Я родился и вырос не в худшие по историческим меркам времена. То была пора так называемого "развитого социализма", когда в имущественном смысле все жили приблизительно одинаково: достаток был, однако никто не роскошествовал. Моей семье даже повезло, можно сказать мы были даже счастливчиками, поскольку отцу, тогда офицеру советской армии, предложили служить в Восточной Германии, в составе западной группы советских войск. Тогда служба в армии вообще была весьма престижна, а уж, направления зарубеж считались, пожалуй, апофеозом армейской карьеры. Я смутно помню те далекие, омытые детскими фантазиями и мечтаниями, времена. Жили мы во многих восточно-германских городах: Шверине, Магдебурге, Ростоке. В Шверине отца поселили в мрачном трехэтажном особняке, который отапливался дровами. В последствии я узнал, что дом этот принадлежал высшим немецким офицерам еще со времен второй мировой войны. Я до сих пор помню ту огромную, как мне представлялось тогда, обложенную белой узорчатой плиткой, высоченную до потолка печь. Помню я и трубочиста, регулярно посещающего наш дом в черном цилиндре и фраке, с кочергой и какими-то неизвестными мне тогда инструментами для чистки труб. Когда я вел себя недостойно, моя мать пугала меня им и строго говорила, что если я буду непослушным, она отдаст меня этому страшному дяденьке в черном. Такая угроза действовала, и я мигом становился хорошим и воспитанным мальчиком. Помню, я и мрачный чердак, куда мать вешала белье на просушку, и куда я ходил с большим страхом, несмотря на заверения моей родительницы о том, что с ней мне бояться абсолютно нечего.
Неподалеку от дома находилось большое красивое озеро, на котором летом цвели кувшинки. Туда регулярно ходили и другие дети, также жившие в Шверине, который в те времена был более русским, нежели немецким городом. Во всяком русская речь слышалась там едва ли ни чаще немецкой. Мне запомнилось это озеро еще и потому, каким образом там купались дети. Можно сказать это было даже не купание, а полоскание рук вниз головой. Непосредственно от берега в глубь озера вдавался деревянный помост на металлических опорах. Так вот, взрослые брали детей за ноги и бросали вниз головой, с таким расчетом, чтобы под воду уходили только руки. Предприятие это было весьма рискованным: необходимо было сбросить ребенка по такой траектории, чтобы в конечной стадии своего полета он не ударился головой о металлическую опору или за какую иную часть помоста. И хотя ничего подобного я не припомню, такой прыжок казался мне опасным. Помню детский визг от этого аттракциона. Многим это нравилось. Я также с отцом выходил на этот помост, но прыгать вниз головой боялся, несмотря на всяческие заверения отца о том, что он не отпустит меня в воду, и я не утону. Отцу не нравился мой страх, он называл меня трусом и постоянно ставил в пример тех мальчиков, которые не побоялись прыгнуть в воду.Вообще, страх воды сохранился у меня до очень позднего возраста.
Однажды, когда я тайком ушел к озеру, со мной приключилось забавное происшествие. Не успел я подойти к водоему, как увидел нескольких белых крылатых чудовищ, выходящих из воды на сушу. Я очень испугался и отбежал от них на безопасное расстояние. Одно животное через некоторое время вновь ушло в воду и начало медленно удаляться от берега, а вот второе явно мною заинтересовалось, и активно передвигая своими перепончатыми лапами, уверенно направилось в моем направлении. Я ринулся прочь к дому, но гигантская птица, ростом почти с меня не долго думая, также заковыляла за мной. И все бы хорошо, но только ее скорость была больше моей, и расстояние между нами стало быстро сокращаться. Помню, какой мною овладел ужас. Собрав последние силы, и не оглядываясь назад, я влетел, как мне казалось тогда, в парадный подъезд и стал громко и с криками стучаться в дверь. Испуганная моя родительница не успела еще открыть дверь, как я мигом прошмыгнул вовнутрь и крепко схватился за ее ногу. Мама пожалела меня, а потом строго настрого запретила одному ходить на озеро. Потом выяснилось, что лебедь проследовал за мной вплоть до парадного подъезда.
Не могу сказать что, у меня было много друзей. Несмотря на то, что практически весь наш дом был заселен русскими, и все взрослые жили дружно, как одна большая семья, о детях нельзя было сказать того же. Может так было по тому, что большинство детишек было разновозрастно, а для детей даже год разницы в возрасте уже накладывает определенные поведенческие различия, проявляющиеся в общении, и тот, кто старше не будет дружить с младшим, чувствуя себя более зрелым, важным, что непременно сказывается и на его поведении, тогда как младший, наоборот, всеми силами старается расположить к себе более старших. Не могу сказать, однако, что подобные мотивы были близки мне, скорее, наоборот. Тех, кто был старше, я смущался и, посему, совершенно не "набивался в друзья" к ним. Дети же гордые, самоуверенные и избалованные всегда вызывали у меня отторжение и нерпиятие. И, все же пара товарищей у меня была. Один из них был старше меня на год, другой на два. Мы жили на одной лестничной площадке, и наши родители были близкими друзьями. Второго моего товарища звали Андрей, он был белорусом, родился в Гомеле, и несмотря на свой почти шестилетний возраст, говорил на полубелорусском, полурусском диалекте, чем чрезвычайно раздражал своего отца, также белоруса, который очень смущался своего происхождения и хотел, чтобы все считали его и его сына русскими. Андрей, например, говорил "хата замкнута" вместо квартира закрыта. Говорил он и много других чудных слов, но как они звучали, я уже не припомню. По словам моей матери, именно ему я обязан нескольким нецензурным словам, которые, тем не менее, прочно осели в моей памяти. Моя родительница была крайне расстроена, когда с детской непосредственностью и даже гордостью я поделился с ней этими новыми и весьма притягательными для меня литературными открытиями. Мне было сказано никогда, впреть, ни произносить эти слова в слух не только среди взрослых, но даже и в компании друзей.
Другой мой товарищ по имени Игорь был мальчик задорного и взбалмошного нрава. Ему нравилось бесится и проказничать, только дома он боялся заниматься этим делом, поскольку у него были очень строгие родители, не спускавшие с него глаз и всегда при случае готовые наказать баловника. Не могу сказать, что мои родители меня не наказывали, но описываемый период моего детства еще не был омрачен частыми телесными побоями, что, однако, не замедлит случиться в скором будущем. Так вот, Игорь, на собственном опыте познавший, что значит "отведать березовой каши". Был он очень осторожен в своем озорстве и если шалил, то делал это лишь в отсутсвии родителей. Случилось, что ни моих, ни его родителей не было дома. Как я уже говорил, жили мы в соседних квартирах на одном этаже. Заранее пронюхав о том, что родители уходят, мы решили тайком встретится в их отсутствие. И хотя двери были закрыты на ключ снаружи, это не стало для нас большим препятсвием. Игорь знал, где родители хранят запасной комплект ключей и без труда открыл дверь изнутри. Тоже самое сделал и я. Мы очень обрадовались оказавшись вместе, предоставленные самим себе и будучи без присмотра родителей. Однако, вскорости, вдоволь наигравшись имеющимися у нас игрушками, мы стали ощущать скуку. А потом возникла идея открыть окно и попускать бумажные самолетики. Решили и сделали. Вскоре и это занятие надоело. На подоконнике стояли горшки с цветами. Спустя некоторое время и они полетели вниз. Потом одежда, обувь, потом все, что попадет под руку. А потом пришли родители... Помню ужас, который обуял меня, когда я увидел грозное лицо отца. Игорь испугался не меньше меня и скорее выбежал на улицу, позабыв даже взять ключи от своей квартиры. Вскоре вернулись и его родители. В этот день я познал гнев отца. Бил он меня ремнем, да так, что на теле остались кровавые отеки и синяки и если бы не заступничество матери и может быть и вовсе прибил бы.
После этого инцидента, и без того натянутые отношения с отцом испортились совсем. Отец даже поссорился с матерью, так как считал, что наказал меня недостаточно и что поэтому не исключено, что я и впредь буду позволять себе подобные выходки, но я их более никогда себе не позволял. С Игорем мы более не встречались. Вскоре я узнал от мамы , что и ему досталось. Однако что-то треснуло в наших отношениях и более мы уже не видели друг друга. Вскоре семью Игоря отправили куда-то в другой город, а затем они вернулись на родину. Как сложилась его дальнейшая судьба я не знаю.
В то время отец мой начал похзволять себе излишества в алкоголе. Довольно часто он стал возвращаться домой с работы в подпитии. Не могу сказать, что у моего родителя были какие-то видимые причины для этого пагубного увлечения, однако, мама стала с тревогой замечать, что все чаще возвращается домой нетрезвым. Видя отца пьяным мама старалась не попадаться ему на глаза: ложилась ли спать, уходила ли из дому, короче, делала все возможное, чтобы не вступать с ним в конфликт. Однако, моему пращуру такое поведение матери не нравилось. Будучи весьма деспотичным человеком, он всегда считал, что жена должнка всегда быть с мужем и потворствовать любым его прихотям. Не обходилось и без рукоприкладства. Лично я этого не помню, но много позже мама рассказывала мне, что отец частенько бил ее и что отчаявшаяся женщина была уже на грани развода, и непременно бы оставила моего родителя если бы не наша юдоль на чужбине. Для советского офицера, служившего за границей развод с женой мог означать полный развал карьеры, а мать, все-же питавшая в своем сердце любовь и сострадание к отцу, никогда бы не позволила случиться такому и уж если бы решилась пойти на этот шаг, то сделала бы это тихо и незаметно, щадя достоинство мужа.. Бывало, после очередной пьянки отец просил у мамы прощение, но делал это очень редко и неохотно, в основном по просьбам и даже требованиям своих друзей, многих из которых мама знала сама, поскольку тогда еще было принято дружить семьями. Для нее начался период серьезных душевных испытаний.
Как-то, во время очередной вечеринки, которая на этот раз происходила у нас дома отец, в присутсвии гостей очень сильно оскорбил маму. За столом наступила неловкая пауза и друзья отца явно засмущались, не зная как себя вести и что делать. На эту вечеринку папа пригласил своего самого уважаемого друга, его звали дядя Виталий. Он был человек очень порядочный и честный, и несмотря на то, что они с отцом, бывало, проводя время в компаниях выпивали, душевность и справедливость этого человека ничуть не имели ущерба. Отец же его уважал за то, что дядя Виталий плюс ко всем его достоинствам был физически сильным молодым человеком. Он имел разряд мастера спорта по боксу и сказывали будто некогда урезонил пятерых хулиганов, позволивших себе невежливо обратиться к его супруге. Так вот, услышав оскорбление отца в адрес мамы, дядя Виталий встал из-за стола и не скрывая своего возмущения и негодования потребовал у отца, чтобы тот публично испросил прощения у моей матушки, в противном случае, ноги его больше не будет в этом доме. Он сказал также, что понятия не имел, и даже представить себе не мог, чтобы такой интеллигентный и порядочный человек, как мой отец мог так гадко обращаться с собственной женой. Несмотря на то, что им частенько доводилось проводить время вместе в различных офицерских компаниях и даже выпивать вместе, чувство справедливости и порядочности у дяди Виталия не претерпевало какого-либо ущерба. Отцу ничего не оставалось делать: сконфуженный и престыженный он попросил прощения у мамы. Дядя Виталий, равно как и вся компания были удовлетворены и инцидент посчитали исчерпанным. Не припомню, чтобы после этого случая отец публично оскорблял матушку в компаниях, во всяком случае в тех, чьим мнением и авторитетом он дорожил. Спустя пару лет дядя Виталий умер от инсульта. Помню как долго мама плакала, узнав о смерти дяди Виталия. На всегда он остался в сердце мамы образцом джентльменства и благородства.
Хотя я не всегда точно понимал смысл происходящего, тем не менее, своей детской интуицией чувствовал, что отец несправедлив и зол. Не буду врать если скажу, что я боялся его, поэтому искал любого случая не попадаться пращуру на глаза. Он же рассматривал такое мое поведение как пренебрежение отцом и заносчивость. Если нападки моего родителя на матушку к тому времени, к счастью, несколько ослабли, то на меня его гнев, наоборот, повалился как неудержимый ком с горы. Отец пытался найти любой повод, чтобы унизить меня. Он говорил что я слабак и трус, что я не унаследовал и капли его добродетелей и пошел в маму, что я разгильдяй и аболтус. Если он придирался ко мне на трезвую голову, то была возможность как-то избежать тумаков и оплеух, например соглашаясь с ним во всем чтобы он не говорил. Однако такой способ обороны совершенно не работал когда родитель был пьяным. Когда я начинал соглашаться с ним во всем, то вызывал этим гнев отца, поскольку тот видел, что я заискиваю с ним от страха. Своим страхом я приводил его в полнейшее бешенство и порция тумаков мне была гарантирована. Сперва я рассказывал обо всем этом матушке и та вела горячие разговоры с отцом в мою защиту. На какое-то время он оставлял меня в покое, но вскоре он начинал все сначала, не забывая напомнить, что я ко всему прочему еще и ябеда и что он не простит мне этого. Поэтому вскоре я перестал жаловаться матери на отца. Проницательная женщина, она и так все видела и понимала сама. Будет несправедливым утверждать, что от отца я претерпевал одни лишь притеснения. Довольно часто мы ходили всей семьей в местный универмаг, где выбирали мне игрушки и, казалось, отцу нравилось делать мне такие подарки. Должен сказать я очень любил игрушки, и мне казалось, что в универмаге их великое множество: машинки, танки, самолетики, и все как настоящие. Поэтому, когда родители делали мне подарки, я был на седьмом небе от счастья и готов был простить любые обиды и несправедливости отца. Ну вот, пожалуй, и все чем запомнилась мне наша жизнь в Германии. Когда мне исполнилось пять лет, родителя моего направили продолжать службу в Петрозаводск, где мы прожили около полутора бесцветных и чрезвычайно скучных лет. Однако, это не все, что сохранила моя память о нашей жизни в те годы. Еще живя в Германии, родители каждое лето ездили в отпуск на родину в СССР.
К этому времени, похоже, относится и мое первое знаномство с родиной отца. Папа родился и вырос в Латвии. именно оттуда, по окончании Рижского медицинского института он полунасильно был призван в советскую армию ибо совершенно не желал никуда уезжать из Латвийской республики. Там же проживали все его ближайшие и отдаленные родственники. Мама рассказывала, что когда они познакомились, отец по русски говорил плохо, однако спустя пару лет совместной жизни акцент у него исчез и он окончательно "обрусел". Моя бабушка по отцовской линии была чистокровной полькой, хотя злые языки склонны были из числа ее дальних родственников по линии мужа узреть в ней "мессианские корни". В самом деле насколько я ее помню, баба Лиля всегда была смугловолосая, судя по фотографиям ее молодости имела весьма выразительные черты лица: черные, красиво очерченные брови , прямой, тонкий нос, чувственные губы. Судить же о национальности человека только по цвету волос или форме носа едва ли возможно сколько-нибудь достоверно. Да и потом, национальность человека, на мой взгляд, определяется не тем сколько в его генах от одной нации или народности, а сколько от другой. Вопрос этот определяется тем, насколько сам человек самоидентифицирует свое национальное происхождение, свои духовные корни. С этой точки зрения, бабушка всегда признавала себя только полькой, и даже гордилась этим. Несмотря на то, что она, не имея даже среднего образования в совершенстве владела четырьмя языками, любимым для нее, все-же, оставался польский. И хотя говорила она на нем достаточно редко, поскольку в семье никто уже по польски не говорил, тем не менее, я хорошо помню как к бабушке время от времени приходили старушки-соседки и лепетали что-то на непонятном мне языке в котором изредка удавалось услышать русские слова. Да и детей своих изначально она отдала в польскую школу, они, правда, там долго не проучились и по каким-то неизвестным мне причинам вскоре были переведены в латышскую. Очевидно, бабушка понимала, что ее детям придется жить в Латвии, а не в Польше, а посему и родной язык должен быть латышский. Бабушка была католичкой, посещала Костел и детей своих крестила еще во младенчестве.
Когда мне было два года, или около того, родители решили крестить и меня. Однако, мама моя была православной. Не знаю был ли вопрос о моем крещении "камнем преткновения" для родителей, скорей всего нет, потому, что ни тот, ни другой мой родитель не были тогда набожными и богобоязненными людьми и смотрели на крещение ребенка лишь как на соблюдение традиций. Тем не менее решено было крестить меня в Риге, в одном а, может быть, и единственном православном приходе города. Нашли крестных, уж не знаю насколько они были православными, но оказанным им доверием гордились и в меру понимания своих обязанностей с ними справлялись. Для меня же, встреча с крестными, а особенно с крестной всегда была радостью. Крестная всегда дарила мне игрушки, причем именно те, которые мне нравились. Она частенько брала меня в "детский мир" и какую-бы игрушку я не затребовал, всегда покупала. Вообще, рижский "детский мир" было для меня явлением особым. В то время, а я говорю о начале семидесятых годов 20 века это был, пожалуй, единственный во всем Советском Союзе специализированный детский магазин, имеющий такой разнообразный ассортимент товаров для детей. Построенный где-то в середине шестидесятых, он, казалось, был воплощением детской мечты, где сказка становилась былью. Четырехэтажное здание из стекла и бетона, с огромными витринами со всевозможными игрушками и одеждой, со стеллажами высотой под потолок,- все это просто завораживало меня да, думаю не только меня, но и тысячи мальчишек и девчонок, живущих в Риге, да и по всему Советскому Союзу.
Духовным же моим воспитанием занималась бабушка лично. Вот я смотрю на выцветшую от времени фотографию бабули и мысли уносят меня в далекое прошлое. Вижу мою бабушку, одного из cамых любимых людей на свете. Ее полные, нежные и теплые руки ласково гладят меня по голове, спине, рукам, и чувствуется какой - то чудный, ни с чем несравнимый покой и радость. Она рассказывает мне что-то и, даже не вникая точно в то, о чем идет речь, но, лишь влекомый заворожительной интонацией бабушкиного голоса, будто - бы в неге сладостной истомы, переношусь я в неведомые миры ее сказок и былей. Теперь я уже там, на "неведомых тропах" бабушкиных фантазий, участник и главное действующее лицо некоей чудной мистерии, состоящей из множества сказок, историй преданий и легенд, неразрывно сопряженных друг с другом и образующих какую - то несказанно - пленительную мозаику моих детских грез. И так не хочется, ой как не хочется возвращаться обратно в этот мир реальности, где все так скучно и однообразно, но, принимая, как должное, необходимость хоть какого то перерыва, хотя бы на сон, с радостью и нетерпением жду я вечера следующего дня для прослушивания новой главы этой "бесконечной истории"...
Я слышу голос бабушки, который до сих пор отчетливо стоит в моей памяти; голос, который спутать невозможно, на который нельзя не ответить или пропустить мимо. Откликаясь на родной голос с глубоким внутренним ликованием, радостно бьющимся сердцем и улыбкой до ушей, бегу я на встречу раскрытым объятиям любимой бабули. Сегодня будет другая сказка. Бабушка давно обещала рассказать о той картине с изображением красивой женщины с серьезным и немножечко грустным лицом и младенцем на руках. Вокруг головы женщины какое то непонятное сияние в форме кольца, тоже и у мальчика. Эта, манящая к себе картина, обрамлена в красивую, резную рамку, сделанную по форме терема, с открывающимися ставнями. Я уже давно заприметил этот "образ", стоящий в углу гостинной у окна по тому сиянию и свету, которыми играют и переливаются лица тех двух, изображенных на картине, в ясные солнечные дни.
Наконец - то обещанный день наступил. Как удивительно непохожа сегодняшняя сказка на все остальные, cлышанные раньше. Бабушка рассказывает о каком - то таинственном Учителе, который был очень добр к людям, и так сильно их любил, как никто и никогда на свете. Он лечил больных, помогал обездоленным, вступался за слабых, проводил время с детьми и любил их, радовался радостям и печалился печалям всех людей, которых только не встречал. В итоге, за все это люди его убили. Что? Нет, ваше детское сознание не в состоянии вместить сказанное. Однако на сегодня сказка окончена, нужно жать следующего дня.
И снова бабушка продолжает начатую вчера историю, хотя кажется, что прошла уже целая вечность. Оказывается, пока этот добрый Учитель жил на земле, он нашел себе учеников, которые очень и очень его любили , и эти слова приятным теплом разливаются по всему вашему телу, вселяя надежду, что сегодня, наконец - то, бабушка признается что просто пошутила для того, чтобы немножко попугать вас; что учителя никто не убивал и, вообще, вся эта история - лишь сказка - страшилка. "Бабушка, признайся, ты ведь обманываешь меня, и добрый учитель остался жив" - с мольбой в голосе, и, уже готовые заплакать, спрашиваю я. Но бабушка молчит. Никакой надежды, никакого утешения, хочется рыдать, топать ногами, хочется даже ударить бабушку, только бы она призналась, что все это неправда. " А как же его ученики - не унимаюсь я - они то, если так любили своего учителя, почему не заступились?". "То была Его воля; Учитель должен был пострадать за мир для того, чтобы мы по настоящему могли любить его" - объясняет бабушка. Нет, она меня не убедила. Неужели, для того, чтобы тебя полюбили нужно умирать? Какой смысл, если тебя любят, но ты уже мертв? Десятки вопросов, на которые летними ли, зимними ли вечерами, уже и не вспомнить, укутав мнея своим большим и теплым одеялом, терпеливо и спокойно разъясняет бабушка своему любимому внуку этот неразрешимый ребус, в котором я все еще вижу какое - то недоразумение.
На самом деле Учитель не умер, то есть умер, но на третий день ожил, потому что его оживил Бог, и, из-за того, что Учитель очень сильно любил Бога, так как никто из нас, то Бог не дал ему быть мертвым более трех дней, но взял к себе навечно. "И если мы будем любить Бога так, как любил его Учитель - говорит бабушка - то и мы не умрем, но будем вместе с Богом и Учителем на небесах.". Очередной день, когда бабушка рассказывает вам эту удивительную и трогательную сказку, более уже похожую на быль, вновь заканчивается таинственными и малопонятными выражениями. Выясняется, что Учитель никогда не был чужим Богу, в отличие от всех остальных людей, но, наоборот, его единственным и возлюбленнейшим Сыном. Что через свою смерть он примирил и нас с Богом, чтобы и мы, также как и он, могли быть Божьими детьми. Сколько тут непонятного и неясного. Сколько раз даже сама бабушка не может ответить на мои занудные вопросы, а, временами я чувствую, что даже злю своей настырностью и упрямством. И, все же, какая это замечательная история про учителя Иисуса из Назарета, которого я столько раз пытался представить себе во время рассказов бабушки, его лицо, речь, глаза...
Прошло много леи и все это куда - то ушло и стало казаться, что никогда и не было. Может быть потому, что ушла бабушка. Все замутилось и поблекло. Удивительные бабушкины истории стали отходить куда то в периферийные области моего сознания, постепенно заглушаясь новыми и пустыми историями мира безбожного и бездуховного, пока не затихли совсем, но не на всегда, а, лишь, до времени, чтобы когда пробьет божий час, вновь возгореться невыразимой радугой детских грез и мечтаний с прославлениями и "воздыханиями неизреченными" к Творцу - Богу вселенной и Его Сыну.
Нужно признаться, что в Риге меня баловали. Насколько я был незаслуженно угнетаем отцом, в такой же степени меня нежили родственники в Риге. Во мне души не чаяла моя родная тетка, моя крестная и, вообше, все те, кто были друзьями бабушки. Тетя Ванда, сестра отца постоянно давала мне деньги и я от души наедался мороженным-эскимо, которое очень сильно полюбил и мог съесть несколько штук к ряду. В присутствии бабушки отец никогда меня не бил. Даже будучи навеселе он и пальцем ко мне неприкасался, если видел рядом со мной бабушку. На протяжении всей своей жизни она оставалась для него авторитетом, а издевательства и несправедливость отца ко мне баба Лиля видела и категорически не приветствовала.
Отчетливо помню бабушкин дом: cтарый, красного кирпича, снизу оштукатуренный, на первом этаже магазины. Дом на пересечении двух улиц, теперь заживших новой жизнью, одна из них именуется ныне улицей св. Гертруды, которая сменила свое прежнее громкое имя отца мирового коммунизма на старое исконное. Эпоха громких имен и " больших " людей в этом городе, равно как и во всей этой маленькой стране завершилась, закрыв собой еще одну страницу мировой истории.
Стоя на пересечении улиц Гертруденской и Авоту , куда ни посмотри, во всех четырех направлениях взгляд упирается в католические соборы готического стиля, именуемые в народе английским словом костел. Каждый из них еще с детства восхищал меня своим величием, устремленностью ввысь, своего рода "бросанием вызова" законам притяжения, легкостью и чувством полета. Возле каждого костела зеленая лужайка с гравиевыми дорожками и аккуратными скамеечками под сенью лип или сиреней, где сидят обычно беззубые старушки и что-то лепечут на непонятном вам языке. По узким, мощеным булыжником улочкам снуют туда-сюда аккуратные троллейбусы и старые, европейских моделей автомобили - опели, фиаты, форды. Иногда попадаются и мерседесы; крайне редко проскочит перед вами жигули или какой-нибудь запорожец. На тротуарах здесь не валяются окурки, хотя много курящих. На улицах нет толкучки, несмотря на то, что народу много. Лица прохожих радостными не назовешь, но и угрюмых не видно. Здесь, в этом старинном европейском городе прошло мое детство. Бабушкин дом - этот величавый истукан, навсегда запомнился мне по характерному, не с чем несравнимому, а потому незабываемому излучению некоего таинственного мускусно - терпкого запаха моего детства, полного грез и воспоминаний. И в то же время что-то неуловимое исчезло, может, а, точнее, по явилось, но чужеродное и противоестественное, ощущаемое, в гротескности и неестественности этого вновь обретшего "европейский статус" города. Везде чувствуется некий труднообъяснимый, но весьма болезненный разрыв между вековой метафизикой города, запечатленной в архитектуре, жизненном укладе, традициях, и мгновенными, стремительно меняющими друг друга тенденциями моды, которые скорее не более чем иллюзия, желание выдать желаемое за действительное, которое к тому же и не к лицу ни народу, ни городу, поскольку выдает плохой вкус и незнание истории. Но все это никогда не умаляло моей любви к этому славному балтийскому городу, имеющему сложную и противоречивую историю и продолжающему жить этим противоречием
О моем деде по отцовской линии известно и вовсе мало. Бабушка рассказывала, что дед погиб в самом начале отечественной войны. Однако, по другой информации переданную мне моей теткой, он погиб гораздо позже на фронте. Так или иначе, живым дед Александр домой не вернулся. Разглядывая его фотографию я никогда не уставал удивляться его аристократичности и стилю. Одетый "с иголочки", дедушка, казалось, производил впечатление джентльмена и безнадежного повесы одновременно. Брюки "клеш", дорогие часы на цепочке, лакированные, всегда начищенные ботинки, идеально уложенные волосы, всегда с открытой улыбкой на лице - таким он предстает с десятка старых, выцветших фотографий, связанных с различными периодами его нелегкой, но интенсивной и яркой жизни. Среди "прекрасного пола" он, бесспорно, пользовался немалым авторитетом. И все-же, свою жизнь он связал с бабушкой. Дедушка погиб в возрасте тридцати, тридцати трех лет молодым человеком, которого как и миллионы других красивых и здоровых унесла война, не узнав толком ни своей жены, ни детей. Свою дочку он, похоже, не видел вовсе, а вот сына видел, хотя и не долго, и, говорят, сильно и нежно любил. В семейном альбоме сохранилась всего одна фотография, где дед держит на руках своего годовалого первенца. Все это сохранила моя память еще с самых ранних периодов детства. Бывая в Риге много позже, уже в зрелом возрасте, я всегда посещал могилу бабушки и родственников деда, некоторым из которых Бог дал долгую и не всегда счастливую жизнь, и подолгу расспрашивал их про деда и родственников, фамильной истории и ощущал в их рассказах много трагичного. Родственники моего родителя по материнской линии были в "натянутых" отношениях с родней по отцовской, более того, они просто не общались. Мой двоюродный брат Артур сказал мне как-то, что родня по отцовской линии не принимала никакого участия в тяжелой жизни бабушки, которая оставшись одна, без мужа, в тяжелые послевоенные годы вынуждена была воспитывать двух детей: моего отца и тетку. Отец мой никогда особенно сильно не голодал, бабауля всегда работала, даже имея двух малолетних детей на руках, но первые послевоенные дни родитель мой запомнил хорошо. Что может оставить для пятилетнего мальчика более долгие воспоминания, чем ставшее столь томительно - затянувшимся, иногда по нескольку дней подряд, отсутствие сколько-нибудь сытной пищи во рту? После войны бабушка устроилась работать в столовую, в доме появилась еда и какой-то достаток. По словам Артура, именно тогда родня по линии отца, а именно мои непосредственные предки, стали напоминать о себе и как выяснилось не вовремя, поскольку их помощь, поддержка и участие для независимой и уже привыкшей полагаться лишь на собственные силы бабушки были ненужны. Было ли такое ее поведение проявлением обиды и горечи на тех людей, от которых некогда она некогда вправе была ожидать помощи? Возможно. Во всяком случае так выходило со слов брата. Образовавшийся "раскол", однако, постепенно стал выходить за рамки двух семейств, спустя какое-то время трения стали возникать и среди бабушкиной родни не исключая и ее саму. Результатом подобного изоляционизма стало заметное падение интереса моего родителя к своему роду, историческим фамильным корням. В конце-концов этот интерес и полностью сошел на нет. Родственники в гости друг к другу ходили крайне редко, при этом этом отношения и х были неприлично формальными. Это я видел сам, когда будучи ребенком, вместе с матушкой посещал родствеников и быть может я был тем цементом, который хотя бы временно скреплял непрочные кирпичи фамильного дома.
Чем живет, что радует и печалит пятилетнего ребенка? К этому возрасту окружающий меня мир состоял из двух, ярко выраженных полярностей. Одна из них устойчиво ассоциировалась с матерью, как оплотом тепла, ласки, любви и участия, другая же противоположность связывалась у меня с отцом, в котором, по моему незрелому, но интуитивно верному разумению коренились жестокость, нелюбовь, эгоизм, непредсказуемость и произвол. Конечно же, мама была не единственным человеком которого я преданно и нежно любил. Как я уже говорил моя привязанность к бабушке Лиле была так-же очень велика и, вообще, каждый, кто проявлял ко мне любовь и ласку мог рассчитывать на ответные чувства. Не могу сказать, что я был "маменькиным сынком", но то верно, что спасение от отчуждения мира и тех подводных камней, на которых можно преткнуться, а, возможно, и вовсе быть раздавленным, я мог найти лишь у моей родительницы. То было время блуждания и поиска, когда стремишься к тому, к чему тянет, и сторонишься того, что отталкивает.
Однако, уже тогда мне удалось убедиться, что то, к чему стемишься не всегда является добрым и полезным, а, иногда, может быть и постыдным. Иными словами, именно в то время я впервые познал, что значит "греховная природа человека", хотя само слово "грех" было мне еще неведомо.
Это произошло, когда мы жили в Петрозаводске. Бывало, к нам погостить приезжали родственники и друзья родителей. Однажды нас навестили ближайшие друзья родителей еще по Германии. Это был дядя Виталий, некогда образумивший моего отца, когда тот нагрубил матушке, со своей супругой и дочкой. Дочку звали Алена, была она симпатичная и большеглазая хохлушка, вечно бубнящая что-то и без умолку смеющаяся. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, а я был несколько старше ее, мне Алена представлялась сверстницей. Поначалу я вел себя несколько настороженно по отношени" к этой девочке. Честно сказать, я всегда немножко побаивался девчонок, потому-что ранее не имел сколько-нибудь длительного общения с ними и от того слегка стеснялся. От девочек я всегда чувствовал какую-то потаенную, скрытую опасность и подвох, а уж их непрекращающегося визга и смешков и вовсе терпеть не мог. Однако, Алене я быстро привык, наверное потому, что она чем-то походила на мальчика. Во-первых, она всегда была коротко стрижена, во-вторых, играла в "войнушку", любила машинки и вообще была достаточно отважная и дерзкая. Все это меня подкупало в ней и мы стали друзьями. Она, казалось, так-же неплохо ко мне относилась. Мы подолгу проводили время вместе: играли, носились, болтали. Помню, я был очень доволен ею и взял ее в свою "команду". И все-же какой-то червь сомнения постоянно подтачивал мою душу. А что именно я не мог сказать тогда. Просто я понимал, что мы разные, даже если играем вместе, даже если внешне похожи. Она девчонка, и это другое. Девчонка же - это существо, из иного, непонятного, а во многом и чуждого мне мира. Личные симпатии к ней как к другу, уступали под натиском фатального признания, что она девочка.
Все это не давало мне покоя, и несмотря на то, что я не подавал виду, тем не менее, я очень страдал и никак не мог найти для себе выхода из сложившегося положения. Чтобы разобраться во всем,- решил я,- необходимо, все-же узнать, где проходит граница между женским и мужским и поняв это различие определить, так ли уж оно безгранично и, может быть, его и вовсе можно свести на нет. Я рассуждал так: "начать свое исследование нужно с того, чтобы сравнить, все-ли, что имею я есть и у нее". Все-же уже тогда, не имея никакого понятия о строении женщины, греховная моя природа подсказывала, что искать нужно именно в этом. Поскольку между мною и Аленкой завязались уже очень доверительные отношения, в один из дней я, набравшись духу и в надежде на ее понимание и поддержку, рассказал ей о своих сомнениях и переживаниях. Рассказал как мог, как позволяли мне моя детскость и природная застенчивость, помноженная, правда, на недюженное любопытство исследователя. Признаться, я готов был уже к поражению, поскольку какая-то неясная, но весьма ощутимая внутренняя интуиция подсказывала мне, о том, что я стремлюсь к чему-то недозволенному и постыдному, тому, чего я знать не должен никогда. Все-же угрызения совести, если то, что я чувствовал тогда можно обозначить таким чувством, были не долгими.
К моему удивлению, Аленка быстро поняла меня и то, что я от нее хочу. Хотелось же мне осмотреть ее всю. Она сказала мне, что ничуть не возражает, только вот, необходимо спросить разрешения у мамы. Я же начал очень отчаянно уверять ее, что этого делать не нужно. Сказал я ей и то, что если она хочет, чтобы мы остались друзьями, необходимо нашу тайну держать в строжайшем секрете и никому об этом не говорить. А потом я попросил ее поклясться в том, что она никогда никому не расскажет о том, о чем я мечтал уже давно - отведать запретного плода, вечно сокрытого и постоянно ускользающего от моего разумения - где- же сокрыта эта таинственная и непостижимая девичья "инаковость". Не помню как долго я ее "уламывал", но так или иначе, она уступила моим просьбам и в один из дней то, о чем я уже давно мечтал произошло. Разочарованию моему, насколько я могу помнить свои тогдашние ощущения, не было конца. Будучи готовым увидеть все, что угодно, кроме того, что действительно предстало моему взору, я, поначалу, чуть не заплакал, но сдержался, главным образом из-за того, чтобы не расстротить Аленку, которую я не хотел обижать. Все-же между нами получился разлад, видимо из-за того, что я не смог полностью сокрыть своего разочарования. В итоге мы поссорились, а спустя некоторое время дядя Виталий с женой и дочкой уехали к себе в Винницу.
Я очень тяжело переживал свое разочарование, видел всю тщетность той небывалой настойчивости и самоотверженности, столь неестественной и столь всепоглощающей для пятилетнего ребенка, которая, в итоге, полностью разбилась о безысходность, нелепость и глупость представившейся мне тогда реальности. Мое, начавшее было крепнуть уважение к девчонкам, разбилось мгновенно и если верно говорить о том, что я всегда чуждался лиц противоположного пола, то после описываемого случая, я и вовсе изолировал себя от них, вплоть, наверное, до зрелого юношества, когда ростки первой любви под влиянием обстоятельств пробудились и во мне. Задумываясь позднее о мотивах своего поведения в то время, я не мог найти никакого иного объяснения этого влечения, кроме того, которое описывается коротким и емким словом грех, который подобно паутине уже при рождении полностью обволакивает душу и плоть человека. Еще нет похоти, еще не мучает либидо, а грех уже присутствует в душе человека и подобно червю в яблоке, постоянно и целенаправленно подтачивает ее, делая, в итоге, и вовсе никуда не годной.
Когда мне исполнилось шесть лет, наша семья переехала в Ленинград, поскольку отца направили туда для продолжения военной службы. Помню ту ужасную квартиру, которую предложили родителю, и тот, не долго думая, сразу же согласился въехать в нее. Во-первых, она была настолько "перенаселена" клопами, что , казалось, небыло такого места, где бы они не обитали. Эти кровососущие жили в ванне, туалете, на кухне , в оконных рамах, под обоями, и нагло, с полнейшим равнодушием, если не сказать с вызовом, ползали по стенам, полу, потолку. В течение последующих двух, трех лет мама с переменным успехом пыталась вести с клопами, и в конце концов, все-же, мы их одолели. Во-вторых, места общего пользования были совершенно непригодны для положенного им применения. Унитаз расколот и протекает, в ванне трещина во всю длину, сток забит песком и грязью. О том, насколько плачевно было наше жилье можно говорить очень и очень долго, но это не входит в поставленные мною цели. Удивительно, но владельцем данной квартиры был офицер и как говорили соседи, очень уважаемый человек, однако уважения к собственной семье он, похоже, не питал. Пятиэтажная хрущевка, в которой мы поселились, вызывала, почему-то, небывалое восхищение отца.
Буквально, в первые дни нашего переезда случилось забавное происшествие. Родители никогда ранее не были в Ленинграде, но знали, что в этом городе проживают их знакомые по Германии, которых родители хотели поскорее разыскать. Это была семья Шпаковых, у них был сын Андрей, с которым в Германии мы сильно сдружились. Не помню, где уж мы плутали, только на поиски Шпаковых ушло несколько часов. Мы плутали по дворам, помню лил дождь, было противно и мерзко, а мы все спрашивали и спрашивали у прохожих нужный нам дом, но никто не мог ответить. Наконец, окончательно выбившись из сил и отчаявшись в поисках родительских друзей, мы решили повернуть домой. Когда мы уже подходили к дому, вдруг, мама увидела табличку на одном из близлежащих домов, которая соответствовала нашей желанной цели. За те два года, что мы не виделись с Андреем он сильно изменился, вытянулся, похудел, стал более важным однако, увидев меня он смутился и покраснел. Признаться, и я тоже почувствовал некоторую неловкость и не нашелся сразу что сказать. Но постепенно, пообвыкнув в чужом доме и имея здесь много интересного для себя, я начал расспрашивать друга обо всем. Выяснилось, что он уже ходит в школу и приносит только хорошие отметки. Помню, как я завидовал ему. Андрей показал мне свой дневник, тетрадки, пенал и ручки. Видя все это я просто обомлел. Отныне, самым большим моим желанием было пойти в школу, однако, для меня эта радость могла наступить лишь через год. Моей же участью был ненавистный детский сад.
С первого же дня в саду я понял, что мне здесь не нравится. Суета детей, крики девчонок и некоторое недружелюбие со стороны мальчишек, неизбежно возникающее при виде новичка, которому всегда приходится заявлять о себе, для завоевания собственной "ниши" в сложившейся иерархии детсадовских авторитетов. Очень часто мальчишки возились, а иногда и дрались друг с другом. Именно таким образом, с ссадинами и синяками каждый из них отвоевывал себе уважение других. Не могу сказать что мне нравилась подобная жизненная идеология. Шумные игры с возней лишь вызывали у меня раздражение.Да и, вообще, я был молчаливым и тихим ребенком и мое поведение совершеннейшим образом шло в разрез с негласными детсадовсими правилами выживания. Когда кто-то из мальчишек пытался вовлечь меня в какую-либо подвижную игру, которая могла бы кончиться потасовкой, а как правило, так в итоге и получалось, я вежливо отказывался. Бывали же и такие случае, когда кто-то из особо наглых мальчиков пытался насильно заставить принять меня участие в возне, и мне приходилось также используя силу отталкиваться от наглеца, а если и это не помогало, то просто уходить куда подальше с глаз долой. В итоге дети из сада стали относиться ко мне как к чужому.
Каким-то образом, кто-то из них узнал о том, что я родился в Германии, несмотря на то, что этот факт я тщательно скрывал. После этого практически все мальчишки стали дразнить меня фашистом. Мне было очень обидно, поскольку я никак не мог оправдать и жащитить себя, свое достоинство и мальчишескую гордость. Помню, каких огромных душевных усилий стоило мне держаться спокойно и уверенно, когда какой-нибудь наглец пыиался подтрунивать надо мной и всячески обзываться. Кончались подобные случаи тем, что стараясь быть невозмутимым, я позволял обидчику высказать все, что его душе угодно, а потом уходил в коридор или туалет, короче туда, где никого не было и горько плакал.
Однажды, одиноко гуляя на улице во дворе детского сада, по ту сторону забора я увидел Андрея, весело болтающего с друзьями на спротивной площадке у школы. Он был в школьной форме, радостный и гордый, в то время как я был абсолютно подавлен и унижен. Я окликнул Андрея. В начале он сделал вид, что не слышит меня, но выждав время как бы непроизвольно обернулся и неспеша подошел к забору. В тот момент я почувствовал себя словно в тюрьме. Вдруг родилось огромное желание вырваться на свободу, разорвать путы, приковывающие меня к этой постылой темнице, где никто меня не любит, а лишь норовят травить. Андрей, кажется, понял мое настроение. Он подошел вплотную к забору и тихо сказал мне, что знает, где есть дырка в заборе, откуда я могу вырываться на свободу и что потом, мы весь день сможем провести вместе, и он расскажет мне про школу. Соблазн был настолько велик, что недолго думая, я пошел в указанное товарищем место, где действительно был небольшой лаз в заборе, словно бы специально сделанный для меня. Оказавшись по ту сторону забора, я изо всех сил помчался к школе, где уже поджидал меня Андрей и до самого вечера мы гуляли вместе. Когда же радостный, я пришел домой, то буквально, через пару секунд все мое счастье куда - то исчезло. Я увидел разгневанное лицо матери. Никогда раньше не видел я ее в таком гневе. Она больно ударила меня по спине, долго и громко ругала, а потом сказала, что мною займется отец. Тот, казалось, только того и ждал. У родителя был широкий кожанный офицерский ремень. Он уже держал орудие наказания наготове и нетерпеливо помахивал им. Попав в его руки я понял, что избежать наказания не удасться. Зажав мою голову между ног, он стал пороть меня. Голова была зажата крепко и как я не старался, вырваться не мог. Помню ту нестерпимую боль, которая жгучими волнами растекалась по всему моему детскому телу. Помню, я громко кричал, звал маму на помощь. В конце-концов, матушка не выдержала заступилась за меня, и полностью обессиленного, отец швырнул меня на пол. Пожалуй, это был второй случай телесного наказания в моей жизни когда я столь отчетливо и на долгие годы запомнил что значит физическая боль.
Наконец, тот долгожданный день наступил. День первого сентября был, пожалуй, единственной моей надеждой на будущее. За весь год, что я провел в детском саду, наверное, не проходило и дня, чтобы я не думал о школе. Я представлял себя в школьной форме, с ранцем за спиной, который плотно набит учебниками и тетрадками. Неоднократно мне снились сны про школу и всякий раз когда я просыпался, разочарованию не было предела. Накануне первого сентября мы с матушкой пошли в магазин выбирать мне школьную форму. Помню, как разбегались у меня глаза при виде стеллажей, увешанных школьной одеждой, им, казалось, не было конца. Довольно долго мы с родительницей занимались примеркой костюмов, но я ничуть не устал, несмотря на толкучку и спертый воздух и готов был перемерять хоть всю школьную одежду.
На старых черно-белых фотографиях сохранились виды школы и детворы, ее посещающих. В классе мальчишек и девчонок было строго поровну. Классная руководительница, Зайчук Нина Васильевна, женщина не молодая, добрая, но требовательная сразу же приглянулась мне. Мне казалось, что она чаще, чем на других, уделяла мне свое внимание и мне это льстило, хотя по преимуществу ее замечания относились к моему внешнему виду, внимательности на занятиях и учебной дисциплине. В первые годы учебы в школе я не был примерным учеником. Будучи непоседой, мне не хватало усидчивости выучить урок или написать предложение. Друзей у меня было мало. Одним из них был белобрысый мальчик по имени Кирилл, с которым мы познакомились в детском саду по самому нашему приезду в Ленинград. Знакомство наше произошло весьма забавно. Гуляя в саду на детской площадке, я увидел в траве бумажку желеного цвета, которая при более близком рассмотрении оказалась трехрублевой купюрой. Озираясь по сторонам, я потихоньку стал подкрадываться к месту, где лежала скомканная купюра. Вокруг, казалось, никого не было. Каково же было мое удивление, когда нагнувшись для того, чтобы поднять денежку, я чуть было не столкнулся лоб в лоб с другим мальчиком, который, как потом выяснилсось, также заприметил "трешку".и захотел тишком овладеть ею, спрятавшись в кустах. Поняв, что единоличным владельцем трех рублей, этого сокровища, в представлениях шестилетнего ребенка из нас не сможет стать никто, мы решили отдать деньги воспитательнице. Так завязалось наше знакомство с Кириллом. Другим моим товарищем был Петя. Знакомство с ним произошло при еще более "забавных" обстоятельствах. С Петей мы проживали на одной лестничной площадке. Играя как-то на детской площадке возле дома, я увидел мальчика моих лет, гуляющего с двухлетним братиком. Мальчик, что помладше постоянно хныкал и, вообще, вел себя прескверно. Старший его брат, дергал его за руки, что то громко говорил, и в конце-концов, повел домой. Этим мальчиком, как я впоследствии узнал, был Петя. Того что поменьше звали Алешей. Алеша сопротивлялся, капризничал и улучшив момент вырвавлся из рук старшего брата, побежав в мою сторону. Петя побежал вслед за ним. Алеша схватил камень, намериваясь, очевидно, кинуть его в своего обидчика, но промахнулся и попал в меня. Камень, летел мне в голову, но я вовремя успел отпрянуть, поэтому он лишь слегка черкнул моего виска, оставив небольшую царапину. Петя очень испугался, притих и его младший брат.
К тому-же времени относится мое первое знакомство с будущей женой, котрую правильно было бы назвать сожительницей, ибо официального брака мы никогда не имели. На воскресных собраниях Calvary Chapel я неоднократно видел ее, обменивался парой тройкой общих фраз, типа "как дела", "как учеба" и.т.д., а потом мы рассаживались на разные ряды, причем я всегда стремился сесть сзади, чтобы иметь возможность наблюдать за ней, не будучи при этом замеченным. В это время она ходила на собрания не одна, но в присутствии молодого человека, который, казалось, очень ею увлекался, но стыдился это показать. При этом, складывалось впечатление, что Вика старается насколько это возможно избегать его компании, в рамках, конечно-же, существующего в протестантских общинах этикета. Мне было забавно смотреть на эту парочку, поскольку уже тогда был отлично виден тот "диссонанс" который существовал между этими двумя молодыми людьми. Володя, так звали молодого человека, казалось и вовсе не замечал той натяжки, которая существует между ним и Викой, он всегда увлеченно рассказывал ей о всяческих проектах, которые, видимо конвейером перемещались в его мыслях: это и организация христианской дискотеки, свою же роль в этом проекте он видел в качестве христианского диск-жокея; и создание христианского кафе, где Володя был бы христианским барменом; и создание христианской музыкальной передачи на радиостанции "Теос", где последний высупал бы в роли христианского музыкального критика. К сожалению, не многим из столь "щедро генерируемых" володиных идей суждено было осуществиться, поскольку уже тогда было видно, что Володя человек, склонный к мечтательности, но даже немногое из того, чего он все-таки добился, радовало этого несколько наивного, но уверенного в правильности выбранного пути и не склонного к сомнениям молодого человека. В то время я ходил на воскресные проповеди Сalvary Chapel вместе с сестрой, ибо в сообщества протестантской молодежи не очень-то было принято ходить в одиночку, посему молодые люди приходили компаниями. Моей же компанией, как я уже сказал, была Кристина. Были моменты, когда я чувствовал, что Вика откровенно тяготится обществом Володи, тогда я приходил ей на помощь, не церемонясь вмешивался в их разговор, когда Вова делился с Викой своей очередной идеей, и та, казалось, была чрезвычайно мне благодарна за оказанную услугу. Вова же, с плохо скрываемым безразличием, вынужден был прекращать свой монолог и включаться в новую, не всегда интересную для него беседу. Все-же в наших разговорах, он всегда пытался принять сторону Вики, надеясь, тем самым, минимизировать трещину, которая образовалась между ними. Но даже и такие его "реверансы" не производили на Вику сколько-либо серьезного впечатления, видимо потому, что идти на сближение с ним она уже не хотела. Признаться, меня несколько потешало смотреть на то, как Володя пытается, как ему казалось, вернуть свой незаслуженно потерянный авторитет в глазах Вики.
Насколько верно говорить о том, что звезда Вовы медленно и верно шла к закату, настолько достоверно и то, что моя персона, была, наоборот, во многом незаслуженно вознесена. Вика, безусловно, проявляла ко мне интерес. С ней же мне было легко и спокойно. Не могу сказать, что испытывал какие-то чувства к ней, поскольку, как мне представлялось тогда, все мои чувства и страсти давно уже перегорели, во что я упорно старался заставить себя поверить, и что пора наконец-то зажить разумом и добродетелью. Во всяком случае душевное мое состояние было таково, что я почти поверил в то, что разучился страдать. И, вообще, общаться с девушкой, зная что ты не имеешь на нее никаких видов гораздо легче и проще, чем в случае наличия таковых. Показательной в этом случае была участь Володи. Не могу сказать, чтобы я сочувствовал ему, хотя никогда не переходил ему дорогу в общении с Викой, и даже, наоборот, временами сознательно не подходил к ней, делая вид, что заинтересованно беседую с другими ребятами, и видя при этом ее досаду. Не могу сказать, чтобы Вика всегда была восторжена в общении со мной, и уже тогда, на самой заре нашей дружбы случались недомолвки и недопонимания. Временами она становилась очень раздражительной, причем мне никогда не удавалось уследить причину. Частенько ее мучали приступы ипохондрии, поэтому бывало, мы подолгу могли не разговаривать друг с другом, однако, такие периоды были непродолжительными и спустя какое-то время все вставало на свои места. Все-же тогда мы еще не гуляли вместе и общение наше как я уже говорил ограничивалось стенами Сalvary Chapel, да прогулками от кинотеатра "Волна", что на улице Кораблестроителей, до метро "Приморская". Впрочем, иногда мы встречались в группе изучения Библии, которую вел мой хороший друг Гэри Ванденбос: пастор из США, долгое время проживший в С-Петербурге, неплохо выучивший русский язык и своим обоянием и непосредственностью сумевший даже вызвать симпатии у моих родителей, что при их крайнем консерватизме в вопросах религии выглядело и вовсе чудом. Так вот, в этой группе образовался триумвират из трех человек: я, Вика и Володя. Другие молодые люди так-же приходили в "класс", но временами и нерегулярно, между тем, наша троица являлась на занятия каждый положенный день, причем Володя всегда приходил на полчаса раньше всех. Частенько бывала там еще одна уже немолодая женщина. Была она матерью одного Calvary Chapel'овского активиста, уже тогда поражавшего всех девушек-протестанток своей потрясающей игрой на гитаре, ужимками и манерами поведения как у настоящего американца и недюжинными познаниями Библии. Женщину звали Татьяна Александровна. Она рассказывала, что чудом уверовала в Бога, покаялась и отдала свою жизнь Иисусу Христу. Для нее это обращение было очень сложным, поскольку она имела родственников евреев, которые если и не придерживались ортодоксального иудейского вероисповедания, и более того, вообще говорили что неверят в Бога и предпочитают быть атеистами, тем не менее, были чрезвычайно насторожены и даже поражены, узнав, что Татьяна Александровна с сыном Димой обратились в христианство. Впрочем, родственники Димы и Татьяны Александровны вскоре, успокоились, очевидно подумав, что обращение членов их семьи какое-то недоразумение, своего рода блажь, которая вскорости не замедлит пройти и Дима с мамой станут вновь нормальными людьми, любящими и чтящими свою культуру. Зная такое положение вещей Татьяна Александровна с сыном предпочли и вовсе молчать о своей возрожденной духовной жизни. Так вот, Татьяна Александровна могла долго и увлеченно рассказывать о том, как она изменилась, после своего обращения. Ей нравилось смаковать те подробности своей новой жизни и она, похоже, считала совершенно необходимым ставить об этом в известность всех окружающих. Например, я неоднократно слышал от нее историю о том, как эта женщина бросила курить, что на самом деле она и не бросала вовсе, поскольку прекращение пагубной привычки, ассоциируемое со словом "бросать" предполагает некий мучительный и долгий процесс, между тем, она совершила это действие даже не в одночасье, а в одно мгновение: просто в очередной раз взяв сигарету в руки Татьяна Александровна, по ее словам вдруг почувствовала призыв Бога не курить более и выбросить все сигареты, что она, собственно, и сделала. Вот и вся история. Рассказывала она ее многим, часто повторяя слова "Алилуйя - вославим Господа". Женщина эта, однако, не лишена была странностей, которые не проявлялись до времени, пока Гэрри жил в России, но моментально дали о себе знать после его отъезда в США. Зная о том, что вскорости уедет из России Гэрри предложил мне вести группу изучения Библии, на что подумав, я дал положительный ответ. По обстоятельствам, которые я укажу позже, Вика перестала посещать класс, Володя, разумеется тоже, однако, вместо нее группу стала посещать девушка по имени Рая.
Я вспоминал о ней со странным двойственным чувством уважения, быть может даже восхищения и... жалости. Хрупкая и милая, с неестественно бледным, практически всегда серьезным и каким - то болезненно- отстраненным лицом, она воистину явилась для вас рыцарем Христа, "облеченным в доспехи веры". На уроках изучения Библии я не раз обращал внимание на ту экзальтированность и какую-то неземную радость, запечатленную на ее светлом лике, когда она делилась с вами в Господе о самом сокровенном и волнительном, что было ее единственном упованием и надеждой - о вере. Я искренне верили ей, благоговейно проникаясь той силой веры, сравнимой с одержимостью, которая способна двигать горами и исцелять мертвых, веры, столь органично, как мне казалось, присущей этой настоящей дочери Христовой.
Помнится как при обсуждениях сложных мест из послания Павла Римлянам, девушка эта с короткой, мальчишеской стрижкой, как - то незримо преображалась, становясь, вдруг, становилась маленьким солдатом Христа во всем необходимом для ратного боя обмундировании. Я видел как у нее светились глаза, как речь ее становилась жесткой и она, подобно миражу в пустыне, медленно исчезала для вас, растворяясь в Слове. И так раз за разом. Создавалось впечатление что нет уже ничего, что могло бы как то смутить ее, проступить румянцем на ее бледном лице, быть непонятным, или заставить ее сердце трепетать, кроме, конечно, изучения Библии, и связанной с этим деятельностью. А потом мне вспомнились слова Евангелия о том, что во Христе нет ни мужчины ни женщины, ни иудея ни еллина, ни богатого ни бедного, но все во всем Христос. "Не думайте что Я пришел принести мир на Землю: не мир пришел Я принести, но меч; Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее".
И неужто, подумалось мне, то отделение которое "приличествует cвятым", отделение от "мира сего" с неизбежностью простирается и на "отделение" личности от ее пола? Женщина теряет, правильно было бы сказать отдает, свою девичью стать, cвою женственность, Богу, и, убегая, при этом, от мира как от "прокаженного" или "бесноватого", убегает, в первую очередь, от самой себя. Мужчина теперь с жалостью и сочувствием смотрит на женщину как на своего маленького и не совсем полноценного братца, ибо отношения " сестра - брат " в христианстве в своем наивысшем пределе возможны лишь как "брат - брат" , различных по старшинству, по выполняемым ролям, обусловленных в своей основе силой мужчин и слабостью женщин, и вытекающей из этой предпосылки обязанности более сильного заботиться о более слабом, но только не по полу различных людей. Поэтому и разница в "поле" воспринимается уже ни как некая полярность, некое напряжение и производимое им притяжение, но, лишь, разделение сфер деятельности и полномочий двух суверенов, солидарно признающих, тем не менее, иерархическое отношение друг к другу. В таких рассуждениях, бесспорно, был какой-то изъян и подвох, но определить или, лучше сказать, вербализовать свое отношение подобным пассажам мне было трудно. Однако, со временем обстоятельства начали складываться так, что в конце концов я понял, что же было причиной моих долгих и мучительных размышлений и нашел разрешение некоторых вопросов
Вышло так, что Рая сильно сдружилась с Татьяной Александровной, и несмотря на существенную разницу в возрасте юная девушка и почтенная женщина выглядели как две подружки. Рая стала регулярно посещать класс. Однако ее экзальтированность в вопросах изучения Библии начала меня со временем еастораживать, если не сказать тяготить. То, что она отдала свою девственность, как она считала, Христу, нечуть меня не убеждало в том, что жертва эта больше и важнее, чем вручение своей девственности мужу. Фанатизм любых сортов, даже если он касался вопросов духовных, был мне тогда неприятен, наверное потому, что в своих взглядах я никогда не мог и не представлял себе возможным уравнять слово фанатизм с идеей духовности. Более того, такой синтез, по моему глубокому убеждению всегда умалял христианскую духовность, делая ее квазиобразной, ущербной и не отражающей Истины. В христианстве думал я , в первую очередь должна высвечиваться идея человечности, ведь недаром сам Господь облекся в человеческую плоть, быв стопроцентным Богом и стопроцентным человеком; ведь недаром именно человека Бог удостоил права управлять Эдемским садом со всем его населением, и ведь недаром Всевышний сказал "плодитесь и размножайтесь" всем тварям, включая и человека, причем каждому по роду его. Значит влечение мужчины и женщины это добродетель, это величайший дар от Господа и стремиться нужно не к тому, чтобы всяческим образом убегать от него, но, наоборот, видеть в этом величайшее Божье благодеяние. В этой же девушке я увидел ту опасную, на мой взгляд, тенденцию, когда Эрос, Богом данный человеку для своей реализации тому, кто связан с ним своими родовыми отношениями, греховно и святотатственно трансформируется, обращаясь к своему субьекту, в котором всеми силами души хочется видеть Иисуса Христа. Другими словами экстатические ощущения, вызываемые естественным природным влечением женщины к мужчине и, наоборот, проецируются уже не на последнего, но на Святого Бога. Иначе говоря, на лицо откровенное непослушание человеком божьей заповеди, а это уже грех. Приблизительно таким был ход моих мыслей, когда долгими зимними вечерами на уроках изучения Библии мы встречались с Раей и Татьяной Александровной. Поначалу, признаться я было чуть не увлекся этой девушкой и чуть было не начал строить планы на будущее, но внимательно к ней приглядываясь раз за разом, я понял, что ее мировоззрение протестантской монашки является, в сущности, не более чем отчаянными попытками фригидной девушки "разжечь" свои чувства, занимаясь "духовной мастурбацией". Уж лучше бы, думал я она занималась этим физически и уж если впадала при этом в грех, делала бы это по своему духовному несовершенству, что вполне естесттвенно, ибо духовно совершенных людей просто не существует. А вот когда мысленно настраивая себя на Богообщение, пытаясь чувственно обьять воспроизвести образ Христа, чувствуя вначале умиление, потом слезы, потом тепло в организме, а потом влажность и приятные сокращения внизу живота, то как это явление не назови, все равно это блуд, причем опасный вдвойне, ибо направлен на Того, на кого совершенно не должен быть обращен, вместо того, чтобы быть адресованным своему естественному субьекту. Похожие проявления Эроса я наблюдал и у других девушек из Сalvary Chapel во время прославления, когда под звуки гитары и барабана, в такт мелодичной и приятной на слух музыки, девушки начинали покачиватьясь поднимать вверх руки, у многих на глазах появлялись слезы, хотя лица были исполнены радости и умиления, потом амплитуда движений нарастала, доходя до области таза и "двигательная аура" блаженной выражала полный экстаз. Некоторые особо впечатлительные девицы, делясь теми ощущениями, которые они получили от вхождения Святого Духа представляли это так, будто бы получили оргазм от вхождения мужчины. Повторюсь, что подобные проявления чувственности были мне чужды, если не сказать отвратительно. Впрочем, я всегда старался не слишком "зацикливаться" на подобных размышлениях и вскоре неприятный осадок от общения с подобными девушками из Calvary Chapel исчезал.
Так вот, Рая принадлежала именно к такой категории экзальтированных женщин. Может быть именно этой своей экзальтацией она и покорила Татьяну Александровну, которая вскорости полностью подпала под влияние этой девушки. Перед началом Библейских изучений в группе было заведено делиться тем, какие события происходили с каждым из посетителей группы за прошедшее время, с тем, чтобы позже помолиться за него здесь же в классе. Встречались мы часто, так что со временем стала вырисовываться более или менее четкая картина того, чем живет и к чему стремится каждый из участников класса. Выяснилось, что Татьяна Александровна не работает и живет на весьма скромное, если не сказать нищенское пособие по безработице. В группе мы неоднократно молились за то, чтобы Татьяна Александровна, в конце концов, нашла себе работу по душе и по воле Божией. Однако проходили недели и месяцы, а Татьяна Александровна так себе работу и не нашла. При этом она не раз говорила о том, что ей были предложения, но по тем или иным причинам она от них отказывалась. Прежде чем быть уволенной, она работала переводчиком в каком-то НИИ, поэтому склонялась к работе, связанной с языком, хотя готова была рассмотреть и другие варианты. Когда в классе я обращался к Татьяне Александровне и спрашивал, почему она отказывается от предложенной ей работы, подчеркивая то, что нынче очень трудно трудоустроиться, а посему не стоит впадать в амбиции и, может быть, более серьезно отнестись к предложению, та отвечала, что эта работа не та, которую хочет от нее Господь. После нескольких подобных отказов я понял, что свое принципиальное нежелание работать она оправдывает тем, что пытается убедить себя и других в том, что такова воля Божья. Однако, как я себе представлял, Бог никогда не потворствовал лодырям и тунеядцам. После этого я перестал говорить с Татьяной Александровной о работе, понимая, что это далеко не самое главное для ее жизни, по крайней мере в данный ее период. Не могу сказать, что эта женщина была чужда христианских добродетелей. Она всегда как могла приходила на помощь нуждающемуся и не только словом, но и делом. Случалось, что она даже давала приют странноприимным и поселяла у себя дома на некоторое, а порой достаточно долгое время людей, которые по тем или иным обстоятельствам лишились крова. Частенько она в программе очередного outreach' a посещала дома престарелых и сиротские приюты. И все-же элемент чуждости между нами присутствовал. Отчасти, это было связано с тем, что Татьяна Александровна, будучи женщиной простой и прямолинейной, временами, совершенно не задумывалась о том, что говорит, а вернее было бы сказать, как она преподносит свою точку зрения. Иногда, в горячности, она могла даже сказать грубость. Но даже не это главное. Основное, что меня отталкивало в этой женщине, была ее патологическая страсть к спору. Я всегда считал, что спор - это занятие недостойного порядочного человека, тем более верующего, тем более женщины. Похоже, это осознавала и сама Татьяна Александровна, но ничего с собой поделать не могла и с этой дурной привычкой ей не удалось расправиться так же легко, как с курением. Она спорила всегда, пыталась ревностно отстоять тот или иной стих Евангелия, который, как ей казалось, имеет несколько другое значение, чем то, которое представляю я. Создавалось впечатление, что между мною и Татьяной Александровной идет непрекращающаяся дуэль, победитель которой, повергнув противника скажет: "ну вот, голубчик, ты повержен, и прошу тебя, не спорь больше с истинным докой". Такое положение вещей было вовсе не по мне, поскольку, я никому ничего не хотел доказывать и ни к чему склонять, к чему так стремилась эта женщина. И если в силу воспитания или уж не знаю чего, я всегда ценил чужое мнение и если не соглашался с оппонентом, то просто прекращал разговор, считая его исчерпанным, а не бросал перчатку в лицо, вызывая на "разборки" . Поэтому, не доходя до "точки кипения" в наших прениях с Татьяной Александровной я останавливался в данном разговоре и переходил к другой теме. Однако, такая моя тактика, похоже, бесила Татьяну Александровну, и та, при случае, всегда стремилась вернуться к старому и, признаюсь, подчас мне стоило большого терпения и выдержки для ровного и безпристрастного отношения к этой женщине. Во всяком случае я начинал понимать, почему она в разводе, поскольку стаким тяжелым характером очень трудно мирно существовать с человеком, который так-же имеет право называть себя личностью и иметь свою мировоззренческую позицию. Между тем, отношения мои с Викой развивались стремительно. Как-то раз, будучи приглашенным на день рождени к товарищу и возвратившись домой несколько возбужденным от небольшого перебора в алкоголе
Так или иначе, после нашего первого, неформального знакомства с Викой, которое, как я уже говорил, обернулось совсем не тем "боком" как я ожидал, наши отношения не испортились, если не считать неприятного инцидента, когда Вике пришлось перелезать через высокий забор в парке, чего, похоже, она никогда раньше не делала и что смутило ее чрезвычайно. После этой встречи мы стали видеться чаще, хотя инициатором абсолютно всех предложений был я и, признаюсь, меня это стало досаждать. А, сдругой стороны, память о нашей первой близости совершеннейшим образом выбивала меня из привычной жизненной колеи и не оставляла в покое. Причина этого, безусловно коренилась во мне самом. Я чувствовал греховность своего поведения, когда плоть смешалась с духом, когда плоть поборола дух и беспощадно его растоптала. И не смотря на то, что я сильно каялся в содеянном, долгожданного мира и успокоения не наступало. Вставал вопрос: как жить дальше. Заставлять себя поверить, что все нормально, ничего не случилось, нет никакого урона душе, а все содеянное не более чем досадное недоразумение, или раз и на всегда поставить точку на своих духовных исканиях, видя в своем грехе невозрождаемую духовную смерть. Эти две альтернативы встали передо мной не случайно, поскольку спустя некоторое время у каждого из нас сложилось весьма устойчивое отношение к тому, что произошло, представленное вышеописанными полярными точками зрения. Первой придерживался я, второй - Вика. Повторюсь каждый из нас подошел к проблеме нажитого личного греха, как к устойчивому мировоззрению позже, но не на минуту мы не забывали о нем, речь шла лишь о формулировке. Все-же здравый смысл подсказывал мне, что грех прелюбодеяния, каким бы страшным он не был, не может быть основанием вечного осуждения если человек верит в то, что Всемогущий Господь может и этот его грех простить, ибо для Всевышнего не существует ничего невозможного, и что для Бога нет ничего важнее человеческого сердца, которое будучи направленным к Нему и с Его же помощью сможет превозмочь любой грех, даже такой мерзкий, каким является прелюбодеяние. Поэтому не долго думая я решил сделать Вике предложение, дабы если не перед Богом, то хотя бы перед людьми узаконить наши отношения. С воодушевлением я поделился с ней тем, что хочу пожениться на ней, но... утвердительного ответа не получил. Она сказала мне что еще не время, нам негде жить, что в в коммуналку к себе она, разумеется. меня взять не может, а жить вместе с моими родителями не хочет. Короче, начала складываться такая ситуация, которую я допускал меньше всего. Мало по малу, Божья заповедь в сознании Вики стала замешаться идеей меркантилизма и личного обустройства. Мне крайне печально было видеть в ней эти изменения, которые, безусловно, в духовном смысле стали отделять нас.
В Calvary Chapel она стала ходить все реже и реже и то без всякого воодушевления. Если раньше между нами частенько возникали разговоры о вере, Библии и других религиозных предметах, то постепенно темы эти стали вытесняться другими, связанными, к примеру, тому жилью, которое мне предстояло преобрести в недалеком будущем. Можно сказать, что подобные беседы действовали на Вику весьма положительно, у нее сразу же поднималось настроение и я был несказанно рад видеть ее веселой и жизнерадостной. Честно сказать, я твердо решил для себя, что рано или поздно Вика станет моей женой и зная, как мне наивно казалось психологию женщин, красочно расписывал ей как счастливо и беззаботно мы заживем, когда получим отдельное жилье. Конечно-же, это было неправда, ибо счастливая супружеская жизнь строится не на общем имуществе, а на общей идее, а, точнее вере, которая, как известно горами двигает и позволяет переносить любые жизненные бури. Все-же, с прискорбием должен заметить, что с этого времени я стал жить по двойному стандарту. С Викой мы разговаривали лишь о том, что интересно ей, свои же духовные переживания я предпочитал оставлять при себе и если делился чем, то делал это на собраниях Сalvary Chapel да и то, с двумя, тремя молодыми людьми, которые казались мне достойными доверия. Все описываемые события происходили одновременно с моим лидерством в группе библейского изучения. Так вот, в свете всего происходящего Вика бросила посещать класс, но изредка появлялась на собраниях. Между тем, странные метаморфозы начали укрепляться в моих мыслях. Я, почему-то окончательно уверил себя в том, что наш предположительный брак спишет в конечном итоге все мои прегрешения, при чем не только те, которые я уже совершил в отношении Вики, но и те, которые еще предстоят. Что-то неотвратимо давящее начало скрестись в моей душе, какая-то непонятная теснота и отчуждение, провоцирующие меня блуждать в потемках. Все менее и менее полагаясь на волю Бога, при этом безоговорочно веря в ее благость, стал я возлагать все надежды на волю случая, думая "будь что будет".
С тяжелым сердцем посещал я группу Библейского изучения, уже не чувствуя в себе достаточных сил для ее руководства. Если двойной стандарт, в наших отношениях с Викой еще как-то работал, то на библейских изучениях временами мне становилось невыносимо вести эту двойную игру. У Раи и Татьяны Александровны, похоже, стали появляться какие-то подозрения, они очень часто, и навязчиво, начали расспрашивать о Вике и причинах ее отсутствия, и мне всякий раз приходилось врать. Маленькая ложь, как известно рождает большую и со временем я и вовсе заврался. Класс мне стал в тягость и вскоре он развалился. Однако на воскресные проповеди я продолжал ходить. Помню летом мы приехали на нашу дачу в Назию, где я с Викой уже бывал раньше. Дача - это одно из немногих мест, знакомыхне, где Вика могла отдохнуть. К тому времени, наш загородный дом был уже практически благоустроен и там вполне уже можно было жить долговременно. Я не очень то любил дачу поскольку место это было весьма заурядным; не было там ни озера, ни приличного леса, короче, не наблюдалось ничего, что бы радовало глаз. Однако для Вики дача значила совершенно иное. Днями она могла торчать на грядках, сажая, поливая, окучивая и всяческим образом обхаживая землю. Мне было бесконечно радостно наблюдать, как буквально на глазах преображается этот дорогой мне человек. Из ее уст начинал раздаваться звонкий смех, и шутки. По приезду на дачу мы всякий раз брали с собой бутылку вина и прилично поработав, под вечер, накрывали стол и неспеша, за разговором, распивали вино, казавшееся нам очень вкусным после длительного рабочего дня. Вкусив запетного плода единожды я уже не чувствовал этического и нравственного преступления повторить содеянное еще раз. Итак, мы оба заняли выгодные позиции по отношениию к собственной совести, которые несмотря на их кажущуюся противоположность коренились на эгоизме. Вика, повторюсь, считала, что однажды совершенное преступление раз и на всегда перечеркнуло всю ее прошлую жизнь, и что на ее духовности, которая, в сущности, должна была представлять непрестанную внутреннюю борьбу, теперь можно поставить точку. Конечно же, такая позиция грешила слабостью и неубедительностью, но это была ее личная позиция, с которой мне приходилось мириться
Я же, как уже говорил, панацею от все своих бед видел в браке. Неоднократно, при случае, я напоминал ей о своем предложении, но Вика, казалось, не торопилась. Она говорила мне о том, что еще слишком молода для брака, что хотела бы пожить свободной. Между тем, на ее свободу я никогда не посягал и законным образом хотел связать с ней свои отношения во многом ради успокоения собственой совести, которая время от времени, все-таки мучала меня. Для Вики, брак был "ярмом", которое различается у каждой, отдельно взятой семьи по степени тяжести, при этом никогда ее не теряя полностью. Впрочем, не припомню, чтобы она говорила мне явно о том, что не хочет в принципе выходить за меня замуж. Я же принимал такое ее поведение за нерешительность. И тем не менее, подобные рассуждения Вики частенько вгоняли меня в полнейшее отчаяние и я понял, что должно случиться нечто, что заставило бы ее изменить свое отношение к нашей совместной, отвечающей духу и букве закона жизни и вскоре это нечто произошло... на даче. Я отдавал себе полный отчет, что изменить ее точку зрение по сему вопросу может лишь насилие над ее волей, которое в данном случае, думалось мне, будет оправданным, ибо направленно ко благу. Когда один из двух, представлялось мне, видя любимого в нерешительности, когда речь идет о принятии, быть может, наиглавшейшего решения в жизни, видит, что у другого в данный момент в силу тех или иных причин этой самой решительности не хватает то, наисильнейший и, стало, быть более ответственный и зрелый, просто обязан подтолкнуть другого к принятию важного решения, которым для меня, бесспорно, был брак. Жизнь, в последствии, "в пух и прах" разбила подобные мои убеждения и все-же мне никогда не приходилось стыдиться того, на что я пошел. Мне, вдруг, открылось то, чего я желал, к чему стремилась душа, явилась новая идея, получившая позднее свое материальное и столь радостное для меня воплощение. И если, сперва, эта идея задумывалась как мост, связующий меня с Викой, то в последствии, обретя плоть и кровь, она зажила своей жизнью, правда тогда я еще не знал какой у нее пол. Воплощение этой идеи, быть может, менее всего требует физических усилий, наверное, потому, что единственная из идей которая "творится" не человеком и не ему принадлежит.
Этим же летом по рекомендации Гэрри я устроился на работу в христианский университет "Логос" в качестве переводчика. Работа там началась для меня с жутких испытаний. Буквально в первый же день моей работы в университет приехал какой-то миссионер из Новой Зеландии родом из Германии. Диалект, на котором он говорил был смесью английского, немецкого и новозеландского. Первый свой экзамен я, в общем, сдал, хотя стоило мне это больших усилий и небывалого напряжения умственных и физических сил. В конце дня, я был "как выжатый лимон" на меня весьма сочуственно смотрел педагогический stuff университета и у меня возникло огромное желание напиться. Впрочем, делать этого я не стал и алкоголю предпочел котенка, который бегал у университетского крыльца. Пожалев несчастного, я забрал его домой, где в течение нескольких месяцев он радовал меня своей суетливостью и жизнерадостностью, а потом куда-то исчез. Студенческая молодежь семинарии разительным образом отличалась от их сверстников из светских учреждений. Кругом чисто и аккуратно. Студенты ходят с приветливыми лицами, подтянутые, доброжелательные, речь грамотна и приятна на слух. Нельзя было сказать, что интерьер роскошный, но светлые большие классы, длинные, хорошоокрашенные коридоры и рекреации, да, вдобавок, чистые туалеты всегда вызывали у меня приятное впечатление. Деятельность моя состояла в последовательном переводе лекций по богословским, лингвистическим и культурно-философским направлениям. Приблизительно в это время я познакомился с милой девушкой-секретарем декана семинарии, которую звали Люба.
Это была обаятельная девушка с приветливой улыбкой и звонким голоском, искренно уверовавшая и посвятившая свою жизнь служению Богу. Она никогда не позволяла себе невежливого обращения с ближними. Бывало, в перерывах между уроками мы вместе пили чай и непринужденно болтали. Люба была родом откуда-то с юга России, она выросла в семье баптистов и с детства впитала в себя основы протестантского благочестия. Как-то раз я признался ей о том, что крещен в православии. Признаюсь, я не ожидал той реакции, которая последовала у этой девушки. Помню,узнав о "тайне моего происхождения" она начала, вдруг, меняться в лице, когда узнала, что я был крещен не так как она, сам факт моего небаптистского происхождение вызвал у нее большое недоумение. Она едва-ли не сразу же отложила свои дела и стала убеждать меня в необходимости перекреститься. И уже никакие возражения о христианском принципе единства крещения, о вере крещенного в силу таинства и нежелании последнего, просто из-за отсутствия сколько-нибудь веской необходимости, принимать новое крещение, не рассматривались этой "поборницей протестантского благочестия", за аргумент.
Спустя полчаса ожесточенных споров, в течение которых я, признаться, вовсе не желал сдавать своих позиций ибо, то что прелагала мне Люба, было открытым пренебрежением над моими убеждениями, которого я никогда-бы и никому не позволил, в нашей беседе стала чувствоваться какая-то натяжка, что-то незримо рухнуло. В звонком, приветливом голоске Любы стали появляться металлические нотки, приветливое лицо изменило свои очертания, став непроницаемым и безразличным, разговор с неизбежностью подходил к концу. Итак, я понял, что для Любы стал чужим. Впрочем, я не слишком отчаивался и рассудив обо всем спокойно, понял, что в происшедшей стычке всему вина моя излишняя откровенность, которая, едва ли, всегда может послужить добрую службу, тому, кто хочет пооткровенничать, особенно, когда мотивы подобного поведения имеют темное и не всегда ясное происхождение. Отныне моим девизом стало библейское изречение "будьте хитры как змеи и чисты как голуби". Вердикт мой Любе был следующим: "Милая моя сестра во Христе, не прельщайся в своей "праведной" ревности. Даже если ты уверена и непоколебима в своих убеждениях и если дело касается принципиальных основ твоей веры, помни, что Бог есть любовь. Щади и будь милосердна к чувствам и убеждениям других людей, будь терпелива и кротка, ибо так заповедовал Господь и получишь свое. Не забывай, что таково предопределение Божие для христиан, всегда быть гонимыми и никогда гонителями". Более я уже никому неговорил о своем православном происхождении.
Уже тогда я начинал понимать, что тот экуменистический путь, который предлагают идеологи той или иной христианской конфессии едва ли достижим в исторической перспективе, а спустя некоторое время я пришел к пониманию несомненной опасности такого рода утопий и спекуляций. Забавно, но преподавателем греческого языка в университете был православный священник из Петербургской духовной академии. Одевался он вполне по протесантски: джинсы, джемпер на выпуск, кроссовки, вот только длинная вьющаяся борода, совершенно диссонируюшая с общим внешним видом батюшки, напоминали о том, что он православный. Признаюсь, мне всегда хотелось поговорить с ним о том, как и почему он сюда попал, но батюшка практически никогда и ни с кем не разговаривал, поскольку приходил в университет буквально к самому началу урока, а по его окончании немедленно удалялся. Спустя пару месяцев довелось мне присутствовать на торжественном для каждого семинариста "Логоса" мероприятии: представлении дипломной проповеди, являющейся эквивалентом своеобразным госэкзамена для светских учебных заведений.
Молодой выпускник богословской семинарии читал свою экзаменационную проповедь То, что я увидел, вызвало у меня некоторое недоумение. Уже во внешнем виде молодого человека чувствовалась некая отрешенность, какая-то "нездешность". Поношенное, неуклюже сидящее, куцее пальто с короткими рукавами, мешкообразные, вытянувшиеся брюки годные лишь для работы на приусадебном участке, выглядели совершенно нелепо на человеке стоящем за кафедрой. Семинаристы - выпускники, обычно очень "трепетно" подходили к событиям такой важности как проведение экзаменационной проповеди. Еще бы, ведь эта проповедь являлась венцом четырехлетней учебы . K ней готовились заранее, репетировали выступление, вплоть до мелочей, даже до cамого незначительного жеста или шутки, вполне резонно полагая произвести впечатление на аудиторию . Можно, поэтому, представить себе изначальное недоумение семинаристов и преподавателей, привыкших к годами выработанной практике выступлений проповедников. Молодой человек говорил тихо, чтобы его слушать нужно напрягаться. Нет никакой эффектной подачи, жестикуляции, так горячо любимой протестантской общественностью. Он говорил о том единообразии, которое проникло в нынешние протестантские церви, о той, зачастую далекую от благочестия мотивации, руководимой лидерством в протестантстве . Он не призывал никого покаяться, он каялся сам. Не было призывов, но лишь просьба, ,более похожая на мольбу. В аудитории наступила гробовая тишина, чувствовалась некая неловкость, она как - бы зависла в воздухе, угрожая прорваться "взрывом" недовольства и, уж, по крайней мере, "благочестивого" несогласия. Но ничего не произошло. Молодой человек закончил свою проповедь, так непохожую на остальные, не имеющую, cтрого говоря, даже права называться таковой, ибо это покаянная исповедь. Слушатели начали медленно расходиться, их лица сохранились cпокойность, даже без тени сомнения. Постепенно зал молитвенных собраний опустел, все смолкло, наступила тишина. Благочестив ли сей молодой человек?
Интересно, подумалось мне, что говорило ему его этическое, когда потупив взор, с душевным надломом, он, выпускник богословской семинарии, во всеуслышание усомнился, если не сказать признался в том, имеет ли он вообще право читать из Библии, если знает, что не выполняет этого. Я был тронут этой проповедью, в которой не было так хорошо знакомой протестантской бравады и напыщенности. И кто смог бы сказать, какого духовного усилия стоило ему это признание, которое сродни духовному подвигу? Именно тогда я понял, что этическое не даст нам на это ответа, как, впрочем, и все человеческое, отмеченное незримой печатью этического.
Приблизительно в это время я узнал о том, что Вика в положении. Я был чрезвычайно взволнован и, честно говоря, даже толком не представлял, что сказать и как приободрить будущую маму. Однако, то, что я увидел, совершеннейшим образом обескуражило меня. Лицо ее выражало недоумение, смешанное с отчаянием. Как она мне говорила тогда, в ее планы совершенно не входило заводить детей. Для меня же, наоборот, это событие было смыслом целью жизни. Видя несправедливость отца ко мне, я мечтал создать такие отношения с ребенком, которые, по крайней мере, можно было бы назвать дружескими, хотя планы мои в отношении воспитания ребенка шли гораздо дальше.Сбыться им, увы, не удалось. Мне казалось, что я имею то ценное, что смог бы передать ребенку, касаемое не только вопросов материальных, но и духовных. Все подобные мысли я вынашивал в одиночестве, поскольку уже тогда чувствовал, что любые разговоры о детях вызовут лишь неприятие и отторжение у Вики. Не могу сказать, что подобный подход Вики на наиважнейшую и наиглавнейшую цель моей жизни совершенно меня не тревожил. Скорее всего, наоборот. Всякий раз, видя ее раздражение, когда речь заходила о детях я сокрушался и приходил в смятение. Похоже, что моя логика и убеждения ничуть не находили отклика в душе Вики. Временами я думал о ней со смешанным чувством сострадания, любви, ненависти и отчаяния, Все мои чаяния и надежды растворяясь, подобно миражу в пустыне, кажется, исчезли бесследно. Я ждал любви, понимания, общих интересов, свободы в единстве, а получил пренебрежение, игнорирование и ограничение любых творческих порывов, помноженные на рабство отчуждения. Будучи безнадежным идеалистом, жаждал я делиться идеальным, дарить ей цветы сокровенных мечтаний и фантазий, а получали в ответ молчаливо-убийственную глухоту эгоизма. Я и раньше видели в ней удивительный диссонанс волевой устремленности "направленной вовне" с другой, противоположной ей составляющей. Обычно говорят, что человек либо обладает волей, либо она отсутствует. Это не верно. Конечно же, воля человека величина сравнительная. У одного она велика, у другого мала. Но свое слабоволие или, наоборот, силу воли человек, как правило, распространяет на весь круг явлений, в том числе социальных, а в конечном отношении и семейных, в которые он по необходимости оказывается ангажирован. Именно по этой "направленности вовне" мы и можем судить о внутреннем "я" человека, в противном случае душа человека была бы непознаваемой "вещью в себе", чем она, отчасти, и является.
Однако, общаясь с ней я столкнулся с той редкой ситуацией, когда социально-нравственный волевой порыв оказался абсолютно и полностью атрофированным, в то время эгоистическо-потребительская составляющая волевого вектора чрезвычайно и непомерно гипертрофированной. Вековечный библейский афоризм "кому мало прощают, тот мало любит" как нельзя точно описывает ее духовное состояние. А поскольку прощение в своей онтологической сущности можно рассматривать как даяние, причем весьма необходимое для души человека, то известное евангельское изречение, применительно к моему случаю выглядело следующим образом: "кому мало дают, тот мало любит".
Cперва это недавание материнской ласки, тепла, совета, участия. Потом - игрушки, пирожного, досуга. И как разумная и естественная реакция на это недавание возникает ответная: получить самому. Если же этого добиться не удается, а в большинстве случаев так и происходит, то свою беспомощность и неумение такому индивиду нужно свалить на кого-то, если и это не удается, то "варение в собственной неудовлетворенности и ничтожности" рано или поздно приводит сперва к отчуждению и тоске, а потом к вырождению. Подобно тому, как початок доброй воли, неотвратимо и неизбежно направленный в мир у натуры сильной и целеустремленной растет и крепчает, эгоистический, а правильно было бы назвать эгоцентрический ее собрат, так же имеет тенденцию к росту и расширению своего естественного ареала. Эгоизм формируется от недостатка любви. И в ней я увидел эту, причиняющую огромную боль и страдания опухоль эгоизма. Я знал, что ее мучает эта боль, но что-то глубоко укоренившееся в ее душе, сросшееся с ней органически-неразрывно, заставляло ее нести это бремя страданий на себе и не предпринимать никаких шагов к избавлению.
Неоднократно пытался я помочь ей избавиться от той смуты отчаяния и непрекращающейся депрессии, являющимися, в сущности, метастазами эгоизма. Я хотели дать ей любовь, участие, дружбу, то, чего этот человек был лишен в детстве, и то, без чего не может жить ни один, но ... безрезультатно. Отчуждение, родившееся на почве эгоизма, сделало нечувстивительными ее душу, ум, эмоции. Сама жизнь казалась ей наваждением и бессмысленностью. Все мои разговоры о Боге, вере, искуплении, покаянии, том, что является краеугольным основанием жизни христианской, все это вызывало у нее лишь раздражение и цинизм, а у меня отчаяние. Она многократно говорила мне о том, что жизнь ее кончена, что она запачкана и осквернена, что сегодняшний день - это та страница ее биографии, которая должна быть забыта, а открывать новую она не желает. Мне же приходится выслушивать все это, моля Бога лишь о том, чтобы в порыве страстей не сказать чего-то, что способствовало бы еще большему ее отчуждению от мира и людей, и не разорвало бы до конца ее треснувшее и сломленное личное бытие. Верная своему эгоизму, и мне она охотно пожелала бы этого разрыва, падения, неуслышанного вопля отчаяния. Она хотела бы увидеть меня томимым страхами всепожирающего ничто, мечтала бы услышать мой крик, направленный в никуда и пропадающий в бездне. Приблизительно в это же время я начал активно заниматься философией и несмотря на то, что номинально я уже проучился в аспирантуре порядка полутора лет, пик интереса к философско-мировоззренческим проблемам бытия приходится именно на период моих размоловок с Викой. Именно тогда я начал посещать цикл аспирантских семинаров по современным проблемам философии, организованных тогда столь мне симпатичным молодым профессором: Михаилом Уваровым. Блестящий философ, отличный оратор и весьма скромный человек, он, казалось, способен был увлечь за собой практически любого мыслящего человека. Поддавшись его обоянию поклонником молодого ученого стал и я, но не надолго, а лишь до того момента, пока не понял, что является предметом поклонения современного философа Так вот, профессор Уваров, как человек искренне желающий привить любовь к философии своим студентам с одной стороны, а с другой, называющий себя человеком верующим и православным, на одной из своих лекций однажды сделал весьма странное заявление, резюмировать которое можно, приблизительно следующими словами : Богословие может представлять интерес для философии до тех пор, пока оно не начинает "навязывать" свои догматы "царице наук".
Религия, по словам профессора сводились к той не новой, но и поныне для многих притягательной идее о том, что религия, и в частности христианство, наравне с философией да и любой другой общественной наукой занимают определенную культурную нишу во всемирно-историческом процессе; все они, соответственно, заслуживают одинакового внимания и беспристрастного к себе отношения . Вроде- бы все ясно и убедительно. Однако с нравственной точки зрения дело здесь обстоит иначе. Утверждение "все одинаково важно" cразу заставило меня держать "ухо востро", насторожиться.
Это как если бы, cлушая выступление симфонического оркестра ценитель музыки, вдруг, услышал, что скрипка фальшивит, трамбон взял не ту ноту, а флейта вообще не сыграла свою партию. Какое впечатление вызовет у этого ценителя (если он, конечно, имеет эстетическое чувство и знание музыки) такой концерт? По крайней мере можно утверждать одно - он будете неудовлетворен. В чем причина? В фальши. Откуда мы знаем о фальши? Потому что имеем некий эталон. В музыке, это известное нам ранее звучание инструмента, это чувство гармонии, знание нотной грамоты, наконец; если мы смотрим на репродукцию известной картины, успев до этого взглянуть на оригинал, вы сразу-же увидите неточность в изгибах линий, или цветах, если, конечно, эти неточности имеются; если мы прочитали книгу и знаете ее содержание, и спустя какое-то время слушаете из уст некоего рассказчика историю прочитанной вами книги "перевернутой с ног на голову", мы без труда обнаружим ложь . Тоже самое можно сказать и о нравственном чувстве. Оно как компас, который и в ночь и в ненастье показывет путь правды и обращает внимание на ложь. Почему же, все-таки, выражение "все одинаково важно" не удовлетворило меня, почему оно представилось фальшивым c нравственной точки зрения?
Ответ прост: потому что такое невозможно. Хоть человек и всеядное существо, есть основания считать (но, впрочем, не всегда) что все-же он отличен от свиньи и предпочитает, чтобы "поглощаемые" им блюда смешивались в желудке , а не на тарелке. Более того, в отличие от неблагородных животных, человек имеет приоритеты как физические, так и духовные, чему, в большинстве случаев рад и горд. Таким образом, и в нравственной сфере у человека имеется некий эталон, которым он " меряет" все явления внешнего мира и свои ощущения.
Этим эталоном, до известной степени, является совесть человека. Так вот, хотелось мне спросить профессора, может ли человек духовный и совестливый и, конечно - же честный, говорить о том, что "все одинаково важно"? Говорить так означало бы духовное дезертирство, значило бы окончательно заглушить голос совести и, тем самым, потерять все нравственные ориентиры. Заявление профессора, представляющее собой, в сущности, совокупность замаскированных намеков, в свете нравственного закона, очевидно, должно было выглядеть так и никак иначе: "все важно, но в разной степени". Любая философская или какая-либо другая система лишь потому и заслуживает интерес, что может быть соотнесена с неким абсолютным эталоном, критически осмыслена, и пройдя такую " сертификацию качества", определенным образом классифицирована и ранжирована. Для верующего человека таким ориентиром выступает, безусловно, вера. Поэтому человек веры (искренной, а не номинальной) никогда, ни при каких обстоятельствах , не поставит свой нравственный ориентир, наравне с другими ориентирами, ибо его "наличествующая" нравственность является духовным стержнем его бытия, и единственной "данностью" имеющей абсолютную ценность. Тоже самое можно сказать и о тезисе недопустимости Церкви "навязывать" свои догматы "свободному, мыслящему, непредубежденному уму". Такой тезис приемлем лишь для человека неверующего (в христианском понимании конечно, ибо в широком смысле этого слова неверующих людей просто не существует).
Для верующего же человека Церковная догматика не в традиционно-конфессиональном, но во вселенско-кафолическом смысле, является основным и определяющим атрибутом свободы, творчества и любви. Вне ее не может быть подлинного миропостижения и мироощущения, она есть "альфа и омега, начало и конец" христианского взгляда на мир и бытие в целом. Пытаясь разделить Догматы Церкви со светской наукой, богословие с философией, о чем так хлопотал профессор Уваров значило бы, в известной мере, уровнять или, по крайней мере "по братски поделить" сферы влияния.. Религигии, по мысли профессора, следует передать в компетенцию вопросы нравственности и нравственного воспитания, науке вверить законы мирозданья, философии же - человеческую мудрость. Разве такой подход не справедлив? Разве, основываясь на таком делении, человек философски мыслящий ущемил кого-нибудь, отнял право на существование, не дал "места под солнцем" - недоумевал Михаил Семенович ? При всем нежелании обидеть профессора, я считал необходимым с ним не согласиться на основании все того же нравственного закона.
Я был убежден в том, что хотим мы того или нет, все равно вынуждены возвращаться к иерархичности человеческого бытия в мире и готов был утверждать, что при таком "равноправном" делении, образовавшиеся субьекты будут постоянно стремиться к расширению своей " территории" за счет "территории" соседа. В итоге, все равно образывался устойчивый (либо неустойчивый) иерархический ряд. Такова на мой взгляд была природа бытия. Из шести возможных комбинаций данного деления верующий человек предпочел бы, основываясь на своей нравственной интуиции, те две, которые своим первым элементом имеют религию; комбинация последующих элементов является уже делом вкуса и личных "пристрастий". Можно строить любые иерархические ряды, но по критерию устойчивости, внутренней целостности и гармоничности, приоритетным будет тот, основным элементом которого является троица Бог - Дух - Вера.
Подобно троичной иерархии человека, где первое место принадлежит духу, что не умаляет двух других, но ставит их в гармоническом ряду Богом данной реальности, такого рода иерархия присутствовала и распространялась по моему глубокому убеждению на все " явления и сущности" духовного и материального порядка. Поэтому, хотели бы мы того или нет, отдавали бы себе отчет или предпочитали закрыть глаза, но каждому из нас досталась бы своя, представляющаяся единственно верной и ценной иерархия, а не три, пять или восемь. Возвращаясь к предложенному делению религии, философии и науки, в свете представленного рассуждения, по критерию целостности и гармоничности, мне представлялось, что предпочтительным рядом является следующий : Религия - Наука - Философия. Было бы большой ошибкой и недоразумением отрицать какую бы то ни было позитивную роль науки в жизни общества и кто как ни мы свидетели тому. Но еще большим заблуждением было бы отрицать негативную роль этой самой науки, ее разрушительное, растлевающее воздействие на умы и народы, и здесь мне было что сказать в оправдание. Как человек воспитанный на материалистической философии я отдавал себе отчет в том, что слишком поспешно и недальновидно говорить об отсутствии ценности научного знания. Однако утверждать обратное при неадекватном" раздувании" роли науки, при неоправданном " возвеличивании" ее внутреннего потенциала и расширении границ априорно принадлежащих одной лишь науке до других сфер человеческого бытия и, тем самым, ставящих их в подчинительное к научному знанию положение, значило бы, на мой взгляд, добровольно обречь себя духовной слепоте, что так или иначе, раньше или позже, добровольно или принудительно, но однозначно и несомненно конституировало бы факт полного и окончательного нравственного уничтожения человечества.
Хвала и слава Господу, что в своей безграничной любви к творению и человеку, Он отнял у последнего право полностью и безраздельно управлять своей жизнью, которое в одном из своих экстремумах предполагает возможность самоуничтожения, а, может быть, и скорее всего, будучи Сувереном никогда этого права и не давал, зная злую натуру человеческую. Подобно временам Ноя, когда последние суды над падшим человечеством находились в "деснице" Господней и несмотря на так ревностно охраняемую и восхваляемую господами от науки теорию научного прогресса, которую справедливее было бы назвать теорией "погребения духа", не выдержавшую, однако, испытания временем, тем не менее, даже в своих самых извращенных проявлениях, "беспредел" человеческого безумия, включая и научное, никогда не сможет пртивостоять сколько-нибудь серьезно Провидению Господа, имеющим окончательное и торжествующее осуждение миру.
Интереснейшую мысль о кризисе современной науки, да и науки, помню, я нашел у архиепископа Иоанна Сан-Францисского. В своей книге "Апокалипсис мелкого греха" он писал о таком понятии как похоть знания. Оказывается в своей одержимости обладать знаниями нами движет все та же похоть, все тоже вожделение, лукавство и прелюбодеяние, которые суть краеугольные камни греховной человеческой природы и всей той духовно-душевно - телесной скверны, источником которой является падшая душа человека. "На всех ветхих путях жизни, человеку свойственно " богатиться" и "знать"; к этому устремлена вся первородная похоть человека. " И увидела жена, что дерево хорошо для пищи и что оно приятно для глаз и ВОЖДЕЛЕННО, ПОТОМУ ЧТО ДАЕТ ЗНАНИЕ; и взяла плодов его и ела" ... Вот зарождение похоти знания, - греха, в котором пребывает весь ветхий мир человека..."знать", насытиться, обогатиться... без Бога, вне Бога." Помню как меня поразили эти точные и обезоруживающе- достоверные слова. Один из философов как-то сказал очень смелые для человека, избравшим своим жизненным "кредо" мудрствовать "по стихиям мира сего" разоблачительные слова: "Искушение человека, которому так хочется в бездну под ногами, - это искушение гнозисом. В знании не просто " много печали"; оно не утоляет, в нем таятся смерть, ложное богоподобие как шаг к ней и гносеологический суицид". И какая разница что явилось предметом человеческого вожделения : пища ли, женщина ли, алкоголь или новоизобретенная научная теория. Все это в равной степени мерзко в очах Господних. Что вообще значит слово "вожделенно"? Это значит, что мы хотим непременно и во что бы то ни стало получить что-либо или овлалеть им. Это значит, что не считаясь с реальными обстоятельствами и, тем более, с реальностью высшей, определяющей все наше наличное бытие, мы, проявляя свою звериную сущность, выступаем против Бога и установленного Им порядка. Такого рода мысли посещали меня, подогреваемые философской этикой профессора Уварова. Рассуждая о философии, "матери всех наук", думалось мне, мы и вовсе должны быть осторожны , если отдаем себе отчет в том, что философом номер один, непревзойденным "мудрецом всех времен и народов" был есть и будет "князь мира сего". Оттого-то апостол Павел увещевал верующих, чтоб "не прельстились мудростью века сего". Что сказал змей Еве, когда соблазнял в саду? Всем прекрасно известны его слова: "... но будете как боги, знающие добро и зло". На что, в конечном итоге, претендует философия? На тоже самое. Только она, в отличие от богословия, считает себя свободной от любого догматизма , в особенности религиозного, и не имеющей сколь - либо веских, а посему заслуживающих внимание, ограничений в поисках и познании Истины. Какова аргументация Соблазнителя, убеждающего человека сделать грех? Убрать ограничения. При этом " убирание" последних приравнивается Лукавым с обретением полной и окончательной свободы над собой и всем миром. Последствия этого "приобретения" также известны миру и не по рассказам философов и "мудрствующей братии", а из своего личного опыта. Что может предложить человек веры той, по словам Д.Мережковского " духовной языческой прелести", которая "от века" проявляет себя через философию, культуру, всевозможные гуманистические учения и теории и бросает вызов миру и, в первую очередь, миру христианскому; прелести, которая все еще сильна даже в нас, называющих себя христианами? Лишь веру и ничего кроме веры.
Можно ли, однако, отрицать в принципе какую - либо значимость философии во всемирной истории? Нет нельзя. Хотя бы потому, что из десятка или сотни "осуетившихся мудрецов", "умников по стихиям мира сего" найдется хотя бы один, которому мудрость человеческая в один из дней скажет: "Ну вот Я и дала тебе все что могла, все самое дорогое и сокровенное из того что имела, далее мы не можем уже идти вместе, но не отчаивайся, ибо твоя любовь к Мудрости, которую уже не в силах остановить никто, приведет тебя туда, где кончаются мои владения (потому что Я лишь часть тебя самого, и, сейчас, ты преодолел самого себя) но не кончается Мудрость а, быть может, только начинается". Приблизительно такие рассуждения рождались и крепли у меня в голове в процессе посещения аспирантских семинаров профессора Уварова. Иногда я пытался поделиться с ним своими впечатлениями от его лекций, а точнее, того образа философской этики, которая столь многих очаровала, но поддержки не находил, поскольку профессор отлично понимая мою философско-религиозный подход, пытался внушить мне, что подобные измышления являются плодом тоталитарного мышления, они, дескать, грешат однобокостью, а, стало быть, не могут рассматриваться как частный случай философского дискурса. Я же не старался с ним спорить, прекрасно понимая, что за подобными высказываниями стоят определенные идеологические клише очень хорошо известные христианскому миру и доныне навязываему последенму со стороны мира нехристианского. В рассуждениях и манере подачи того, о чем он так усердно говорил, у профессора всегда все было заботливо и аккуратно разложено как - будто по полочкам некоей провинциальной библиотеки в которую раз или два в месяц заходят пара, тройка праздношатающихся бездельников, перелистывают блеклые обложки, потом кладут пожелтевшие от времени тома обратно , и с тоскливой апатией уходят из " храма науки", сопровождаемые не менее тоскливым взглядом библиотекаря. .Нечто похожее я нашел у С.Булгакова, где в своей известной работе "Трагедия философии" писал он об ученом педантизме, находящем "вкус в коллекционировании и превращающий историю философии (здесь уместно говорить не только об истории философии, но и о истории цивилизации в принципе - прим.авт.) в музей, где собраны предметы редкости и умственного изящества" Мысленно я частенько спрашивал себя, кому нужна такая библиотека или такой музей, оба являющие собой, суть, олицетворение ханжества и нарциссизма? И, вообще, долго ли такой "cокровищнице" человеческой мысли осталось существовать? Доколе, думалось мне, извращенный разум человеческий будет присваивать вещам и событиям фальшивые и пошлые титулы? Когда наступит конец нравственному растлению? Господи, взывал я, Ты знаешь! Приди и рассуди нас.
Приблизительно к этому периоду времени я сменил работу, а точнее, не знаю из каких уж соображений, мне вежливо предложили уйти из "Логоса". Работал я там весьма прилежно, полугодовалый период работы переводчика дал мне приличный опыт переводнической деятельности, преподаватели на меня не жаловались, однако, в один из дней декан семинарии вызвал меня к себе, конфузясь и оправдываясь сказал мне что-то вроде того, что, дескать, на следующий семестр, количество часов лекций иностранных преподавателей будет заметно меньше, поэтому надобность в двух переводчиках отпала. Далее он сказал что ему очень неудобно говорить об этом, что это вовсе не его решение, просто после очередного совещания faculty решил предложить уйти мне а не второму переводчику, которого звали Костик. Потом он вручил мне коробку дешевых соевых конфет в красивой коробке и букет цветов, словно невесте, отчего я почувствовал себя крайне неловко, и высказав надежду на встречи в будущем удалился. Поначалу, я было, решил опротестовать это незаконное решение faculty, однако, поразмыслив, решил, что все это тщетно, ибо если у них есть "свой" человек, а как в последствии выяснилось, так оно и было, то сколько бы я не сопротивлялся, все равно они поступят по своему. Этим "своим" человеком оказалась родственница первого помощника ректора, симпатичная кареглазая девушка с восточным типом лица, аспирантка филологического факультета университета, которой для сдачи кандидатского минимума, нужна была переводническая практика, предоставленная ей ценой моего увольнения. Узнав про все эти махинации, мне стало очень противно и гадко и что-то "треснуло" в моем отношении к протестантской этике, и отныне, трещине этой суждено было лишь расти. Итак, я стал свободным. Однако, такая свобода абсолютно меня не устраивала, ибо свобода от работы это худшая из всех мыслимых свобод. Мой школьный товарищ по имени Леня, узнав о моем плачевном положении предложил мне работать в одной аудиторской фирме, где в течение года работал сам, в качестве рекламного агента. Приблизительно такую же должность он предложил и мне, и хотя подобная работа никогда меня не привлекала, тем не менее, я вынужден был согласиться, поскольку другого выбора у меня на тот период не было. Помню свои первые ощущения на новой работе: тоска, возникающая от созерцания безжизненного пейзажа вокруг, вечно дымящих засмоленных труб административных зданий красного кирпича и мглистого, удушающего, готового поглотить неба, давлели надо мной. Не в меньшей степени и люди, которые подобно заведенным механизмам в заданном порядке перемещались по коридорам и помещениям компании, снимали трубки телефонов, клали их обратно, а потом, c бесстрастными и тусклыми лицами сидя перед своими компьютерами, выстукивали своими "гуттаперчивыми" пальцами компьютерные серенады". Спустя какое-то время служащие перемещаюлись в " курилку" или к столу с чайником сделать короткий перерыв. Потом вновь возвращались к своим рабочим местам : кто за компьютер, кто за книги журналы , газеты. И хотя я не понаслышке был знаком с работой в бюрократических учреждениях, общался с чиновниками, наличествующая ситуация отчуждения меня тревожила. Здесь никто, увидев нового человека, не спрашивал кто он и откуда, не поддерживал ободряющим словом. Поэтому и мне, как и всем членам "коллектива" ничего другого не оставалось, как время от времени и довольно-таки часто (c установленным здесь негласно циклом) перемещаться. Поскольку я не курил, а чай вам здесь никто не предлагал, каждый здесь заботился о себе сам, и то, что у меня нет чая - дело личного упущения, то количество всевозможных перемещений, необходимых для размятия конечностей, сводилось, в сущности, лишь к одному - движению к туалету и обратно. Правда такое перемещение "с лихвой" покрывало все остальные, ибо переместиться нужно было из одного крыла организации до другого, что занимало пять минут с секундами, я знал это точно, засекал... Помню молодого человека, cидящего рядом со мной, вот он покидает рабочее место. Делает он это тихо, как бы крадучись: cтул не скрипнет, бумага не зашуршит. Кажется, не идет он вовсе, а парит над полом, размеренно передвигая ногами. Через три, максимум пять минут он возвращается на рабочее место, делает "плавную посадку" на табуретку, порывшись перед этим в куче прошлогодних газет и журналов, беспорядочно наброшенных на подоконнике, и прихватив парочку на свой стол.
И у меня, также, на столе лежат несколько журналов и справочников; и когда я, пытаясь избавиться или, по крайней мере хоть как-то отгородиться от окружающей в "фантасмогории", сбросить нахлынувшее наваждение, начинаю излагать свои мысли на бумаге, указательный палец левой руки предусмотрительно лежит на развороте страницы справочника. Я вынужден врать, как, впрочем, и все остальные, cоздавая видимость работы, только это не оправдывает меня, хотя я и не скорблю об этом сильно твердо ( может быть так твердо, как никогда раньше) веруя в то единственно значащее, непреходящее и полное оправдание обретенное мною . Уже тогда я твердо решил при первом же удобном случае сменить работу и активно занялся поисками другой.
Cлавное Рождество Христово опять застало меня в смятении. Духовные переживания вновь опять не давали мне покоя, а, впрочем, можно ли их называть духовными? Атаки сатаны всегда направлены на плоть, ибо там его сила, поэтому и переживания, связанные с плотью, едва ли могут быть охарактеризованы как духовные, хотя многие желали бы видеть их таковыми.
Сентиментальная слабохарактерность вряд ли способна была сыграть добрую роль в укрепление моего духа. Однако, парадокс заключался в том, что при всей очевидности подобного утверждения, я, тем не менее, будто бы находясь в состоянии некоей эйфории, или, что точнее, своеобразного " похмельного синдрома" духа, эту самую слабохарактерность, "густо замешанную" на cентиментальных, "сладеньких" воспоминаниях, которые изо всех сил старались выдавить из меня слезу и умилиться, пытался каким то образом "встроить" их в представления духовного порядка. Правильнее было бы сказать, что я предоставлял возможность своей слабохарактерности расти, развиваться и процветать в моей душе. Однако, я осознавал и то, что как бы меня не пугал и не ужасал такой диагноз, он абсолютно правилен. Но даже от одного этого мне стоило радоваться необычайно, ибо правильно поставленный диагноз есть начало исцелению.
Образы, рождающиеся в моей душе от воспоминаний о прошлом, подкинутые вам " с легкой руки" сатаны, в сущности, являлись теми "дрожжами", которые "заквасили" все мое душевно-духовное восприятие бытия. Я, вдруг, вспомнил замечательный образ Маргариты из романа А. Дюма "Дама с камелиями", мечтательно соотнес его с личным прошлым, проникся ее чувствами и вдруг совершенно отчетливо и бесстыже-откровенно заметил, что меня одолевает похоть.
Наплыв эмоций был так силен, что мне, внезапно, захотелось расслабиться, и с чувством радостного упоения плыть в море нахлынувших впечатлений. Но знание источника своих " грез", ясное понимание его природы все -же не пустили меня отправиться в это "романтическое путешествие в страну любви", хотя и не стерли полностью и окончательно этого наваждения из памяти. Почему-то вспомнились слова Франка о свете, светящем во тьме, так что тьма не в силах поглотить его, но и свет, неугасимый, непреходящий и вечный, в силу непостижимого предвидения Божия не в состоянии полностью развеять тьму. А потом, я задался вопросом: принимая существующий порядок бытия таким, как он есть, то есть падшим и окончательно испорченным, можем ли мы закону плоти и вожделения "канонизированному" господами философами, психоаналитиками и сексопатологами всех мастей найти институционально и по праву принадлежащее место в иерархии бытия, или же ему вообще нет там места?
Было бы явным упрощением, если не сказать непониманием, представлялось мне, отказать злу (и похоти, как первейшему его проявлению) в той позитивной ( хотя и бессознательно) его роли, которая неизбежно и априорно, в своем мыслимом или немыслимом пределе направлена Творцом ко благу творения. Любая форма зла, по своему извечному предопределению склонна к воссоединению с родственными ей формами. Она имеет тенденцию разрастаться необычайно, становясь при этом гораздо более выявимой и очевидной, чем и обезоруживает себя. По другому зло поступать просто не может и это должно быть вам великой поддержкой и дерзновением. Та же самая тенденция справедлива и относительно консолидации добра вокруг своего объединяющего центра - Бога. Каждое мгновение еще одна частичка добра прилепляется к своему светилу, делающая последнее более видимым для других и увеличивающим, одновременно, cилу притяжения сего светила. Не менее интересно и по своему оригинально на этот счет cказал как-то некий К. Исупов: "Чтобы человек был спасен и чтобы злое в мире перекрывалось творческим деланием добра, человеку дан выбор и диалектика движения к Добру дорогами Зла" О чем это напомнило мне? О том, что время жатвы близко.
В новый коллектив, как я уже сказал ранее, я "вживался" очень тяжело. Вновь и вновь я ощущал постылость и уныние от выполняемой работы. Все, окружающее меня на работе представлялось мне копошащимся муравейником, где люди "коммуницируют", а не разговаривают, где никому ни до кого нет дела, если, конечно, последнее не касается коммуникаций. Лица здесь настолько невозмутимы, глаза, как пара тусклосветящихся пуговиц, неспособных ни к чему иному кроме как отражать такой же тусклый и неживой свет люминисцентных ламп кабинетов, так что подчас неясно, живые ли перед вами люди или гуттаперчивые манекены.... Горделивая секретарша, брюнетка с безнадежно-безучастным выражения лица, нет-нет, да перекинется парой слов с тщедушным молодым человеком с нездоровым цветом лица, сотрудником организации; всем своим безликим и скучающим видом, смешанным с нездорово-откровенной самовлюбленностью, она не пропустит возможности выказать свое нескрываемое презрение к страдающему псевдо страданием молодому человеку, но даже и это она делает от скуки и уныния.
Временами я чувствовал неприязнь к этой бедной девушке по имени Лена, но лишь в те моменты, когда дав увлечь себя "праведному гневу" осуждения, забывал бедственное, если не сказать трагическое положение несчастной, своими руками и уже сейчас воздающей себе вознаграждение о котором Святое Евангелие говорит как о стяжании "горящих угольев на голову" , а русский гений Гавриил Романович Державин по этому поводу написал очень верные строки:
Как приидет время скоро
И на злобу грянет гром, -
Вознесешся и получишь
Достояние свое
Может быть, именно из-за недостатка живого воображения, думалось мне, основанного на открытых нам знаниях (ибо с нас и спросится) мы, зачастую, не имеем cострадания к своим ближним, кажущимся, на первый взгляд, такими безнадежно далекими?
Работа в фирме "АКАР" при всех ее отрицательных моментах дала мне возможность много думать о людях и нравах в целом, что в конечном итоге, нашло свое отражение на бумаге. Вот одна из таких мыслей... Немыслимо и подумать, но отчуждение людей, подчас, столь велико и столь тотально, что их способность видеть и ощущать это отчуждение вследствие годами выработанной привычки, которую они называют самодисциплиной, что на самом деле не соответствует действительности, эта самая их неспособность чувствовать и воспринимать мир Божий в том ракурсе, в котором этот мир действительно существует, может вызвать лишь сострадание.
Если рыбу, живущую в чистом водоеме поместить в источник воды мутной, то, в скором времени, эта рыба погибнет, ибо ей, попросту, нечем будет дышать. Если отнять у лошади пастбище, загнать в стойло и заставить есть мясо, лишив ее естественной пищи, то, в конце концов, лошадь погибнет от голода. Если, наконец, страусу придать существеную скорость разбега, надеясь принудить его к полету, и, с этой целью, ограничить свободу его движения одним лишь направлением к пропасти, то, как бы ни махала несчастная птица своими слабыми крыльями, пытаясь удержать тяжелое тело в воздухе, конец будет трагичным. Большинство животных с трудом приспосабливаются к формам существования, чуждым их естественной природе, а некоторые и вовсе не приспосабливаются. Иное дело человек. Постепенным внешним однонаправленным воздействием, человеку можно внушить что, скажем, птицы могут копать норы, кроты летать, а жирафы вить гнезда на деревьях. Говоря образным языком, предназначенный для " плавания в водах чистых", человек предпочитает обитать в "болотистых полутопях", засасывающих в себя все, находящееся вне их и, в первую очередь, живую человеческую душу. С личностью, попавшей в такое "духовное болото", с того момента как она туда попала (хотя никто не знает наверное когда, где и при каких обстоятельствах это случилось) начинают происходить странные метаморфозы. Та духовная нищета, которая мало-помалу овладевает душою, уже не воспринимается ею таковой. Отсутствие подлинных взаимоотношений с другими людьми, тех отношений, на которые душа была ориентирована изначально по не от нее зависящим обстоятельствам и не от ее воли и хотения, именно это отсутствие теперь не рассматриваться личностью как потеря, и потеря чрезвычайно серьезная.
Правильнее сказать, что вследствие своего духовного отчуждения, человек уже не в состоянии сам, своими силами понять или хотя - бы представить внутренний порядок бытия и то, как, где и насколько он включен в этот порядок. Находясь в смердячем болоте своей развращенной души, он и помыслить не может, как выглядит источник кристальных вод духа удивительной чистоты. Наличествующая реальность же заключается в том, что по собственной воле заключив себя в трясину греха и отчуждения, человек уже не может выбраться из нее сам, как бы он не старался, какие бы усилия не прилагал. Недаром апостол Павел говорит "Все совратились с пути, до одного негодны: нет делающего добро, нет ни одного".
Единственный способ выбраться из своего бедственного положения для таких людей, это попросить помощь извне. Это, по крайней мере, честно, но не каждый из нас хочет быть честным перед собой и перед другими, поэтому мы лжем. Ложь же имеет свойство быть обнаруженной, и, как следствие, рано или поздно человек предстает перед беспощадной реальностью бытия, иногда сраженный ею и сломленный полностью, иногда выдержавший это испытание-"испытание реальностью", удержавшись на ногах, ощутив на себе силу воздействия и мощь истинного, а не псевдо бытия, придуманное человеком отчуждения, закрывшим свой дух на все мыслимые и немыслимые засовы и запоры лицемерия и малодушия, из страха признать свою ничтожность. Но ощущение самой этой беспощадности есть начало добрых изменений. На поверку, к сожалению, современный человек, вследствие происшедшей с ним метаморфозы, не только не ощущает своей духовной ущербности, но, напротив, считает себя духовным, добродетельным и порядочным существом достойным подражания. Говорить ему о том, что его бытие разделено бездонной пропастью с бытием истинным требует большого терпения и, подчас, даже мужества, но главное любви и сострадания.
Именно с этого момента я начал писать и нашел это занятие весьма полезным и увлекательным. Не могу сказать, чтобы мои домочадцы были бы слишком обрадованы моим увлечением, мотивируя это тем, что, на их взгляд, в первую очередь мне следовало бы подумать о написании диссертации, а всякую блажь из головы выкинуть, но, по правде, я не слишком прислушивался к их словам, и активно принялся за дело. Писательская моя деятельность, по правде, имела более терапевтический, нежели какой иной эффект для моей души, ибо позволяла на время забыть те назревшие житейские проблемы, которые к тому времени, увы, имели место. И первой из таких проблем были мои отношения Викой. К описываемому мною периоду она была уже на втором или третьем месяце беременности. По правде сказать, Вику очень беспокоило ее недвусмысленное положение, и беспокойство это было весьма оправдано. С одной стороны, она совершенно не была уверена в своем будущем, поскольку к тому моменту не было ни сколько-нибудь конкретного места жительства, ни достаточных средств к существованию. А во - вторых, Вика, как девушка эгоистичная и своенравная совершенно не хотела вносить изменения в годами сформированный и столь милый ее cердцу угололок свободы, который прочно ассоциировался в ее сознании с коммунальной квартирой, в которой помимо нее проживало еще мама и бабушка. Во время наших довольно-таки частых, если не сказать ежедневных встреч, она всегда проявляла едва ли не чувство ужаса, если речь заходила о ее положении и будущем ребенке. Все то, что произошло с ней, она считала неимоверным позором, изменой себе, Богу, родителям и друзьям.
Поэтому, если поначалу, я иногда пытался разговаривать с Викой о нашей будущей совместной жизни, то, в последствии, видя всю тщетность своих попыток заронить в ее душе хоть какую-то искру надежды, категорически прекратил всякие разговоры, которые хоть как-то были бы ориентированы на наше общее будущее. И, наоборот, стоило мне заговорить с ней о вещах более прагматичных, ориентированных на решение проблем насущных, где она бы не чувствовала уколов для своей израненной души и голос совести не терзал бы ее расколовшееся личное бытие, то в такие моменты можно было видеть как лицо ее расцветало, ощущение апатии и бессмысленности временно покидало ее и мне казалось, что именно этот момент и есть та исходная точка, от которой мы начнем строить заново наши непростые отношения. Однако, я ошибался. К этому времени Вика бросила посещать проповеди Calvary Chapel, поскольку боялась каких-либо подозрений и слухов на ее счет со стороны других прихожан. Предвидя такую ситуацию, я предложил ей расписаться в ЗАГСе, но получил отказ. Я уже научился до определенной степени понимать сложный характер Вики, знал, когда стоит начать убеждать ее, а когда нет. И если вначале нашего знакомства она очень часто прислушивалась к моему мнению и, вообще, я был достаточно авторитетен для нее, то спустя полтора года в силу различных причин, но, главным образом, Викиного положения, она начала проявлять полнейшую категоричность в оценках не стесняясь, порой, быть циничной и жестокой. Поэтому тем, по которым можно было полемизировать, становилось все меньше и меньше. Если, к примеру, я не соглашался с ней, а случалось такое весьма часто, и начинал приводить свои аргументы в пользу своего рассуждения, она, просто, прекращала разговор, очевидно, считая его исчерпанным.
Такое поведение Вики очень раздражало меня и, бывало, в порыве злости я мог наговорить ее кучу гадостей, после чего наступал достаточно долгий разрыв отношений, длящийся иногда неделями, после чего начиналось медленное и мучительное примирение. Мне думалось, что разговоры на душеспасительные темы способны будут хоть как-то объединить нас, но подобные мои пассажи не длились сколько-либо долго и, как правило, прекращались, едва успев начаться, поскольку я совершенно не видел душевного отклика со стороны Вики на подобные темы. По правде сказать, мне было очень жалко ее, ибо в ее страданиях была большая часть моей вины. Ведь это я нарушил ритм ее жизни, отнял ее свободу, а, впоследствии принудил к тем обязательствам, к которым она была совершенно не готова.
И все же я не оставлял надежды, что рано или поздно Бог принесет мир в ее душу и снимет с нее бремя вины. В своих дневниках ей я посвятил следующие лирические строки. ... "Ее руки, глаза, голос.... В них все и в них ничего. В них немая надежда, желание получить и готовность потерять. Всегда готовая прийти на помощь, не может она помочь себе. Себя ненавидя и презирая, в постоянном смятении и тревоге, она дает вам все: свое время, заботу, незатейливые разговоры, иногда, по жестокосердию вашему томящие вас, и свои вечно печальные глаза. Как большая, добрая и преданная собака, по первому вашему зову будет она рядом с вами делить любые радости и печали, безмолвно, не всегда понимая в чем дело, с какой стороны подкралась беда, не зная как себя вести и желая подчас что-то невпопад, но ведомая какой-то неведомой интуицией, с невероятным смирением готовая брать на себя ваши "бремена и скорби". Невыразимо самоотверженная, подобно святой, спокойная и теплая, любящая и страдающая, верующая и хулящая, вечно дающая надежду и вечно отчаивающаяся, остается она для вас примером расколотости человеческого бытия в мире. Но она, дочь Бога Живого, и в своем ожесточении, имеющем объяснение с человеческой точки зрения, лишь приближается к Тому, Кто сказал "Я есмь Сущий" для того, чтобы в миг преображения не расставаться с Ним и любить Его так, как никто из нас, может быть, Его не любил".
Именно тогда, оглядывая тот небольшой в житейских представлениях, и, в общем то, не богатый событиями cвой жизненный путь, понял я всю тщетность тех жизненных устремлений, кои лишь "щекочат" честолюбие, заставляя бежать в этом огромном табуне осуетившегося мира; бежать неизвестно откуда и неизвестно куда, чтобы, в конце концов, полностью лишившись сил упасть на эту пыльную и душную землю, c одним трагичным и неизбежным результатом - быть раздавленным и вмятым в пыль бегущими сзади. Везде, куда ни посылал меня Господь, был виден этот след пошлости заблудившихся, не нашедших Бога людей, несущихся стадом, c закрытыми, запылившимися глазами, очерствевшими сердцами. И это даже не бег, а, скорее, паническое убегание; убегание больного от врача, решившего исцелиться самому своими подручными средствами, а, может быть, и cкорее всего, и вовсе не думая об исцелении.
Этот бег хаотичен; броуновское движение "человеков" - молекул, соударяющихся и отталкивающихся друг от друга, образующих завихрения и пульсации, приходящих из ничто и в ничто уходящих. В этом копошащемся муравейнике человеческих существ, "конгломекате массоидных существ " который с меткой подачи уже упоминаемого выше г-на Исупова представлен как " Общее Не - Лицо: тысячеглазый Аргус, тысячеротый источник хорового вопля" и при разумном взгляде на который не разглядишь никакой мыслимого, положительного бытия его составляющего. A может быть на эту человеческую колонию, более похожую на табор и нельзя смотреть разумно; может быть правы господа философы, утверждающие что все мировое бытие - абсурд, умонепостижимая несуразность, а единственный способ выживания в мире абсурда - принять эту самую абсурдность бытия как онтологическую данность и смириться. Так, видилось мне, от века говорит и думает человек философствующий. Человек веры мыслит иначе. Упадок и растление - вот неизбежные попутчики этой пожизненной гонки. Механически-мертвое и устало - инертное позевывание становится знамением и символом пошлеющего и нищающего мира.
Бег сей, похож на смех неудержимый. Подобно нелепой жестикуляции фигляра, пробившей вас на смех не в силах вы освободиться от нахлынувшего наваждения. В своем убегании от самих себя во тьму внешнюю, дальше от Света, где уже никто и ничто неразличимо и все окружающее теряет свои очертания, уже не в состоянии вы остановить свой бег, сказать ногам "cтойте". И уже не бежите вы, а летите стремглав вниз, полностью осознавая, что не хотите туда и также понимая, что в этом процессе падения лично от вас уже ничего не зависит. Об этом же говорил Паскаль в своих "Мыслях": "Мы беспечно устремляемся к пропасти, заслонив глаза чем попало, чтобы не видеть, куда бежим ". Но .... случилось чудо ,пришел Доктор и вы вновь перед Тем от Которого так долго убегали. Он оперировал вас и вы громко кричите от боли уже признавая, что лучше было бы прийти к нему пораньше, может быть, не было бы так больно; и, все же, вы возвращаетесь к Нему, зная, что в противном случае, будет несравненно больнее, горше и невыносимее.
Однажды, заходя в вагон метро я увидел калеку в коляске, ведомого престарелой женщиной, просящей милостыню, для своего чада. Cитуация совершенно обыкновенная для нынешнего времени и, вместе с тем страшная в своей обыкновенности. Наблюдая за реакцией окружающих, выражением их лиц, взглядами, я заметил отсутствие какого-либо интереса к этим двум, за исключением, может быть, cочувственных взглядов бабушек, не могущих ничего дать несчастным кроме своего сочувствия. Но вот коляска с инвалидом медленно подкатила ко мне, и во мне начало говорить этическое. Оно нашептывало мне на ухо, что моя христианская добродетель обязывает помочь страждущему, подать ему, у меня нет никакого другого выбора. Оно буквально выворачивало мою душу вместе с карманами и я подал калеке несколько помятых купюр, решив все же каким-то неясным внутренним мотивом, о существовании которого я едва ли подозревали, часть мелочи оставить при себе. Глаза калеки полны благодарности, но его еле слышное "спасибо" уже не радует меня. Я, вдруг, чувствовал себя полностью уничтоженным и подавленным, потому чтопонимал, чтоэтот поступок был сделан недобровольно, скорее, как дань хорошему тону, который я был готов проклясть, как отмазка чему-то тому, что не принадлежит мне и абсолютно чуждо. Рассудок говорил мне о чем-то, а сердце молчало. Мое этическое в очередной раз одержало надо мной полную и "cокрушающую" победу. Оно напомнило мне историю про Ананию с Сапфирой, о блаженной руке дающего, и о том, насколько жалки, ничтожны и мизерабельны мои помыслы в придачу с прсевдодобродетелью, которой и вовсе нет, и я сам еще раз доказал это. Потом этическое сказало мне, как это принято говорить в современных сектантских кругах, что с таким поведением я и вовсе недостоин находиться в присутствии святых Божиих. Воистину нет в мире такого утонченного и лукавого врага, который даже в учение о благе, добродетели, любви смог пустить свои ядовитые корни, кроме " князя мира сего". " То, что зло является под видом света, - писал Д. Бонхеффер - благодеяния, исторической, cоциальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; христианина же, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла".
Я по-прежнему продолжал работать в АКАРе. Энтузиазма, конечно же, никакого не было, я отчаянно искал себе новую работу, однако, именно там я научился наблюдать за людьми и эта привычка сохранилась у меня на все последующие годы. Мне подолгу приходилось присматриваться к людям, которые менялись здесь стремительно, и многих из них я нашел весьма типичными для своего времени. Однажды, я увидел вновь принятого на работу уже немолодого специалиста, который проработал всего один день. Его терпения хватило ровно на восемь часов ничегонеделания. Помню его утомленное лицо и красные, воспаленные глаза. Иногда можно было видеть как подперев голову руками, тишком, чтобы никто не видел, он посапывал, надеясь этим хоть как-то сократить кажущуюся вечной долготу восьмичасового рабочего дня, с тем, чтобы при долгожданном наступлении положенного времени в радостном внутреннем ликовании недвусмысленно прописанном на его уставшем, но не потерявшем достоинства лице, нахлобучив на себя шапку-ушанку и старую поношенную куртку, cтремглав покинуть рабочее место.
Он был новичком и поэтому никого не интересовал. Я так и не узнал ни его имени, ни того, чем он, в сущности, занимался, ни что привело его сюда, в этот "тихий омут" обезличенной организации с престижным названием, больше, однако, напоминающей палату умалишенных, где люди не говорят, а лишь перебрасыватся, подобно заправским игрокам в пинг-понг, краткими "сообщениями - резаками"; где можно ничего не делать и потихоньку дремать "забаррикодировав" cебя всевозможной литературой или "рубиться" целыми днями напролет в электронные игры на компьютере; где в вялой и однообразной череде коротких зимних дней, ждал я пробуждения и освобождения от этой стыдливой сонливости духа, веря, что Господь не даст мне размеренно и постепенно, день за днем, обезличиваться и деградировать, медленно превращаясь в ходячую заводную куклу, уныло реагирующую на раздражение извне. Но всемогущий Бог, делающий и помышляющий все ко благу человека и твари, когда-то покажет и мне причину и смысл моей, кажущейся на первый взгляд абсурдной и совершенно нелепой временной ситуации, в которой по Его Воле вы сейчас находитесь. В молитве Серафима Вырицкого я прочел удивительные слова, словно бы написанные исключительно для меня:
Я - Бог твой, располагающий обстоятельствами
и не случайно ты оказалась на своем месте,
это то место, которое Я тебе назначил.
Не просила ли ты, чтобы Я научил тебя смирению?
И вот Я поставил тебя в ту именно среду,
в ту школу, где этот урок изучается.
Иногда я посещал лекции профессора Уварова, но все более и более отдалялся от того мира культуры, поэтом, глашатаем и провозвестником которой был философ. В своих измышлениях он был не одинок, за его идеологией скрывалась целая плеяда "пленников культуры", гордящихся, и даже в тайне нарциссирующих ею. Мне было очевидно, что подобно болтливым кокеткам, деятели культуры: профессора, искусствоведы и прочие поклонники art собираются чтобы "пофорсить" и порисоваться друг перед другом своими новыми измышлениями, которые они меняют чаще нижнего белья. Чтобы понять человека культуры и окончательно уверится в своем отношении к нему, я начал много читать, но никогда у меня не доставало терпения закончить начатое. Поначалу, я увлекся Толстым, однако дело кончилось лишь прочтением его писем. Какое - то время русская религиозная литература так-же пленила меня, пока я уловил в ней замаскированную ложь и противоречие. Так у С. Булгакова я нашел столь мучительный для "века нынешнего" парадокс, когда последний убегая всем порывом душевным от рационального к мистическому, довольно четко, прописывал его языком ratio. Уверенно и ревностно клеймя спекулятивную философию за ее несостоятельность именно из-за отсутствия в нец мистического компонента, автор, тем не менее, проделал это, пользуясь "профессиональным инструментарием" все той же спекулятивной философии. Критикуя всевозможные философские построения и конструкции разношерстной философствующей братии, отец Сергий в то же время предложил свою, во многом привлекательную модель философии или, точнее, философствования, полностью отвечающую стандартам критикуемой им классической философской рефлексии, в известной степени подрубая тот сук, на котором сидел сам. Наблюдаемая дихотомия явилась для философа прямым следствием того, что говорить о мистическом языком рационального нельзя (об этом порой лучше просто помолчать в благоговении перед тайной неизреченной, несмотря на великий и кажущийся вполне обоснованным с точки зрения понятий нравственности соблазн апологетики мистическо-метафизической составляющей бытия). Говорить о трансцедентном в понятиях абстрактного логизма и спекулятизма, как это белал С.Булгаков значило, по крайне мере проявлять поверхностность и недальновидность при выработке стратегии своей философской системы, что и предстало со всей очевидностью в рациональных построениях мыслителя.
Зато Мережковский мне понравился. Что-то заворожительно-привлекательное было в его произведениях. Читая Мережковского я почувствовал себя зрителем-подростком на некоем удивительно-притягательном представлении театра механических кукол причудливо, в духе Мейерхольда двигающихся и, не менее причудливо ощущающих свое движение, с очень, однако живыми и нечеловечески человечными характерами. Думал я также о той мере язычества, которая вот уже почти две тысячи лет так и не извелась даже в нас, именующих себя христианами и от соблазна которой подчас так тяжело отказаться.
Великолепную характеристику экзистенциального Бога; Бога Къеркегора, Шестова, отчасти Бубера дал Р.Ролан в своем романе "Жан-Кристоф", говоря, что Он " Бог- бездна. Бог-пропасть. Костер бытия. Ураган жизни. Все безумие жизни, без цели, без узды, без смысла, - ради самого исступления жизни".
Далее автор красноречиво и точно, следуя глубокой внутренней интуиции раскрыл нравственное credo къеркегоровско - шестовской философии страха, боящейся помыслить последнюю Правду, своего рода тайный гимн экзистенциализму: "Здоровый, сильный, свободный человек - вот единственная добродетель, так к черту же все остальное "
Основными моими мыслями, однако, были размышления богословские, не простые для анализа, для подтверждения или отрицания которых я использовал светскую литературу. ..."Разрушьте Храм сей и Я в три дня воздвигну новый" - говорил Господь. Жизнь, слава, преображение во всем известном и запечатленном служении Иисуса Христа - не следуют ли они в своей онтологической последовательности за унижением, болью, разрушением и смертью? Была бы слава столь славной, если бы в жизни Спасителя ей не предшествовали невиданный позор и крайнее унижение? Поэтому, нельзя ли говорить о том, что разрушение в своем сакральном смысле, при всей парадоксальности такого подхода, является, в известной степени, онтологической "предтечей" возрождения и преображения, и что две эти противоположные категории, суть, мманентно связаны друг с другом? Наконец, не справедливо ли то, что мы вынуждены постоянно и самозабвенно, именно уничтожать самих себя, свой грех, свою "ветхость"; когда мы просим Господа выжечь греховный элемент, внутренне присущий всем в "веке нынешнем", и пусть даже получить "клеймо", только бы на нем было начертано имя Иисуса Христа? Павел говорил, что "и доныне тварь стенает и мучается". Это значит, что тварь и человек постоянно диструцируют, будучи "наказуемы и уничижаемы Богом", но не с целью уничтожения ради уничтожения, а лишь для ее, твари, последующего прославления и преображения во главе с Господом Иисусом Христом, Который и сейчас имеет на Себе "клеймо" в напоминание о страстях человеческих, страстях разрушения и смерти, образ мертвого и воскрешенного человечества, запечатленного на руках и ногах Того, Который не изведал греха.
"Разрушьте Храм сей и Я в три дня воздвигну новый ". Иисус здесь говорит о Себе, о Своем Теле. Стихия разрушения здесь внутренне оправдана и обоснована, как единственно возможная онтологическая предпосылка для возрождения и преображения.
Уничтожение физическое "красной нитью" проходят через всю историю Ветхого и Нового Мира начиная с Потопа и кровавых войн, когда вставал народ на народ и уничтожались целые племена и страны. Есть ли во всем этом разумное основание, или это абсурд, и сам Бог, устроитель бытия - абсурд, как говорил мучимый страхами и сомнениями С. Кьеркегор и его российский последователь и ученик Л Шестов, а, впрочем, не только они. И как знать, не в уничтожении ли и смерти во всей их фатальности и неизбежности вызревают истинные логосы Возрождения и Жизни?
С Божьей помощью, отработав три месяца в АКАРе, я нашел себе новую работу. То была Медицинская академия последипломного образования, ее ректор, профессор Беляков предложил мне работу в качестве специалиста по рекламе. Буквально в считанные дни я уволился из АКАРа и перешел на новую работу. Вначале посадили меня на втором этаже административного здания вместе с милой женшиной, заведующей отделом аспирантуры. Она с большим пониманием и тактом относилась к тем сложностям, которые стали появляться у меня в работе. Ректор, человек деловой и энергичный, много сделавший для академии, имел, тем не менее, весьма строптивый характер, с подчинеными ему лицами дорлго не церемонился и от всех ждал быстрых и успешных результатов. С самой первой встречи ректор ориентировал меня на теснейшую с ним координацию, и поначалу казалось, что он весьма заинтересован в том, чтобы рекламная деятельность академии занимала если ли не первейшее, то, по крайней мере, значительное место в ее деятельности. По плану господина Белякова, мы должны были встречаться чуть ли не каждый день, где я бы отчитывался о проделанной работе и представлял ему развернутый план своей будущей деятельности. Меня такое положение вещей вполне устраивало поскольку, как мне представлялось, имел что предложить ректору для продвижения рекламы, которой до моего прихода никто не занимался. Но уже с первых дней работы на новом месте я увидел, что реальное положение дел и то, о чем в устной форме мы договорились с г-ном Беляковым находятся в явном несоответствии. Начать с того, что мне был перекрыт доступ к ректору. Известно, что у каждого крупного чиновника имеется секретарь. Была таковая и у ректора. С первой же встречи я ощутил какое-то чувство неприязни к этой женщине. Казалось, что она просто излучает гонор и высокомерие. В любом ее движении и ужимке можно было видеть дешевую до пошлости игру самовлюбленной и изнеженной матроны-бюрократки с обостренным чувством собственного достоинства, смешанную с непоколебимой верою в значимость собственной персоны. Известно, что люди чувствуют друг друга, иногда это доходит до уровня интуиции, что особенно характерно для женщин. Похоже, эта женщина, несмотря на то, что я не давал ей никакого внешнего повода, но чувствуя мое отношение к ней, отплатила мне той же монетой в виде подозрительности и недоброжелательности. Постепенно, она начала вытворять в отношении меня подленькие штучки. Когда, например, я заходил в приемную ректора, эта женщина, буквально своим телом преграждая мне дорогу, заявляла, что у г-на Белякова прием, он занят, и не может уделить мне время. Между тем, позже выяснялось, что в тот момент у ректора в кабинете никого не было и из-за непонятного каприза его помощницы было сорвано важное мероприятие. Подобные выкрутасы, поначалу, меня совершеннейшим образом выводили из себя и я уже, было, решился рассказать обо всем ректору и наверняка так бы и поступил, если бы не добрый совет той самой женщины, которая заведовала отделом аспирантуры. Именно она заметила, что в поведанной мною истории виновата не помощница ректора, а сам ректор, поскольку последний, по тем или иным причинам не желает меня видеть. Для меня такое объяснение сложившейся ситуации было весьма неприятным откровением, однако, ближайшее будущее показало истинность слов этой мудрой и честной женщины. Оснований же у г-на Белякова для отказа во встречах со мной было немало.
Тот энтузиазм, с которым я принялся за дело, похоже, совершенно не устраивал ректора, человека осторожного и опасливого. Меня же не устраивала та бюрократическая волокита, которая неизбежно возникала, стоило мне хоть в малости проявить инициативу. Если, все-таки, мне удавалось убедить ректора в целесообразности того или иного рекламного действия, и договор с каким-либо средством массовой информации утверждался, то следующая бюрократическая инстанция - бухгалтерия, так же начинала активно "ставить палки в колеса". При таких обстоятельствах не могло быть и речи об эффективной и плодотворной рекламной деятельности. В сложившейся ситуации я решил занять выжидательную позицию и спокойно рассмотреть сложившееся положение вещей. У меня, в сущности, было два выбора: либо подобострастно, несмотря ни на что, ломиться к нему на прием, предлагая тот или иной вариант рекламной кампании, не имея при этом практически никакого шанса на успех, либо не соваться к ректору вообще, ожидая хотя бы минимума инициативы с его стороны. Второй путь показался мне предпочтительнее. В моей работе в МАПО очень важным моментом был тот факт, что я оказался ангажированным в публичное освещение деятельности по восстановлению домового храма академии при котором некогда функционировала крестовоздвиженская община сестер милосердия. И поскольку крестовоздвиженское движение в России сыграло чрезвычайно важную роль в духовной истории отечества, меня возложеные обязанности весьма привлекали.
Учрежденная Великой Княгиней Еленой Павловной, крестовоздвиженская община сестер милосердия занималась духовным и физическим попечением над различными учреждениями Санкт-Петербурга. Это были детские больницы столицы и повивальни, школы и дома странноприимных. Известно, что крестовоздвиженская община во главе с высочайшей ее учредительницей принимала активное участие в русско-турецкой войне. В дальнейшем Крестовоздвиженская община стала прообразом других общин России, действующих под международным знаком Красного Креста. Почему же первая в мире община сестер милосердия была названа именно так? В конце третьего века в языческом Риме наряду с молодым в то время христианством существовал целый пантеон более древних религий и верований. Более того, христианство испытывало гонения со всех сторон римскими властями, начиная с императора Нерона, прославившегося своими зверствами по отношению к новой религии, когда тысячи и тысячи приверженцев Христа распинались, отдавались на растерзание хищным животным в цирках, сжигались на кострах. Как свидетельствовал античный исследователь Лактанций, многие императоры, словно изощряясь в своем садизме, "исповедникам христианства выкалывали глаза, отсекали руки, отрубали ноги, отрезали носы и уши". И вот, на фоне этого кровопролития на исторической сцене появилось новое действующее лицо. Речь идет о жене Римского императора третьего века Констанция Хлора - Царице Елене.
Известно, что царица Елена, будучи еще молодой женщиной, приняла христианство и всю свою дальнейшую жизнь отдала служению новой религии в тайне от собственного мужа и его окружения. Добродетельная и богобоязненная, царица Елена понимала, что ее уделом, а правильнее было бы сказать, наиважнейшей задачей было воспитание сына, наследника престола Константина, в духе христианства. По свидетельству того же Лактанция : "У Констанция же был сын Константин, юноша добродетельный и достойный звания цезаря; благодаря необыкновенности и изяществу облика, воинскому таланту, твердости нравов, личной доброте, он был любим солдатами, и был желанным для простых людей", в чем, безусловно, была немалая заслуга матери Константина - царицы Елены. Многие христианские авторы посвятили Константину целые произведения, называя его "блаженным". В 325 году прошел первый Вселенский Собор, и христианство стало официальной религией Римской империи. И все же Константин не считал себя окончательно обращенным в христианство и в своих законоположениях относительно статуса новой религии и отношения государства к ней всецело полагался на свою мать - царицу Елену. Именно она по просьбе Константина в уже преклонном возрасте совершила богомольное странствие в Иерусалим, где с участием святителя Макария и Иуды (после крещения ставшим патриархом Кириаком), нашла крест, на котором был распят Иисус Христос.
Любопытна история этой находки. Рядом с Голгофой, где был распят Христос, находилась глубокая яма, куда сбрасывались кресты распятых. Понятно, что ко времени паломнической миссии Елены в Иерусалим при всех зверствах римских императоров по отношению к христианству, таких крестов накопилось огромное количество. Но мудрая и уверенная в успехе миссии царица Елена начала работу по расчистке крестов. Она нанимала рабочих, платила им деньги, заставляя доставать на поверхность перекладины крестов. Крестов было найдено уже много, но как же найти единственный, принадлежавший Иисусу Христу? Мудрость и вера царицы подсказали и решение: а что если приложить крест к больному человеку7 Если это простой крест, то ничего не случится, если же крест Господа - произойдет исцеление. Начали прикладывать кресты к больным, но ... безрезультатно. В народе ропот и недовольство, больных, жаждущих исцелиться было много, крестов еще больше, но того единственного, который мог бы исцелить, нет, а, может быть, его и не было никогда. И вот принесли покойника, к нему поднесли крест ... и на глазах у всех произошло чудо: покойник ожил. На месте находки возвели Честный Животворящий Крест.
За эти деяния и подвиги Елена и Константин были причислены к лику святых, а воздвижение Креста положило начало празднику Крестовоздвижения, по названию которого Великой княгиней Еленой Павловной была основана в шестидесятых годах девятнадцатого века в России Крестовоздвиженская община сестер милосердия. Было ли случайным совпадение крещения в православие Фредерики Марии Шарлотты и наречение этим достойным именем Елена с выдающимися делами римской царицы? С молодых лет Елена Павловна лишилась супруга, но мужчины-соратники всегда сопровождали ее в подвижничестве. Ее любили, ею восторгались. Еще Пушкин некогда назвал Великую княгиню умной женщиной. Четверть века спустя И.С.Тургенев повторил эту характеристику. На склоне своих лет она встретила Эдуарда Эдуардовича Эйхвальда и поручила ему разработать проект первого в мире института для усовершенствования врачей. Он с успехом завершил работу по созданию клинического института, и домовая церковь стала носить имя Святой Равноапостольной царицы Елены.
Говоря о воссоздании храма, особое внимание я хотел бы уделить личности ректора МАПО. С самого начала реставрационно-восстановительных работ он принимал самое непосредственное участие в реализации этого проекта. Его усилиями были найдены и приглашены специалисты высочайшего класса: реставраторы, художники, рабочие мастерских. Были подняты архивные данные по истории Академии. Тот, кто работал в архивах, знает, насколько это кропотливая работа, по кусочкам собирать интересующий материал и как радуешься, находя даже самую незначительную мелочь по интересующему направлению. В этой работе ректору Академии активно помогали сотрудники музея МАПО и в первую очередь заведующая библиотекой, потратившая множество часов у архивных стелажей.
Однако, при всех заслугах ректора я не мог говорить о том, что восстановление домовой церкви явилось органичным и естественным процессом воцерковления академии. Едва ли можно утверждать то, что господин ректор когда либо являлся убежденным православным христианином. В беседах с ним на религиозные темы я неоднократно видел и чувствовал явную натяжку и смущение, свойственное людям неискренним и властолюбивым, для которых личные амбиции и карьера безусловно выше и важнее вопросов духовных. И если внешний антураж действий ректора носил некий религиозный пиетет, то это еще не означало, что все происходящее делается исключительно ради заботы о верующих, которых, кстати, в академии к тому времени насчитывалось единицы, но, скорее, к собственному прославлению, как некий "основательный задел и трамплин" для своей будущей деятельности высокопоставленного, по провинциальным меркам, чиновника.
Тогда же я познакомился с еще одним интересным человеком, профессором Константином Игоревичем Разнатовским. Он заведовал кафедрой дерматовенерологии МАПО, слыл набожным христианином и зная это г-н Беляков предложил ему принять непосредственное участие в организации Крестовоздвиженской общины. Поначалу, он произвел на меня очень приятное впечатление. Интересной была и его судьба. Имея в своем роду священиков, он и сам желал быть рукоположенным, но обстоятельства личного плана, явившиеся следствием Божьей воли непозволили ему получить духовный сан. Однако, считая себя истинным православным, он пел на клиросе во время богослужений одного из православных приходов города. Видя во мне так же человека верующего, он охотно делился со мною своими видами относительно крестовоздвиженской общины: ее организации, членства, руководства и.т.д. И все-же, что - то неуловимое и интуитивно - невербальное заставляло меня держаться от него на расстоянии. Со временем я понял почему стоит опасаться этого человека.
Случилось, что он пригласил своего духовника, священника той церкви, которую посещал г-н Разнатовский, отца Сергия, которого рекомендовал ректору в качестве руководителя институтской общины сестер милосердия в академию, чтобы тот прочитал медперсоналу академии вводную лекцию на заданную тему. То, что мне довелось услышать, заставило меня несколько поумерить свой пыл в реализации того "паблисити", которое мне удалось сделать для г-на Разнатовского. Выступление священника о многом заставило меня задуматься и, в, первую очередь, о возрождение русских традиций, поскольку эта тема была центральной в проповеди отца Сергия. Не секрет, что разговор о сохранении традиций всегда был актуальным в истории России - и в нынешнее смутные времена, многие, в том или ином ракурсе, в зависимости от степени личной заинтересованности, уровня культуры (либо ее отсутствия) и ряда прочих нюансов продолжают говорить об этом: от нечистых на руку политиков-клерикалов, кичащихся своим "патриотизмом", более похожем, однако, на цирковое представление фигляров в духе господина Жириновского и господина Ампилова, до людей действительно думающих, подвижников духа, кои не крикливыми лозунгами и лиходейством, но делами и всей своей жизнью демонстрировали боль и участие в жизни Родины. Последних, к сожалению ли (а может быть и нет) не показывают на телеэкранах и от "сотрясателей воздуха" их можно отличить хотя бы тем, что они никогда не фиглярствуют. Как же жить рядовому российскому обывателю, думал я, слушая речь отца Сергия, в условиях повальной и совершенно нездоровой политической и идеологической истерии, несравненно более тотальной и массовой, чем так называемая идеология " советского режима". Что и говорить, бывшие советская идеология выглядит дебиловатой дурочкой в сравнении с нынешней идеологией "нового мышления", со своими радикально новыми методиками воздействия на культуру и мировоззрение обывателя.
Из сказанного священником я заключил, что нынешнее идеологическое воздействие на рядового человека в России тоньше, и вместе с тем несравненно более эффективнее, чем когда либо раньше в истории. Один этот факт может заставить задуматься о многом и задуматься надолго. От века существующая доктрина homo-sapiens - управлять, ныне, кажется, достигла той полноты зрелости, которая в состоянии полностью изменить весь мировой порядок, и не только в России, хотя не исключено, что именно Россия будет инициатором таких всемирных изменений, добровольно признав себя своеобразным детонатором той критической массы, являющей собой сегодня почти одну шестую часть земного шара, и застывшей в недобром предчувствии всемирной опасности, исходящей из каких-то темных и уродливых кулуаров мировой истории...
Отец Сергий имел черную бороду и такую же черную шевелюру, карие глаза, в которых чувствовалось что-то соколиное - может быть тот странный блеск, рождающий подчас до боли знакомое чувство смущения, корни которого, однако, всегда так трудно проследить. Он говорил что-то об "оскотинивании" человека, что есть, суть, деградация всего человеческого рода. Рассуждал отец Сергий об этом спокойно, недвусмысленно раставляя акценты, делая красноречивые паузы, будто - бы давая аудитории самой делать выводы, в то время как выводы эти бесстыже, абсолютно не учитывая так называемое право нравственного выбора человека, этой самой аудитории навязаны. Почему бесстыже? Потому что о больном человеке, а тем паче о больном обществе нужно говорить со скорбью и слезами на глазах; такие темы, как болезнь или здоровье нации не могут быть предметом эпатажа. Я был уверен, что этим нельзя бросать вызов пусть даже и больному, страждущему, но не потерявшему своего образа Божьего, роду человеческому. Именно об этом, похоже, и позабыл уважаемый священник. Уж себя то он явно не причислил к "оскотиневшей" и " обыдлевшей" братии. Наверное, он думал так, потому что на нем была ряса и огромный, в полгруди, серебряный крест. Вероятно, он уже парит величаво, думалось мне, "в заоблачных высях духа", осматривая и по своему "сочувствуя" с высоты своего собственного "полета", этой деградирующей массе народа, коей путь в "стихию духа" закрыт, ибо должно сперва обрубить все зло, темное и сатанинское в природе человеческой. Именно эта прерогатива, по "скромному" измышлению священника - право контролировать и активно вмешиваться в процесс "выкорчевывания" зла из грешной души человека, - похоже, и принадлежит этому" рыцарю и крестоносцу Церкви".
Те речевые вольности, которые позволял себе священник, видимо, заметил и сам г-н Разнатовский, по окончании проповеди он выглядел очень взволнованным и несколько раз подряд спросил меня о том, что я думаю о лекции священника. Из вежливости я, поначалу, сдержался от критики подобных убеждений, хотя, откровенно, они были мне противны. Однако, спустя некоторое время при удобном случае и в деликатной форме я высказал профессору Разнатовскому свое отношение к той далеко не новой идеологии, оракулом и апологетом которой выступал отец Сергий. Приблизительно тоже самое я сказал и ректору, когда тот спросил меня о моем впечатлении от выступления священника. История эта кончилась тем, что кандидатура отца Сергия на должность руководителя академической крестовоздвиженской общины с треском провалилась.
Я, по-прежнему, продолжал писать. Бывало, наступали минуты затишья, когда, имея свободную минутку, сев у компьютера и отдаваясь нахлынувшему потоку воспоминаний, мысленно уносился я в прошлое... Холодный и гадкий гостиничный номер в Мончегорске. За окном лютая зимняя вьюга... Состояние опустошения, состояние разорванного мира, состояние на грани стирания всех граней... Причудливый рисунок смыслов медленно и аморфно превращается в блеклое размытое пятно абсурда.
...Большая теплая и очень уютная комната в самом центре Санкт-Петербурга. Мир, некогда вновь обретший равновесие и целостность, точнее сказать вновь рожденный и бережно выпестованный в непостижимых житницах духа, когда-то из своей виртуальной фазы мистически - безмолвно перешедший в фазу реальную, мир этот начинает лихорадить. Сила внутреннего притяжения, которая, суть, единение, с трудом удерживает расширяющую составляющую личного бытия, обретшую вдруг невероятную мощь. В обоих составляющих в равной степени имманентно - бинарно присутствуют Бог и Жизнь. Малейшее же рассогласовании этих двух векторов приводит к эскалации хаоса, умиранию и смерти, которая есть ничто иное, как "размазывание" бытия в том, так горячо любимым господами философами Ничто. Медленно выхожу из потока грез, в мир реальности где меня окружают работа, чиновники, дела...
Наступил май месяц, а с ним новые тревоги и переживания. Неумолимо у Вики подходил срок окончания беременности. Бедняжка, она не знала, куда себя деть, как скрыть от матери и бабушки свой, как ей представлялось, позор. Помню, мы днями были с ней вместе и, Вика приходила домой поздно вечером, когда все домочадцы спали. Ей было больно и одиноко, позже она рассказывала мне о том, что, бывало, в тишине ночи плакала до утра и лишь на рассвете забывалась тяжелым сном. Я же поддерживал Вику как мог, старался быть внимательным и ласковым, умело вести разговор в безопасном русле, хотя, признаюсь, у меня не всегда это получалось. Я горячо убеждал ее в том, что нам имеет смысл жить вместе, у меня дома, но она, с ужасом отгоняла от себя эту мысль прочь и только плакала. Я не мог выносить всего этого. С тяжелым сердцем возворащался я домой и в раздумьях проводил вечера. Ко всем уже имеющимся у Вики страхам, прибавился еще один: страх врачей, особено гинекологов. Поэтому все мои мольбы обратиться хотя бы в женскую консультацию, были тщетными. Я чувствовал себя полностью изможденным, временами, все происходящее вокруг казалось мне абсурдом. Однако, спустя несколько дней, с Божьей помощью все разрешилось...
Помню, первые майские дни, когда солнце только-только начало пригревать, из под снега появлились подснежники и первые одуванчики. В выходной день решили мы с матушкой и Викой поехать на дачу. День мы провели замечательно, грелись на солнце, делали посадки. У Вики, казалось, вновь поднялось настроение, она была увлечена работой, и довольная бегала по огороду. Но уже ближе к вечеру она начала жаловаться на недомогание, по преимуществу сидела с бледным, испуганным лицом. Решили возвращаться домой. Всю дорогу по пути от дачи до электрички, Вика держалась за мою руку и просила не торопиться. Она глубоко и тяжело дышала, и мне стало страшно за нее. Кажется, на недомогание Вики обратила внимание и матушка. Но когда родительница моя спросила у Вики, не плохо ли ей, та сказала что это лишь легкое недомогание, свойственное ее организму и что похожая слабость, бывало, случалась с ней и раньше. Она обманывала. Это я понял по ее раннему звонку на следующий день, когда она твердо сказала мне, что намерена пойти к врачу в районную женскую консультацию. Я был очень рад такому ее решению и сразу же договорился о встрече. Вид у Вики был совсем ужасный, было видно, что она всю ночь не спала. Синие круги под глазами, бледность лица и потухший взор, красноречиво говорили об этом. Пройдя несколько шагов, она останавливалась, чтобы отдышаться. И хотя путь от метро до больницы был недолгим, не более чем с полкилометра, добирались мы туда не менее часа. Как водится в бюрократических учреждениях, а женская консультация, конечно же, не исключение, нас стали отсылать к участковому врачу, к которому мы не попали, поскольку его или ее рабочий день закончился, несмотря на то, что было всего два часа. Старая администраторша посоветовала нам прийти завтра. Для меня подобный совет был равносилен издевательству. Я же, в гневе заявил ей о том, что девушка ждать уже не может, что ей очень плохо и возможны роды. Администраторша, злобно, зыркнув на меня из окошечка, попросила не орать на нее и не задерживать очередь. В тот момент мне хотелось задушить ее, просто схватить руками эту сморщенную старческую шею, и видя как у старухи глаза вылезают из орбит, упиваться ее конвульсиями. Вспышка гнева была недолгой. Взяв себя в руки, я отошел от регистратуры с твердым намерением не уходить из больницы пока Вику не осмотрит врач. Мысль родилась внезапно. Я, вдруг, вспомнил, что в "снегиревке" есть клиническая база и кафедра гинекологии МАПО. Это значит, что я могу обратиться к заведующему кафедрой, в надежде получить не формальную отмашку, но участие и помощь. Долго плутая по коридорам и переходам больницы, я, наконец, нашел кафедру. Честно говоря, меня колотило. Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Подбежав к двери заведующего кафедрой, и зайдя внутрь я никого там не обнаружил. Выяснилось, что заведующая с ординаторами находится на клиническом разборе. Самым убийственным для меня было ждать. Сев в кресло, я начал украдкой наблюдать за молодыми парнями и девчонками ординаторами, расположившимися напротив меня и о чем-то увлеченно беседовавшими. Спустя не помню уж какое время, показавшееся мне вечностью, наконец, появилась заведующая кафедрой. Это была уже не молодая, но очень аккуратная и миловидная женщина. Заикаясь и краснея, довольно-таки сбивчиво, я обьяснил ей суть проблемы и добрая женщина обещала помочь. Я привел в кабинет Вику, а сам вышел. Спустя пять минут, мы с Викой уже направлялись в родильное отделение, где осмотревший ее врач поставил диагноз: роды. А спустя еще полчаса за Викой приехала скорая помощь и увезла ее в специализированный родильный дом в Купчино. Я же посадив Вику в машину, побрел на работу, про себя молясь Богу, чтобы у нее все было хорошо. На улице лил дождь, но это меня не волновало.
Вечером того дня я пошел в театр, на какую-то бестолковую постановку, но мысли все время крутились возле одного: как Вика. Придя домой, я не выдержал и обо все рассказал матери. Помню, проговорили мы с родительницей до поздней ночи и матушка недоумевала, зачем нам понадобилось держать все в тайне, а мне нечего было ей сказать. На следующий день, придя наработу, я не мог найти себе места и очень волновался. Несмотря на то, что матушка моя пообещала лично позвонить в роддом и узнать ситуацию, тем не менее, я не выдержал и позвонил сам. В горле у меня пересохло, губы дрожали, я начал заикаться и с трудом произнес Викину фамилию. Голос в трубке сказал, что родился мальчик весом три шестьсот и ростом пятдесят три сантиметра, что у роженицы небольшие разрывы, но, в общем, все хорошо. Положив трубку, я прослезился. Слезы упрямо лились из глаз, но я ничего не мог с собой поделать. Помню, я стал лихорадочно набирать номера телефонов матери, отца, позвонил домой, но никого не было. Потом я стал звонить друзьям и застал дома Петра, который, услышав мою новость, слегка опешил, но, сообразив в чем дело, предложил мне встретиться и отметить сие радостное событие. Я согласился. Вечером того дня мы с моим другом изрядно "поддали", да так, что Петр непереработанным организмом излишком алкоголя преизобильно попачкал мебель в своей квартире и весь следующий день потратил на ее очистку. А потом я направился в роддом. Вику ко мне пускать не хотели, но я прорвался. Увидев ее, я вновь прослезился. Вика показалась мне стройной, как девочка, только очень бледной. Мы не о чем не говорили, я лишь обнял ее и прижал к себе. А потом, когда я уходил, она попросила меня подойти к окну палаты, куда ее поместили. Палата распологалась на втором этаже больницы. Спустя некоторое время в Окне появилась Вика, держащая в руках младенца. Тогда я прослезился в третий раз.
Вернувшись домой, я обо всем рассказал родителям, которые поначалу опешили, а потом начали рассуждать, что делать дальше. В дневнике по поводу рождения сына сохранилась запись: "Тот день, наступления которого вы так долго ждали и на который так ревностно уповали, мучимые страхами и волнениями - наконец то наступил. У вас родился сын. "У сына родился сын" сказали вы, и слеза умилительного восторга и радости навернулась в глазу, а вы даже и не скрывали этого... Бог призрел вас, услышал вашу молитву. Бог благословил вас сыном, которого вы ныне, посвящаете Ему. Теперь вы уже твердо уверены в том, что наибольшая любовь - это любовь между отцом и сыном, являющаяся отражением и подобием Божественной любви между Отцом и Сыном. Отец любит сына, всегда заботится о нем, всегда стремится помочь и защитить свое возлюбленное чадо. Но даже и эта любовь представляется лишь маленькой и незаметной искрой, рожденной в пламени умонепостижимой любви Иисуса Христа к Своему Небесному Отцу и наоборот. Ваш сын похож на вас и даже родинки у него на тех же местах, что и у вас. Он очень маленький, милый и горячо любимый вами человечек". В течение недели, что Вика находилась в роддоме, ее посетили многие из родственников и конечно же, первым, после меня, кто приехал в больницу, была моя матушка. Мы начали спешно готовиться к приему пополнения в нашу семью. Купили коляску, кроватку и кое-что из детской одежды. Вся семья была в тревогах и волнениях, пока Вика находилась в больнице. Однако, когда положенный срок пребывания в роддоме подошел к концу и Вику, наконец привезли домой, радости домочадцев, казалось, не было конца.
Ректор лично поздравил меня с рождением сына и пожелал всяческих успехов. Конечно же, пожелание это было весьма формально, равно как и все то, что делал в отношении меня г-н Беляков. Человек упрямый и волевой, он ни на минуту не отказывался от своих планов относительно деятельности церкви и крестовоздвиженской общины. Но если с церковью все было понятно: нужно было лишь сделать реставрацию, хотя и это, безусловно. немало, пригласить священника, освятить возродженный храм. и вот вам новый действующий православный приход, то в отношении деятельности общины вставало много вопросов. Например, по какому принципу набирать людей, круг обязанностей, система поощрений и.т.д. С подачи одной сотрудницы академии, преподавательницы кафедры акушерства и гинекологии, бывшей ревностной протестанткой и в общем, доброй и набожной женщиной, в качестве возможного претендента на пастырскую работу в МАПО ею было предложено пригласить архиепископа Михаила Мудьюгина, бывшего ректора Духовной Академии, человека глубоко верующего и компетентного в вопросах богословия. Именно с таким предложением я и направился к ректору. После долгих и нудных обсуждений, ректор решил пригласить владыку на собеседование. Пригласил он так же и меня. Я не верил в искренность намерений господина ректора и ни на минуту не сомневался, что все, что он делает в академии, в том числе и его планы по церкви напралены лишь на то, чтобы возвеличить а, может быть, и увековечить свое имя. На языке христианства такая мотивация определена как гордыня, Господи, пости меня грешного.
Помню, как в приемной ректора я ждал встречи с владыкой и волновался. Волновался потому что не знал как его примут чиновники академии, где само приглашение священника является скорее делом конъюнктуры и моды, нежели глубоким и прочувствованным желанием причаститься Святой Церкви Христовой.
Печальным знамением всех времен являлись попытки использовать Церковь как фетиш, икону - как амулет, крест - как украшение, церковное убранство - как музейный экспонат.
Всегда находились люди, которые наивно, но крайне убежденно полагаюли, что приобщение к церковной атрибутике, наличие человека в рясе под рукой, проведение церковной службы, будучи красивыми и даже величественными символами - станут добрым залогом в материальном преуспеянии человека ли, организации и т.д. Бородатый монах в церковном одеянии - как некий маг или колдун, совершающий таинственные и непонятные движения во время литургии, его чистый и низкий голос заставляет отключиться от повседневности, забыть каждодневную рутину.
Священников приглашали, и они приходили. Приходили в университеты, на открытие выставок, конференций, банкетов, фуршетов и т.д., становясь при этом неотъемлемой частью красивой и дорогой меблировки, непременным атрибутом сервировки стола, элементом правила хорошего тона приглашающего.
Руководство академии, не будучи сколько-нибудь оригинальным в этом отношении, придерживалось похожей идеологии. Приглашение священника и организация домовой церкви являлось для них, в сущности, не более чем театральная постановка с дорогими декорациями. Да и сама православная церковность представлялась им, скорее, более формой, чем содержанием. Но не из-за того это содержание им недоступно, а потому, что об этом неинтересно и скучно думать. Теперь объектом их ханжеской морали стала и Церковь. В орбиту их суетливой волокиты и возни постепенно вовлеклось и православное духовенство, для того, чтобы использовать его в качестве идеологического воздействия на персонал.
Внешне это выглядело очень похожим на некий технологический цикл, в котором Церкви отводится одна из десятка стандартных операций, с возможностью взаимозаменяемости в зависимости от политической и общественной конъюнктуры. Суждено ли существовать сколько-нибудь долго церковной общине в условиях такого машинно-технологического подхода к Богу, Церкви, душе и ее целению, представлялось мне,покажет время, и все же такого сценария хотелось бы избежать.
Владыка Михаил поразил меня с первой встречи. Несмотря на преклонный возраст и некоторое физическое недомогание, он всем своим видом производил впечатление святого Божьего, кто практически всю свою жизнь посвятил пастырскому служению. Владыка показался мне человеком обоятельным и тактичным в вопросах веры, терпимо относящимся к религиозным чувствам других людей. Я всегда посещал его лекции, и всякий раз дивился глубине познания, силе убеждения и ясности изложения материала владыки. Помню, после каждой его лекции мы собирались у меня в кабинете, пили чай, беседовали. На этих чаепитиях обычно собирались г-н Разнатовский, демонстрировавший поначалу необычайный пиетет по отношению к владыке, который со временем стал заметно убывать, Вера Николаевна Самарина, давнишний друг и почитатель владыки, я, и еще пара тройка людей, заинтересовавшихся лекцией отца Михаила. Г-н Разнатовский лично взялся провозить владыку в академию на собственном автомобиле и привозить по окончании его проповедей домой. Внешнее подобострастие г-на Разнатовского по отношению к владыке меня как-то сразу насторожило. Помню, он говорил мне много хвалебных слов об отце Михаиле. Временами меня это откровенно раздражало. Верилось с трудом, чтобы друг и соратник отца Сергия смог оказывать благоволение владыке Михаилу, уж слишком разные были эти личности. Со временем я отчетливо начал видеть двуличие и лживость в словах и поступках г-на Разнатовского и готов был полностью отойти от него, что непременно и сделал бы, если бы не не обязательства перед владыкой и вера в богоугодность начатого дела. Г-н Разнатовский был необходим, хотя бы для того, чтобы привозить владыку в МАПО. Без его помощи, учитывая небывалую бюрократическую волокиту в академии, мне бы едва ли удалось решить вопрос с доставкой владыки Михаила.
Господин ректор , единожды увидев владыку на собеседовании, так же в дальнейшем не проявлял интереса к проводимой священником христианско-просветительской и катехизической работе, чем в очередной раз доказал свое тщеславие и поверхностность. Вообще, если фигура ректора с точки зрения духовной была примитивна и неинтересна, то с житейских позиций однозначно говорить о том, насколько он был хорош, а насколько плох, было бы некорректным. Я давно уже стал приглядываться к ректору академии, человеку, чей образ некогда был весьма привлекательным для меня. В самом деле, разве недостойна уважения та ревность, которая снедает человека по большому делу, которое, к тому же, касается помощи страждущим физическими недугами? Разве не похвально умение лидера создать некую коммерческую структуру, способную выживать и развиваться даже тогда, когда вокруг все рушится? Разве можно поставить в вину человеку то, что он желает сохранять традиции, которыми некогда была так богата наша страна? А ведь олицетворением всех этих качеств, в сущности, и являлся сам г-н ректор. Только все это было ложью, замаскированной под добродетель, лицемерием, коим живет век нынешний, которое по своему коварству и изощренности не сравнимо даже с фарисейским. Глядя на то, как этот человек общался с людьми, как он ими перемещал и манипулировал, создавалось впечатление, и я многократно ловил себя на этом, что вовлечен в глобальную шахматную партию, где сотрудники академии фигуры от пешки до ферзя, а ректор даже не король, ибо король это фигура, которую как и любую другую необходимо перемещать, посему необходим перемещающий; он - гроссмейстер, объявивший бой невидимому врагу, полный решимости победить и облечься в одежды победителя. Для себя я вывел следующую мораль: признав себя пешкой, ты сознательно или бессознательно создаешьсебе кумира. Поступая так делаешь неугодное Богу.
Между тем, наступило лето, а с ним и новые проблемы. Павлик рос и радовал меня, Вику и родителей. Помню я и неспванные ночи, и крик ребенка, и ссоры с Викой. Начал я и излишествовать в алкоголе. Вечный мой спутник обличал меня: "Почему ты не слушаете голоса Бога, ушел от Его заповеди? Как ветхозаветный Иона бежишь ты прямо в противоположном направлении от того, куда призвал тебя Господь. Иона получил свое наказание, которое скорее было вразумлением и назиданием, хотя и мучительным. Господь говорит тебе - не вожделей, а ты вожделеешь; Господь говорит тебе - не ищи чужого, ты ищешь; Господь говорит тебе - трезвитесь, а ты пускаетешься в разгулы. Господь милостлив и долготерпив к своему творению, и зная твою нерадивую душу, все же желает твоего спасения, и не только твоего, но и всей вселенной. Нужно только понять, что тебе, как и тысячам других грешных и беззаконых для того, чтобы быть спасенными нужно, в первую очередь, хотеть спасения. Хотение же происходит от осознания своей потерянности и отчуждения. Хотение приходит с потерей смысла и ощущение абсурда того квазибытия которое начинает восприниматься как наваждение и ад. Недостаточно того, что ты говоришь о своей вере и любви к Богу, нужно еще жить Им и благоговеть перед Ним. Нужно раствориться в Нем и полностью отдаться Ему. Раствориться - не в смысле обезличиться, но полностью подчинить свою волю Его. А для этого необходимо и самому обладать волей, и как первый шаг - хотеть этого подчинения. В Божественной перспективе любить - это значит хотеть быть. Вожделение и грех - тоже хотение, но прямопротивоположной природы. Вожделение - желание насладиться, с тем, чтобы через мгновение опять почувствовать голод и нужду насыщения. Вожделение - есть атрофия духа, скрытое желание уйти в ничто, тогда как бытие Бога - есть экстаз, или открытая устремленность человека к Творцу. И в этом огромная разница. Научись любить бытие и ты возненавидишь грех, ибо узришь их абсольтную и непримиримую инаковость".
Мои посещения Calvary Chapel стали весьма редкими. Отчасти это объяснялось тем, что новые семейные обязанности занимали мое свободное время даже и в воскресенье. Нужно было помогать Вике по хозяйству. Однако, не в этом скрывалась основная причина моего охлаждения к общине Сalvary. Американский стандарт, проникший, кажется, уже во все сферы российской жизни не оставил в покое и религиозную сферу. Поначалу мне даже нравилось наблюдать за парнями и девчонками из Calvary. Они представлялись мне олицетворением свободы и раскрепощенности. На проповедях забавно было видеть короткостриженных девиц, более похожих на ребят, в джинсах с ширинкой, болтающейся где-то у колен, с проколотыми носами, губами и ушами, в нелепых башмаках-платформах и футболках навыпуск. Все это весьма меня забавляло, но лишь до времени. Это длилось до тех пор, пока я действительно не стал думать о Боге, Его святости и величии, рождающем страх Божий.
Постепенно в этой американской непосредственности я стал замечать пошлость и инфантилизм. И раз за разом, после очередной проповеди в Calvary мое отчуждение от этой мировой псевдокультуры, стемящейся уничтожить и религиозное благоговение в стране, где я живу, среди народа, который люблю, стереть неповторимость и радость мистического религиозного переживания свойственного русским, подменив его песенками в стиле gospels под гитару и барабан, стало невыносимым. И все же я не перестал посещать общину Calvary. Обьяснялось это тем, что мне было любопытно слушать проповеди на английском языке, поскольку последний меня всегда интересовал и упражняться в котором, кроме как посещая воскресные встречи в Calvary у меня не было возможности. Проповеди, по большей части были поверхностными и если давали чего, то лишь для ума , а не для сердца. Первым и наиважнейшим моментом, в котором я категорически не сходился с новопротестантской теологией - с разработанной еще Лютером, новой, как ему казалось, концепцией евангелической сотериологии. Однако, Лютер сделал лишь первый робкий шаг в этом направлении. Но Западу, паталогически падкому на новые веяния либерализации идея упрощения веры и, как следствие, упрощения спасения очень и очень понравилась. Почему? Потому, что снижался уровень личной ответственности человека в истории. Логическим завершением подобной идеологии стали новопротестантские секты, к одной из которых прилепился и я. В подавляющем большинстве протестантская общественность настаивает на спасении по вере. Раньше, в самом начале своих духовных исканий, когда я только-только начал посещать Calvary Chapel подобный подход был для меня полностью приемлем и не вызывал никаких сомнений, поскольку опирался на Святое Писание, а точнее, на определенные отрывки из Писаний. Например апостол пишет: "благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас,Божий дар". Вроде бы все ясно и убедительно. Однако протестанты всячески выдвигая учение об оправдании верою, похоже, совсем потеряли меру, что обусловлено все тем же нежеланием брать на себя ответственность, потому что совершенно очевидно, что беспебчному и беззаботному живется легче чем ответственному человеку. В своей сотериологической настойчивости протестанты позабыли или, по крайней мере, хотели бы позабыть даже многие отрывки из Евангелий, которые явно не состыкуются с их представлениями о спасении. Например, в послании ап.Иакова вполне конкретно говорится: "Видите ли, что человек оправдывается делами, а не верою только". Именно эта однобокость и предвзятость суждений протестантов стали вызывать у меня в начале недоумени, а затем и протест. Но сама моя совесть, душа моя совершеннейшим образом не имела покоя. Признавая веру как дар Божий, и тем не менее, не видел ее плодов. Наивный, я и не мог их видеть, поскольку плоды веры - дела, были тем "камнем преткновения" , которому я по слепоте духовной предрочел проповеди протестантских проповедников об оправдании верою. Конечно же было бы неправильным говорить о том, что протестантство делам и вовсе не придавало значения. Многие из знакомой мне протестантской молодежи были люди весьма добродетельные и порядочные, славящие Бога и помогающие по мере возможности ближнему. Те то, как раз и не " трубили" повсюду о своей вере, но делами лишь подтверждали ее. Именно тем, что протестанты предпочитают не говорить о делах веры, о духовной брани, они если не прямо, то уж косвенно способствуют распространению духовной инфантильности и слабохарактерности. Формула "Я поверил - значит я спасен" избавляет человека от войны с личным грехом, сосудом и носителем которого он, в сущности, и является. В самом деле, не нужно ни постов, ни воздержаний, нет необходимости часами простаивать в Церкви, всечто нужно - лишь признать Господа своим личным Спасителем и одним этим фактом ты отныне обеспечиваешь себе вечное блаженство. Более того, человек, согласно протестантскому вероучению единожды получив спасение уже не может потерять его. Безусловно, такой подход догматически неверен и еретичен, но чтобы дойти до этого сердцем мне понадобилось несколье\ко лет достаточного тесного общения с протестантами.
Совершенно не устраивало меня и то, как протестантизм интерпретировал так называемаую "проблему человека". Она, так же как и закон оправдания верою строилась исходя из принципа инфантильности человеческой натуры. Не слабости, а именно инфантильности. С тем, что человек по своей природе слаб не станет спорить никто мало-мальски знакомый с творениями святых отцов, да и вообще, с догматическим христианским учением. Однако, если отцы Церкви с удивительной последовательностью излагали учение о человеке, как быть может, главнейшую составляющую христианства, когда в процессе духовной брани последний от человеческого разделения и вражды устремляется к Богочеловеческому единству и гармонии, то в протестантизме все мыслилось иначе. Человек там - лишь источник всех мыслимых и немыслимых пороков и грехов. Поэтому все, что он может сделать - лишь грех. Грубо говоря, человек, согласно протестантскому мировоззрению, это навозная муха, копошащаяся в навозе и не имеющая никаких сил оттуда выбраться. Я же придерживался той точки зрения, чточеловек, даже находясь в навозе, имеет нечто такое, имманентно ему присущее, неосознавнное, но данное свыше, что даже без его воли т согласия ставит его выше присмыкающегося червя или свиньи в хлеву. Даже не веря в Бога, а может быть и хуля Его, человек, буквально, от самого дня своего появления на свет Божий имеет все необходимое, чтобы в один из дней его неверие превратилось в пламенную и необоримую веру. То есть, другими словами, отсутствие видимой и ощущаемой веры человека никак не влияет на его онтологический статус. Протестанты говорят о том, что добрые дела без веры - это "медь звенящая", не являющаяся основанием для спасения, я же был уверен в том, что добрые дела без веры не возможны. Например, русский человек делая доброе от сердца, быть может не всегда осознает умом, а если и осознает, то предпочитает молчать, что то, что он делает есть плод его веры. Тогда как, скажем, какой-нибудь американец, одержимый меркантильно-рационалистической уверенностью в своем спасении, под верою понимает лишь проповеди в собрании, да песенки с похлопываниев в ладошки, да подрыгиванием ляжек. Вот и получается тот трагический раскол, который так лаконично и провидчески-реалистично описывал Апостол: "Но скажет кто-нибудь: ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих". Что есть, в сущности, добрые дела для рационалистического западного обывателя? Представления эти, насколько я понял, совершенно несопоставимы с тем, что под аналогичным понимают русские. Пастор Joel, лидер Calvary Chapel под добрыми делами, не дающими спасения понимал некую арифметическую сумму поступков, направленных на то, чтобы заработать себе спасение. Однако, то, что столь долго и красноречиво описывал пастор, есть вполне естественное продолжение западного примитивизма и упрощенничества. То, чему учил пастор, а с ним и вся протестантская общественность не имело ничего общего с истинной интерпритацией добрых дел. Например, исполнение заповеди Господней - это добрые дела, помощь ближнему - это тоже добрые дела. Однако, добрыми, дела становятся только тогда, когда они исходят от сердца, а значит не ищут своего. И на оборот, когда человек пытается спекулятивным путем дойти до сути добрых дел, последние вырождаются в индульгенции. Именно сердечного умиления, душевного тепла и не хватает протестантам, чтобы понять кафолическую природу добродетели. И все же я не обвинял и не обвиняю никого из искренне верующих протестантов протестантов в скудоумии и невежестве. Прежде всего - они дети своей культуры, а точнее того, что на английскоя языке представляется словом background. И даже то, что они признают и поклоняются триединому Богу, пусть даже и инославно, пусть даже и еретично, но с верою и дерзновением, уже это является некоторым основанием для спасения, которое, однако, лишь путем личного духовного подвига и крестоношения может быть когда-либо совершено. Бог милостив, и видя заблуждения своих чад, все равно рано или поздно приводит их к себе.
Шло время, начались перемены. Устроившись в компанию "Транс- Экспресс", я стал замечать за собой новый порыв отчуждения. Я вдруг стал ощущать, что мне глубоко безразличны как каждый сотрудник по отдельности, так и все они в целом. Не то, чтобы у меня была какая-то неприязнь к людям, меня окружающим, вовсе нет, просто наблюдая за их телодвижениями, гримасами, эмоциями, слушая их разговоры, я отчетливо понимал всю их тщетность, ненужность, пустоту. Я видел, что эти люди пропадают, и чувствовал при этом, что вместе с ними пропадаю и я. Откровенно говоря, работа стала мне в тягость. Изначально имеющееся желание работать во благо компании, приносить ей доход и кое-что иметь с того самому мало-помалу стало изчезать, пока и вовсе не сошло на нет. Мне и раньше, в бытность пресс-секретарем МАПО доводилось водить за нос рекламщиков от СМИ. Бывало, неоплаченный счет мог проваляться в бухгалтерии две - три недели. Но там за неоплату счета отвечал главный бухгалтер. Именно ему приходилось выдумывать различные басни, почему академия не может в данный момент оплатить свои долговые обстоятельства. В "Транс Экспрессе" весь этот груз всей своей тяжестью лег на меня. Поскольку все финансовые вопросы были увязаны на "сто первом", так звали хозяина фирмы, то ни бухгалтерия, ни кто-либо иной не мог сказать, когда появятся деньги, и появятся ли они вообще. Поэтому как "крайнему" в этом вопросе всякий раз, когда в телефонной трубке раздавался недовольный голос какого-нибудь рекламного агента, подчас срывавшийся на крик и угрозы и требовавший законно причитающихся ему денег, мне приходилось лихорадочно искать всяческие отговорки, портя при этом нервы себе и людям. Все мои призывы, обращенные к финансовому директору фирмы, по поводу того, что так дальше работать нельзя ни к чему конкретному не приводили. В глазах Дмитрия Анатольевича я видел лишь напускное, причем весьма натянутое, непонимание. После каждого нашего разговора он всячески пытался убедить меня в том, что все будет нормально. Однако "нормально" не становилось. Раз за разом обман доходящий временами до циничности, по отношению к сторонним организациям возрастал, причем в ужасающей прогрессии. В таких условиях я уже не мог более вести серьезные разговоры с партнерами. Продолжение моей профессиональной деятельности в таких условиях означало бы не только полностью перестать уважать себя, но также начать халтурно относиться к своим должностным обязанностям. В конце - концов, однако, так и случилось. Достаточно долго сопротивляясь тому снобизму и откровенному плебейству, которое мне доводилось наблюдать вокруг, в один из дней я "сломался",.
Однажды "сто первый" вызвал меня к себе для того, чтобы спросить кое-что о рекламе. На столе у него стояла вскрытая упаковка с йогуртом и несколько сдобных булочек. Он о чем-то спросил меня, я начал отвечать. "Сто первый" не слушал. Жадно набросившись на булочки он принялся активно запихивать их себе в рот, при этом громко чавкал. На меня он не смотрел вовсе. Мутные и маленькие его глазки суетливо бегали от предмета к предмету, от лица к лицу, ни на ком и ни на чем не задерживаясь сколько -нибудь долго. Мне стало тошно. Я понял, что откровенно "мечу бисер" перед свиньей. Пока я отвечал "сто первому" на его вопрос, несколько сотрудников подходили к нему и о чем-то спрашивали. Даже не потрудившись пережевать хорошенько булочки, с набитым до отказа ртом "сто первый" совершенно нечленораздельно что-то мычал в ответ, а сотрудники то-ли из-за воспитанности, то-ли из страха и подобостастия, что более вероятно, тихонько, даже не переспрашивая, уходили из кабинета хозяина. Что заставляло этих людей так унижаться? Толко ли страх за хлеб насущный или внутренне присущую русскому человеку и выхолощенную веками забитость и покорность? И действительно ли единственным средством его дрессуры является палка? Ответы на эти вопросы я найти не мог. Образовавшаяся внутренняя духовная пустота требовала какого-то, пусть даже самого отвратительного восполнения и в конце концов смысл вещей для меня начал сводиться к алкоголю.
Помню свой первый день в "Транс Экспрессе". Придя к назначенному часу в офис, я позвонил в дверь. В микрофоне послышался голос охранника, потом удаляющиеся шаги, потом ответ через дверь, что он не в курсе того, что в штат принят новый сотрудник и при этом предложил мне прогуляться до прихода начальства. Поначалу я был раздражен. Первой мыслью было плюнуть на эту "шаражку" и уйти восвояси в МАПО. Все-же взвешенная оценка ситуации привела к тому, что я решил дождаться руководства и уже директору все и высказать. Был не по осеннему теплый и солнечный день. Я бродил по по Коломенской, Боровой, Лиговке... Зашел в бакалейный магазин, купил бутылку пива. Спустя полтора часа я вновь вернулся в контору. К этому времени директор был уже у себя на рабочем месте. Он вежливо извинился за получившуюся "накладку", в кратце рассказал о том, что нужно будет делать в первые рабочие дни и познакомил меня с менеджером по связям с общественностью. В тот же день исполнительный директор - г-н Винников сделал мне выговор за то, что от меня, якобы, был запах алкоголя. При этом я небывало смутился. Пробормотал что-то вроде того, что, де, у жены вчера был день рождения, выпил немножко, может запах не выветрился.
В течение месяца я, согласно условиям контракта, работал не получая денег, в то время, как штатные сотрудники получали свое вознаграждение еженедельно. Через месяц, когда подошел срок оплаты моего труда, в приподнятом расположении духа я с радостью заглянул в кабинет, где обычно выдавались деньги. Однако после того как я услышал у кассира о том, что денег на меня нет, и, вообще, даже штатные работники не получают зарплату уже две недели, моя радость и хорошее настроение разом куда-то исчезли. Я спросил кассира о том, что-же мне делать, и та посоветовала мне обратиться к директору. Придя к директору я задыхался от возмущения. Тот внимательно меня выслушал и заверил, что деньги мне обязательно будут выплачены на следующий день. Тем не менее, ни на следующий день, ни позднее, зарплаты мне так и не выплатили. Создавалось такое впечатление, что директор просто бегает от меня, дабы не говорить на денежные темы. Всякий раз, когда я звонил ему, напоминая о себе, тот отвечал, что либо занят, либо уезжает, либо еще что, короче, он никак не может со мной говорить. В один из дней, набравшись терпения я просидел в офисе до девяти часов вечера, твердо решив поговорить с Дмитрием Анатольевичем и расставить все точки над "i" .
Директор не ожидал того, что я буду ждать его так долго. Принял он меня крайне неохотно. Я же был взбешен. В кабинете у Дмитрия Анатольевича уже никого не было и я от души дал волю своим эмоциям. Маска непроницаемости и хладнокровия быстро сошла с лица руководителя, он раскраснелся и начал суетиться. Раньше я никогда его таким не видел. В конце-концов он выдал половину причитающейся мне зарплаты. В течение следующей недели я выбивал себе вторую половину денежного вознаграждения, честно заработанного мною.
К этому времени я твердо решил уходить из "Транс Экспресса" . Невозможные условия труда, отсутствие рабочего места, нечестность и непорядочность руководства переполнили чашу моего терпения. Однако, вскоре после того как я получил вторую часть своей зарплаты, неожиданно, фирма начала выплачивать сотрудникам долги по зарплате. В общем, это были небольшие деньги, но даже и они пришлись весьма кстати. Неожиданно появившиеся деньги поколебали мой настрой менять работу.
Дни шли за днями, и опять унылая постылость начала овладевать мною. Фактически я ни с кем не имел теплых и сердечных отношений. Поначало мне очень хотелось этого, потом стало все равно. Молодой человек, менеджер по связям с общественностью по имени Алексей сперва произвел на меня весьма положительное впечатление. Он всегда выглядел подтянутым и аккуратным, умело разговаривал с клиентами по телефону и умел делать умное лицо. Правда имея умное лицо он, подчас, говорил достаточно глупые вещи. Но Алексей был упрям и спорил до "брызг изо рта", пытаясь доказать свою правоту и пафосом своих рассуждений мог замучать любого. В начале и я позволял себе быть втянутым в его бесполезные и пустые споры, будь то внешняя политика России, сионизм или музыка группы Deep Purple . Вскоре я научился обходить умело поставленные Алексеем ловушки и не попадаться на его провокации, на этом наши "теплые" отношения и прекратились.
Все же новый, хотя и весьма неприятный опыт принес свою пользу. Довелось мне познакомиться с начальником таможенного отдела Николаем Борисовичем Таранниковым, человеком умным, порядочным и набожным, подвязавшимся на духовный подвиг. Уже с первых дней работы в "Транс Экспрессе" я заметил некую его обособленность от других сотрудников фирмы и это при том, что как я уже отмечал теснота в помещении была неимоверная. Николай Борисович не хохмил и не каламбурил, что весьма поощрялось в коллективе. Он не курил, и на вечеринки, приуроченные дню рождения того или иного сотрудника не оставался. Никогда не давал он вовлечь себя в праздную болтовню. Как-то я узнал от него, что он православный христианин, но путь его к христианству был тернист и сложен. Он был великолепным знатоком восточных религий, увлекался йогой, астрологией и даже сам составлял астрологические прогнозы и гороскропы. Но неисповедимые пути Господни, Его милость и благость повернули Николая Борисовича ко Христу. Вместе со своей семьей он крестился и начал жить новой, воцерковленной жизнью. О своей прошлой жизни он рассказывал мне с чувством легкой печали. С одной стороны это был антихристианский, доходящий временами до откровенно сатанинского, опыт. Однако именно этот, пусть и богомерзкий его духовный опыт, помноженный на врожденную привычку всегда ко всему относиться вдумчиво привел его в итоге ко Христу. Когда выдавалась минутка мы беседовали на духовные темы и все же сблизиться с Николаем Борисовичем мне не удалось. Последний очень осторожно относился к людям и никому душу свою не открывал. Единственным духовным убежищем, по словам Николая Борисовича была его собственная семья.
Г-н Винников остался в моей памяти изрядным подлецом. Чрезвычайно хитрый и коварный , он всегда мог подставить кого-угодно, при этом сам выходил "сухим из воды". Внешне со всеми он был максимально вежлив и корректен, тем не менее, это совершенно не соответствовало его внутренней сущности. Однако, может быть самое гадкое, что осталось в моих воспоминаниях о "Транс Экспрессе" - было стукачество. Конечно-же "стучали" на меня, на всех, друг на друга, видимо, те, кто был движим желанием выслужиться перед руководством и отстоять свой шкурный интерес, однако, жертвы "стукачей" проявляли поразительную вялость и инертность в плане защиты своего, а тем более чужого достоинства. Казалось, все сотрудники "Транс Экспресса" жили двойным стандартом. На работе - подхалимаж и заискивание перед начальством, вне работы - все остальное (все остальное, признаться, интересовало меня в последнюю очередь). Отработав в "Транс Экспрессе" около полугода, я с большим трудом, если так можно выразиться, уволился из этой, столь мне опротивевшей организации. Случилось так, что в один из дней ко мне, для ведения переговоров пришла женщина-агент рекламной газеты "Экспо-Новости". Визит ее был приурочен к проведению так называемого "пивного фестиваля" в выставочном комплексе "Ленэкспо". Рекламную поддержку фестиваля осуществляла вышеназванная газета. Производители пива всегда были связаны с перевозками, другими словами, "пивники" являлись нашими потенциальными клиентами. Разместить рекламу в "Экспо-Новостях" мне посоветовал менеджер по связям с общественностью. Я счел его доводы убедительными и пригласил представителя газеты в наш офис.
Как и положено, мы заключили договор, я дал агенту "Экспо-Новостей" фотографии для изготовления рекламного модуля. Спустя несколько дней рекламный модуль был готов, и курьер газеты доставил его в офис "Транс Экспресса". Модуль мне понравился, понравился он и г-ну Винникову, который отметил его удачный дизайн. Предварительно с рекламным агентом из "Экспо-Новостей" было оговорено, что оплата будет производиться за наличные деньги, минуя бухгалтерию. После очередного телефонного разговора с представителем газеты, я назначил ей встречу на следующий день, когда мы в спокойной обстановке смогли бы окончательно утвердить этот рекламный модуль и рассчитаться. Однако, ни на следующий день, ни позднее рекламный агент газеты "Экспо-Новости" в нашем офисе не появлялся и не звонил. Между тем, время шло, и до установленной договором даты оплаты оставалось не так уж много времени. Спустя непродолжительный срок г-н Винников, как-бы невзначай попросил у меня образец рекламного модуля и мимолетно спросил, где его планируется разместить. Меня весьма удивила подобная постановка вопроса, поскольку исполнительный директор прекрасно знал, и лично я неоднократно говорил ему ранее об этом, где будет размещена реклама. Я отчетливо понял, что г-н Винников решил подстроить мне подлость, только-вот зачем, было не совсем понятно. Особенно меня насторожила та кошачья мягкость и какая-то лукавая насмешливость, с которой г-н Винников обратился ко мне. В очередной раз я ответил ему о том, какова будет дальнейшая судьба этого злосчастного, как выяснилось позднее, модуля. Его реакция окончательно вывела меня из равновесия. Исполнительный директор, вдруг, заявил мне смотря на меня своими наигранно невинными глазами rоторые, однако, cветились неприкрытым цинизмом и издевательством, что он понятия не имел о том, что я ему поведал, услышал об этом впервые, и, вообще, дескать, когда я ранее показывая ему этот образец рекламы говорил, то говорил совсем другое, а именно то, что это никакой не рекламный модуль, а часть рекламного буклета, который фирма планировала заказать еще давно, задолго до моего прихода в нее. Весь его длинный и велеречивый монолог был стопроцентной ложью в котором не было и слова правды. Повторюсь, такой подлости я не ожидал и поначалу даже опешил. Было такое ощущение, что я вижу какой-то дурной сон, поскольку в реальности такого абсурда быть не может. И все же это была реальность. Я никак не мог понять, зачем он начал эту гнусную игру, однако вполне отчетливо осознал, что что стоять на своем г-н Винников будет до конца, причем победного. В сложившейся ситуации мне очень серьезно нужно было подумать о том, как поступать в дальнейшем, что говорить и какую линию поведения выбрать. С наигранным волнением Владимир Романович предложил мне взять образец рекламного модуля и немедленно рассказать обо всем случившемся г-ну Алексееву, а уж далее пусть тот и решает как поступить. В течение трех дней я безуспешно пытался пробиться на прием к Дмитрию Анатольевичу. Когда же на четвертый день я все же удостоился аудиенции последнего, тот, взглянув на рекламный модуль, обнаружил в нем опечатку, которую не заметил я и это было для меня печальной правдой. После этого г-н Алексеев наорал на меня, сказав, что я безответственно, на его взгляд, отношусь к работе, постоянно допускаю неточности ипромахи, что ему все это уже начинает надоедать, и не для того он взял меня на работу, чтобы постоянно следить за каждым моим шагом, а посему, никакие мои попытки переложить свои обязанности на него не увенчаются успехом. Вся эта словесная тирада, правда, совершенно не вязалась с предметом моего визита. Словно бы поняв это г-н директор помолчал с минуту мусоля своими пухлыми пальцами принесенный ему образец рекламы, а потом категорично сказал мне, что платиь за эту, ка он выразился "бездарность " он не собирается, поскольку модуль ущербный. Когда я вернулся от директора, г-н Винников с неловко наигранным участием выслушал меня и дал свои наставления. В тот момент я ненавидел его. Я знал , что он затеял весь этот переполох, но куда он клонит и что собирается получить в итоге, для меня оставалось неясным. Через несколько дней появилась, наконец, затерявшийся агент газеты "Экспо-Новости" . Обьявилась, и нахально стала требовать денег.
По совету г-на Винникова я написал официальное письмо главному редактору газеты "Экспо-Новости", где подробно изложил все обстоятельства рассматриваемого случая. Частично правда была на нашей (я имею в виду "Транс Экспресса") стороне, поскольку реклама пошла в печать без предварительного официального согласования. Началась рутинное выяснение обстоятельств того кто прав, а кто виноват. Между тем, достаточно конкретно обрисовалась общая картина происходящего. По договору, заключенному между компанией "Транс Экспресс" и газетой "Экспо Новости" выходило, что его неоплата в течение нескольких дней после указанного в нем срока была чревата штрафными санкциями в виде "пенни". Не о каком письменном и даже устном подтверждении текста рекламы в этом договоре не упоминалось вовсе.
Тут на меня началась самая настоящая травля. Г-н Виинников вовсю давал волю своему словоблудию, было видно, что ему это занятие доставляло необыкновенное удовольствие, если не сказать блаженство. Своим баритоном, которым, должно быть, тот обворожил не одну девицу, исполнительный директор всеми силами пытался уловить меня на чем-то, придумать какую-нибудь ловушку, для того, чтобы заманить меня туда. Но если неразумных девиц г-ну Винникову и удавалось склонить к чему-то, нужному только ему, то со мной дело обстояло по другому. Его хитрая и лицемерная натура вынуждала меня держатся от него на безопасном расстоянии и не попадаться в "зону броска". Однажды, традиционно, полувшутку -полувсерьез сказал мне что в нем проснулся инстинкт охотника, очевидно, намекая мне что я его жертва. Как г-н Винников, так и г-н Алексеев словно сговорившись дружно начали склонять меня к мысли, что я один во всем виноват, сам задумал сей хитрый план, по их мнению, целенаправленно вредительский, сам же его реализвал и теперь, соответсвенно, должен оплатить. Правда, никто из них еще не говорил об этом явно, но лишь намеками. Терпеть эту ситуацию я уже не мог. Никогда не испытывая привязанности и теплых чувств к фирме "Транс Экспресс", прибывая в столь печальном положении, я, буквально, был готов бежать из нее, и чем быстрее, тем лучше. Спустя несколько дней я обратился к директору с просьбой уволить меня по собственному желанию. Тот выслушал меня, сказал, что в принципе не возражает, однако, предварительно желал бы обсудить это вопрос с г-ном Винниковым, причем в моем присутствии. Через несколько дней, долгожданная аудиенция с руководством "Транс Экспресс"состоялась. Это был неприятный разговор. Придя в офис компании, а имеено в кабинет директора, я ясно почувствовал надвигающуюся бурю. Спустя пять или десять минут после моего прихода в кабинет г-на Алексеева зашел исполнительный директор. Разговор, поначалу, шел о чем-то совершенно неважном и незначительно, так, что я не мог даже уразуметь, зачем я тут. Вскоре, однако, директор резко сменил тему и спросил меня какие с моей стороны будут рекомендации и предложения на будущее по ведению рекламы. Тут-то все и началось. Сказав одно не до конца взвешенное слово, я ощутил, что начинаю скользить по наклонной. Г-н Алексеев слово за слово начал вновь, сперва вежливо, а затем прямолинейно предагать мне расплатиться за неудачный, на его взгляд, рекламный модуль. Я же начал бурно протестовать против "логичного" предложения господина директора. Постепенно Дмитрий Анатольевич стал выходить из себя, при этом и без того белобрысый его "ежик" стал альбиносовым. Глаза директора налились кровью, теперь уж он дал волю своим чувствам, и не разбираясь в выражениях стал высказывать все, что думает обо мне. Я молчал. Г-н Алексеев закончил приблизительно следующими словами: "Мы с тобой расстаемся, но советую тебе никогда более не попадаться мне на глаза". Признаться, я бы и сам был рад впредь никогда его не видеть. После этого я с облегчением покинул кабинет директора, но мои мытарства в "Транс Экспрессе" на этом не закончились. Началась процедура передачи дел вновь назначенному специалисту по рекламе. Ей оказалась Лена - симпатичная девушка, которая ранее занимала в фирме должность секретаря, а сейчас получила повышение. Для того, чтобы полностью передать ей дела мне пришлось, наверное, еще раз десять появляться в фирме, хотя при обоюдном желании этот процесс можно было сократить до двух часов. Когда же и это утомительное мероприятие было завершено и я должен был, имея на то все основания, получить свою трудовую книжку, то в очередной раз получил отказ. Разговаривая как-то с г-ном Винниковым по телефону, тот несколько растерянным голосом сказал, что для получения трудовой книжки мне остался сущий пустяк - нужно подписать какую -то бумажку, а какую именно, он и сам не знает. Я пытался вытянуть из него все, что мог, но безрезультатно. Говорил Владмир Романович весьма неохотно, но и того, что было сказано хватило мне для того, чтобы принять решение не бороться более за свою трудовую книжку. По всей видимости, бумага эта, опять таки, каким-то образом касалась финансовых обязательств с моей стороны. Чувствовалось, что г-н Алексеев никак не может "спустить мне с рук" давно уже исчерпавший и себя и по сути закрытый инцидент с неудачной рекламой, и убежденно считал, что я слишком легко отделался. Меня же, более, эти обстоятельства не тревожили. Так закончилась моя эпопея в компании "Транс Экспресс".
К этому моменту я стал ощущать сильную душевную усталость. Я устал от людей, их низости, несвободы, порочности, лицемерия. Квинтессенцией всех этих пороков стала для меня компания "Транс Экспресс" и ее обитатели. Работая в различных организациях ранее, конечно же я встречался с пороком, который все-же его носители старались скрыть; здесь же свой порок никто не скрывал, но, наоборот, с неприкрытым цинизмом старался обнажить. Признаюсь, я был не готов к этому. Никогда ранее мне не доводилось столь долго пребывать в среде, которую без преувеличения можно назвать сатанинской. На личном опыте я познал, что первый и наиглавнейший лик Сатаны - цинизм. Цинизм рождает псевдокультуру, цель которой привить своему адепту ощущения псевдодостаточности. Хвалю и прославляю Бога, что вырвал меня из этого "круга ада", вновь дав возможность исправлять "свои стези" уже имея определенный опыт духовного сопротивления. Это внутренняя борьба сильно захлестывала меня, подчас, во время ночных видений, происхождение которых, несомненно, было "не от мира сего". Иногда бывает непонятно где видение, где реальность; где правда, где мираж; где истина, где абсурд. Наверное, умение различать подобные вещи, и есть величайшая мудрость человека. Иногда Правда подается в таком виде, что требует особой прозорливости и данности свыше, которую имел, скажем, пророк Даниил для того чтобы ее понять, осмыслить и найти применение. Правда никогда не дается просто так, случайно, но имеет назидательный, нравоучительный, а иногда и обличительный характер. То верно, что форма восприятия Истины, а, точнее, ее временные и ситуационные одеяния иногда кажутся абсурдными и лишенными смысла. Однако, нужно помнить, что к откровению Истины нужно быть готовым духовно, иметь опыт духовного искательства и мистического вдохновения.
Так однажды мне снился сон, который очень и очень поразил. Когда же я проснулся, то память, как водится, изменила мне, и все что у меня осталось, - было воспоминание о сильном впечатлении оставшемся ото сна. Было некоторое липкое и свербящее ощущение того, что мне что-то открылось, причем открытие это оставляло весьма тягостный и неприятный осадок. Но постепенно картина виденного стала хоть как-то обозначаться в моем сознании, появились образы, картины... Центр города, толчея и жара...Нечто похожее на Сенную, хотя не совсем то. Посреди какая-то труба, люди маячат вокруг нее и чего-то ждут. Ожидание становится навязчиво-нетерпимым, пока не начинается действо. Оно разворачивается постепенно и достаточно медленно и, все-же, наблюдаются изменения в окружающем пространстве, ибо последнее непонятным и неестественно-гротескным образом начинает менять свою метрику. Видны какие-то завихрения и скручивания всех окружающих предметов, в том числе и людей, которые становятся похожими на уродцев, коих вам столь часто в далеком детстве приходилось видет в комнате смеха. При этом, небывалая масса народа нвчинает двигаться, правильнее было бы сказать перетекать в направлении этой трубы с каким-то неясным напором и воодушевлением, вовлекая в том числе и мнея. Но вот я вижу свою мать, появившуюся неизвестно откуда и также несомую толпой к трубе. Я недоумеваю по поводу ажиотажа полулюдей-полупривидений, желающих непременно проникнуть к трубе. Вот вашему вниманию представляетсяпроем в стене, куда втекает масса людей, а, точнее, тех, кто ими когда-то был. Влекомый течением, и я приближаюсь к выемке-жерлу и втекаю в него. И тут я вижу нечто. Сперва я подумал что это Некий, но это была неправда, ибо виденное мное было безлично. Что-то подобное действию насоса, с чавканием и скрежетом втягивающего в себя человеческий материал. Втекающие в него индивиды-уродцы обезличивались в сем агрегате и вытекали жидкой и липкой массой в некое подобие бассейна, который располагается в другом конце помещения. Я начал понимать, что совершенно не хочу пройти уготованную вам метаморфозу, в то время как текущий полуобезличенный массив, кажется, наоборот, ищет в ней окончательный покой и умиротворение. Моя мать тоже приблизилась к адской машине, готовая пройти процедуру обезличивания. Нет, я решительно не хотел этого. Я холодел от ужаса при мысли о том, что через несколько мгновений от нее останется пятно, напоминающее изжеванную жевательную резинку. Вы подбегаете к ней, хватаете за руку и двигаясь против движения человекооидных существ, со всех сторон обволакивающих вас, покидаете трубу. Ваща мать же, проявляя чуть-ли не негодование, сопротивляется и требует чтобы вы оставили ее в покое. Вы не обращаете на это никакого внимания и собрав все силы духа упрямо уводите ее от этого страшного места. Однако чувство страха от в тайне готовящейся провокации, чреватой смертью подстерегало и держало меня. Поток трансформированной человекооидной массы выплескивался из бассейна и покрывал близлежащие улицы, покрывая при этом и людей, находящихся рядом. Вместе с матерью я вбежал в ближайшее метро, сел в подошедший поезд, но масса кашеобразного пузырящегося биочеловеческого материала настигла меня и я запаниковал в своем нежелании обезличиться. Бог и на этот раз дал мне уйти невредимым из этой ужасной, сатанистско-разрушительной сцены умервщления человека нечеловеком, известным также под именем Противник и тут я .. проснулся.
К тридцати одному году я сменил не одну работу, повидал разных людей и если подытожить все то, к чему я пришел за все это время, то это ощущение полнейшего разочарования. Оно копилось достаточно долго, но уверенно и неотвратимо. Практически нигде в профессиональной сфере мне не удавалось найти честных и порядочных, по моим представлениям, людей. Итогом этого периода духовных исканий стало резко враждебное отношение к окружающему миру, временами доходящее до цинизма.
Между тем, мои карьерные поиски влекли меня дальше. Вздохнув облегченно после увольнения из компании "ТРАНС "Экспресс" я нашел работу в фирме, занимающейся железнодорожными перевозками, но и там задержаться долго мне, увы, не пришлось. Не имея ни опыта работы, ни даже представления о том, в чем специфика железнодорожных перевозок, мне приходилось лихорадочно осваивать азы транспортно-экспедиторской деятельности. Но времени на обучение у меня было крайне мало. Близилось первое испытание. Руководство компании решило направить меня в Ярославль за, казалось бы, простеньким делом - продлить срок контракта по поставкам вагонов на отгрузку. Такая процедура проводилась каждый месяц, причем по почте. Но к описываемому периоду времени, вагоны нужны были срочно, и дабы ускорить процесс, решено было отправить человека от предприятия, где работал я в руководство Северной железной дороги, располагающееся в Ярославле для оформления необходимых бумаг. Злые чары сатаны, искусно использующего мою личную неустроенность в семье, натянутые отношения с Викой, помноженные на все усиливающееся увлечением к горячительными напитками сыграли со мной злую шутку.
Был теплый майский день. Получив командировочные я должен был в тот же день, предварительно купив билет, отправиться в Ярославль. К сожалению, этого не случилось. Вместо того, чтобы пойти на вокзал, мои ноги упрямо повели меня в ближайшее кафе, выпить кружку, другую пива. Выпив пива, и изрядно охмелев, я уже собирался, было уходить, как вдруг, меня окликнул мужчина в военной форме, одиноко сидевший за соседним столиком. Он предложил мне посидеть с ним, сказав, что у него проблемы и ему почему-то хочется поделиться ими со мной. Проблемы моего собеседника заключались в том, что из-за алкогоголизма его бросила жена или что-то в этом роде, точно не помню. Разговоры о своей несчастной жизни он обильно сдабривал алкоголем. Меня же он всячески уговаривал "поддержать" его в этом начинании. Сколько было выпито в тот день, я уже не помню. Сохранились отрывочные воспоминания посещения бани, ненужных и пустой болтовни. Очнулся я на ухоженной лужайке парке один и было уже затемно. Холодало. Голова раскалывалась. О том, чтобы ехать в Ярославль в таком виде не могло быть и речи. Зайдя в близлежащее кафе, я стал приставать ко всем попадающимся на глаза девицам и лишь по милости Божьей целым и невредимым унес оттуда ноги. Уехать в Ярославль мне удалось лишь через три дня после намеченного срока. Положение становилось критическим. Непродление контракта означало крупные убытки для компании. Времени оставалось в обрез. Приехав, наконец, в Ярославль, я буквально сразу же позвонил в офис компании и сообщил о своем прибытии. При этом мне пришлось жутко врать относительно моей столь длительной задержки. Придумывать пришлось прямо на ходу, и я был не уверен, что мне поверили. Так оно, впоследствии и оказалось. Поезд прибыл в Ярославль в 6 часов утра. Было солнечно и прохладно. Изрядно побродив по утреннему городу вдоль Волги по набережной в соседстве с местными "жаворонками" - бегунами, я к 9 часам утра, не спеша подошел к нарядному зданию управления Северной железной дороги. В коридорах и на лестнечных площадках еще никого не было. Полуспящий вахтер-пенсионер долго не мог понять что же от него хотят, когда я вкратце изложил ему суть вопроса. Наконец, он решил, что мне нужно пойти к начальнику дороги. Поднявшись на третий этаж, и найдя нужный мне кабинет, я буквально лоб в лоб столкнулся с секретаршей, женщиной бальзаковского возраста с безнажежно-безучастным, как это и положено для особы такой должности, и очень хорошо мне знакомым по предыдущим работам, выражением лица. Долго и внимательно посмотрев на меня, она попросила объяснить ей для чего мне понадобилась аудиенция с начальником дороги. Второй раз я стал пересказывать ей цель своего визита. Резко перебив меня, она сказала что я пришел не по адресу и посоветовала обратится в справочное окно. Постепенно, разворачивающаяся передо мной бюрократическая волокита стала меня раздражать. Спустившись этажом ниже в справочное окно, я застал там очередь из нескольких человек. Мне вдруг, захотелось громко ругаться матом, но резко набежавший порыв злости так же резко исчез. Я понимал, в данной ситуации раздражительность совсем неуместны. Набравшись терпения, я наконец, узнал к какому чиновнику и на какой этаж я должен подойти. Пожилой человек в очках недружелюбным взглядом встретил меня в своем кабинете куда, к счастью, на этот раз не было очереди. Цель своего визита мне пришлось рассказывать уже третий раз. Внимательно выслушав меня чиновник попросил меня показать имеющиеся бумаги, после чего долго и скурпулезно принялся изучать их. Я сидел напротив и ждал его вердикта. Через несколько минут чиновник отложил бумаги в сторону, приспустил очки и слегка развернувшись в мою сторону изрек: "Документы составлены неправильно". Я начал отчаянно протестовать. Однако никакие мольбы и стенания не смогли смягчить сердца провинциального чиновника. Видя мое расстройство, он, в конце концов, несколько смягчился и стал уверять меня, что если в ближайшие два-три дня документы будут оформлены правильно, а исправить нужно сущие пустяки, то вагоны к указанным срокам будут предоставлены. Но для меня его заверения уже ничего не значили. Получалось, что я съездил впустую, зря истратив казенные деньги. Осознавая все это, я лихорадочно думал о том, как выкрутиться на этот раз. На ум ничего не шло. Было около полудня. Купив бутылку пива, я решил прогуляться по набережной Волгии еще раз хорошенько обдумать ситуацию. Мое внимание почему-то привлек молодой мужчина, возраст которого я затруднился бы назвать, возможно, из-за его достаточно длинной и кустистой бороды. Повинуясь какому-то неясному наитию я обратился к нему с вопросом, как добраться до ближайшей гостиницы. К моему удивлению человек с бородой не только достаточно подробно объяснил как мне добраться, но узнав что я из Петербурга предложил даже себя в сопровождающие. Не упомню, как звали того мужчину, но я был весьма признателен его гостеприимству. От набережной до гостиницы было не более десяти минут ходу. Поймав мой красноречивый с взгляд на его бороду, мой попутчик поведал мне, что собирается стать священником одного из местных храмов, что имеет послушание в своем приходе уже несколько лет и что со дня на день должно быть принято решение о его рукоположении. Он стал рассказывать мне о своем восхищении Санкт-Петербургом. Выяснилось, что он проходил воинскую службу под Питером в Ломоносове. Доведя меня до дверей гостиницы, он раскланялся и пригласил посетить свой храм. В моем распоряжении были сутки и я согласился. С провалом своей миссии я уже смирился и внутренне был готов к наихудшему сценарию - а именно, что меня с треском выгонят с работы. Честно сказать, я не слишком уж сильно и дорожил этой своей работой, на себе ощутив чрезмерную ее суетливость и полное ее несоответствие моим идеалам. Директор компании был олицетворением спеси и самодовольства. Свое высокомерие он излучал каждой клеточкой своего существа: словом, жестом, ужимкой. Ставя какие-либо задачи он абсолютно не удосуживал себя хоть сколько-нибудь общими описаниями способов их выполнения. Меня, человека неискушенного в вопросах транспортных перевозок, подобная ситуация не устраивала. Оставив открытым вопрос своей участи на работе, я решил, воспользовавшись случаем, осмотреть достопримечательности города Ярославля. Город понравился мне своей уютностью и компактностью. Бросалось в глаза обилие храмов и множество старинных и нарядных домов. Бродя по городу, я сходил на вокзал и купил билет на поезд до Петербурга, после чего направился в храм, где вскоре должен был начать служение мой новый друг. Во дворе храма я встретил Василия, так звали будущего священника, который увидев меня, радостно сообщил, что хиротония должна состояться на следующей недели. Василий сказал мне, что у него есть свободных два часа и мы можем провести их вместе. Вскоре мы добрались до красивого сада с мощеными дорожками. Найдя свободную скамейку мы долго, насколько это было возможно, беседовали на различные темы, так или иначе связанные с церковным пониманием жизни. Было видно, что Василию интерсно мое общество, он с интересом выслушивал мое мнение по тому или иному вопросу. Наступил вечер, нужно было прощаться. Я поблагодарил Василия и пожелал удачи, если этот термин вообще применим к пасиырской деятельности. Василий подарил мне иконку, освященную в его приходе, и дал благословение. Давлеющая надо мной психологическая прострация как то сама собой отступила. Наша беседа не прошла для меня даром, я почувствовал внутреннее очищение. Попрощавшись со своим визави я отправился на вокзал. Однако, сев на поезд мрачные мысли относительно моего ближайшего будущего вновь охватили меня. Не имея возможности собраться с мыслями, я не нашел ничего более оригинального, чем купить бутылку пива. Потом была вторая, третья... Очнулся я уже в Петербурге, на Московском вокзале. Разгневанная проводница громко орала мне в ухо что пора вставать, что она уже час пытается поднять меня с постели и что ей до чертиков надоели алкоголики. С тяжелой головой и неприятным запахом изо рта я вышел из вагона и направился на метро. Я уже не думал ни о чем. Признаться, в том своем состоянии меня уже мало что выолновало и тупо оглядываясь на проходящих мимо девиц, я направился домой. А потом был звонок на работу и холодный голос на другом конце провода сообщил, что я срочно должен появиться в офисе. Наскоро приведя себя в порядок с папкой в руках и с бьющимся сердцем, уже через пару часов после прибытия в Петербург, я стоял в кабинете директора. Стараясь не дышать в сторону шефа, я передал ему папку с документами. Тот какими-то стеклянными глазами посмотрел на них, потом на меня. И вдруг его прорвало. Может быть за две, три минуты он высказал мне все, на что при иных обстоятельствах не хватило бы и часа. Но если убрать краски и эмоциональный колорит говорившего, то все свелось к одному: я провалил дело, фирма понесла убытки. Поэтому я немедленно должен быть уволен. Выйдя от директора, я вновь, в очередной раз стал свободной безработной птицей.
Приблизительно в это время произошло еще одно печальное событие: умер владыка Михаил. Не стало человека, чье духовное влияние смело можно было бы назвать определяющим в моей жизни. После ухода из медицинской академии последипломного образования мои взаимоотношения с владыкой Михаилом внезапно оборвались. Уж не знаю, что явилось тому виной: моя ли нерешительность и ложная скромность или болезнь владыки. Еще за два года до смерти владыка перенес микроинсульт и полгода не ходил. Пару раз мы г-ном Разнатовским навещали его и получали благословения. Был и еще один деликатный момент, который объяснял мои посещение батюшки. Я должен был привозить владыке денежное вознаграждение за его лекции в МАПО. Деньги это были небольшие, но для престарелого человека, потерявшего ближайших родственников и не имеющего практически никакой социальной поддержки, кроме мизерной пенсии, даже то незначительное, что выделяла академия было весьма ощутимым. Помню в один из холодных зимних дней, получив в бухгалтерии деньги для владыки Михаила, я уже было решил ехать на Гранитную улицу, где располагалась квартира владыки. То ли из-за плохого настроения, то ли еще ищ-за чего, уж не помню, я вдруг ощутил сильное желание выпить. Сперва эта мысль показалась мне кощунственной, и я с негодованием, скорее всего поддельным, отогнал ее. Но червячок сомнения уже засел у меня в голове. Что такого,- думалось мне, - отдам деньги владыке завтра, ничего страшного. В конце-концов, я решил посетить ближайшее кафе и выпить кружку-другую, пива. Голос совести, казалось, окончательно умолк в моей душе, а осталась там одна лишь похоть, желание непременно получить плотское удовлетворении. Эта похоть ласково нашептала мне позвонить давнишней своей подруге по имени Ира. И хотя был рабочий день, но позвонив своей подружке, я застал ее дома. Я предложил ей встретиться и посидеть в кафешке, и Ира с радостью согласилась. Мы не виделись с ней уже около года, но определенно испытывая определенные симпатии друг к другу, искали встречи, по крайней мере, искал ее я. И нашел. Через час мы уже сидели в кафе, разговаривая о чем-то пустячном и абсолютно не важном. Помню, пару раз за вечер у меня все-же промелькнула мысль, что я настоящий полец и сволочь, что те деньги, которые я пропиваю с этой доступной и похотливой девушкой, может быть уже сегодня, может быть сейчас чрезвычайно необходимы владыке для приобретения лекарств. Но пропорционально количеству выпитого, сальных шуточек и срамных прикосновений, все более и более разжигающих меня, мысли о владыке отдалялись от меня все дальше и дальше. Ушли из кафе мы достаточно поздно, причем лично я без копейки в кармане. Смутно помню, как провожал я Иру домой, пытался напроситься к ней в гости, но получал всяческие отказы, в итоге совсем опустошенный направился домой. Наступил следующий день, потом другой, третий... Денег у меня не было. Сказать родительнице о своем позоре и подлости, для того, чтобы одолжить денег и вернуть долг, я не смог. В итоге я решил отдать деньги владыке с собственной зарплаты, но и получив ее денег так и не вернул. Через какое-то время я и вовсе позабыл, что с "меня причитается". И вспомнил, к собственному стыду, только тогда, когда случайно узнал о смерти владыки Михаила, светлая ему память. Много позже, оглядываясь назад в поисках причин моих постоянных неудач и преткновений, я понял, что все они коренятся в этом моем невозвращенном долге. Я был настолько потрясен известием о смерти владыки Михаила, что впал в полнейшую прострацию и не знал как поступать дальше. Совесть сильно мучала меня, и не в силах держать более свое преступление, я во всем признался своей матушке. Конечно же, родительница моя, будучи женщиной набожной, очень расстроилась и по началу принялась было корить меня, но поняв, вскоре, что я и сам нахожусь в раскаянии, понемногу успокоилась. Мы решили, что деньги владыки нужно необходимо вернуть. Но кому и куда? С этой целью матушка обратилась к священнику в Троицком храме. Тот, внимательно выслушав о происшедшем, сказал матери, что постарается помочь. Священник сдержал слово: - спустя неделю или две в доме раздался звонок и неизвестный голос сказал мне, что деньги можно передать дочери владыки и продиктовал адрес. Вскоре вместе со своей родительницей мы съездили по указанному адресу, в надежде передать деньги дочери владыки, однако, дверь никто не открыл. Спустя еще некоторое время был сделан повторный визит, однако, бкзрезультатно. Меня охватила досада. Казалось, будто-бы злой рок препятствует мне отдать последний долг владыке. Водоворот будничных дней закрутил меня и мысли о владыке стали отходить на задний план и вскоре о нем позабыл.