Город ещё тёмен, но чистое небо озарено. Ершистый ветер скребёт ноги и плечи, но совсем скоро взойдёт над городом солнце, и лучистая его благодать сгладит "шероховатость" ветра и начнёт поглаживать своим тёплым пушком, пригревать - сентябрьское солнце это ещё может.
Климат резко-континентальный - климатическая крайность в центре материка: жаркое лето и студёная зима (перепад температур может достигать восьмидесяти градусов), а в течение дня может и жара быть, и холод, и снова жара, и снова холод. Всё резко меняется - температура, давление, направление ветра. Да, этот вечный ветер - испепеляющий суховей или леденящий убийца.
Климат жёсткий, сложный для всего живого. Сживаются с ним далеко немногие - сильные, закалённые, выносливые, что звери, что растения, что люди. Но всё равно, какой бы не был человек, он часть природы и процессы в ней напрямую отражаются в его организме: этот климат изнашивает любое сердце то резкими, бурными и частыми приливами крови, то наоборот резкими отливами и затишьем, и часто к старости человек здесь готовый "сердечник" или "гипертоник". Да ещё вредные "урановые" производства, да нездоровый образ жизни. И совсем не удивительно, что на непрерывно расползающемся по степи кладбище много недоживших до семидесяти. И семидесятилетний рубеж в основном, конечно, женщины переживают.
Родители, при непростой своей жизни и экстремальном климате, чуть не дожили до восьмидесяти. И это во многом благодаря здоровому образу жизни в последние свои двадцать лет. Ведь подумать только: папа, пойдя на пенсию в шестьдесят лет, при росте метр шестьдесят шесть, весил девяносто шесть килограмм, ведь двести метров в парке не мог пройти - задыхался, садился на лавочку. Но взялись с мамой за своё здоровье и вот через два года результат: вес у отца семьдесят два килограмма, кожа розовая, мышцы в тонусе, икры гладкие (от закупоренных вен следов не осталось), обмен веществ - как работа капитально отремонтированного, отточенного по часам механизма, в общем, вновь "явился" на удивление и восхищение всем лёгкий юноша, подвижный, жизнерадостный, забывший, что такое старческая немощь, одышка, плохой сон, плохое настроение, а мама забыла что такое артериальное давление, боли в сердце, быстрая утомляемость; каждое утро и в дождь, и в снег они запросто проходили девять километров, а ещё в течение дня ходили в лес и в степь за грибами и пр., и дышали по методу Бутейко, и голодали по Брэггу-Малахову, и обливались холодной водой, и делали массажи, и жили по режиму, и ничем не злоупотребляли - ни сладким, ни жирным, ни мучным, а от жареного и спиртного абсолютно отказались, и отношение к жизни у них принципиально изменилось. То есть, люди на пенсии заново переродились!
Разве это не впечатляет! Разве это не пример, что всё может человек, что всё ему по силам, были бы только, повторяю, желание и воля. И возраст здесь ни при чём.
Конечно, сложно было на старости лет в корне менять свой образ жизни (особенно папе). Но мамины терпение и настойчивость, и огромное общее желание жить полноценной, здоровой жизнью оказались сильней всего на свете - сильней обнаглевшей плоти, которая на первых порах оздоровления резко заболела - взвыла, устроив настоящий "саботаж", сильней непонимания и насмешек некоторых знакомых, сильней предрассудков, привычек, сильней вкусной, хмельной, сонной, безвольной пенсионной жизни, наконец, сильней страха.
Всё было на первых порах новой жизни - и скандалы, и слёзы, и молитвы искренние, и преодоление себя. Но вместе родители выстояли и победили...
Какая замечательно сложная и замечательно интересная была жизнь у родителей, подумать только: первые шаги на сказочно красивом и могучем Южном Урале, военное детство, вдохновенная юность в послевоенные годы, самоотверженное участие в восстановлении страны, прекрасная молодость в грандиозные шестидесятые, казахстанская, потому во многом новая жизнь в семидесятые, освоение новых целинных горизонтов, вера в светлое будущее, в самый справедливый советский строй и гордость за страну - "оплот мира", семейное счастье и радость свободного труда во имя всех, во имя будущего, радость стабильной жизни, покоя, мира, но крах страны и надежд, гибель веры, лихолетье девяностых, но не гаснущая любовь друг к другу, к труду, к жизни, и удивительное перерождение, и новая здоровая счастливая жизнь!
Папа умер во сне от остановки сердца, не дожив до восьмидесяти лет пять с половиной месяцев. Мама умерла от воспаления лёгких, не дожив до семидесяти девяти три месяца.
Это последние Люди-гиганты. Они уходят. Уйдут. Уйдём мы - их дети. А кто останется...
2
Выбежал в степь. Забрался, как и вчера, повыше - далеко видать!
Никого. Только нет-нет, да птица вспорхнёт из густой кроны одинокой сосны. Перелетит метров за двести на другую сосну, скроется в её гуще. Она уже заметила меня и сейчас контролирует "человека, бегущего по степи".
Подбежал к сосне ближе. Птицу не видно и не слышно: мастерски умеет маскироваться! С мягких, чешуйчатых, жёлтых ветвей, словно облепленных лепестками сусального золота, свисают языческими украшениями конские волосы - чесались кони. От сосны веет теплом, ведь в её плоти текут горячие соки: за лето сполна зарядилась солнечной энергией, напиталась его теплом - готова к зиме. И зимой в любую стужу ствол и ветви её всегда тёплые. Я часто в детстве грел о них руки.
Одинокая, стойкая, кряжистая, растущая не ввысь, а вширь - все ветра и дожди её, все снега и морозы, равно как и всё солнце её. И до такой степени она в летний зной насыщается солнцем, что разгорячённым, энергетическим сокам её не хватает места внутри, и тогда они вырываются наружу ароматной, горячей, янтарной смолой.
Отбежал подальше, замедлил бег, оглянулся, прислушался - она тянет свою отдельную песню от ветра: он - свою в ушах и она - свою на расстоянии от ушей. И летят эти две песни над степью параллельно. И обе тягучие, липкие, вихрастые, о чём-то об одном и том же - о стремительном, упрямом.
Из земли выпирают гранитные валуны - бутоны каменных цветов. Они явились на свет божий давным-давно, но и поныне прут, растут, набухают - "распускаются". Поверхности гладкие, отполированные - это ветра и осадки постарались. А где-то подальше, помню с детства, на самой высокой глыбе незыблемо восседает зоркий орёл: когда-то мастер вырезал его из камня - вечного стража степи; он словно опустился на гранитную гору и, гордо подняв голову, застыл навечно...
Вдруг совсем близко из травы, испугав меня, сиганула серенькая птичка. Бойко пролетев на метровой высоте немножко, ушла вниз и вновь затаилась.
Стараюсь не наступить на мышиные норки и норы сусликов, хотя ничего с ними не произойдёт, если и наступлю: земля твёрдая, как засохшая хлебная корка - не осыпется. Входы в них расположены под углом и обращены в одну и ту же сторону - маловетреную, как думаю. Да и сверху их, наверное, не видят или плохо видят крылатые хищники.
Чем дальше в степь, чем дальше от людей, тем нор становится больше. Стараюсь не наступать на них, но не всегда это получается, и если наступаю, то возникает чувство, будто наступил на что-то живое.
Шампиньонов или не вижу, или их нет. Но мама бы нашла!
Небо голубое. Солнце греет. Ветер с Сибири освежает.
Раньше в степи встречал круги идеальной формы: трава по идеальной окружности в широком кольце наклонена точно в одну сторону. Отчего это? Загадка...
А может, не загадка? Может, ночью, когда все спят, тихо опускаются на степные просторы инопланетные аппараты, тихо открываются люки и тихо сходят на землю высокоразвитые инопланетяне.
Именно высокоразвитые: незнающие, что такое война. И поскольку мы ещё между собой не способны мирно договариваться и решаем ещё проблемы свои войнами - само-пожиранием, то для них мы ещё недоразвитые, потому и боятся нас, потому и только по ночам, когда все спят, тихо приземляются они на пустынную степь.
А степь - земля мудрая: не капризная, как море, не богатая, как лес, не красивая, как горы. Она неброская, цельная, открытая, предсказуемая, чуткая, сосредоточенная - мудрая, одним словом. Человека она своей вечной золотой разумностью, своей вечной глубинной твёрдостью, основательностью, своей вечной безграничной открытостью обезоруживает, показывает ему, насколько он мелочен и жизнь его мелочна. Как сказал Чингиз Айтматов в романе "...И дольше века длится день": "Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей всё равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай её такую, какая она есть, а человеку не всё равно, что и как на свете, и терзается он, томится, кажется, что где-то в другом месте, среди других людей, ему бы повезло..."
Для Космоса планета Земля - даже не капля в море, это ничто: Космос бесконечен. И ему всё равно, как живёт наша голубая планета, как живут люди на ней, которые вечно куда-то бегут, торопятся, суетятся, которые копят чего-то под собой, какие-то бумажки, блестящие безделушки, железяки, которые делят их между собой, ругаются из-за них, кричат, срывая голоса, стреляют друг в друга, рушат дома, больницы, детские сады, музеи, уничтожают всё лучшее, что в редкие минуты просветления создали своими руками, наконец, калечат и убивают, радуясь, друг друга, а потом плачут, каются, рвут на голове своей волосы, казнят и милуют себя и других, дают обещания, вспоминают о боге, боготворят матерей, детей, любовь, мир... но потом снова копят, делят, ругаются, стреляют, рушат, убивают, и снова каются, плачут, дают обещания, боготворят... и всё повторяется вновь и вновь - бесконечно.
В общем, смотрит на нас Космос иногда на досуге и не может понять: "Почему же всё этим землянам неймётся, почему же всё этим, как они сами себя называют, "разумным" млекопитающим не живётся спокойно, почему же они никак не могут между собой договориться и просто вместе начать жить, именно ЖИТЬ, а не собираться только это делать, почему же они не могут просто рожать, растить детей, заботиться о слабых, просто любить, просто вместе трудиться, строить, созидать, творить, процветать... - просто вместе жить и радоваться жизни? почему? другие же разумные существа на других планетах могут, а они не могут, почему? что им не хватает? а им действительно чего-то вечно не хватает, почему? может, у них какой-то изъян природный, может, врождённый вечный зуд в задней точке, который никак не даёт им покоя, оттого-то, может, и мучаются, грызутся между собой на протяжении всей своей истории, оттого-то и прожигают они свою мгновенную земную жизнь, подаренную им Богом, так глупо, так бездарно, так пусто в погоне за какими-то миражами..."
"А может быть, - продолжает думать Космос, глядя на нас, - всё дело в том, что жизнь их земная МГНОВЕННАЯ, ведь что такое сто лет - МИГ! Вот и торопятся они урвать, опередить, успеть насладиться... Может, в этом-то и заключается тот самый их "изъян": всё им природа дала - и силу, и красоту, и ум, и талант, и вдохновение, и чувство прекрасного, и чувство сострадания, и отвагу, и любовь... - вот только жизни она им отвела на всё про всё совсем немножко..."
Космос, наверное, и жалеет нас, и смеётся над нами. А скорей всего, плевать ему на нас и на всю нашу свистопляску, ведь не могут приземлённые люди с бескрылыми устремлениями повлиять на бесконечный Космос, как не могут пингвины оторваться хотя бы на метр от земли. Ведь не могут!
"Правда, есть ещё у них, - продолжает размышлять Космос, глядя на нас свысока, - люди особой породы - поэты, художники и пр. - романтики, одним словом. Вот эти бы могли повлиять, могли бы, будь их большинство, ведь у них сила крылатая... космическая. Но таких не то, что большинство, а почти совсем уже у них не осталось. А те, что остались ещё, презираемы отчего-то, гонимы отчего-то, истребляемы отчего-то людьми - пингвинами. И возникает тогда вопрос: а достойна ли основная масса людей сочувствия - тех людей, осознанно выбирающих свой жалкий, безумный путь? Но отчего же они его выбирают? - оттого что жизнь их так коротка и в этом их природный изъян - они-то не виноваты. Но ведь, достойно прожив на Земле, после смерти они попадают в ВЕЧНУЮ неземную жизнь, называемую "раем". И это им хорошо известно. Но дело в том, что для них это всего лишь информация, а не вера. Потому и торопятся правдами и неправдами получить удовольствие в земной жизни, ведь она-то реальна, а в реальность неземной вечной жизни они не верят. Они вообще уже ни во что светлое не верят и даже не помнят о нём: кроме веры, они потеряли и память. Так достойны ли сочувствия они - люди, без веры и памяти, потерявшие их и не стремящиеся их вновь обрести, ведь без веры и памяти жизнь-то слаще и сытнее, веселее и спокойнее - проще, но омерзительнее? Но последнее им не принципиально: главное, что проще, ведь они мечтают о простой жизни - о лёгких путях - ровных, твёрдых, не опасных, понятных, даже примитивных, но ярких, чувственных, полных развлечений. "Урвать" такой путь - смысл их жизни - их, беспринципных и беспамятных. Но ведь и в этом они не виноваты, ведь так устроена их смертная плоть - плоть слабая, ленивая и наглая. И в этом их тоже природный изъян и они поддались плоти, и предали дух - дух Божий, ведь помимо смертной плоти Бог наделил их ещё бессмертной душой. Но они не верят в вечную неземную жизнь - не верят в бессмертие души, во всемогущество Духа - и в этом-то их главная слабость, и в этом-то заключается их главный изъян, свой собственный, не природный. Так достойны ли они сочувствия - они, люди безвольные, слабые, низкие, пустые, без веры и памяти, бездушные, подобные древним восточным рабам - манкуртам? - нет, не достойны, нет им никакого сочувствия - не в коня корм!"
Так и Степь для человека настолько велика, что видится бесконечной ему, всеобъемлющей, невозможной для охвата её взором, слухом, чувствами, умом. И предстаёт она перед ним вечной и незыблемой, великой и мудрой Провидицей, видящей его насквозь, обнажающей перед ним всю мелочность его сути и, при всём этом, безучастной к его судьбе - Космос, одним словом...
3
- Стоп, пора возвращаться! - очнулся я от "степных" дум.
"Степные" думы, мысли... Именно здесь в сентябрьской степи пришли они мне...
Мысли материальны. Мы их складываем "по кирпичику", как дома. И от того, насколько верно и с какой любовью мы их сложили, зависят и наша жизнь и их жизнь в будущем - долгими ли они будут, крепкими ли они будут, добрыми ли, счастливыми ли.
В "Поединке" Александр Куприн сказал о своём герое, понявшим вдруг для себя, что он не механическое существо, не бессмысленный винтик в общей системе, а явление главное, центральное, решающее, что всё дело в том, как он воспринимает эту самую систему: "...всё чаще и чаще приходили ему в голову непривычные, странные и сложные мысли, вроде тех, которые так потрясли его... Эта внутренняя жизнь поражала его своей многообразностью. Раньше он не смел и подозревать, какие радости, какая мощь и какой глубокий интерес скрываются в такой простой, обыкновенной вещи, как человеческая мысль."
Мысли - они вторые люди: твои двойники, твои родные и близкие, твои друзья и враги. Их бесконечно много - это бесчисленные армии разных, порой невероятных, удивительных, всегда интереснейших ЛЮДЕЙ. С ними никогда не скучно, не одиноко. Главное, чтобы они всегда были умными, светлыми, чистыми, ведь от этого напрямую зависит качество твоей жизни. Но это уже, брат, зависит от тебя самого: скажи, какие твои мысли, скажу кто ты есть.
Мыслями можно всё: ими можно осветить мир или наоборот - потушить, излечить себя или наоборот - сломать, обескровить, ими можно сделать себя уродливей или красивей, худее или толще, ими можно построить карьеру, прославить себя и наоборот - уничтожить себя, ими можно родить, воскресить себя и других, понять, ЧТО ты есть здесь, постичь истину, любовь. Мыслями переделываешь мир, создавая свой, и создавая себя. Ими творишь, ощущаешь, осознаёшь своё "Я". Мыслями живёшь и ими же всё живёт вокруг тебя. Ими убиваешь себя и ими же убиваешь всё вокруг себя.
Мысли... Мысли...
Для меня непонятны и даже странны люди, которые боятся остаться в одиночестве на едине со своими мыслями. Они их боятся? Если так, значит они живут со своими врагами - демонами. И если есть демоны, значит, есть и Ангелы...
Сила мыслей напрямую зависит от силы веры в них: чем сильней верим в них, тем они могущественней: мы верим в себя и потому достигаем цели, добиваемся успеха - побеждаем, а теряем веру - обязательно проигрываем.
А ведь никто не верит ни в загробную вечную жизнь, ни в бессмертие души, ни в Бога. Совершенно никто. И попы не верят. Оттого мы и мучаемся вечными страхами о скоротечности жизни и о неизбежности смерти - смерти, когда не будет ничего. Ни-че-го. Только абсолютная пустота. И даже пустоты не будет, потому что не будет её восприятие и осознание - мыслей не будет. Как же это можно? Этого не понять и не представить. Это страшит и тревожит. И вся нелепость нашей жизни, все отчаянные устремления наши вырвать из рук судьбы дорожку попроще, это только наши жалкие попытки хоть на время забыть о самом страшном для нас - о той самой скоротечности жизни и о той самой неизбежности смерти. В этом-то наша несчастье - у нас нет Веры.
И только люди особой породы - романтики - не имеют этих страхов, потому что они верят в высокое, чистое, светлое, вечное, потому что они верят в правду, справедливость, в Человека, потому что они выше этих уродливых страхов, потому что у них есть крылья, потому что, паря над обыденностью жизни, над её пошлостью и низостью, каждый новый день они проживают, как новую целую жизнь, и таких жизней у них, выходит, тысячи, десятки тысяч...
Огляделся - степь, да степь кругом - далеко видать! Часто я слышал в детстве от деревенских казахов, к примеру, чабанов, табунщиков, пасущих овец, коней, именно эту присказку: "Далеко-о-о видать!" - Первое слово у них получалось длинным, а второе - кратким, словно после затяжного прыжка над степью они вдруг резко опускались - впечатывались - в ту самую точку, где стояли. Озирая степные просторы прищуренными глазками, они говорили эти слова всегда со счастливой улыбкой.
И папа часто повторял эти слова, подражая им, при этом он добавлял: "Они любят, когда далеко видать. Вот поэтому у них перед домами ни одного деревца, чтобы из окон было далеко-о-о видать!" - И произносил последние два слова так смешно - по-казахски - что я закатывался смехом...
Тишина. Ветер не нарушает её, а только дополняет, обрамляет. Вздохнул полной грудью.
- Хорошо! - И как-то радостно стало между двумя мирами - степью и небом. - Хорошо! Да, далеко видать! Как прекрасен этот мир, посмотри, ведь он для тебя, ведь он есть, пока ты есть, ведь твоя смерть - это его смерть, это смерть этого неба, этих облаков, этого солнца, этих просторов, этого ветра, той деревни на горизонте и самого горизонта, того пасущегося стада в зелёной низине и самой низины, того чабана на коне, того города, что на берегах Невы, и моего города детства и всех других, моего дома родного и неродного, и всех других, моих родных и неродных, моего мира и всех остальных миров, моей родной земли, звёзд, Вселенной... - всего-всего-всего - и даже абсолютной пустоты, вакуума - всего...
Голубизна неба девственная. Одинокое облачко. Одинокая сосёнка под ним - незыблемый маячок. Только лишь линии передач, прыгая кузнечиками по пологим бугоркам вдалеке, напоминают о цивилизации. Да, только они, а более ничего. Даже самолёта в небе здесь ни разу не видел. А потому что нет городов - великие пустынные пространства!
Редкие осенние цветочки отдельными кустиками - фиолетовые, жёлтые, белые. Летом я насчитывал до тридцати разных видов и оттенков, а сейчас не больше пяти. Ковыль, полынь отцвели, померкли, сжались, кажутся сухими, жухлыми, но жизнь в них всё равно теплится.
Некоторые боятся уходить далеко в степь, дескать, могут быть звери. Ну какие звери? Мыши, суслики, которые, почувствовав человека за несколько десятков метров, прячутся в норы? Зайцы, лисы, которые также боятся нас и в основном водятся ближе к лесам? Сайгаки? Ну-у, их здесь вообще нет, они на востоке, ближе к Алтаю, да и чего их бояться! Рыси? Да, единственный раз встречал рысь школьником, но не здесь, а в горах курорта "Боровое" (сейчас "Бурабай"), где был в спортивном лагере. И в одну из тренировок, бегая всей группой по крутому склону горы "Лысуха", тренер вдруг остановил нас и спокойно, но очень серьёзно произнёс, кивая на ближайшие скалы:
- Рысь.
Мы все в один миг повернули головы. Действительно, на небольшом выступе, совсем невысоко стояла серая дикая кошка, навострив вверх острые кончики чёрненьких ушек. Мы были все перед ней, как на ладони, и она свысока очень внимательно на нас смотрела, оценивая степень опасности для себя.
Да, неприятно стоять перед диким зверем, который в любое мгновение может прыгнуть на тебя. Но напасть-то он может только в целях самообороны или в целях защиты своего потомства - всё.
- Так, давайте тихо, без резких движений уходим отсюда, - скомандовал Сергей Алексеевич и широко развёл руки, увлекая нас уходить, и закрывая нас собой...
Но летом-осенью в степях недалеко от человека рыси и волки - большая редкость. Только если в голодные зимы они могут быть опасны...
Нетронутая, целинная земля. Тысячи лет одна и та же картинка!
- Так, - стал с какой-то необычной весёлостью соображать, - а куда же мне бежать... Ну, конечно, на солнце: солнце ведь над городом!
4
В парке мне дорогу перебежал заяц. Выскочил из кустов со стороны степи и совсем без страха, как показалось, а даже озорно, словно играя со мной в догонялки, запрыгал в лес. Там за кустами в траве скрылся.
Увидав его, от неожиданности я даже вскрикнул:
- Заяц! - почти как волк в мультфильме "Ну, погоди!".
"Ну, надо же - заяц! - ещё долго не мог успокоиться я. - Это же надо: в городском маленьком парке появились дикие звери. Это же надо!" - И столь бурному удивлению моему есть объяснение: никогда не видел зверей в парке, никогда за сорок пять лет, что связан с ним. И объяснение этому простое: в советские времена здесь было больше народу и соответственно больше шума, ведь работал Парк аттракционов, ведь много занималось спортсменов, да и вообще было принято у степногорцев семьями или влюблёнными парочками погулять под популярные песенки, транслируемые из громкоговорителей, по дорожкам парка и особенно в выходные дни, когда лес начинал буквально бурлить отдыхающими и не только летом, но и зимой в погожие деньки. К примеру, во Дворце спорта работал прокат лыж, и я часто пользовался этим. И вот катишься себе в солнечный морозный денёк по лыжне в сосновом бору, а рядом такие же "катающиеся" - дети, взрослые, - все краснощёкие, у всех лица и глаза блестящие, младшие звонко поторапливают старших, особенно мам, дескать, почему так медленно, надо ведь с горки покататься! Их голоса далеко слышно. И даже песни из громкоговорителей их не заглушают: они параллельно летят среди берёз и сосен. А песни великой советской эстрады летят голосами любимых исполнителей. К примеру, "Песняров":
Я молод и не промах.
Я сказка наяву.
Волшебников знакомых
На помощь позову.
Засвищет ветер боя,
Взовьётся пыль веков.
Звезду свою открою
До третьих петухов...
Лишь смелые - красивые,
А трусу - грош цена.
И сказочники живы,
И молодость сильна.
И сердцу нет покоя
От песен и стихов.
Мы встретимся с тобою
До третьих петухов...
А совсем рядом, где-то над головой, дятел долбится. Да так гулко и объёмно это у него получается, словно подключил на вершинах высоких сосен по всему лесу стереофонические колонки!
Вдруг из кустов вылетает огромный мужик, да так громко смеётся, так заразительно, таким чистым высоким голосом, словно не смеётся, а поёт, как оперные певец - тенор, - подражая пению какой-то звонкой птицы! Я даже остановился почти поражённым. Кто же это? А за ним вдруг из тех же кустов выбегает девчонка со снежком в руке и тоже безудержно смеётся, но смеётся обычно для ребёнка - задорно, тоненьким колокольчиком, в общем ничего нет удивительного. Но как мужик смеётся... Кто же это? Пригляделся... Ничего себе! - а это, оказывается, мой тренер по борьбе, Сергей Алексеевич, с дочной в снежки играет! Во даёт!
- Здравствуй, Константин! - уворачиваясь от снежка, успевает крикнуть он мне.
- Здравствуйте, Сергей Алексеевич! В снежки, что ли, играете?
- Ага, играем! - кричит сквозь смех тренер весь взмыленный, с красным, потным лицом, с капельками на лбу.
Большая меховая шапка у него набекрень, шарф вспучился на груди из-под кожаного плаща, одна штанина в ботинке. В общем, совсем не похож на себя! Он хватает снег, лепит снежок и отпрыгивает в сторону от меня не меньше чем на два метра - во кенгуру! - никогда такой прыткости не замечал за ним. А дочка снова кидает в него снежок. Он снова уворачивается и сам кидает. И оба увлечённо смеются!
- Ну ладно, я поехал, Сергей Алексеевич, до свиданья!
- Ага, давай, Костя, до свиданья! Завтра на тренировке увидимся!..
А на стадионе заливали самый большой в городе каток - всё футбольное поле. Под новый год ставили посередине настоящую ёлку, наряжали, вешали гирлянды, подключали... Феерично! Особенно, когда уже кругом темень, небо чёрное, звёздное, а под ним ёлка разноцветно сверкает, а от неё и ледовое поле всё завораживающе переливается разными цветами. Лишь пара прожекторов на высоченных мачтах горят, а больше никакого освещения. Песни летят над стадионом, то лиричные, то зажигательные, а фигуристы-любители - и стар, и млад - катаются себе, кто ровно, кто с пируэтами, кто одиноко, кто парами, кто компаниями, благо что до позднего вечера работает прокат коньков...
Феерично!
Потому и понятно: звери держались подальше.
А что сейчас? А сейчас на месте Парка аттракционов и игровых кортов, где играли в футбол или хоккей, уже густой лес, спортсменов стало мало (их вообще не видно; как-то слышал от дворника на тренажёрах, что он сколько работает, молодых спортсменов вообще не видел!), катка на стадионе зимой нет, прокатов лыж и коньков нет и у жителей нынче другая жизнь - другие расчёты, другие развлечения, другие места отдыха. Вот и стало в парке гораздо тише. И звери осмелели, стали ближе к нам: поверили нам...
В Стокгольме, к примеру, зайцы прямо по городу прыгают, по детским площадкам, сидят на остановках общественного транспорта рядом с людьми. Первое время было удивительно и комично за ними наблюдать: сидят, поджав лапки под себя, а ушки на макушке, такие тихие, культурные, воспитанные, такие внимательные, терпеливые - интеллигентные. Как люди сидели тихо-мирно на остановке, так и они сидели рядом тихо-мирно, а я стоял на балконе и не мог оторваться от этого и удивительного, и комичного кино!
Хотя, конечно, плохо, что не стало Парка аттракционов и практически не видно спортсменов, но с другой стороны... вернулись звери - нет худа без добра!
Вот когда звери нам поверят окончательно и когда окончательно нас перестанут бояться, вот тогда они начнут жить среди нас в городских парках, на детских площадках, в Парках аттракционов, на остановках общественного транспорта, рядом с детьми, со спортсменами, как это произошло у шведов, где по дорожкам в парке и даже по тротуарам гуляют олени, косули, прыгают зайцы, вот тогда можно будет сказать, наверное, что мы научились жить в гармонии с природой, что мы действительно стали её настоящими детьми, не заблудшими детьми, как сейчас, а верными её детьми, любящими детьми. Но и то, что звери появились в городском парке, а верней, вернулись в парк - в лес (ведь наш парк отдыха - натуральный лес) - это уже наше вольное или невольное достижение...
5
А в глазах всё прыгал упруго через дорожку жилистый, грязно-рыжий ушастый зверёк!
Нет, не мог успокоиться и мне хотелось с кем-то обязательно поделиться этой для меня выдающейся новостью. Но "скрипучая" шла навстречу, как всегда, в наушниках и была вся поглощена информацией, поступающей через них в её большую голову. Может, она слушает молитвы или что-то не от мира сего, что-то медитирующее, гипнотическое. Может она изучает иностранный язык или слушает любимую музыку, к примеру, "Неоконченную" симфонию Франца Шуберта... Да, музыку - рэп, скорей всего.
"Заводной" в жёлтой курточке бежал с женщиной под стать себе - с такой же "желтоватой" и "заведённой" и что-то они между собой уж очень активно обсуждали (как это и положено, наверное, у "заведённых"). Может, она его коллега, его помощник, к примеру, младший менеджер (а он старший), и обсуждают они, к примеру, падение акций "Каззолота". В общем, со своим зайцем я буду не кстати. Представляю, как бы они на меня посмотрели...
Удивительные люди: даже в парке во время утренней пробежки они что-то горячо обсуждают!
Но вот я услышал звонкие цоканья - это "дядя Стёпа на пенсии"! Вот ему-то я сейчас и расскажу...
"Дядя Стёпа" вывернул из лесной чащи на дорожку. Выражение лица его говорило, что он весь погружён в себя. По его тяжко насупленным бровям, нахмуренному лбу и крепко сжатому рту, можно было не сомневаться, что дума его была совсем непростая. Проходя мимо, он даже не глянул на меня и никак не среагировал на моё приветствие.
Нет, не расскажу: ему не до зайцев!
А может, он думал о своём здоровье, что "сдавать" оно стало... вдруг...
Да, возможно такие думы думаются с подобным выражением лица. Но и всё равно, пока ноги ходят, да руки работают - пока шаги чёткие, да цоканья палочек звонкие, не гоже так покорно поддаваться всяким пессимистичным мыслям. Да и не гоже вообще поддаваться!
И неторопливый седой мужик с собачкой с длинным туловищем и с ушами до земли вообще склонил голову так, что и лица не видно. И снова наушники в ушах. Следом, обгоняя его, молодая приятная на лицо казашка назидательно говорит в телефон, который держит на вытянутой руке. Быть может, преподаёт урок игры на фортепьяно или руководит археологическими раскопками вот так на расстоянии.
А худая бабуля в широком вязанном берете, словно шляпе-сомбреро, вообще встала посреди дороги, и отчего-то вся такая озабоченная отчаянно стучит пальцем в экран телефона, словно никак не может до него достучаться или никак не может попасть в нужную кнопку, или кнопка, проклятая, заела...
Ну, что же вы все какие-то озабоченные с утра пораньше в парке! Ну ведь хотя бы в парке, рано утром, во время утренней пробежки или ходьбы можно же дать передышку своей голове, своим ушам, своим нервам, можно же хоть ненадолго забыть о работе и прочих житейских сложностях и целиком окунуться в оздоровительный процесс, в этот удивительный ранний мир!
Хотя, может, я многое не знаю и не представляю всю степень сложности местной жизни. Но если человек занялся своим здоровьем, если он выходит на свежий утренний воздух в лес на оздоровительный моцион, то не всё так плохо у него в жизни, ведь не секрет, что чем цивилизованнее жизнь у человека, тем больше он заботится о своём здоровье - это прямая зависимость, это аксиома. Ведь самые высокоразвитые общества буквально поголовно одержимы своим здоровьем. К примеру, не будет большим преувеличением, если скажу, что вся Швеция каждое утро на пробежке! И у всех бегущих я ни разу не замечал даже тени озабоченности на лицах!
Нет, я не идеализирую шведов, как это может показаться: у них есть свои минусы, которых у нас нет. К примеру, как я понял, они уже забыли о Боге, в бывших храмах они устраивают рестораны, бары, танцплощадки. Или у них слишком уж, на мой взгляд, свободные отношения между женой и мужем. Но если мне довелось быть реальным свидетелем их образа жизни, то почему бы не привести в пример его именно положительные стороны, во благо же нам?
Отрадно, что и у нас вот здесь в степном городке в центре Евразии всё больше людей неравнодушных к своему здоровью - это явный и однозначный признак роста цивилизованности населения, государства - мы на правильном пути. Осталось только совсем немножко: научиться полностью отдаваться оздоровительным процедурам и будет всё о̕ кей!
Почти уж потеряв надежду, вдруг впереди на лавочке увидел "удалого".
- Ну слава богу! - вырвалось у меня вслух облегчённо: уж в нём-то я не сомневался.
- До-о-оброе утро! - подбегая к нему, радостно завопил я, отчего он даже подскочил на месте, весь устремился ко мне, вытягивая обе руки, а на лице появился по-детски неописуемый восторг, словно он увидел летящую на него ракету.
- До-о-оброе... - тоненько заблеял он, как молоденький козлик, то есть, не от старости заблеял, а от внезапности моей, от неожиданно нахлынувших чувств, в общем, как встревоженный и робкий молодой козлик.
- А вы видели когда-нибудь в парке зайца? - спросил я сразу, что называется, в лоб.
- Конечно видел! - сразу и ответил он. - Много раз видел! - И по его выражению лица было понятно, что для него это совершенно не удивительное, а чуть ли не обыденное дело, отчего у меня сразу спал запал. В общем, он меня мигом "успокоил".
- А я сейчас видел зайца, - уже спокойно стал рассказывать, - вот тут, недалеко - перебегал мне дорогу. - И, пожимая ему ещё раз руку, побежал дальше, хотя он мне что-то вдогонку закричал.
- Что? - переспросил я.
- Лис! Лис! - кричал он мне. - Я-то не видел, а люди лис видели!
- А, понятно - лис видели! Значит, и лисы есть...
6
Много молодых в парке. И все в телефонах!
Жаль: они многое теряют - они теряют голоса природы, голоса лесного пробуждения, с таинственным дрожанием в траве, листьях, капельках росы, с самым земным успокаивающим шелестом, с завораживающим поднебесным воем, с разноголосым пением, щебетанием, скрежетом, с гулкими дробями...
Где ещё такое услышишь? - больше нигде.
А некоторые включают громко телефон. Причём, совсем немолодые. К примеру, едут по лесу на велосипеде и слушают телефон, который прикреплён на руле. И непросто слушают, а неотрывно смотрят на него, как на гуру (и как они ещё в дерево или в кусты не въедут!). А прямоугольный, плоский "гуру" им наяривает на всю "Ивановскую"! Спрашивается: зачем они ходят или едут в лес, чтобы посмотреть и послушать телефон? им что, в городе не разрешают это делать? - удивительные люди!..
"Удалой" с канистрой (у скамейки её не было) поторапливается. Штаны широкие сползли. Штанины гармошкой нахлобучились на ботинки. Ботинки большие и, наверное, тяжёлые, ведь он ноги больше волочит по асфальту, чем поднимает. Активно работает руками, потому канистра болтается и ударяет по коленке. Где-то у него говорит радио, то ли в районе живота, то ли ниже. В общем, выглядит не просто удалым, но и шебутным каким-то (может, я его завёл - он меня погасил, а я его завёл, теперь вот поторапливается куда-то с канистрой, даже штаны некогда подтянуть!).
А я свернул на свою любимую дорожку, занялся ускорениями.
Естественно, что резкие, взрывные движения с максимальной отдачей - рывки, повороты, наклоны, вращения, бег - способствуют такому же резкому, взрывному приливу крови-кислорода в тренируемые части тела, а значит, резкому, взрывному делению клеток - росту мышц. Уверен, что этот способ тренировки может вполне заменить поднятие тяжестей.
Подобный способ оздоровления, если не ошибаюсь, пропагандировал, в своё время, Порфирий Иванов: раздевшись на морозе по пояс, он вдруг резко и как можно быстрее начинал бежать; пробежав метров сто на максимальной скорости, он успокаивал бег; потом резко вдруг с максимальной амплитудой и со всей силы начинал махать руками, а через некоторое время успокаивался; потом вдруг снова "взрывался" на бег, потом вдруг снова затихал. И такие чередования - покой-буря-покой-буря...- повторялись у него много раз.
На тренировках по борьбе у нас было что-то подобное. К примеру, по свистку мы должны были за минуту бросить чучело через грудь максимальное число раз, то есть, резко, вложив всю силу, вырвать его вверх, развернуть его через спину под себя, когда он в полёте, и накрыть его уже на ковре - упасть на него сверху, потом тут же вскочить вместе с ним, снова резко, вложив всю силу, вырвать его к потолку, развернуть его... и так далее: таким способом, как утверждал тренер, Сергей Алексеевич, тренировалась очень нужная для борца "взрывная" сила всего организма - спины, плеч, груди, живота, ног, рук, шеи - всего сразу, в комплексе.
- Только, вырывая его вверх, - объяснял он нам, - надо всю свою силу вложить в один миг - взорваться, как штангист вкладывает всю силу в один миг - в миг толчка штанги, так и вы должны всю силу вложить в один миг - в миг вырывания вверх чучела! Понимаете? - взорваться! - в один миг, в один импульс! - И объяснял он нам много раз, и каждый раз очень эмоционально, крича, с рычанием, скорчив ужасно разъярённую гримасу, и зверски оскалив зубы, и при этом, естественно, показывал, как это надо делать - так красиво показывал, вдохновенно, убедительно, но... только без чучела. В общем, как настоящий артист перевоплощался.
- Огонь! - помню, яростно кричал Сергей Алексеевич с секундомером в руке, и мы в миг, выражаясь борцовским сленгом, "входили в корпус" чучела, "брали борцовский захват", и начинали серию "залпов" продолжительностью в одну минуту.
В общем, минуту с дикими воплями, что есть мочи, мы рвали и метали, рвали и метали... А тренер в эту минуту только и подгонял нас, только и подгонял:
- Быстрей! Быстрей! Взрываемся! Взрываемся! Вот так, хорошо!
Иногда он стоял среди нас красный, взлохмаченный, страшный и как Великий Маэстро дирижировал... Бурей!
По истечении этой "дикой" минуты (а с каждой серией она становилась длиннее и длиннее), снова раздавался свисток и теперь мы уже с яростью отталкивали от себя ненавистные, абсолютно тупые, трупо-образные чучела, внутри которых, даже в маленьких их головах, была одна плотно набитая вата!
- Так, походили-походили, - уже заботливо просил тренер в минутной передышке перед очередным "боем", - не останавливаемся, дышим, дышим, ручками встряхнули, встряхнули ручками, говорю, руки подняли, вздохнули глубоко, дыхание задержали, задержали... и выдохнули... бросили руки... вот так, бросили их вниз, поболтали, поболтали руками... хорошо...
Вдруг голос его крепчал:
- Так, осталось десять секунд, приготовились!
Все поднимали вертикально свои чучела (а с каждой серией они становились всё тяжелее и тяжелее, гады!). Вставали в стойку.
- Внимание, - ещё твёрже и тревожнее командовал, распаляясь, тренер, глядя на стрелку секундомера. - Огонь! - вдруг как сумасшедший орал он...
После пятой или шестой серии я чучело с ненавистью и громко материл (было не слышно в общем шуме криков таких же бедолаг, как и я), а про себя молил бога, чтобы побыстрей закончилось это самое настоящее мучение, ведь я чучело даже поднимал с ковра в вертикальное положение уже еле-еле! А тренер при этом кричал мне:
- Быстрей! Быстрей, Костя! Быстрей вставай!..
На последней серии все уже были с чучелами, как пьяные: обнявшись с ними, шатались, уткнувшись носами и раскрытыми ртами в их мокрые от пота и слюнь ватные груди, бодались с ними, тыкаясь в них лбами, и чего-то им рычали... или спрашивали их, типа:
- Ты меня уважаешь? Я тебя тоже...
Да, эти тренировки "взрывной" силы были не только для меня, но и для всех моих товарищей самыми изнуряющими и ненавистными. Помню, всегда в сердцах после долгожданного окончания очередной "дикой" тренировки бросал я напоследок своему чучелу: "Будь ты пррроклято!" - И даже страшно представить, с какой ненавистью я глядел на него в этот момент...
А на очередном ускорении навстречу вдруг выбежала... "Шамаханская царица"! Я даже глазам не поверил.
- Ба-а-а... - растеряно вырвалось у меня. - Вот уж не ожидал, ничего себе! - искренне обрадовался я. - Приветствую вас! Давно не виделись! А где же... - зачем-то о велосипеде хотел спросить. - Вы тоже решили побегать с утра пораньше?
- Здравствуйте, - сладко улыбалась она свежим, парным, чернооким и чернобровым лицом, как-то завораживающе робко и неумело передвигая по дорожке ножки в обтягивающем трико. - Да вот, решила...
- А я думал Шамаханских цариц только на руках носят!
Она прыснула.
- Нет, - напоследок возразила мне с чуть смущённой и с чуть жеманной улыбкой, - не только! - И так игриво моргнула "шамаханскими" ресницами.
"Ай-яй-яй, - глядел ей вслед, - что "цивилизация" с людьми делает, ведь даже цариц не щадит! Ай-яй-яй, ведь огрубеет же наливное яблочко, ей богу огрубеет! Ай-яй-яааай... - Покачал головой, отвернулся: - Не буду смотреть, чтоб не смущать, итак молочные щёчки порозовели..."
Отвернулся и увидел пенсионерок, замерших в кружке во главе со своим тренером - они явно медитировали. Во всяком случае, стояли, опустив головы, и не шевелились. В общем, были погружены в себя. И очередное удивительное открытие: среди них - бабушка-казашка! Скуластая, желтолицая, маленькая, худенькая, в светлом толстом платке, плотно закрывавшем голову и шею, в ярко-рыжем платье или уличном халате, или плаще, замысловато и искусно расшитом блестящими разноцветными нитями, таком длинном, аж до самых ступней, плотном, явно очень тёплом. Она также стояла, как и все, опустив голову и руки по швам (со стороны была похожа на тонкий вопросительный знак), и не двигалась. И глаза, наверное, закрыла...
"Что "цивилизация" с людьми делает, - в очередной раз констатировал я поражённо, - ведь даже уважаемая апа стала медитировать..." - Удивлению моему не было предела...
Дворник устало сидел на тренажёре. Услышав моё приветствие, поднял лицо на меня и ладонь, поднялся, взял метлу и ушёл. На смену ему пришёл высокий мужик и начал обстоятельно делать зарядку.
7
Идёшь по кладбищу, много заброшенных могил - как похоронили, так и забыли. Провалились могилы, зарастают бурьяном, кресты падают, сохнут, гниют, истлевают. Как же так?
Нельзя, конечно, чтобы на старости лет человек оставался один. И никто этого не хочет, конечно. Но жизнь распоряжается по-своему. И приходит день, когда хоронят одинокого человека чужие люди. И приходит день, когда о нём все забывают, и на могилу его никто не приходит. Может, это и не страшно, но это печально.
Много заброшенных могил. Неужели, все эти люди одиноки... Неужели, никто о них не помнит...
А может, помнят, но живут далеко - за горами и океанами, и не могут никак добраться до могилы близкого, ведь не всё же зависит от человека. Но всё рано они помнят его, поминают, молятся о спасении души его...
Может, это и совсем не страшно, не посещать могилы близких. Может быть. А может, и нет. Может, умершим этого и совсем не надо, главное, чтоб о них помнили, а посещают их могилы родственники или не посещают - им всё равно. Может быть. А может, и нет - не всё равно. Я не знаю. Но я точно знаю для себя, что посещать могилы родных и близких надо: просто МНЕ ЭТО НАДО. И, думаю, каждый должен решить для себя: надо ему это или не надо.
Но заброшенные могилы - это очень печальная картина...
8
Закончив дела на могилах родителей, решил прогуляться по кладбищу.
Давно уже, лет двадцать, ищу могилу своего учителя по классу "ударные инструменты" музыкальной школы, Дмитриева, Валерия Валентиновича. В конце девяностых он скоропостижно умер, придя домой с базара, на котором торговал конфетами, помимо преподавания в музыкальной школе: семью надо было кормить, "вертеться" надо было, как говорили тогда все (кстати, и даже сам господин Президент, Нурсултан Назарбаев, так говорил в одном из своих обращений к народу, транслируемом по телевизору, в котором он призывал не сидеть сложа руки и чего-то ждать от государства, ведь сейчас не социализм, а самим ЧТОБЫ ЖИТЬ НАДО ВЕРТЕТЬСЯ!).
Вот он и "вертелся": закупал оптом повсюду, где мог, товар, загружал им свою старенькую машину, вёз на базар, торговал... - и зимой, и летом, и в мороз, и в зной, и в дождь, и в снег, и весь продуваемый, и простывший, и всё один, и не зная покоя...
Помню, за год или за два до его смерти, мы с мамой на базаре купили у него конфет. Встреча тогда была неожиданной, очень волнительной, ведь не виделись много лет. Тогда он был мало похож на себя - на того моего учителя, которого знал с восьми лет - энергичного, не смотря на бездействующую одну ногу, которую он волоком тащил за собой (так и не знаю, что было с его ногой), цветущего, жизнерадостного. В тот осенний день за прилавком я увидел вдруг усталого, грустного, тёмного человека с потухшими глазами. Его лицо было бурым, обветренным, несвежим. Одет он был в какую-то потёртую, "дутую" куртку, с блестящими, засаленными рукавами. На голове - сивая кроличья шапка.
Тогда он очень обрадовался мне. И глаза его чуть потеплели...
На следующий день я пришёл в музыкальную школу, как договорились.
Он ждал меня в том же самом нашем притемнённом классе, с бронзовым тёплым отливом в его пространстве от тёмно-коричневых штор на больших окнах, выходящих на закат. Он ждал меня в том же самом нашем классе, в котором в счастливые восьмидесятые годы мы с ним ежедневно встречались, занимались, смеялись, разговаривали по душам. В том же самом нашем классе, в котором я и увидел его впервые, и познакомился с ним. А было это первого сентября восьмидесятого года.
И был он тогда худенький вчерашний студент музыкального училища с русой, кудрявой - "барашковой" - шевелюрой и с по-мальчишески озорной улыбкой. Он интригующе неспеша раскладывал тогда передо мной доселе незнакомый мне инструмент с переплетёнными между собой красненькими, тоненькими деревянными пластинками. А разложив его, заиграл...
Он ждал меня в том же самом нашем классе, в котором я и услышал впервые этот солнечный инструмент - ксилофон!
В тот год это был его первый набор. И я стал его первым учеником.
Он ждал меня, заранее разложив тот самый уже старенький ксилофон, по клавишам которого я впервые ударил деревянной ложечкой в восемь лет, на котором я потом ежедневно, упорно, с немалым трудом разучивал всякие произведения, а потом, сгорая от чудного, неописуемо приятного волнения, играл их на концертах и конкурсах на разных сценах, в разных городах. Этот инструмент был всегда со мной. Я с удовольствием и даже с гордостью таскал его везде и старался никому его не отдавать, ведь в тайне мне хотелось, чтобы все видели, на каком инструменте я играю - вот, посмотрите! - не-е-ет, не на какой-то там обычной трубе или обычном баяне, а вот на таком необычном, вот на таком редком, даже экзотическом и вот на таком большом! Ведь не все даже и знали, что за инструмент лежал у меня в длинном и широком, плоском и чёрном футляре. А я всегда думал: "Ну дак подойдите и спросите!" - И я представлял, как отвечаю, так небрежно, но и деловито, так запросто, но и так чётко, громко, чтобы обязательно все расслышали: "Кси-ло-фон! - И добавлял бы, не удержавшись, но совсем без улыбки, совсем не заигрывая с ними, а ради лишь констатации удивительного факта, который они не знали, но ведь всегда не поздно узнать, было бы желание, и чтобы уж вообще заинтриговать: - Это такой инструмент. Его ещё называют "солнечным", потому что у него такие очень звонкие, очень приятные звуки!" ...
Он ждал меня, сидя на старом стуле, расслабленно, отдыхая от своих дневных "базарных" трудов, боком облокотившись на спинку, положив руки на неё, а на них склонив свою уже совсем не кудрявую голову.
- Ну, - обратился он ко мне нетвёрдым голосом, печально улыбаясь, - помнишь что-нибудь? - И кивнул на инструмент.
Я подошёл к родному ксилофону. Глянул на его порядком уже потёртые клавиши. Взял те же самые ложечки и... заиграл... вдруг, как и когда-то: руки сами, прыгая над инструментом в разные стороны, забили вдруг по нужным клавишам, излучая из них, как и когда-то, звонкие - солнечные - звуки! А заиграл я тогда Концерт "ля-минор" для скрипки с оркестром Иоганна Баха, в переложении для ксилофона...
Учитель этого не ожидал. Он, вскочив со стула, крикнул мне:
- Помнишь! Какой ты молодец!
И так быстро, так взволнованно, так неудержимо заходил, закружил по классу, как и когда-то, и так живо, так вдохновенно начал дирижировать, как и когда-то, и глаза его вновь горячо засверкали... как и когда-то...
Это была наша последняя встреча.
Как мне рассказывал учитель по классу гитары, с которым они дружили, умер он скоропостижно, дома, придя вечером после "своего" базара, сидя за столом, - сидел, жаловался, что машину с товаром арестовали на границе, что товар могут украсть... и вдруг замолчал - всё...
Кого бы не спрашивал, никто не знает, где его могила. Потому и брожу всегда по кладбищу в надежде, что найду её.
Найду конечно...
Спустился от родительских могил шагов семь к широкому памятнику из чёрного мрамора. Отчего к нему подошёл, что меня потянуло к нему, что меня в нём привлекло, я и сам не понимаю. Но каково же было моё удивление, когда оказалось, что эта могила родителей тренера, Сергея Алексеевича! Сегодня вспоминал о нём не раз, и вот тебе пожалуйста - его мама и отец; мама, Юлия Никоноровна, - в две тысячи третьем, папа, Алексей Иванович, - в две тысячи семнадцатом, дожив до восьмидесяти семи лет!
Выходит, наши отцы ушли друг за другом...
За последние восемь лет я видел Сергея Алексеевича два раза. И оба раза после смерти родителей - в сентябре две тысячи шестнадцатого и в октябре две тысячи девятнадцатого. И оба раза случайно.
Дня через три после похорон отца мы встретились у базара.
- А я вот отца похоронил, Сергей Алексеевич... - помню, сказал ему.
Всегда озарённый внутренней радостью, всегда со щедрой, игривой улыбкой на большом белом лице, он вдруг потускнел.
- Да ты что... - тихо и растерянно произнёс он, глядя мне в глаза. - Папу твоего я хорошо знал. Сочувствую, Костенька...
Шарообразная молния в миг запалила всё горло, но сумел погасить, глубоко и медленно вздохнув: так называл он меня только единственный раз, когда мне было тринадцать или четырнадцать лет.
Тогда я участвовал в первых крупных соревнованиях после возвращения в борьбу. Боролся в финале. Выигрывал с небольшим преимуществом после первого периода. Напряжение у всех было большим. И вот в перерыве между периодами, массируя мне руки, он, красный от возбуждения, так вкрадчиво и так проникновенно сказал мне на ухо:
- Потерпи, потерпи немножко - надо потерпеть, Костенька...
И потерпел, и выиграл. И смог это сделать благодаря, наверное, столь неожиданному его обращению ко мне в самый напряжённый момент схватки.
Вот и в тот день он второй раз в жизни так меня назвал, произнеся это слово так же вкрадчиво и так же проникновенно...