Утро началось треугольным. Ощущение геометрии возвращалось к ней всякий раз, когда брови трагически сходились в переносице - они напоминали две векторные прямые, упрямо указывающие на ложечку лба. Туда, где грязнело большое родимое пятно.
Употребляя присущее всем женщинам лицемерие, она без устали пожимала руки коллегам и улыбалась клиентам так же ослепительно, как сгорают пыльные блики на спирали раскалённой лампы. Она любила давить их свысока, прижимая лампу к коленям; и пальцы её всегда были красными от ожогов. Ей нравился красный цвет - он был жизнью. Саму жизнь она с презрением отвергала, считая её деструктивным проявлением индивидуальности, явлением вне коллектива, нравственных норм и религиозных канонов. Она презирала себя, за тяжёлый чёрный треугольник на белом овале её лица, который, подобно кресту, простирал крылья над её добрым именем, не запятнанной ни малейшим проступком репутацией.
Мысли об этом унизительном недостатке не переставали волновать её, и всякий раз, вплотную сталкиваясь с особым родом зеркал, которые показывают абсолютно всё без утайки, ей казалось: она смотрит в пропасть. Но всё было наоборот, ведь пропасть смотрела в неё. Своей не в пример самостоятельной жизнью, натягивающей и накаляющей её кожу непримиримо чёрным индивидуализмом, пятно выпивало женщину внутрь.
Смирение - и она опускала глаза, обволакивала голову своими худыми длинными руками и стремительно летела сквозь толпу, бросая обречённые взгляды вниз: на асфальт, на мелкие камушки, на крупные головы каменных плит. Ей казалось, что все, кто есть вокруг - свои ли, чужие - не кричат ей вслед единственно от того, что по какой-нибудь непонятной причине лишены возможности говорить - не имеют ртов. Зато глаз на них предостаточно, они усыпаны ими, как рождественские деревья сверкающим стеклом игрушек. И каждый глаз норовит выстрелить по ней, ужалить пребольно, и терзать до тех пор, покуда не хватит её рук настолько, чтобы укрыть себя полностью. И во всех бедах виновно было пятно.
Однажды в её дверь позвонили. Звук был робкий и слабый, едва различимый в такой громко звучащей тишине. Над порогом парил трогательно приглаженный свёрток из плотной галантерейной бумаги. И до того он был милым и всячески к себе располагающим, что женщина не удержалась: взяла на руки, обняла, прижала к себе крепко. Но не забыла обернуться по сторонам: не заметили ли соседи?
В свёртке лежало пальто. Оно было мягким, красным и с безобразной настойчивостью распространяло жизнь на многие мили вокруг. Оно было тем оружием, которого так не хватало утомлённой фантомной борьбой женщине. Пальто было её телом, светочем, соучастником её маленькой трагедии - загубленной жизни.
- Никогда, никогда не буду снимать это пальто! - подумала она и тут же не без удовольствия отметила, как гармонично оно слилось с её собственным организмом.
Улица была круглой: светило солнце. Под его бестелесным светом даже родимое пятно приобрело болезненный бежевый оттенок, и притворилось смертельно больным.
- Мои бёдра такие же мягкие и круглые, как солнце, - прошептала женщина, искоса ловя ласкающие взгляды тех, чьи глаза ещё вчера казались ей смертоносным оружием. Она чувствовала, и свидетельством тому были звуки, отчётливо воспринимаемые её внутренним слухом: вся та неприязнь к себе, к миру, что много лет врастала в неё - теперь плавилась и умирала, издавая демоническое шипение и язвительно чадя, и каплями пота выступала на коже. Пальто сидело не шевелясь.
- Они слишком долго на меня смотрят. Разве это правильно? Неужели это прилично, раз они все так делают? - женщине стало боязно. Жизнь без пальто сделала её мнительной и осторожной, и даже красный цвет, на какое-то время затмивший изнеженные цветы невроза в её мозгу - в целом, не имел теперь никакой силы.
Ей хотелось провалиться, исчезнуть, просто не быть. Красное пальто угнетало: оно свисало с неё, как красная тряпка на руке тореадора - и в этом не было лирической метафоры. Смирение сменилось на противостояние. Она думала:
- Мы уже не единый организм, мы противны друг другу. У него своя жизнь, и у меня своя тоже.
Она хотела разорвать его, скинуть, втоптать лицом в грязь. Но оно вжилось в неё, как большое родимое пятно. Прочно укрепилось в ней своим красным организмом. И она возненавидела красный цвет. Упала на колени и стала заклинать своё пятно:
- Милое, милое пятно! И всегда-то ты со мной, и всё-то ты обо мне знаешь... Помоги же, спаси! Со стыда сгораю!
Но пятно молчало. Солнце скрылось, оттого оно расширилось и стало как будто ещё чернее прежнего.
Трамвай был красным, как пальто. А скрежет, который он доставал из своих широких рельс, был ещё краснее. Они шли параллельно и немного неодинаково, как линии электропередач на противоположных сторонах улицы. Продвигались вперед, секунда за секундой, и никто не удивлялся, а возможно даже был искренне убежден, что когда-нибудь впереди замаячит красный бок такого же параллельного с трамваем звука.
- Интересно, а есть такие трамваи, которые ходят не по рельсам, а по асфальту, мелким камушкам, крупным головам каменных плит? - подумал трамвай и от удивления остановился.
- Эй, чего не едешь? Заснул, что ли?! Тебе хорошо, а люди торопятся!
- Ой, да ведь переехало кого-то, скорую зовите!
- А-ай, какую там скорую, так, пьяная просто...
Набежали люди, стали глядеть, стали искать...
- Так ведь это пальто...
- Смотрите, пальто!
- Хорошее пальто... Красное...
Отыскали и рассмеялись. Хоть и было у них глаз так много, словно на рождественском дереве искристых игрушек, но были они добрыми, и любили трамваи. За то, что отвозили их куда надо, и не сбивали пешеходов.