Аннотация: Цикл рассказов "Мои бега". Рассказ восьмой, последний
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
СЕРИЯ РАССКАЗОВ "МОИ БЕГА"
Рассказ восьмой
На Стокгольмской земле...
После шумного и часто неумеренного во всём: и в красоте и грязи, и в богатстве и нищенстве, и в уме и глупости, наконец, и в доброте и ненависти Северной российской столицы, этот город - резкий контраст. И прежде всего этот город - это откровенное признание человеку в любви, действительно, родной природы, это чистая, тихая, неподдельная в своей рациональной красоте и чувствах, по-настоящему взаимно любимая человеком земля.
На Стокгольмской земле у меня никогда не возникает вопросов, которые часто возникают на родине: а дети ли мы - люди - земли? а если дети, то почему же мы её так не любим, почему же мы к ней так равнодушно и безответственно относимся, за что же мы на неё плюём, на ней так гадим, её так лицемерно и злобно уничтожаем?
Я уже писал о Стокгольмской земле. И так, как я написал когда-то, лучше и не надо. Итак...
Я прихожу паромом, спускаюсь в метро, и поезд бесшумно и гладко мчит меня на остров Шведской столицы. Женский голосок объявляет станции на мелодичном и непонятном языке, словно это звонкое и смешное лепетание ребёнка о своём: о карликах, Карлсонах, "карло-планах", "остомалстангах", "слюссе", "брёде", "вистрахоге", "киста", "хусби", "брёде", "калла"... А за окном то округло напирают, то вытягиваются чёрной трубой, словно смазанной жирной ваксой, туннели, разрываемые сумрачными и разноцветными пещерами - станциями. Вдруг проносится утончённо вытянутый кверху центр ГАЛМА СТАН. И снова поезд скользит по тоннелю, разрываемому уже не только пещерами, но и живописными пастбищами с пасущимися на них овцами, лошадьми, коровами...
И вот, женский голосок смешно и весело лепечет мне мою станцию. Я выхожу на платформу, улыбаясь на прощанье голоску, а меня встречает тишина. Вот она...
Вначале было очень непривычно, и я не верил в её существование. Я выходил на балкон и ждал: "Вот сейчас пойдёт шумная компания, к примеру, туристы или подвыпившая молодёжь, или вот сейчас поедут нескончаемые колонны мычащих и рычащих машин..." Но ждал каждый раз напрасно - тишина была всегда и в любое время.
Проезжающих машин там, почему-то, совершенно не слышно. И людей не слышно. Они всегда идут там неторопливо поодиночке или небольшими компаниями на пляж или уже разомлевшими идут в магазин или метро, на теннисный корт или детскую площадку, готовят мясо на мангале во дворе или просто прогуливаются, разговаривая и смеясь, но их совершенно не слышно. А вместо собак по улицам спокойно прыгают совершенно тихие зайцы. Иногда они безмятежно сидят у беседок, поглядывают по сторонам, что-то пережёвывая, потом вдруг начинают прыгать по тротуарам и лужайкам, мимо скамеек и клумб, детей и родителей. И кажется, глядя на них, что они и не касаются лапками земли, а так и летят над нею легко и неторопливо, чуть зависая в воздухе. Как люди ходят там плавно-неторопливыми тихонями, словно невесомыми и глухонемыми, так и зайцы там прыгают такими же. И неизвестно, кто у кого научился - кто у кого научился жить. И птицы там втихомолку и бесшумно порхают с ветки на ветку, также чуть зависая в высшей точке полёта, плавно взлетая, и плавно опускаясь. А птицы-то там необычные, не голуби или сороки с воронами, а лесные, с широкими крыльями, лесным оперением, хищными взглядами. И всё-всё-всё кругом плавное, спокойное, неторопливое, беззвучное, зависающее, словно парящее. В общем, не рваное, не оторванное, а всегда гармонично живущее с окружающим миром. Кажется, что сама тишина впитывает в себя, как губка, всевозможные звуки, словно она устраивает и поддерживает повсеместный тихий покой, правит неторопливым, молчаливым, возвышенным балом жизни. И только лес, порой, за окном подвывает, совершенно не нарушая её, а таинственно обрамляя её...
Я часто ложусь на диван, смотрю в окно на широкие кроны сосен в голубом или сером небе, чуть колыхающиеся отдельными веточками, и внимательно слушаю. И слышу каждый раз за окном большой, нетронутый мир природы, совершенно спокойно живущий в большом городе, - его дыхание, движение, голоса, его неторопливое повествование, его вечную первозданную жизнь. Вот представь: ты в столице высокоразвитого европейского государства, в получасе езды от исторического центра, но ты вдруг оказываешься одиноким посреди нетронутой природы, основательно и безнадёжно захваченным какой-то нереальной, кажется, невозможной для нашего современного мира тишиной!
Особенно меня сражает там летняя утренняя тишина. Поскольку разница в два часа, и вставая по-нашему около шести часов, я встаю по их времени очень-очень рано. И иду в предрассветный лес. Он в семи минутах ходьбы. Захожу в него и бегу по тропинке лёгкой трусцой. А впереди в густом фиолетовом сумраке, насыщенном ещё ночной прелой прохладой, плавно качаются как по волнам зайцы, а сбоку в считанных метрах от меня на скалистом пригорке, покрытом мхами, осинками и ёлочками, нежатся в сладкой неге оленята, а дорожку вдруг преспокойно "переплывают" косули. А кругом тишина, плотно населённая лесной жизнью, но никем нетронутая, всеми ценимая, оберегаемая, любимая. И чувствую тогда в груди одновременно и восхищение, и пугливый озноб, теряясь в мыслях: где я, куда я попал, рядом ли люди, город, цивилизация... Такое впечатление, что меня вдруг какая-то сила незаметно перенесла за тысячи километров от города в дебри. Только чавканье песочка под ногами, посыпанного человеческой рукой, прибавляет уверенности, что я совсем недалеко от дома, от цивилизации...
Ещё несколько минуток и бежевый рассвет разливается по лесу. Лес просыпается. И начинают двигаться вокруг веточки, порхать птицы, бежать по стволам и камням соки, осинки в кружочках дрожать, берёзки со свежими вздохами гнуться, елочки игриво покачиваться верхушками, а сосны на вершине скалистой горы выжигаться розоватыми расплавами быстро поднимающегося солнца. А я бегу по её склону. И ниже по склону лес мне открывается, словно распахивает передо мной свои лохматые, пушистые ворота. И вижу я в его просветах под голубым небом город с зеленоватыми иголочками церквей и румяными вафлями крыш, который ниже раскалывается на острова с полянками и лесочками, словно кружевами, рассыпанными разноцветным бисером домиками, стадами, ниточками дорог, кругляками скошенного сена... А у самого подножья горы сверкает море. Я спускаюсь к нему в нужном месте. Скидываю на камни всю одежду, захожу в воду, пробегаю в глубину и ныряю. И чувствую, как обнажённое тело в восторге от миллионов приятно обжигающих искорок. Оно даже начинает в какой-то сладкой, трудно переносимой истоме болеть, краснея, и твердея. И вот я уже весь румяный, плотный, гладкий, как свежеиспечённый крендель, лежу на спине с закрытыми глазами, медленно покачиваясь на монолитных плотных волнах, и слушаю тишину...
Полежав, плыву к берегу, выхожу на припорошенную росинками травку. Спокойно гуляю по лесу. Ноги от ступней до коленок начинают ещё приятней, чем всё тело, болеть. Кажется, в какой-то момент, что эта приятная боль уже нестерпима - невыносимо это наслаждение! Но я гуляю, гуляю, гуляю, терпя это щекочущее всё тело наслаждение, по пригоркам и низинам, между сосен и кустов шиповника, абсолютно один в тихом лесу, и абсолютно голым. Иногда делаю рывки руками, приседаю, наклоняюсь, прыгаю. Потом успокаиваю дыхание и ложусь. И лежу на пощипывающей траве. И снова на спине с закрытыми глазами. И снова слушаю тишину. А тишина уже обрамляется шелестом пробуждающегося леса, плеском пробуждающегося моря, щебетаньем пробуждающихся птиц. Не нарушается - обрамляется. А я как будто остаюсь наедине со своим наслаждением. И улетаю вместе с ним...
Вдруг открываю глаза, словно резко спускаюсь на землю: где-то совсем рядом раздаются голоса. Сажусь и осматриваюсь: в стороне, метрах в тридцати, вижу группу молодых спортсменов. Они меня не видят. Я подползаю к кусту шиповника и скрываюсь за ним. Наблюдаю. Спортсмены, подбежав к берегу, с молодым задором быстро скидывают с себя всю одежду и дружно ныряют в воду. И совсем не стесняясь своей наготы, и совсем не беспокоясь, что кто-то посторонний может их увидеть, купаются в море...
И начинают нырять. Они по очереди забираются друг другу на плечи и, выпрямившись, показав всем всего себя целиком без единой посторонней ниточки, покрасовавшись физическим совершенством своего сочного тела, величиной своих мышц на руках и ногах, ровностью клеточек на животе, и в завершение, чувственно поболтав тазом, под общий смех, хоть и молодой, но неплотный и прозрачный, словно морозное дыхание, сигают в воду!
Постояв за кустами, я решаюсь выйти. Выхожу. Прохожу перед ними старательно спокойно. Они мне машут и кричат:
- Хей! Хей!
Я в ответ машу и отвечаю, улыбаясь, старательно непринуждённо:
- Хей!
И ухожу к своим камням с одеждой. А они продолжают свои "ныряющие представления", словно и ничего не произошло.
А я решаю ещё немножко побегать по лесу. Выбегаю на дорожку. А по ней уже бегают жители острова. И, пробегая мимо, они с улыбочкой приветствуют меня своим неизменным "хей"! И я каждому:
- Хей!
А кто-то:
- Хей-хей!
И я ему:
- Хей-хей!
А бегут, кажется, все жители острова. И вот мы друг перед другом: "Хей!" - "Хей!" - "Хей-хей!" - "Хей-хей!" - "Хей!" - "Хей-хей!" - "Хей-хей!" - "Ага, хей-хей, хей-хей!"...
А по морю уже поплыли старомодные и белоснежные пароходы с широкой трубой посередине. В небе, нет-нет, да пролетит самолётик. На тренажёрной площадке у пляжа закачаются на равных мужики и женщины. Запрыгают активней зайцы по дорожке, словно и они займутся утренним физическим моционом (всё-таки, наверное, зайцы учатся у людей, хотя...). Заголосят и запорхают сосредоточеннее птицы. Но всё равно тишина не нарушается - и люди, и звери, и птицы всегда её бережно хранят. Они все понимают, что это их бесценное богатство...
Что же ещё можно здесь добавить? Только одно: приятно иметь дело с умными людьми, потому что с ними легко, интересно, спокойно и полезно!
И ещё: был хит! А именно...
Как-то на рассвете, поколесив по лесу, тропинка вывела меня в росистое поле. Казалось, поле было усыпано разноцветным жемчугом. И в юных лучах бледного скандинавского солнца оно всё сдержанно искрилось.
Та же тропинка вела вдоль деревянного ограждения. А за ограждением кони, такие же как поле - сдержанно искрящиеся.
И вот: белое солнце на трепетно чистом небе, застывшая, повсеместная тишина, искрящееся поле, искрящиеся кони, а кругом только густой, тёмный лес. И только я один бегу среди всей этой северной сказки, и не хочу, чтобы она заканчивалась...
А когда сказка всё же закончилась: появилась улыбчивая белобрысая девочка, которая стала поить из вёдер коней, а они стали ей с удовольствием фыркать, когда расплавился весь жемчуг на поле и бежевых гривах коней, а трепетную чистоту неба нарушили самолёты, заходящие на посадку в Арланда, я, ни сколь не расстроившись, подумал: "То ли ещё будет в моих бегах на чистой и тихой, неподдельной и откровенной в своих чувствах, влюблённой в человека, искрящейся и улыбчивой Стокгольмской земле!"
Этим рассказом я заканчиваю серию "Мои бега". В неё вошли рассказы о моих главных беговых дорогах. Конечно, были ещё дорожки, к примеру, в спортивном лагере "Золотой Бор", что в крохотном оазисе "Боровое" среди великой казахской степи или в коротенькой лесной ленточке моего степного города детства, а ещё на Урале, Вятке, Алтае, в Сибири, Хакасии, Эстонии, Финляндии, Белоруссии... Но они обязательно найдут своё место в моих других рассказах.
Сейчас, перечитывая эту серию, которая начиналась писаться пять с половиной лет назад (!), я ловлю себя на мысли, что, может быть, сам того не вполне осознавая, я хотел сказать, как и каждый раз, когда начинаю что-то писать, как и любой мыслящий, творческий человек, очень простую истину: счастье - жить, и счастлив человек тогда, когда он сам делает себя таковым.
Это, конечно, не ново. Об этом давным-давно сказано-пересказано и, наконец, всё сказанное об этом сведено лучшими русскими умами в формулу:
ХОЧЕШЬ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ - БУДЬ ИМ!
И получается, что само счастье, о котором мы всегда мечтаем, даётся нам просто так с рождением. Просто так нам дарит его природа, Высший Разум, мама... Просто так. Просто по той простой причине, что мы дети.
Но потом мы становимся настолько легкомысленными, что запросто забываем об этом счастье сразу после того, как проходит не легкомысленное детство. И только тогда, когда мы вдруг начинаем открывать для себя что-то новое, мы вдруг ощущаем себя снова детьми - снова счастливыми. Но мы, к сожалению, очень легкомысленны! И, быстро сорвав верхушки нового, снова начинаем мечтать о счастье. И мы так несчастны, так страдаем от своего несчастного "всезнания", что наиболее чувствительные и, как им кажется, обречённые на вечное несчастье люди, говорят об этом в стихах, к примеру, вот так:
...В этом мире умирать не ново,
Да и жить, конечно, не новей...
Только это самое "всезнание" наше - блеф, самообман.
В том-то и дело, что всё известное в этом мире так и останется, на самом деле, до конца нами не познанным. Это не я сказал. Это Гёте сказал. И об этом тоже давным-давно сказано-пересказано всеми мыслящими людьми. А один из главных мыслителей человечества свёл все их нетленные об этом высказывания в одну фразу: "Я знаю до конца только одно, что я ничего не знаю!"
И только глупцы думают, что они дошли до предела своих познаний. Но на то они и глупцы. И нечего о них говорить.
На самом же деле - нет предела человеческому познанию, равно как и нет предела человеческому совершенствованию!
А значит, нет предела счастью, пока мы живы. А, может быть, ему не будет предела и потом...
Короче, надо жить умно: всегда и везде открывать этот известный и неизвестный, конечный и бесконечный мир, который рядом с нами, вокруг нас, ближе, даже чем мы думаем. И тогда счастье нас никогда не покинет!