Я. К. S. : другие произведения.

10 писем

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ... лифчика. Ты знаешь, в мире есть много страшных вещей, но эта застежка - худшая. Нет-нет-нет, не могу сказать, что атомная бомба, химическое оружие и резиновая дубинка чем-то лучше, но всетки, эти чертовы крючечечки, застежечки - страшная вещь. Не, ты не думай, что я вот прям не умею их расстегивать. Я даже разбираюсь в их долбаных типах. Смотри: бывают лифчики с двумя крючочками - застежками, бывают с застежками эээ... ну с другими в общем, я даже знаю, знаю, чессно, бывают лифчики, которые расстегиваются спереди.. Я все это исследовал :) Все потому, что это - ключ от врат рая. Почему "врата рая" - спросишь ты? Ну а разве теперь ты не понимаешь, почему?) Понятно, что врата они там, немного ниже, но уж так пошло: если расстегнул это блятское творение рук человеческих - снять с нее все остальное - фигня. Сразу скажу - не имею ничего против лифчика. Чесссссно. ;) Мне даже они чем-то нравятся. Их так скажем.... эээ... разнообразие. Кружевные, плюшевые.... цвета разные, белые там, черные, красные... вот. Да ты сама знаешь. Я даже понимаю их функциональную предназначенность, черт возьми! Я ее еще в школе понял, когда сто метров бегали всем классом. Мальчики бегут, руками сильно так размахивая, а девочки как-то... ну да ладно. Но...
   Не мог я, не мог! Не ПО-ЛУ-ЧАЛОСЬ! Там было ЧЕТЫРЕ КРЮЧКА, каждый из которых люто меня ненавидел. И это все при том, что у этой... эээ... такой бюст был, что вся легкая деталь одежды чуть-чуть не трещала по швам. Я путался, как школьник проклинал свою страну, клял товарища Путина, Ленина, Чингиз - Хана и прочих ублюдков, потому, что был уверен, - такая дрянь может быть изготовлена только здесь. Только у нас могут делать не расстегвающиеся лифчики. Что сказать. Пришлось рвать зубами. Насчет России был неправ. Когда разорвал, прямо перед глазами мелькнуло: made in
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Bolivia. Медленно садилось солнце, и тени таяли в сумраке вечера. Она посмотрела в окно. Старые дома, грязные, жались друг к другу как дворняги на морозе. По улочкам медленно брели люди, усталые, недовольные, а над всем этим, в полнеба рдел полукругом малиновый шар, тая в огромном озере. Она сняла косынку, распустила длинные, черные волосы. Вытерла от пота лицо. Посмотрела по сторонам - никого было. На столах лежала кружевная ткань, мотки ниток, в прессе - проволока. Все уже ушли. Она остановила станок, и в цехе повисла давящая на барабанные перепонки, такая редкая здесь тишина. Стал слышен тихий гул голосов девушек из раздевалки, где-то на улице плакал ребенок.
   Она сложила кипу красивых красных лифчиков в коробку у станка, потерла поясницу. Посмотрела на коробку. На секунду показалось, что она наполнена кровавыми лохмотьями.
   В раздевалке уже никого не было, - девушки разошлись по домам. Она разделась, встала перед зеркалом. Молодое, красивое эбонитовое тело уродовал светло-малиновый шрам, от низа живота до горла. Она дотронулась до него кончиком пальца, но тут же отдернула руку, будто обожглась. Я вижу ее с той стороны зеркала. Смотрю ей в глаза.
   Она оделась, - серая, длинная юбка, такая же серая, поношенная рубашка. Заперла дверь.
   Вот она устало идет, склонив голову вниз по горбатым улочкам домой. На пляже с золотым песком пустынно. Вдоль кромки песка - маленькие дощатые домики на коротких сваях. Она медленно, с трудом поднимается по лестнице, что ведет к одному из них, толкает дверь и замирает на пороге. На кровати, с ребенком на коленях сидит монахиня-старуха в черном одеянии, тихо поет колыбельную. Ребенок спит. Она поднимает голову, перестает петь, смотрит на девушку.
   - Здравствуй... Лола.
   Та ничего не ответив, проходит в дом. В единственной комнате из мебели - только стол, один стул и кровать. В углу лежит куча старого, тусклого тряпья. Лола садится за стол, роняет голову на сложенные руки и так молча сидит несколько минут. Монахиня не сводит с нее своих черных глаз. Девушка не шевелится, и со стороны кажется, что даже не дышит. Но вот, мы слышим ее голос:
   - Что ты здесь делаешь?
   - Пришла посмотреть на внука - чуть слышно отвечает монахиня.
   Девушка вздыхает.
   - Убирайся.
   - Можно еще полчаса?
   - Нет.
   Лола встает, идет к куче тряпья, копается в ней. Достает оттуда блестящую мини-юбку, такой же блестящий короткий топик. Молча переодевается, глядя в стену.
   Берет в руку туфли, останавливается в дверном проеме:
   - Я хочу, чтобы ты ушла.
   - Зачем ты вообще родилась, Лола?..
   - Я хочу, чтобы ты ушла.
   Она выходит из домика, идет вдоль кромки воды. Выбрасывает в озеро взятый со стола кухонный нож.
   Когда ее фигурка становится практически незаметной, из дома выходит монахиня, садится на маленькую, шаткую скамеечку. Оглядевшись по сторонам достает из кармана крепкие сигареты, закуривает. Ее глаза слезятся толи от едкого дыма, толи от боли.
   Маленькие капельки слез текут по лицу, теряются в морщинах, сухая старческая кожа будто впитывает их, и лицо сухое. Монахиня повертела в руках дешевую сигарету без фильтра, вытерла рукавом глаза. На пляже никого. Только вдалеке, так далеко, что не слышно голосов, несколько мальчишек играют в футбол, - в сереющее небо иногда взмывает белый мяч. На водой кружат последние чайки, и у нее в душе, глядя на них, что-то надрывалось. Вереница следов ее дочери шла по песку вдоль кромки воды, сама она уже пропала из виду. Остались только следы. Метрах в ста от берега проплыл белый, сверкающий огнями катер, и волна за волной, вода все сильней и сильней начала уничтожать каждый отпечаток, уносила с собой, куда-то далеко частичку ее дочери, куда-то в темную, холодную пропасть без дна и света. Она знала, что больше ее не увидит. Каждая песчинка, тающая в бездонном озере ранила сильней, чем вся жизнь в один миг.
   Монахиня не моргая смотрит на все более тонкие следы. Ее лицо ничего не выражает, я не видел уже никаких слез. Сигарета обожгла тонкую кожу пальцев и потухла. Солнце, испустив последний, самый яркий луч, утонуло в воде, и вокруг в миг стало темно. Цепочка следов стала почти незаметна в темноте, только первые три шага, еще виднелись в приближающейся ночи. А ты знаешь,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   я вот все пишу, пишу... Может потому, что ничего больше не умею, а может потому, что это самое бессмысленное занятие, которое только можно придумать. Эх, сколько я тебя уже не видел? Год? Два? Двадцать?
   Ты всегда говорила, что я - писатель, помнишь? Смешно... Теперь можешь за меня гордиться - я зарабатываю своей писаниной. Пишу о молодых миллиардерах, что отдыхают у моря. Там, в этих романах я - страдающий от тоски тридцатилетний придурок, трахаю красивых фотомоделей, загораю на пляжах Гоа. Прикольно, да? Десять тысяч за пятнадцать страниц. А, вот... я еще печатать научился быстро. Ты поэтому не обижайся, что письма такие длинные...
   Если честно - с самого детства пытался от этого дерьма избавиться. Тяжело жить, когда каждые пять минут видишь сюжет, а каждые десять - концепцию. Как ни старался, сколько не пил - не могу. Сейчас вот пишу тебе, а мой друг блюет рядом в синий тазик, перебрал бедняга, а у меня при виде его блевотни идея для рассказа явилась, представляешь? Тьфу, прости, о чем я...
   Да собственно, что у меня есть кроме этого?
   Я вот только недавно по-настоящему понял, что я - писатель.
   Дело было так. Мы пили водку. Есть у меня знакомый, зовут Митяй. Он ненавидит, когда его зовут Дима. Говорит что так его звали только врачи и начальники. Так вот, была пятница. В принципе, эта формула проста: пятница + Митяй + любое количество людей = все пьяные в... эээ... не буду прибегать к метафорам.
   Мы пили в грязном кафе, Митяй пытался кого-то убить, потом пили в другом грязном кафе, там кого-то убить пытался я. Смутно помню водителя такси, задницы официанток, снова такси - грязные сидения, потом - Митяй держит в руке кирпич, а перед ним что-то огромное, вроде грузин, потом - моя блевота на тротуаре, Митяй разбил две бутылки пива, моя улица, палатка. Желтая такая. Сотни. Сотни таких палаток по Москве. Поди сосчитай. Вроде мы хотели купить курицу. Копченую курицу. Вообще она у них дрянная, ничерта готовить не умеют, но вот порыв души был. Да.
   Вот здесь, за пару минут до того, как меня ударили ногой в голову, у меня вдруг отчего-то проснулась память. Помню, - люди стояли. Впереди - узбек полупрозрачный; Сзади - Митяй танцует на пластмассовом столике. Красивая, усталая продавщица - дагестанка.
   Кто-то сзади спросил:
   "Кто последний"?
   Я посмотрел назад. Никого не увидел. Ответил:
   "я"
   И получил ногой в голову.
   Падая думал:
   "Надо было сказать: "Вы последний?" Не, "Вы Все Последние?" Нет, не то. "Только после Вас?""
   Лежу я на грязном асфальте, - чувствую - кто-то пиво разбил рядом - запах вкусный. Голову поднял - там их шестеро, и все меня ногами бьют. Знаю - в такие моменты сопротивляться не стоит, - нужно в комок сжаться, руки к голове прижать и получать...
   Ну вот, лежу, в комок сжался, ногами бьют, удовольствие получаю и думаю. Вот о чем думал бы нормальный обыватель? Наверное что-то вроде: "ой-ой-ой!" "почечки - мои почечки!" а может: "никогда-никогда-никогда пить больше не буду-дудудудуду!!"
   А о чем думал я, придурок?:
   "Это надо запомнить: звон в голове, ботинки с острыми носами, ребра - "хрусть", таааааааак. В шестой главе надо переписаааать"...
   Потом меня подняли за волосы.
   (ну я-то знаю, что когда тебя бьет рабочий класс, подниматься самому не стоит, нужно подождать, когда сами поднимут)
   Спросили:
   "НУ ТЫ ПОНЯЛ, ЧТО БЫЛ НЕПРАВ?!"
   Я тихо сказал, мельком взглянув на шесть пьяных лысых рыл:
   "да-да, простите, я был неправ".
   Стоя спустя десять минут за невысокой оградой, тихо попивая пиво я наблюдал, как мой знакомый рабочий класс избивает другой, незнакомый рабочий класс, думал:
   Я - писатель. Это надо запомнить. Сжал заиндевелый прут решетки окоченевшими пальцами, посмотрел туда, куда обычно смотрел, на окно китайского торгового центра, туда, где на последнем этаже висит буддистское зеркало от злых духов, и откуда, я помню, ко мне сошел
  
  
  
   ... глухонемой. Простите. Говорите, пожалуйста, по слогам" В машине был приглушен свет, и парень с трудом прочитал записку. Взглянул на таксиста. У того была черная борода которая совершенно не шла к его худому, бледному лицу, острый нос и яркие, будто стеклянные карие глаза. Парень покачал головой, матюгнувшись про себя, и выговорил по словам: "У-ли-ца Ды-бе-нко, дом..."
   Москва. Спящий каменный зверь. Рыжие улицы. Холодный асфальт. Окна без света. Черные. На все небо только три звезды. Луна кровавая. Одинокие, пьяные в стельку прохожие бредут ссутулившись домой. Как тени средь стен.
   У парня звонит телефон.
   - Алё! Алё! Это Стас! Да, да, б-ть! Еду уже! Не пейте всё! Мне оставьте! - он мельком взглянул на водителя - я, прикинь, тут с глухонемым придурком еду. Вообще, такой м-к...
   Таксист еле заметно поморщится.
   Парень вышел, пьяно хлопнув дверцей. Немой аккуратно, дрожащими бледными пальцами расправил скомканные купюры, сложил их в бардачок. Потом лег подбородком на руль, посмотрел в небо. Черная листва деревьев плела на нем причудливый узор.
   Он завел мотор, медленно покатился в ночь.
   Девушку он заметил издалека. Одна, на широкой рыжей дороге, ее фигурка казалась чем-то хрупким, маленьким, как молодое дерево под шквальным ветром.
   Он включил поворотник, остановился. Девушка наклонилась к окну. У нее были черные волосы, какое-то нелепо-красивое лицо и много слез на нем. Тушь текла по щекам, подбородку. На вид ей было не больше шестнадцати.
   Немой показал ей записку, она сказала адрес. Ее трясло в истерике, губы кривились. Кивнул. Она села на переднее сидение рядом с ним, захлопнула дверь. Он мелком взглянул на ее разорванные колготки.
   Машина тронулась, девушка не спросив, вытянула из его пачки сигарету, прислонилась щекой к стеклу, стала смотреть в небо. Ее уже не трясло, и казалось, слезы текут по щекам сами по себе. В ней было что-то настолько трогательное, что он не выдержал. На светофоре он быстро написал в блокноте: "с вами что-то случилось?", протянул ей. Она прочитала, бросила блокнот ему на колени. Покачав головой сказала, отвернувшись от него:
   - Все в порядке. Провела кончиками пальцев по стеклу, будто хотела проверить, какая у ночи кожа на лице. Включила радио. В машине заиграл очередной новый хит. Но, когда я видел их на одном из перекрестков, казалось, что они оба глухи: громкая, веселая музыка, и два человека с каменными лицами, - не шелохнутся, смотрят на дорогу впереди.
   Он остановил машину у одного из панельных домов. Пока она рылась в сумочке, он написал:
   "Не нужно денег. Я могу чем-то Вам помочь?"
   Она посмотрела на него. Провела тыльной стороной ладони по его щеке. Он вздрогнул. Вложила ему в руку две сотенные купюры и пошла, шатаясь в сторону высокого дома, в котором не горело ни одного окна.
   Когда она скрылась из виду, он заглушил мотор. Разжал кулак. Дрожащими пальцами расправил купюры, сложил в бардачок. Лег подбородком на руль. Посмотрел на дом. Сотни одинаковых, черствых окон. Сотни одинаковых жизней. Город был полон ночных звуков, они отдавались в его камне, плыли над ржавыми крышами - музыка ночи - и шелестела листва в черном небе, и где-то по пустынной улице разлетался звук девичьих каблучков, шуршали покрышками машины куда-то прочь, прочь, смех чей-то...
   Он выключил радио и заплакал, и плач его был каким-то вычурным, неестественным. Он кричал, и крик его казался мне одновременно и криком раненого животного и детским плачем -
   ыыыыыыаааааааааааааааиииииииииыыыыы! - на пустынной улице не шелохнулся ни один листок на дереве, не зажглось ни одно окно, - крик его так и растаял в темноте.
   Он вытер рукавом слезы. Завел двигатель, медленно покатил по тускло освещенной улице. Посмотрел на уличные часы, - их стрелки показывали ровно три
  
  
  
  
  
  
   часа ночи, а я никак уснуть не могу, все пишу тебе. Бессонница чертова.
   Что тебе рассказать еще...
   А, вот, я еще учиться начал. Представляешь? Хех, а тебе клялся и божился, что буду обходить все Вузы за пять километров. Ты на меня ругалась... гордись теперь :) Вооот...
   Дело было так: закончил авиационный техникум, закинул диплом за шкаф, лег на диван, закурил. Сигарета была плохая, противная. По-моему - Ява. Вообще отвратительные дрова у нас делают. До чего дошли, я тут три вида примы с фильтром в ларьке табачном видел. Наверное что-то вроде: "Прима - легкие!", "Прима - суперлегкие!", "Прима - легкие отвалились!!!". Ну, я сигарету выплюнул в окошко, пиво открыл и подумал: "надо заняться своим будущим!" Решил все-таки куда-то поступать. Так как при мысли о МаИ меня начинало трясти, решил выбрать что-нибудь гуманитарное. Решил, что это попроще. Согласись, ход моих мыслей довольно логичен: вот ты учишься где-нибудь на физмате МГУ, считаешь диплом на ста страницах, все вроде в порядке, все вроде складно, а в итоге выясняется, что ты ошиблась в какой-нибудь там формуле в самом начале, и уж тут доказывай, не доказывай, ничерта тебе его не зачтут, а в творческом вузе что? Написал какую-нибудь фигню на полстранички, и вполне уже можешь начинать кричать о своей гениальности. И попробуй кто докажи, что это не так. Можно говорить, что все мол, дураки, и не лечатся, один ты умный и красивый.
   Ну дак вот, выплюнул сигарету, сходил в киоск у метро, купил книжку со всеми вузами Москвы, открыл на нужном разделе. Собственно, уже когда к киоску шел, я понял, что пути только два: Вгик - сценарный факультет, или что-нибудь такое, где учат на писателей. Что Вгик существует, я знал, а вот в существованием второго ну совсем как-то не верилось. Но, оказывается, оно есть. Литературный институт называется. В общем, я долго смеялся. От вгика отказался, хотя с трудом, - мне знакомый поведал, что там актрисы очень красивые есть, а в литературном с этим проблема. В общем, выбор был таков: актрисы или писательство. Я писательство выбрал. Молодец, да?))
   Ну что тебе рассказать про Лит?.. Оказалось, что институт этот находится в десяти минутах ходьбы от моего дома, и ему больше лет чем мне. Я до него только на четвертый раз дошел - по дороге столько пивных, знаешь... У института я кстати сразу облюбовал рюмочную хорошую. "На посошок" называлась. Школьники там на карманные деньги водку покупали, поперек двери алкаши валялись, а пиво, коньяк и все прочее подавали в мутных граненых стаканах со знаком качества на дне. Ну настоящее писательское место, согласись... ее правда закрыли прямо перед вступительными экзаменами, - я так расстроился, заколебался даже в смысле поступления... о чем я? А, институт.
   Ну вот. Двухэтажное здание, в нем Герцен родился, много кто учился, памятник во дворе, и два типа существ внутри. Поэтами зовут и прозаиками. Есть правда еще критики, но я их как-то за существ не... ну дак вот. Поэты все идут - глазки в небо, подбородок - как нос авианосца - вперед, а прозаики - ссутулятся, глаза в землю, будто там найти что хотят. Сумасшедшее место. Поэтов кстати сразу как-то невзлюбил. Я их вообще никогда не любил, не, не всех - мертвые они еще ничего - Есенин там, Блок; Маяковский - вообще наикрутейший мужик. Но когда я их живых, во плоти увидел, то уж совсем они мне как-то не по-душе чтили... и вот почему: прозаик должен свою задницу к стулу привинтить, и работать, работать, а поэт может бухать, трахаться, колоться сколько влезет, да писать на коленке в пивной какую-нибудь хрень и говорить потом что гений. Ну, о том, что у всех в институте Достоевский в голове, я уже говорил...
   хахаха! Представляешь, как устроились:
   - Вася, Вася, скажи, а почему Петя сегодня нажрался, лапал Машу, Люсю и Аню, блевал в белый рояль, бегал голым по Тверской?
   - Понимаешь... он поэт... в литературном учится...
   - Аааааааа! Ну тогда пусть, тогда лаааааадно...
  
   Блин, может тоже начать стишки писать?
  
   Вот. А вообще место это мне сразу понравилось. Никто никого не воспринимает всерьез, кроме себя любимого. Сводят все к шутке, серьезно говорить не могут - боятся. Иногда это похоже на "кружок унылые руки", иногда на комнату в огне. Но есть в нем что-то печальное, настоящее, мысли чьи-то исчезающие, что-то
  
  
  
  
   тающее...
   И наступил рассвет, омыл город волной свежей, и...
   Шаги рассвета...
   Прокричит где-то птица, проедет внизу ма...
   В радости утренней, в свете утра проснулся город, и...
  
   В открытое окно в старой, потрескавшейся раме он видел серый, сумрачный рассвет. То время, когда все уже серо, но фонари еще не погасли. Когда уже светает, а город еще спит.
   Фонари зажигаются медленно, из желтых расцветая в ярко-малиновые, а гаснут в один миг. Он знал, что стоит им вот так потухнуть, и город увязнет в утреннем мраке еще на полчаса, а потом начнет оживать, как большой, каменный зверь.
   Утро было обычным. Проедет, прошумит тихо, будто крадучись машина, прокричит ворона в серость утреннюю, да смолкнет, будто прислушиваясь - ответит кто?
   На последнем этаже старого дома открыто окно. Я видел, как из его открытого окна в серое, прохладное утро вырывались две желтые занавески.
   Окно старое, - рама потрескалась, местами белая краска отвалилась, вспучилась. Он сидел за столом, и раз за разом вырывал из печатной машинки листы, комкал их, бросал в корзину. Корзина полна, и белые комочки толпились вокруг нее как паломники вокруг храма. Он пишет предложение за предложением, и не может дописать, чертыхается, вырывает лист за листом, бросает их не глядя, на пол. Я вижу, ему плохо. Будто город говорит ему, шепчет, а он не может разобрать слов, пытается раз а разом, но ниточка рвется, и предложение обрывается, будто сил его продолжать нет.
   Кто-то тихо стучит в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату входит красивая девушка в белоснежной сорочке. На ее лице - остатки сна. Рыжие волосы ниже плеч в утреннем свете светятся волшебством.
   - Все пишешь?
   - Сегодня я убил дерево.
   Он смотрит на корзину.
   - Хотя нет, наверное целую рощу...
   Девушка ничего не отвечает, медленно проходит к нему, садится на маленький кожаный пуфик. Кладет белоснежные руки на колени ладонями вниз, грустно смотрит за окно.
   - Ты больше никогда не сможешь писать.
   - Я знаю... знаю... - он трет глаза.
   - Езжай в деревню... отдохни. Рыбу полови... ты же любил.
   - Я там умру за три дня.
   - Я знаю...
   Девушка встала, подошла к окну.
   - И все-таки я вся в тебя. Люблю это время. Почему-то всегда просыпаюсь... что-то есть в нем. Что-то такое... чистое. Настоящее...
   Он смотрит на нее, думает о чем-то. Говорит:
   - Иди спать.
   Девушка молча смотрит на отца, подходит к нему, проводит по его волосам.
   - А ты все-таки красивый мужчина, папа. Хорошо сохранился. И седина тебе идет. Не понимаю, как мама могла уйти вот так...
   - Иди спать.
   Девушка вздыхает, медленно выходит из комнаты, закрыв за собой дверь.
   Он смотрит за окно, думает о чем-то, между бровей появляются тонкие морщинки. На его красивом стареющем лице что-то странное, я не вижу ничего, - ни тоски, ни радости, но что-то необъяснимое заставляет при виде его вздрогнуть.
   Он садится на пол, к корзине с бумагами. Разворачивает листок за листком, аккуратно складывая маленькими стопками на полу. Бормочет под нос: "Рассвет! Ха-ха! И всего-то! Блаблабла, и рассвет тебе. Ха-ха".
  
   И наступил рассвет. Что-то просыпалось вокруг, минута за минутой выбрасывая новое и новое, живое на улицу. С каждой секундой его оживал город, становился сильней и сильней. Он спит на сложенных листах, так и не сняв свои дорогие очки в позолоченной оправе, спит, свернувшись по-детски, калачиком. На улице разом потухли все фонари, и город провалился в темно-серый утренний мрак. Почему, почему, почему
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ты не пишешь??((((( я уже отправил три письма, а ящик мой пуст... что, тебе сложно ответить? Я знаю, что ты не можешь, но... хоть пару строчек... напиши, чтобы я отстал. Напиши хоть что-то... хоть что-то...
   Честно - я стал тебя часто вспоминать. Постоянно о тебе думаю. Даже стал тебя видеть. Иногда кажется - мелькнет где-то в толпе твой профиль, но это так, на секунду...
   Я не могу спать. Сны странные приходят, как волна. Смотрю вокруг, да не вижу ничего. Темнота бархатная, черная, я шарю вокруг руками, но нет ничего, только пространство бесконечно пустое. И вот тут я натыкаюсь на тебя. Во сне я знаю, что это ты. Что я должен был тебя найти, что ты где-то рядом, в вязком мраке. Ты не говоришь ни слова. Просто молча стоишь, а я провожу руками по твоему телу. На тебе не одежды. Я не вижу тебя. Ни одной искорки света. Но я точно знаю, что это ты. Я вижу тебя руками. Я прижимаюсь к тебе всем телом, целую тебя, и ты отвечаешь на мой поцелуй, будто тебя никто никогда в жизни не целовал. А потом, вдруг, я слышу шаги, чей-то звериный хрип, огромная сила вырывает тебя из моих рук, и я опять один в темноте.
   Не знаю, как ты к этому отнесешься, но... чаще всего я вспоминаю, как мы занимались любовью. Только в такие моменты я был счастлив по-настоящему. Когда ты выгибала спину в оргазме, когда шептала мне на ухо непристойности, когда я кончал в тебя, а ты, глядя на меня бездонными глазами улыбалась, и мы были одним, одним существом. Как в тот раз, на озере, когда я брал тебя со всей силой, которая у меня была, и ты кричала, а крик твой сливался с шумом ветра, - а там, внизу лежало на земле огромное зеркало озера. Как тогда, выбежав из бани в деревне мы трахались с минуту как сумасшедшие прямо в снегу, а от тел валил пар, будто от загнанных скаковых лошадей.. Как тогда, на теплой крыше в питере, ты целовала мою грудь, опускаясь ниже, а я смотрел на Фонтанку, как плывут по ней маленькие кораблики, растворяясь, исчезая вдали. Как в пустой, огромной комнате на кровати с резной спинкой, ты привязанная мной, будто распятая, умоляла взять тебя. Как в тамбуре с заиндевелыми окнами брал тебя сзади, а поезд ехал в никуда сквозь ночь, и не было на всем белом свете никого, кроме нас... кроме нас...
   Я помню твое тело. Твою кожу, тонкую, как белый шелк, синеву вен, помню родинку под правой грудью, помню твои ступни, - умещались в ладони, тонкие, длинные пальцы, лебединые руки-птицы, - порхали в воздухе, когда ты пела, помню рыжие локоны ниже плеч, плоский, ровный живот, улыбчивые ямочки на щеках, длинные, белые ноги, созданные для того, чтобы обвивать мое тело, помню податливую теплоту внутри тебя, внутреннюю сторону белых бедер, тонкую, белую шею, грудь, специально для моих рук, спину, тонкую, беззащитную шею, твои алые, мягкие губы...
   После было много девушек. Они разные были - неумелые девственницы и опытные шалавы, никчемные фригидные дуры и сексуальные, тоненькие как спички, похожие на фотомоделей дочки богатых родителей. Все они были разные - с волосами до пояса, буддистские, остриженные налысо девочки, опрятно одетые отличницы вузов и панкушки в рваных джинсах, глупые, пустые бабы и умные женщины, чувственные, нежные, грубые, красивые и не очень, талантливые или желающие такими казаться художницы, фотографы, поэтессы, журналистки, - только и умеющие, что бегать за кофе главному редактору... в общем, телефонная книга трещит по швам... С каждой было хорошо, иногда, очень редко правда, мне хотелось остаться с одной из них, хотелось, чтобы она была рядом, думалось, это что-то большее, что-то настоящее, вечное. Только вот быстро-быстро все терялось, что-то внутри умирало. Я переламывал их как спички, иногда - переламывали меня. Я забывал их имена, внешность, игнорировал звонки, подло исчезал из их жизни, так же внезапно, как и появлялся, встречал их на кривых улицах разных городов, судорожно пытаясь вспомнить, кто улыбаясь говорит мне "здравствуй", но я не могу забыть тебя. Я не могу выкинуть из головы то, что было между нами. Такое чувство, что тогда, четыре года назад все выгорело во мне, и нет больше ничего, кроме презрения, нищеты. И все, что я помню, все, что осталось во мне - те осколочки счастья, которые иногда, как вспышки, обжигают память, и вот я уже как тот ребенок на морозе греюсь их огнем, пытаясь не замерзнуть.
   Где ты сейчас? Кто сейчас с тобой? Кто касается твоих губ? Кто целует тебя? Кто говорит нежные слова, кто доводит до слез? На кого ты смотришь в туманное окно? Помнишь меня? Ты помнишь меня?
   Напиши мне, напиши мне, напиши мне, напиши мне, напиши мне, напиши мне...
  
  
  
  
  
  
  
   Сцена первая
  
   Тишина. Экран черный.
   Вдруг, откуда-то издалека до нас доносится неясный шорох. Шаги. Мы слышим, как они приближаются. Где-то слышен скрип двери. Человек входит в дом. Кто-то идет по дощатому полу прямо над нами. Шаги медленные, настороженно - спокойные. Идущий человек чувствует свою силу. Справа от нас мы слышим приглушенный всхлип ребенка, но он обрывается, будто ему зажали рот рукой.
   Шаги медленно приближаются. Вот скрипит дверь, уже совсем рядом с нами. На секунду на экране вспыхивает несколько полосок света, но они сразу тускнеют. Шаги замирают. Мы слышим чье-то тяжелое, но ровное дыхание. Полоски поперек экрана вспыхивают вновь. Мы понимаем, что это щели в дощатом полу, а тот человек, что над нами светит фонарем, ищет.
   Он медленно идет по комнате. Шаг. Проходит секунда. Второй. Тишина. Мы слышим приглушенный стенами крик ночной птицы. Человек, там, над нами задерживает дыхание. Вдруг, справа мы слышим детский всхлип, и чувствуем, как человек над нами напрягается, как струна. Что-то хрустит, и весь экран заливает яркий свет. Камера дрожит, как при съемке с плеча. Мы ничего не понимаем, все мелькает перед глазами, слышны крики на непонятном для нас языке. Мелькает в луче фонаря маленькая, бедная комната, плачущий чернокожий ребенок, распахнутая дверь. Солдаты в грязной, военной форме, с очень смуглой кожей, блестящими глазами и ослепительно белыми зубами. Метрах в двадцати горит хижина, и оранжевые всполохи ползают по лицам солдат. Камера судорожно выхватывает из темноты то одно лицо, то другое, как взгляд, который в панике пытается ухватиться за что-то вокруг, но лица кажутся одинаковыми. Они громко смеются, радостно переговариваются друг с другом.
   Вдруг, камера замирает, будто отрешившись от того, что происходит вокруг, делает плавный полукруг, и мы видим, на кого смотрят солдаты. На земле, прижавшись друг к другу сидит маленький мальчик и красивая девушка, лет семнадцати. На их лицах мы видим ужас. Мальчик лет пяти, одетый в серые лохмотья прижался к девушке, зарывшись носом в ее грудь, будто пытаясь найти прибежище. Он дрожит. Глаза девушки полны слез. Она смотрит снизу вверх на окруживших их солдат.
   Чьи-то руки отрывают ребенка от девушки. Он кричит, пытается сопротивляться. Девушка кричит. Камера следует за ребенком. Мы видим, как его оттаскивают на несколько метров в сторону. Не торопясь, ему связывают за спиной руки, а потом привязывают к деревянным перилам. Мальчик уже не кричит, но все еще беспомощно пытается вырваться. Камера медленно поворачивается, - мы видим несколько трупов у горящей избы, видно, как горят волосы на голове, вспучивается кожа лица, - и мы вновь видим девушку, сидящую в той же позе на земле. Солдаты о чем-то спорят. Один толкает другого.
   Субтитры.
   - Я!
   - Да пошел ты! Я их нашел! Она моя!
   К ним уверенной походкой офицера подходит солдат. Мы видим, что он офицер по тому, что на поясе у него кобура пистолета, да и вообще, держится он по командному спокойно, уверенно; солдаты, перестают спорить молча, расступаясь перед ним.
   Он медленно подходит к девушке, протягивает к ней руку. Она судорожно мотает головой.
   Он дергает за рукав ее темно-синие платье, - ткань трещит, обнажая девичью грудь. Она в ступоре, не шелохнулась. Мы слышим, как позади солдат кричит мальчик.
   Субтитры.
   - Нет! Оставьте сестру! Нет!
   Но солдат, не обращая внимания, дергает вновь за ткань платья, и вот девушка совсем без одежды. Она пытается прикрыться руками. Солдаты смеются. Офицер начинает медленно расстегивать ремень. Приспустив штаны, он опускается перед девушкой на колени, хватается за тонкую лодыжку, тянется к другой, чтобы раздвинуть ноги.
   Крупный план, замедленная съемка:
   Рука девушки, покрытая грязью медленно отрывается от земли, движется в воздухе, достает из расстегнутой кобуры черный, чистый пистолет, так же медленно вытаскивает его, поднимает выше, нажимает на курок.
   Ритм съемки возвращается в исходное состояние, когда гремит выстрел. Офицер падает навзничь, мы успеваем заметить, что пуля снесла ему половину черепа. Девушка вскакивает, что-то истошно кричит солдатам. Солдаты отскакивают в стороны. Один из них хватается за автомат, и девушка не раздумывая стреляет в него. Пуля попадает в живот, - он со стонами оседает на землю.
   На несколько секунд становится тихо. Все замерли. Только потрескивают доски полыхающего дома.
   Один из солдат протягивая вперед руку, будто в знак примирения, выходит чуть вперед, и говорит успокаивающим голосом:
   Субтитры
   - Успокойся. Теперь мы тебя точно убьем.
   Девушка кричит в истерике:
   - За что?!
   Солдат медленно и идет к ней и продолжает говорить:
   - Застрелись. Все, что я могу тебе посоветовать - застрелись.
   Девушку начинает трясти еще сильнее. Она пятится назад. Солдат повторяет:
   - Застрелись. Тебе некуда деться. Застрелись.
   Девушка на миг закрывает глаза, и нам кажется на эту секунду, что она действительно застрелится.
   Но, открыв их, она нажимает на курок, и солдат падает.
   Смена кадра.
   Камера движется прямо перед девушкой, которая со всех ног бежит к лесу. Когда слева мелькает первое дерево и несколько плотных кустов, позади слышится первая автоматная очередь и падает несколько веток. Девушка резко поворачивает вправо, - позади стреляют уже несколько автоматов. Девушка вскрикнув, падает на землю, схватившись за ногу. Встав, она прихрамывая бежит дальше в лес. Наклонившись в темноте над чем-то, - мы видим землю в сполохах огня догорающей хижины, она выдергивает из травы проволоку, тянет за нее что есть сил. Кусок дерна поднимается, и мы видим под этим люком черное пространство. Девушка, кривясь от боли залезает в него, закрывает крышку. Камера делает медленный наезд на то место, где люк, и вскоре мы видим, в том месте, где люк дыру размером с кулак. Камера делает еще больший наезд, и мы видим, что девушка смотрит сквозь это крошечное отверстие. Мы видим ее еле различимое в темноте лицо.
   Автоматные очереди стихают, мы слышим приближающиеся голоса солдат.
   Субтитры.
   - Где эта шлюха?
   - Я ее ранил! Кровь!
   - Бегом вперед, она не могла далеко уйти!
   Все это время мы видим, как она смотрит сквозь дыру в земле. В двух сантиметрах от отверстия проходит солдат - в кадре мелькает его тяжелый, грязный ботинок, примяв траву.
   Где-то слышны голоса.
   Субтитры.
   - Она где-то здесь!
   - Ее здесь нет! Мы все обыскали!
   - Говорю тебе, она здесь!
   Крупный план
   Лицо девушки
   Вдруг, все крики стихают. Наступает гулкая, давящая на барабанные перепонки тишина. Все звуки вокруг кажутся оглушительно громкими. По лицу девушки ползут тени, и оно то исчезает в темноте, то появляется вновь. Мы слышим отдаленный, но четкий крик.
   Субтитры.
   - Выходи, сука! Или мы сейчас будем резать твоего брата!
   Крупный план. Оранжевый свет на секунду выхватывает из темноты лицо девушки, а потом экран вновь становится черным. Слышен душераздирающий крик ребенка.
   Субтитры.
   - Нет! Ааааааа! Не надо! Не убивай! Не убивай!
   Крик переходит в мычание - ребенку зажали рот.
   Субтитры.
   - Ты слышишь, сука! Мы ему руку отрезали! Выходи! Сейчас мы с него кожу сдерем!
   Крупный план.
   Лицо девушки.
  
   Крик ребенка.
   Субтитры.
   - Нет! Ааааааа! Лола! Лола! Лола! Неееееееет! Не надо! Пожалуйста!!! Не надо!!! Лола! Лоооооола!
   Лицо девушки исчезает в темноте. Экран черный. Все звуки стихают.
  
   Сцена вторая
  
   Тишина. Экран черный. Мы слышим шорох. Что-то тащат по земле. Изображение на экране начинает медленно проясняться. Мы видим зеленую траву, залитую ярким солнцем. На траве - кровавая полоса.
   Крупный план.
   Божья коровка медленно ползет по измазанной в крови травинке вверх.
   Вступает музыка. (Z.B. Johnny Cash - Hurt)
   Камера медленно движется вдоль этой кровавой полосы, и вот мы видим ногу девушки, с огромной раной. Из нее сильно течет кровь. На секунду задержавшись на ней, камера медленно взмывает вверх, и мы видим с высоты метров пяти, как голая девушка ползет в сторону сгоревшей деревни, волоча безвольную ногу. Мы видим опушку леса и деревню, сгоревшую до тла. Мы видим деревья, покрытые ярко-зеленой листвой, такую же яркую зеленую траву, темный, кажущимся черным след, который тянется за красивым, нагим телом девушки. Чуть-дымящие костровища кажутся нам черными язвами. Труп ребенка распят на земле около одного из домов.
   Смена кадра.
   Девушка сморит на то, что осталось от ее брата.
   Руки и ноги ребенка привязаны к четырем вбитым в землю кольям. Кисть правой руки лежит рядом с телом. С половины лица содрана кожа, а на второй застыла страшная боль.
   Девушка, ослабев, падает на землю рядом с братом. Плачет.
   Смена кадра.
   Мы видим черно-белую фотографию.
   Лола так же лежит на земле, обняв брата
   Фотография сменяется.
   Ее, безвольно раскинувшую руки несет белый мужчина. Слева мы видим джип с большим красным крестом на дверце. В нагрудном кармане мужчины рубашки мужчины блокнот. На поясе - фотоаппарат.
  
   Сцена третья
  
   На экране появляется изображение, но мы не можем ничего разобрать, - все расплывчато, неясно. Неразборчивые голоса людей движутся вокруг нас, как эхо в горах.
   Камера медленно увеличивает резкость.
   Неясные очертания оказываются старым, грязным стулом. На нем - мутный, граненый стакан с водой.
   Крупный план. По одной из граней вверх медленно ползет маленькая, черная мушка, вся в липкой жидкости. С трудом карабкается вверх. Но крылья липнут к грязному стеклу, и их тяжесть все тянет ее куда-то вниз.
   Резкость вновь ухудшается, все становится размазанным, потом темнеет, потом вновь медленно, потихоньку увеличивается.
   Крупный план.
   Мы видим лицо белого мужчины. Он улыбается.
   Камера медленно опускается вниз, и мы видим, что из руки мужчины торчит тонкая, прозрачная трубка. Камера следует по этой трубке и останавливается на другой руке, темной, тоненькой. Изображение расплывается.
   Крупный план. Трубка, по которой медленно движется темная кровь.
   Вот все говорят, - я на
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   лево, он налево... вообще я вот никогда не изменял. Ну ладно-ладно, почти никогда.))) Почему - не знаю, но вот появляется у меня "постоянная" девушка, и любое желание ходить налево отпадает. Да-да, смешно. Наверное что-то со мной не так))) Как в том анекдоте: доктор, я болен. Что с вами? Я лесбиян! Как это? Понимаете, столько мальчиков вокруг красивых, а я все по девушкам да по девушкам. Помогите мне. :)
   Вообще в странное время живем. Я наверное уже состарился, раз не понимаю ничего, что вокруг меня происходит. Сейчас, если девочка лет шестнадцати дружит с другой девочкой и не спит с ней, то считается, что она не современна. Не по ТАТУшному как-то, понимаешь?)))
   Хаха! Мне одна знакомая рассказывала, как ей пришлось в годы своей работы учительницей в школе проводить урок сексуального воспитания для девочек в шестом классе. Пришла она, значит, и говорит: "ну что, девочки, давайте поговорим! Какие у вас есть вопросы, проблемы по этой теме?"
   Гробовая тишина на минуту, потом с задней парты робко тянет руку Люся:
   "У меня проблема"
   "Да, Люся!"
   "Я - девственница. Не могли бы вы мне помочь?"
   Такая вот молодежь пошла. Мда... у нас в их возрасте были какие-то совершенно другие проблемы, да?..
   Изменял, ну, по настоящему так, конкретно, только один раз. Была девушка, и.. была другая девушка.)))) У нас не было места, где мы могли бы это.. эээ осуществить. Пришлось снимать гостиницу на ночь. Это была крошечная комната с кроватью, на которую страшно было ложиться, так она скрипела. Я помню запах этой комнатки, - запах измены, - немного затхлый, совсем не такой как в жилых домах, - запах дешевой гостиницы, в которой хотя бы одну ночь люди живут так, как хотят, - не по чьим-то правилам. Мне казалось тогда, чей-то бесхозный, забытый всеми дух бродит по этим ничьим комнатам, не может места найти, что б остановиться. Отдохнуть. Стены были тонкие, будто фанерные. Было слышно, как кто-то тихо говорит в соседнем номере. В чужой, холодной кровати с простынями, от которых пахло химчисткой было как-то не по себе. Мы лежали, обнявшись в темноте и слушали, как течет по длинным, безлюдным коридорам ночь.
   К чему я это. Помнишь... нет, не буду тебя огорчать.
   У меня в пепельнице сейчас столько окурков, что уже втиснуть новый невозможно. Я не знаю, зачем тебе пишу. Бессонница чертова, заснуть могу только ближе к пяти.
   Все, не буду тебе мешать. Я знаю, что ты ни одного моего письма не прочитаешь, да и зачем они тебе?.. я просто не знаю, кому еще написать. Спокойной ночи.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сцена первая
  
   Экран черный, только в правом верхнем углу мы видим красный, маленький кружок. Потом кто-то снимает крышку с объектива, и первое, что мы видим - стена, поклеенная старыми, обшарпанными обоями. Мы замечаем, что съемка идет на любительскую камеру: изображение трясется, будто снимающий вертит ее в руках. Он наводит ее на стену, и нажимает на "зум". Камера медленно увеличивает маленькую улыбающуюся рожицу, неряшливо нарисованную на стене синим фломастером.
   Обрыв кадра.
  
   Сцена вторая
  
   Крупный план.
   Лицо симпатичной девушки с рыжими, вьющимися волосами. Она улыбается в камеру, говорит:
   - Ты что, снимаешь?!
   - Да... - отвечает мужской голос.
   - Не надо...
   - Почему?
   - Потому!
   - Мне хочется.
   - Ну хорошо, хорошо...
   Снимающий уменьшает увеличение, и мы видим девушку всю. Она сидит на животе снимающего. На ней синие джинсы, черный лифчик. Она, стесняясь поправляет за ухо выбившуюся прядь волос.
   - Сними его - слышен голос снимающего.
   - Ты хочешь?
   - Да.
   Девушка заводит руки за спину и расстегивает лифчик. Мы видим ее свежую, упругую грудь. Она прикрывает ее руками, смущенно смеется.
   Внезапно улыбка на ее лице исчезает, смех тает, не оставив и следа. Девушка вдруг становится будто на несколько лет старше. Она смотрит в камеру. В глазах появляется бездна. Говорит:
   - Сыграй для меня.
   - Что?
   - Что-нибудь свое.
   - Может попозже?
   - Я хочу сейчас.
   - Ладно, ладно...
   В кадре что-то мелькает, расплывается, слышен какой-то шорох. Когда камера останавливается, мы видим в левом углу экрана несколько колков гитары, ее обнаженное плечо. Человека, который снимал, мы так и не видим. Он остается за кадром. Он проводит по струнам, взяв какой-то звонкий, летучий аккорд, подстраивает вторую струну, и начинает петь.
  
   Песня начинается с тихого перебора, он почти шепчет, мы не можем разобрать ни слова.
   Но, через полминуты песня набирает силу, и мы слышим голос поющего, низкий, богатый;
  
   Он откладывает в сторону гитару. Мы слышим звук поцелуя, скрип пружин дивана. Изображение дергается, камера выключается.
  
   Сцена третья
  
   Пустой, едущий в ночи трамвай. Все та же любительская камера делает небольшой полукруг, будто осматриваясь по сторонам. В трамвае нет никого. Снимающий наводит камеру на темное стекло, и в тот самый момент, когда мы уже могли бы разглядеть его лицо, в трамвае гаснет свет.
  
   Сцена четвертая
  
   Камера включена. Мы видим пустую комнату, с давно покрашенными тусклой, зеленой краской стенами; Камера неподвижна. Справа обзор загорожен какой-то книгой. Мы понимаем, что камера лежит на нижней полке книжного шкафа, что ее спрятали там, чтобы посмотреть, что будет происходить в комнате, в отсутствие ее хозяина. Мы видим кровать, старый, весь в царапинах письменный стол, на котором раскрыто несколько тетрадей, разложены чертежи; Стол стоит близко к нам, и мы видим, что рядом с книгой лежит зачетная книжка.
   Тихо скрипнув петлями, где-то открывается дверь и мы слышим обрывок разговора вошедших.
   - Этот латинский меня добьет когда-нибудь. Пристрелить этого говнюка надо! - женский голос.
   - Да уж... - мужской.
   Камера лежит так низко, что мы видим только ноги вошедших.
   - Мда... - вздыхает девушка.
   Парень молчит. В комнате воцаряется тишина.
   - Хочешь чаю?
   - Да нет, спасибо...
   Вошедшие садятся на кровать, и мы видим, что это та самая рыжая девушка. Рядом с ней коротко стриженный парень.
   Она берет со стола тетрадь, кладет на колени. У нее немного дрожат руки.
   - Вот... - говорит она, показывая что-то в тетради - я вот это вообще не понимаю что такое...
   - Вот это?.. - парень наклоняется к ней, и замирает в сантиметре от ее лица. Смотрит в тетрадь.
   Она поворачивается к нему, смотрит в глаза. Говорит так тихо, что мы с трудом разбираем слова:
   - Хочешь меня?
   Парень замирает, смотрит на нее. Девушка медленно обнимает парня, прижимается своими губами к его губам.
   Парень отстраняется.
   - А как же твой новый...
   Девушка стягивает с себя свитер, тихо шепчет:
   - Плевать я на него хотела - целует вновь парня, стягивает с него свитер - мне просто понравилось, как он поет. Это у него получается... - они падают на кровать - больше мне ничего от него было не нужно... ниче... - она стягивает с себя джинсы вместе с трусами, расстегивает парню ремень, шепчет: ничего... ничего... иди ко мне... забудь про него... про меня... - мы слышим ее счастливый вздох, когда он входит в нее, видим, как ее тело выгибается, как она открывается, принимая его в себя - забудь... его нет... нет... он умер... его нет...
   В этот момент кто-то включает перемотку.
   Затемнение экрана.
  
   Сцена пятая
  
   Она лежит на зеленой траве, прикрывая ладонью от солнца глаза, смеется. Она счастлива.
   Кто-то опять нажимает на перемотку, перед нами мелькает какая-то бухта, чье-то застолье. Перемотка останавливается
   Мы видим ее со спины, - рыжие волосы развеваются на ветру. Она бежит по палубе огромного корабля, иногда оборачиваясь, смеясь в камеру, протягивает руку назад, будто зовет снимающего куда-то вдаль. Справа от нее, за перилами - бесконечное море, искрящееся на солнце, редкие чайки кружат над синими волнами в поисках добычи;
   Перемотка опять включается, а потом останавливается в каком-то, будто случайном месте.
   Мы видим ее, нагую, на скомканных простынях. Она протягивает руки к камере, тихо шепчет:
   - Иди ко мне.
  
   Сцена шестая
  
   Съемка ведется профессиональной камерой.
   Крупный план.
   Белоснежный край раковины.
   Мы слышим где-то на заднем плане человеческий хрип, мычание. Кому-то очень больно.
   Прямо перед нами, на белый, блестящий край ванной капает темно - красная кровь.
   Человек хрипит, мычит, будто у него во рту кляп.
   Кровь заливает перед нами уже практически всю раковину. Вдруг, хрип стихает, и в полной тишине ванной мы слышим, как что-то маленькое падает в раковину, но мы не можем разглядеть, что. Камера начинает медленно подниматься выше. Мы видим белый кафель над раковиной. Между плитками - потрескавшийся от времени цемент. Камера медленно движется выше, и вот мы видим край зеркала, - старого, в серых пятнах; Вот и человек в нем.
   Худой парень, с какой-то совершенно не идущей к его лицу бородой. Глаза - живые, влажные от слез.
   Он сморит себе в глаза. Приоткрывает немного рот, и из него течет по подбородку, груди темная венозная кровь. А сейчас я
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   в питере.
   В этом городн я был наверное раз сорок. Как там оказывался обычно помню мало. Что-то вроде "только разлили, а на те, уже московский вокзал!"
   Вот и сейчас, дорога как в тумане. Были какие-то ребята, вино там, гитара, тамбур. Мда. Сейчас вот сижу в кафе с ноутбуком, мозги пытаюсь в кучку собрать. Утро черное, зимнее. Ужас.
  
   И все-таки это местечко на карте мира стоит внимания.
   Если в Москве все строится и блестит, то в питере разрушается и гниет. Но в том-то и фишка вся. Питер гниет и рушится так красиво, что приятно смотреть. Для депрессующих людей - самое место. Одни фасады гниющие, рушащиеся, да небо на голову действует не хуже винтового отходняка. Но это не главное. Более ебнутых людей, чем здесь я не видал даже в психушке. Хотя бы вот сегодня, утром.
   Поезд прибыл без опоздания, в пять утра, вышел я невский, иду значит. Голова квадратная, лицо опухшее, на улице минус пятнадцать, в кармане минус пятьсот. Снежок идет еще. Вообще про морозы питерские говорить нечего. То, что у нас минус 30, - у них - минус десять, а если еще и ветерок с залива подует, то вообще ух, хорошо. Ну дак вот, иду значит по невскому, вдруг слышу - кто-то в бубен долбит. Голову поднимаю - толпа кришнаитов мне навстречу идет, пляшет весело так- и лысые все, без шапок и босичком. В пять утра. Гашиш наверное хороший был - думаю.
   Ну, иду дальше, - снежок не перестает, ветер не меняется, кафе все закрыты, машины не останавливаются. Думаю - пойду-ка я на рубинштейна, там кафе вроде есть хорошее. Иду. Остановился на светофоре. Улица вся пустая. Никого вокруг нет. Машины (на невском!) и то попропадали куда-то. Остановился значит, смотрю на ту сторону, вижу: автобусная остановка, на ней стоит мужик, а рядом с ним средних размеров медведь в наморднике, на поводке. "Автобуса ждут" - думаю. Вдруг кто-то мне на ухо громко так говорит:
   - Я тебе сейчас голову отрежу!
   Поворачиваюсь - вот ума не приложу, откуда оно взялось. Не знаю, если ты старого франкенштейна смотрела, ты поймешь, что это было. Здоровый такой детина, склонился надо мной, - я на лбу шрам большой успел заметить, сказал мне на ухо про мою отрезанную голову, глазами сверкнул, а потом развернулся и куда-то побежал. Вот такой питер. Вот такие люди, ага.
   А если говорить серьезно, - питер - город без места, город нигде - и наверное только поэтому я смог в нем найти, пусть ненадолго - дом. Город это люди, и сколько ни говори о новых домах и ремонте за сотни тысяч долларов - не это главное. Сколько я видел дорогих квартир со стенами в золотых обоях, в которых нет никого, даже тогда, когда хозяева дома. И только в Питере я мог так - прийти по покатым, кривым улицам, проходным дворам в дом, на фасаде которого атланты плачут поломанной временем скорлупой краски, подняться по вонючей, темной лестнице на последний этаж, позвонить в черный, старый звонок, не здороваясь пройти по длинному коридору в комнату с желтыми, в потеках обоями, сесть в кресло, которому лет наверное больше, чем мне, закурить и чувствовать, что это то место, где я должен быть, чувствовать, что люди друг друга любят, и не важно им, что в бедноте, не важно, что холод мертвенный на улице, - лишь бы глаза были настоящие напротив, лишь бы пачка сигарет была да вина дешевого бутылка.
   И я мог часами сидеть так, курить у окна, говорить ни о чем, смотреть на снег, на дом напротив, на такое же окно, в котором на подоконнике - силуэт, думать, - а может там - такой же как я, может там так же, как здесь, может там - мысли те же?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сцена первая
  
   Оконное стекло, по которому медленно текут вниз капли дождя. Стекло немного запотевшее, но мы видим поле, тонкую полоску не то реки, не то озера за ним, а справа - лес. Дождь идет по полю белыми, туманными волнами. Стучит по крыше. Темные сосны раскачиваются из стороны в сторону.
   Смена кадра.
   Крупный план.
   Из-под кровати осторожно выглядывают два маленьких, взъерошенных котенка.
   Движение камеры совпадает с вступлением музыки.
   (Музыка -Nick Cave & The Bad Seeds - Idiot Prayer)
   Камера делает плавный поворот вокруг своей оси. Мы видим довольно большой чердак деревенского дома. Все вокруг покрывает пыль. Видно, что здесь редко кто появляется, - чердак чаще всего используется, как склад для ненужных вещей - в правом его углу лежит груда досок, какие-то тряпки, несколько ящиков, в одном из которых старые, елочные игрушки - мы видим торчащую, неестественно блестящую здесь мишуру. Камера поворачивается дальше, и мы видим на старом, советском пружинном матрасе человека, который лежа на животе что-то записывает в блокноте, то и дело поглядывая за окно.
   Смена кадра.
   Крупный план.
   Карандаш с тихим шуршанием движется по бумаге. Съемка идет под таким углом, что мы не можем ничего разобрать. Карандаш то замирает, то продвигается вперед. Камера поднимается немного выше, и мы видим, что это стихи. Но мы не успеваем ничего прочитать, - человек захлопывает блокнот, и из него на грязный матрас выпадает фотография.
   Музыка обрывается.
   На фотографии - он, в военной форме несет на руках обнаженную чернокожую девушку, которая безвольно раскинула руки в стороны.
   Человек осторожно берет его в руки, задерживает на несколько секунд на нем взгляд, потом засовывает между страниц блокнота.
   Смена кадра.
   (музыка вступает вновь)
   Практически ничего не меняется, только теперь, на фоне тихой музыки и стука дождя, мы слышим что-то еще. Спустя несколько секунд мы понимаем, что это - дыхание мужчины, а мы смотрим на мир как будто его глазами. Мы видим его руку, которая берет картонную коробку, что стоит рядом с кроватью, ставит ее перед собой, открывает крышку.
   Смена кадра.
   Крупный план.
   Перетянутая жгутом рука. Мужчина хлопает себя по венам, и в этот момент звонит сотовый. Он берет его, нажимает на кнопку приема вызова, прижимает его плечом - камера немного наклоняется вправо, мы слышим женский голос:
   - Ну наконец-то! Вадим, твою мать!
   - Да, я тоже рад тебя слышать, дорогая...
   - Куда ты исчез? Где ты? Тебя тут все обыскались!
   - Я... пришлось отъехать ненадолго...
   Вадим берет шприц с мутной жидкостью внутри, осторожно вводит иглу в набухшую вену.
   - Ненадолго?! Да тебя уже пять дней нет! Где ты?
   - Я... далеко... - спокойно отвечает Вадим, забирая немного крови в шприц, а потом медленно вводя раствор обратно, в вену.
   Крупный план:
Игла, пластмасса шприца, несколько делений, мутная, красная жидкость, исчезающая в вене.
   - Возвращайся, а... - говорит в трубке голос, сильно смягчившись.
   - Я скоро... скоро... - отвечает Вадим, и телефон выскальзывает, (замедленная съемка), несколько раз прокрутившись в воздухе, падает на матрас. Камера, покачнувшись, медленно тоже "падает" на него.
   Смена кадра.
   Крупный план.
   Телефон, лежащий на боку, экраном к камере, из которого доносится:
   - Вадим! Вадим! Сволочь, что ты молчишь?!
   Телефон медленно расплывается, а окно за ним становится резким.
   Мы слышим после паузы голос из трубки:
   - Да пошел ты.
   (Музыка обрывается.)
   Крупный план.
   Зеленая бутылка, с выцветшей этикеткой портвейна "три семерки", из которой торчит засохший, скрюченный как знак вопроса синий цветок. Рядом с бутылкой лежит несколько маленьких лепестков. По стеклу ползут струи воды, но сильный ветер вновь и вновь бросает на него новые и новые капли, и движение струек вновь и вновь меняется. Резкость камеры вновь меняется, капли на стекле расплываются, и мы снова видим поля, которые поливает дождь, раскачивающиеся из стороны в сторону темные, почти черные ели, плывущие по небу темно-серые облака.
   Мы слышим тихий вздох Вадима, и изображение расплывается, становится мутным, как грязная вода.
  
   Сцена вторая
  
   Экран вспыхивает такими резкими цветами, что у нас немного рябит в глазах. Мы видим что-то коричневое, синие и ослепительно зеленое, но цвета практически сразу начинают тускнеть, становятся нормальными, привычными глазу. Наши глаза привыкают к ним.
   Мы смотрим на мир глазами Вадима, и видим дверь в лето.
   Деревенский, бревенчатый дом. Распахнутая настежь дверь, за которой растет высокая крапива, виден кусок другого, большого деревенского дома, за ним, немного на отшибе высокую, склонившуюся березу, к которой привязана автомобильная покрышка. На этих качелях как-то не естественно медленно раскачивается маленькая девочка в красном платьице, а за ней - бескрайнее поле, и только где-то далеко-далеко чернеет лес. Тихо шумит ветер в листве дерева, светит странное, совсем не кажущееся теплым солнце. Мы слышим вздох Вадима. Видим его руку, которая подносит ко рту сигарету. Слышим, как он затягивается.
   Звучит тихая классическая музыка (Zbigniew Preisner), сначала еле различимая, а потом будто волнами накатывающая на нас, - чуть громче, чуть тише, потом вновь громче, потом тише, но с каждым разом музыка эта становится еще более отчетливей, громче, напряженней, и вот она уже оглушительна, на миг, и вдруг - исчезает, и мы вновь слышим только ветер, пение сверчков, смех ребенка где-то вдалеке. А я
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   все вспоминаю, вспоминаю.
   Помнишь, я ненавидел дарить цветы, а ты возмущалась по этому поводу, и я подарил тебе кактус?))
   Помнишь, я ночевал у тебя, и вдруг пришел отец? Хаха))) - до сих пор не забуду, как одевался в лифте. А мост? Он до сих пор такой же...
   Ведь мы с тобой так и не поругались ни разу, да? Хотя, может что-то забыл, черт его знает.
  
   Хах, а ворота те? Я до сих пор когда мимо прохожу, смеюсь...
  
   Что тебе рассказать... кого ты помнишь?
   Птица изменился. Стал заместителем директора магазина спортивных товаров. Заплел дрэды, длинные такие... потом они правда сломались, и он их состриг. Ходит теперь... стриженный...
   Денис тоже по карьерной лестнице двинул, денег много зарабатывает, права получил. Правда как только получил, у него их отобрали, машину продал, ездит на метро теперь.
   Хах, только джига не меняется, все такой же)) Этот товарсЧ, походу не изменится даже если атомная война начнется. Это правда - хиппи можно убить только атомной бомбой. И то при попадании прямо в голову. И то не факт.
   Странно так. Раньше мы встречались, аскали на водку, пили в подъезде и говорили о сексе. Теперь мы встречаемся, пьем пиво в баре и говорим о деньгах. Мда.
   Света теперь не ходит на готические вечеринки и не дает всем подряд. Несмотря на это, она наверное такая же красивая.
   Ксюша, представляешь - живет с одним мальчиком уже как целых 8 месяцев! (хотя точные данные с мест боевых действий привести не могу).
   Свекла отрыла свой бизнес.
   Аня работает в "русском стандарте".
   Юля живет с Кертисом), Алисе уже третий год идет.
   Бяка свалила обратно в Рязань. Наверное жрет там пиццу, - есть там вкусная.
   А я отключил навсегда в меню задач часы.
  
   Кажется, - я старею, а они не меняются ни смотря ни на что. Они наверное думают, что я нихрена не меняюсь, сколько не пью. Но дело-то не в этом. Над нами время как судья стоит, смотрит на нас. И чей-то фол судья этот никогда не пропустит. Потому, что время - лучший судья на свете.
  
   Я не знаю, зачем я все это пишу. Кажется я это уже говорил, да?..
   Просто я у всех спрашиваю - как ты, что у тебя, где ты, с кем ты, и никто не может мне внятно ответить. Отворачиваются, молчат, - ты наверное с ними как-то общаешься, а со мной никаких контактов иметь не хочешь. Чем я тебя обидел? Ну да, было пару раз - кричал. Но это же с утра))) я с утра всегда кричу, когда меня будят в такую рань...
   Напиши... ну хоть слово, ну хоть...
   Я же не знаю, проверяешь ли ты почту... помнишь ли ты вообще про этот почтовый ящик... я просто не могу не писать тебе, понимаешь? Все как-то серо вокруг, и нет смысла ни в чем, - что бы не делал... куда идти, если всегда оказываешься где-то
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   не там? Она шла по краю озера. Ветер проигрывал ставням. Как нож из воды. Жестокий. Мягкий. В черноте комнат спали люди без снов. Не веря в рассвет. Не веря в солнце. Не веря в печаль ее. Слышалось - ветер бьет о волны ладонями своими. Холодными, как лед. Как чайки на крылья надеются белые, землю забыв, как детей своих, - дерутся с ними, кричат, кричат, а ветер по земле боль ее несет, стелет, мягко, - воск свечи истлевшей в лапах дня безумного, рвущего.
   Город ее ждал, - высоко где-то, - далеко - огни горели. Смех ветвям улиц каменных черную масть дарил, огни ярко, да стон от каждого, и люди спят, снов не видят, и роспись шин по асфальту как в любовь вера, частую, вечную.
   Она вошла в город без окон, без жизни, город - дно без дна, - бедные-то там, на высоте живут, на холмах двух черных, - холодно что б, что б ветер с ума сводил, и там ни и удиц-то нет, ступени меж стен только, там черное что-то домов между живет, стонет, стонет, ищет крови живой, чувства настоящего может, может веры ищет чьей, сердца нового, красок не тусклых, верных, и каждый дом как пес старый, умирало в нем что-то, и ни мудрости, ни печали не было, каждый дом ждал лишь, и текли между стен этих потоки ночные. И плакала ночь звездами падающими в небе холодном, и солнце ушло, - навсегда может, и шла она по улочкам, вверх взбираясь, и каблуки ее в мостовых старых звенели печально, и люди вслед смотрели, и взгляды их как черви ласкали, ползли по телу стройному - а в нем-то - сосуде пустом - тьма лишь. И чем выше шла, тем холод выше, и домишки ближе жмутся. И тем меньше окон открытых было. И смеха меньше. И улыбок. Тени только. Тени только. Как в мешке каменном, шла она, к проулку тонкому. Фонари светили тонко, тускло, вычурно в нем. Как цветы надломанные, девушки вдоль стен. И лиц не видно, тени тянутся только вдоль улицы в свете этом. И ночью испачкан мир их. И выхода нет. Небосвод. Звезды. Ночь. Руки. Веки закрытые. Перемешалось все, катится куда-то, катится, и ветра нет уже, только холод крылья свои расправил, белой птицей летит над городом, слезами невидными плачет. Может, крикнет кто, засмеется может, но не тот смех этот, не та печаль его, не та жизнь, ненастоящее все это, вычурное, - вычурное племя уродское на земле этой жило, как позабыло свет первый, как голос матери стерев, во тьме засыпая, во тьме сны унося свои к реке жизненной, под водой проплыв на берег тот, да проснувшись поутру, в кровати стылой, так звезд за ночь не увидев день начать, с чувством первым проститься, простится с верой своей, в себя, в небо синее, в солнце первое - солнышко красное, вниз пойти, день пробыть, да вверх тащиться, да жизнь потерять, да растоптать себя, уснуть бы;
   Пришла, встала рядом с одной из; Ждать стала, как всегда, глаза закрыв да руки отпустив, во тьму уверовав вокруг, себя стерев, - как не было, запросто так душу отдавать, в каждом дне своем, в каждой высоте без неба, в крышах, на которых и нет никого, где любимый глас - а нет его, не будет, не будет дня после ночи этой, свет - что с того что видишь, и светлой тьма бывает, течет по трубам водосточным вниз, и асфальт краснеет от крови дневной, от людей спелых, и у стены она стоит. В темноте, - лиц не видно - фигурка только тоненька, как на картине страшной, где красок нет, и есть вроде что, а и нет того что видишь, не люди здесь а пустота, без чувств - внутри ничего и нет здесь, - она подняла глаза.
   И ветер там, подхватил крик ее немой, и я слышу его ночь каждую, и слышу его утро каждое, когда она кожу с себя снимает, домой придя, что б спать час лишний, и знаю, что нет кроме нее в мире этом никого, и не верю, что каждый не слышит, что каждый забыл себя, как те, что Христа нового днем не слыхали, когда кровь с рук его текла да тучи небо крыли, как воронья стая ночью лунною рожь золотую крылом черным стелет;
   Мимо люди двигались, как котята слепые, - мужчины грешны без греха, идут, смотрят, движутся, грош в кармане, растоптан сам, а нет - не растоптать - и сколько пройди, не верь сколько, тепла кусок урвать надо, да нет, не выйдет, ткань на руке прорви тонкую, ладони в черту новую поверь, а смех-то всё пропал и нет его, - жизнь-то тает без причин, не виноват, да, и смерть уж рядом, а вроде и радоваться надо, - затхло все вкруг, и доски может сгнили, и нет дома своего, и близок час, а нужно теплей что б, нужно что б радость, искорка черна, да потерять на час себя, в грязь упасть, в руки чьи-то сухие, без слез, что б поверить в то, нет чего, что б тоску свою убить, пальцем растерев на стекле дождливом помаду красную, что б ветра хлебнуть, напоследок, того что недостоин - вина красного, нового, свежего, что б плакать по чему было, что б кожа гладка, да может улыбнется да и черт с ней - не знала? - знала-знала, - ночь темна-то, а ночь-то - новая, каждый день фату свою черную приподнимет, к душонке ключи поднесет медные, отпирай иди по улочкам вверх, в проулок тонкий, где цветы надломанные вдоль стен стоят да выбирай, смотри, приценись, так, не прогадать что б, так, что б крови потом не жалко выпитой, молодой, что б сбылось все хотел что, выбирай, и что с того, что лиц не видать, что с того, что нет никого, кроме ночи здесь и пустые все, и ртуть в жилах? Выбирай - что б утро было; что б свет;
   Она замерла - ночь растеряла их, ночь не такая как всегда была, теряла она что-то, ускользала в ней куда-то душа ее, пропадала, струйкой тонкой вверх летела, как от спички дым, сгорит вся - уголек на мостовой останется. Мимо шли тени, подходили ближе, отходили в ночь, в темноте - сигарет угольки мелькали, то тут то там - вспыхнет, и пропал вновь, - как духи злые, ночные, - выжидают - подумалось вдруг, - и тут...
   Ночь холодна, воет ветер в тонкостях камня, быстро несет куда-то мысли твои, все вокруг в лохмотьях, шлюхи вдоль стен, мужчины в темноте, да город нависает над всем этим, как крышка каменная, давит, давит, и тут он идет, в белом, волосы лунные, лицо как мелом, медленно, не боясь ничего, а по дну без дна идет, по сторонам смотрит. И улица вся застыла, как коркой льдом покрылась, - поверить не может в то что есть такое, - ангел может - сон лишь новый - берег не тот - но нет, идет, по сторонам глядит без страха. Подошел к одной. Сказал что-то. На нее показали, на Лолу пустую, на шлюху грязную, ту же что и все, да только может и хуже даже - мечта в ней растаяла, не иди к ней, ведьма она, ребенок у нее белый, как ты, да убирайся по добру по здорову, что б не убили здесь, не знают такого улицы эти, нечего тебе здесь терять, мчись домой, иди.
   Но к ней идет, в глаза смотрит, спокоен как смерть, да жаль, что не так, к черту бы все, что мне еще от белого этого, что мне от кого нужно, сколько ж можно-то, тюрьма это все, тюрьма из кожи да вен, тюрьма все это, тонет сердце внутри, и нет света даже, хоть воды капельки что б, ничего во мне не осталось, что нужно?, убежать может - нет - рядом уж, остановился, смотрит, смотрит, что нужно, что нужно, что захотел, что потерял здесь - не понимаю я тебяЈ сколько? Двести час, - ночь тебе нужна? Тысячу. Идем, рядом здесь. Иди, иди, за мной иди, убить тебя может, может в улицах этих растворить, что б дух твой витал вечно в грязи бесконечной, как мой, как я сама, умереть даже не успев. Зачем пришел? Дороги
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   мои - вода рыжая, грязная, текут вперед, вниз, я в пустоте иду-мчусь, и вдоль теней, не могу глаз оторвать от снов, снов, снов. Я нем, но голос мой где-то внутри звучит, понимаешь, внутри где-то, груди правой части, звучит, тихо, говорит мне раз за разом - зачем - зачем - каждый час, стоит только времени на пол звоном стеклянным стечь, всё вокруг растворить, как просыпаются новые песни, приходят ко мне слова мои, добрые, и только и остается, что спеть их, взять аккорд новый и спеть, и я пою. Внутри, понимаешь, внутри - я пою. Каждым осенним днем, слышу пение листьев, каждым летним - мантры неба голубого, зимой каждой - снег поет - чаши хрустальные, плавится, умирает, да становится новым. Понимаешь - снежинка каждая не холодна - ангел, ангел, - поет, когда вниз летит, поет, когда на земле лежит, тогда даже, когда суть их рушится хрустальная, под ногами нашими грязными. Я знаю, как стены говорят, знаю, как поет время, о чем кровь в висках стучит. И внутри, понимаешь, внутри это все, и мне ничего не жаль.
   И не смог бы я сказать ничто, будь у меня язык. Будь со мной голос мой. Будь со мной музыка моя. Внутри все, понимаешь, внутри. И никто не слышит кроме меня, никто не может ничего мне сказать потому что сам нем, а не я, не я нем, не я. Просто вы все отстали от времени. Оно течет по дорогам этим, опережает раз за разом пульс ваш, и все, что остается - лечь на полосу разделительную, и извиваться в агонии, за хвост пытаться его ухватить, не понимая, что нет его больше, ни времени, ни сути вашей. А я - да что я. Я просто лечу в темноте, и музыка внутри. И нет меня, - я слышу время, оно как стон домов старых, оно как простота детская, как белые корни в земле черной, как цветы красные, такое, что не понять ни мне ни ему. Оно как простое, платье просторное на теле девочки молоденькой - солнце светит, и видны линии ее, - ровные, красивые, в бельме только чернота одна.
   Я иду по дороге что в кольцо замкнута. Холодно рукам, тянут к небу иглы ржавые дома - призраки, в лужах детский плач расплывается, руки красные мрамор гладят, и я вижу, как проходит сквозь стены, разрушая внутри систему да стать волна белая, музыка моя, и вижу, как тонет человек в ней, руки к небу тянет из воды, как кричит, как в лоскутах одежда его, и вода черна уже, ко дну тянет, и он глотает нефть черную, воду эту, будто выпить хочет, да сил нет, и вот замер он и ко дну пошел, где света нет, да и дна тоже, только чернота и холод.
   Музыка моя - движение ног. Музыка моя - как в крови прошлой тонет. Музыка моя - раскрывает предо мной двери, будто ключи в руках у меня. В глазах она шевелится, в каждом движении рук простых, белых, по стелу скребут, и в воде она стонет, тухнет в огне, и каждую ночь я вижу, - движется по темной стороне, идет вперед, по сторонам не глядя, голову склонив. Музыка моя. В каждом движении крови, по венам, в каждом движении солнца, в каждой строчке, в каждой мысли твоей, ритм ее лишь, печаль моя, я смотрю как тает небо в ночи, а вижу лишь как в стороны волны ее идут, будто камень вверх кинул кто.
   Я иду вперед вдоль полос белых, смотрю по сторонам, вижу как под кожей твоей что-то движется в такт ее. Я потерял что-то, но и нашел ее. Музыка моя. В каждом движении красоты.
   Я как кирпич в стене, за которой пустота только, ни домов, ни света дня.
   Я гитара немая без струн, только и могу что - гнить.
   Я камень холодный на дне, внутри пустой.
   Я стальная даль.
   Я глаза поутру красные - зрачки черные.
   Я воздух без яда.
   Я тихий, белый стон.
   Почему понимаешь то, что есть на самом деле когда только крик станет неслышным, как взрывы за тысячи шагов, почему просыпаешься ото сна когда только ночь в права вступает и день в темноту уходит, прячется, почему свет тухнет в окнах твоих, там где горел всегда, почему тени красные все скользят так тихо, невидно - и я средь них, почему музыка моя, ты не слышишь, - говорю тебе -тише, тише, не сейчас, не сейчас, почему камень еще один - на круги смотри, почему руки белы, дрожат, почему нет тишины во мне, почему тишина вокруг только?
   Иногда я счастлив как ребенок, что никогда снов страшных не видел еще, иногда я как последняя птица на земле несчастен, - и все небо лишь для нее а не охватишь его, потому что крыльев нет, почему в пустоте дней прячется пустота ночная, и тень лишь часть света, смерть часть любви а боль = жизнь?
   Я иду по дороге. Лес справа черный, небо серое как камень в воде размытый. Почему руки не прячут сны? Почему деревья не просыпаются вечерами там, нигде воды нет и не течет в никуда даль моя, как река неторопливая, города мертвы и спят, прячутся во тьме беспризорные дети как крысы, идут по шпалам люди домой опоздав, луна зевает, просыпаясь, и только вечность вокруг, только сон бесконечный идет, и плевать, что нет слов, не то все это, никто здесь не слышит ничего, самого себя даже, и плевать, что нет красоты большей, чем смерти глаза, и плевать, что боли столько в мире, что утонуть можно. И плевать, что самая быстрая птица та, что вниз падает - лишь небо мое есть, музыка во мне. Я не то, что есть в каждом, я не то, чего нет ни у кого, я просто верен тем, кто не спит, и слышит меня в ту ночь, когда все звезды вниз, и останется лишь черное, небо ненужное- черная, бархатная ткань. Когда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   буквы в бумагу впечатываются болью своей, когда летят куда-то далеко слова мои, в ночь, в темноту, в стены стен моих, в пустоту дней, жизни, я теряю истинное лицо мое, душу, суть, пропадает все, исчезает, растворяется где-то душа моя, суть, суть моя стирается, рвется как нитка в стенах дней, и каждая буква, каждое слово мое, каждая точка с запятой, каждое многоточие - толи в вечность плевок толи плевок вечности в меня; Люди, которых я знал, люди, которые являются здесь, - на минуту вспыхнет лицо чье-то, в темноте, как спичка сломанная, - потухнет тут же, как и не было его, и тут же станет оно строкой, тут же исчезнет в возрасте секунды, в возрасте печали еле уловимой моей, и я теряюсь в пространстве среди строк, и я пропадаю там, где нет ничего, в пустоте, и затягивает и стол, и чердак этот, и клавиши машинки, и окно туманное, и рассвет, и безнадежно спящих, и тех, кто не спит и глаза твои, и глаза твои, я не знаю, как жизнь шла, я не знаю, как терялись дни наши, чтобы вот так, что б к этому будни наши пришли, я смотрю на то, как распадаются локоны твои в луне, в небе, я монстр, как пропадает дня свет, я смотрю, смотрю... и мир так устроен, и печали нет, как в месте этом и - доски старые, истертые, как пол, что скрипит при шаге каждом, как печаль моя, как печаль моя, где ты, кого я не знал, где ты, сонм мой, где ты счастье мое, где ты радость? Я иду по дороге в лес, и деревья как статуи забытые, корни в землю тянут, пьют ее, и листья их черны, - ветви вверх, небо где, туда, туда, а небо мое всегда где-то рядом, там, там, где нет меня, нет тебя, где вода черна там, где воды гладь, и ветер, ветер, то возносит над лесом темным, по которому всю жизнь иду, куда-то высоко несет, туда, где облака серы, туда, где тьма только и воздуха нет, то бросает вниз, как в колодец темный, в дни мои, в жизнь, в клетку крови, из которой выхода нет, туда, где ни света, ни дня, ни печали, только линия серая лет впереди, да осколки чьего-то счастья на асфальте лежат, зеленые, сверкают одиноко на свету огней уличных, на улице мертвой под моим окном. И я не вижу смысла двигаться дальше, все равно окажусь не там хотел где, не там, где должен вдруг оказаться под конец, не там, где мечтал бы оказаться, да не с теми, которых видеть мечтаю вечность, а боюсь просто, что не будет там тебя, той, которую на руках нес сквозь поля солнцем обожженные, ту, которую любил там, где свет сходился клином на ярости воды в утреннем приливе на песке, где рыбешка воздух-убийцу глотала ртом своим беспомощным, трепыхалась, дергалась на песке и песчинки-иглы глаза ее кололи, радостно, радостно, как смерть; Где печаль моя, где свет, что чердак этот стоит, если на нем тебя нет, что стоит вечер этот, если луна льется как вино белое на поля из неба-корыта черного, и кажется, дна у пшена нет, и воздух прозрачен, как глаза мертвенные, и разум чист мой, да только нет в нем ничего, кроме рук, кроме движений медленных в темноте. И вот, вот, я тень вижу, идет по полю, скрючилась, как в три погибели, холодно тени, раствориться хочет в ночи, да только дождь мешает, идет ко мне, идет, высотой выше сосен, высокая, тонкая, качается в стороны, лица нет, не вижу лица ее, черное, и нет в руках ничего, а длинные, по земле скребут, волочатся, будто все живое вырвать из нее хотят, что-то забрать у меня, потерять, унести куда-то вдаль, туда, ни холода, ни тепла, ни света, ни тьмы, и вот ближе, тень, вот под окнами уже моими, стучится, шипит что-то мне, будто я язык ее знаю, и я бы с ей, мне бы с ней растворится да знаю, не заберет сейчас, просто нет ни меня, ни ее, просто солнце лживое, поганое, все сотрет, и жизнь мою, и мысли мои ночные, и ничего в замен не оставит, ничего нового, заберет, заберет, заберет..
   Я руки твои помню, помню, как ты на земле лежала, в крови, нагая, как на тебя смотрел, и волшебство - смерть над тобой стоит, я знал, что не видно ее, но она точно рядом, она точно была в сантиметре, из тебя тащила душу твою, а я, может, ей помешал. А ты, умирая, такая красивая была, побледнела, я чего только в Боливии не видел, но ты... ты...
   Руки тонкие, смотрю, глаза открыты, стеклянные от боли, смотришь куда-то и не в землю, и не в небо - пустоту, что рядом была, вокруг только трупы, боль одна, а ты прекрасна как свет мой, как всё, что у меня лучшего в жизни было в один миг. И я нес тебя, я шел с тобой по земле сухой, средь деревьев, полей, тысяч людей бегущих. И взгляды ничем не удивленные, и ничего я не видел, удивления не было, только тоска, только боль, а ты легкая была как перышко, молчала, - я думал умерла, и все о чем я молил тогда, все, что хотел - что б ты жила, все, что я хочу, что б ты жила.
   Лес этот черен, как смоль, я не вижу ни искорки света, только звезды куда-то падают, растворяются, не дав ни тепла, ни света, я иду на ощупь, смотрю по сторонам, и шорохи вокруг, будто что-то крадется за мной, и рука его холодная, с ногтями холодными уже за моей спиной, вот-вот схватит, вот-вот все что есть во мне вырвет, и потечет жизнь из вен порванных теплом красным. Стены только вокруг, я вижу в темноте этой, на чердаке, в доме, где нет никого, как раскрываются лепестки цветов черных, как что-то красное внутри бутона огромного, шевелится, тает, проступает сквозь стены, и они сжимаются, все вокруг мелькает, то окно промелькнет, луна в котором огромная, в полнеба кровавая, светит светом холодным, то балки брусчатые как змеи обвивают руки мне, вьются червями в волосах, глаза хотят прогрызть, что б мне в мозг влезть, вырвать боль мою, то доски сгнившие на полу, то что-то в дверях, силуэт чей-то - я закрываю глаза.
   Лес этот стар, как мир, а может его старше, потому просто что тьма всегда старше света, да, может и сильней, может и воздуха в ней больше, может, силы, чистоты. Средь деревьев, которых не видно даже, только, может силуэт неясный, огромный, кривой, проступит во мраке на секунду, и представить страшно высоту этих снов, - тьма особая, будто кровь ночи разлита здесь, и холодна она, вязкая, продираешься сквозь нее как в бреду перетекая от одного ствола шершавого к другому. Под ногами хрустят, ломаясь ветки, и стонет, кричит безмолвно земля от каждого шага, больно ей. Но стоять не можешь, для этого у тебя сил мало слишком, да идти тебе нужно, к рассвету, к чистоте утренней, которой никогда не будет здесь.
   Слова, слова, куда ж вы, куда ж печали крепость с рук моих стекает, как время лужей пресной на полу со стрелки секундной вниз, - кап - слово, слово, начала слово, потом тьма, тьма потом. Я помню, как положил тебя там, на кровать грязную, без простыней, без одеяла, вместо стекол - тряпье серое, свет включил, останавливал твою кровь, спасал, спасал, а когда ты уснула, уснула, глаза закрыв, спокойно, как младенец, я вышел во двор пыльный, и солнце в зените, и тени исчезли, и птицы что-то в небе кричат - сильное что-то почувствовал вдруг, - оно шло сквозь меня, огромное, сильное, текло с неба, прошивало насквозь нитками своими каждую клетку плоти моей, я понимал, что никогда не уйти мне с этого места, да я и сейчас там стою, остался в наказанье до конца дней своих в одной секунде, там, во дворе, где стены высокие, серые, бедные, и двор пыльный, и на земле мусор, стекла битые, и крик чей-то на улице далекой замер в выстреле, и небо голубое, бездонное, простое, как моя жизнь и смерть моя, что стучится мне в дверь ночь каждую что б напомнить что я есть, все это во мне, будто я сосуд огромный. Наполнился весь до краев, и никого не осталось, места нет. Ты только. Только ты. Помню, как ты в бреду плакала, помню как металась по подушке из стороны в сторону, рыдала у меня на плече, не просыпаясь несколько суток, и я плакал вместе с тобой, потому что любил тебя, хоть и не говорил ни разу, ни разу твой взгляд не видел, ни разу руку твою тогда еще не держал в своей, ни разу не видел радости твоей, ни разу, ни разу не слышал голоса твоего. Почему все пропало почему сотни, тысячи, миллионы шпал, рельс, воды, земли, ветра, людей между нами. Каждый, каждый что между нами болен в печали своей, умирает медленно, не зная, что ты есть, и ниточка, ниточка эта тянется, тянется, вижу ее, и чувствую, как ты спишь, вижу сны твои, вижу, как закрываются твои глаза, как открываются вновь, как плачет ветер холодный с воды в волосах твоих, таких же, как вечность назад, я слезы твои вижу, вижу, как плачешь ты, как разлетаются в стороны мысли твои, когда ты продаешь себя, выключая суть, почему я не мог, почему я не могу сломать мир этот, почему я не могу миру глаза вскрыть, почему кожа его груба, бесформенна, как короста, радости нет, нет тоски, мир этот ждет чего-то, только лишь ждет, болью нашей питается, где же руки твои, где ж ресницы твои, где твои глаза, я потерял, я все потерял, на чердаке том только со смертью говорю дней несколько, и нет даже мысли о том, что б уйти, нет дней, которые сосчитать можно, нет ветра, который бы листки все эти до тебя донес, я все потерял. Ничего не осталось. Я все потерял. Я все потерял. Посмотри наверх, может звезда та же что у меня, может луна та же, может ты все та же, может ты помнишь меня, ведь сначала слово было, ведь сначала было слово, я помню, как говорил тебе, я помню, как тебя целовал... с новым
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   годом тебя, солнышко!
   Счастья тебе! Удачи! Если год был плох - пусть следующий лучше будет, если хорош - пусть будет еще лучше! Пусть небо будет голубое, а вода - мокрая :):). Пусть варенье будет вкусное. Пусть ты будешь такая же красивая, как всегда, ни смотря ни что.
   Мы с тобой не встречали почему-то ни одного нового года вместе. Хотя он у нас был только один. Ммм... Вообще каждый новый год обычно тонет в пьяном тумане. Сложно вспомнить, что происходит после боя курантов, да и что происходит до...
   Но свой самый счастливый "новый" год я помню досконально.
   Тогда я пил водку один на Олимпийском. Почему вдруг я так захотел надраться - не помню. Не суть. Я покупал в палатке бутылку паленки, продавщица спросила: "у Вас горе?" а я сказал "да".
   Тогда был новый год, - я закусывал салатиком из пластмассовой коробочки и видел, как покупной салют красит небо в разные цвета. Да, точно - 1999-2000 - й.
   Когда бутылка кончилась, мне казалось, что я не пьян. Я пошел куда-то в сторону садового кольца, - вокруг все были в стельку пьяны, счастливы, - ну, как обычно в новый год бывает.
   Около домика чехова смотрю, - стоит человек, - к стене прислонился, пьяный. Поймал такси, - таксист тоже пьяный был, посадил человека на заднее сидение, поехали. Ехать было до цветного бульвара - недалеко. По дороге, помню, говорил с таксистом о любви. Приехали. Довел человека до подъезда, поднялся с ним в старом лифте. Мне чуть не набила морду его жена, я убежал по лестнице. Вышел на улицу - во дворе были качельки детские, сел на них, стал качаться. Качаюсь, качаюсь, небо красивое - черное, снег идет. Вокруг крики слышны, смех. Только вот во дворике этом никого не было, только я.
Подошел человек со старой сумкой. Помню, у него была странная борода, желтая будто. Я купил еще водки, и мы пошли к нему домой. Дом оказался бомжатником, вместо стекол - целлофан, на столе - грязные глиняные стаканы. Дверь он открывал ключом, в сумке были объедки из ресторана. Я пил из этих стаканов - никогда не пил полные 200-грамовые стаканы залпом. Была страшная женщина, которая хотела меня трахнуть, был кандидат наук, который упал под стол и рыдал о своей дочке и жене, был еще этот мужик с желтой бородой, который уверял, что он - писатель. После второго стакана я снял из-под пальто свитер, подарил его женщине, и пошел бродить по дому, подпирая гнилые стены руками. Дом шел под снос, но на всех этажах что-то копошилось, жило. Я перешагивал через лежащих на ступеньках людей, бродил по комнатам, - дом казался мне бесконечным.
   Двери были дубовые - до сих пор не понимаю, почему их никто не пропил - представляешь - заброшенный старинный дом на цветном бульваре, и ты идешь по огромным залам с каминами, - вокруг зажжены свечи, - толкаешь дубовые двери, - как на балах пушкина танцующие переходят в другую залу, идешь, идешь, а квартира все не заканчивается.
   Но вот, я толкнул очередную дверь, зашел в последнюю комнату. Это была, наверное комната для прислуги - маленькая, метров 10. В ней горело несколько свечей. Меня поразило то, что я увидел. В углу комнаты, на полу сидела девушка, - красивая девушка с волосами цвета луны, - я видел ее в полупрофиль - тени ползли по молодому лицу. Я не мог понять, что волшебное существо делает среди этого сборища чудовищ.
   Шатаясь зашел в комнату, закрыл дверь. Упал на пол рядом с ней. Она даже не повернула головы в мою сторону. Я посмотрел на ее руки. Она держала в своей тоненькой ручке кисть для туши. Она рисовала на светло-желтой стене без обоев, стене дома, который скоро, очень скоро, как только праздники пройдут, будет снесен, рисовала...
   Это было что-то фееричное. Ты не можешь представить этот рисунок. Парковые дорожки, летучие мыши, дома, кирпичи в стенах домов, чьи-то глаза, и все это, все эти мельчайшие детали сливаются в ее лицо, - у меня нет слов, чтобы описать это. Нет слов, чтобы объяснить. У нее были желтые пальцы от никотина. На правой руке от запястья до локтя шел малиновый шрам толщиной в два пальца. Мизинец и безымянный были белыми, тонкими, нерабочими, казалось, что под кожей только кости. Но насколько она была красива, знала бы ты.. просто волшебная. Я сходил еще за водкой. Расстелил на полу пальто. Мы почти не говорили. Просто занимались любовью кутаясь в грязных одеялах, пили.
   А утром я ушел. Оставил ее одну в пустой комнате, в доме, которого не было на следующий день. Только куча обломков. Она лежала на моем пальто, свернувшись калачиком, - спала. Потом я написал целую повесть про нее. "Гной" назвал. Было страшно стыдно. Больно. Но тогда мне было шестнадцать, я шел в одной футболке домой, страшно болела голова, а я смеялся. И было 1 января нового века, нового тысячелетия, часы театра кукол показывали без пяти 11 утра и я знал, что в ровно в одиннадцать ни смотря ни на что из своего скворечника вылезет волк - час волка - и провоет на не видное в облаках солнце. Ребенок
   явился на свет без одной минуты полдень. Солнце сверкало в воде так же как всегда, только в этот день было что-то стальное и холодное в свете его, - холодок пробегал у всех, кто видел, как горит где-то вдали яркая полоска света на ряби воды.
   Для Лолы роды прошли удивительно быстро, легко. Она лежала на скомканных тряпках в старой, городской больнице, где со стен сыпалась мелким крошевом штукатурка, и тяжело дышала.
   "Он мертвый" - подумала она. Что-то в ней было сломано, что-то отсутствовало так, как в машине отсутствует одна из основных деталей. И, что самое страшное, Лола чувствовала это. "Он мертвый" - подумала она, и заплакала. Она действительно хотела, чтобы ребенок был мертв, и в то же время, что-то животное, древнее, в возрасте бесконечности кричало в ней, билось как птица со сломанным крылом в клетке, молила всех богов только об одном - только бы ребенок начал кричать. А он молчал, и ей страшно было смотреть туда, где должен был быть кусок ее плоти - может, он там весь серый, скрюченный, - мертвый? Почему он не кричит? Почему ему не больно от света, который он видит первый раз?
   И вдруг он закричал. От неожиданности она вздрогнула - в голове на секунду промелькнула мысль: "кто догадался принести сюда, в это грязное место ребенка?" - и в тот же миг поняла, насколько виновна перед ним, и заплакала пуще прежнего. Не от боли, грусти и вины, - слезы текли по щекам как что-то грязное, черное, что выходило из ее души, их было столько, что жгло глаза.
  
   ***
  
   - ...белый! Сука! Сука! Ты шваль! Сука! Я тебя убью! Сука! Ты Сука! Я убью тебя, гнида! Дерьмо ты, шлюха подзаборная! Тварь! Сука! С кем! Где! Сдохни! Сука! Шалава! Ты виновата! Где твой брат! Лучше бы ты сдохла, тварь! Сука! Сука! Тебя трахал белый! Белый! Шалава! Шлюха! Лучше бы ты сдохла! Тварь!
   Пьяная мать бросалась с ножом на Лолу. Та шарахалась от нее из угла в угол маленького домика, кричала:
   - А где была ты? Где ты была! Где ты была тогда? Почему ты оставила нас?
   В небе раскрылись облака, как лепестки серой розы, сверкнуло солнце в синеве. Белый ребенок кричал среди тусклых стен маленького домика. Он был таким чистым, нежным, инородным в этом месте, как дорогая, блестящая ваза посреди сгнившего мусора. В очередной раз нож достиг цели, вспорол Лоле живот. Она видела, как из широкого разреза стали видны кишки, куски мяса. Кровь полилась струями на пол, Лола упала на колени. Не хотелось уже ничего. Лола лежала на грязных досках, чувствовала, как гладит ее по волосам вмиг протрезвевшая мать, как плачет. Не осталось сил сопротивляться. Она чувствовала, как хлещет кровь из раны, и все свои силы она вложила в то, чтобы выпустить вместе с кровью на грязный пол свою жизнь. Ей хотелось вылить из себя всё, как из кувшина надтреснутого. Он вспомнился вдруг ей - тот кувшин с чистой, хрустальной водой, - большой, глиняный, с изогнутой ручкой в виде лианы, с аккуратно вылепленными цветами по бокам, тот кувшин, который она как что-то самое дорогое в мире несла с родника в пять лет, бабушкин кувшин, на котором была маленькая трещинка, тот кувшин, который она сжимала в маленьких ладошках, прижимала к себе, боясь уронить. Лола закрыла глаза и представила себя этим куском глины с трещиной - боли почти не было - представила, как льется из него родниковая вода тонкой, хрустальной струйкой на пол. Она мотнула головой. Прошептала: "Не хочу больше. Я не хочу так. Не хочу. Хватит. Хватит"
   Попыталась открыть глаза, но из этого ничего не вышло. Лола провалилась в темноту.
  
   Песок был горячим. Лола смеялась солнцу. Она оглядывалась, - маленькие следы на песке. Следы детских ступней застывают в каменной крошке, и кажется ей, что они навечно впечатались в землю. Лола смеется. С озера дует теплый ветер, и ее черные локоны развеваются, щекочут девочке плечи, и ей еще смешней. Она опускается на колени, набирает в руки пригоршню песка, и смотрит, как тот утекает сквозь пальцы, смешиваясь с миллиардом других песчинок. На ее личике появляется задумчивая мина. Она набирает еще раз пригоршню песка, смотрит на него. Думает: "вот как это? - вот этот песочек, у меня в ладонях - мой, а пропущу я его сквозь пальцы, смешается он с остальным, и что тогда, где он, ­­ мой - где его искать потом, как понять, где он через час?" - но, долго думать о таких скучных вещах невозможно, да и мать уже зовет ее из огромного уютного дома на берегу. Там, в доме этом есть маленькая кроватка, занавешенная выцветшей красной занавеской в некоторых местах залатанной грубой, серой тканью. Там, за этой занавеской она пьет сладкие как молоко с ванилью сны. Там, она знает, мама напоет теплым чаем. Там ее совсем маленький брат спит поперек кровати матери, нелепо искривив маленький рот во сне, наморщив, как взрослый лоб.
   - Лола! Ты где?! Домой!
   Лола бежит к матери, раскинув в стороны руки, смеется. Мама подхватывает на руки, поднимает высоко-высоко в теплый воздух, кружит, а Лола смеется, смеется. И счастья больше, чем воды во всем озере. Больше, чем песка на всем пляже, и время бесконечно, бесконечна жизнь, и в мире всё только ее. Мама тоже смеется. Гладит Лолу по щеке. У нее шершавые, мозолистые руки, но ей приятно, и счастье, настоящее, бесконечное, невозможное счастье навсегда будет связано для нее с мозолистыми, шершавыми руками, что держат ее крепко-крепко, и в то же время с такой лаской, которой не чувствовал больше никто во всем мире. Огромном, огромном мире.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ты не представляешь, куда теперь на этот раз занесло мою задницу!
   По работе меня отправили в Боливию.
   Что тебе рассказать...
   Улицы Ла Паса кривые, покатые, - постоянно идешь либо с горы либо на гору. Все это до боли напоминает перестройку, - помнишь, у нас на улицах торговали всем подряд, начиная от носков и заканчивая ядерными боеголовками? Так вот здесь все так же. Когда прилетел, хотел пройтись по городу, не заходя я в гостиницу, но пройдясь несколько сот метров просто побежал туда. В Боливии я не видел ни одного нормального магазина, но с рук продается все, вплоть до последних ноутбуков IBM, причем что самое ужасное, скорей всего настоящих. Гостиница была, в принципе неплоха, если не считать дыры в полу. Спрятав ноутбук и ценные вещи в эту дыру и прикрыв ее грязным ковром, я отправился гулять дальше. Вообще, бедней Боливии страну нужно еще поискать. Чем-то она напоминает Россию, - вся земля кишит нефтью, полезными ископаемыми, газом, но вся эта радость практически не добывается, потому что вот уже несколько десятилетий в стране происходят революция за революцией, Боливия всегда на грани гражданской войны.
   Я не знаю, откуда пришла их культура, но таких нарядов я никогда не видел. Национальный женский наряд это не кокошник и расшитое платье, а (держись покрепче) шляпа - котелок, какое-то подобие пиджака и яркая юбка. В общем, смесь гангстерской моды 20-х и цыганщины. Красота неописуемая в общем. Да, забыл сказать: еще один атрибут такой девушки (ну, сколько я их не видел) - страшная физиономия и ослепительная улыбка во все тридцать два гнилых, черных зуба. Деление на престижные кварталы и нет странное: как такового центра в Ла Пасе нет, а стоимость жилья, и соответственно благосостояние его владельцев определяется высотой его нахождения над уровнем озера. Чем выше я поднимался, тем грязнее и беднее были дома, оборваннее люди. Я не понимал, почему все именно так, пока не стемнело: из окон любого дома на вершине холма открывается такой вид, что дух захватывает - природа в Боливии ослепительно красива. Но вот стоило солнцу исчезнуть за горизонтом, как с озера подул такой ветер, что меня пробрало до костей. Ветер завывал в водосточных трубах, пытался сломать закрытые ставни, порывами бил в лица, пытался свалить меня с ног. Я вообще не представляю, как там можно жить, за пару часов я чуть е сошел с ума, - от ветра этого невозможно было спрятаться, он проникал в любой уголок, в любую щель.
   В общем, пока я гулял, ограбить меня пытались только один раз (я еще раз подумал о том, какой я умный, что оставил все в номере). Странно, но когда я сказал на ломанном английском, что я русский, от меня сразу отстали - наверное испугались, что вслед за мной приедут советские танки.)))
   Все, удачи, пошел спать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - ЩЕЛК!
   - Точно снимаешь?
   - Я же сказала - ЩЕЛК!
  
   Рядом с объективом вижу красный огонек. Смотрю в него, но он начинает расплываться.
  
   - Ну и?
   - В чем смысл жизни?
   - Чтобы сдохнуть.
   - Ммм...
   - Ладно, ладно.
   - Так в чем?
   - В любви, в любви.
   - Все, давай.
   - ЩЕЛК!
  
   Посмотрел вниз. Крыши города как кладбище перевернутых кораблей. Холодно им, проржавели все. В темноте. А еще, она зажгла благовония. Ненавижу благовония.
  
   - Ты можешь говорить мне все что угодно, но только не это.
   - Ну а почему?
   - Ну а почему - да?
   - Ну давай. Снимай.
   - ЩЕЛК!
  
   Есть что-то здесь. Смотришь, темно вокруг, мрачно, а печаль твоя - тепла, мягкая какая-то, как игрушка плюшевая - грустная. Как будто в воздухе что-то витает, как воздух питерский - влажный - да дождь на стекле - смотришь - пальцами стучит по нему - не видно ничего - улица - и та как умылась, - а нет никого на ней.
  
   - Сначала будешь кричать. Ты.
  
   Я отнял у нее камеру, поставил на штатив. Она села на стул, уперла руки ладонями в колени, посмотрела на меня, потом в объектив. Закричала. Кричала минут пять.
  
   - Теперь ты.
  
   Я занял ее место.
  
   - Тссс... тссс.. не так сильно.
   - Я аккуратно.
   - Вот так... Ты сам?
   - Ну хоть перетяни.
   - Давай сюда...
   - ...
   - Всё. Ушел.
   - Ааааа... Ааааа...
  
   Дверью не хлопнул, аккуратно вышел. Никого не разбудил. Лифт старый. Ночь как старуха, вся в черном, бродит по городам, странам, - в стекла - стучится - пальцами по стеклу скребет - седая вся. Да только все спят. Иду по улице. Смотрим. Смотрим вокруг. Иногда она как искорка солнца, утром, на белом снегу. Он - те самые двадцать граммов холодного пота - на лбу. Смешно.
   Раз машина мимо, два. Вытянул руку.
  
   - Сколько до маяковки?
   - А сколько дашь?
  
   Шарюсь по карманам.
  
   - Двести.
   - Садись.
   - Как работается?
   - Да нормально. Ездят все куда-то.
   - Мда... Ничего, я пиво открою? Не буду искушать?
   - Да нет, ничего.
  
   Хм. А она там сейчас лежит, в темноте, - спит. И комната вся как водой холодной наполнена. И нет ничего. Как на дне. Как на дне.
  
   - Приехали.
   - А. Спасибо. С пятиста сдача будет?
  
   Иду по октябрьской. Памятник старый. Иду дальше. Во дворах практически ничего не изменилось, все так, как помню. Только вот надписи какие-то другие. Вокруг как в сказке - да только декорации настоящие, как будто специально город строили, чтобы я так по нему бродил, один, в пять утра, пока все спят. Иду вперед, прохожу мимо какого - то магазина - за стеклом спит охранник, только телевизор мерцает серым экраном своим, в нем улыбается кто-то.
   Зашел в депо. Трамваи стоят.
  
   - Ааааа... Ааааа...
   - Руку жжет просила же не могу больше жжет жжет.
   - Что я тебе сделать могу?! Помочь чем?
   - Страшно... жжет... а... а... а... а... в венах тросы тянут...
  
   Зашел в трамвай. Он пустой был, как склеп. Темный весь, пустой, ни пассажиров, ни водителя, и ночь вокруг, уже и не ночь может, утро - да только осенью сереет позже.
  
   - Щелк!
   - Точно снимаешь?
   - Я же сказала - ЩЕЛК!
   - Одиночество - как жидкость - холодное все, я не могу понять, кто мне эту заразу в кровь пустил, я не могу понять, почему холодно здесь так. Ты совсем не та, за которую себя выдаешь. Как старая стена под новыми обоями. Смотришь вроде на нее, и новая вроде, чистая, а как стонет под бумагой - слишком много всего было. Вот ты зачем живешь? Что б жить? Зачем? Вот ты как - я наконец перешел на крик - воды холодной бы тебе на голову, по башке стукнуть. Мозги может на место бы встали. По венам счастье пустить - не все еще, что нужно для счастья. Вы все скоты - видеть вас всех не могу, ублюдки. У тебя такого дерьма нет. Как у меня. Ты смотришь на все, да не видишь ничего. Все. Выключай. Не хочу больше.
   - Точно?
   - Да.
   - Хорошо, хорошо. Ну что, мне нести?
   - Я же сказал, - да.
  
   Посидел в трамвае, посмотрел за окно. Людей все нет. Да и кто в пять утра по воскресеньям жив?
   Вышел. Пошел дальше. Мало чего есть хорошего в темноте. Как это она так? Что я делаю здесь? Что я делаю здесь? Зачем ей это было нужно? Надо поворачивать. Надо поворачивать назад.
  
   - Сколько до цветного?
   - А сколько есть?
   - Двести.
   - Поехали.
   - Курить можно?
   - Да, кури пожалуйста.
   - А пепельница вот?
   - Ага.
  
   Поднялся на крышу. Посмотрел вниз. Город как кладбище кораблей, старый весь. Усталый. Странно все. Тихо так. И ночь - кошка черная - обрывок бархата - за стеклами - жаль что смертны - да только нет ничего внизу - вы все пустые стекляшки - нет ничего внизу.
  
   - Я вру. Каждый день. Каждый божий день я вру. Тебе. Я вру. Я смотрю тебе в глаза и вру. Каждый день, каждую ночь, и кожа моя врет, и пальцы, руки - и город мой за окном - врет. Я вру. Я не могу так больше - нет ничего кроме стен - я вру, - нет ничего кроме стен - смотришь на меня а нет ничего, только пыль перед тобой, в глазах сухо, как будто песка насыпали. Я вру. Я вру. Каждый день вру. Смотрю тебе в глаза и вру. Я смотрю тебе в глаза и вру. Никто мне не нужен. Свет за окном ненастоящий - странный какой-то. Странный. Странный. Все пустота. Все пустота. Ладно. Выключай. Не хочу больше.
  
   - Ну что?
   - Ты точно хочешь?
   - Да.
   - Хорошо, хорошо. Ну что, мне нести?
  
   Город - странное существо. Вот вроде я и рядом, а вот меня и нет. Вот вроде и пройти минут десять, и будет тот, кто тебе нужен, - ан нет. За стенами все, закрылись друг от друга. Курить хочется, да никотин не лезет уже. Не то все это. Зима не та. Зелья заварить, забыться. Не то все, не то.
  
   - Точно не "китаец"?
   - Точно.
   - Тебе помочь?
  
   Кто-то тихо играл на трубе, и звуки эти разлетались как бисер по улице, вгрызались в ночные, спящие стены, улыбались все. Странно как-то все, как мимо все проходит - странно...
  
   - Тссс... тссс.. не так сильно.
   - Я аккуратно.
   - Вот так... Ты сам?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ну вот...
   Вообще, наверное тебе мало интересно, но я расскажу. Твой отец был для меня человеком загадочным.
   Честно - волей случая я оказался на том чердаке, где он прятался последнюю неделю. Есть такая деревня в сорока километрах от Москвы. Мы там же с тобой и познакомились, помнишь? Жаль кстати, что не приезжаешь. Там все так же хорошо, как и четыре года назад. Ну, скажем так: раз пьют так же, как и тогда, значит все отлично. Ничего особого там не изменилось - асфальтовую дорогу проложили, колодцы теперь снабжены электронасосами... все хорошо.
   Хотя нет, не все. Было одно страшное событие. Однажды, приехав из москвы, мы решили накатить по стаканчику. Ну, выпили, - там вечером день рождение было, и мы решили, что нужно подождать, сил поднабраться перед вечерним рывком. Водку мы спрятали в кустах. Приходим вечером а там... - сейчас будет самое страшное, держись - вместо кустов бетонные плиты лежат. Гастарбайтеры шныряют. 3 литра! - пронеслось у меня в голове. Посмотрев на нас гастарбайтеры испугались. Вообще у нас по весне гастарбайтеров этих обязательно парочка в водоканале всплывет (ну а кто их считает?..). Сказали, что готовы долбить бетон, только б мы показали место, где предположительно должно быть сокровище. В итоге, так конечно ничего и не нашли. Сердце кровью обливается оттого, что где-то далеко, деревне холодной зимой под снегом и бетоном лежит три одиноких бутылки водки, и только ветер воет да совы ухают. Бррр.)))))
   Так вот. Мама твоя, как и ты впрочем, давно не появляетесь к сожалению, - и я стал снимать на лето дом, в котором твой отец... умер. На огромном чердаке, - когда залезаешь на него, такое ощущение, что попал в какое-то другое измерение. Под матрасом я нашел блокнот. Не буду говорить, что там было, я знаю, что тебе все равно.
   Просто... Все вокруг чувствовали, что он знает, видит больше, чем мы. Твой отец был великим человеком. Я всегда, с самого детства знал, что он - журналист, но я так же знал, - точнее чувствовал кожей, что он - писатель. Что-то у него в глазах было непростое. И я был уверен, что писатель он хороший. Вообще конечно без обид, - но если б моя воля, матушку я твою расстрелял бы - как эта сука могла все сжечь? То, что он не давал читать даже тебе? Говорят, она вытаскивала бумаги из дома несколько часов, - горели они нехотя, и обугленные кусочки бумаги порхали над деревней как черные бабочки. Если очень постараться, рукописи очень даже хорошо горят... Поразительно - как можно вот так вот, за пару часов сжечь в костре всю человеческую жизнь. А печатная машинка его так и стоит у входа в дом, наполовину уже в земле. Ржавая.
   В этом блокноте были какие-то каракули, бессвязные, - в наркотическом бреду он наверное уже сам не понимал, что пишет, фотография Лолы и - я обомлел - одно, написанное ровным почерком стихотворение.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Все бьет по крыше ливень,
   Голодные котята забились под кровать,
   И тянет к небу ветки ива
   А я пытаюсь рисовать.
  
Три цвета на стекло:
   Чуть - красный, и синего мазок, и цвета сна
   А дождь старается напрасно, -
   Вот только жаль, что нет тебя.
  
   Пустой чердак, так много пыли
   Бутылка на окне, продрогшие поля
   Всё спит, - сырое утро, доски сгнили
   И очень жаль, что нет тебя.
  
   Рисую сон о городе без окон
   Без грусти, лживых, красочных витрин
   То место, где мы все когда-то были,
   Тот сон, где я был не один.
  
   Тебя рисую, - не хватает красок
   Слова не вяжутся, - не все рифмует дождь
   Ты где-то спишь, и я хочу быть рядом
   Стеречь твой сон, баюкать ночь
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Лола оказалась совсем не такой, как я ее представлял. Вообще, знаешь, всегда, всегда - и это наш самый страшный недостаток - мы хотим видеть что-то большее, чем может быть на самом деле.
   Твой отец действительно был великим человеком. Черт его знает... самый величайший писатель - тот, кто никому и никогда не показал ни одного своего рассказа, потому что знает: выразить какими-то закорючками на белой бумаге чувства - невозможно. А людям нужно наконец научится чувствовать, а не думать.
   В твоем отце было что-то такое, - светилось в глазах, понимаешь? Я никогда не записывал себя в чьи-то почитатели, но он был человеком, не почитать которого было просто невозможно. Даже не прочитав ни одной его стоки.
   Я просто пытаюсь понять, понимаешь - это наверное самый мой большой недостаток. Я пытаюсь понять, как все случилось так, что такой человек как он высох за месяц. И Лола в моем сознании была просто феей. Оказавшись по работе в Ла-Пасе я тут же принялся ее искать. Не буду рассказывать, как у меня это получилось.
   Я снял ее на ночь. Иначе она просто отказалась со мной говорить. На улице "красных фонарей" - правда ни одного фонаря я там не видел - шлюхи шарахались от меня как от дьявола - может в этом месте я был первым белым человеком, черт его знает. Когда мы пришли в этот старый домик на берегу, с занавешенными окнами и тусклым светом желтой, грязной лампы я наконец смог ее разглядеть. Знаешь, - в ней было что-то пугающее. Девушки с той улицы сказали мне что она ведьма, и посмотрев при свете в ее глаза я понял почему. Это была девушка двадцати лет с глазами старухи. Да она и была старуха. В каждом ее движении, в каждом вздохе это чувствовалось, - она не знает, зачем ей двигаться, спать, есть, жить, но не это было самое пугающее: это был уже не человек, а просто тело, которое функционировало будто по инерции, и дай ей возможность жить, не делая ничего - я уверен, она легла бы на кровать и не вставала с нее до конца. Я много говна успел повидать за свою коротенькую жизнь, но такого человека я не видел никогда. В сумасшедшем доме я видел мать, в пьяном угаре задушившую своих детей, но Лола не была сумасшедшей. Ночью, сидя на заплеванном асфальте у Курского вокзала я видел ребенка с пакетом "момента", которому оставалось жить не больше недели, - но Лола, я уверен, доживет до старости. В ее стеклянных глазах я чувствовал что-то холодное, насекомое.
   Она с трудом понимала по английски. Я с трудом на нем говорил. Как только закрылась дверь, она потребовала с меня деньги и начала раздеваться. Я пытался ее остановить, но она ничего не понимала. Я показал ту фотографию. Когда она взяла ее в руки, я смотрел на ее лицо.
   хаха, я представлял все не так... слезы, вопросы о твоем отце, мое сочувствие, ее благодарность. Но в ее глазах на одну секунду пронеслось черное существо по имени страх - в миг зрачки расширились чуть не в размер радужной оболочки, лицо изменилось так, что я отшатнулся. Я понял, насколько это все нелепо, глупо, а может - жестоко - приносить ей какие-то стихи.
   Я не знаю, что я хотел от нее. Не знаю. Я просто хотел понять, понимаешь, просто хотел понять. Я видел ребенка. Я видел шрам. Видел мать. Я узнал, что с ней произошло. Но это ничего мне не дало. По большому счету все, к что я узнал - крупинка песка на том пляже. Да и вся эта история, вся моя жизнь - тоже.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Его я случайно увидел в питере. Не знаю, зачем он туда переехал. Он совсем уже не похож на того красавца-музыканта. Он прошел мимо, не узнав меня. Вообще, судя по его глазам, он вообще теперь мало кого узнаёт.
   До сих пор мне никто не может объяснить, что у вас произошло той ночью. Он уж точно никому ничего не объяснит. Но я чувствовал, что это случится. В тебе что-то сломалось еще до того, как нашли тело твоего отца. Будто свет погас. Тебе стало на все плевать.
   В той тусовке на гостинке уже почти никого не осталось из тех, кого я знаю. Все повзрослели, работают. Я смог разыскать только Артема. Он мне все и рассказал. Честно - когда я слушал - у меня волосы вставали дыбом. Он просто сошел с ума. Нет, это не то определение. Для того, что он с собой сделал вообще никакого определения быть не может..
   Года четыре назад я его винил во всем, но когда узнал - понял, что дело тут не в нем. И не в твоем отце. И не в Лоле.
   Я пытался понять. Просто понять с чего все это началось. С первого выстрела в полицию на улицах Боливии в 2003-м или с чего-то другого. Я хотел виновных, или, может, хотя бы точку отсчета. Ведь у того, кто стрелял были свои причины это сделать, и как его винить? А может все началось с этих слов?.. По-большому счету не важно же, когда они написаны...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я помню тот момент.
  
   Серая, пластмассовая трубка телефона. Замер. С секунду был оглушен, а потом, вдруг, в один миг я понял, что тебя нет. Я понял, что никогда не возьму тебя за руку. Никогда не загляну тебе в глаза. Потому что - и тут я уже лежал на полу, свернувшись калачиком - потому, что нет больше твоих рук и твоих глаз, тебя нет, тебя, моей маленькой девочки больше нет, и вдруг, - я почувствовал, - внутри сжалось, холодным стало, я понял, что потерял что-то большее, чем просто человека. Потолок раскрылся как белый цветок, и стены рухнули. Что было потом долго рассказывать не стоит. Были пустые залы ожидания, сугробы снега, осень, зима, лето, черные коридоры больницы, беспризорные шприцы на подоконниках подъездов, кровь, беспечные чайки и море в картине - на белой стене. На грязной белой стене.
   Я пытался понять. Пытался, - откуда все это взялось, почему случилось так со мной, с тобой. Что было первым, - тот выстрел в боливии или мое слово? Почему все, что мы делаем здесь - только лишь рушим? Почему мы не можем просто любить, не убивая другого? Почему мы не способны ни на что повлиять, - безвольные камни на дне?
   Четыре с лишним года прошло с тех пор, как ты умерла. Знаешь, здесь ничего не изменилось - то же небо, то же солнце, та же земля. Я все смотрю сквозь то же мутное окно.
   Люди, конечно меняются. Знакомые стали старше. Кто-то вкалывает в банке, магазине, ресторане, библиотеке изо всех сил, кто-то все так же пьет, но это не ново, по большому-то счету ничего и не изменилось. Щетиной начал обрастать, спортом заняться лень, живот потихоньку растет. Курить стал много.
   А ты все та же. Ты такая же, как тогда. Такая же чистая, такая же красивая, такая же маленькая, такая, какой была до самого конца, и ничто, ни время, ни злость тебя не коснулась, и не коснется никогда. Когда я бреду по городу сквозь темные улицы, вдоль стен, я вдруг чувствую, что ты рядом со мной. Нет, не так... ты не рядом, ты - во всем, что вокруг. Я знаю, что ты умерла, тебя нет, и больше никогда я не увижу, не прикоснусь к твоим рукам, не посмотрю тебе в глаза. Но я знаю, что ты в каждом камешке, в каждой крупинке песка на бесконечных боливийских пляжах, в каждом слове прибоя, в каждом вздохе, в каждом глотке воды. И я смотрю на людей.
   Сидя в своей прокуренной комнате, слушая музыку, я обрубал все мысли о тебе, отрезал от себя куски. И у меня почти получилось. Мне стало казаться, что я тебя выдумал. Только вот чем дальше, тем больше я понимал, - ты рядом, и часть души твоей есть в каждом, кто идет мне навстречу, взгляд твой есть в каждом взгляде, нежность твоя есть в каждом движении чужих рук. Голос твой в каждом звуке - дождь, в каждой песне, в ветре. Я не мог понять, как люди живут, как они могут жить, если у них не было тебя, как они могут дышать, почему их не убивают земля, цветы, воздух, за то что они не чувствуют что они - это ты? Как они могут страдать, мучиться, убивать и уродовать друг друга, ведь в них есть ты? Ты, святая, чистая моя девочка? Как они могут так жить, требовать от меня того же? Я не понимаю ту чушь, что они мне несут -вера, патриотизм, работа, деньги, семья, смерть, - не понимаю их языка, не понимаю, почему они так мелочны и ничтожны, почему настолько сгнили, черны внутри, почему всю жизнь живут зарывшись в мелочах, не видя тебя, не видя неба над головой? Как они могут жить, не зная тебя? Как можно смотреть на этот мир, не видя в нем твоей чистоты?
   И только сейчас я понял, зачем все это, понял, как все устроено в этом мире. Это чувство, оно где-то внутри меня, понимаешь, внутри, как музыка, как... я не могу этого объяснить. Да и как можно объяснить чувство? Как я вообще могу хоть что-то объяснить? Я просто хочу сказать, что понял, - все вокруг действительно в связях, каждый вздох хранит всех людей, что жили до нас, и все, что ни происходит в мире этом, - все связано со мной и с каждым. И не знаю, что было первым - тот выстрел в Боливии или мое слово. Разбитая бутылка под окном, чей-то свет напротив, огонь спички и новая сигарета в темноте моей каморки - все едино для меня, потому что во всем есть ты. И я знаю: когда умру - просто растворюсь во всем, не станет меня, ни мыслей моих, ни тела моего, и я не встречу тебя, потому что тебя нет так же, как ты будешь, и меня не будет, но я буду везде. И мы станем едины. Станем одним целым со всеми, кто жил. Никакого ада. Никакого рая. Никакого "хорошо". Никакого "плохо".
   И если мир после этого хоть чуть-чуть, хоть самую малость станет лучше, значит все не зря, - твоя боль, его безумие, мое одиночество средь стен, глаза мои, мое небо, - тают звезды поутру, тают, мое бесконечное, бескрайнее небо, не зря; - не зря.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"