-Сволочи! Пустите меня! Подонки! Холуи! Рабы! -глухие удары в что-то мягкое, хохот, звуки плевков.
-Негодяи! Вам не удастся победить меня! Мой дух не сломлен!
-Сломаем!
-Вышибем.
-О, клоун!
-Твари, мерзкие твари! Низкие животные! Вы хоть знаете, кого вы бьёте?
-Кого?
-Вы бьёте свет и знание истинное! Негодяи!
Какие-то клокотания и смрадная сочность ударов. Тот, кого били, только вскрикивал. Дверь открылась и на пол упало что-то мягкое и недвижимое. Грохнул засов, удаляющиеся шаги и смех, тишина вернулась в свои владения. Обычная тишина летней ночи, наполненная маленькими звуками и невидимыми шорохами. Суматошная муха и терпеливый сверчок - главные музыканты, играют свои нервно-заунывные мелодии. На дворе должно быть во всю светит луна, а в этом чертовом сарае только конский навоз и мышиная возня на далёком чердаке. Значит завтра, в книгах врут, когда пишут об особых состояниях, всё обыденно и даже боль в ноге уже привычна. Завтра так завтра, подумаешь. Он усмехнулся в темноте. И вспомнил, как восхищался в детстве римскими легионерами. Ровные ряды воинов, манипулы, центурии, легион, всё блестит золотом и тревожит пурпуром. Бой. Безумные варвары, чуящие свою смерть и оттого ещё более страшные, с остервенением бросаются на строй, гибнут десятками, но достают то одного, то другого. Стрела, вылетевшая из лука, зажатого в грязных дрожащих руках. Он погиб. Он возлежит среди цветов, рядом льют скупую мужскую слезу соратники, говорят короткие речи о его мужестве, храбрости, преданности родине. Таким виделась ему смерть, он просыпался ночью и плакал, заново переживая те минуты. И даже думать не мог о вонючем сарае, выбитых зубах и сломанной ноге. О том, что завтра вырыть самому яму и упасть в неё, а черви уже ждут. Бормотание, захлёбывающееся и невнятное.
-...поделать я, если Амур пронзил меня стрелой златою. Увидел я её и разум помрачен и сердце норовит освободиться из ставшей тесной груди. О Агнесса, душа моя! Любовь к тебе безмерна, я весь во власти этого всепоглощающего чувства, будто утлая лодчонка среди огромных волн разбушевавшегося океана. Пропал я, пропал! Нет мне спасения! Губы твои влекут подобно Эльдорадо, Агнесса...
-Да заткнись ты!
-Что? Здесь кто-нибудь есть?
-Нет.
-Вас зовут Нет, вы не из знаменитой семьи акробатов?
-Нет.
-Я уже слышал как вас зовут.
-Меня никак не зовут.
-Никак или Нет?
-Заткнись.
-Как вы грубы! Вы невоспитанны и хам! Неужели ваш учитель... ТьФу! Что это было?
-Сухие конские кизяки, дуплет. Буду бросать в вас, если не замолчите.
-Это насилие!
-Всего лишь конское дерьмо.
-Вы ответите за это!
-Вы дурак?
-Нет, а почему вы спрашиваете?
-Очень на то похоже.
-Какое право вы имеете меня оскорблять?
-Я имею право говорить правду и давайте на этом покончим.
-Нет уж, подождите! Каков! Нахамил и в кусты! Вы мне ответите, вы мне за всё ответите! Да не кидайтесь же, это подло! Мы интеллигентные люди, мы должны понять друг друга. Наш разум нам поможет. Вы даже не подозреваете о его силе. Те чудесные и прекрасные преобразования, которые он может провести, превратив нашу жизнь в сплошное блаженство. Разум это дуновение Бога в нас, это быть может сам Бог, нужно только верить в него и преклонятся ему, тогда всё будет прекрасно! Да что такое! Прекратите немедленно!
-И не подумаю. Буду швырять по вам, пока не замолчите.
-Я не могу замолчать.
-Это ещё почему?
-Потому что я Туманов Василий Спиридонович, жизненный артист.
-Кто, кто?
-Жизненный артист.
-Это как?
-Это прекрасно и возвышенно. Это..
-По-моему ты шут.
-Что?
-Да-да, именно шут, дешёвый шут из нищего цирка. Шут, берущий наглостью, криком и жалким видом. Зачем ты устроил это представление в штабе? Говорил идиотские речи, сверкал глазами, визжал. Тошно смотреть было на тебя. Неужели ты надеешься унижением спасти себе жизнь? Глупо. Раз уж попался, так веди себя достойно, все равно завтра расстреляют, а он как старая шлюха.
Молчание. Мухи, сверчок, мыши. Во дворе солдаты имитируют стрельбу из пушек, соревнуются, кто громче, смеются.
-Нас завтра расстреляют?
-Тебя могут посадить на кол из уважения к шутовскому рангу. Будешь и на колу обезьянничать.
-Почему вы мне тыкаете?
-Шуты всегда на ты.
-Я не шут!
-Тогда помолчи.
-Почему я должен молчать? Не хотите слушать, заткните уши!
-У меня руки связаны.
-Я здесь не причем. И вообще, кто вы такой? Строит из себя бог весть что! Сейчас подойду и начищу вам морду. Я брал уроки бокса у самого Дика Хенри, чемпиона Англии.
-И вправду дурак, даже не сообразил, что как же я могу кидать навоз, если руки связаны.
-Ты у меня договоришься! Вот возьму тебя и зарежу или задушу собственными руками. Я в Тамбовской губернии семерых задушил, из них двое мясников, здоровенные были мужики, по кварте крови каждый день выпивали, а я их задушил. Так что учти!
-Не замолчишь, буду бить.
-Откуда вы знаете, что именно завтра?
-Они долго никого не держат. Да и командир их посоветовал мне повспоминать жизнь, покаяться в грехах, к смерти приготовиться. Скотина. Сначала бил, топтал, зубы выбил, а потом с полчаса пытался в исповедники набиться.
-Такой толстый, с огромными руками?
-Он.
-Как же бьёт! Я за жизнь бывал бит немало, пообвык уже, но чтобы так били, никогда не было. Невыносимо.
-Бьёт сильно. И ведь ещё бережется. Если бы в полную силу работал, убивал бы.
-Грязное животное! Такие как он - зловонные язвы на теле человечества, позорящие всех и вся!...
-Можешь говорить спокойно?
-Как я могу говорить спокойно, если завтра умру?
-Может и не умрешь. Закатай им истерику, продекламируй стишки, спой им пару-другую сальных куплетов и годится. Спасёшься с помощью своей профессии.
-Это не профессия!
-Что просто любитель?
-Слушай же ехидная тварь! Никогда и нигде не клянчил я жизнь! Не буду этого делать и сейчас. Если мне суждено умереть завтра, то я умру с честью, как подобает воину и гражданину! Я покажу своей смертью пример мужественного смирения! Эти негодяи не дождутся ни слезинки из глаз моих, ни мольбы о пощаде из уст моих, не услышат стонов! Я буду твёрд как камень и встречу эту гадкую старуху с косой дерзким взглядом и криком “Да здравствует свобода!”...
-Ты точно завтра не погибнешь. Кто же убьёт такое посмешище? Тебя посадят в клетку и будут возить по позициям, для увеселения солдат. Пинки подстегнут твой дешевый артистизм.
-Вы не правы! Слышите, вы не правы!
-Господин Туманов, освободите меня от необходимости выслушивать ваши бредни. Решили спастись, став шутом, бог вам судья, но мне вы противны, поэтому давайте лучше молчать, чтобы мне не пришлось затыкать вас навозом.
Снова молчание. Вот бы кто-нибудь проскакал сейчас по улице. Быстро, с гиканьем, со свистом плети, промчал рядом. Но никто не скачет, никто не гикает. Только мыши беснуются на чердаке.
-Значит вы думаете, что я подлец? Так? Отвечайте! Что у вас за дурная привычка молчать, когда с вами разговаривают, притом старшие!
-О старшинстве сужу не по летам, а по уму.
-Ну поколение выросло! Из какого, спрашивается, семени! Дерзкие смутьяны! Никакого уважения к людям, которые своими неустанными трудами и заботами вскормили вас, вдохнули в вас искру воспитания, чтоб разгорелся огонь благонадёжности! И что мы видим в результате? Никаких нравственных принципов и чинопочитательных чувств! Где ваша любовь к государю императору, отечеству и господу Богу?! Любите вы какие-то зловредные писания людей ничтожных! Кто вы серые личности с мутными глазами и сумрачными идеями, ранящие своею дерзостью нас, людей лучших и невинных!
-Дурак. Или хитрец, не пойму. Но всё равно, если не замолчишь, я заткну тебя быстро, несмотря на ногу.
-А что с ногой?
-То же что у тебя с головой - больная! Неужели ты не понимаешь, что завтра утром нас, ну меня во всяком случае точно, расстреляют?
-Отчего же, понимаю.
-Так заткнись и посиди молча хоть часок, вспомни что-нибудь. Было же у тебя что-то такое в жизни, о чём можно вспомнить?
-У меня не было жизни, а значит, и вспоминать нечего.
-Как это не было? Сколько тебе лет?
-Пятьдесят четыре.
-И что же ты эти годы делал?
-Играл.
-Во что?
-В жизнь. Вам это интересно или помолчать?
-Можешь помолчать?
-Нет.
-Ну тогда говори, только не приставай ко мне с вопросами и потише, без восклицательных знаков и патетики.
-Хорошо, я постараюсь, но если сорвусь, то вежливо одёрните меня, повторяю вежливо, без криков, ругани и рукоприкладства столь распространенных в среде людей грубых и необузданных, которых нынче ой как много. Заполонили они всю Русь-матушку и топчут её до крови тяжеленными своими сапогами...
-Быстро ты съезжаешь.
-Да, быстро. Понимаете, это моя трагедия, крест, ноша. Я не могу удержаться от этого, не могу остановится. Как только начинаю говорить, сразу же вхожу в какую-то роль и говорю слова этой роли. Понимаете, не свои слова, а слова роли. Своих слов, похоже, у меня и нет. Я говорю, говорю, говорю. Сначала это кажется смешным, потом злит и вскоре, люди просто избегают меня, как прокаженного! Не здороваются, отказывают в знакомстве, вызывают полицию, бьют наотмашь. Что угодно!
-Молчать не пробовали?
-Пробовал, но что толку? Если у меня роль молчуна, то я молчу. В остальных случаях я не могу молчать, как человек не может не дышать. Стоит мне помолчать хотя полчаса, как я начинаю сходить с ума. Я перестаю видеть, мне кажется, что моя голова разлетится на тысячу кусков от переполняющих её речей! И чтобы спастись, я вынужден говорить, я начинаю и мигом вскакиваю в какую-то роль и говорю, говорю, говорю чьи-то слова, играю чужие роли, живу чужими чувствами. Даже ночью, во сне, я говорю, плачу, смеюсь, люблю, ненавижу, страдаю, во всю живу жизнями каких-то людей! А своей попросту не имею! И никогда не имел! Бедная мама говорила, что ещё в её чреве я бурлил, стучал ногами, гудел и булькал. Сколько тогда она перенесла болей! И эти боли были лишь маленькой толикой будущих болей! Какие муки вытерпели из-за меня родители! Меня выгнали из гимназии, садили в лечебницы, били, таскали по участкам, пороли, а они всё пытались защитить меня, помочь мне! Из-за меня, подлеца этакого, умерли они раньше времени, эти чистые и непорочные люди, прекрасные в своей жертвенности!.. Вы зря, совершенно зря кинули в меня кизяк. Я же просил деликатно прерывать. И притом я говорю о своих родителях, в такие моменты я всегда плачу и всегда честен! Даже тщу себя надеждой, что это единственная лично моя роль!
-Нужно было идти в театр. Сделал бы из своего недостатка профессию и зарабатывал на хлеб.
-Это как излишне любвеобильные женщины идут в проститутки, так что ли?
-В проститутки идут от голода.
-Откуда вы знаете?
-Читал.
-А я видел! И смею вас заверить, что далеко не все. Многие занимаются этим грязным, растлевающим душу и тело ремеслом, не от голода, а от собственной развращенности!
-Давайте лучше вернёмся к театру.
-Не хочу!
-Вы туда не ходили?
-Конечно ходил! Но я ведь не какой-то поганый актёришка! Я жизненный артист! Это как песчинка и скала. Песчинки легко проникают в щелочку, но не скала. Не мог я, как эти мелкие служки Мельпомены или Терпсихоры, уж не помню кому они зады лижут, так вот, не мог я - жизненный артист, вызубрить одну-единственную роль и сидеть на ней как цепной пес. Я не мог вместить себя в жалкую конуру единственной роли! Это же убого! Быть Гамлетом весь спектакль! Он прекрасный Гамлет! Ну и что? Разве этим меланхоликом исчерпывается человечество? Что вы впёрлись в какого-то тоскующего молодца? Не от глупости ли? Гамлет лишь кроха малая, шиш в бескрайнем море человечества. Оно велико, многообразно, непостоянно, дёргано, противоречиво! Такими, именно такими должны быть роли для меня. В “Гамлете” я был и Гамлетом и Яго и Онегиным и персидской ккяжной на руках у Степана и Брутом и маленьким злобным конём монгольского наездника, князем и крестьянкой, умирающей от тифа! Я был многим, но разве поймут эти твердолобые убожества, объявившие себя творцами и высшей инстанцией, что рамки это цепи! А творчество - это взрыв, полёт, свобода, разлетевшиеся в стороны цепи и простор впереди! Искусство не в рамках, пределах и границах, искусство за ними, вне рамок и пределов! Что обрамлено и установлено, окольцовано, это уже называется ремеслом. И то, что они делают тоже ремесло! Чаще топорное, иногда искусное, но ремесло! Потому что они играют роли, а не живут роли! Роль для них, средство добывания пропитания, работа, но никак не жизнь! И пусть кричат: Сумасшедший! Дурак! Что ты понимаешь? У тебя нет опыта! Да нет. Потому что я сам опыт! Чистый, полный, самой высокой пробы опыт! Сумасшедший? Да сумасшедший! Потому что в цепях здравого смысла человек способен только изрекать банальные истины и делать простые вещи. Но чтобы прорваться за горизонт, за стены, нужно сбросить все цепи и цепи здравого смысла тоже, нужно гореть, нужно быть танцем огня и достичь заоблачных высот, о которых даже не подозревают здравомыслящие ремесленники! Эти безмозглые интриганы, мелочные завистники, халтурщики и пьяницы, самолюбивые ничтожества!.. Да-да, вы правы, я увлёкся, это была моя очередная роль. Роль рассказывающего о роли, такое бывает. Я сейчас скажу может странное, но всё что я говорю, это тоже роль. И то, что говорю, и то что сейчас скажу. Роль на роли сидит и ролью погоняет. Меня. Как я страдаю от этих ролей! Из-за них умерли мои родители, из-за них я никогда не имел друзей. С работы меня гнали в первый же день, даже пьяницы не хотели со мной пить! 0дин раз в жизни я проработал три дня. Устроился звонарём в церковь. Три дня разглагольствовал на колокольне, пока не спустился и понесло. Стал вдруг Джордано Бруно и такого наговорил! Потом стал изгонять менял из храма, а когда выгнали меня, то пошел на кладбище, выворотил тяжелый крест и ходил с ним по улицам, спрашивал, где Голгофа и легионеры. Мне плевали в лицо, били, оскорбляли, я прощал их, я любил их! Меня отвели в участок, пороли, требовали отречения, но я был Иисусом, я смиренно улыбался и кивал головой, прощал их, любил их, призывал возлюбить ближнего. Они выбросили меня полумёртвого и я выл, потому что стал раненным волком. В каком-то кабаке стал баптистским священником и начал проповедовать среди ямщиков. Диких, кондовых мужиков. Не умер только потому, что стал Кощеем Бессмертным. Потом был землёй. Черной, отдохнувшей, весенней землёй, готовой взорваться огнём всеразличной зелени. Мощные ноги хмурых быков упираются, вгрузают в меня, таща огромный плуг. Потом идут поющие девушки, в своей лёгкости похожие на бабочек, омывают раны земли зерном, спелым, налитым, золотым зерном. И небо, синее-синее, и ветер, нежный как мать и я, чувствующий шевеление зёрен, пробивающихся сквозь мою кожу. Или быть воробьём. Маленьким пушистым комочком с лапками-спичками, порхать по дворам, остерегаясь котов, зимой прятаться в глубине соломенной крыши. На улице мороз, вьюга, ветер воет, а здесь тепло, темно, затишно. Ворушусь, втягиваю голову, поджимаю крылья и сладко сплю. А звук? Вы знаете каково быть звуком? Быть созданным внутри человека, лететь в пространстве и таять, сходя на нет в бесконечности! Это ни с чем не сравнить. Если бы вы знали, сколько теряет человек, замыкаясь в своей скорлупе, устанавливая себе границы. Самое ненавистное для меня слово - граница. Недаром существует понятие ограниченности. Всякий, кто имеет границы, живет в границах, ограничен. Это тупость и лень загоняют человека в границы! Он запирается в затхлой комнатушке и с наивностью, больше похожей на недалёкость рассуждает: "Вот это я" Всё в этой комнатушке я, а остальное не я. Я человек, мужчина, православный, торговец. И веду себя как человек, мужчина, православный, торговец. Бесконечно меряю шагами эту затхлую комнату, которая и не комната вовсе, а темница. Которую и сам уже ненавидишь и готов растоптать. А почему не вырваться на свободу, побыть рыбой, рожающей женщиной, шаманом, мучителем, гвоздём в ладони Христа? Почему нет? Неужели все эти ощущения известны и надоели? Нет, нет и нет! Всё границы, всё чертовы рамки, здравые рассуждения, что это я, это не я, это моё, это не моё. Я торговец, значит пение птиц не моё, мануфактура моё. А как же звёзды? 0ни чьи? Тоже не ваши? Астрономов что ли!? Люди всё поделили и определили границы. Что их, что чужое. Они глупы для того, чтобы понять, что нет ничего их. Та камера, в которой они утвердились, одна из многих тысяч и выбрана случайно. Она не их. Так же как нет для них и чужих камер. Всё своё! Мне интересно всё и оно моё! Я живу всем! Мои роли всё! Мне нужен весь мир, простор, изобилие!.. Что это? Что это было?
-Её расстреляли.
--Кого?
--Медсестру, взяли вместе со мной.
--Медсестру то за что? Ведь красный крест, конвенции.
--Всё это существует, пока есть цивилизация. А здесь если и были её незримые следы, то давно уже улетучились.
--Почему её раньше нас?
--Со злости. Она сказала, что больна сифилисом, а командир имел на нее виды. Отдал сначала больным, потом в расход. Вот часов за пять все солдаты-сифилитики управились и её расстреляли.
-Как вы можете спокойно об этом говорить?!
-Я не артист и говорю, как могу.
-Но вы ещё молоды! В вашей душе должен гореть огонь справедливости!
-Заткнитесь, который раз прошу. Хотите трепаться о себе, ладно, треплите, но меня не трогайте.
-А совесть...
-Не надо. Хватит мне и совести и души и чистых огней. Перегорело всё.
-Но чистота...
-Да будет вам известно, господин Фигляр, на войне нет ничего чистого, кроме салфеток генералов перед обедом. Остальное - грязь, вши, кровь, глупость, обильно приправленные ложью. Давай молчать и не заикаться даже, о чистоте.
Где-то гупнула пушка. Мыши затихли, непривычные к громкому разговору. А может кошка пришла на полюдье. Медсестра не кричала, наверно без сознания была. Наверняка её даже не закопали. Завтра заставят рыть могилу и для неё. Хоть бы обошлось без собак. Он видел, что делают собаки с трупами.
-Как вы попали в плен?
-В плен попадают лишь по двум причинам: не повезло и глупость.
-По какой вы?
-Глупость.
-То есть?
-Везли раненых на телеге, встретили разъезд. Отстреливались, пока не кончились патроны, потом нас взяли. Раненых добили, меня с медсестрой в штаб.
-С той, что расстреляли?
-С ней.
-А где же глупость?
-Глупость была раньше. Когда вызвался ехать. По одной простой причине - хотел с ней переспать. С ней многие спали, открыто. Война. Насмотришься, наслушаешься и тоска тебя берёт, что завтра застрелят, а я и бабы не узнаю. Обидно. Тем более что воюешь наравне со всеми, боец не хуже других. Гореть начинаешь, член твердеет, мужчинкой себя чувствуешь, петушком. Курочку бы. А тут такая возможность. Вызвался, поехали. И не короткой дорогой, а дальней. Будь я умнее, завалил бы её, ко взаимному удовлетворению, быстро перепихнулись и короткой дороги хватило бы. Но я ведь мужчинка элегантный, образованием траченный, повёз дальней дорогой, чтобы не просто так, упали-встали, а был ещё процесс ухаживания, хотя бы небольшой. Потом уже и упали-встали. Я долго ходил вокруг да около, ухаживал, надеясь взять лаской и обходительностью. Она долго не могла второпать, что я от неё хочу, потом догадалась, спрыгнула с телеги и в кусты. Я с перепугу стал ей букетик рвать, мужчинство моё куда-то исчезло, хожу, дрожу как собачонка. Она мне кричит, что давай скорей, а то комары заедают, чего я задерживаюсь. Пошел я, к собственному удивлению сделал, что полагается. Плохо наверно, но сделал. И чувствовал себя обманутым. Хотел нежности, теплоты, любви даже, а не советов как лучше. Конечно глупо. Нежность можно требовать от холенной бурёнки, которую кормишь, поишь и обхаживаешь один. А что требовать от измождённой суки, делавшей работу за троих, да ещё обслуживавшей по собственному почину чуть ли не весь взвод. Я ещё сбегал к ручейку, умылся. Из-за ручейка мы и попали. Если бы не умывание и цветособирательство, то успели бы проскочить. Но увы, нарвались на разъезд. Самое интересное, что я мог бы и тогда уйти. Одного я убил, прочие гурьбой отступили. Тут бы и давать дёру, да снова во мне кобелёк проснулся. Она бежать не захотела, она идейная, а я постыдился. Как же так, спал только что с ней и бросить. Стыдно, позор, нельзя. И так как она ни в какую бежать, то и я остался. Стрелял, пока было чем, потом взяли нас. Я ей даже предлагал застрелиться, чтоб не мучили. Сначала ее, потом сам. Но она сказала, что все наши пули должны лететь во врагов, а мы заберём с собой вражьи. Что говорить, идейная девица. Ведь и тут могла пристроится, обслуживала бы желающих и жила. Но не захотела. Лучше умереть было для неё, чем спать с врагом.
-Вы не идейный?
-Нет. Идейные, за редчайшим исключением в виде покойной, сидят в штабах. Там гораздо удобнее служить идее. На передовой все идеи испаряются за неделю и дальше воюют по привычке.
-Почему же вы выбрали эту сторону?
-Случайно. Когда я решил идти на войну, в городе стояли эти. Решись я на месяц раньше и был бы у других.
-Так вас не мобилизовали?
-Нет, я доброволец.
-И что подвигло вас на это?
-Очень долго рассказывать и для вас малоинтересно. Скажите лучше, вы пробовали лечиться?
-Пробовал. В Москве мной заинтересовался один психиатр, взял меня в свою клинику, на полный пансион. Жилось мне как в раю. Никогда ни до, ни после, так хорошо не жилось. Кушай, отдыхай, чаи гоняй до потери пульса. А рядом студентик сидит какой-нибудь и роли мои записывает. Хотели они прояснить, когда какие роли, их периодичность и прочее. Закон установить. Но оказалось, что нет никаких законов, сплошная анархия. Стихийно выскакивают роли, а откуда и почему не известно. Сильно разочаровался во мне психиатр, хотел себе известность заработать, а не чем. И попер меня. Я от расстройства стал вдруг толпой разъярённых католиков и устроил ему Варфоломеевскую ночь с кровопусканием, пожарами и топлением. Чуть не убил, да скрутили меня санитары и выставили за ворота. Я походил ещё к психиатрам, предлагаясь для изучения, но увы, никого не заинтересовал. С тех пор забыл, что такое белые простыни и булочка с повидлом к чаю.
-Последние несколько минут вы, кажется, были сами собой.
-Ничего подобного, это роль. Роль спокойного, рассудительного человека. Кстати редкая роль.
-Вы играет...
-Живу! Живу!
-Хорошо. Вы живете роли только тех людей, которых видели или читали о них?
-Ничуть не бывало! Однажды я два часа был китайским императором, имени правда не разобрал, чудное имя. Я кричал, что все должны склоняться в моём присутствии и целовать мои ноги. Дело было на ярмарке, народ весёлый и били не сильно. Позже я узнал, что в Китае действительно есть императоры, но был ли такой, какого я играл, не знаю. Потом тамбовский душитель. Я первый раз прожил им лет за семь до того, как об этом написали газеты. Очень страшно жить душителем, ходишь и чувствуешь, что можешь убить. Я раз чуть не задушил человека, хорошо хоть стал птицей, а то минута еще и задушил бы. Может даже меньше минуты. На грани. Слава богу редки такие роли. Я про неё уже забывать начал, когда читаю в газетах о суде. Через семь лет!
-Не может такого быть.
-Может. И я догадываюсь почему. Понимаете, моя жизнь, точнее не моя, а которая со мной, эта жизнь отличается от других, от таких как ваша. У вас есть вчера, сегодня и завтра. У меня нет. Эта жизнь есть совокупность фрагментов, которые одновременно действительны, прошлы и будущи. Они равноправны. Я могу сейчас пожить человеком, который будет жить через тысячу лет или жил до вашей эры. Без разницы. Время для меня ничто. Понимаете?
-Но как вы можете жить человеком будущим, если не знаете про будущее?
-И про китайского императора и про тамбовского душителя не знал, но жил!
-Не понимаю.
-Я тоже. Когда в роли мудреца, то понимаю и вижу всё необычайно ясно, а сейчас нет. Так всегда.
-А был ли б жизнях момент, который запомнился?
-В каждой жизни есть что запоминать.
-Значит нечего?
-Ну был один случай. Он относился к моей видимости, хотя люди считают, что ко мне. Однажды меня, пардон, мою видимость, полюбила одна бабёнка. Вы, конечно, удивитесь, что кто-то мог полюбить меня, ничтожного по виду и содержанию, но у нас на Руси любят сирых и убогих. И меня полюбили, ведь убожестей уж нельзя. Любовь эта была не из разряда страстных, а из разряда мученических. Начиталась девица житий святых и захотела страждущим помочь и муку на себя принять. С нашим удовольствием. Муку так муку. Стал я жить у неё. Она прачкой работала. Сами знаете какие у них заработки. Притом честная. Другая даёт хозяину себя пощупать, и ей бельё отдают, а этой только у старых дев работа доставалась. Старые девы народ жадный, за копейку повесятся, поэтому кое-как перебивалась. Тут ещё я в нахлебники. Мало того, что ем, так ещё надо мне табачок и четвертушку для облегчения жизненного течения. Сбилась она с копеек, в долги влезла. Это мне без разницы есть ли долги, нет ли, а она совестливая, печется, стыдно ей перед людьми, а отдавать то нечем. И пошла она по рукам, сама пошла. Я и не ожидал, что будут к ней ходить. Нет в ней женского интересу. Телом скудна, что тараня, лежит как бревно и никакого от неё огня, будто и не с ней возишься. За такое добро кто ж будет деньги платить. Но обшибся я. Пошел к ней клиент, из-за этих самых слез и бездействия. Она каждый раз как девочка, и видно, что по настоящему мучается, а не целочку из себя строит. А что человеку слаще мучения может быть? Он её дерет, она плачет, ему прямо седьмое небо открывается. И по морде ей смазать можно для страсти и напридумывать не весть чего. Как же, лежит под тобой баба и рыдает, тут поневоле воспаришь. Повалил к ней народ, и не говно какое, а с образованием люди, понимающие. Ей бы дуре деньгу зашибать, на старость лет себе и мне зарабатывать, а она днями молится и плачет. Пошла о ней слава, вроде как святая. Совсем народ сбесился, прут, любые деньги предлагают. Я денежку собираю и подпускаю посетителей? А с тех аж дым идёт, как же, святую перекачать да ещё по морде дать, любой загорится. Я следил, чтоб горели да не очень, без членовредительства. Бабоньку себе по нраву подобрал. Шик бабонька. Как говорят на Украине, возьмэш в рукы, маеш вещь. Осанистая бабонька, есть что прижать, даже с избытком и главное не рюмсает под тобой, а ржет, что кобыла. Мы люди простые, без претензий. Живу я котом в масле. А святая моя всё молится. Я и её потрахиваю для порядку, чтоб от рук не отбилась. Бью, когда посетителям отказывает. И ей же лучше ещё. Чем больше страданий примет, тем святее будет. Не просто так ведь страдания, а из любви к ближнему. Чем хуже, тем лучше. Хотя бил я её слабо, опасаясь мелкости. Протянет ноги, деньги потеряю и в Сибирь идти. Долго моё счастье было, да вдруг оказался у ней сифилис. Многие видные люди, у неё перебывавшие, оскорбились сильно, в тюрьму требовали. И её и меня. Чую я, плохи дела, жаренным запахло. Прихватил я деньжата и наутёк. Дурных нет, по тюрьмам сидеть. Такая вот историйка. А запомнилась тем, как смотрела на меня святая, когда я убивать её пришел. Машу ножом, пьяный был, она плачет и просит, чтоб я грех на душу не брал. Если хочу мол, так она сама повесится. Э нет, дура. Когда ещё доведётся, святую то чикануть. Веду ножом по горлу, а она плачет и в глазах ни страха ни испуга, как есть блажная. Навсегда я те глаза запомнил.
Долгая тишина. Потом к сараю подошел кто-то, зашуршал, вздохнул. Слышно как ударилась о стенку струя и потекла, шипя. Вдруг у самого уха сдавленный шепот жизненного артиста.
-Что, мазнул говенцом? Мазнул! Скривился небось, презираешь, а сам такой же, хуже ещё сам! Все до одного говно, только я не притворяюсь, а вы - артисты!
Тишина. Можно услышать тишину, если долго вслушиваться. Или это шум в голове?
-Вы мне не верьте, не верьте, враньё это, роль. Похабная роль. Я её любил и не так всё было, совсем не так. Я тогда чуть не умер. И не изменял и денег не брал. Кляузы крестьянам писал, тем и зарабатывал А что святая была, то верно. Настоящая святая. И прибрал ее бог из этого безобразия, зимой на реке провалилась, под лёд затянуло. Умру думал, после похорон тоже вешался, да из петли вытянули.
-Это тоже роль?
-Нет! Не знаю. Черт их дери эти роли. Ничего не знаешь, ничего не поймёшь. Может и вот это роль, чужие слова говорю. А свои когда ж? Слова чужие, жизни чужие, всё чужое, даже слезы. Свои то как же? Каждому человеку отмеряет бог слез. На Страшном суде смотреть будет. У кого целые все слезы, тот, значит, не плакал, не страдал, не радовался. Было ему и не хорошо и не плохо, камнем прожил жизнь бесчувственным. А камни в ад! У кого не осталось слез, значить людьми жили. Страдали, переживали, тревожились, радовались, было за кого, были люди любимые. Таких в рай направляют. А я сколько слез пролил, да без толку, чужие Почему так?
-Не знаю.
-Никто не знает.
-Это точно. Послушал я вас и решил рассказать. Никому не рассказывал, а вам расскажу. Всё равно завтра расстреляют, да и вы похожи на меня.
-Это чем же?
-Сходные проблемы у нас. Если ваша беда в том, что вы не можете определить, когда вы и есть ли вы, то моя беда в том, что не могу понять какой я. Собственно для определения и пошел на войну. Чтобы точно узнать. Но это я вам с конца начал рассказывать. История вялая, без приключений особых, да и рассказчик я плохой, так что уж не обессудьте.
-Говорите, говорите.
-Это у вас роль слушателя?
-Она, но вы торопитесь, а то не успеете.
-Хорошо. Начнём с родителей. Хорошие были родители. Люди среднего достатка и такого же ума, степенные. Об уме я говорю не потому, что считаю будто сам умней, а для правда. Мой ум ничем не лучше. То, что родился я в их семье, было для меня исключительным везением. Не многие могут похвастаться таким же детством как я. Родители чрезвычайно меня любили, баловали, но в меру, дали приличное воспитание и растили человеком честным и порядочным, по своему образу и подобию. Учили уважать и любить старших, бога почитать, Родину беречь, о государе, в силу лёгкой фронды, не говорили. На день рождения дарили недорогие, но приятные подарки, приучали молиться по вечерам, уроки делать добросовестно и заранее, шалить в меру. Бить не били, лишь грозили в самых исключительных случаях. В общем, родители были люди примерные во всех отношениях и почему на столь добропорядочном дереве выросла гнилушка, это загадка. Впрочем, поначалу плод был очень даже ничего. Произрастая среди родительской любви, был я на них похож и также любил. Похожесть моя заключалась в почти полной моей срединности. Средний мальчик в чистом виде. Шаг назад - посредственность, шаг вперёд - умен. Я шагов не делал, крепко стоял на своём. Не глуп и особым умом не отмечен. И в остальном также. Ни высок, ни низок, ни толст, ни худ, не шалун и не тихоня, не лжец и не правдолюб. Середина на половину. Ни чем не увлекался, ни от чего не отказывался и верил, что люблю родителей, Бога, только появившиеся велосипеды, отечество и пирожные с кремом. Обычный набор для порядочного молодого человека, коим я несомненно являлся. Имел приятелей, из таких же семей. Многими родителями приводился в пример для своих чад, как образец спасительной уверенности во всех отношениях и если не радости, то уж спокойствия родителей. Дети меня за это недолюбливали, но были примеры и получше меня, каких не любили больше, так что и тут я был средний. И держался на этой позиции год за годом, лишь прибавляя соответствующие возрасту черты. Например стал играть в футбол, конечно же хавбеком и посматривать порнографические картинки, но в дом их не приносил. Мера блюлась во всем, даже в нескромных взглядах на нашу горничную, тоже весьма среднюю, но казавшуюся мне очень изысканной. Так вот и жил, ходил в гимназию, получал свои законные хорошо, немного играл в футбол и азартные игры, в нужное время молился и исповедовался, тратил карманные деньги на марки(покупать пирожные было стыдно, не маленький ведь) и фотокарточки(чтобы почувствовать себя матёрым волком). Мечты конечно составляли особую статью. И пиратом бывал, но не жестоким и легионером, но христиан не обижал, добрым индейским вождём и опять же море благонадежности в меру разбавленного белокурыми пленницами, это уже возраст давал знать. Прыщи пёрли, голос ломался, но всё по-прежнему, хорошо, уверенно и чуть пресно. Вдруг сон. Ни с того, ни с сего. Я много вспоминал потом день перед сном, предыдущие дни и ничего не нашел. Полностью беспричинный сон. Как землетрясение. Он и был для меня землетрясением, моё душевное спокойствие рухнуло как карточный домик и обнаружилась зияющая пустота, связанная с полным отсутствием знаний о себе. Но сперва сон. Идиотский, бредовый, страшный. Будто ночью в наш дом забрались бандиты. Почему-то первым делом они зашли ко мне в спальню. Огромные мужики в черных хламидах. Головы, похожие на тыквы, выпученные глаза, большие окровавленные губы, постоянно шевелящиеся. В руках топоры, наподобие мясницких, с широкими дугообразными лезвиями. Бандиты, не разговаривали, ходили по комнате, иногда рубая воздух. Скинули одеяло под которым я пытался спрятаться. Указали на меня пальцами. Скрюченными, толстыми, с грязью под ногтями. Я очень испугался и начал им улыбаться. Что-то испуганно лепетал. Они кивали головами. Я вскочил и пошел впереди них, ведя по комнатам, бегал перед бандитами как собачка, лебезил, паясничал, пытался рассмешить. Они мало обращали на меня внимания, занимались своими делами. Зарубили родителей. Раскидистые взмахи, чвяки, хрусты. А я лихорадочно рассказывал, как дерзил учителю истории. Потом они ходили и искали деньги. Я бегал и показывал. Они отшвыривали меня, но я не унимался. Уже собрались уходить, как вдруг заплакала моя маленькая сестрёнка. Радостно загалдели и бросились на крик. Я пошел на кухню. Там в шкафу, стояли пирожные в красивой хрустальной тарелке. Я скушал пару. Прислушивался к воплям наверху. Там рядом с сестрёнкой спала горничная и похоже ей сейчас было очень плохо. Пирожных можно было есть сколько угодно, матери то уже нет, но больше не хотелось. Подумаешь пирожные. Я нашел полбутылки красного вина. Не понравилось, но шикарно стоять широко расставив ноги, одну руку в бок, другой сжимал стеклянное горлышко, хлестать вино и не боятся пушечных ядер, тучами летавших рядом. Капитан. Хлопнула дверь. Я бросил одно пирожное в стену и посмотрел как оно сползает. Очутилось на полу и я пошел наверх. Сестренке отрубили голову, горничную насиловали. Я видел раз труп изнасилованной уличной женщины, здесь было также. Ночная рубашка только вместо платья. Пощупал из любопытства её грудь. Не произвела особого впечатления, на картинках выглядела привлекательней. Пошел спать, предварительно взяв из тайника отцовскую заначку. Её я не показал бандитам, деньги и мне нужны. Давно пора сходить в публичный дом. Пересчитал, выходило не плохо. Спрятал под подушкой и заснул. Крепко, крепко. Утром проснулся, хотел проверить на месте ли деньги. И вдруг почувствовал, как холодею от ужаса. И снова был тот, прежний, хороший мальчик. И я боялся думать, что произошло. Я прислуживался убийцам, не просто убийцам, убийцам моих родителей, которых я так нежно любил. Я потворствовал этому преступлению. Страх от гибели родителей и страх от себя. Моей сестрёнке резали горло, а я выкаблучивался на кухне, жрал пирожные. И тут я вспомнил, что никакой сестренки у меня нет. Я ведь один в семье. Был еще брат, умерший во младенчестве, а сестрёнки не было. Значит враньё сон! Я обрадовался, как никогда ещё не радовался в своей сыто-спокойной жизни. Смеялся, напевал глупые песенки. Пока в голову не влезла одна язвительная мысль. Сон конечно враньё, но как бы я поступил, произойди подобное наяву. Пытался выдумать нечто с отцовским револьвером или тайным побегом в полицейский участок. Но чувствовал, что фальшивлю. И что вполне могло случиться и так, как я видел. Да подло, но откуда я знаю, что не подл? Я хороший, хороший! А где доказательства? Где подтверждения того, что я стрелял бы из револьвера или бежал в полицию? Можно было соврать себе, но я не хотел врать. Хотя не было также доказательств того, что я помогал бандитам. Кушал пирожные, щупал грудь убитой, считал деньги и думал о шлюхах. Так какой я? Рылся в памяти, искал доказательства, но их не было. Сытая, спокойная жизнь безо всяких испытаний. Я мог быть любой. Но все считали меня хорошим. А каким я мог быть в жизни похожей на протёртый суп. Никаких проявителей. Утверждение, что я хорош, лишь смелая гипотеза, без оснований. Идём далее. А зачем мне быть хорошим? Неожиданная мысль, обескуражившая меня. Зачем? Ковырял отбивную вилкой. Слушал неспешный разговор женщин. Что остановит меня вонзить эту вилку не в свинину, а в горничную? Или даже мать. Что остановит? Я почувствовал себя как на льду. Нет опоры. Нет уверенности. Я любой и могу сделать что угодно. В смысле плохого. Вот девушка, с которой я часто встречаюсь, идя в гимназию. Подкараулить её и изнасиловать. Конечно, она не ходит вечерами по улицам, она закричит, услышат люди. Но все эти причины не касались меня. В принципе я мог. Почему нет? Страх перед богом? Но моя вера в бога была аналогична привычке чистить зубы. Бояться его, это же глупо. Чего бояться, может его и нет. Тюрьма? Ну уж этого бояться совсем не стоит. Не найдут, а если и поймают, то закатать истерику, устроить на суде покаяние больной души, я преступен, как и общество. Не оправдают, так накажут не сильно. Тюрьма совсем не останавливала. А где же брать песочек для устойчивости? Родители. Они ведь воспитывали меня хорошим, они верят мне, как же я могу их обмануть. Могу. Что угодно могу. Если бы я имел доказательства, что хороший, тогда бы понятно. Хорошие в людей вилки не втыкают и девушек не насилуют. Живи хорошим и головы не ломай. Но вдруг подонок. Последняя мразь, гад. И сон тот вещий. Как же я могу жить по-прежнему: кушать, пить, спать, с родителями беседовать. Грандиозная подлость с моей стороны.
Доказательств жаждал. Чтоб разрешить всё окончательно. Если хороший, то живу как жил. Плохой, ухожу и грешу на всю катушку. Убивать буду, грабить, насиловать, на всю страну прогремлю. Что мне терять если сволочь? Так хоть повеселюсь. Но определиться нужно. Проблема подтверждений. Где их сыскать в заштатном городишке? Где здесь огонь, вода и медные трубы, чтоб провериться и решить. Ну, воду нашел. Стал целыми днями у реки ходить, мечтал, что тонуть кто-то будет. Расчет простой. Если гад, то наплевать ему на тонущего. Буду ходить и смеяться, может и камень с набережной брошу. А если человек, то кинусь на помощь, несмотря на препятствия. И тут уж не отвертеться. Или, или. Станет ясной моя сущность и как жить. Только бы тонул кто-то и при мне. Даже бога об этом молил. Но долгое время безрезультатно. Уже и надеяться перестал, как однажды иду по набережной и вдруг крик. Парочка на лодке плавала и ухитрилась перевернуться. Парень за лодку ухватился, а девицу отнесло течением, путается она в платьях, явно недолго протянет. Публика шумит, но спасителей не видно. Время осеннее, холодновато. Понял я, что провидение Божье даёт он мне шанс. И сейчас решается, как будет со мной. Скидываю сюртук, туфельки, через парапет скакнул и сбегаю по откосу берега, вымощенному камнем. Думал разбежаться, оттолкнуться сильно и красиво нырнуть. Так бы и было, да скользнула нога с мокрого булыжника. Кувыркнулся я в воздухе и ногами вперед вошел в воду. А там глыбы каменные навалены были, чтоб берег не размывало. Дикая боль и сознание потерял. Не утонул чудом. Около берега желающие спасать нашлись. Вытащили меня из воды захлебнувшегося. Хорошо доктор среди публики был, искусственное дыхание мне сделал, б чувство привёл. На извозчике доставили меня в больницу. Там определили, что перелом ноги. Потом ещё и воспаление лёгких началось. Родители несколько дней от меня не отходили. По голове гладили, хвалили за поступок, про украденные кем-то сюртук и туфли не вспоминали. Кухарка наша, баба Фрося, пироги мои любимые каждый день пекла, чтоб с пылу, с жару в больницу их доставляли. Девица, кстати, утонула. Когда вскрытие сделали, то оказалось, что беременная была. Появилось на парня подозрение и громкое дело вышло, все газеты писали. И про меня пара заметок была, что зря, дескать, пеняют на подрастающее поколение, вот какие молодцы есть. Не побоялся. Злые языки шептали, что сам бы плавать научился, потом лез других спасать. Но меня это не волновало. Так и не определил я себя. Бросился конечно, нырнул, но как камень попался? Может не случайно. Может во мне сволочь маскируется и прикрывается такими вывертами. Специально прыгнул неудачно, чтоб себя обмануть. И стал склоняться к тому что плохой. И хитрый. Почти решил. Подождал, пока срослась нога, залез дома на чердак, привязал к стропилам верёвку, петлю сделал. Уже хотел вешаться, но про мыло вспомнил. Слышал, будто верёвку нужно натереть им, чтоб скользила лучше. Спустился я в дом, а там, как на грех, ни одного целого куска. Обмылком обидно натирать. Сбегал я в лавку, купил там кусок цветочного, вернулся, записку написал, что прошу никого не винить. Об этом по дороге вспомнил. Полез на чердак, к петле, а в ней пучок травы какой-то висит. Баба Фрося подслеповатая, нащупала верёвку, не разглядела и подвесила сушиться траву. Разобрал меня смех, а когда смеешься, то не до вешания. Решил жить. Подлец конечно, ну и что, будто мало на свете подлецов. Не первый и не последний. Из дома ушел, прибился к одной компании. Тогда уже время темное было, война идет, бурления, сообразили некоторые, что в мутной воде можно и кита поймать. В компании тёртые люди были, знали, где что брать. Я у них был на побегушках и для обмана. Вид имел ангельский, в городе том меня не знали. Часто играл мальчика из хорошей семьи, попавшего в тяжелое положение. Входил в доверие, затем в дома, узнавал, где ценности хранятся, наводил компанию. Вещий был сон, направление деятельности моей точно указал. Мне даже радостно было каждый раз доказывать какая я сволочь. Принимаю от людей чужих хлеб-соль, рассказываю о бедных родителях, убитых пьяными мужиками, слезу пускаю, голосом дрожу, а сам удивляюсь подончеству моему. Рыскаю, подглядываю, а через недельку наведывается компания, только вместо топоров револьверы. Плачут люди, кричат, проклинают меня, а я докладываю, указываю места, тайники. Так как сволочь я, то стал требовать долю в добыче. Деньги мне были не нужны, но ради соответствия вытребовал. Нужен я им был. Долю свою прятал в тайник и никак не мог придумать куда её использую. Чтоб по сволочней. Так продолжалась моя деятельность несколько месяцев, чужих слез пролил я бессчетно и находился в полной уверенности насчёт себя. Как раз послали меня в богатый дом, заводчика какого-то. Оделся я потрёпанно, но чтоб видно было и о имевшихся лучших временах, историйку изготовил, самое каменное сердце растопившую бы, двинул в путь. Отец отстреливался, мать покончила жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки пьяным матросам. Я был ранен, но бежал. Ни у одного из этих дурачков не достало ума посмотреть следы от ран. Я специально врал, давал шанс. Но они не могли попросить меня показать шрамы, ведь это значило бы что они мне не доверяют. Охали, жалели меня, женщины щедро плакали, мужчины гневно сопели. А я узнал, что скоро из Москвы должен прибыть их богатенький родственник, хотевший переждать в провинции смуту. Приезжал он с семьёй и драгоценностями. Ждал его, пошел на вокзал встречать. И увидел её. В шубке, с сумочкой, улыбающаяся, красивая. Графиня. Она была невесткой московского родственника, она была потрясающа. Волосы блестящие черные волосы, кудрявые. Лицо. Да господи, всем она была необыкновенно хороша и описать я её не смогу. Я был влюблён, я сочинял бредовые истории о том, как спасаю её, хотя бы от тех же пьяных матросов, уношу её на руках в милое гнёздышко, где между нами вспыхивает любовь. Детали вспыхивания я знал слабо, компания не подпускала ко мне женщин, боясь что я могу разучиться натурально краснеть. Это был мой козырь, сильно конфузиться, краснеть, волноваться, люди верили ибо в их представлении бандиты хладнокровны. Я краснел, значит не бандит. Таким образом это моё умение берегли и к женщинам не допускали, хотя возраст заявлял о себе всё сильнее. Я перестал ночью спать. Комната графини была недалеко и я тысячу раз представлял, как преодолеваю те несколько метров, открываю дверь, вхожу, испуг на её лице сменяется радостью, протягивает ко мне руки и ... Дальше ничего конкретного мне не виделось, но знал, что будет нечто прекрасное. Из ночи в ночь только и думал об этом. Практически не спал. Видя мои покрасневшие глаза, люди шептались о моих терзаниях за покойными родителями. Графиня была со мной обходительна, но как с ребенком, а я же был мужчинкой. Я еле скрывал последствия моего возбуждения при её виде. Её запах, когда она проходила рядом, я сходил с ума. Не мог без дрожи слышать её голос. Странности мои воспринимались как последствия, душевной травмы и понимались людьми. Вдобавок я приврал, что графиня очень похожа на мою покойную матушку и все мои взгляды на неё, очень нескромные, проходили за сыновью любовь. Я прекрасно знал, что моим мечтам относительно графини не суждено сбыться, она ведь с таким жаром говорила о своём муженьке, где-то воевавшем против красных. Мне было тяжело, и вдруг я вспомнил, что подлец. Подлецу возможно было добиться осуществления моих желаний. Я встретился с людьми из компании и поставил условие, что она моя. Они приставили пистолет мне к виску и сказали, что когда речь идет о деньгах бабы не уместны. Я засмеялся, без меня они не могли проникнуть в дом и найти драгоценности. Угрожали убить, но я только смеялся. Они даже ударить меня не могли, ведь испортят мой вид и люди заподозрят. Согласились. Могли обмануть, но тогда конец нашему сотрудничеству, чего они не хотели. В договоренный день я впустил их в дом и, пока они разбирались с хозяевами, зашел в комнату графини. В руке держал её револьверчик, который она искала. Будучи подлецом, сразу я предложил ей лечь на кровать, чтобы обойтись без применения силы. Она лишь смеялась. Она была сильная и думала, что сможет побороться со мной, но она не учла, что я долгое время общался с очень опасными людьми и кое-чему у них научился. Сначала ударил в солнечное сплетение, затем оглушил и связал. А когда уже можно было воплощать в жизнь заветные мечты, мне стало тошно. Вдруг почувствовал я, что делаю не то. Я уговаривал себя, что самое то, насиловать это для подонка первое дело. Но почему-то совсем не хотелось мне этого и было страшно стыдно перед ней. Бросил ей на лицо полотенце только бы не видеть её глаз. И сообразил я, что может и не подонок. То есть жил несколько месяцев, как подонок, но вообще может и не подонок. Окончательная проверка нужна. Взвалил я графиню на плечи, через черный ход вынес на улицу, под чьей-то дверью положил, дернул звонок и убежал. В доме не мог её оставить, она бы крик подняла и пулю получила. Взял я сбережения свои из тайника и залёг на дно. Размышлял, что же мне дальше делать. Три дня размышлял, а тут пришла в город новая власть и объявила мобилизацию. Не достать им было меня, но я сам пришел. Подумал, что где ещё человеку лучше проверятся, чем на войне. Просто и надежно. Пошел я на призывной пункт с необычайными надеждами в недели две-три окончательно определиться по своей сущности. Всучили мне винтовку, шинель и на передовую. Все идут на фронт, воют, а у меня глаза горят, счастливым себя чувствую, скоро узнаю.
Ошибался. Через две недели понял, что это тоже как мокрый камень. Ничего не узнаешь, ничего не определишь. Непонятно всё. Взять атаку. Думал, что смелость нужна, мужество, чтобы из окопа и на пули. Шиш. Мало там мужества. Как посидишь несколько недель в грязи, вшах, на прелой пшенке, под обстрелом, то так тупеешь, что ничего не чувствуешь. Командуют вперед, идешь вперед, тебе лишь бы отстали. Притом не один идешь, а скопом, так и помирать легче. Что терять то? Маты, махру да грязище, не жаль. Скотом прёшься на пули, все равно тебе. Какая тут смелость? Нет её. И не определишь каков сам. Также и с раненными. Феде Краснову осколком весь живот выворотило, лежит на бугорке кончается. Лезть нужно, выручать его. Но ведь знаешь, что капцы Федьке, а тебя ждут уже, чтоб пристрелить, специально и Федьку не добивают. Орал он, матерился, потом на хрип сошел. Мухи уже рядом жужжат, слетаются. Дострелили мы его. И как на это глядеть? Чтоб он не мучался или, чтоб нам не лезть? Бог его знает. Так же и остальное непонятно на войне. Нет точного ответа. Насчет себя ничего я не прояснил. Видел, что сволота на войне процветает ещё больше, чем в мирное время. Честный не прячется, честный тупеет и идёт под пули. А сволота себя до окопов не допускает, по штабам, по тылам отирается, да по грабежу выступает. Они насчет грабежа мастера, как мертвых и живых. Расстреливают голыми, чтоб одежонку не испортить. Цветёт сволота, это я уяснил, а про себя не нашел ответа.
-До сих пор?
-Да.
-Выходит, мы с вами двое, так себя и не нашедшие?
-Думаю не только мы. И вот слова бившего меня вспомнил - про самое дорогое. Лежал и припоминал, но не вспомнил. Кроме глупости одной.
-Что за глупость?
-Да так. Это ещё в гимназии было. На уроке истории учитель диктовал перечень, не помню уж к чему. Диктует через запятую, то, это, руки, лошади, дальше пошел. А мне в голову прыгнуло это “руки лошади”. И почувствовал я вдруг какую-то радость, будто с близким мне человеком встретился. Что-то нежное, трепетное, ласковое, чуть печальное в этом словосочетании. Руки лошади. Я повторял и плакал от счастья. Как лучший друг мне эти два слова были. Часто прятался в уголке темном и шептал, представлял эти самые руки лошади. Хорошо неимоверно мне становилось и плакал я от счастья. Руки лошади. Когда стал взрослеть, то стыдно было, так вот плакать. Потихоньку забывал я руки лошади, старался не думать о них. Мужчинка ведь, не плакса какая. Потом сон мне приснился и пошло поехало, пока не оказался я в этом сарае. Оглянулся, хотел вспомнить счастливые моменты. Много было хороших моментов, счастливые только те, когда думал о руках лошади. Тогда был действительно счастлив. Звучит как бред, но так и есть на самом деле. Два пустых слова, случайно услышанных слова, были моим счастьем. Они не могли быть счастьем сами по себе. Значит счастье во мне. Стоит только его найти. Совсем недавно понял, что и ответ во мне. Великое открытие. Понимаете, не нужны доказательства, зря я их искал. Всё зависит только от меня. Кем захочу, тем и буду. То есть нет какого-то меня вообще, меня - основы, которой нужно соответствовать. Я могу быть кем захочу. Могу даже быть гибридом. Мне решать.
-Но должна же быть основа, песочек.
-У вас она есть?
-Меня нет. Я набор ролей не более того.
-А вы попробуйте задержаться на одной. Выберете посильную, сфокусируйтесь на ней и живите только ней.
-К сожалению, это невозможно. Потому что у меня есть не роли, а куски ролей. Маленькие куски. Я проживу несколько часов в куске и он закончится. А что дальше? Дальше я не знаю, как жить в этой роли. Что мне делать, о чем говорить. Вы имеете свою роль целиком и знаете, что любите, что ненавидите, как одеваетесь, чем интересуетесь и ещё миллион мелочей. У меня таких знаний нет. Можно попытаться перенести известное в куске на остальную роль, но кусок мал и его содержимого мало для разъяснения роли. Кусок кончится и мне предстоит прекращать жить или перепрыгивать на другой кусок как я делал до сих пор.
-Неужели вы не видите продолжения куска?
-Нет. Я проживаю его и впереди пустота. Мне срочно нужна другая роль или сходить с подмостков жизни.
-Завтра вам помогут сойти с подмостков.
-Уже можно сказать, что сегодня.
-Кстати, приготовьтесь поработать перед сходом в роли землекопа.
-Зачем?
-Копать могилы. Для себя, медсестры и меня. Я с поломанной ногой вряд ли смогу помочь.
-Значит последняя моя роль - роль копателя могил?
-Нет. Самая последняя, это роль умирающего. И самая короткая. Боитесь смерти?
-Я уже не раз умирал, так что мне не привыкать.
-Но на этот раз по настоящему.
-Все разы для меня настоящие. Меня вешали, рубили, жгли на кострах, убивали многими другими методами. Умирал и сам, от болезней или от старости, несколько раз совершал самоубийство и рождался вновь.
-Но теперь не родитесь.
-В вас говорит зависть. Вам умирать навсегда, а мне жить навсегда. И вы уже меня ненавидите. Так же? Молчите. Значит правда. Я понимаю вас, обидно, очень обидно умирать навсегда, но что поделаешь, такова ваша участь, участь одноразового артиста, мелкого фигляра, сиюминутной звездочки. Другое дело я. Жизненный артист. Вечность мой дом. Впереди меня бесконечность. Я чувствую вашу ненависть и я умолкаю. Злитесь, кусайте себя за локти, чувствуйте своё ничтожество по сравнению со мной. Вы еда для червей, я сама вечность. Вы исчезнете, а я буду...
Дружно загрохотали где-то пушки. На дворе начался переполох, забегали люди, конское, ржание, горох винтовочных выстрелов.
-Кончайте их и уходим!
Отпирают дверь. Шепот над ухом.
-Я тоже их полюбил, ничего не припомню более нежного. Руки лошади, это символ жизни. Я хочу жить. Я буду шептать и выживу. Я знаю и плачу. Руки лошади, руки лошади, руки лошади. Это как мать и как возлюбленная и как лучший друг. Руки лошади, руки лошади, я выживу!
Ругань, наконец-то дверь распахнулась. Несколько выстрелов.