Аннотация: Каково было быть евреем в стране Советов.
О своём национальном происхождении я знал уже с самого раннего детства. Не то, чтобы родители целенаправленно занимались моим еврейским воспитанием, но, какой-то минимум информации на данную тему я получил. Строго говоря, без особого на то их усилия.
Процесс национальной самоидентификации происходил у меня плавно и совершенно естественно. Дома родители разговаривали между собой в основном на идиш. Я слышал от них массу баек из жизни еврейских местечек, где прошло их детство.
Доходили до меня и, тщательно скрываемые за пеленой идиша, родительские комментарии по поводу антиеврейских репрессий, да и о прочих аспектах жесточайшего антисемитизма послевоенного времени. Припоминаю приглушенный обмен мнениями в нашей небольшой комнатёнке по поводу образования нового еврейского государства.
Бесспорно, советская идеологическая политика воинствующего антиклерикализма в значительной мере вычистила "опиум религии" не только из наших с братом молодых мозгов, но и многое из родительского сознания тоже. К счастью, далеко не всё.
Не скажу, что родители строго блюли еврейские заветы и традиции, но три основных иудейских праздника, особенно мама, не очень строго, но всё-таки соблюдала. Это: пасха, пост в судный день "ём кипур" и еврейский новый год "рош-а-шана".
В Минске, где проживало более 40 тысяч евреев, вплоть до 1990 года имелась всего лишь одна ветхая захиревшая синагога. Да и ту до самой "перестройки" посещали в основном только старички. Возможно, что кто-то боялся, но основная масса иудеев, благодаря многолетней интенсивной промывке мозгов, не испытывала уже в этом убогом храме абсолютно никакой потребности.
Поначалу никакого негативного аспекта в факте своего еврейства я не видел. Слово жид в свой адрес мне приходилось слышать. Однако до некоторых пор болезненно я на него не реагировал.
Как-то мама меня просветила, сообщив, что у русских, украинцев и поляков тоже существуют свои неприличные клички: кацап, хохол и пшек. Так что жид следует воспринимать примерно также. Однако уже во дворе нашего минского дома, а ещё лучше в школе, я быстро понял, что слово жид как-то обидно выделяется из этого ряда.
И всё-таки подлинное осознание своей принадлежности, по определению М.Жванецкого к "маленькому, но шустрому народу", началось у меня в школе. Именно в этом, по сути своей воспитательном заведении, я впервые получил наглядный урок национальной идентификации. Произошло это то-ли во втором, то-ли в третьем классе.
Однажды учительница раздала анкеты, содержавшие графу национальность. Их следовало тут же заполнить и сдать. Я, не очень раздумывая, произвёл в злосчастной графе довольно странную запись: "чистокровный белорус". На вопрос педагога, почему я решил так написать, уверенно ответил: "Если я родился в Белоруссии, значит - белорус. Мама и папа и их родители тоже родились в Белоруссии, а поэтому - белорус чистокровный".
Разумеется, наставницу такой прямолинейный подход к национальному вопросу, не устроил, и она очень доходчиво разъяснила мне, "чистокровному белорусу", существо проблемы. Домой в тот день я вернулся грустный, но, преподнесенный учительницей урок усвоил хорошо.
В немалой степени моему национальному дискомфорту способствовала моя неблагозвучная фамилия. В интернатах, где я провёл почти все свои военные дошкольные годы, воспитатели чаще всего называли нас по именам. Потому фамилия никаких особых неприятностей мне тогда не доставляла. Да и, откровенно говоря, я мало что помню о том периоде своей жизни.
А вот в школе моя фамилия звучала каждый урок, так как он всегда начинался с переклички. Начало учёбы совпало по времени с очередным всплеском жесточайшего антисемитизма. Слово еврей становилось почти ругательным.
Соответственно воспринималась и моя фамилия. Некоторые учителя, не знаю уж по какой причине, называли меня по имени. И, если честно, то я был им за это благодарен. Этим они избавляли от антисемитских реплик, которые частенько приходилось слышать от соучеников во время переклички.
Поначалу лез драться с каждым, оскорбившим меня мальчишкой. Однако довольно быстро понял, что драка ничего не решает. Такому пониманию способствовало ещё и то обстоятельство, что я частенько получал от матери взбучку за испачканную или разорванную во время драк одежду.
Родители никогда не выясняли отношений с моими обидчиками. Даже если я приходил с синяком под глазом и доказывал свою правоту. Да я, впрочем, никогда и не просил их об этом. Тем не менее ещё в начальных классах понял, что бурно реагировать - себе дороже.
К слову сказать, учителя редко одергивали юных антисемитов. За исключением Любови Ивановны Бутримович. Она с пятого класса, преподавала у нас математику. Как-то Любовь Ивановна так взгрела моего обидчика, что потом очень долго даже на других уроках ребята меня уже не донимали.
До войны, по рассказам родителей, евреи, составлявшие почти четверть населения Белоруссии, никакой дискриминации не ощущали. Отец с матерью вспоминали, что на фабрике, где они работали, большой процент руководства состоял из евреев.
При этом никаких трений не возникало. Немало евреев работало и на руководящих должностях городского и республиканского уровня. Даже в быту инциденты на антисемитской почве бывали достаточно редко.
Отец вспоминал такой случай. Где-то в начале тридцатых годов он присутствовал на суде в качестве свидетеля. Разбиралось дело об оскорблении еврея. Папа не помнил, как наказали виновного. Однако сам факт такого обвинения уже говорил о многом. В послевоенные годы трудно было даже поверить, что такое могло когда-то происходить в советской стране.
После войны всё кардинально изменилось. Антисемитизм стал государственным. Сейчас это широко известный факт, но тогда по малости лет я его не очень чувствовал. Зато, так называемый, бытовой антисемитизм начал сознательно ощущать практически с первых дней пребывания в школе.
Конечно, евреи в ту пору чувствовали себя не очень уютно. Но в СССР их было несколько миллионов. Редкой нацией их никто не считал. А вот в нашей школе учился Саша Демидов, паренёк очень редкой, я бы даже сказал экзотической для Белоруссии национальности и расы. Саша был негром.
Во время войны он каким-то образом оказался в расположении советских войск. Его усыновили, как тогда было принято всем полком. Дали русскую фамилию. После победы Сашу определили в детский дом. Так он оказался в Минске.
По-русски Саша Демидов говорил совершенно свободно. Он отличался от сверстников только цветом кожи. Никакого комплекса неполноценности парень не испытывал. Во всяком случае, внешне этого заметно не было.
Я никогда не разделял расистских взглядов. Никаких предубеждений к представителям небелых рас тоже не испытывал. И всё-таки смею предположить, что этот негр, родившийся где-то в Африке, чувствовал себя на чужбине гораздо комфортней, нежели я, еврей, в стране, корую искренне считал тогда своей родиной.