Аннотация: И снова за старое, чтобы лучше было новое.
КАКОЙ ТЫ СЛЕД ОСТАВИШЬ . /обл. газета Молот/.
Много дорог пришлось мне исколесить по стране. А сколько людей видел - не сосчитать. Одни просто приходили и уходили,другие оставляли неизгладимый след. Словом, на каждой дороге был свой попутчик, в каждой профессии - учитель. Но мне больше всех запомнились двое. По разному относились они к жизни. По разному учили меня глядеть на мир.
Четырнадцать лет прошло с той поры, когда, окончив курсы шоферов, стал я работать в автобазе небольшого городка. Меня поставили на стажировку к коренастому средних лет шоферу по фамилии Поляков. Впрочем, стажировка - не совсем точное выражение. Здесь лучше подходило - поставили на службу. Приходилось мыть машину Полякова, крутить гайки, бегать в магазин за водкой, а потом часами ждать, когда он вернется с "левака". Он жадно подсчитывал прибыль, и изредка оглядываясь на меня, повторял:
- Учись жить, парень.
За все это время мне ни разу не пришлось сесть за руль. Через месяц такой стажировки нас вызвал к себе начальник автобазы:
- Ну как? - пытливо посмотрел он на меня. - Научился чему-нибудь?
Я смущенно потупил глаза. Что сказать? Что научился прыгать через забор с водкой за пазухой, да ящерицей проскальзывать мимо механика?
- Да уж стараемся, - заюлил Поляков, - Правда, чуток туповатый малый попался, но у меня и медведь запляшет. Я же обещал, что научу. Вот и научил.
От неожиданности язык мой присох к горлу. А Поляков преданно заглядывал в глаза начальнику, не обращая на меня ни малейшего внимания.
- Завтра поедете в дальний рейс вместе. Полторы тысячи километров туда и обратно. Будете друг друга сменять, - сказал начальник. - Ты, Поляков, повнимательнее смотри за ним. Ну все, идите. - И углубился в бумаги
Рассказать бы начальнику, как проходила стажировка. Ведь автобаза большая, за всеми он не уследит. Но я не мог произнести ни слова.
А рано утром машина уже мчалась по прямой стрелке шоссе. Но чем дальше отъезжали от дома, тем больше усиливалась необъяснимая тревога. Вдруг на перекрестке увидели женщину с двумя корзинами. Она подняла руку, Поляков резко притормозил:
- На базар едешь? - спросил он.
- На базар, на базар. Подбросишь?
- Десяток яиц и пару улыбок, - определил плату Поляков
- Помилуй Бог, на тебе креста нету, - запротестовала было женщина.
- Все есть, не беспокойся. Ты лучше быстрее решай, согласна или нет?
- Согласна, - женщина мигом подхватила корзины.
- Полезай и ты в кузов, - глядя на меня, сказал Поляков. - Будешь корзины держать.
- Не полезу, - вырвалось у меня.
- Что? - бесцветные глаза учителя совсем побелели.
Я полез в кузов. Часа через четыре показался город. Оставив меня возле столовой, Поляков вместе с женщиной уехал. Появился поздно вечером,заметно под хмельком. Покачиваясь, он вышел из кабины, подошел, похлопал по плечу:
- Машину поведешь ты. Я буду отдыхать. И слушайся Полякова. С ним не пропадешь. Меня тоже когда-то так учили и, как видишь, я стал человеком.
Мы поехали. Всю ночь Поляков храпел в углу кабины, а у меня с непривычки дрожали колени. Под утро он проснулся, приказал остановить машину, налил стакан водки и выпил. Затем налил полстакана и дал мне. Я выпил, думал, что успокоюсь. А на рассвете наша машина лежала в кювете, и Поляков почем свет стоит клял меня. Я заснул за рулем
Вот такой наставник был у меня. Но жизнь свела и с другим человеком. Это Николай Андреевич Яковлев, кавалер ордена Ленина, старший мастер формовочного отдела цеха серого чугуна завода Ростсельмаш. До этого приходилось мне видеть гиганты заводы, но на таком еще не работал. На заводе огромные цеха. Самое же главное - комбайны. Здесь их собирали. Но устроился я все-таки не на сборку комбайнов, а в литейный цех формовщиком. Поначалу боялся расплавленного чугуна, грохота машин, летающих над головой кранов.
По первости показалось, что на меня никто не обращает внимания, каждый был занят своим делом. Только потом я понял, что просто давали время освоиться. В конце первой смены подошел мастер. Он дал вводный инстуктаж, вновь рассказал, для чего каждая деталь предназначается и спросил, какое впечатление произвела работа формовщика. А потом неожиданно стал расспрашивать, как я устроился, чем буду заниматься в свободное время. Посоветовал сразу стать на квартирный учет, потом спросил обедал ли я и есть ли у меня деньги. Такого внимания, признаться, еще не встречал. И первое боязливое ощущение мгновенгно растаяло.
Цех показался не таким страшным, а все люди в нем добрыми и отзывчивыми. И все семь лет, в течении которых я работаю в цехе, чувствую эту доброту и внимание, хотя давно уже не новичок. Всякое в жизни случается. Вот и у меня произошла непонятность. Вышло так, что споткнулся, как говорится, на ровной дороге. И первый, кто оказался возле меня - это Николай Андреевич Яковлев. Даже закадычные друзья не сразу пришли на помощь, некоторые и совсем отвернулись, а он был рядом. Как сейчас помню тот августовский душный день, когда впервые пришел на работу навеселе. Не было ни ругани, ни угроз, хотя мастер отстранил меня от работы. Был спокойный разговор, который подействовал сильнее, чем любые строгости. Мастер взял меня за руку и просто спросил:
- Ну что, брат, плохие дела?
И мне нечего было ответить. Злость кипела в душе на всех, но ни одного резкого слова не вырвалось. Просто не мог я огрызнуться. Опустив голову, рассказал все без утайки. Не скоро справился со своей бедой, но все время чувствовал рядом локоть старшего товарища. Он не говорил громких слов, что выведет меня в люди. Спокойно и молча делал свое доброе дело, считая, что обязан это исполнять. Добился того, что я опять стал человеком. А ведь таких, как я, у него сотни. Какую же нужно иметь силу доброты, чтобы вот так с каждым возиться? Как должен быть признателен человек за такую помощь.
На собраниях Николай Андреевич никогда не заявляет о своих успехах, никогда и не обещает того, в чем сомневается. Он привык делать дело, а не произносить громкие фразы. Потому из года в год формовочный отдел лучший в цехе. План постоянно первыполняется, и люди не уходят с формовки, какой бы тяжелой эта профессия не была. Трудятся годами, целыми династиями и довольны своей работой.
До сих пор за советами я бегаю к своему наставнику как к родному отцу, хотя сам уже давно взрослый человек. И ни разу он не отказал. А ведь случалось, что мы крепко ссорились.
Вот два человека, которые оставили в моей душе след, одинаково глубокий. Только один действительно натоптал в душе грязными сапогами, а второй посеял семена доброты. Ничего не забывается в жизни: ни хорошее, ни плохое. Только хорошее всегда сильнее. Думается о нем чаще. И тогда мир становится светлым и радостным.
СЕРДЦЕ ДРУГА .
За данную работу я стал победителем Всесоюзного конкурса на лучший очерк в газете "Правда". 9 августа 1980 года.
Его спросили:
- Слушай, Парзян, это твоя улица?
- Моя, ответил он просто, как если бы поинтересовались, его ли это цех.
А вдоль улицы зеленели деревья, за деревьями поднимались к небу дома. На крышах аршинные буквы: "Славен трудом человек!", "Счастья тебе, человек труда!". Не только здесь, но и в других местах района стоят дома с такими надписями. Их строил коллектив цеха серого чугуна завода "Ростсельмаш". А началось все вот с чего...
Четыре года прошло, как закончилась война. Развалины еще пятнали город кровавыми пятнами битого кирпича. Еще только поднимали из дремучего бурьяна свои могучие плечи корпуса "Ростсельмаша", По главному конвейеру жиденькой цепочкой тянулись комибайны. Но их алый цвет вместе с зарей уже красил поля страны.
В это время из техникума в цех серого чугуна пришел цыганистый парнишка. Шустрый такой. Хоть и туго было с мастерами, все ж поставили его сначала бригадиром в отдел окончательной обработки. А парнишка не только на вид, но и в работе оказался шустрым. Сам грузит, сам возит, да еще и покрикивает, вроде как не бригадир он, а по крайней мере старший мастер. Видит начальство, вокруг него все кипит, как хороший улов в сети, а он будто эту сетку в руках держит. Решили, и мастером потянет. Энергии на полную электростанцию хватит. Правда, иногда не туда она устремляется, но это дело поправимое. Поставили мастером. Он и тут как рыба в воде.
Надо сказать, тогда отдел окончательной обработки был хуже ада: чад, гарь. Горячее литье прямо под ногами краснело. Горы целые. Глядь, через некоторое время порядок какой-то на участке проступил. Детали потяжелее в одной кучке, помельче - в другой. Начальник цеха послушал мастеров, сам посмотрел, да и пригласил парнишку к себе в кабинет.
А начальником цеха тогда был известный на всю страну стахановец Родион Георгиевич Дианов, который из формовщиков на этот пост поднялся. Родион Георгиевич выдал в 1935 году Всесоюзный рекорд - полторы тысячи форм за смену - который почти сорок лет продержался. За это его сам Серго Орджоникидзе наградил радиоприемником. Их, приемников-то, тогда и в глаза никто не видел.
Вызвал начальник цеха парнишку и говорит:
- Толковый ты мужик, Карп... А что, если мы предложим тебе пойти на формовку мастером? На главный участок?
- Пойду.
- Ишь ты! - хитро прищурился Дианов. - Только ты энергии немножко поубавь. А то, говорят, неуправляемым бываешь.
Принял Парзян бригаду формовщиков. Ребята в работе азартные. Мастер им одно, они ему другое. Тогда он встал за первый станок, где больше всего сноровка нужна. И ну крутить формы! А формы - каждая по двадцать пять килограммов весом. К концу смены с непривычки в бане раздеться не мог. Бригада раздевала. Но с тех пор все в бигаде пошло, как лед весной по реке. А тут хлоп: цеховое собрание комсомольцев, и на том собрании выбирают Парзяна секретарем. Это вроде как довесок к основным обязанностям. И увидел молодой комсомольский вожак хитрые глаза Дианова за красным столом.
"Ничего, - успокоил себя, - справлюсь!" Сначала вывел бригаду в комсомольско-молодежные. Заиграли ребята рекордами. С комсомольскими делами было полегче - энергии и азарта не занимать. Вышел на первое место по заводу по организации комсомольской работы. Вскоре бригада дала 6200 форм! Все ахнули. Дианов за руку стал здороваться. В глазах хитринки уже нет. Размышления глубокие. Стал готовить лихого мастера себе в заместители. А когда Парзян вошел в эту должность, направил его на заочное отделение института сельхозмашиностроения. Давай, мол, учись, потому как у меня из-за войны промакадемия неоконченная, да и у тебя только техникум. А сам по работе натаскивал, за себя все чаще оставлял. Еще Парзян до диплома не дошел, как Дианов говорит:
- Все, на пенсию ухожу. Сердце... Советом помогу, а дела сам теперь решай. Живу где - знаешь.
И отвернулся. И у нового начальника цеха сердце как ментоловая конфетка. Оглянулся вокруг, люди и грустные, и улыбаются.
Ну, у кого первые шаги не комом? То тут прорвало, о там завалило. Но Дианов крепко слово держал, приходил на помощь. А то начальник цеха и сам вприпрыжку к нему домой. Скоро и свои мысли появились. Цех вдруг разонравился. Шахта, а не цех. Потолки низкие, пыль, духота. С какого бока подойти - не знает.
И случилось однажды: девчата из отдела окончательной обработки - наждачницы - решили крышу помыть. Крыша была стеклянная, но через нее, как через железную, ничего не было видно. Пришли к Парзяну:
- Хотим крышу помыть, чтобы солнышко не после работы на платках, а на станках играло.
Парзяна аж дрожь взяла: вот хорошо-то. Вот и начало. А девчата рукава закатали и давай скоблить - полоскать.
С тех пор и пошло: навели порядок в этом отделе, взялись за формовочный. Тут гораздо сложнее было: решили провести реконструкцию, чтобы установить автомат. Не было еще в Советском Союзе такого, чтобы машина полностью заменила труд формовщика. Сделать ее решили заводские умельцы.
Но когда автомат установили, он забарахлил: всего четыреста форм выдавал. А надо восемьсот. Но Парзян дело не бросил. Если такой неуклюжий четыреста форм давал, то что будет, если доработать, переделать кое-что? Наладил контакт с научно - исследовательским институтом тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. Приехали ученые, разобрали недостатки и достоинства заводского автомата. И сделали новый. Тот пошел хорошо. На радостях Парзян заказал второй такой же. Стало их в цехе два. Второй оказался еще мощнее. Сначала выдавали полторы тысячи форм в смену, а сейчас более двух тысч.
Казалось бы, чего еще лучше? Но тут стало не хватать расплавленного металла. Опять Парзян с учеными и инженерами сели в кружок. Вагранки надо менять на более мощные. Заменили. Все? Нет, не все. И пошла гулять по цеху малая реконструкция - стержневой, земледелка, склад шихты, душевые. Стены облицевали плиткой, картинами разрисовали. Вентиляцию мощную навели, чистоту. Не литейный цех, а цех здоровья. Цветов только нет, Вздохнул посвободнее начальник цеха. Но люди идут: жилье нужно, детские сады, путевки, база отдыха... Перевел дыхание и нырнул вглубь житейских вопросов. А на дне самое главное - квартиры. А где взять? Вот тут-то и прослышал Карп Цоллакович про хозяйственный метод. И давай справки наводить: что это, да как это? А ему в ответ:
- Ты что, с ума сошел. И людей загоняешь, и сам раньше времени горбом обрастешь.
Парзян свое: думу думает. Тяжкая дума. Ну, с садиками да с базой легче. Пустил туда сэкономленные в цехе материалы. Отгрохали и базу на Зеленом острове, а потом и на берегу Дона. Отремонтировали садики. В воскресные дни побывают люди на базе отдыха с семьями, в отдельных комнатах - глядишь, вся неделя плодотворная. Производительность растет. Текучесть кадров уменьшается. Рабочие принялись семьями дружить. А тут в профессионально - техническом училище взмолились:
- Карп Цоллакович, помоги. Для тебя ж кадры готовим.
Да, господи, о чем разговор?! И туда - то дощечку, то кусочек железа. Но это уже после своих подшефных - пригородного совхоза и десятой сельмашевской больницы. Им - в первую очередь. В столовой калачики появились , свежий лучок, огурчики. Пришлось и саму столовую переделывать. Не хуже кафе стала. Глядя на это, в других цехах тоже начали опыт перенимать. Пришел один начальник цеха и говорит:
- И как это у тебя, Карп Цоллакович, все гладко получается? И себе хоромы возвел, и другим помогаешь. Материальчик-то по блату, небось, а?
- Да и у тебя этого блата под стеной, я видел, куча громоздится, - отвечает Парзян. - Гнилой, правда, блат. Доски так и сгнили.
- А куда пускать? В цехе все сделал. А эти лишние.
- Зачем тогда выписывал? Извини, но у тебя получается, как у той собаки на сене. Пройдись по моему цеху, найдешь ли гвоздь?.
А с квартирами по прежнему туго. Обзавелся разными справочниками. Уйму книг перечитал, сам исписал бумаги немало. Все подсчитывал. И решился: создал в цехе свой кооператив. Начал осторожно, с маленького восьмиквартирного дома. Недалеко от завода облюбовал место, у городских властей выхлопотал разрешение, проектом обзавелся, А перед этим еще со строительными организациями поближе познакомился. И пошел, словно в омут головой. Спать стал, как на войне. Домашний телефон подпрыгивать уморился. Добрые люди спят, а у Парзяна в квартире хриплый голос насчет кирпича выговаривает. Голос, он тоже в три смены работать отказывался. Но завоеванный авторитет уже давал о себе знать. Помогать стали кто чем мог.
У Парзяна распорядок дня был такой: в пять утра подъем, до шести вечера в цехе, с шести до одиннадцати на стройке, с одиннадцати дома, на телефоне. Ложился когда как. Эксперимент прошел удачно. Меньше чем за год построили дом. А начальник цеха - куй железо, пока горячо - ухватился уже за двенадцатиквартирный. И началось: что ни дом, то все выше и шире. Последний построили год назад. Двести шестнадцать квартир!
Но вот в связи с переходом на выпуск более мощного комбайна СК5-"Нива" завод объявили Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Закипела работа по всей территории громадного предприятия. Пришла капитальная реконструкция и в цех серого чугуна.
На большом совещании почти единогласно было мнение: без остановки цеха реконструкцию не осуществить. А Парзян, имевший за плечами малую реконструкцию, настаивал на том, чтобы производство не останавливать, заверял в том, что коллектив справится с такой пусть и невероятно сложной задачей. С ним не согласились. Тогда Парзян призвал на помощь цеховую партийную организацию во главе с секретарем Н.С. Писаревым. Сделав глубокий анализ необходимых организационных мер, они изложили свои выводы авторитетной комиссии. С мнением коллектива цеха согласились. Лед тронулся и реконструкция началась.
Идет по цеху седой энергичный человек. Тверды линии лица, тверды и заботливы глаза. Там подскажет, тут разгон кому-то даст. Все на ходу, но каждое слово - дело. А в кабинете уже ждут люди, потому что двери в него никогда не закрываются. Его хозяин считает: по пустякам люди к начальнику цеха не пойдут. И еще Парзян всех признает своими друзьями, а разве можно отвернуться от просьбы друга? За двадцать лет депутатской работы в Первомайском Совете народных депутатов у нго стало много друзей не только в районе, но и далеко за его пределами. Идут к нему люди и в цех, и домой, и просто останавливают на улице.
В ходе телепередачи, посвященной 50-летию завода, ведущая Валентина Михайловна Леонтьева обратилась к залу с такими словами:
- Я сейчас расскажу вам про одного человека, а вы назовете его фамилию. Этот человек возглавляет один из ведущих цехов завода. В цехе самая низкая по заводу текучесть кадров, потому что почти все рабочие обеспечены прекрасными квартирами, у них нет проблем с садиками, у них две базы отдыха... Начальник цеха пользуется любовью и уважением всех, кто его знает. Кто этот человек?
И со всех концов зала посыпалось как горох:
- Парзян!
- Карп Цоллакович Парзян!
Газета "Ростсельмашевец". Июнь 1978 года.
ЕГО ГЕРОИ - ЛЮДИ ТРУДА .
Соперничество было напряженным. Звенья Владимира Патенко и Юрия Иванова работали с переменным успехом. Литейщики цеха серого чугуна с интересом следили за их трудовым поединком. Количество выставляемых на конвейер форм каждым звеном уже давно перевалило за семьсот. Но вот формовщики Владимира Патенко накрепко захватили лидерство и стали увеличивать разрыв, настойчиво приближаясь к заветной отметке - 800 форм. И вот - долгожданный рекорд: агрегат Владимира Патенко выставил 802 формы.
Как водится, первым поздравил победителя его соперник - Юрий Иванов. Он пожал ему руку и сказал:
- Рад за тебя, Володя! Теперь - очередь за мной.
А через несколько дней он пришел в редакцию заводской газеты и принес очерк о Владимире Патенко.
- Напечатайте побыстрее, а то, неровен час, мы побьем рекорд, - пошутил Юрий и уже серьезно добавил. - О Володе стоит написать в газете. Формовщик он отличный.
В "Ростсельмашевце" появился очерк "Формовщик Патенко". Это была одна из первых публикаций Юрия Иванова, и было это в 1976 году. Не так уж и много времени прошло с тех пор, но добился Юрий многого: десятки его очерков, рассказов, корреспонденций опубликованы в заводской, городской и областной газетах, в прошлом году он стал лауреатом творческих конкурсов "Молота" и "Вечернего Ростова".
Когда у Иванова спрашивают, что ему больше нравится писать - очерки или рассказы, он затрудняется ответить однозначно.
- Точно могу сказать только одно - говорит Юрий. - Люблю писать о рабочих. Мои герои - это мои товарищи по труду, те, кто меня окружает каждый день и кого я хорошо знаю. А пишу о них с удовольствием и очерки, и рассказы - у каждого жанра свои преимущества: ведь очерк - это о конкретном человеке, его делах, в рассказе же меня привлекает возможность более свободного творческого поиска.
Помню, когда в цехах завода создавались рабкоровские посты "Ростсельмашевца", секретарь партбюро цеха серого чугуна Николай Степанович Писарев не колеблясь сказал:
- Руководителя поста я могу назвать сразу - Юра Иванов.
Конечно же, Николай Степанович был прав - лучшего рабкора трудно найти. Душой прикипел к газете Юрий Иванов, и, как говорит сам, не представляет без нее своей теперешней жизни. Рабкора Иванова волнуют и производственные дела, и вопросы культуры и быта. Обо всем этом он пишет в свою заводскую газету, пишет заинтересованно и с большим желанием. В разных газетных жанрах выступает Иванов, но одно характерно для всех его материалов - неравнодушие, увлеченность и страстность.
И еще одна, пожалуй, самая отличительная черта рабкора Иванова - это его обязательность. По работе мне постоянно приходится общаться с рабочими корреспондентами, и ни в укор кому-либо будет сказано, не на каждого можно целиком положиться. Случается, пообещает человек написать заметку, а потом откладывает со дня на день, с недели на неделю. Понятное дело, житейские заботы могли "закрутить" человека, но за два года сотрудничества Иванова в нашей газете, с ним такого не было ни разу. Помню, один материал он передал даже из больницы. Вот такой он обязательный человек.
Есть у ударника коммунистического труда Юрия Иванова еще одна черта - настойчивость, упорство в достижении цели. И еще - не привык он долго ходить в побежденных. Не давал ему покоя тот рекорд в 802 формы. И никого в цехе не удивило, когда выработка звена Ю.Иванова перевалила за восемьсот форм.
Этот рекорд Юрия Иванова в 848 форм держится и по сей день...
А.Маркарян.
Фото О.Ефиманова.
/Журнал "Рабоче-крестьянский корреспондент" за 1979 год Љ 6. Изд. газеты "Правда"/.
ОТВЕТСТВЕННОСТЬ .
В чем прав и не прав рабкор Юрий Иванов.
Итак, Юрий, мы договорились, что напишу все, как было.
А было вот что...
Чуть ли не одновременно в редакцию журнала поступили два пакета: в одном - представление рабочего "Ростсельмаша" Юрия Иванова на соискание почетной рабселькоровской премии им. М.И. Ульяновой, в другом - письмо самого Иванова, в котором он жаловался на зажим критики.
Получалось, что, с одной стороны, Ростовская областная организация Союза журналистов СССР и редакция многотиражной газеты "Ростсельмашевец" считают рабкора достойным самого высокого поощрения, а с другой - администрация предприятия преследует его за участие в печати.
Тут же обнаружилась и такая любопытная деталь. В первом пакете среди материалов рабкора, представленных на премию, был очерк и о начальнике цеха, в котором Иванов работает. Очерк этот был напечатан в многотиражке некоторое время назад, и его герой был представлен читателю, как человек высоких деловых и моральных качеств и уж, конечно, без малейших признаков притеснителя. А во втором пакете, в письме того же рабкора Ю. Иванова, теперь утверждалось нечто обратное.
И вот, прибыв на "Ростсельмаш", сижу в кабинете начальника цеха серого чугуна К. Парзяна, ожидаю, когда он покончит с неотложными делами, и невольно ловлю себя на мысли о том, как достоверно написал о нем Юрий. Все, что отметил рабкор в администраторе - четкость, несуетность, ровное общение с людьми, участливая заинтересованность в них - все это теперь было перед глазами, во всем этом убеждался теперь и сам. По крайней мере по первым впечатлениям. Вспомнил и рассказ Иванова о том, как часто Парзян приглашал его к себе и советовал написать о ком-либо из товарищей по цеху. Для этой цели даже освобождал от работы. Словом, в прежнюю пору рабкор пользовался полной поддержкой начальника цеха и бывал в его кабинете чаще иных мастеров.
Теперь Юрий Иванов отзывался о Парзяне не так лестно, как написал о нем. В свете последующих событий это было понятным. Но вот что настораживало. Так же нелестно, а то и просто бранно Юрий говорил и о некоторых других героях своих газетных материалов, в свое время написанных тоже с большой теплотой.
- Если эти люди такие плохие, зачем хвалил их в газете?
- Я считаю, что в очерке должно быть то, что о человеке думают люди, а не я. А я с кем ни говорил, их все хвалили.
Странная позиция. Конечно, собирая материал о человеке, следует выяснить и учесть мнение о нем товарищей. Но если ты принял их мнение, подписался под ним, значит, разделяешь его. К тому же в опубликованных материалах это мнение выражено как собственное, авторское. Красиво ли теперь отрекаться от него, ссылаясь на то, что это, дескать, надиктовали другие? Ведь если не разделял их точки зрения, не согласен был с ней, то зачем же удостоверял ее своим рабкоровским именем, уже известным на заводе. И еще. Если твое представление о человеке расходится с тем, что о нем думает большинство в коллективе, то, может быть, право это большинство, а не ты? Не следовало ли своевременно над этим задуматься и сделать для себя выводы? В дальнейшем я убедился, что - да, следовало.
Но вот тут-то, как вскоре стало ясно, заключается одна из загвоздок в твоем, Юрий, характере. Не всегда ты умеешь делать эти самые выводы.
С кем я ни беседовал в цехе, все с редким единодушием охарактеризовали Иванова как человека, способного нарушить трудовую дисциплину, неуравновешенного, невыдержанного. Правда, при этом почти все оговаривались: "Парень-то он неплохой, но...". Скажем, когда работал на автоматической линии, где требуется исключительная собранность, четкость и дисциплина, он мог опоздать на смену. Стоило остановиться линии, что случалось, тут же куда-то исчезал. Линия заработала, а его нет. Или смотришь, во время работы читает газету. Теперь Иванов трудится на другом участке /транспортным рабочим/, но и здесь к нему те же упреки.
Как тяжело было говорить с тобой, Юрий, об этом. Если бы не докладные мастеров, в свое время поданные начальнику цеха, и не протокол бригадного собрания, на котором обсуждалась твоя недисциплинированность, то тебе вообще нельзя было бы что-либо доказать. По твоему получалось, что вроде бы не ты виноват в своих недостатках и ошибках, а кто-то другой. Но человеку, уважающему себя и окружающих, не пристало с ходу отметать чужие упреки. Для самого же себя полезнее прежде разобраться в том, в чем сам не прав, и лишь затем судить о других. Но самокритичного взгляда тебе как раз больше всего и не хватает. В этом причина многих твоих бед.
По мере того, как росла твоя рабкоровская известность, ты, Юрий, все больше становился "неуправляемым", Это слово не мое. Это произнес человек, о котором ты отзывался с большой благодарностью и в нашем разговоре, и еще раньше, в газетном материале, как о первом настоящем наставнике. /"До сих пор бегаю к своему наставнику за советами, как к родному отцу..."/. Речь идет о старшем мастере формовочного участка Н.Яковлеве. Увидев его в пролете, ты потянул меня к нему. Ты постоянно беспокоился о том, будто бы я не с теми людьми беседую, и старался свести меня с теми, с кем надо. Но и они, твои искренние доброжелатели, отдавая дань всему, что есть у тебя хорошего, не скрывали и того, что им не нравится, что их беспокоит. Вот и Яковлев сказал:
- Юра, пора взяться за ум. Ведь ты стал неуправляемым.
Горькие слова, обидные. Но, как пришлось мне убедиться, справедливые. И заслуживают, чтобы всерьез над ними задуматься. Задумаешься, ли? Уж очень нетерпеливо отмахивался от подобных разговоров и все упрекал меня в том, что не там и не то ищу
- Не в этом дело, а в том, что я в "Труд" написал! Это узел всего.
Что ж, исследуем этот узел. Два с лишним года назад Иванов написал в газету "Труд" о неполадках в цехе. Вскоре стали распределять жилплощадь, в очереди на которую Юрий стоял одним из первых. К этому времени он развелся с женой. Жена работала в том же цехе серого чугуна. Квартиру дали ей на двоих с дочерью, а ему с новой семьей предоставили комнату, освобожденную бывшей женой. Вот это решение Иванов и считает "Прямым зажимом критики" и убежден, что если бы не было злополучного письма в газету, то квартиру дали бы ему. Но дело-то в том, что, если бы не было того письма, квартиру все равно следовало дать бывшей жене, поскольку она имела на эту площадь преимущественное право. Это преимущество в том, что она мать. Кстати, мать его же ребенка, его дочери! Женщинам - матерям у нас все предоставляется в первую очередь. Таков нравственный закон нашей жизни!
Очень печально, что эти азбучные истины приходится объяснять взрослому мужчине. Отцу. Рабкору, Рабкору, много пишущему о людях.
Ю.Иванов сотрудничает в печати всего три года. Но уже опубликовал на страницах газет немало очерков о товарищах по труду. Эти материалы неравны по исполнению, но во всех чувствуется теплое, доброе отношение к людям, желание отыскать и высветить лучшие их черты. В связи с этим сама собой напрашивается мысль: если человек умеет разглядеть в людях хорошее, умеет радоваться этому хорошему и стремится о нем рассказать, значит, он и сам в своей основе морально здоровый, хороший человек.
В редакции "Ростсельмашевца" лежат подготовленные к печати три его новых очерка. И редактор Ю.Крымский говорит:
- Уверен, когда напечатаем, все они займут место на доске лучших материалов.
Слушаю редактора и думаю о тех, еще встречающихся рабкорах, кто, едва оперится в родной многотиражке, уже поворачивается к ней спиной и устремляется в более солидные газеты. Печатается в таких газетах и Иванов, но прежде всего и главным образом он работает на заводское издание. И самой отличительной его чертой журналисты называют обязательность. Если пообещал что-то - сделает!
Но почему же этот, в сущности, хороший человек иной раз совершает такие поступки, которые вызывают справедливые нарекания и администрации, и товарищей по работе? Пожалуй, если не исчерпывающий, то весьма существенный ответ на этот вопрос дает одна из его публикаций. Вот что Ю.Иванов писал о себе два года назад в статье "Одна семья - бригада".
"Случалось, давал рекордные выработки. От этого чувствовал себя этаким "асом" формовки. И стал требовать к себе "соответствующего отношения". Сначала со мной говорили по хорошему. Подходили ребята... А потом вдруг почувствовал, что вокруг меня пустота. И тогда понял, что нельзя жить старыми заслугами...".
Меня эти строки чрезвычайно обрадовали. Осознать свои ошибки и публично признаться в них может лишь мужественный, честный человек.
Но однажды осознав серьезную болезнь, он еще не избавился от нее. Похоже, как прежде рекордные выработки, так теперь заметные успехи в рабкоровском творчестве кружат голову.
И тут самое время сказать тебе, Юрий: не до конца ты усвоил значение того дела, за которое взялся, начав сотрудничать в печати. Не почувствовал в полной мере той ответственности, которую взвалил на свои плечи. Эта ответственность многогранна, но прежде всего она в том, что, вскрывая недостатки и пропагандируя передовое, рабкор и сам должен быть во всем безупречным. По нему часто судят о газете, о печати в целом. Вот почему, Юрий, мы и предъявляем тебе здесь столь большой и строгий счет.
Говоря об ответственности рабкора, нельзя обойти молчанием и ответственность за него тех, с кем он работает, у кого под началом ходит. В данном случае поводов для такого разговора больше чем достаточно.
Нередко еще бывает так, что когда в коллективе выдвигается новатор, передовик производства, или как в нашем случае, способный рабкор, то его на первых порах всячески поддерживают и даже создают ему различного рода льготные условия. Но вот стоит товарищу оступиться, как-то неправильно себя повести, и вдруг все от него отвернулись. И уже пошли разговоры о том. что-де не оправдал надежд, зазнался, зарвался. И даже то, что было в человеке хорошего, даже это оборачивают против него. При этом почему-то забывается, что новатор или способный рабкор, несмотря на всю свою незаурядность - тоже человек. А каждому человеку свойственны какие-то слабости и недостатки. Готовых прекрасных новаторов и рабкоров не бывает. Не родятся они готовыми. Их, как все в жизни, надо тоже воспитывать и растить. Воспитывать требовательностью, но и чуткостью, пониманием.
Все выше сказанное имеет прямое отношение и к нашей истории. Помните, как поощрялась в цехе рабкоровская деятельность Иванова? Ему даже позволялось готовить материалы в рабочее время. Кстати, столь ненормальные, тепличные условия не могли не сказаться и на дисциплине рабочего.
Но вот по мере того, как Иванов все чаще писал в разные инстанции о "несправедливом" решении его жилищной проблемы и в цех все чаще стали наведываться комиссии, отношение к нему все больше менялось. Теперь здесь вспомнили, что в рабочее время должны работать и рабкоры, а посему к Иванову стали повышать требовательность. И подняли ее на такую высоту, что она уже перешла в иное качество - мелочность. Каждый шаг Иванова ныне берется на учет, и о малейших его /часто мнимых/ "отклонениях" завхоз О.Васильченко / непосредственный руководитель Иванова/ пишет докладные начальнику цеха.
Немало бывает к рабкору и других вздорных придирок. А иногда его и прямо оскорбляют. Вот он заболел и принес в цех больничный лист. Заместитель начальника цеха В.Самолазов тут-же, в присутствии рабочего, звонит в поликлинику:
- Вы почему даете больничный этому тунеядцу и симулянту?
Даже прошлые заслуги рабочего берутся теперь под сомнение, а то и вообще объявляются несуществующими. Многие формовщики помнят, как несколько лет назад Иванов добился самой большой в цехе выработки: изготовил за смену восемьсот сорок форм. Следы этого рекорда легко обнаружить и подшивках "Ростсельмашевца". Но я, что называется, собственными ушами слышал от представителей администрации:
- Не было у него никаких рекордов!
Возникли у Иванова недоразумения в начислении зарплаты. Обычные счетные ошибки, разобраться в которых ничего не стоило. При других обстоятельствах это так бы и было. Но тень предубеждения к Иванову проникла и в бухгалтерию, и в результате простейший вопрос вырос в проблему. И вот, чтобы добиться своего, рабочему пришлось писать жалобы и по этому поводу, чем навлек на себя новые нарекания.
Словом, ненормальная, нездоровая обстановка сложилась в цехе вокруг рабкора. Живет он в постоянном нервном напряжении. Обострению этой обстановки способствовала, как ни странно, и комиссия профкома металлургического производства. Вместо того, чтобы тщательно, объективно и по товарищески разобраться во всем, эта комиссия устроила открытое разбирательство, превратившееся в судилище над человеком. Односторонне составленная этой комиссией справка была позже подписана секретарем парткома производства Н.Целуйко и представлена в партком завода, где создала весьма искаженное представление о рабкоре. Лишь вмешательство Первомайского райкома партии внесло в "дело" Иванова объективную ясность.
Но удивительнее всего в этой истории та позиция невмешательства в судьбу своего автора, которую заняли редакции местных газет, и прежде всего редакция "Ростсельмашевца". Журналисты немало высказали рабкору сочувственных слов по поводу невзгод, но почти ничего не сделали, чтобы разобраться как в собственных его заблуждениях, так и в том, что мешает ему нормально жить и работать. Разобраться и оказать практическую помощь как в одном, так и в другом.
А.Кубарев.
Наш спец.корр.
г. Ростов-на-Дону.
П А Т Р И О Т Ы !..
В конце рабочего дня меня вызвал к себе Парзян, начальник цеха серого чугуна завода Ростсельмаш. Обернувшись на грязных формовщиков, я перевел взгляд на громадные в конце цеха вагранки. Именно из-за них окрысилось на меня руководство первого в Советском Союзе масштабного объединения по выпуску комбайнов. Начиная от Генерального директора Пескова, кончая пока простым электриком, потом секретарем цеховой парторганизации Царинным. Аукнулось с того, что старые вагранки срезали, заменив на польские. Но те не пошли, металл застывал, его оказалось меньше, чем выдавали уральские. Цех залихорадило, простои. И все поняли, что четыре с половиной миллиона рублей - доллар тогда тянул на шестьдесят пять копеек - угробили на заведомо негодные вагранки. Сколько детских садиков, поликлиник, квартир можно было построить на эти деньги. Именно об этом я, лучший рабкор объединения, лауреат премии имени А.Софронова, с тяжелого кольцевого конвейера как ас формовки переведенный на автомат, написал статью в газету "Труд". Её переслали в обком партии, те с допиской Генеральному Ростсельмаша. И закрутилась карусель - центрифуга для космонавтов показалась бы игрушкой. Из кабинета Парзяна я вышел не старшим агрегата элитной автоматической линии формовки, а подсобным рабочим земледелки, размещенной в подвале. Сняли с очереди на квартиру, которую должен был получить через несколько месяцев, перестали платить зарплату. Вместо 250 рублей - 50 аванса. Остальное - недоказуемые вычеты. "Ростсельмашевец" под руководством умнейшего редактора Ю.П.Крымского принял сторону рабочего. И тогда, через обком, Первомайский райком партии порекомендовал областным "Молоту","Комсомольцу" с "Вечерним Ростовом" мои материалы не публиковать. Об этом сообщила в то время зам редактора"Молота" И.Тагирова. В данной газете не замечают до сих пор, хотя Тагирова, уже с места редактора, ушла. Но"Ростсельмашевец" упорно печатал мои материалы, неизменно занося их на "красную доску". Как лучшего рабкора представил Всесоюзному журналу"Рабоче-крестьянский корреспондент". Через год я стал лауреатом премии "РКК". А еще через год - победителем Всесоюзного конкурса на лучший очерк в газете "Правда". Ничего не помогало. "Идейные" травили как собаку, при мне звонили в сельмашевскую поликлинику, требуя закрыть больничный. И закрывали, отбирали, не пускали, не платили. В журнале"РКК"за1979год появилась статья спецкора"Правды"А.Кубарева "Ответственность. В чем прав и неправ рабкор Ю.Иванов", в которой предлагалось разобраться в ситуации. Но даже в интервью столичному журналисту начальник цеха Парзян на вопрос о рекордах на формовке, которых на моем счету было немало и о них писали газеты, прямо заявил: не было у него рекордов. Квартиру я выдрал с кровью, сказав, что вздернусь на железных фермах цеха. Предлагаемые ростовским газетам материалы тоже прорывались с кровью. Кошмар продолжался до самого увольнения с завода. В трудовой книжке обнаружилась запись, что последние три года из двенадцати работал "транспортировщиком горячего литья... в бригаде завхоза". Три года горячего стажа коту под хвост, на пенсию не с 55 лет, а с 60. Вот как умели мстить коммунисты. Но и позже, когда я был заместителем руководителя литобъединения "Дон" по прозе, когда сам вел литгруппу "Вертикаль" при вертолетном заводе, когда вовсю занялась перестройка, сказанное однажды "не пущать" действовало безотказно. В перестроечном с новым редактором, "Молоте" появляется моя критическая статья"Страх"о репрессиях, о Ростсельмаше, о России. Письма идут сотнями, тысячами. С периферии люди приезжают в редакцию-так затронуло. Тут-же в лито"Дон"спешит "посланец"от завода с намерением прощупать крепость моих позиций. Узрев, что твердо стою на ногах, жует слова о преданности рабочему классу. Через короткое время возникает слух о том, что пронизанные болью за свою страну читательские письма сочинил я сам. Сам и отослал... из разных мест. В лицо ухмыляются и редактор, и зав отделом областной газеты. А вот меня выбирают делегатом от ростовского Союза писателей в Дубулту как лучшего молодого прозаика Юга России. И снова осечка. Теперь уже из Москвы блажат, чтобы не давали"добро" на выезд. Не помогает защита со стороны А.Калинина, ничего не сделал и С.Михалков, друг почившего к тому времени А.Софронова. Сдаю рукопись первой книжки в Ростиздат. Ее мурыжат больше трех лет. Директор нагло улыбается:"Ну ты же не Пушкин?"На неуклюжую книжонку рассказов"Мой дом"все равно приходят отклики читателей. Прошу отдать мне. Отдают... несколько посланий, утверждая, что письма написал я сам. Да...мать честная, когда вы уйметесь! Ухмыляется директор издательства Баев, вместе с ним улыбаются старший редактор Безбожный, просто редактор Иванова, написавшая разгромную рецензию на рукопись рассказов. Действует единожды брошенное"не пущать". Проявляют холопское рвение "нужные люди". Посылаю отобранные приехавшими к нам москвичами же рассказы в молодежный альманах "Истоки" в Москве. С удивлением получаю обратно. Теперь ухмыляется нынешний главный редактор журнала"Дон" В.Петров, тогдашний член редколлегии от регионов в"Истоках". Месть за статью о его стихах: "Как впору нынче иногда...", под которой вместе с другими поэтами и прозаиками подписался? Но, ведь, Петров не поэт вообще. На стихоплета не тянет. А "член". За что! За какие заслуги? И за это, и"не пущать". Ему вторят ответсекретарь И.Бондаренко, критик Обертынский. Выкладываюсь напрочь, создаю давно задуманный роман"Приемный пункт стеклотары". Посылаю в издательство"Молодая гвардия"в Москве. Буквально через пару месяцев-такого никогда не бывало-получаю ответ от главного редактора В Перегудова, что рукопись отправлена в издающую редакцию. Книга вот-вот увидит свет. Не сдержал радости, показал письмо"другу". И заулыбались нынешний председатель Ростовского Союза писателей В.Фролов, поэт Д.Долинский, тот же В.Петров. Действительно, рукопись вскоре вернули. Одинаковой получилась картина с"Советским писателем". Эти даже в Москву вызывали, для быстрой доработки. И... по получении цэу так же быстро вернули. Пришлось отдать в Ростиздат. Ох,как захихикал товарищ Баев, для которого я"не Пушкин". Роман пролежал больше пяти лет. Вышел случайно, книжонкой в мягком переплете с невзрачным оформлением двухтысячным тиражом. Отлучился заслуженный работник культуры Баев по государственным делам, тут приперся я. Отвечающая за передачу в типографии рукописей Т.Рашина собралась в Шахты. Я подсказал, что моя книга давно должна выйти, все рецензии положительные. Отыскала женщина в шкафах мой труд, присоединила к другим папкам, отвезла. А когда книга появилась на свет, получила от директора издательства Ф.Баева строгий выговор. Вот и думай после этого, кого Сталин считал врагами народа?Или мы сами себе настоящие враги! Друг Баева известный искусствовед как-то прояснил ситуацию, назвав меня просто русским. Они же-патриоты. Подумалось, в войну патриоты призывали с винтовками без патронов идти...на немецкие танки. Воевали просто русские. Но роман в сильно урезанном виде вышел в журнале"Дон"еще до книги. В 1987 году сдал, в 1990 в конце напечатали. С опозданием, конечно.Честь и хвала бывшему главному редактору "Дона" В.Воронову. Пробить грудью вставшее на пути произведения "не пущать" представлялось немыслимым. Московские критики Н.Климонтович, Ф.Ветров, Ю.Скоп оценили его выше "Плахи" Айтматова, "Печального детектива" Астафьева, "Смиренного кладбища "Каледина. Отдел критики"Дона", правда, после Чейза, Мессинга, Калинина..., отвел 10 место, несмотря на пачки писем. Как всегда, написанных мною. Даже из-за границы. Информация к размышлению. Почему в современной Монголии степным ветрам до сих пор задержаться не на чем?Подсказка. Со времен Чингизхана там живут одни патриоты. Когда понял, что пока не вымрут аж пара пораженных болезнью"не пущать"поколений патриотов, в Ростове ловить нечего, а самому за полтинник, закрутился белкой в колесе. Подработал, подзанял. К юбилею в 55 лет издал за свой счет книгу в пятьсот страниц. Назвал "Добровольная шизофрения" Почему? При таких природных ресурсах ходить по собственному дому с голой жопой, а по европам с протянутой рукой имеет право лишь нация, добровольно заболевшая шизофренией. О ютящейся на островах Японии не заикаюсь, чтобы не раздражать соотечественников. Не успел распродаться, рассчитаться с долгами, напомнило о себе издательство"Профпресс". Роман"Соборная площадь" о центральном рынке Ростова пылился у них с 1996 года. Перескочивший туда от Баева редактор В.Переладов, вначале зарубил его на корню. Когда он уволился-или уволили-я сдал снова. Кстати, Баев "потерял" экземпляр рукописи вообще. Директор Шалай каждый год обещал издать книгу. В конце 2000 твердо дал слово, что роман выйдет в начале 200-го. Очередной облом. И вот звонок. Иду на все. Подписываю кабальный контракт на 10 лет. Вместо гонорара причитается 20 книг бесплатно. Под названием "Ростов-Папа" - на нем настоял директор, как и на тексте под фото на задней обложке - труд в 640 страниц вышел в 2002 тиражом в 5 тысяч экземпляров, стал известным. Текст оказался лишним, названий подобных - аж несколько. Через год я попытался расторгнуть контракт, чтобы заработать и самому. Благо, предложения есть. Даже от москвичей. И получил отказ в резкой форме. Мол, в подвалах издательства лежат нереализованные 3000 экземпляров. Странно, к чему удерживать такого автора! А в магазинах книги нет.Ищут ее читатели. Был во Франции, зашел в книжный между Пантеоном и Сорбонной, за островом Ситэ. И там о книге знают. Предложили привезти, продать до 10 евро за экземпляр. Но во сколько обойдется доставка! Ушла она в Германию, в США, штат Калифорния. Снова лестные отзывы. Уже написано продолжение "Соборной площади" - "Валютчики". Опять отдать за гонорар в двадцать книг бесплатно? Чтобы продавали по 73 рубля, как в "Глобусе"? Почему не по 50? Хотя бы! Ребята, я просто русский. Я искренне благодарен "Профпрессу", директору С.Шалаю за издание моей рукописи. Но когда судьба улыбнется, когда получу удовлетворение от тяжкого труда. Или у каждого свой крест, его необходимо затащить на вершину Голгофы. Тяжек он, Крест Господний!.. Тем более, когда вокруг одни патриоты.
НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ТВОРЧЕСКИХ ДОРОГ .
ПАТРИСИЯ КААС .
Новый год надвигался волком из брянских лесов. Со смачным сопением он пожирал подкопленный народом бюджет, нес повышения тарифов на все. Люди натянули на головы черные колготки усталости. По телевизору гнали такую муру, впору было поверить в байку о том, что с третьим тысячелетием наступит конец света. Пугачева, Киркоров, Орбакайте, Кобзон, Королева, Николаев. С десяток набивших оскомину имен, кроме Аллы, не обладающих ни голосом, ни талантом. Алла тоже выезжала разве на артистизме. Пахмутова стиралась из памяти, не говоря об Антонове, певце Серове. Инородными казались Алсу с Валерией рядом с напористой Бабкиной, с ранними Николаем Басковым с раздолбанной "Шарманкой" и Максимом Галкиным, кующим капиталы по всем программам вместе с человеком с улицы Шифриным. Опошлили, перемешали, свалили в кучу. Где хорошая песня, где романс, где арии. Хворостовский с Казарновской по заграницам, Елены Образцовой, Ирины Архиповой, Бориса Штоколова с Евгением Нестеренко, Марией Биешу не слышно. Конечно, старые. Но ленинградская "ДДТ" в опале, как и Владимир Кузьмин. Как многие, не чета нынешним. Пустили бы на экраны зарубежную эстраду. Живущая за бугром Екатерина Шаврина однажды выдала, западный певец свободно берет четыре октавы. "Наш" и на двух спотыкается как стреноженная корова. С трудом поймаешь по загнанным каналам Лучано Паваротти, Хосе Каррероса, Пласидо Доминго, Монсерат Кабалье, Фреди Меркьюри. Отца и сына Иглесиасов, концерты с участием намозолившей уши богатым странам Мадонны, новой певицы Бритни Спирс, подпирающей ее в круглую попу совсем юной дивы. Даже в советские времена можно было узреть шведские "АББА", "Европа", немецкую "Модерн Токинг", самого Майкла Джексона, сексуальную Си-Си Кейч. Скучно стало, несмотря на "открытость" телеэкранного общества. Пойти некуда и не на что. Цены бешеные, услуги ничтожны. Опять получалось как всегда.
Года через три от описываемых событий я случайно попаду на концерт Патрисии Каас. Мечту, любимую певицу, эталон женской красоты и французского обаяния. Ростовскому бизнесу стукнуло тогда десять лет. Богатые люди города закупили зал в новом театре музкомедии, оставшиеся билеты выбросили в свободную продажу. Я наскреб четыре тысячи рублей на самый верх партера. Занял свое место, приготовился слушать божественный голос в сопровождении божественной музыки. Не тут-то было. Дебелые охранники громко переговаривались у входов в концертный зал, молодые девочки, парни в стильных европейских тряпках покидали свои места, бежали в туалет или в буфет. Искали ряды и кресла опоздавшие, им подсвечивали фонариками билетерши с гардеробщицами. Сзади и спереди обсуждали прикид элитарной даже за границей певицы, ее романы, в том числе с Делоном. Азиатский базар продолжался до конца первого отделения. Я с напряжением вслушивался в низкие отточенные звуки, жадно рассматривал обтягивающие ноги и попу певицы джинсы, черную кофточку в стиле а ля франсэ, оставляющую почти открытой левую сторону тела с будто мраморной полной грудью, высокую длинную шею, собранные как бы в простую прическу светлые волосы.Не переставал жалеть о том, что в спешке забыл слабые очки, через которые отлично виделся далеко отстоящий дома от дивана телевизор. Лишь когда во втором отделении Патрисия вышла на сцену в бесподобном, сшитом как бы из кусков материи, бежевом, до пола, платье и спела одну незнакомую песню, а вторую всемирный хит, я решился на подвиг. Не знаю, что подтолкнуло захватить одну из последних книг "Ростов - папа" с морпехом в черном берете и видами города за ним на красочной обложке. Не раз мелькала мысль, что сочинения артистам не дарят, что французская дива и русского языка - то не знает. Зачем ей лишний кирпич в багаж. Но вот взял. Перед концертом распорядитель, которого я попросил помочь, категорически отверг мои намерения. Сказал, что на сцену пройти не удастся, вручить том в руки певице не получится , потому что она пугливая. Разве что положить на край рампы во время перерыва между отделениями. Но когда усмотрел, что женщина с маленькой девочкой понесла цветы, сорвался с места. Я рванул по проходу в середине зала уверенно, упорно. Перед сценой секьюрити самой артистки схватил за руку. Показав обложку, я снова шагнул к лестнице. Руку крепко держали. Тогда я ужал ладонь, выдернул ее из цепких пальцев. Заметил, как растерянно оглянулся телохранитель на своих товарищей. Певица укладывала пышный букет цветов на подставочку позади себя. Я хотел пристроить книгу и купленную на рынке за десять рублей единственную гвоздику тоже на выступ. Но она обернулась. И я подался к ней, как икону держа том обложкой вперед. Она все поняла. Взяв его в руки, всмотрелась в цветные фотографии. И вдруг обратилась к зрителям, высоко подняв над прической мое произведение. Зал взорвался аплодисментами. Положив цветок, вместе со всеми я зааплодировал в ладоши многолетнему кумиру. Патрисия развернулась, поклонилась мне глубоким аристократическим поклоном. По азиатски прижав руку к груди, я опустил голову. Крутнулся на каблуках, чтобы уйти, и заметил, что певица все еще грациозно сгибается в глубоком реверансе. Снова прикоснувшись почему-то к правой стороне груди, я согнулся еще раз, лишь после этого сошел в зал. Я был счастлив. В моей зигзагами жизни впервые произошло событие международного масштаба.
На этой высокой ноте можно было бы поставить точку. Но в третьем акте, когда Патрисия вышла к зрителям в свободном светлом брючном костюме, буквально не из чего высветилась маленькая деталь. Спев чудным низким голосом известный шансон из репертуара Эдит Пиаф, Каас получила очередной роскошный букет. И вдруг заметила, что моя гвоздика лежит в стороне от других цветов. Мило воскликнув в микрофон, поговорив сама с собой по французски, певица переложила ее на самый верх букетов, чем заслужила новые аплодисменты и возгласы уже покоренных мастерством зрителей. На душу мне упала еще одна капля бальзама.
ТИХАНОВИЧ , ПОПЛАВСКАЯ .
Неожиданно ко мне устремился усатый мужчина за сорок лет. За ним спешила узкая в плечах, в больших очках, оттого казавшаяся нескладной, знакомая женщина. Сам мужчина в белой полосатой рубахе, в темных брюках, когда тряхнул побитым сединой чубом, поразительно кого-то напомнил. Лицо было одутловатым, говорившим о том, что он любитель закладывать за воротник. Глаза беспокойно бегали по моей фигуре. Женщина в зеленых в обтяжку до колен трико, в голубой майке тоже чувствовала себя не уверенно.
- Доллары принимаете? - решился на вопрос мужчина.
- Для того и стоим, - силился вспомнить я клиентов. - Сколько у вас?
- Вот, - раскрыв ладонь, усатый протянул помятые пятерки, десятки, единичку. - Подсказали, что здесь можно обменять на российские рубли.
- Небольшое "но", - пересматривая купюры, предупредил я. - Мелочь мы берем дешевле от крупных баксов. Спросом не пользуется. Во вторых, сдаем тоже ниже. На копейки.
- Как скажете, - не собирался спорить клиент. Он был в натянутом состоянии. Так в досточтимом Ростове ведут себя приезжие из других областей. За его спиной озиралась по сторонам, наверное, супруга. - Пришли на базар, а российских денег ни гроша.
- Бывает.
Взяв за основу сумму приема, по которой брал у сограждан, я достал калькулятор. Мужчина с женщиной не сводили с меня беспокойных глаз, словно я не занимал место менялы, а пробавлялся киданием владельцев иностранного капитала. Закончив подсчеты, я выдернул из футляра от польской косметики пачку российской налички. После того, как отморозки вырвали подаренную дочкой барсетку вместе с тремя тысячами баксов, желание приобретать новую не приходило в голову. К тому же польское как бы портмоне лучше притерлось под тощие финансы, надеявшиеся еще растолстеть. Передал деньги усатому, ухмыляясь на то, как неловко взял он их, не решаясь проверить при мне. Одновременно боясь отступать, что означало бы, что сделка завершилась.
- Все нормально, - приободрил я клиента. - Стою на виду, на обман не согласный.
- Пересчитай, - подогнала мужчину женщина. - Стесняться нечего. Тем более, человек намекнул сам.
- Без подсказок вижу, мошенничеством не пахнет, - настроился перебрать пачку рублей тот.- Разве товарищ занимался бы втиранием очков у людей на глазах? Он затащил бы в темный угол.
- Здесь тоже не проблема, - как бы ненароком подкинул я волнений. - Но профессиональные валютчики на подобное не пойдут. Все в норме?
- Спасибо, теперь мы наберем продуктов.
Из глубины сознания докатилась волна былого. Я вперился в собравшихся исчезать клиентов. Перекинув яркую сумку на свободную руку, голенастая, нескладная женщина подхватила спутника под локоть. Подскочил торчавший поодаль, похожий на мать, длинноногий, очкастый, со светлыми волосами до худеньких плеч, отпрыск неопределенного пола и такого же возраста. Но к нему присмотреться я пытался после, когда семья вновь объявилась на выходе с рынка. Безрезультатно. А сейчас с жадностью поедал мужчину с женщиной, заставив последних приостановить движение.
- Поплавская, - выдавил я из себя. - Ядвига.
Пришла очередь клиентки окидывать меня насмешливым взглядом. Усатый сдатчик обернулся тоже, улыбнулся.
- А ты Александр Тиханович, - отреагировал я. - "... как дорог край бярозавый в малинавай зарэ...".
- Распознали, - засмеялись оба. Саша добавил. - Есть еще порох, кали в самом Ростове не забыли.
- Откуда, ребята, - подался я вперед словно к близким людям, забыв, что самому не нравилось, когда обступали почитатели. В советские времена мы купались во всенародном признании и славе. Даже те, кто не имел к творчеству никакого отношения. Пользуясь нашими именами, сколько эти идиоты перетрахали принадлежавших вдохновению баб, обидно вспоминать. - Какими ветрами? С концертами? Где, в каком театре? Во сколько?
- Мы с теплохода, - подал руку Саша.- Круиз по городам рухнувшей империи. Артисты со всего бывшего Советского Союза. Приходи.
- Куда, братья славяне?
Ядвига Поплавская проявила нетерпение. В голове пронеслась мысль, что тревожится за супруга, в компании старых приятелей - музыкантов развязавшегося по части спиртного. Видно было, Тиханович не прочь пропустить стаканчик. Как-то товарищ - белорус рассказывал, что в Минске известная в прошлом пара ведет музыкальную передачу.
- На набережную, к стоянке теплохода. Вечером будем давать концерт. Мы не первый день в Ростове. Не слышал?
- Какой там, - махнул я рукой.- Недавно книга вышла, проверяю, сколько текста пропустили, каких ошибок с опечатками наделали.
- Ты писатель? - приподнял брови Александр. Ядвига с интересом воззрилась на меня.
- Он самый. Волею судьбы занесенный на ростовский базар. Выживать нашему сословию нужно.
- Сочувствуем,- похлопал по плечу Саша. - Для талантливого человека здесь... Извини, брат, ждут с продуктами. Но мы заскочим еще, отплываем через день. Приходи на набережную.
- Вам тоже всех благ, - поднял я руки. Ядвига помахала ладошкой. - Если нужно обменять еще - это мое место.
Когда эстрадный дуэт с отпрыском скрылся в человеческом водовороте, я вспомнил, что рассчитал солистов без скидки на заслуги последних. Захотелось исправить ошибку, в следующий раз обменять баксы по курсу самому высокому. Окружавшие прибазарную площадь торгаши с уважением поглядывали на меня, в какой раз переспрашивая:
- Действительно Тиханович с Поплавской? Те, которые исполняли "Край березовый"? Это с ними ты так долго гутарил?...
- Они. Совершают круиз по городам бывшего Союза, - откликнулся я, забыв, зачем приперся на рынок. - От профессии никакого толку, зато от неожиданных встреч дыхание перехватывает. Кого только не перевидали.
- Министр внутренних дел, Жириновский, Киркоров, Зюганов... Кто на рынок, кто в собор. Для кого движение перекрывали, кто на своих двоих. Такое место достопримечательное.
Пряча нахлынувшую обиду, я отвернулся. Достопримечательные места были не только здесь. Встречался я и с Сергеем Бондарчуком, с Сергеем Михалковым. С Евгением Матвеевым, Кларой Лучко на семидесятилетии у Анатолия Калинина. Целовал ручку у Ирины Мирошниченко. А вообще общался с Анатолием Софроновым, автором гимна "Ростов - город, Ростов - Дон", "Брянский лес", "Ах, эта красная рябина...". Стал лауреатом премии его имени. Бегал за водкой Мише Кононову, "Начальнику Чукотки", вместе с Олегом Стриженовым в заросшей паутиной осветительской ДК вертолетного завода искал нужные выключатели. Был в гостях у Виктора Мережко. В конце концов, у меня дома письмо от десантного генерала Лебедя, в котором он просил отдать голос на выборах за него. Встречи со знаменитыми людьми перечислять не стоит. Выплыли из памяти они по одной причине. Это были личности. Да, своего времени. Но именно личности, не променявшие талант на базарные разборки.
Когда затаренные продуктами Тиханович с Поплавской выползли с базара и, оглянувшись на меня, потащились вдоль церковного забора в сторону автобусных маршрутов, за ними следили все торгаши соборной площади. Я предложил бы помощь, если бы не знал, что ее не примут. В незнакомом городе доверять чужому мужчине набитые продуктами сумки было негоже.
В тот вечер выбраться на набережную тоже не удалось. Хлынул сильный дождь. Когда он закончился, я подумал, что успею только к шапочному разбору. Не пошел. На другой день Саша с Ядвигой объявились снова. Привели двоих человек из концертного состава. Я исполнил обет, обменял им доллары по самому высокому курсу. Александр опять оказался в приподнятом настроении, со мной обращался как со старым приятелем. Мы обнимались, целовались под недовольными взглядами Ядвиги. Я охамел, умудрившись пообжиматься и с Поплавской. Вдруг увидел в них обычных людей, без звездных комплексов. Помнится, когда приезжала Аллегрова, ее возили по городу одну в громадном автобусе. На перекрестке мы встретились взглядами. Я благодарно улыбнулся, она равнодушно отвернулась. Наверное, забыла, что Земля круглая. Вскоре обратился к ней спиной и ее протеже Игорь Крутой.
МИХАИЛ ЗАДОРНОВ .
С Михаилом Задорновым произошел вообще смешной случай.
Вместе с поэтом Борисом Примеровым поднимались мы по лестнице Центрального Дома литераторов в Москве. А Миша спускался вниз. Тогда, лет пятнадцать назад, в конце восьмидесятых годов, он еще не гремел как сейчас. Был строен, худощав, немного растерян. Показалось, одинок.
- Привет, Михаил, - запросто поздоровался я с ним.
- Привет, - остановился Задорнов. Лицо выразило напряженное ожидание. - Ты куда идешь?
- В ЦДЛ, - улыбнулся я, понимая, что человек силится вспомнить меня. - А ты?
- Да я тут... А что там будет? Какое мероприятие?
- Никакого. Решили выпить и закусить.
Борис Терентьевич сбоку шумно засопел. Я сразу заторопился:
- Ну, пока.
- Подожди..., - попытался остановить Миша все с той же миной растерянности на физиономии. - Может...
- Да мы по своему, - нашелся я под неловкую усмешку Примерова.
Мы продолжили считать ступени храма художественного слова с громадным залом заседаний, с респектабельным рестораном, кафе, закусочной, просто столиками между солидными колоннами, с массой известных на всю страну, и даже на весь мир, людей за ними. Оттуда только что вышел Задорнов. Почему-то один. Перед массивными дверями я оглянулся. С жиденькими рыжеватыми волосами, похожий на юношу лет семнадцати, Миша продолжал стоять внизу лестницы. На бледноватом, с розоватыми втянутыми щеками, лице его по прежнему отражалась печать замешательства. Но Борис Терентьевич уже потянул литую ручку двери на себя.
РОДОСЛОВНАЯ. Н. ДОРИЗО, С. МИХАЛКОВ, А. СОФРОНОВ, И. МИРОШНИЧЕНКО. ДРУГИЕ.
Поезд "Тихий Дон" плавно отошел от главного ростовского вокзала. За окнами завертелась привычная карусель из пригородных домиков, заливных лугов с мощной стремниной широкой реки, частых станиц с хуторами и бескрайних степных просторов. Делегация донских писателей, собравшаяся отмечать в Москве, в Центральном Доме Литераторов, юбилей умершего несколько лет назад земляка, друга Михаила Шолохова, тоже известного прозаика Виталия Закруткина, расположилась в удобных купе. Члены Союза разложили на столах колбаску, огурчики, помидорчики, тонко нарезанных чебаков с жирными рыбцами. Искусно провяленные рыбные деликатесы коричневыми боками и хвостами выглядывали из дорожных сумок - дань редакторам столичных издательств, руководителям главного Союза писателей страны, от которых зависело буквально все: и издание собственных творений на всесоюзном уровне, и квартиры в престижных районах, и путевки в лучшие санатории. Донцы так приучили москвичей, что те без рыбы словом обмолвиться не желали. Наверное, из Костромы везли сыры, из Вологды масло, с Урала самоцветы, с Севера песцовые шкурки, а с чумазого Донбасса не иначе куски антрацита. Россия! Хоть царская, хоть советская. Да один хрен азиатская.
Откупорили бутылки со спиртным. В стаканы наливали щедро, по казачьи. В стороне от дорожного праздника оставались только изредка пригубляющие евреи, да пара не вписывающихся в общий фон доморощенных трезвенников. Но их в расчет никто не брал. Даже обязанностями не обложили. Часа через три - четыре по одному начали выбираться в узкий коридор вагона покурить в открытые окна, или подышать свежим воздухом. Важно выставляли раздавшиеся от еды животы. Кто их не имел, задирал подбородок повыше. Пассажиры в проходе скромно ужимались, кидались вежливо пугливыми взглядами. Писа-а-атели! Шел 1988 год. И звание это бросало стороннего от литературных дел гражданина в мелкую дрожь и зыбучий трепет. Уже вышли, успели нашуметь, "Плаха" Айтматова, "Печальный детектив" Астафьева, "Пожар" Распутина. Множество других смелых и правдивых произведений новой на дворе перестроечной поры. И хотя донские литераторы на общем фоне проявили себя слабо, все ж от хлынувшей славы по углам не укрывались. Рядом с маститыми сочинителями подхалимничала небольшая группа подающих надежды не членов Союза, которых на собрании включили в делегацию на пробный выезд. Среди них был и я. Места нам достались в общем вагоне, хотя проезд был оплачен тоже из кассы литфонда. Как номера в далекой от ЦДЛ гостинице "Золотой колос" на ВДНХ. Членов расселили в роскошной по той поре "России" с видами на Кремль, Москва-реку. Писа-а-атели. Но и подобному вниманию мы радовались неподдельно. В советские времена главным было начать, попасть в номенклатурный список. А уж потом купайся в масле как патрон в обойме. Холостой - не холостой - все равно выстрелишь. И напечатают, и за графоманскую книжку по высшему разряду гонорар отвалят. И квартиру дадут. Хорошую. Советский начитанный народ сметал с полок пособия по прудовому рыбоводству, не говоря о претендующих на художественные дебильных опусах.
Но я от поездки мечтал взять больше. Дело в том, что родился в лагере для политзаключенных. Родословная переплелась, оборвалась безродными концами. Я представлял из себя ивана-не-помнящего-родства с фамилией Иванов. Так бы и жил, если бы не перестройка. Вдруг обратил внимание на политического обозревателя Центрального телевидения, часто выступавшего в "Сельском часе", Иващенко Анатолия Захаровича. Как-то он проговорился, что родом из наших, из южных, краев. Дело в том, что во времена революции и гражданской войны служивший народным судьей в Армавире и Кропоткине Краснодарского края, на Дону, дед по матери тоже был Иващенко Захар Антонович. У меня сохранилась фотография. Как две капли воды обозреватель походил на судью. И на мою мать. На осторожный вопрос по этой теме в среде писателей пояснили, высокая птица частенько заглядывает в московский Дом Литераторов пропустить стаканчик - другой спиртного. Там можно будет и поговорить, и выяснить, кто кем кому доводится. Потому, в отличие от включенных в официальную поездку других не членов, волновался я сильнее. По второй фамилии, по отцу, не заикался. Уж очень была громкая - то ли Милюхин, то ли вообще Милютин. Как у известного композитора или совсем царского министра. Нет, России с лениными - ельциными связываться не стоило. Не хуже Сусанина сподобились завести в трясинное болото, чтоб им ни дна, ни покрышки.
Несмотря на длинный путь с не менее длинной ночью, на московский перрон мы вышли с помятыми лицами. Но стесняться было некого. Игнорируя брошенный Горбачевым в народ клич о всеобщей трезвости с повсеместной вырубкой виноградной лозы, опухшие морды алели и синели через гражданина. Казалось, ими можно было загородить вид на кремлевский Дворец съездов вместе с Мавзолеем дедушке Ленину. С фольклорным казачьим коллективом я поехал осваивать узкую двухместную комнату в гостинице "Золотой колос". Не успел забросить чемодан под кровать и раздеться, как в дверь постучали. Казак из ансамбля, будущий кум, стоял на пороге с бутылкой вина. Требовалось отпраздновать приезд. Какие ВДНХ, театры, красные площади и прочее. Почти вся группа опомнилась лишь на следующий день ближе к обеду. Надо было ехать на торжество. Я даже не помню, было у меня какое задание, или его не было вообще. Как мог привел себя в порядок, опохмелился бутылкой подкинутого кем-то пива и побежал на метро. В ЦДЛ впускали только по пропускам. Представитель нашей делегации с порога подхватил под руку, показал направление к залу заседаний. Зал испугал размерами. Далеко, за утыканными прическами и лысинами бороздами темных рядов, ярко светилась сцена с портретом Закруткина над ней. Ближе к рампе стояли массивные столы с президиумом из ростовских и московских чинов. Рядом с крупным телом нашего земляка Анатолия Софронова с полным лицом и зачесанными назад седыми волосами, возвышалась саркастическая, худая и усатая, фигура Сергея Михалкова. Чуть повернувшись друг к другу, оба о чем-то разговаривали. Докладчик на трибуне - представитель министерства культуры - привычно переворачивал листы. Не осмеливаясь появлением нарушить ход собрания, я пристроился сбоку полупустого ряда в середине зала. Уперся взглядом в интеллигентное, изборожденное глубокими морщинами, лицо Виталия Закруткина на портрете. Подумал, что встречались всего пару - тройку раз. В один из приходов писателя в областную молодежку, попросил поставить автограф на рукописи своего рассказа. Одетый в извечный военный френч с галифе, в мягких добротных хромовых сапогах, сухощавый и ладный Виталий Александрович с удовольствием и размашисто расписался. Его произведения "Плавучая станица", "Сотворение мира", "Матерь человеческая", "Подсолнух" считались классикой, входили в многотомники национальной литературы. О чем конкретно говорили, запамятовал. Но беседа была. После, по предложению главного редактора "Огонька" Софронова, лауреатом премии которого являлся, рассказ с автографом прозаика и несколько других вещей, отправил в Москву, в редакцию журнала. Не знаю до сих пор, тиснул ли "Огонек" что-либо, или запихнул в макулатуру, но через некоторое время началось такое и так надолго, что по сей день рябит волнами. Россия не может взбрыкнуть и сразу успокоиться. Она способна встать только дыбом. Медленно и вся.
Я осмотрелся вокруг. Наша делегация чинно расселась на первых рядах. Выше, в полусумраке приглушенных боковых бра, проступали лица больше чужие. Мелькали известные по передачам на телевидении, по публикациям с фотографиями в толстых журналах. Заерзав на стуле, в который раз пожалел, что не задействовал знакомство с Софроновым, не воспользовался возможностью переехать в столицу. Когда маститый поэт и драматург выступал на Ростсельмаше, случаев предоставлялось немало. Вся страна знала песни "Шумел сурово брянский лес", исполняемую Нани Брегвадзе "Ах, эта к,ырасная ря-аби-ина". Смотрела пьесы в постановке главных театров страны "Стряпуха", "Московский характер". Гимн городу - "Ростов-город, Ростов -Дон" - написал тоже Анатолий Владимирович. Трехкомнатную квартиру я получил, в том числе, из-за ходатайства Софронова перед бывшим первым секретарем ростовского обкома партии, с которым тот был на короткой ноге. Никогда бы за язык мне жилье не получить, несмотря на двенадцать лет ударного труда в литейном цехе, на рекорды и лауреатские звания. Наоборот, за резкую статью в газету "Труд" росчерком пера из очереди выкинули. Так до середины восьмидесятых революционными методами продолжали действовать коммунисты.
Собрание закончилось. Слушатели потянулись к выходу. Началась подготовка сцены к выступлению донских коллективов художественной самодеятельности. Проскакивая мимо, уже одевший казачью форму, будущий кум неуверенно покачал головой. В темных глазах еще не рассосалась вчерашняя попойка, черные усы топорщились отдельными прядями. Поддернув синие шаровары с красными лампасами, он кивнул в сторону ансамбля, округлил зрачки, ни слова не сказав, побежал по проходу дальше. По дощатому полу пробовали отбивать дробь казачки, музыканты осторожно брали первые ноты. Поднявшись наверх, я вышел из зала на длинный неширокий балкон. Опершись о перила, свесил голову вниз. По паркету туда и обратно сновали творческие люди. Собирались в небольшие кучки, принимаясь обсуждать накопившиеся за время разлуки проблемы. Расходились, опять закручивались. Было видно, что жизнь била неиссякающим ключом. Снова чувство досады поддернуло уголки губ. В Ростове, в Доме писателей на Пушкинской, собрания, встречи проходили от случая к случаю. В большинстве своем, вычурно. Старая гвардия держала молодых на расстоянии кинутой гранаты, редко допуская последних даже для обсуждения общих вопросов. Не говоря о принятии в свои ряды. Дебильное копирование засевших в Политбюро ЦК КПСС старых пердунов показалось бы смешным, если бы не было таким горьким. Литераторы числились в начинающих до пятидесяти лет. Некоторые становились писателями официально в шестьдесят, в семьдесят. А когда в подвале открылось литературное кафе, оно стало местом тайных загулов опять же членов Союза и партийной элиты города. Не члены могли попасть туда под неусыпным присмотром старших товарищей по большим праздникам. На лицо был обыкновенный деспотизм, общесоветское "не пущать", в среде самородков приводившие к нервным срывам и попойкам. К последствиям худшим. Что пьянство было узаконенным, мало обращали внимания. Считалось, личность способная обязана уходить в запои, иначе она вовсе не личность.
Зал начал заполняться снова. Обе половинки тяжелого занавеса поползли в разные стороны. Странно, первые ноты донцы-молодцы взяли уверенно. Грянула казачья "Пчелушка". И закрутилось, завертелось, как шестеренки в хороших часах. Стоящему в центре ансамбля куму не доставало шашки. Со сверкающими зрачками он раздирал меха баяна и раскрывал рот с черными усами на верхней губе, с начищенными зубами, шире всех. Не отставали и товарищи. Вид их будто говорил, погутарим, москальские кацапы? Это мы, донцы-молодцы! Степняки необъезженные. Р-раздайся, голь пер -рекатная, господа казаки на боевых конях гар-рцують. Невольно сами собой принимались взбрыкивать руки с ногами, трех ручейным потом выходила наружу навязанная пьянкой дурная хмарь. Словно в бане с веничком. Тело подбиралось, становилось легким, послушным. Ай да кум, ай да казаки. И заслуженный гром оваций с подтресками до высокого потолка. Светлая мысль, что пить надо в меру. И другая следом, что после такого можно бы и повторить. И все ж... Да ну на гад. На пса нужны заумные завихрения. Как получится...
После концерта я вышел в коридор. Писатели из разных регионов Советского Союза вальяжно прохаживались по натертому паркету. Интересно, чем малозначимее фигура, тем значимее над ее головой прическа. Недоступное лицо, седые волосы беспорядочными выбросами. Отставь такой субъект ногу, засунь ладонь за полу пиджака, и уже готовый памятник. Замораживай, отдирай от пола ломиками, вези на площадь покрупнее. И понесут люди цветы. В России лишь бы стояло. К Пушкину, Толстому, Достоевскому, Чехову боязно. Не понимают. Не дос-туп-ны. А к Реде Козочкину - пожалуйста. Что написал неважно, зато величав.
Мимо прошел Герой Советского Союза, фронтовик, разведчик Владимир Карпов. Следом, кивнув издали, протопал крупногабаритный сибиряк Анатолий Иванов. Телесериалы по романам "Тени исчезают в полдень", "Вечный зов" по вечерам опустошали улицы не хуже "Семнадцати мгновений весны" по Семенову. Тогда Иванов возглавлял журнал "Молодая гвардия". В один из приездов я поднялся в его кабинет. Беседа закончилась тем, что Анатолий Степанович взял журнал и написал на обложке приветствие рабочим Ростсельмаша. Не забыл пожелать мне творческих успехов. Автограф остался у меня. Гигант сельхозмашиностроения не по дням, а по часам распадался на отдельные производства.
Заметив в окружении литераторов известного писателя Владимира Крупина, я протиснулся поближе. Разговор шел о свободе слова, о переходе советской литературы на новые уровни творчества. Сделав несколько замечаний по ходу дискуссии, я напомнил, что старики не желают сдавать позиций. Крупин заинтересованно обернулся, согласно кивнул головой. Я настаивал на решительном повороте к демократическим ценностям, более широком освещении событий последнего времени с предоставлением дополнительного печатного пространства молодым, не испорченным старым мышлением, талантам. Указывал на то, что за границей оказалось ценностей солиднее, нежели нам втемяшивали. Крупин намекнул, торопиться не следует. Появились слухи, Союз писателей разделяется на два враждующих лагеря. На почвенников и язвенников. Или на западнический и русофильский. Это насторожило. В творческих кругах давно ходила байка о том, что евреи опять во главе всех углов. Я хорошо относился к представителям этой нации, но обстоятельство, что революцию делали евреи тоже, не нравилось. Как можно верить в подобных перевертышей! Крупин с сомнением покачивал головой, мол, вряд ли сможем разобраться сами. История успела доказать, без помощи со стороны Русь - Россия не решила ни одного важного вопроса. Начиная с Великого Новгорода, призвавшего на правление варяга Рюрика, царя Петра Великого, приманивавшего европейских мыслителей и политиков, кончая Великой Октябрьской под водительством Парвусов-Бланков-Троцких-Свердловых-Урицких. А теперь еще наступающей демократией опять с проклюнувшимися еськами. Следует осмотреться. Но я перебивал, мол, надо и самим показать, на что способны. Наконец, при почтительном внимании прочих, мы оба выдохлись. Владимир взглянул на часы. Он опаздывал на деловое свидание. Договорившись встретиться, чтобы обсудить проблему до конца, разошлись.
Но в тот раз проявленная Крупиным настороженность повлияла на последующие мои действия. Я по прежнему был за свободу, за демократию. Российскую, несмотря на объяснения товарища - полужида, что евреи такая нация, которая всегда будет впереди, там, где пахнет деньгами и властью. Они не предатели. Они не могут по иному. Я заколебался, в конце концов оказавшись между молотом и наковальней. И к "своим" дурбалаям, стремящимся лишь к сохранению доходного кресла, не примкнул, и к авангарду перестройки - евреям - не пошел. После публикации в журнале "Дон" в российском рейтинге занявшей верхнюю строчку повести "Приемный пункт стеклотары", окончательно плюнул на все. Надо признать, оба враждующих лагеря были заинтересованы, чтобы оказался в их среде. Но всему свое место и время на предлагаемом судьбой шестке.
Попрощавшись с Крупиным, я на минуту задумался, в каком направлении идти. Заметил двух надвигающихся шкафов за метр девяносто в сидящих с особым столичным шиком добротных костюмах. Вжался в облицованную деревом стену. Это были Анатолий Владимирович Софронов и Сергей Владимирович Михалков. Остановившись напротив, напрочь перегородив дорогу остальному народу, Софронов толстым пальцем указал на меня:
- Молодое дарование из вольного города моей юности Ростова-на-Дону.
Высокие поседевшие брови поэта и драматурга взлетели еще выше. Тогда ему набежало лет под восемьдесят. Михалков был на два года моложе. Сморкнувшись в платок, он с интересом обшарил с ног до головы. Я невольно напрягся. В советском литературном мире оба занимали нишу номер один.
- Н-н-ну и что? - затряс небольшим голым подбородком баснописец, абсолютно не обращая внимания на сильное заикание. Живые, нагловатые, серо-голубые глаза его еще раз скользнули по моей фигуре. - Ч-ч-что ты хочешь этим с-с-сказать? Новый П-п-пушкин, что-ли?
- Нет, он прозаик, - недовольно сморщил складки по бокам широких щек Софронов. - Лауреат моей премии.
- К-как это? - удивился Михалков. Длинное худое лицо с подстриженными белыми усами и зачесанными назад седыми волосами тронула мимолетная усмешка - У т-тебя есть лауреаты т-твоего имен-ни? А п-почему до сих п-пор молчал?
- Случая не представлялось. - пожевал полными губами Анатолий Владимирович. Обратился ко мне. - С ростовскими писателями приехал на юбилей Закруткина?
- Да, - смущенно пожал я плечами.
- Растет смена. Да не такая, о которой мечтали, - еще сильнее нахмурился Софронов. - О которой стихи слагали, песни писали, пьесы ставили. Другое поколение. Нас не уважающее.
- Я вас уважаю, - заторопился я с оправданиями, не сознавая, в чем успел провиниться. - Простите, что не приехал к вам ни разу на Невский проспект, не зашел в редакцию "Огонька". Работа, дети, творчество. Но везде и всегда подчеркиваю, что являюсь лауреатом премии вашего имени. Когда трудился на Ростсельмаше в цехе серого чугуна формовщиком, всегда брал только первые места. Что на производстве, что в газетах. Книжку рассказов выпустил. За нее присвоили звание лауреата премии Донского комсомола.
- Нет, ты видишь? Формовщик, рекордсмен, победитель, - обратился Софронов к Михалкову. -Ростсельмашевец, как и я шестьдесят лет назад. Первая книжка...
- П-п-поздравляю, - скороговоркой произнес Михалков, до сих пор не уловивший сути намерений друга.
- Начинающий русский писатель, - повысил голос известный сценарист и публицист. - А примкнул к евреям. К жидам.
- Да ты что! - разом оживился Сергей Владимирович, с еще большим интересом уставившись на меня. Несмотря на глубокие морщины на лице и худой шее, было в его облике, в поведении, что-то детское, непроходящее. Непосредственность какая-то, заставляющая держаться с ним как бы на равных. В то же время уважать большое внутреннее "я". Меж тем Михалков продолжил вроде шутливо возмущаться. - Да как эт-то возм-м-можно! Русский п-писатель и в-вдруг с жидами. Зачем? Ни они т-тебя не поймут, н-ни ты их.
Я не знал, что делать и как вести себя дальше. Вот... подонки. Писа-а-атели. Успели донести и извратить до неприличия каждый мой нетвердый по перестройке шаг. Кроме того, сам давно был наслышан о том, что Софронова смещают с поста главного редактора "Огонька". Уже приехал с Украины еврей Виталий Коротич. Борьба между ними поначалу развернулась нешуточная. Потом Софронову указали на дверь. И теперь понимал, Анатолий Владимирович, этот благополучный по всей жизни человек, сумевший во времена строительства развитого социализма и построения всеобщего коммунизма объездить весь мир, под конец земного пути такого под зад пинка от судьбы не ожидал. Конечно, в нем бродит не черный национализм, а черная зависть к сумевшему вовремя приспособиться к грядущим переменам более удачливому сопернику. Еще понял, если на таком уровне говорят о евреях, значит, дела действительно заварились нешуточные. Перемены предстоят глобальные. Пора бедному крестьянину искать путей спасения не только в литературе, пусть и написана повесть "Приемный пункт стеклотары" о нашем убогом прозябании при орангутанге Брежневе, доказавшем всему миру, что Россией можно управлять не просыхая и не просыпаясь. Через пару лет с великими трудами опубликованная в журнале "Дон", повесть все равно займет в рейтинге литературных произведений самое высокое место. Хотя за нее меня не наградят даже похвальной грамотой. Как из мешка изобилия посыпятся одни шишки. Твердые и корявые.
- Не примыкал ни к кому, - оторопело начал я оправдываться, переводя взгляд с одного на другого. - Сами с усами. И свои... дураки осточертели - заботятся только о себе. И евреи сто лет не снились. Но демократия нравится.
- Вот так, - оглянулся на Михалкова Софронов. Снова повернулся ко мне, - Сейчас ты сытый и обутый, а при демократии станешь пахать с утра до вечера. За копейки. Евреи к рукам приберут все. Природные богатства в первую очередь. Печатать тебя не будут. И литературы настоящей не будет. Одни детективы, как в Америке.