу Тебе исповедаться и простираю руки.
Зайду в ванную, погашу свет, включу кран, чтобы был утешающий, успокаивающий гул, как шум тяжких волн, как грохот внезапной каменной лавины... Во время медитации сожмусь в комочек и вспомню о Тебе, и приобщусь к Тебе. И полечу.
Разве кто-то сгонял меня с обетованной земли? Когда же я потерял дом?
Вчерaшнее посещение выставки, где встретил сироток. Они входят. Ума больше, чем у взрослых. Сквозь них просвечивает Покровительствующая сиротам земным.
Протягивают ручки, неокормленные души, - дайте, дайте, дайте! Ну что я могу тебе дать, детка? Что с меня взять, нищего и голого? Трясущиеся руки, раздавленные чресла...
---
Господи, ты даешь потерпеть нам, но кресты посильные.
Великие прозрения на сатанинский характер нашего происхождения от дьявола; на то, что если не крест, то подкова, и если не белое, то черное, и если не Божие, то от лукавого - привело к другому открытию: благодати Божией, проливающейся на оставленных, беззащитных сирот.
Всевышний не отнимал силы. Мы поклонялись сатане, признав в нем власть и величие. Скорби, болезни, искушения - малая плата, проходимые в настоящем мытарства, которыми достигается прощение грехов в будущем.
---
От меня ничего не останется, и прах мой разлетится по безвестным каньонам, пространству и пустошам...
Вспомни обо мне, чудесный собеседник, сестра-душа, с которой я не встретился, и запечатли мое имя в своем сердце. Там встретимся, там вместе потрапезнуем, поговорим о Боге, о душе. И да благословит Приснодева исповедать себя Ее сиротами. Ибо слишком много тоски, бесприютности испытали мы в мире сем.
Есть ли ещё более страшные адские пытки, чем эта советская безбожная краснодраконная, краснозадая жизнь?
Обшарпанные, проклятые, обреченные, поверженные, но не сдающиеся в окаянстве... Горе нам!