Григорий прошел вдоль обрыва до Степанова куреня, гольного на хозяев, оглядел от корней до кроны дерево у плетня, одинокое даже под листвой, остановился напротив мелеховского база, не ведая, что ожидает его за шатким забором. Катерина и хотела бы рассказать главное, да встреча с ней была такой, что лучше бы ее не было. Так произошло при догоне его братом Прохора с группой расказаченных колхозников. Там беседа на бегу тоже прошла по сорочьи, когда каждый норовил выведать чужое, забывая за гутор о своем. Он долго стоял перед воротами, скособоченными на одну сторону, с замком в виде накинутого на верхи кольев веревочного кольца, чего при бывших хозяевах не могло быть. Пока не ощутил спиной чей-то тяжелый взгляд, не желавший ему добра. Покосился назад, прихватывая краями зрачков Степана с мотыгой в руке, ухватившего другой прутья плетня. Развернулся к нему, расставив ноги и не угиная головы. Так они простояли друг перед другом до тех пор, пока на мелеховском базу не послышалась бабья ругань на того, кто не желал помогать ей по хозяйству. Слова были мягко округлыми, с хохляцкой певучестью, потому не стегали по казачьи наотмаш, но облегали виновного в как бы шершавый пузырь, в котором дышать было не легче. Степан открыл наконец рот, посоветовал деревянным голосом не меняя лица, задубелого будто на холоде:
- Иди туда, иудушка. Без тебя нигде...
Григорий молча развернулся и пошел к своему куреню, стараясь не убыстрять шага. По широкому проулку корячился мужик в сермяжной накидке и с чувалом на плече, задержав на нем изучающий взгляд, обратился с натугой к Степану:
- Сходи, пока не разобрали. Хоша кормовая, с прожилами, но дюже сладкая.
- Не к спеху, - отозвался тот, с трудом отлипая глазами от извечного врага.
На галдарее куреня объявился бородатый молодой мужчина в синих офицерских галифе, заправленных в яловые сапоги, и с папиросой в зубах. Пробурчав что-то в ответ на ругань бабы, спустился по лестнице на землю, прошел припадая на одну ногу к загородке на скотиний двор. Но увидев человека за воротами, остановился на середине база:
- Кого надо? - спросил издалека, не вынимая рук из карманов.
- Мелехова, - отозвался Григорий, с трудом проталкивая голос через спазмы горла, не узнавая в хозяине подворья мальчика, с которым расстался почти двадцать лет назад. - Михаила Григорьевича.
Он запомнил его похожим на себя обликом и повадками. Теперь перед ним стоял худой мужик с чертами лица Натальи, с черными глазами крупнее мелеховских, один из которых блестел сильнее второго, окрещенный шрамом со лба до скулы. По виду от сабли. Нос был без почти горбинки, но округлый подбородок темнел ямочкой посередине, отличительным знаком породы Мелеховых.
- Я и есть тут, - ответил хозяин. Сощурился. - Ты, видать, с лагерей?
- С них.
- У меня там отец сидит.., - вяло поинтересовался. - Чи ты от него!?.
Он приподнял брови, не слишком наращивая в себе любопытство и не забывая оглядываться в сторону скотиньего двора, где хозяйка продолжала греметь железом. Григорий утер рукавом повлажневшие веки, силясь справиться с чувствами, давно казалось бы оставившими его, но тут они хлынули наперегонки, норовя пролиться влагой между век. Плюнув на слабость в ногах, шагнул к воротам, хватаясь за поперечную жердину:
- Нет, Мишатка, не от него, - споткнулся он на первом слове. - Я и есть твой отец.
Тот неловко отстранился назад, подгребая землю правой ногой, меняя нестойкое любопытство на шаткое недоверие к человеку за воротами база. Снова обернулся на шум во дворе, и только потом придвинулся к воротам:
- Батя!?. - он моргнул одним глазом. - Я тебя даже не помню.
- Совсем? - с надежной спросил Григорий, кидая заплечный мешок себе под ноги.
- Ну, шли на кладбище, еще сидели промеж могилками. Ты гутарил с дядькой Прохором, а потом как сгинул, - отозвался он. - Посадили?
- Там, сынок, было много чего.
- Я и мать не помню, меня ростили Зыковы, а когда дядьку Прохора посадили, за им померла и тетка, - Михаил торопился высказаться, показывая этим, что до сих пор живет в одиночестве несмотря на то, что вырос и что женат. - Писем ни от кого, люди потом сказали, что на них был запрет для политических, а для казаков в особости.
- Это правда, хотя разрешали письмо в полгода. Но куда писать и кому! - Григорий поправил на голове сталинку. - Когда служил в Туркестане, нельзя было открываться. Прознали бы за адрес, могли посадить раньше.
- Дал бы весть другой оказией.
- Я, сынок, понадеялся на Прохора, что на порах он заменит меня.
- Заменил, дай Бог здоровья. Хороший был дядька.
- Нету его, Мишатка, в лагере убили.
Сын огладил рукой бороду, не вынимая другой из кармана, сморгнул по петушиному:
- Он завсегда был рядом с тобой.
- И тогда держались вместях, - Григорий полез за сигаретами, не пропустив упрека в свой адрес. - Но кто знает, где соломки подстелить.
- А без Зыковых я пошел по рукам, пока хуторские казаки не определили в военное училище. Пришлось комиссии набрехать, что батька был на Гражданской за красных. Ежели б докопались, что я сын врага народа, на том бы и кончилось.
- Я тоже не знал, что Прохора посадили, пока не встретился с ним уже на зоне, - пояснил через жерди Григорий. Оглянувшись на пустую улицу, закурил и поинтересовался. - Так и будем стоять по разные стороны плетня?
- Та, батя..,
Хозяин подворья не успел закончить, на крыльцо вышел пожилой крестьянин с вислыми усами и в синих шароварах, за ним выплыла полная женщина лет сорока пяти в рябом переднике. Оба, пошарив глазами по базу, уставились на выезд с подворья.
- Мышаня, ты шо тамось застряв! - крикнул мужик, налегая на округлость в словах. - Парася вже хлев почистила, а ты всэ з рукамы в галихве.
Женщина за ним махнула полной рукой и добавила:
- Йому ж не до спиху, была б махорка та горилка, що б вин запэршився...
Григорий выдохнул дым набок и перекинул на сына растерянный взгляд:
- Это кто? - спросил он, уже догадываясь обо всем.
- Тесть с тещей, будь они.., хохлы проклятые. Захватили наш с зыковским курени, пока мы были в разбегах, и хозяйнують как у себя. Ежели б не тетка Катерина, остался бы на улице, а так власти в Вешках отвели мне спаленку, - Мишатка нервно дернул щекой. - Потом спелся с ихней дочкой. Но... лучше бы остался каптером в эскадроне.
Григорий отшвырнул окурок и прошелся матом по всему сразу, поминая недобрым словом и мужа Катерины, через которого, скорее всего, сыну выделили спаленку в родовом курене Мелеховых. Мишка, почуяв подмогу, завелся тоже, внутри живого глаза вспыхнул огонь, похожий на дедовский, когда Пантелей Прокофьевич учил семью уму-разуму. Он схватился рукой за воротный кол:
- Батя, я воевал за советскую власть, а они все себе и все мало. Где справедливость, когда их милуют, а как я - обходят! Пенсия как у колхозников, жить почитай негде.., - он трудно закашлялся. - Но мне ничего не надо, я за социализм, лишь бы люди жили счастливо. - Передохнув, вскинулся чубом. - Батя, как дальше жить!..
Григорий отшатнулся от ворот, пожирая сына взглядом, в котором переплелись тепло родства и ненависть к человеку, успевшему продать дьяволу вольную душу вместе с родовым гнездом. К нему уже спешила толстая Парася, на ходу вытирая руки о такой же передник, как у матери. Скоро по улице устремится лайня пострашнее той, какой собачья свора загоняет в степи зверя, обрывая с него шерсть клоками. В мозгу пронеслась жуткая мысль, что и здесь не будет покоя. Он рывком оторвал мешок от земли, закинул его за спину, собираясь покинуть это место навсегда.
- Батя!.. - крикнул Мишка.
- Что тебе ишо?
Сын выдернул из кармана галифе вторую руку и забросил ее на верх воротного кола, силясь обхватить его не пальцами, а розовой культей. Но сразу не получилось, тогда он просунул культю по локоть и прижал к себе несколько кольев:
- Отец, как мне теперь быть, как нам строить социализм, когда враги даже в курене, - он повис плечами на поперечной жердине, задыхаясь от грудных спазм. - Ба-атя!..
Григорий отшвырнул носком сапога придорожный камень и бросил сквозь зубовный скрежет:
- Как хочешь...
Хутор Татарский начал погружаться в вечернюю синеву, подсвеченную единственной лампочкой под жестяным плафоном, висящем посреди небольшой площади на одиноком столбе. На улице появились жители, среди которых могли быть родовые казаки,уцелевшие в мясорубке Гражданской войны с последующей коллективизацией не представляемой советской властью, пришедшей на смену монархической, без развала народа на две вражьи половины. А так, кто бы дозволил ей сесть на шеи без опьянения от собственной крови, разве что после потери головы от вредной какой болезни. И тогда оставались бы руки с ногами, как пояснял зэкам Болотов, чтобы отбрыкаться в разные стороны. Не отбрыкались, подстроились остатками жить под гнетом ига, ощущаемого разве что ноздрями, раздутыми от запаха скорой смерти, как у овец перед бойней. Григорий сплюнул и не оглядываясь пошел по пустой дороге, оставаться для нудного гутора с казаками о прошлых заслугах не было ни сил, ни желания. Тем более после того, как верхушка казачества, оседлавшая тринадцать казачьих войск, раскиданных от Сибири с Кавказом до Дальнего Востока с Якутией, подобных тринадцати, как нарочно, иудейским коленам, умудрилась преподнести Сталину мундир полковника. Это произошло после того, как дети изрубили шашками отцов, братья братьев, внуки дедов, а кумовья кумовьев не только на Дону, а по всей России, с которой казаки подписали сотни лет назад мирный договор на вечные времена. Большего изуверства нельзя было придумать ни под какую пьянку, оно представлялось немыслимым для нации, обогатившейся на тысячелетия вперед всем, чем возможно вообразить, добывшей невиданным сплочением сокровища, не знаемые другими нациями. И отдать все вместе с жизнями на растерзание евреям, скрепленным религиозной доктриной! Такое благополучие под ложное веселье из репродуктора, гремевшего на весь хутор, получалось надуманным, не стоящим выеденного яйца, за него предусматривался тот же приговор - смерть. И от рук своих соплеменников, и от евреев, заковавших русский народ в иго нового типа. Невидимое, как они сами.
Местные собаки молча проводили Григория до дороги на кладбище и отстали, исполнив свои обязанности. Степь отзывалась на каждый шаг шуршанием в траве, успевшей привять за дневное пекло, с жалобами ближе к Дону чаек, мостившихся на ночлег в меловых отложениях, и криками чибисов на не знающих сытости птенцов. Издалека прилетел шакалий вой, перебитый лисьим тявканьем, заглушенный в свою очередь ровным гулом грузовой машины, спешащей с полей с перепаханными межами на казачьих бывших делянках, переставших давать полновесный урожай. В свете луны, успевшей проясниться из бледности на середине неба в азиатский золотой дирхем, показалась новая изгородь, пробежавшая вокруг кладбища полосой как после известковой побелки. За ней высились с одной стороны кусты репейника с верхами над ним крестов, с другой фанерные ухоженные пирамидки с силуэтами жестяных звезд. Это разделение на своих и чужих даже на кладбище бросалось в глаза, намекая на библейскую заповедь о том, что как вверху, так и внизу. Григорий прошел по дорожке до развилки, ощущая размах погоста, перекинувшегося на другую сторону буерака, отделявшего его когда-то от степи.Остановился выискивая ориентир из заулка с недалекой могилой брата Петра с крестом из кольев, заготовленных под плетень. Признав его, продрался по репею на несколько метров вперед и надолго прирос к одному месту, не различая ни крестов, ни холмиков. Все вокруг покрывали непроходимые заросли огородных кровопийц. Луна не жалела сил, превращая участок погоста от изгороди до буерака и за него в мерцающий плацдарм, равный по площади эскадронному, проявляясь перекладинами не от спортивных снарядов. Он продрался к ряду семейных могил, попав первой на Дарьину с перекошенным и тогда крестом теперь лежавшим на земле втянувшей в себя холмик. Поплыл как по камышу матернувшись, к могиле Петра, затем Полюшки с Натальей и Дуняшки, оставляя на них поклоны с кусочками хлеба, и наконец к могиле матери, выглядевшей получше. Взялся выдирать стебли лопухов, деревянные на пробу, но вскоре сел под крест, опустив замлевшие руки, не способные смахнуть с лица ручьи пота. Небо успело усеяться звездами, уступавшими азиатским только в яркости. Забормотал как в жару:
- Погоди, мать, ослобоню я тебя от репеев с корневищами. Не заслужила ты, родовая казачка, лежать под ними как под тюремной решеткой, - он пошевелил обдирающим нёба шершавым языком, добавил с упорством приговоренного к смерти по ложному обвинению. - Не всех ишо Мелеховых пустили в расход, будет кому сказать слово и за нас...
Григорий очнулся от солнечных лучей, бившихся сквозь листья лопуха, окружавшего его со всех сторон. Издалека донеслось пение хуторских петухов, сшибавшихся голосами в единую славу ясному утру. Судя по живым этим часам природы, время подбежало к четырем утра. Он лежал возле сгнившего креста с какой-то бумажкой в центре, облезшей до белого пятна. Вспомнил, что это мать вырезала из царского еще журнала картинку с ангелом, поместив ее на кресте Натальи, чтобы он напоминал ей о загубленной детской душе, не увидевшей света. Подумал, это судьба направила его для прощания после матери с женой. Поднявшись со стеблей, омылся холодной росой, украсившей прожилины лопухов алмазным горохом, осмотрелся вокруг. За ночь заросли репейника еще не успели вернуться в прежнее состояние, обозначив рысканья во тьме узкой и темной линией с остановками для прощания. Столько душ потерял род Мелеховых за время становления на Донской земле советской власти, столько заплатила за кровавую бойню одна семья. Не хватало могилы Пантелея Прокофьевича, отказавшегося принимать иноверную власть и умершего не в родном курене и по божьей воле, а на чужбине по насилию над собой, погнавшего его из дома перекати полем. Григорий осенил себя крестным знамением, зажал в руке сталинку и, продравшись к перекрестку, пошагал на выход с кладбища. Небо синело чистотой, лишь над Задоньем висела грозовая туча, упреждая о том, что не все еще улажено, как поют о том из черных репродукторов. И что веселье на могилах предков добром не кончалось.