Аннотация: Прежде чем снова уйти куда-то, нужно сначала зайти домой.
Кто видел как
Из сердца уходит боль.
К.Кинчев.
Прежде чем надолго уйти или уехать куда-то, нужно сначала зайти домой и немного посидеть на дорожку,- так говорила мне моя бабушка.
И вот сегодня я вернулся. Старый дом встретил меня забитыми окнами, запустевшим и неухоженным садом, поломанным забором и тишиной. После смерти бабушки в нем никто не жил. Так он и стоял заколоченный и пустой, завернутый в пыльную паутину вперемешку со старой листвой, и ждал моего возвращения. Только мой старый пес скорее всего сдох и я уже никогда не услышу его веселый лай.
Я легко отодрал гнилые доски, которыми были заколочены окна, и открыл дверь. Внутри было тихо, только половицы поскрипывали под ногами и слабый ветер шумел листвой за окнами. Я прошел в свою комнату мимо старой, закрытой серыми простынями мебели, и сел за письменный стол. Все мои письма, фотографии были разбросаны на нем так, как будто все оставлено вчера.
Стер пыль с пожелтевшей бумаги и принялся читать. Письма успели пожелтеть от времени, но было ощущение, что написаны они вчера. Я снова перечитывал их и вспоминал.
В первый раз я увидел ее в институте на лекции. Первый курс, первая лекция, множество новых лиц и никто друг друга не знает. Она немного опоздала и вошла в зал, когда профессор уже читал лекцию. Моя любимая тихонько прошла мимо меня, почему-то пригнувшись, как в театре, и села на свободное место. В тот мимолетный миг первой встречи, который мне подарила судьба, я почувствовал ее мягкие духи и что-то еще неуловимо нежное - эфемерная аура, окружающая всех красивых женщин. В ее движениях я рассмотрел неловкую грацию молодой красивой кошки. Глаза серо-зеленые, с лучистой короной из соломенного золота вокруг черных зрачков. В них я смотрел до бесконечности, но там всегда было только мое отражение. Чувственные губы многое обещали. В светлые волнистые волосы так легко было потом запустить пальцы, сжать их во время любви, и эхом услышать стон неги. Я смотрел на нее, и эта, совершенно незнакомая мне, девушка, вдруг стала для меня дороже всех на свете. Любимая.
Я писал ей письма: добрые, открытые, наивные своей детскостью. Маленькие конвертики превращались в пачки писем, детское чувство перерастало в любовь. Я не отходил от нее, мои чувства, натянутой струной, играли нашей жизнью. Сладко было обнять прекрасное тело ночью, и дарить, дарить без остатка, радость бытия друг другу.
Она любила мои письма, в них находила многогранное свое отражение и любовалась собою. Но любила ли она меня? Я надеюсь...
Стемнело. В доме пахло старостью, но было тепло и сухо. Боль в правой ноге от старой раны отдавала в сердце. Мне стало душно. Я не мог, я не хотел, мне надо... Мысли, подхлестанные болью, мешались у меня в голове.
Отпустило. Холодный пот я вытер тыльной стороной ладони. Мне захотелось пойти в сад, разжечь там костер, а потом, как мальчишка, смотреть на звезды. В сарае я нашел дрова и через несколько минут костер уже пылал вовсю. У меня было немного картошки, пачка чая, полпалки вареной колбасы с черным ржаным хлебом, - можно попировать у костра в осенний октябрьский вечер. Я сидел у огня, продолжал перебирать свои старые письма и вспоминал о Любимой.
Я люблю тебя!
Не спеши.
Я люблю тебя!
Я тоже.
Что тоже, любимая?
Тоже люблю.
Я люблю тебя!
Нет ответа...
Боль, дурацкая, все поглощающая боль. Я уже не чувствовал старую рану. Там, в правой ноге пульсировало что-то холодное, мерзкое, липкое, подобное студенистой медузе. Она выпустила свои щупальца и потихоньку съедает меня. Потом отходит, отпускает, затем медуза спряталась и затаилась на время.
В мае она уехала навсегда, не попрощавшись со мной, не оставив мне хотя бы записки. Через месяц пришла посылка: там были старые мои письма.
Как я жил до армии, не помню. Вернее помню, но это было хуже медузы. А она, проклятая, снова зашевелилась, болью не дает забыть о себе. Опять! Да когда же это все кончиться! Боже мой, как больно. Мамочка, мамочка моя...
В армии меня быстро вывели из оцепенения. Днем в учебке нас гоняли по плацу до изнеможения, а по вечерам над нами изгалялись сержанты. Там же в учебке я узнал о смерти бабушки, единственного родного мне человека. Через полгода из меня сделали сапера и отправили в очередную горячую точку.
В местности, где мы вели разминирование, было затишье и почти не стреляли. Спокойно работали, без потерь. Но однажды мой друг ошибся. Его насмерть, а мне разворотило правую ногу.
Сильно болит старая рана, но пока терпимо.
В госпитале меня положили в коридор, так как все палаты были забиты ранеными до предела. Моя нога стала гнить, меня постоянно знобило, бросало то в жар, то в холод. И я чувствовал, еще немного и я сойду с ума от дикой боли. Болит, болит, сильно болит. Боль поглощает все, в разуме лишь пустота.
Пустота. Пустота. И боль...
Рядом, напротив от меня, лежал молодой парнишка. Очень худой, маленький, щуплый, бледный, с запавшими глазами. Его рот всегда был приоткрыт, а на худенькой, цыплячьей шее выделялся большой кадык. Это было забитое существо, над ним постоянно все издевались и били, а он безропотно сносил побои. Мой сосед уже мог ходить, и временами его можно было попросить принести мне воды. Он помогал мне умываться, мог позвать сестричку, что бы она сделала мне обезболивающие. Но к вечеру он вновь ложился в свою кровать напротив меня и впадал в какое-то забытье.
Он лежал и смотрел мне прямо в глаза, не мигая и не отводя взгляда. В нем не было уже ничего человеческого, это был застывший взгляд испуганного раненного животного, сжатого тисками дикого первобытного страха.
А мне было плохо, я бредил, и лихорадка медленно ела меня. Я шептал ему, что бы он отвернулся, я сам отворачивался, закрывал глаза. Но этот взгляд преследовал меня, лишал последних моих сил.
И когда он снова лег и стал так на меня смотреть, я не выдержал. Я схватил железную кружку с водой и кинул ему прямо в лицо. Я кричал ему, что я ничего плохого ему не сделал. Что не я его убивал, не я. И что он не должен так на меня смотреть.
Это существо только еще больше сжалось, и по-прежнему смотрело на меня. А его взгляд кричал: не убивай, не убивай, не убивай...
Из разбитой брови по его изможденному бледному лицу текли тонкие ленточки темно-красной крови.
Сейчас я дома. Наконец-то. Здесь сейчас хорошо, тихо, нет суеты. Вот и костер почти догорел и скоро начну печь картошку. И тут из кустов вылезает мой старый пес, облезший и хромой, как и его хозяин. Ковыляя и прихрамывая, он подходил ко мне.
Ах ты, старый бродяга, дружище ты мое блохастое, как я рад тебя видеть, псина. Ну, иди ко мне, иди. Поздоровайся со мной. Дай-ка я тебя обниму старый негодяй. Я то думал, что ты давно сдох, и я тебя больше не увижу, а ты дождался таки хозяина. А хвост, хвост-то прямо ходуном ходит, - рад видеть меня, псина.
Ну, садись рядом, дружище, рядом. Как ты пришел, так и боль моя ушла. Сейчас я снова костер разожгу, видишь, сколько здесь не нужной бумаги. Из старых писем горят хорошие костры.
Ух ты, хитер бродяга, учуял колбасу. На лопай, а я уж картошечкой обойдусь.
Костер разгорался все сильней и сильней, а около него сидел я и мой старый пес. Мы смотрели на звезды...
Он умер в госпитале Моздока от сепсиса. Я лежал напротив него и видел в его глазах отражение прошлого и несостоявшиеся будущее. Перед смертью он сильно бредил, и разбил мне бровь, кинув в меня железную кружку.
Перед тем, как снова уйти куда-то, нужно сначала зайти домой.