- Тебе что, лавры Энн Райс покоя не дают? - без предисловий спросила ведьма. - Знаешь, что с тем журналистом стало, из романа который?
- Понятия не имею, - честно ответил журналист, молодой и лохматый парень.
- Тч. И я не знаю. Ни книгу не дочитала, ни фильм не досмотрела, - расстроилась ведьма. Парень почесал нос и снова посмотрел на ведьму. На ведьму она похожа не была, скорее на кого-нибудь барда преклонных лет: весёлая длинная юбка-солнышко, бордовая плотная майка. Почему-то молодому человеку показалось, что она никогда не рожала, хотя на вид женщине было немногим за сорок. Ещё у неё была гитара. Она сидела на балюстраде старого подъездного крыльца безымянной старой усадьбы. Конечно, имя у усадьбы было, но журналист никак не мог его запомнить, да и мало ли под Петербургом едва живых старинных усадьб?
- Ты диктофон включил или ты записывать будешь?
- Нет, на диктофон.
- Это хорошо, с дикцией у меня, слава Богу, всё в порядке. И что вас, мой юный друг, заинтересовало в ведьме?
- А вы настоящая ведьма?
- Нет, игрушечная, - расхохоталась женщина. Волосы у неё были короткие, тёмно-серые, постриженные старомодным пажиком, а лицо круглое и румяное. - Так что же вам от меня надо?
- Интервью.
- Хм... Хочешь про какие-нибудь чудеса послушать? Увы, это не ко мне. Я бури взглядом не останавливала и не начинала, деревья шевелиться не заставляла... Что там ещё ведьмам надо делать? На метле не летаю, порчу не навожу... Хотя, прошу прощения, иногда последним балуюсь, - ведьма расчехлила гитару и, устроившись поудобней, принялась лениво пощипывать струны. - Ты ведь не возражаешь? Сын пять лет назад подарил на юбилей, почти перед самой смертью, с тех пор и бренчу здесь по вечерам.
- Мои соболезнования.
- Какие соболезнования?
- Ну, ваш сын...
- А.. Ему было девяносто семь лет и он имел три докторские степени и двенадцать правнуков, так что твои соболезнования не к месту.
- Ой...
- Что, я не тяну на мамашу столетнего дедка?
- Совсем не тянете, - признался журналист. Ведьма снова расхохоталась.
- Да... Наверное, это глупо звучит. Так что же вам рассказать и при этом не показаться сумасшедшей?
- Ну... Расскажите о вашей жизни. Вот например... сколько вам лет?
- А это не хамство, спрашивать у женщины её возраст?
- Учитывая, что у вашему сыну исполнилось бы уже сто лет и как вы выглядите, вы должны своим возрастом гордиться.
- Ой... Нет, точный возраст я тебе не скажу, сама не помню. Но да, я старая карга.
- Расскажите подробней!
- Итак, я родилась. Родилась я недалеко отсюда, во-он за теми деревьями. Там теперь роща - её лет семьдесят назад посадили, когда здесь санаторий был - то ли военных, то ли милиции. А раньше было поле, а за ним село. Как она называлась, я уже не помню. Ржанково, по-моему. Так вот, мой папаша там был доктором, мать - дочка священника - из соседней деревни. Нас было семеро детей, я третья. Росли как все дети, ругались.
- И вы тогда поняли, что вы ведьма?
- Почему? А, нет. Нет, я была обычным ребёнком, ни хуже и не лучше. Училась грамоте у отца, приглядывала за младшими - я была старшей дочерью, а мать, пока была жива, всё время была беременна. Братьев определили сначала по гимназиям, потом кто дальше учился... Виктор, например, ушел в семинарию... Его внуков потом в октябре здорово потрепало, - ведьма нахмурилась. - Но я этого уже не знала. Один брат - Владимир - сбежал в армию. В средней Азии дослужился до офицера, потом вышел в отставку, женился и больше я его не видела. С братьями мы пересекались где-то до царя Николая...
- Николая Второго?
- Ага... Впервые, что я ведьма, я поняла лет в четырнадцать. Тогда мой младший брат, Миша, упал с дерева и распорол себе о камень ногу. Я очень испугалась и велела его ране закрыться.
- И она закрылась?
- Да, к моему удивлению. У Миши даже следа не осталось... Я не помню, как это было. Наверное, я просто разозлилась, испугалась и подумала, что бы эта проклятая рана зажила... Не помню. Больше мне никогда не удавалось случайно заговаривать кровь. Тогда родители отнеслись у этом, как к детским россказням - ведь от пореза даже следа не осталось. Второй раз я заговаривала кровь уже целенаправленно. У отца тогда был один паренёк - он где-то, по-моему, косой себе два пальца срезал, - ведьма перестала отрешенно перебирать струны инструмента и посмотрела на свою руку, - указательный и средний, если мне память не изменяет. Мне тогда пятнадцать было, а парень красивый был. Мне его жалко стало, и я захотела, чтобы у него рана перестала кровоточить. Ну, она и заросла прямо там, на глазах у отца и ещё двух мужиков.
- И что?
- Ну, тогда это-то восприняли всерьёз. Только на меня сначала никто не подумал. Это потом уже отец вспомнил ту историю с Мишей и рассказал мужикам. А ты сам знаешь, даже после отмены крепости народ был дикий. Про меня пошли нехорошие слухи, мол, что я ведьма. Собственно, тогда я стала называть себя ведьмой. До этого же я себя кем только не считала, даже святой, знаешь ли.
- А почему вас не посчитали святой?
- Потому что я не монашенка и не из семьи попа, надо полагать. А была я дочерью врача, к тому же папенька был немного нигилистом и этаким просветителем... Ох, не знаю я, как это объяснить. Революционером, что ли? Одним словом, меня назвали ведьмой, показывали на меня пальцами и стали избегать. Однажды, где-то через полгода после того случая с отрезанными пальцами, весной, меня подкараулили несколько парней у реки, когда я возвращалась из лавки, - ведьма замолчала и задумалась. - Думаю, не надо пояснять, что они намеревались со мной сделать? О, не надо строить такое испуганное лицо. Я не убийца. Я была девчонкой быстрой, ту тропку знала лучше них, и убежала. Но на этом мои неприятности не закончились. Так уж вышло, что после встречи со мной они.. как бы это сказать? Они стали импотентами. Ну не вставало у них после этого никак и хоть тресни! И пошли где-то через недельку после этого селяне на нас самосуд устраивать. Это сейчас бы ничего не случилось: мол, лечитесь! Да и за попытку изнасилования бы по голове стукнули. Тогда люди вообще тёмными были. Хорошо, у мамы подруга хорошая была, попова жена. Она нас предупредила и мы сюда, к барской усадьбе сбежать успели. А барин - как сейчас помню, Алексей Матвеевич - был серьёзным и деловым. Сейчас бы сказали, что он был бизнесменом от природы. Он от потери крепостных не пострадал особо - ну, разве что земли потерял. Зато устроил тут маслозаводик, хорошую молочную ферму. Возили всё в Ленинград на продажу... Ой, сейчас же он снова Петербургом стал. Что за манера - как власть сменится, сразу города переименовывать!
Она помолчала немного и продолжила.
- Меня тогда с глаз долой отправили в Петербург, в женскую гимназию мадам Леклер. С деньгами Алексей Матвеевич помог. Он не то чтобы меценатом был, просто не верил в разную чушь. Он вообще забавный был. И чушь, как сейчас помню, так и произносил "Чу-ушь! Чу-ушь полнейшая!", - ведьма засмеялась и сложила руки на инструменте, покачивая стопой в кожаных мокасинах, - Одним словом, он решил мне, как страдалице, помочь и помог определить меня в эту гимназию. Лет мне тогда было уже много - пятнадцать. Умом меня всё-таки Бог не обделил и я, с некоторым трудом, но прошла вступительные экзамены. К тому же, думаю, сыграли свою роль и деньги Алексея Матвеевича. Так я там и проучилась. Не скажу, что в гимназии мне понравилось. Так, хорошо там было. Серо и скучно.
- А то, что вы ведьма, как-то тогда сказывалось?
- Нет. Я себе пару раз царапины заговаривала. Один раз я одной девице подножку сделала взглядом: она мне здорово напакостила, говорила гадости на меня, обзывала нищенкой. После той подножки она с лестницы упала и с тех пор хромала. Видит Бог, я не хотела её калечить, но так вышло. С тех пор я боялась сама себя. Тихо окончила гимназию, пошла на Высшие Курсы... Они пролетели как-то серо, скучно. Я выучилась языкам и там же вышла замуж. Его звали Андреем Мешковым, он был из мелких и совсем бедных дворян. Он был военным инженером. Мы с ним уехали во Владивосток. Какая же это была глухая провинция! Мы ехали туда целую вечность. Знаешь, как это впечатляет, когда , кажется, всю жизнь уже едешь в душном караване, по разбитым дорогам в неведомые края? О, сейчас таких впечатлений уже не получить, поверь мне. Сейчас туда можно домчаться за семь дней на поезде, а тогда мы ехали всё лето. Никогда не забуду картин природы за Уралом. Андрей показывал мне на карте те земли, которые мы приезжали, но очень скоро мне это занятие наскучило. Я уже жалела, что послушала Андрея. Он был романтиком, моей первой любовью. И первой искренней, надо полагать. Ну, сына-то и внуков я тоже искренне люблю, но это была моя единственная безоглядная, безотчётная любовь к другому человеку, который мне не близок по крови.
Ведьма вздохнула и несколько раз ущипнула струны. Журналист молчал.
- Мы доехали до Владивостока к осени. Знаешь, я так привыкла к маленьким сёлам, к одиноким избушкам и каторжным местам во время пути, что город - сейчас бы его назвали деревней - меня потряс. Тогда после путешествия даже Петербург и Москва в моём сознании уменьшились до просто большого села. А тут - целый город. Я была в восторге. Мы поселились в большом бревенчатом доме из тёмных брёвен, на втором этаже. На нём были резные наличники - просто кружево. Сейчас такие редко где увидишь. А я, глупая, тогда считала это позорным для выросшей в обеих столицах. Эх, сейчас бы меня в нашу с Андреем квартиру! Я ещё не утомила тебя соей болтовнёй? - ведьма отложила гитару и закрыла глаза. - Мы прожили вместе пятнадцать лет. У нас была дочь, но она умерла от тифа, моя бедная девочка. Больше я родить Андрею никого не смогла. Он старел, ему хотелось наследников. Он ушел от меня зимой, к молоденькой, румяной девице. А я тогда от семейных разладов стала худосочной и некрасивой, просто привидение в собственном доме. Когда Андрей ушел от меня я слегла на месяц с нервами... Хотя он от меня и не уходил, если воспринимать всё буквально. Он просто привёл в дом одну девку, Алёнку. Ох, и прохвостка это была! И красивой, да. Как говорится? Кровь с молоком, не девица. Румяная, здоровая и постоянно беременная. Я была невероятно зла на неё. Я видела, что она вовсе не любила Андрея - для неё это было просто способом хорошо устроиться в жизни - Андрей к тому времени уже высоко поднялся. Так мы жили вместе года три. Я была официальной женой и затворницей в собственном доме. А дом наполнялся детишками. Это было ещё одной раной на моём сердце, ведь моя собственная дочь умерла, а я не могла больше родить - и тогда думала, что это навсегда. К тому же Андрей превратился из любящего мужа в ужасного тирана. Я стала для него чем-то вроде досадной обузы. Это было больно, - ведьма снова замолчала и задумалась. - Те годы я словно не жила. Я состарилась и была ещё страшнее, чем сейчас. Моё тело вообще забавная штука. Я его порой не понимаю... Так вот, закончилось моё первое замужество трагично. Через три года такой жизни я не выдержала и переехала в Хабаровск. И там я встретила Степана Владимировича. Да, именно тогда.
Ведьма мечтательно улыбнулась и приоткрыла глаза. Солнце, освещавшее мраморное крыльцо, бросало на мир резкие оранжевые блики.
- Степан Владимирович был старше меня и был из купцов. Он был... Знаешь, таким колоритным купцом: крепкий, основательный, с хорошей бородой. Но не такой толстый мужик, который любит деньги. Он был широк, но не жирен в свои годы, и очень любил свою бороду - говорил, что раз она на его лице, то должна быть аккуратна и представительна. Так что в свои годы он был красив, да. Мы с ним познакомились случайно. Я жила тем, что давала уроки языков. Не ахти какой заработок, но я была довольна. К тому же я считала, что если я захочу переехать в Петербург, к кому-нибудь из братьев или к сестре - отец тогда совсем уже стар был и жил с сестрой, Лизой - то смогу взять денег у мужа. В конце концов, я ведь его законная супруга! Так вот, я давала уроки французского и латыни...
- Вы знаете языки?
- Сейчас уже хуже, чем тогда. К тому же я сейчас как-то больше английский знаю. Сам понимаешь, время изменилось, главным международным языком стал именно он. Это тогда ещё по-французски все лопотали... Так вот, как-то, на рубеже веков, меня и нанял для своей внучки Маковки Степан Владимирович. Он к тому времени был уже лет десять как вдов. У него было пятеро детей, которых он к тому времени уже поднял. Маковка была ребёнком его дочери Клавдии, моей тёзки. Она к тому времени погибла, точнее, наложила на себя руки. Её муж бросил, увлёкся какой-то актирской тобольского театра. Или ещё какого, я уж и не упомню. Вот Степан Владимирович и жил один с внучкой. Так, в их хабаровском доме появилась я.
- Маковка... На самом деле её звали Евфросиньей, но у неё были такие золотистые волосики, что головка у неё была, когда её только-только причесали, как лучок или как золотой купол у церкви. Вот мы её по-домашнему и звали, Маковкой. Сначала я, разумеется, завала её Евфросиньей, а потом, когда Степан Владимирович предложил мне жить с ними, стала звать её как все домашние.
- Степан Владимирович был очень хорошим человеком. Он занимался лесозаготовками - и, не поверишь, уже тогда придумал сажать в тайге новые саженцы. Мол, я сейчас всё вырублю, а дети мои что будут рубить? Дерево ведь не год, не два растёт. К тому же такие проплешины, которые после валки леса остаются, долго затягиваются молодняком... Он так говорил. Видишь, каким он передовым человеком был. Инновации применял, - хихикнула ведьма. - Как я уже говорила, он был вдов, дети все разлетелись из гнезда. Только Маковка по своему несчастью осталась. Мы с неё быстро сошлись. Моя же девочка тоже такой маленькой была... Во мне взыграл материнский инстинкт, надо полагать. Ты - мужчина, и не представляешь, что такое потерять ребёнка, которого выносила в своём чреве, а потом в муках родила. Маковка ко мне тоже привязалась, говорила, что я похожа на её маму. Почему она так говорила? Не знаю. Мы с моей тёзкой были совсем не похожи, к тому же Маковке был всего два года, когда случилась та трагедия. Наверное, это потому что я её действительно всем сердцем полюбила. Степан Владимирович, увидев это, сначала предложил мне стать её гувернанткой и предложил неплохое жалование, а потом внезапно предложил мне выйти за него замуж. Я помню мой шок - я просто несколько минут не могла даже двигаться, так и сидела. Он принёс мне воды. Я немного успокоилась и объяснила, что уже замужем. И мой Степан Владимирович объявил, что это не проблема. Уже через три месяца я стала госпожой Варакиной, женой купца первой гильдии Степана Владимировича Варакина. Да, он был из первой гильдии, немного приторговывал с Китаем, но в основном занимался именно лесом и кое-какими заводиками под Петрозаводском. Эх, помню, когда мы в Европу вернулись, он повёз меня в свои владения по Ладоге. Красота тогда был! Небо - как стёклышко, вода - зеркало, скалы, как стены, а на них лес. И не поверишь, что на этом озере тонула каждая вторая лодка. Всё-таки природа у нас в стране была прекрасна... Да и сейчас кое-где осталось. Но уже не то, не то!
- Думаю, Степан Владимирович тогда дал нашим доблестным чиновникам мзду... Она тогда тоже была этаким средством от всех бед. Я стала госпожой Варакиной, и мы уехали сначала в Москву, потом в Петрозаводск. Тогда уже был железная дорога - это, как его, Транссиб. Доехали мы с ветерком! А я-то боялась, что снова придётся ползти всё лето!
- Когда мы приехали в Москву, я была шокирована. Вот это город! Даже сейчас он впечатляет не так, как тогда, хотя тогда-то он был маленький. Наверное, даже за нынешнее садовое кольцо по-моему не выходил... Хотя я могу и ошибаться. Но город был огромен и многолюден. Он был как огромный лабиринт или как шкатулочка. Знаешь, если Ленинград можно описать как такой... серо-зелёно-жёлтый город, такой пастельный и всегда дождливый. Ты можешь не согласиться, но для меня он всегда такой. Аристократический и холодный. Москва гораздо суматошней, беспорядочней и живее. Тогда для меня она была красно-желто- синей, яркой и невероятно торопливой. Степан Владимирович в городе-то ориентировался хорошо, а мы с Маковкой, как две провинциальные дурочки, только и могли, что глазеть по сторонам. Тогда мы познакомились с его детьми. Ко мне они отнеслись... Как тебе сказать? Старший сын отнёсся ко мне плохо. Оно и неудивительно. Я к тому времени, как мне тогда казалось, словно помолодела и была полна сил. Сейчас я склоняюсь к тому, что я действительно тогда помолодела. А у Степана Владимировича был хороший капитал. Не думаю, что он был миллионщиком... Хотя, кто его знает? Я его делами мало интересовалась. Но в случае какого несчастья сыновьям было бы что делить. Разумеется, появление у отца жены, да ещё и способной произвести на свет ему ещё наследников их не обрадовало. Только узнав, что мне уже за сорок лет и что я вряд ли рожу, они успокоились и стали со мной приветливей.
- Но тогда меня это не волновало. Я была снова счастлива! Представляешь, у меня снова был любимый муж и дочка! Это было счастье. Поженились же мы со Степаном Владимировичем, как говорится, не по расчёту, а с расчётом. Ему нужна была хозяйка и мать для Маковки, мне... Мне тоже нужна была семья. Когда в этом появилась любовь, я не знаю. Но однажды мы стали мужем и женой по-настоящему. Ну, ты понимаешь, что это значит. Вскоре после японской войны, в самый разгар нашей революции, я родила сына. Маковка тогда уже совсем взрослой стала, умница моя. Она стала врачом, очень хорошим. Пережила все смуты, хорошо устроилась. В войну она получила несколько медалей, как военный врач... Правда, потеряла трёх сыновей. Сейчас её дочь ещё жива. Я за ними приглядываю время от времени, всё-таки не чужие мне люди.
- В первый раз я овдовела в одиннадцатом году, как сейчас помню. За год до этого в Петербург вернулся Андрей. Мне теперь его жалко и совестно, что я с ним тогда очень плохо обошлась. Наверное, женское сердце, что ли. Мужчина бы так не горевал из-за такого... Так вот, Андрей вернулся в Петербург и начал меня искать. Нашел как-то... Думаю, ему Маша, жена моего брата, рассказала. Мы с ней дружили немного. Андрей меня нашел и начал требовать, чтобы я к нему вернулась. Мол, всю жизнь вместе жили, зачем же на старости лет так ссориться. А я к тому времени уже сына родила, Владика. Я Андрею отказала, показала сына и спросила, что же с его дорогой Алёнкой случилось, что он ко мне прибежал. Он тогда взбеленился, начал угрожать, что мы с ним венчаны, что я вообще воровка... Его тогда вовсе из дома выгнали. Больше я его не видела, хотя он пытался со мной помириться ещё несколько раз. Потом через год узнала, что он упал с лестницы и расшибся насмерть. Он работал при каком-то военном ведомстве, жил неплохо - всё-таки хороший офицер был. Это потом уже, перед самой войной с немцем я встретила пару знакомых с востока. Они-то мне и рассказали, что та Алёнка оказалась той ещё прохвосткой. Детей-то она приживала не от Андрея, а от какого-то местного парня - я его не знала. Страшно так умирать - когда от тебя ничего не остаётся, ни детей, ни чего-то ещё. Только памяти немного.
- Простите, - не выдержал молодой журналист. - А вы колдовали?
- Прости? Колдовала? Я не умею колдовать. Никогда ни мышей ни резала, ни кошек, ни на метле не летала. Я же говорила.
- Но.. вы же раны там заживляли, подножки ставили.
- Это.. подожди, там совсем немного осталось.
- Во второй раз я овдовела в шестнадцатом году. Степан Владимирович ведь уже в возрасте был. Дела перешли к его старшему сыну. Мы с Матвеем Степанычем к тому времени уже поладили. Он понял, что я не собираюсь снова выскакивать замуж или отнимать всё семейное состояние для своего Владика. К тому же у Матвея Степаныча сыновей не было своих - только две дочери, а дела-то надо кому-то передавать потом. Вот он о нас с Вадиком и заботился. Война шла своим чередом. Кто-то на ней наживался, кто-то разорялся, а кто-то и не возвращался домой. Я не политик, мальчик, но меня та война раздражала. У меня почти все племянники на ней погибли. Идеалисты, что б их. Я не воевала, но, как тогда было очень модно, была сестрой милосердия. Только я... Как тебе сказать? Я знала, что и зачем я делаю. Мне действительно было жалко тех мужчин. Ведь из них большинство были ещё совсем молодыми, им жить да жить! Тогда я в первый раз услышала, как вопит человек, когда ему ампутируют конечность под местным наркозом. Вот тогда-то я и начала снова заговаривать кровь. Я ни о чём не думала - сколько ран успею увидеть - столько и затяну. Как оказалось, кровь заговаривать трудное дело. Уже через неделю этого занятия я постарела и похудела так, что стала похожа на живой скелет. Маковка меня дома запирала - ведь я была дочерью врача и отец всегда учил нас, что если есть возможность помочь людям - эту возможность надо использовать. Потом, чуть поправившись, я стала умнее и заговаривала только серьёзные раны. Я не смотрела, солдат или офицер, молодой или старый... Всем помогала. В нашем госпитале врачи тоже хорошие были, мужественный. А знаешь, какое врачам в войну мужество нужно? Вот лежит перед ним парень молодой, а у него нога уже почернела, надо срочно резать, чтобы парень хоть на деревяшке, да жил. А как на ней, на деревяшке-то жить? Они же все деревенские, без ноги не вспашешь... Только лишним едоком для семьи станет - а ведь тогда у нас знаешь как на деревне мужчин убавилось! Хотя, если бы мы тогда знали, что через тридцать лет случится...
- Я не скажу, что прямо знала, что случится революция. Но напряжение было. Война шла без успехов. Более того, было всё хуже и хуже. Тогда же война шла ещё по каким-то законам, не на истребление.... Пленные жили, конечно, не как в санатории, но сносно. Их не истребляли, как лишних едоков... Победы не было видно даже близко. А в стране положение всё ухудшалось. Мы сражались. Союзники - нет. Помню, в газетах писали, что мы какое-то наступление начали по просьбе союзников. Через месяц к нам моего племянника, Константина прислали, в госпиталь. Он мне рассказал, что наступление провалилось, потому что войска были не готовы. Совсем не готовы. Но приказ наступать пришел. Потому что союзники попросили. Вот скажи, как так можно командовать войсками?
- Тогда же никто не знал, что царевич смертельно болен. Если бы знали, то, возможно, царская-то дурость и не возмущала так. А тогда... Ты не представляешь, что творилось тогда в столице. Вот вы сейчас думаете, серебряный век искусств, первая индустриализация, Зимний, превращённый в госпиталь... А мы по-другому наше время видели. Ты знаешь, какое тогда падение нравов было? О... Сон разума рождал в то время страшных чудовищ. Вся столица была заполонена разными колдунами, мистиками и святыми старцами и бабками. У нас, в этакой глуши, всё было тише. У нас народ деловой, душой предпочитал заниматься только когда сам этого пожелает. Богомолье там, исповедь. Действительно какие-нибудь блаженные старцы... Которые сами денег не просят.... Эта столичная истерия началась ещё до того, как мы приехали с востока. Говорят, царица была дурочкой, а царь -тряпкой. Уж не знаю, я с ними была незнакома, но творить те глупости могли только не очень умные люди.
- Когда Николай отрёкся от трона, страна была счастлива. В нём уже все разочаровались и ждали перемен. Наивные... Новая власть была ещё хуже прежней. Мы хотели завершения войны. Я тоже этого хотела. У меня осталось всего двое племянников живых. Один на фронте и одни в плену - я через многие руки получила от него весточку. Да страна устала. Четыре года войны! Но после смены власти ничего не изменилось. Даже хуже стало. Все эти правительства стали бороться друг с другом за власть и деньги, а армии начался развал. Матвей Степанович умным был. Он словно почувствовал и начал дела завешать в стране. Сказал, что-то будет. Я тоже беду чувствовала. В сентябре семнадцатого он с женой и девочками уехал сначала в Финляндию, чтобы оттуда через Швецию отправиться в Южную Америку. Владика моего он тоже с собой забрал. Мы должны были с Маковкой, когда она вернётся из Москвы, где она должна была получить диплом врача через полгода, отправляться следом. Но не успели.
- Я не буду утруждать тебя рассказом того, что случилось с нами после, к тому же уже вечереет, а тебе надо ещё обратно в Ленинград ехать. Да и у меня горло пересохло. Маковка оказалась шустрой. Мы с ней поселились в Москву в домике на Якиманке. Жили сначала в двух комнатах, потом нас уплотнили до одной. Маковка дружила с кем-то из этих красных комиссаров. Именно дружила, была подругой его жены и их семейным врачом. Она вообще была у меня умницей. Поэтому мы пережили это ужасное время сносно.
- Какой же я себя дурочкой чувствовала, когда вспоминала, как мы когда-то ругали царя. О, я не говорю, что он был хорошим правителем. Тряпкой был, раз допустил в стране такой ужас. Мы с Маковкой жили только нашим огородиком. Пять лет мы почти не ели мяса, представляешь? А ведь до этого оно всегда было у нас на столе. Можно сказать, что мы были богаты, а тут всего лишились, но так жили все, абсолютно. Представляешь, но Кремлёвские дворцы стояли с дырявыми крышами - их же обстреливали. Из артиллерии! Представляешь, Кремль! Сейчас такое немыслимо, но так было. Продовольствия в городе не было, дров не было. Только водопровод в центре работал. Нам повезло, и у нас вода была. Помню, Маковка устроила меня к своему знакомому коммунисту учительницей языков. Помню, я когда первый раз к ним пришла, то увидела, что они едят мясо. А мы уже три месяца - был март - ели только дрянной хлеб, да крупы, которые мы смогли достать. Из овощей был только лук. До сих пор его ненавижу!
- Тот комиссар был из интеллигенции, как я. Только дурак. Ну, не дурак в том смысле, что понял, к кому примкнуть и как крутиться в новом времени. Но в остальном он был быдлом, уж прости меня за такие выражения. Я видела много мужиком и не скажу, что они были такими уж культурными... Да, были ляпы, что они не знали, что такое ночной горшок - мы тогда в госпитале над этим много смеялись. Но они учились. Знаешь, как-то тянулись вверх. Если мужику показывали рояль и говорили, что это и как этим пользоваться, он понимал. Может быть, я идеализирую.. У нас в доме стоял рояль - в котором мы жили в Москве - на первом этаже, в большой комнате. Так туда поселили одно совершенно дикое семейство - они разводили в рояле кур. Как-то я попросила их убрать животных, чтобы я их же детей научила музыке, так они написали на меня донос, что я бывшая княгиня. Но я выкрутилась. Мы с Маковкой воспользовались фамилией моего отца и записались в интеллигентов. В конце концов, это ведь была правда - мы ведь были не дворянками, ни офицерскими женами - хотя я в каком-то смысле была офицерской вдовой.
- Я никогда не была против советской власти... Да и коммунизм сам по себе не так уж и плох. Уже после войны мне зять трофейный томик Капитала на французском привёз- наши-то переводы были с такой отсебятиной! Да и не достать их было. Меня бесили те, кто примазывался к этой теории. Как раньше у меня вызывали презрение разные черносотенцы, так я презирала и коммунистов. А сейчас демократов. Охочее до власти быдло, что тогда, что теперь. Власть, друг мой,
- К году двадцать шестому жизнь наладилась. Жили, конечно, хуже, чем раньше, хотя устроились мы по тем временам просто по царски. Маковка женилась на враче и работала в правительственной больнице. Какой же она была красавицей и умницей... Я устроилась работать переводчиком при нашем министерстве иностранных дел. Я никогда не высказывалась против власти, всегда была идеологически выдержанной и вообще прикидывалась дурочкой. Так и жили. К тому времени стало ясно, что я не старюсь. Я уже выглядел как младшая сестра Маковки. Меня так и записали, как её сестру. Так и жили.
- В начале тридцатых я несколько раз выезжала во Францию и в Швецию. У меня был хороший начальник, Игнатий Серафимович. Он хорошо ко мне относился. С его попустительства я узнала, что случилось с нашими близкими. Матвей Степаныч хорошо устроился в Аргентине - там собралось много наших эмигрантов. Мой Владик стал его помощником - сыновей у Матвея Степаныча так и не случилось. Жили они хорошо. Я послала им весточку, что мы с Маковкой живы-здоровы, что у нас всё хорошо, чтобы мы ни в чём не нуждаемся.
- Ты знаешь слово Торгсин? О... Грандиозная афера по выуживанию денег из людей. Наша власть правильно поняла, что стране нужна тяжелая промышленность, но какими средствами они её строили! Они рушили то, что наши люди достигали за сотни лет. У меня был знакомый музейщик - он украдкой, со слезами, рассказывал, что продавали целые музейные залы. А уж то, как рушили церкви, как убивали за золотой зуб людей, ты сам знаешь. Все знают. Так вот этот Торгсин... Короче, в нём можно было поменять драгоценность на еду. А драгоценности у людей были. До всей этой смуты ведь жили не так уж и плохо... Те же "угнетённые" рабочие на крупных заводах жили хорошо, особенно перед войной... Ну... Может быть, я чего-то не знаю, но люди ели мясо не только по праздникам - а ведь это показатель. Разумеется, в этом Торгсине платили копейки. Треть - насколько я помню - надо было ещё пожертвовать государству. Оставшиеся талончики можно было отоварить. И люди шли. А что им ещё делать было? Жить надо было всем. Надо было растить детей. Но мы с Маковкой жили хорошо. После тридцатого года стало хуже, чем было при нэпе, мясо стали есть реже, но жить было можно. А человек, если он хочет жить, будет делать это везде. В Торгсин мы никогда не ходили, поэтому сохранили кое-какие старые вещи. Вот например, видишь это колечко? Да, красивое. А вот здесь, на изумруде - мой портрет. Это мне мой Степан Владимирович подарил когда я родила Владика. Большой камень, да? Фаберже. Нет, не самого мастера, кого-то из его ювелиров, разумеется. Но - фирма!
- Тридцатые мы пережили нормально. Я снова старела. Не сильно. Я чувствовала себя этакой респектабельной тётушкой. У меня росли внуки - я так всегда называла детей Маковки. У меня было несколько кавалеров, но после того, как за мной ухаживал один мой коллега и его расстреляли - о, я знала это вполне достоверно, я резко прекратила все романтические связи. Почему? Я два дня провела в Бутырке. Разумеется, там было страшно. Но то ли у них план по расстрелу был выполнен, то ли с работы дали характеристику, что я дурочка, которая только свои языки и знает, но меня выпустили. Мои домашние за эти два дня поседели - Маковка-то всегда больше меня знала. Разумеется, они волновались не только за меня. Ведь следом за одним исчезнувшем и объявленным врагом народа, обычно похожая учесть постигала и его близких. Иногда одного-двух, а иногда и всю семью. После моего освобождения мы были ниже травы, тише воды. Так и жили. Тогда же я внезапно научилась слушать камни. Что это? Ну... Я знала, кто заходит в наш дом, страшно ведь было! - а жили мы в одном из первых новых домов... Тогда старую Москву сносили, строили новую. Наш домик тоже снесли. Вместе с тем роялем. А нам, как врачам и дипломатическому работнику дали квартиру в три комнаты. Хорошее место, а с нашего этажа вовсе весь город был виден. А того комиссара Маковкиного расстреляли. И жену его. Что с детьми стало - не знаю. Мы это уже потом, после войны узнали. Тогда-то они просто исчезли...
- Война... Война началась внезапно. Я не люблю вспоминать о том времени, слишком страшно. Это ужас, адское горнило, перенёсшееся на землю. Для меня она началась как-то мутно. Мы ждали, что наша армия разобьёт его до конца лета. Но - не разбила. Никто не знал истинного положения дел. Молодёжь мчалась в армию, потому что боялась, что врага разобьют без них и они не смогут стать героями. Бедные дети! Они стояли очередями в военкоматы, ругались, когда их забраковывали, плакали и грозились. Сколько из них не вернулось? Кто знает... После войны говорили, что мы потеряли всего пять миллионов людей. Теперь - почти тридцать. А через пять лет что скажут? Кто знает...
- С фронта везли раненых - тех, что ещё могли спасти. После работы - меня почему-то не эвакуировали Куйбышев, оставили в городе - я ходила в госпиталь к Маковке и помогала ей. Нам казалось, что запах крови и гнили въелся в наши тела. Госпиталь проветривали, мыли каждые шесть часов - и всё-равно. Бинтов не хватало. Мы принесли из дома все лишние простыни - их разрезали на повязки. Никогда не забуду двор перед госпиталем - длинные ряды жёлтых простынь на верёвках, бинты... Мне так было жалко бедняг. Я снова заговаривала кровь. И сдавала её. Как тогда выжила, в самую голодную первую зиму - не знаю. Наверное, это чудо.
- Из нашей семьи не воевали только двое младших мальчиков. Остальные погибли. Мои бедные мальчики... Мне они до сих пор снятся. Смотрят на меня так грустно. А я вся извожусь, словно могу сделать для них что-то. Мне вообще война снится часто. Словно я сижу дома за столом, кормлю младших, и вдруг - воздушная тревога. Я хватаю и в охапку, как-то, чуть ли не зубами, хватаю пакет с карточками, и бегу на улицу, в бомбоубежище - у нас было бомбоубежище рядом с домом, на пятьдесят человек. На ночь туда прятали женщин и детей. Вот, сидим мы там... А наверху гудят самолёты, строчат пулемёты, стреляют зенитки... У нас около дома, в сквере, был пункт ПВО или как это называется? Прожектор был, зенитное орудие, а на другом конце тоже прожектор и пулемёты на станке. С ними девушки работали. А днём в сквере дирижабль заграждения был. Знаешь, такие огромные баллоны... Вот это мне и снится. Мы сидим в подвале, но я знаю, что там наверху происходит. Маленькие плачут, а мне самой страшно, что трясусь всем телом. Но показывать это никому нельзя, потому что иначе будет паника, иначе сорвутся все. И вот налёт закончился, рассветает. Я почему-то одна выхожу, а наверху города нет. Есть поле, а над полем - туман. Солнце его золотит. Я стою на обочине дороги, а мимо меня идут солдаты. Идут нестройно, все в пыли, с оружием, уставшие. Идут солдатики, танкисты, лётчики и моряки... Девочки остриженные, с оружием идут. И все - убитые. Идут мимо меня и тихо просят "Мамочка, пожалей!". Я бы рада, тяну к ним руки, но ноги по колено в землю вросли, а они не могут остановиться. Так и идут мимо меня, сотни, тысячи, сотни тысяч! Все молодые, бедные мои...
Ведьма заплакала, хлюпая носом и размазывая рукой слёзы по лицу. Журналист тактично молчал.
- Ох.. Не могу про войну. Вас в школах учат датам, схемам операций и каким-то цифрам. А война - это история людей. У каждого - своя история. Учили бы это - и не было бы проблем, что молодые сейчас не знают даже когда сама война была, - ведьма достала платок и высморкалась, вытерла глаза. - Поздно уже, скоро стемнеет. Давай закругляться... Победу я встретила в Праге - меня туда отправили из министерства для работы... Ты не представляешь, что это было за счастье. Мы орали, вопили и плакали. Меня обнимали и целовали совершенно незнакомые мне люди. Это было такое счастье! Мы уже не знали, как жить без войны, ты можешь представить? О... Я думал, я умру от счастья. Это был самый счастливый день в моей жизни... Как сейчас помню, тогда никто не пил. Все были и так пьяны от счастья.
- А как вы жили после войны?
- О, совсем скучно. Я была переводчиком при нашей делегации в Нюрнберге. Это было правильно, что их не просто казнили, а ещё и судили. Такие преступления, как приведённые там, должны быть наказаны по закону. Чтобы была уверенность, что случись такое ещё раз, наказание последует обязательно. Хотя, по-моему мнению, наказание для многих было слишком мягким. Их всех можно было вешать, как фашистов. Самой казни я не видела. Видела тела мельком. Моя бы воля, я бы их мучила ещё долго-долго, за то, что они сотворили с нами...
- А после Нюрнберга?
- После? Я вернулась в Москву. Мы строили новую страну, верили, что всё будет хорошо. Я молодела. Влюбилась. Володя тоже работал в нашем министерстве. Он-то и помог мне с документами. Я резко помолодела, стала двадцатилетней девочкой, дочкой Маковки. Она взамен своих погибших мальчиков взяла в дом двух сирот. Тогда многие брали себе детей. Солдаты, потерявшие семьи. Женщины, которые не смогли создать свои семьи или потерявшие близких... В пятидесятом меня отправили переводчиком в наше посольство в Канаду. Там я весь предсмертный сталинский маразм и пережила. Маковка тоже выжила, хотя врачей-то тогда прижали.... Году этак в шестидесятом я вернулась. Жила уже отдельно от Маковки... Мне было очень больно: жить вдали от близких. Иногда чувствую себя не ведьмой, а чудовищем, которое надо усыпить... После я уже жила как все люди. Один раз, в начале девяностых, поменяла паспорт. А лет десять назад взяла себе пару ребятишек на воспитание. Зарабатываю я сейчас неплохо, поднять их смогу. А то знаешь, одной жить совсем тоскливо, а так я хоть кому-то пользу принесу. Да, тогда же я из Москвы в этот район переехала. Потянуло на старости к родной земле, - засмеялась ведьма. - А вообще, жизнь - забавная штука. Сколько лет уже живу, а всё остаюсь глупой человеческой женщиной.
- А вы не боитесь, что вас куда-нибудь в ФСБ заберут и будут изучать?
- Чекисты? Да зачем я им? Мало ли психов на свете! К тому же, кто поверит, что я ведьма? Тебе-то не поверят, что это интервью тебе ведьма наговорила, а не какой-нибудь историк.
- Ну..
- Вот-вот. Послушал старую тётку с шизофренией. Тебе скажут, что ты только зря время тратил.
- Знаете, может быть, я делал это для себя. Захотелось соприкоснуться с неведомым.
- Ну, соприкоснулся? - хихикнула ведьма. - Ну ладно, мальчик, иди давай. Мне надо домой, а то дети соскучились уже, поди. И есть хотят.
Журналист послушно выключил и убрал диктофон - индикатор показывал, что запись закончилась ещё минут двадцать назад - ей не хватило места. Ведьма убрала свой инструмент и повесила его на плече.
- Пока, мальчик. Не знаю, насколько полезной тебе была эта встреча, но мне... хорошо было всё вспомнить. Никогда нельзя ничего забывать, даже ужасные вещи. Если забыл что-то, то словно потерял часть себя. Надо всё помнить. Ну, бывай. Сам до Ленинграда доберёшься?
- Да, не беспокойтесь. До свидания и спасибо, что нашли для меня время.
- Ну, бывай, - женщина весело спрыгнула с балюстрады и направилась вниз по мощёному настилу подъезда крыльца. Молодой человек ещё раз задумчиво достал диктофон и включил последние несколько минут записи. Послушав немного ведьмин голос, он покачал головой.
- Гениальная актриса, либо настолько сошла с ума, что верит во всё это.
- Милый мой, а ты всё-таки надеялся, что я буду настоящей? Наивный.
- Вы? Где вы? - парень закрутился на месте, пытаясь увидеть рядом с собой смеющуюся ведьму. Но она как шла парковой дорожке к липовой аллее, так и шла. Это была именно она: и юбка её, и гитара, и кофта. Или, может быть, это какой-то трюк? Может, на самом деле тут какой-нибудь микрофон? Он потрогал мраморную балюстраду, где сидела ведьма на наличие какой-нибудь техники.
- Эх ты, Фома неверующий. Я же ведьма. Иди-ка ты домой, а то на электричку опоздаешь. Сегодня утром в расписании две вечерние отменили. Быстрее иди!
Журналист ойкнул. Голос ведьмы не был похож на воспроизводимый микрофоном и шел прямо из воздуха над его левым ухом. Он поводил там рукой, но ничего не нашел. Убрав диктофон, он заспешил к платформе. Ведьмы там не было, зато была холодная вода и мороженое.