Иванов-Милюхин Юрий Захарович : другие произведения.

Октябрь уж наступил. Часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Судьба моя и родных. Наблюдения без прикрас.

  
   КРУГОВОРОТ ВОДЫ И РАЗУМА В ПРИРОДЕ .
  
   О том, что падающая с неба вода солнечными лучами вновь собирается в облака, чтобы через определенное время, пробежав определенное расстояние, уже в другом районе земного шара, снова низвергнуться дождем, мы знаем со скамьи школьной. В учебниках это явление называлось круговоротом воды в природе. Вода - это жизнь. Поэтому люди, кошки, собаки, мухи, земля, та же вода, везде одинаковы по визуальному определению, по химическому составу. Различия могут быть лишь по одной причине - по климатическим условиям. По большому счету, все мы , в том числе и животные, и растения, родственники друг с другом. Естественно, каждый в своем виде, формации. Но дело не в этом. То, что в природе круговорот происходит не только с водой, но и с землей, с семенами - абсолютно со всем - ясно как дважды два. Дело в том, что в каждом виде, формации, явлении тоже происходят круговороты. Теперь уже не внешние, видимые глазу, а внутренние, определяемые лишь при непосредственном контакте. Эти процессы незаметные, основательные и длительные по времени. Неизменные, рассчитанные на тысячи, десятки, соти тысяч лет. На миллионы. Но цель одна - изменения. Применительно к среде обитания обязательно в лучшую сторону. То есть, любые кристаллы, растения, животные лучше приспосабливаются к назначенному волей судьбы месту проживания. Данное положение известно всем. И в приведенных выводах главное заключается не в этом. А в том, что все предметы как бы поднимаются на новый виток развития. Они становятся умнее. То есть, камни постепенно превращаются в растения. Кораллы. Растения стремятся стать животными. Сапрофиты. Последние преследуют цель превратиться в человекообразное существо. Обезьяны. А сам человек стремится стать богом.
   Вот на последнем случае остановимся и посмотрим, как это происходит.
   В мире главной движущей силой признаны деньги. То есть, будут деньги - будет все. Имеющий сбережения - царь и бог в одном лице. Но это определение является внешней, видимой, частью айсберга под названием жизнь. Оно предназначено для основной части населения земного шара. Практически для всех землян. И здесь мы начинаем сталкиваться с поразительными случаями, говорящими о том, что деньги еще не все. Например, здоровья, бессмертия за капиталы купить нельзя. Конечно, эти два определения цены не имеют. Но за счета в банке не всегда можно прикарманить любовь, дружбу, совесть. Чувства. Да и не каждый неорганический предмет становится куплей-продажей. Например, национальное достояние страны. В России это Знамя Победы. Люди тоже осознали, что мультимиллиардеры, такие как Сорос или Бил Гейтс -еще не боги. Поэтому именами морганов, рокфеллеров, демидовых с морозовыми и приваловыми улицы в городах и населенных пунктах называть не поспешили. А пометили проспекты с бульварами фамилиями поэтов, композиторов, художников. Народных героев, национальных освободителей, политических деятелей. Но в первую очередь - мыслителей.
   К чему и пришли. Все знают об Архимеде, Аристотеле, Сократе, Платоне, Авиценне. Да во времена каких правителей, богатеев они жили, никто не слышал. Даже наши Пушкин с Лермонтовым остались в веках, а цари, их притеснявшие или ублажавшие, ушли во тьму забвения. Не стоит повторяться, сколько денежных мешков обивали пороги затерянных в лесах замшелых скитов с обросшими в них природы подаяниями отшельниками - мудрецами. Своим разумом старцы вышли на прямую дорогу к самому Богу. Для остальных земных человеков ставших полубогами. Как Серафим Саровский
   Велика мудрость Природы, установившая к неукоснительному исполнению с помощью винтовых круговоротов поднимающие мысль человеческую на должную быть высоту законы. Всего-то и нужно, что следовать им. Беспрекословно.
  
   О Р А В Н О Д У Ш И И .
  
  Жестокость, подлость, измена, продажность, зависть, корысть... Даже предательство не сравнятся всего с одним определением человеческих отрицательных качеств - равнодушием. Это слово лучше поставить на первое место, во главе всех несправедливостей.Особи равнодушные вызывают ненависть, желание обходить их стороной, как прокаженных. Именно от них идут все пороки человечества, все преступления без наказаний. Любые во вред действия без последствий. Очень сложно разобраться в душах, узнать, кто друг, а кто твой враг. Но быть посередине - одинаковым для всех - это преступление, несмотря на призывы тысячелетия изучавших свойства людей великих философов. Невозможно - и вредно - быть посередине, чтобы охарактеризовали одним словом - хороший. Нет и нет! Пусть будет интенсивная жизнь. Пусть будут враги и друзья. Но лучше всего побольше врагов. Тогда мир воспринимается ярче, во всей своей естественной жестокости, которую ничем, никакими красками - судьбами не скрыть. Тогда только поймешь, что ты властелин природы, всего живого на земле. Главное, что ты - Человек с большой буквы. Хозяин. И пусть знают это все.
  
   ЦЕНА СОБСТВЕННАЯ .
  
  В автобусе не успел занять редко свободное место, на следующей остановке вошли две подружки. Лет за двадцать пять. Одна села напротив, вторая, как многие из женщин, поставила на сидение сумки. Стала боком, заговорила, заговорила о чем-то. Красивая даже в профиль. Первая пока не отвечала, устраивалась в бесплатно доставшемся гнезде, показывая из-под короткого осеннего полупальто округлые колени в тепло - телесном капроне. Затем приподняла голову в обрамлении широкого воротника, привычно сдула мелированные волосы до плеч. И я забыл про ее собеседницу, и про окружающих. Роскошные губы Софи Лорен, миндалевидные глаза Лолобриджиды, ангельская улыбка бывшей подружки одного из братьев Кеннеди Мерилин Монро. То ли сказка, то ли сон. То ли явь, наконец-то, проявила себя в полный рост. Долго расстреливал в упор, не в силах отвернуться в сторону. Но женщины такого типа редко одаривают встречными взглядами, боясь привлечь внимание большее. Они прекрасно осознают, что из себя представляют. Сглотнув слюну, я быстро заскользил зрачками по фигуре. Простенькие вещи, туфли на невысоком каблуке. Лишь широкий воротник зеленовато пестрого полупальто, да повязанный с претензией шейный платок выдавали в ней тягу к изделиям от именитых модельеров. У ног и на коленях две большие сумки, как и у ее спутницы. Разговор больше о товаре, ассортименте, о ценах. Челноки или продавцы с оптового промтоварного рынка. Господи, выглянет такая из ворот скотного двора, улыбнется из самой гущи согбенных овощеводов, отвернется от токарного станка, откинет волосы от разложенных на прилавке продуктов, маек с трусами. И замрет на небосклоне солнце. Стоишь, балдеешь, от волнения просеяв мимо языка все слова. До тех пор, пока не объявится за ее спиной недовольная пропитая морда хахаля, или вертлявая фигура с яркой кавказской, азиатской, внешностью, в темных зрачках которой отражается не глубокий разум, а негаснущий костер животных чувств и неимоверная тяга к наживе. Тогда цокнешь языком от досады, от невозможности устранить несправедливость, откачнешься к другому продавцу покупать нужную тряпку. А когда сунешь в целлофан что искал, другой дорогой обойдешь ту торговую точку, из-за которой посмотрела на тебя мечта несбыточная. Умом понимая, что с красавицами крепкую семью не создашь. Они общие. Да успеешь ли сдернуть с ее глаз свои, морским узлом готовые запрячься, враз захмелевшие мысли.
  Вот и в автобусе накатила волна раздражения. Бессилия. На экранах скачут по сценам, бесятся с жиру, прокуренными голосами едва попадающие в ноту тани овсиенки, наташи королевы с губками бантиком, с глазками в два голубых подсолнуха, не расстающиеся с граблями и вилами надежды бабкины с едва не грубым матом с раскрашенных уст, предназначенным для управления тучными стадами. На российских с московскими конкурсах красоты гарцуют словно в манежах конопатые нескладные деревенские дурехи, провонявшие рабочим потом городские потаскушки. Пустая порода. Отвал. А неизвестно откуда вдруг выныривающие подобные подарки природы, судьбы, взвалив на хрупкие плечи сумки с вещами, тянут их на оптовые рынки, чтобы торчать за прилавками с утра до вечера. Или просиживают время в неперспективных конторах, бессмысленно поглаживая компьютерную мышку. Обхаживает их там всякая беспородная тварь, способная только на посредничество между производителями и покупателями. Между поставщиками и потребителями. Без единой собственной мысли в сплюснутой башке.
  У моей сестры Людмилы был такой глубокий голос с завораживающими, затягивающими в омут любви, женскими тембрами, что "императрицам" с "сибирячками" там делать было нечего. Другой сестре Тамаре можно было смело поручать роль сказочной Аленушки или "Спящей красавицы". Истинно русская соломенно волосая, ярко-синеглазая княжна. Но обе сестры прослужили операторами в подземных шахтах в ракетных войсках. Мужья - офицеры той же ракетной части. Истончились, иссякли потихоньку и голос, и красота. Напоказ лишь остатки прошлого, да значимость в лицах, что было. Обладали.
  Миром правит Его Величество Случай. Свойство это в природе доказано, оно незыблемо. Но не все зависит от главного и утверждающего. Если захотеть, то можно достичь вершин любых. Стоит только в начале пути поверить в свои силы и возможности. Отбросить все, кроме смелости, решительности. Уверенности в себе. И, кому-то со стороны, рассудительному, хоть немного, но подтолкнуть, помочь выйти на правильную дорогу.
  А вот с данными, приведенными выше, качествами, как раз, у многих землян проблема. И бродят в обычной толпе непознанные чайковские, шекспиры, достоевские, рафаэли, менделеевы, энштейны. Сократы. Шаляпины, паваротти, эглесиасы. Уступают - или не уступают - они дорогу улановым, шерон стоунам, турищевым, мадоннам, цветаевым, марлен дитрихам, орловым, патрисиям каас, татьянам самойловым, далидам. Просто победительницам не мировых и мировых конкурсов красоты. Тоже не раскрученным. И становится обидно, что не нашли они в себе сил посоперничать с именитыми представителями коронованной на царство богемы. Кто знает, кто из них восседал бы на вершине славы по праву, подаренному самой Природой. Но обойденному вниманием людьми.
  
  
   АВИАНОСЕЦ ЗА ОДНОГО . НЕ СЛАБО ?
  
  Конфликты на мировом уровне перечислять не стоит. Они были, есть и будут. Со дня сотворения мира и до его окончания. Но как неадекватно относятся к ним люди из разных стран! Чем "угрюмее" нация, то есть, в развитии не слишком далеко ушедшая по пути цивилизации от первобытно общинного строя, тем меньше интересуют ее собственные граждане. Типа, схавали, звери погание, соплеменника. Но... не надо было нарываться самому. И все. Чем государство развитее, тем с большим рвением оберегает оно каждого своего члена. Если что-то случилось, в защиту прав и свобод обыкновенного человека на демонстрации выходят организованные толпы народа, задействуются все средства массовой информации, телевидение в том числе. И уже сам президент предупреждает ту страну или нацию о могущих быть последствиях. Чем меньше государство, недоразвитее народ, тем сильнее супятся брови сограждан, громче звучат слова угроз. Чем страна мощнее, защищеннее, тем чаще пускаются в ход различные дипломатические ходы. Но о равнодушии и речи не идет.
  Помнится, в одной из африканских стран, границами выходящей в Средиземное море - в Ливийской Арабской Джамахирии во главе с неуемным Муамаром Каддафи - произошел случай, когда разъяренные правоверные схватили американского журналиста. Надо сказать, что правоверные находятся в разъяренном состоянии всегда, потому что их окружают одни нечестивые правоверные. Особенно грешат нечестивостью газетчики из "свободной" Америки. Немедленно из армады Шестого американского флота отделился самый грозный авианосец и закачался на якорях недалеко от столицы государства Триполи. В воздух поднялись десятки вертолетов с десантниками на бортах. В тот момент правоверные разогрелись до такой степени, что со всех сторон обложили заодно и посольство Соединенных Штатов. Выстрелы, крики во имя Аллаха Всевышнего, ругательства в сторону грязных янки - ублюдков. Авианосец сделал несколько предупредительных залпов, над Ливией на бреющем пронеслись истребители с военных баз, расположенных по другую сторону Гибралтарского пролива. В Испании. С вертолетов был высажен десант. И все кончилось. Правоверные мусульмане разбежались, Муамар Каддафи запросил пощады.
  Долго еще серая стальная громада американского авианосца покачивалась в невысоких темно-синих волнах Средиземного моря, у берегов гордой Джамахирии. Потом выбрала якоря и ушла в середину разделяющего Европу и Азию с Африкой неглубокого водоема. Недалеко. На всякий случай.
  В России только одна Чечня прокрутила через кровавую мясорубку десятки тысяч молодых жизней российских солдат. Жизней обыкновенных граждан. Сколько было изнасиловано женщин и просто обесчещено девочек подростков - учету не поддается. Смертельная камарилья длилась не один год. Даже по человечески странно, но по ходу военных действий с переменным успехом обеих сторон. Если с трудом рассмотренную на карте Чечню можно назвать противной стороной. Не говоря о ракетах, танках, самолетах, и прочем. О вооружении. Перед объвлением войны несколько лет изуверы как овец вырезали русских людей. Правительство страны палец о палец не стукнуло в их немедленную защиту. Но дело не в этом.
  Прошло тоже несколько лет после последнего из последних победного марша по поводу окончательного разгрома незаконных вооруженных формирований в Чеченской республике Ичкерия. Почти та же Джамахирия, только еще меньше по размерам.
  Но до сих пор в зинданах, погребах и подвалах чеченцев находятся тысячи угнанных в рабство русских людей. Вечно голодные, закованные в наручники, забиваемые до смерти за малейшую провинность, они никогда не ждали помощи от собственного государства, от родного правительства. От народа. Они прекрасно понимали, что единственная и неповторимая жизнь на их родине, на святой Руси, ничего не стоит. Потому что на горячо любимой Родине им приготовлен один ответ: Что утираешься кровавыми слезьми? Схватили, говоришь, звери поганые? В рабах держат? Не надо было нарываться самому.
  Кого тогда мы из себя строим? Почему облаиваем каждый праведный голос в нашу помощь, поданный из-за бугра? В животных, собак превратились, что на всех кидаемся? А как замахнутся дубиной потолще, так сразу хвосты поджимаем. Себя защитить не в силах.
  
   Р О С С И Я .
  
  Доказано, что наша планета - живая. Наверное, многие признают и тот факт, что страны на ее теле - это те же люди. Есть дураки, и есть умные. Есть красивые, а есть уроды. Но вначале я приведу пример как бы отвлеченный. На самом же деле он точно в тему. Итак.
  Во времена Великой Отечественной войны, когда наши войска погнали фашистов в их собственное логово, чтобы там добить, произошел странный на первый взгляд случай. Заскочивший в одну из землянок солдат увидел окруженную детьми-призраками измученную женщину. Ничего у бойца с собой не оказалось. В рюкзаке завалялось лишь яблоко. Он протянул его женщине и попросил, чтобы та разделила его между ребятами поровну. Но она вдруг вцепилась в плод зубами, и под голодными взглядами детей его схрумкала. У бойца полезли на лоб глаза. Он оказался не в состоянии осмыслить поступок женщины, к тому же матери. А та через несколько минут повернула к нему голову и сказала. Мол, если бы она разделила яблоко между всеми, ничего бы не изменилось, потому что помощь оказалась бы слишком маленькой. Дети все равно бы умерли. Но сейчас она почувствовала в себе прилив сил. Теперь она сможет добраться до занесенного снегом колхозного поля и накопать там промерзшей картошки. Дети останутся живыми.
  Правительство России во главе с нынешним Президентом на всех углах, во всех средствах массовой информации, трубит, что списало миллиардные долги большому количеству развивающихся стран. За счет кого правящая верхушка это сделала? Ответ прост. За счет собственного народа, до сих пор пенсии получающего меньше ста долларов, до нынешнего дня заработная плата которого составляет чуть больше сотни долларов. В то время, как в странах буквально через границу средние зарплата и пенсии превышают две с половиной тысячи долларов. Матерям-одиночкам, как бездомным собачьим сукам, вообще выделяется унижающий человеческое достоинство мизер-насмешка в семьдесят рублей. Для чего и для кого делаются такие широкие жесты по списанию долгов? В то время, как великие и воистину богатейшие страны, как например, Бельгия, Швеция, Норвегия, стараются казаться незаметными. Их не видно и не слышно. Для чего и для кого под конец самой жизни облагодетельствовали ветеранов войны, всю жизнь проживших в нищете в хрущобах? Оно им теперь надо? Чтобы поднять собственный авторитет в глазах жителей развитых стран? За счет чего? Не за счет собственного ума и новейших в связи с этим технологий, а за счет широких жестов и списания долгов?
  Известно, сколько дурака ни учи, он дураком и умрет. Так же и горбатого исправит лишь могила. И пляшет Ванька-дурак перед геррами с мистерами и мусьями, перед фрау с миссами и мадамами. Под несмолкающие от них аплодисменты. Ну для чего у руля богатейшей в мире страны мы выбираем опять истинных потомков скотников с доярками, не раз разграблявших и пропивавших не только богатства страны, природой дарованные, но и собственную мать-перемать? Когда на действие, на выпад хама от рождения будем реагировать адекватно?
  Опять маленький пример. Вместо способного только катать по полю мяч бывшего главного тренера сборной России по футболу, успевшего нажраться на постах до отвала и до полного провала довести сборную, мы снова выбрали на этот высокий пост его копию Юрия Семина. Воистину, велика Россия, да ум с ноготок.
  Мы все сейчас думаем, что потихоньку поднимаемся с колен. Это иллюзия, преследующая нас с семнадцатого года. Разве до нас не доходит, что говорят окружающие нас народы именно про нас?..
  Велик народ, умеющий смеяться над ошибками. Если бы умел он еще делать из этих ошибок выводы - цены бы ему не было.
  
   У К Р А И Н А .
  
  Нас не призывают задумываться над многими вещами, происходящими при межнациональных отношениях. Наоборот, русских людей уводят от возникающих странностей любыми путями, немедленно вешая ярлык "националист". Забывая, что на языке настоящих - не родившихся в процессе скрещивания, а изначальных - русаков говорит шестая часть всех жителей планеты. Словно пресловутый космополитизм - инстанция в последней ипостаси. Между тем, в общих чертах, этот самый космополитизм может привести к одному - к падению культурного и высокоразвитого нравственного, не говоря об умственном, уровней в странах в первую очередь передовых. Потом на всей планете. Соедините лошадь с ослом, получится мул. Чем этот мул, неспособной продолжить род, лучше лошади или осла? Кому выгодно, чтобы менталитет жителей планеты Земля упал? И какая - и кому! - польза от подобных экспериментов? Не стесняйтесь, уважаемый читатель, смело называйте меня националистом, другими "позорными" словами. Но к данному выводу я пришел сам, без подталкиваний с чьей-либо стороны, потому что независимое суждение человеку свободному присуще с рождения. А я родился в лагере для политзаключенных...
  Итак, Украина. Я не буду брать период дореволюционный, потому что знания о нем поверхностные из-за нехватки учебников. Скажу лишь, что великого реформатора Столыпина убили не в его родной Москве, а в неродном Киеве. Не стоит заострять внимания на том, кто убил. Убили! Поверхностно же пробегусь по периоду строительства развитого социализма. Сейчас украинцы во всем обвиняют тупых братьев старших - русаков - в своих нынешних неурядицах. Мол, они допустили разгул революционных страстей, привели к власти садистов.
  Ну, что-же, как раз самыми яркими личностями в гражданскую войну были Буденный и Ворошилов. Оба с крепкими украинскими корнями. Давайте вспомним, что во времена сталинского режима российскому государству в целом принесло всевластие в сфере науки пресловутого Лысенко. Когда даже генетику загнали в угол как учение ненужное. В руоводстве НКВД тоже стояли не одни русаки. После Сталина на престол выперся донбасский расхристанный мужик Хрущов с подгорными и прочими. За ним Брежнов. Затем Черненко, Горбачов. Все украинцы или с украинскими корнями. Даже эстрада не обошлась без блуда представителей младшей сестры россиян. Безголосые тани овсиенки, наташи королевы, верки сердючки так и сыпят ниже желаемого "отточенным" менталитетом на уровне визгливых дворовых животин. А ведь от них тоже зависит повышение культурного уровня народонаселения страны. И так далее.
  И дошли мы до дна. Но и на дне та же картина. Среди русских фамилий нет фамилии Чикатило. А Ростовская область граничит, как вы догадались, все с той же Украиной. Второй по значимости изувер опять из украинцев, фамилия его заканчивается на все то же "ко". И животное Ряховский опять не русский. Не стоит перечислять подонков. Скажем лишь, что недавно отловили еще одного смердящего хищника по фамилии Ткач. Поймали на Украине, в родных пенатах. Как украинцы во главе с Тимошенко грабят россиян до сих пор, знает и папуас из тропиков.
  Но Россия упорно продолжает поставлять Украине энергоресурсы по заниженным ценам. Словно уроки истории эту беременную никчемными страстями страну ничему не научили.
  Вопрос: кто из русаков принес вреда украинцам больше, нежели они старшему брату?
  Вот так нужно рассуждать, если дело доходит до серьезных разборок, требующих отмороженных поставить на место. А не ссылаться на пресловутый национализм с имперским мышлением. Коих у меня тоже не было. Отродясь.
  Велика Россия, да ум с ноготок.
  
  
   ОНИ НЕ ПЕРЕВЕДУТСЯ !
  
  Они не переведутся! Они не переведутся никогда, потому что это их нормальное течение жизни. И если кто-то из них - мужчина или женщина - прется навстречу, не уступая тебе дорогу, или перегородив ее плотной кодлой, обойди, не трать понапрасну время и нервы. Они не поймут, они обосрут тебя с ног до головы, чтобы ты стал пахнуть так-же, как они. Помнишь, как ты отвязался на подлеца в модных очках, заставившего тебя залезть на обледенелый бугор обочины и едва не грохнуться с него? Наверное, он учился в университете. В ответ на твое замечание, он с омерзением протянул: что-о-о? Что ты сказал? И ты стал оправдываться, мол, он должен идти по своей стороне. Он сплюнул, сузил губы в нитку: мол, если бы ты не был стариком, он бы разбил тебе ебальник. И ты встал в неловкую позу, показывая, что тоже в силах сделать кое-что. А надо было втереть ему, потому что он еще ничего не сделал, только жрать, трахаться и срать. И вы разошлись, ты с паскудным ощущением обиды, отравившим весь оставшийся день, он с презрительной улыбкой. А помнишь, как неплохо одетый идиот лет тридцати подошел к стене дома и расстегнул ширинку? В этот момент ты подходил к этому месту. Повернувшись к тебе, он внаглую распахнул брюки, заправляя в них рубашку и о чем-то у тебя спросил? Спросил вежливо, с извинением. Нужду он уже справил, ко всему, был трезвым. Но ты нашел в себе силы пройти мимо с отсутствующим лицом, хотя так и подмывало выплеснуть порцию окорблений. Или случай в магазине, когда ты уже выходил, а он, молодой, разговаривая с кем-то, держался за ручку двери. Помнишь этот циничный взгляд, мол, подождешь?
  А обладатели личных автомобилей? Они ставят их не туда, куда надо, а где им удобно, загораживая тебе проход по тротуару, переход через дорогу на зеленый свет, умудряясь втискиваться едва не в двери подъездов, не говоря о "прогреве двигателей" под твоими окнами. И ты снова обходишь, лавируешь, виляешь задницей вместо того, чтобы взять палку потолще и разбить стекла. Не надо упрекать за невоздержанность и говорить, что это не поможет, все это известно без советчиков. Так-же известно, что женщина есть женщина, но почему они тоже решили, что они женщины, и теперь везде и всюду тупо прутся прямо на тебя, не вспоминая хотя бы об элементарной вежливости, почему отпускают своих детей под твои ноги, не задумываясь о последствиях? Ведь ты все чаще тоже становишься невнимательным, рассеянным, кто ведает, что ты не налетишь на ребенка не по своей воле? А-а, за это придется отвечать тебе? А ей, этой великовозрастной дуре без ума? Она мать, она растит детей? Но ты свидетель, когда в Италии сам налетел на гражданина этой страны, и он первым извинился перед тобой. А во Франции, как и в других странах, ты даже не видел детей на тротуарах, они все игрались не в магазинах, не на тротуарах, не на проезжей части дорог, в конце концов, а в отведенных для этого местах. Ты объездил Европу от моря Тирренского до моря Северного, но ни в одной стране не замечал, чтобы граждане ходили не по своей стороне улицы. Разве тяжело запомнить, где рука левая, а где правая? Разве трудно осознать, что дом, в котором ты живешь, является местом отдыха и стучать там нужно только в исключительных случаях раз в год?Но ежедневно со всех сторон тебя обкладывает грохот, словно соседи разом решили устроить в своих квартирах ремонт, или с приходом демократии открыли в них ремонтные мастерские.
  И это будет продолжаться всегда, из года в год, из века в век, потому что со всех сторон тебя обложили потомки скотников с доярками, у которых в крови ненависть к тишине, тысячелетиями окружавшей их в их халупах на краю цивилизации. К культуре, ненужной в первозданных условиях. Они везде, эти потомки скотников с доярками, от края и до края России, от низу до верху. От продавцов в магазинах, до инспекторов в собесах, до министров по пенсионному или иному обеспечению. От действующего президента, до твоего соседа по лестничной клетке. От них деваться некуда, кроме как плюнуть на все и уехать в страну чужую, в которой ты будешь никому не нужен, зато хамства встретишь меньше.
  Но разве этого мало, когда хамство перестанет терзать твои без того растрепанные нервы? Может быть, это самое главное в жизни, помогающее без стрессов прожить до восьмидесяти пяти лет. А сколько протянешь здесь ты? На хамстве, на обмане, обвесе, на паленых продуктах? Ведь двадцать лет прошло с начала перестройки, а ничего не меняется, наоборот, все возвращается назад.
  Проблема одна - лишь бы там, в тех странах, приняли тебя, тоже потомка скотников с доярками, потому что ты успел научиться - или усвоил с генами - лишь одному - уступать дорогу женщине, быть вежливым, изредка бескорыстно помогать ближнему. Но ты не избавился от главного - от восприятия этого хамства. Ты уступишь дорогу, ты обойдешь, ты подождешь, но ты заметишь хама и чертыхнешься в сердцах, даже постараешься поставить его на место, что немыслимо в принципе. Кто сумел перевоспитать обезьяну в человека? Этого великого события не встретишь ни в одних умных книгах. Решение проблемы здесь единственное, надо быть великодушным. Или по библейски терпеливым. Как американцы к неграм, как французы к азиатам, как ты сам к животному - кошке или собаке. Как к тебе, в конце концов, весь просвещенный мир. Ведь мир этот не стер тебя до сих пор с лица земли, а возится с тобой, выкидывающим первобытные с атомными фортеля, как с малым ребенком. Вот и ты учись, или уезжай, скатертью тебе дорога.
  Но знай, проблему надо решать, а не уходить от нее.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   М У Ж Ч И Н А И Ж Е Н Щ И Н А .
  
   Смеюсь над глупыми пока усилиями сровнять мужчину и женщину по положению в обществе. Тысячи, десятки тысяч лет мужчина был воином - борцом за свою и чужие жизни. Он властелин. Надо иметь высочайшую мысль, обладать высочайшим интеллектом, чтобы понять, что женщина и правда ровня мужчине. Попытки подняться на данные философские вершины для большинства жителей планеты приводят к неудачам. Примером может служить совместное бытие. Семья.
   Если говорят, что муж и жена поняли друг друга - живут душа в душу - то главную роль здесь играют или равнодушие - все равно, с кем жить - или любимое занятие: работа, увлечение чем-то в свободное время. Но стоит начать разбираться, попробовать копнуть глубже - простите, они же не подходят друг для друга. Они притворяются, сами не зная того. Единственное исключение составляют полнейшие противоположности, которые всю жизнь только тем и занимаются, что познают друг друга. Им трудно порознь хотя бы потому, что два человека разного пола просто оказались любопытными. Им интересна не только семейная жизнь, но и все вокруг. Не замечали? А равнодушные равнодушны ко всему окружающему их. Только семья. Но и там они притворяются. На самом деле они ленивы, чтобы искать именно для себя, именно по настоящему, именно чистоты отношений и связанных с этим дальнейших взаимопониманий.
   Снова возвращаюсь к первым строкам. Мужчина и женщина пока не могут поставить себя на одно первое место, на одни весы. Не за семьдесят пять же лет Советской власти, во времена господства которой пытались проводить подобный эксперимент. А нужен ли он вообще? Пусть мужчина останется мужчиной, как создала его природа, а женщина женщиной. Не нам менять противоречивые законы Природы. Лучше и совершеннее созданного ею не будет ничего и никогда. Подражательство же всегда было вне закона.
  
   С МОРЯ ВЫДАЧИ НЕТ .
  
  Этот случай описан в моих "Валютчиках". Но возвратиться к нему заставила яркая неординарность происшествия. Да и сама сцена в романе показана немного по другому.
  Теплый сентябрьский вечер небольшого приморского поселка Лазаревское. Смакушки в палисадниках частных домов, негромкие ресторанчики на открытых верандах зданий давно приватизированного преимущественно армянами и чеченами местного общепита, многочисленные танцплощадки уже заполнились отдыхающими, после удовольствий морских жаждущих земных приключений. По крутому асфальту я поднялся на вершину небольшой горы с белоснежным комплексом зданий санатория "Тихий Дон". Атмосфера на танцах была там более удобной, нежели в других местах. Женщины сговорчивее тоже. Пристроившись к солидной группе, протрясся пару быстрых мелодий для разминки и освоения на месте. Заприметил не отказавшие во взаимности взгляды стройненькой подружки из группы соседней. Следующую мелодию мы уже покоряли вдвоем, тесно прижимаясь друг к дружке.
  На морях, если кто и терял драгоценное время, то единицы. То есть, больные. Те, кто приехал по настоящему лечиться ваннами, солнцем, морским воздухом. Остальные дикари и "матрасники" с придыханиями хапали все подряд, успевая выделить время на переговоры с оставшимися дома неуемными супругами.
  Притирание у нас произошло тоже на коротке. Быстро выяснили, что море обоим не в новинку. Я намекнул на службу, подружка сорвалась в отпуск с северных широт. Но тут подвалила тройка познакомившихся с ней и ее товарками до меня здоровенных битюгов из числа непознанных в России до конца бейсбольщиков. Пока новая пассия объясняла им свое поведение, я, обиженный, успел подцепить девушку постройнее, покрасивее, главное, помоложе. Выкинув парочку нерядовых колен, притянул ее к себе томным взглядом. Она выставила ровную ножку в модной туфельке, повертела носком туда-сюда. Я снова ударился едва не в присядку. Острым носочком второй туфельки она опять туда-сюда. Кинула лукавый взгляд из-под пышной просяной метлы довольно длинных пушистых волос. Мы пошли на сближение.
  И здесь произошло то, о чем до сих пор вспоминаю одновременно с неприятным раздражением и с благостной улыбкой. Не успели мы протянуть согласные навстречу друг другу руки, как рядом раздался невнятный грозный окрик. Напарница так и присела в незапланированном книксене, растерянно повела карими очами вокруг. Я тоже мотнул головой по сторонам. Наткнулся на суровые лица знакомой морячки с товарками. Заметив, что обратил на нее внимание, та просияла на всю раскрученной улыбкой. Бейсбольщиков уже не было. Облокотившись о железную ограду, они уныло отдыхали возле выхода. Но я посчитал, что отношения между нами развиваться не могут, поэтому снова взялся соблазнять напарницу, с которой не успел станцевать ни одного танца. И вновь она ответила взаимностью. Мы уже намерились соединиться, когда невнятный окрик, что-то между полундр-рой и отдать концы, повторился. Напарницу как ветром развернуло. Кроликом под взглядом удава, она протащилась на свое место.
  С этого момента девушка опасливо косилась лишь в одном направлении, в том, где с однополчанками отплясывала морячка. На меня она больше не смотрела. Странное дело, перестали обращать внимание и другие женщины, до этого с интересом посматривавшие в мою сторону.
  До самого отъезда, почти десять дней, находился я в полнейшей изоляции от женщин, изредка позволяя себе танец - другой с гибкой как змея, согласной на все, морячкой. Между нами возник необъяснимый какой-то контакт, не позволявший переместиться на другую танцплощадку. Красивая подружка, наверное, вскружила немало отчаянных голов моряков Северного флота. Но обида на вызывающее ее поведение не дала возможности сблизиться окончательно.
  Так и уехал я в тот раз нераспечатанным, злой на крепкое морское братство. Гордый опять же за него.
  
   О СОПРОТИВЛЕНИИ .
  
   О женщинах, о их характерах, особенностях, написано столько, что должны бы они уже стать насквозь прозрачными. Ан, нет. Превращаться в стеклянных не торопятся. Вернее, наши спутницы, вторые половины, светятся всегда. Изнутри, снаружи. Откуда угодно. Но, как в той капле янтаря паучок или другое насекомое, так и в женщине тайна находится за семью печатями. И открыть ее, рассмотреть, разгадать, не сломав обладательницу, не представляется возможным. Да и стоит ли это делать, если с утратой тайны теряется смысл Природой созданного в великих муках творения. Что останется внутри сломанного ларчика? Тем он и прекрасен, что имеет, и, как может, охраняет именно свою тайну, цены для которой не существует. Наверное, так надо. Без этого жизнь потеряла бы смысл.
   Часто езжу в общественном транспорте. Каждый раз, продираясь по узкому между сидениями проходу, отмечаю про себя странную особенность женщин любого возраста. Они не стараются прижаться к спинкам сидений, втиснуться в пространство между ними. Или, в крайнем случае, как мужчины развернуться хотя бы боком. Стоит только поднажать, почти все до единой моментально превращаются в безвольных существ, тянущихся за тобой по проходу лишней обузой. Редко какая облегчит движение, проскользнув навстречу, или догадается раскататься до стиральной доски. Приходится останавливаться, отдирать присохшую намертво бессловесно ухмыляющуюся особь, чтобы продолжить путь. Даже легкое прикосновение вызывает у женщин не должное быть сопротивление, а полное согласие с выполняемыми действиями. От подобного поведения невольно возникает чувство раздражения. Хочется внушить, станьте же вы, наконец, самостоятельными. Думайте за себя, не плывите мусором по течению. Не мешайте стремлению по пути к возможному обоюдному благополучию. Тогда легче будет идти по дороге жизни вместе.
   Когда надо именно вам, вас бронепоездом не прошибешь. Можете, значит! Так в чем причина странного поступка? В сохранении сил для будущего? Для более сложных жизненных ситуаций? Это не выход. Примите правильное волевое решение и всем станет просторнее. Но вы избегаете смотреть на кровь даже на экранах телевизоров, не принимаете участия в разрешении многих кофликтов. Стараетесь сгладить их лаской, любовью. Равнодушием. Пускаете на самотек. Разве от подобного поведения мы, мужчины - и ваши дети, все - стали краше жить? Не лучше ли, как делают в развитых странах, определить каждому спорному случаю его место? Там, за разделительной чертой, никто не струится по течению. Потому люди живут богаче.
   А может, и на сытом Западе женщины ведут себя так же? Причина в другом? Она намного сложнее?..
   Но как открыть ларчик, не поломав его!
  
   КАК СНЕГ НА ГОЛОВУ.
  
  Сейчас, когда нефть растет в цене, а доллар опускается все ниже, самое время направить немеряные валютные потоки в развитие российской экономики. Но все произойдет на много прозаичнее. Все будет как всегда. В тысячный раз приходится повторять, что если бы греки и римляне смогли изменить менталитет, они бы правили миром до сих пор. Но подобного не случилось. Как и с народом в нашем отечестве. Именно поэтому необузданные валы баснословной долларовой массы в который раз разобьются о беспородный каменный лоб великой России, не оставив на нем и отметины. С потешным шипением уйдут они в прибрежную гальку, в песок. Бесследно.
  Со времен революции повторяется принявшая отвратительные размеры менталитетная особенность. Как только наступают обычные природные изменения, так в российском обществе зарождается народный стон. Ни одному строю еще не удалось задавить его в корне. Конец октября наступил, а во многих регионах отопление до сих пор не включили. Первый снег в сибирских городах, в Екатеринбурге, вызвал знакомую до зубной боли настоящую панику. Порывы электропроводов, столкновение на дорогах автомашин, переломы с черепно-мозговыми травмами на покрывшихся необходимым для зимы льдом дорогах. Из года в год. Из века в век. Мы не готовы принять на себя плохие или хорошие подарки судьбы. Но вернемся к началу.
  Вспоминается Кыштымский карлик. Когда его на кладбище нашла психически ненормальная женщина, принесла домой, и про это прознали родственники с соседями, то ни один из этих людей не заявил ни в милицию, ни в другие органы со средствами массовой информации. Тогда события развернулись бы по другому. Они поступили как истинные аборигены российских просторов, члены стоящего на первой ступени развития размытого российского племени. Обступив найденное тельце выкидыша мутанта или настоящего гуманоида, несколько здоровых баб посоветовали нездоровой соседке кормить младенца сгущеным молоком, печеньем и конфетами. Ирисками. То есть, тем, чем лакомились сами. Младенца! Пичкать! Не материнским молоком, на крайний случай, его заменителями, а взрослых человеческих особей грубой, да еще специфической, пищей. У папуасов Новой Гвинеи, у аборигенов Австралии, лакомством явдяются земляные личинки червячков, а так же соль, в тех краях дефицитная. Как все помнят, европейцы морщились, но ели. Иначе бы сожрали их самих. Странно, но мутант, или настоящий гуманоид, протянул на данном питании целый месяц. В первую очередь, естественно, деваться ему было некуда. Конец все равно оказался печальным. К чему это?
  Сидя за круглым столом, члены российского правительства во главе с председателем, под чутким руководством самого президента, не знают, что делать с затопившим их валютным валом. Бесплатным, подножным, на нищету нашу вечную подаренным Природой с благословения самого Господа нашего Бога. Они распихивают, расталкивают бурные потоки в направлениях, которые на ум взбредут первыми. Не забывая держать руки - грабли скрюченными, чтобы больше получился улов в собственный карман. И текут испачканные ложной образованностью доллары в места второстепенные, обходя наипервейшее - построение новых фабрик, заводов, дешевых домов, пароходов, освоение богатейших залежей на благо народное, национальную переработку первичного сырья. На глазах превращаясь в уносимую во все стороны ветром пыль, в призрачный, в воздухе растворяющийся, запах.
  Невольно на ум приходит причудливая мысль: не враги ли правят нашей необъятной, самой сильной, богатой, великодержавной страной? Главное, родиной великих мыслителей, писателей, поэтов, ученых с мировыми именами, до того с развитым в интеллектуальном отношении остальным человеческим материалом, что другим людям на Земле просто делать нечего. Как общеизвестно, Природа, Вселенная, весь Мир, держатся на Противоречиях. Не специально ли неизвестные силы, в пику немеряным жилам с россыпями, подсылают нам похожих на героев из мультфильмов тех же правителей - гуманоидов, мстящих за погибшего по вине кыштымских баб Алешеньку?
  Жаль, конечно, что в который раз с валютным бросовым навалом ничего не получится. Кроме кыштымских - и не кыштымских - российких баб, у нас и мужики не лучше.
  
  
   РЕЦЕНЗИЯ НА ЭССЕ "ОСОБЫЙ ЛИ ПУТЬ У РОССИИ" .
  
  Версия для печати
   Григорий Залевский.
  --------------------------------------------------------------------------------
   Уважаемый Юрий Иванов (Милюхин)!
  
   Ваше публицистическое сочинение "Особый ли путь у России?" с критикой статьи профессора Ю.А.Жданова, с моей точки зрения безупречно во всех отношениях - и по содержанию, и по форме остро, актуально и конструктивно.
   Ваш воистину глобалистический подход к проблемам вызывает восхищение. Читал Вашу статью, затаив дыхание. Очень рад, что на прозе.ру появился столь эрудированный, высокообразованный и интеллигентный автор, способный глубоко и разносторонне подходить к самым сложным и жгучим проблемам России. Ее прошлому и настоящему.
  Думаю, что ашу статью следовало бы изучать в школах и самых разнообразных институтах, как образец актуальной публицистической журналистики. У вас есть многое, чему всем нам следует учиться!
  Считал бы для себя счастьем получить Ваши критические замечания по поводу моих мемуаров "Парадоксы жизни", а также Ваше разрешение включить Вас в список рекомендуемых мной авторов сайта.
  
   Здоровья Вам, счастья и творческих успехов на долгие годы!
  
   С глубоким уважением - Григорий Залевский. 2004/08/31.
  
  
   РЕЦЕНЗИЯ НА "ПАРАДОКСЫ ЖИЗНИ" ГРИГОРИЯ ЗАЛЕВСКОГО .
  
  
  Глубокоуважаемый Григорий Наумович! Если сказать словами императора Петра - Труд ваш есть Велик - в наше время будет означать не сказать ничего. Это Исповедь человека, прошедшего, кроме Ленина, все претензии вождей к своей личности. Персоне. Но следует начать не с данных пафосных, как бы ни были они правдивы, слов. Григорий Наумович, примите простое, земное, человеческое СПАСИБО за честный тот "Труд Велик" на благо моей - и вашей со всеми родственниками - Родины. На благо людей планеты Земля. Верю, вам воздастся за честь и благородство. За труд для Родины непризнанной, непонятой до сих пор, стоящей в сгорбленном состоянии перед вперед ушедшими, более богатыми странами. И вы не прошли равнодушно мимо. Выгребли из глубин души самое дорогое и положили в от стыда прижатую Родиной к себе фуражку. Да, она с норовом. Как тот ребенок, как тот туземец неразбалованный. Да, можно так сказать. Положи перед нею - или перед ними - игрушку яркую пластмассовую, а вторую золотую. Наша Родина потянется к яркой пластмассовой, не понимая истинного назначения золотой. Она еще не достигла предназначенных вершин. Она может их и не достичь. Как те же африканцы, первые люди Земли. Но давайте признаемся честно - и у вас этому примеров достаточно, если вы советуете, отдаете и спорите с ней - окончательному идиоту не отдают, не советуют не спорят с ним - что наша с вами родина тянется к тому светлому, что люди вашей формации, другие, ей предлагают. Все-таки она иногда присматривается, как бы с подозрением выбирает для себя - я не говорю необходимое - нужное. Если бы необходимое, без долгих рассуждений, споров, ненужных конфликтов. Нет, пока она как испуганный слон. Протянет хобот и сразу отдернет его, чувствительный. Слоновий какой-то отпрыск. Доисторический мамонтовый с зачерствелыми с рождения мозговыми извилинами. Она их или размягчит под напором и вас в том числе, или пойдет под разделку на всеобщий обеденный стол. Но хватит о Родине. Она так велика и так наивна, что вешать лапшу ей на уши можно до бесконечности. Вот за то, что она как туземец или девушка наивна, ее и хочется и отодрать, и обмануть, и тут же научить уму разуму. И то, и другое пока она воспринимает как должное. Как и те, о которых было сказано выше.
  Глубокоуважаемый Григорий Наумович, коротко намекну на некоторые детали, не совсем с которыми согласился. Простите, мне показалось, что вступление /начало/ затянуто. Имеется ввиду словообилие в самом начале Исповеди. До детства. Не совсем согласен я и с вашим оглашением, что даунизм-дебилизм российских людей исходит от морей выпитой водки, на генном, покалеченном ею, уровне внедряющихся в детей. Финны пьют не меньше. До того американские ковбои-устроители новой жизни не могли жить без оной огненной воды. И все ж мы видим результаты у них неплохие. Считаю, европейские начала на генном уровне изуродовали ассимиляции с народами по краям великой НЕРУССКОЙ реки Волги живущим. Иго в первую очередь. Далее, о сталинских мракобесиях сможно сказать не распространяясь. После революции с лениными в города нахлынул веками замурованный в Природе своей хам. Его нужно было учить. Необразованный, он воспринял сталиных как в стае животных воспринимают сильного вожака, который имел право - и пользовался им повсеместо - загрызть. Масса общая с этим была согласна, инстиктивно осознавая, что только такими методами с ней, неуправляемой, первобытной, можно справиться. Это выбор холопский. Выбор рабский. Они признали в сталинах своего вожака. Но выбор именно их - народа. Далее, разделяю ваши откровения по поводу хрущевской оттепели. НО, по моему глубокому мнению она была надуманной. Если посмотреть из нынешнего времени на выступления Хрущева на съездах, по телевидению, на то, как он машет то одной рукой, то другой ногой - другого дуролома сыскать трудно. Отдушина возникла по простой причине - надо было оправдаться перед массами за опорочивание их вождя великого - Спартака. И новый ничуть не лучше старого вождь поступил согласно своей портяночной интуиции. Также поступил бы и сталины, приди он позже. Как поступил сталины по отношению к ленины. Вода одним черпаком из одного ведра. Не было оттепели как таковой, была рабочая смекалка, заменившая живую мысль. Брежнев доказал, что Россией можно управлять не просыхая и не просыпаясь. По одной причине. По той же самой. Со времен татаро-монгольского ига она спит. Горбачев просто не понимал того, что происходит. Раиса Максимовна в данном случае показала себя женщиной достойной. Едва ли не Маргарет российского розлива. Недаром Горбачев в откровениях на манжетах кремлевских накатал: Вот уж и телевидение со средствами массовой информации в руках евреев. Это ли не признание собственной недоразвитости. Но... слава ему, слабохарактерному недотепе. Он не помешал тому, что было задумано более дальновидными людьми избранными. О Елицине пусть судят уральские медведи. Там его вотчина, там ему и место по праву. Хрущев перед этим крестьянином в сотой степени мальчишка. Об экстрасенсорике могу сказать лишь одно. Я заканчивал курсы в Москве. По моему глубокому разумению, этой области изучения непознанного еще далеко до совершенства. Несмотря на то, что летал в астрал, видел то, о чем сейчас говорить не хочется. Знаю, за нею будущее. А сейчас мне кажется, что как по Лему в постановке Тарковского планета Земля нас не отпускает, как в Солярисе планета та. И мысли наши крутятся в черепной коробке за пределы ее не выходя. Эта тема требует разговора отдельного. Как и многое другое в вашем немалом труде.
   В заключение, примите мои сочувствия по поводу скитаний по земле нашей необустроенной и обустроенной частично. Восхищен поведением вашим и жены вашей, плоть от плоти нации еврейской, всему миру доказавшей свою состоятельность. Поставившей перед собой весь мир методами не македонскими, не чингизхановскими, не наполеоновскими, не гитлеровскими, но СЛОВОМ ИСТИНЫ в благоговейном покаянии в собственной дремучести. Пример от того велик обязан быть. С искренним почитанием, интересом неослабевающим и пожеланием вам и вашим близким самого высокого - ЗДОРОВЬЯ на столько времени, сколько вы решите прожить сами.
  
  <Юрий Иванов (Милюхин)> - 2004/09/17 20:08
  
  
   НЕПОЗНАННОЕ .
  
   О ТЕЛЕПАТИИ .
  
  - Вот ты все спрашиваешь, а как это, а как это. Да вот так. Как хочешь, так и понимай. Примера захотелось? Ну... приведу. Из Америки на собственном самолете прилетел в Индию к нищему йогу миллиардер. Сошел с трапа, разулся, и босой к нему на аудиенцию. В сак-хлю индийскую, пальмовыми листьями крытую, змеями обползанную. Сам служитель непознанного одет был в истлевшую набедренную повязку. Но чист. Относительно. Побеседовали о том, о сем. Что надо о своей судьбе и мешках денежных, миллиардер тот узнал. Перед обратной дорогой решили прогуляться по берегу океана. Идут, разговаривают. На английском, конечно. Но и так все понятно. Толстосум делится уже второстепенным. Мол, монету редкую приобрел. Да слух прошел, что вторая такая есть. Йог ему говорит, что вторая поддельная. А твоя, мол, в единственном числе. А как определить? Как доказать, заволновался собеседник. Деньги вложил все же немалые. Ну, не тебе объяснять, что у них все в бабках исчисляется. Йог отвечает, что на монете толстосума есть отличительный знак, подделать который невозможно. И рисует его на песке. Миллиардер аж вспотел. Нету, говорит, на ней такого знака. Всю обсмотрел чуть не под микроскопом. С обеих сторон, и снизу до верху. Йог улыбнулся, а толстосум свое. Тогда йог остановился, замкнулся в себе. Затем прижал палец ко лбу, на секунду замер. И протянул руку в пространство. В тот же миг на повернутой кверху ладони проявилась та монета, о которой велся разговор. Миллиардер в прострации. Монета хранилась в бронированной ячейке стального сейфа с электронными запорами. За десятки тысяч километров от места, на котором они остановились. Йог показал на вспыхнувший на гурте отличительный знак. Потом опять выбросил руку. Монету как корова языком слизала. На место она легла.
   Не понял? Существуют временные пласты. Или различные измерения. Четвертое, там, пятое... Тоже обжитые кем-то. Там нет расстояний. Нет и времени в земном понимании. К чему это я? Да вот, и со мной недавно случай был.
   Подружка у меня. Красивая, с фигуркой. Куколка. В одном Господь обделил. Ну, когда занимаешься с ней любовью, удовлетворения красивого не получаешь. Слабое удовлетворение. Напрягаться надо. Целуемся, ласкаемся... ну все. А вот нету. И стал я все больше снова отвлекаться на книжные дела. Как-то приходит она ко мне, недовольная. Спрашиваю, что случилось? Она говорит, не знаю, мол, что про тебя думать. Женщина завелась? Какая женщина! Работа над рукописями, компьютер, книги, газеты. Телек иногда. На полчаса в день.
  Подружка не верит. Приснилось, говорит, что звоню тебе, а женский голос отвечает, что ты занят. Когда, спрашиваю, приснилось? Во сколько? В выходной, говорит, часов в десять. Лень было вставать. Я ничего не сказал. Как мог, постарался успокоить свою пассию. Когда она ушла, задумался об этом случае. Дело в том, что перед тем выходным я заработался до четырех часов ночи. Само собой, проспал до одиннадцати дня. Но именно в тот момент, в десять часов того выходного дня, я во сне вошел в кабинет какой-то большой начальницы, кажется, по книжному делу. На столе у нее стояли телефоны, рядом, как подпорка на все случаи жизни, маячила то ли уборщица, то ли прислуга из преданных хозяину крестьян. Полноватая женщина та со вниманием посмотрела на меня, приготовясь выслушать. Или самой сообщить весть положительную. Так мне показалось. Но контакт почему-то прервался, так и не начавшись. Кто-то помешал. Потом я попытался войти обратно в этот сон. Не получилось. Обоюдно отложили разговор до следующего раза.
   Вообще, я тебе скажу, со мной похожее происходило и бывает часто. Буквально за пару дней до нападения на школу в Беслане поместил на сайте два произведения - "Время Ч" и "Терроризм и должен был поднять голову". И на тебе. А перед гибелью подлодки "Курск", тоже за пару-тройку дней, опубликовал в областной газете морпеховский очерк "Не жди пощады", о положении в российской армии. А что это такое, главное, к чему - кто его знает. Да и кто я, чтобы мнить себя между и между связующим звеном. Подобных людей - все...
  
   О СУДЬБЕ. ПРЕДНАЧЕРТАННОЙ, ЧТО - ЛИ !
  
   Послал Господь кусочек сыру. Наконец-то вырвался из ада кромешного в Лазаревское, на берег Черного моря. Тишь да гладь, да каждая проходящая... смотрит полуголодными глазами. Короче, стеснения засунь в тепленькое место, выбирай. И начинай работать. Теперь на благо обесточенных родных телес. Ну, а коли так, об чем речь.
   На второй день, на танцах при санатории "Тихий Дон", уже вминался в мя-ак-кую такую, длинноногую, прыгучую. Гут-тапер-чевую. Как стемнело, приглашение получил в отдельный санаторный номер - молодая женщина оказалась коммерсантшей с перспективами. Не через парадный вход - тогда строго было, вахтеры документы требовали. Через окно на третьем этаже. Сам я всегда в частном секторе норку снимал. С приводом подружки проблема. И тут оказия. Но, не привыкать. Зашел с тыльной стороны здания, засек балкон, с которого пассия платочком помахала. Принялся кумекать, с какого дерева перескочить за перила легче, какой сук отрос посолиднее. Не успела перемешанная со звездами ночная круговерть на землю шмякнуться, облапил нужный ствол и с натугами закачался вверх.
   Сук оказался прочным. Скользковатый, расползанный, зато до самого балкона. И пассия за шиворот подхватила. Кувыркались всю спальную часть дня. Про выпивку едва не забыли. Раненько утром пришлось уматывать тем же путем - уборщицы железом загремели.
   Так продолжалось несколько дней. Потом женщина призналась, что билет на поезд куплен, пора возвращаться на работу. Жила в Азове, едва сотня километров до моей областной берлоги. Перед отъездом разоткровенничалась, мол, успела привыкнуть, не ведает, что дальше делать. Я ляпнул, чтобы по моем прибытии приезжала ко мне. Дал координаты с обещанием вернуться через неделю. Мол, сам от любви сгораю. И если бы не море...
   Она уехала в полдень, а вечером я обхаживал татарку, что ли, не то пермячку. И снова проторенным путем - по дереву. Теперь на пятый этаж, зато на всю кромешную ночь в двуспальной комнатенке. Соседку минутной подружки тоже где-то черти строгали до появления талии.
   Не прошло пары дней, на прибрежном бульваре заметил первую пассию, охотничьей собакой обнюхивающей каждого проходящего мужчину. Местного адреса не давал. Мало ли что. Наблюдать пришлось тоже пару дней, меняя места купания. Пассия пропала, как возникла. Красивая, дрянь, в джинсах в обтяжку, в кофейной кофточке навыпуск. Под загар. Да кто бы сомневался, что южанки не в сто очков! Это северянки...Но телеса, чтобы не ржавели, ублажать необходимо в полную прыть и постоянно.
   Отпуск закончился быстрее быстрого. Приехал домой, в ящике несколько писем. Все от лазаревской нее. Сомнения в душу закрались. Нормальная ли? Говорила, что в Польшу, в Турцию, в другие страны мотается. По челночным делам чуть не в Пакистан заоблачный. Магазин открыла, второй собирается. Когда деньжата появятся, уедет в одну из развитых стран. Здесь, мол, лишь стартовая площадка.
   Вечером звонок. И долгий неприятный разговор. Ни деньги большие, ни перспективы меня не интересовали. Да хоть в Америку. Не мешали бы делом заниматься - рисовать на чем угодно и где угодно недоразвитыми мыслями. И еще одно. Она моложе на пятнадцать лет. Красивая бизнесвуменша. Пусть ищет красавца в круге своем.
   Ушла. Заплаканная, сгорбленная. Длинноногие, когда горбатятся, такие нескладные.
   Через год недалеко от дома иду по краю тротуара. После очередной попойки голова раскалывается. По проспекту движение автомашин сумасшедшее. Гарь, вонь. Как назло, рядом поросячий визг тормозов. Морду перекосил, сплюнул и подался к пивной, к какой путь держал. Сквозь паутину мыслей слышу, вроде меня зовут. Осторожно оглянулся - красавица дверцей "Лэндровера" щелкнула, ко мне направилась. Походка раскованная. Туфельки фирмовые джинсы в обтяжку, кофточка под цвет лица - кофейная. Морской загар от липовых за версту отличишь. На этот год у меня об отдыхе мысля не проклюнулась. Но о пагубной привычке задумываться начал. Короче, напротив остановилась. Леди Макбет Вестминстерского уезда. Рука в кармане, на пальце другой ключ с массивным брелком крутится. Знакомая до чертиков, а вспомнить не могу. Она усмешкой сочувствия каасовские губы расклеила, спросила, мол, бабки имеются? Я по худой ляжке похлопал, улыбку скорчил, типа, одна греметь не будет. А две гремят не так. Она, садись, мол, подкину. Я показываю, да вот, рядом. Не пойдешь? Нет, уже пришел. Дошел, спрашивает? Киваю. Вижу, слеза на реснице блеснула. До сих пор, говорит, не могу забыть. Ба-атюшки светы, радость какая. А я вот вспомнить не в состоянии. Да, да, соглашается. Быстренько черкнула на бумажке и с баксами мне в руку. Круто повернулась к машине. Стою как оплеванный. За нищего, что ли, приняли? Скомкал вложение и хвать об дорогу. Подался к пивной, злой как собака. Мимо "Лэндровер" неслышно пропел. В тот момент он мне сто лет не снился.
   Теперь хотел бы иногда, чтобы приснился, да поезд ушел.
  
   ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС .
  
   Что это такое, почему звучит, и как относиться к внутреннему голосу, с уверенностью никто сказать ничего не может. Но все знают, он существует. Я тоже сталкивался с явлением, когда настойчиво внушалось, что делать нужно вот так, а не иначе. Поступал же наоборот. Сколько от настырного упрямства потеряно денег, морального удовлетворения, жизненно важных выгод, не хватит цифр сосчитать. Из набора глупостей приведу один пример, касающийся материального благополучия.
   Вдруг мне, нищему литератору, выпала удача заработать на спекуляции ваучерами. Закрутились шальные дни, когда деревянные таскал мешками, а пропивал с друзьями кузовами. Пагубная привычка привела к тому, что в предпоследний день ваучеризации страны остался без денег, но со ста семьюдесятью ваучерами в кармане. Скупщики куда-то подевались. С "чувакерами" больше никто связываться не хотел. И подвернулся корешок, предложивший вложить ценные бумаги в инвестиционный фонд. Мол, все будет надежда. Мы подались в контору. Из огромного списка ОАО, ЗАО и другой хренатени выбрали "Газпром" с "Норильским никелем". Не желавший так неуклюже расставаться с мечтой о быстром обогащении, о прощании с живыми деньгами, я решил вложить в развитие газовой промышленности десять ваучеров, в производство никеля - пять. Остальные фантики попытаться пристроить скупщикам, теперь уже по любой цене. Начал заполнять ведомость. И тут внутренний голос завопил, мол, вложи все ваучеры в "Газпром". Не прогадаешь. На каждую бумагу предлагается по девятьсот акций. В самой Москве, в других городах, по десять акций, а здесь девятьсот. Думай! Бабки прогудел, остался гол как сокол. Ребята на "мерсах" рассекают, магазины пооткрывали, некоторые в загранку свалили, а ты как был дурбалаем, так им и остался. С трудами неоконченными. Какой от писанины толк! Гнусь непотребная.
   С трудом отвязавшись от внушения, я поступил так, как задумал первоначально. Взамен бумаг мы получили квиточки в виде узеньких записочек. Товарищ вложил ваучеры до единого. Помню, еще усмехнулся на его душевную простоту. Вернулись на рынок. Богатство по сходной цене я сплавить успел. И ушел с доходного места, с чем приходил.
  Прошло три года. Акции "Газпрома" поднялись в цене до десяти рублей за одну. Доллар тогда стоил шесть рублей. Я стал обладателем пятнадцати тысяч баксов. Трехкомнатную квартиру в центре, "сталинку", можно было купить за десять тысяч баксов, почти новый трехсотый "мерс" пригнать из Германии за три штуки. И снова внутренний голос принялся внушать, чтобы поскорее сдал акции, а на деньги купил доллары. Отмахнулся опять по причине неуверенности в себе, в ненадежной работе что государственных, что коммерческих банков. Негде хранить, некому доверить. Через несколько месяцев доллар подпрыгнул вверх в пять раз, акции "Газпрома" упали вниз в десять. Теперь за одну акцию давали меньше рубля, зато за доллар отваливали тридцать деревянных. Если бы поступил по подсказке голоса, стал бы владельцем фабрик, заводов, больших пароходов. Почему? Потому что если пятнадцать тысяч долларов умножить на тридцать рублей, то получится четыреста пятьдесят тысяч деревянных. Или четыреста пятьдесят тысяч акций "Газпрома". Но я ко всему умудрился попасть в крупную переделку и часть акций пришлось сдать. За бесценок. Снова сумел подняться, заработать энную сумму. Назойливый внутренний голос посоветовал вложить деньги в акции, хотя бы вернуть утраченное. В который раз отмахнувшись от жужжания в голове, я положил копейки на сберкнижку. Их немедленно и благополучно схавала инфляция.
   Сейчас одна акция "Газпрома" стоит за семьдесят рублей.
   Я вот о чем хочу поведать. Деньги - хрен с ними - дело наживное. Жалко, конечно. Да не так. Почему я такой упертый!
   Ко мне приходил Иисус Христос. Сломал о колено меч, бросил обе половинки под правую руку. Наяву это было... Или как наяву. А в Бога я не очень-то верю.
   P.S. Кстати, тот корешок, что со мной вкладывал ваучеры в "Газпром", теперь кум королю, сват министру. При встречах может и руки не подать.
  
  
   ИГО РАСКОСОЕ .
  
   ОСОБЕННОСТИ НАЦИОНАЛЬНОГО МЕНТАЛИТЕТА .
  
   Вот снова ты за свое. Как в той поговорке: покажи да покажи. Не иначе, женщина её придумала. Что показать? Трусы у меня китайские, гультиками называются. Года три назад на червонец пачка. Теперь до двадцати рубликов одни. А-а, про менталитет наш бидловский? Ну, слушай.
   Помнишь, вторую военную кампанию в Чечне? По телеку тогда гнали сюжет за сюжетом. Документально. Короче, наши в Грозном прижали зверьков, вонючие соки выкручивать из них уже стали. Завыли те на любимую луну. Но, мир - не без проституток. Нашлись, подсказали, что есть один проходец. Прореха в кольце окружения, то есть. Басаев тот секрет, ясное дело, не задарма выудил у наших в обосранных панталонах. У меня с тобой, чего из себя Дуньку Кулакову строить. Мы и правим по дурацки, и продаем друг друга. Врагам. А потом этих врагов ищем. В общем, решил Басаев с остатками обложенных флажками своих неандертальцев, которые каждый, по словам главного ихнего неандертальца Дудаева, или генерал, или, по словам его же сподвижника, не иначе морпех, ночью на прорыв пойти. На тот момент - учти, запланировано нашими доблестными командирами не было - на всякий пожарный саперы решили коридор этот заминировать. Заминировали. Басаеву рассказать про это никто не успел. И попер тот ночью в задний проход наших частей. Взрывы. Один, второй. Басаев решил, что больше не будет. Мины случайные. Погнал своих дальше. Поворотило рвать на куски боевиков со всей аммуницией. Тут и дивизионные минометы проснулись. Вперли в этот сброд залпами по полсотне мин в минуту. Кровавого тряпья с кусками мяса оказалось предостаточно. Тогда и Шамилю ноги оторвало.
   После данной оказии генерал Шаманов радостно гаркнул в объектив телекамеры:
   - Мы думали, что имеем дело с баранами. А это оказались вообще козлы.
   Так, примерно, он гаркнул. Не подумавши. За спиной его другие не меньшие начальники в широких лампасье, а то и повыше в званиях, солидарно захихикали. Не поддержали боевого командира открыто, а покашляли смешком в кулак. На всякий случай. Даже на два. Во первых, как такой выпад в сторону отморозков воспримет верхушка власти. Во вторых, как к подобному отнесутся боевики, бандиты. Незаконные вооруженные формирования. Чеченцы, в общем. Не начнут ли мстить? Дороги-то - все - в Россию ведут.
   Вот тебе весь менталитет. Ты можешь представить подобное в немецкой, французской, английской армиях? Чтобы не присоединиться к боевому - боевому! - товарищу, к справедливому высказыванию по отношению к оборзевшему сброду, а, выставив его, боевого соратника, вперед, на всеобщее обозрение с обсуждением, за его спиной солидарно похихикать! Вот и я... могу. Со своей колокольни все одинаковые. Еще потому, что мой менталитет у меня в голове - укладывается.
   А ведь Шаман тогда, как говорится, в точку попал.
  
   ПОЗОР РОССИИ .
  
   Когда нас распределили по армейским казармам, когда обмундировали по полной солдатской комплекции, когда заиграли лучами начищенные зубной щеткой с зубным порошком пуговицы, кокарды и звездастые пряжки, мы, салажня в первом исчислении, принялись сразу сминать жирно смазанные ваксой новые голенища сапог в стариковские гармошки. Защеголяли по плацу, толстой подошвой утрамбовывая без нас железный асфальт. Не ведали мы пока, что у стариков сапоги уже яловые, у некоторых вообще хромовые. Мягкие. Удобные и для ноги, и для ношения на ногах. Хоть до изумления корявых, шишковатых, расшлепанных, с кривыми ногтями, беспородными наростами, прочим на них. Хоть на зависть ровными, женственными. Вскоре дутая парадность обернулась многими неприятностями. Во первых, нарядами в не очереди. Во вторых, кровавыми натертостями грубыми складками сапог по длине голеней. В третьих, складки на сгибах катастрофически быстро начали протираться от трения голенищ друг о друга. Шагать староволчиной походкой мы еще не научились. Из сквозных дыр поперла наружу белая нитяная основа материала под названием кирза. И мы, салажня, принялись те деревянные голенища распрямлять заново. Но было уже поздно. Так и проходили в каждодневно окровавленных носках с портянками до прояснения ума. Или до очередной мены обувки у каптенармуса.
   Примерно через полгода обозначилась встреча с солдатами из стран Варшавского договора. Менялись монетами, значками, кокардами. Ремнями, не как у нас, из спрессованной целлюлозы с прорезиненным верхом, что-ли, а кожаными. Больше всего мечтали махнуться мы обувкой. Свою кирзу на ихние кожаные ботинки, полусапоги со шнуровкой. Пусть бы даже растоптанные. Задурманенные до боливанов бесконечной пропагандой о величии нашей Родины, ее могуществе, непобедимости, мало кто из нас в те времена задумался о том, что правительства стран во всем мире заботятся о здоровье солдат в полный рост. Что обутой в кирзовые сапоги с бумажными ремнями другой армии вряд ли найдешь даже в большом, оконвоенном со всех сторон, режимном соцлагере. Что Советский Союз - это действительно тюрьма народов, содержащая свободных от свободы граждан на подножном корме с подножной одежкой с обувкой. Вряд ли кто из молодых солдат мог задать себе вопрос, почему, могучая, великая, непобедимая, с необъятными просторами, на которых, как во множестве стихов и песен, пасутся неисчислимые тучные стада, поменяла кожу, о которую при царе ноги вытирать считалось зазорно, на целлюлозу с кирзой. На презренные заменители.
   Вот что предложила послереволюционному "развитому" обществу во главе с незаменимым Сталиным, а так же Хрущевым, Брежневым, Горбачовым, Ельцыным - продолжит ли данный идиотизм Путин? - пришедшая на смену благородному уму рабоче-крестьянская смекалка.
  
   СУМЕРЕЧНАЯ ВЫПЕРЕТЬ .
  
   В школе, в третьем - пятом классах, учительница задает ученикам вопрос. Откладывает авторучку в сторону и предлагает над ним подумать. Вопрос не слишком сложный - дети. И те принимаются мыслить. По разному. Кто лбом в парту уперся, кто подбородок задрал, кто головой в разные стороны крутит. Но думают. Лишь один черноголовый, белобрысый - какая разница - лопоухий, в общем, насторожился как на охоте. Ждет. И дети начинают высказывать свои мысли по заданному им вопросу. Ответы не одинаковые, соответствуют умственному развитию каждого ребенка на данный момент. Главное здесь не в этом, а в том, что размышление идет только в своем русле накопленных ими к этому моменту знаний. Они тянут руки и по очереди отвечают учительнице. Тем временем лопоухий ученик моментально настраивает локаторы на каждого из говорящих. Он как бы впитывает ответы в себя. Учительница кому положительно кивает головой, кому снисходительно улыбается. А кого и откровенно хвалит. Кажется, высказались все, кто хотел. И тогда тянет руку лопоухий. Четким громким голосом он повторяет именно тот ответ, за который учительница одного из учеников похвалила больше всего. И получает от нее самую большую похвалу и совет другим детям брать с лопоухого пример.
   За что учительница отметила воспользовавшегося чужими мыслями ученика, понять трудно. Скорее всего, ей "лишь бы дети хорошо учились и вырастали в умных граждан". Но как часто именно такие, сами безмозглые, управляют нами, выдавая наши умные решения различных вопросов за свои "находки в бессонные ночи".
   Во времена правления Брежнева от него ни на шаг не отходил Миша Суслов, прозванный "серым кардиналом"за умение подслушивать мнения товарищей и самые лучшие выдавать за свои. Родившийся в нищей крестьянской семье на вечно недородном, перемешанным с лесными и степными кочевыми пелеменами, Поволжье, он обладал поистине сатанинской волей цепляться за любую выгоду. Именно потому он считался в когорте правящих страной безликих манекенов самым разумным. На деле же ума его хватало лишь на одно - неукоснительно следовать букве коммунистического произвола и заставлять шагать в данном направлении других. Для подобного, как известно, много ума не требуется. Это обыкновенный диктаторский прием, известный еще со времен стадных устоев. Кстати, диктатор сидит в каждом из нас. Разница лишь в том, что выпускает его на волю всякий по своему.
  
  
   О РОССИЙСКОМ КАЛЫМЕ .
  
  За деньги нету разговора, но кушать хочется всегда. Итак, как и каждый из нас, я ежедневно хожу в магазин за продуктами. За последние годы в городе появилось достаточно минимаркетов с необходимым набором продовольственных товаров, о которых в советские времена слышать не приходилось. Побывав за границей, смело могу сказать, что наши продуктовки не уступают по разнообразию, например, обсмыканным со всех сторон парижским магазинчикам. Разве что в количестве и, наверное, все-таки, качестве того или иного продукта. Печенья, колбасы, йогурты проварены, прожарены, пропарены, пропечены, промешаны лучше, нежели изготовленные нашими умельцами исконно по русски. Копейки лишней на кассах там тоже никто не возьмет. Насильно заталкивать будешь - могут оскорбиться. А то и полицию вызвать. Но это достояние за бугром.
  О магазинах наших, по прежнему как бы государственных - хотя таковых, вроде бы, давно уж нет - разговора вести не хочу. Обвесят, и обманут за милую душу. Заодно, до полной коллекции, нахамят. В таких, похожих на государственные, магазинах до сих пор работают продавцы советские. Надо признать, племя это непотопляемое.
   Но главное не в этом. А в том, что поначалу в новых минимаркетах сотрудники взялись придерживаться образцов работы западных. То есть, вежливость, быстрота обслуживания, качество, сдача до единой копейки - все это было. Редко какая непутевая продавец как бы не нарочно зевнет... в свою пользу. Со временем зевки становились все чаще. Сначала сдачу копеечную - двадцать, тридцать копеек - отдавать не торопились. Ждали, пока покупатель поймет и удалится с глаз долой. Потом сумма возросла почти до рубля. Двадцать-тридцать копеек покупатель незаметно для себя приучился оставлять сам. Вскоре стало стыдно сгребать с прилавка вообще всякую медную мелочевку. Особенно, если сдачу предлагали в одно - пяти копеечных монетах. А насыпать именно такими серебристыми чешуйками - горкой - наловчились быстро. Специально, видно, наменивали. И вот теперь округление суммы расчета до рубля функционирует уже в полный рост. Зажав в кулаке целые рублики, неловко хватаешь продукты и спешишь на выход. Если заикнешься, в ответ получишь такой презрительный удар глазными яблоками по собственному самолюбию, что вмиг ощутишь себя тем самым бедным совком, каковым до сего времени и был. А кому хочется вспоминать, тем более, возвращаться в старое. Никому... Кроме тех самых, якобы новых, заново народившихся, но с застарелыми генами легкой наживы, не мыслящих жизни без соцподаяния, без соц, ком, обмана, молодых наших с вами продавщиц. Кстати, алюминиевые хвосты на палках колбасы они, как при родной советской власти, тоже уже не обрезают. Как хвосты, грязь, наросты, фольгу, слюду, целлофан с других продуктов. Лишний вес от хлама - в карман обслужившему вас-нас благодетелю - хаму.
   В книге книг Библии написано: Все течет, все меняется. И все возвращается на круги своя. Данные истины особенно заметны в действии в нашей с вами стране - России. Правда, чаще в виде извращенном.
  
  
   О НАРЦИСЦИЗМЕ БОЛЬШИХ НАЧАЛЬНИКОВ .
  
   Еще в советские времена это было. По заданию редакции областной молодежной газеты бегал по управленческим кабинетам предприятий, объединений и просто фабрик. Однажды занесло к начальнику связи всей области. Фамилия у него была Екатериновский. Эдакий крупнячок за пятьдесят со вспухшими щеками в яблоках и внимательно веселыми сальными глазами. Как у всех тогдашних что-то значащих руководителей. У начальников не масштабных морды были или обвислые, бульдожьи, или, как у гончих, с крепко присохшей к лицевым костям, исполосованной глубокими морщинами, кожей. Выражение одно - значительно неудовлетворенное. Екатериновский продвинуться успел к месту и вовремя. Пришел я, как всегда, с вечными претензиями на замерзшую телефонизацию города и области, с жалобами фронтовиков, инвалидов, ветеранов труда на невнимание, и так далее. Несколько минут послушав, крупный руководитель нетерпеливо стер с переносицы возникшую было черточку досады, желтозубо улыбнулся под какого-то артиста. Тогда у всех была повальная цыганская мода напяливать на клыки золотые коронки. Все это понятно, сказал он, есть отпущенные государством лимиты, есть живая очередь. Большего сделать ничего не можем. Вообще, разговор на эту тему... портит нервную систему. Если нет вопросов, можешь быть свободен. И снова улыбнулся улыбкой артиста. В этот момент без разрешения вошла очередная посетительница - молодая женщина лет под тридцать. Наверное, она приходила в кабинет не впервые. Кто бы видел, как из артиста преобразился в седого погрузневшего вьюношу руководитель областного масштаба. Как залопатил он бессмысленными фразами, не сводя заплывших топленым жиром глаз с крутых бедер молодки. Он совершенно забыл про меня. Предложив женщине поставить сумочку в нишу шкафа, моментально отвернулся к зеркалу за спиной, расческой торопливо зачесал волосы и брови наверх, подмазав последние черным карандашом. И, о ужас, вынул из кармана пиджака женскую помаду. Несмотря на яблоки на щеках, губы у него были темные, узкие, с отвисшими углами. Кашлянув, я схватил со стола записную книжку. Продолжая подкрашиваться, Екатериновский нетерпеливо махнул волосатой рукой. Взгляд его уже шарил по роскошному дивану, примечая, нет ли на нем чего лишнего. Окинув меня бессовестными очами, женщина сняла туфли, в капроновых чулках прошла к столу, положила на него какую-то бумагу. Затем утонула в округлых выступах дивана, подвернув под солидный зад полные ноги. Какие очерки о ветеранах, инвалидах. Какие телефоны. Когад руководитель связи области повернулся передом, я чуть не присел на конечности. Похож он был на японского квазимоду.
   Гоготнув жеребцом, я прикрыл за собой дверь.
   Второй запомнившийся случай произошел в кабинете начальника отдела кадров громадного объединения по выпуску сельхозмашин. Проще говоря, комбайнов. Снова в диалоге получилась нестыковка. Речь шла о статье в газету, из-за которой человека уволили. Я начал доказывать, упирая, что направлен по заданию, являюсь членом Союза журналистов СССР, корреспондентом областной газеты. Никакие доводы не помогали, несмотря на то, что дело, по которому пришел, было правым. Ненароком напомнил, что и сам работал на объединении, известен комбайностроителям, являюсь победителем Всесоюзного конкурса в газете "Правда". В общем, рабочего уволили неправильно, человеку надо помочь. Пригрозил дойти до одного из секретарей обкома партии. Тогда постаревший, откормленный цепной цербер откинул полы старомодного пиджака. На защитного цвета рубахе тускло заблестели несколько юбилейных медалек. Все морщины разом сыграли победную улыбку. Таким комичным в этот исторический момент показался начальник отдела кадров громадного, имеющего несколько филиалов по стране, завода-гиганта, что я не смог сдержать веселья. Эй, начальник, говорил, наверное, мой вид, здесь я тебе действительно ничего не докажу. Придется идти к знакомому секретарю. Пока пускает.
   Но и последний довод утонул в тусклом блеске сытых маленьких глаз и приросшей к рубахе броне - кучке юбилейных медалек. Топорщились зачесанные по брежневски наверх редкие рыжевато-седые брови, поблескивали в морщинистом рту коронованные золотом гнилые зубы.
   К чему это я? Да вот недавно сняли нашего представителя президента по Южному федерльному округу Виктора Казанцева. Генерала, полководца, сыгравшего не последнюю роль в разгроме чеченских бандформирований. И... не допустившего возглавлять Северо-кавказский военный округ боевого соратника, тоже генерала Трошева Испугался, видно. Как в свое время министр обороны Грачев испугался своего лучшего друга, командующего четвертой армией, типа, правдолюбца Лебедя, что подсидит его боевой товарищ. Но дело не в этом. А в том, что, заняв пост представителя президента, изменился Казанцев до неузнаваемости. Когда показывали по телевидению, а операторов во внимании к нему упрекнуть сложно, это уже был не боевой генерал с потрескавшимися крупными губами, напористыми речами, а переодевшийся в никак не идущие ему цивильные тряпки разукрашенный скоморох. Показалось, что и подрумяниваться, подчерняться он стал как тот руководитель связи области из советских времен.
   Сильна преемственность страдающих нарцисцизмом потомков революционно настроенных хлеборобов. Самому Гришке Распутину могут фору дать.
  
  
   О РУССКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ .
  
   На улицах российских городов, между домами или напротив подъездов, можно часто увидеть торгующих всякой мелочью людей. В основном, это пенсионеры, домохозяйки. Или временно безработные, для которых лдюбая копейка ко двору. Чаще женщины. Продают они от семечек и жвачек до чупа-чупсов, зажигалок, сигарет по штучно. Редко когда успеешь заметить, что кто-то у них что-то берет. Обходят строной, отворачивая лица. Иной раз с перекосившими черты неприязненными, а то и завистливыми, усмешками. Но заработок, какой-никакой, наверное, есть, иначе бы зачем торчать пд палящими лучами, на холоде, под дождем, при снеге, с утра до позднего вечера. Сами продавцы ни на что не претендуют. Лишь бы не трогала налоговая инспекция, участковый милиционер. Или разгулявшиеся отморозки, для которых, как известно, закон не писан. Подойдут, наберут чего захотят. И уйдут, гогоча на весь микрорайон, не бросив на фаянсовую тарелку ломаного гроша. А продавец дрожит от не выплеснутого негодования, от того, что за много часовое терпение успел заковаться в нервный комок. И возникает чувство жалости, которое больше подошло бы к покалеченной опять же отморозками, или попавшей под машину, бродячей собаке. Но никак к человеку. И смириться с подобным явлением трудно. Деньги нужны всем, да в первую очередь им, во всем обиженным государством.
   Но вот что странно. Стоит любое из торговых мест занять человеку наружности не славянской, как закипает бойкая торговля. Особенно, если им окажется брат русскому младший. Кавказец ли, азиат. Хоть абориген алыпугачевского племени ту-ту. Здесь и не надо ничего, а все равно деньги протягивают. Веселятся, заводят никчемные разговоры, сдачи не всегда берут. Опять же, грешат подобным сочувствием те же женщины.
   И приходит некое прозрение, что в русском народе свой своему действительно враг. Или в своем отечестве... помогать никому не следует. Или никак не нажрутся, теперь пусть так обойдутся. Или свой свояка принимает... за волка. И так далее.
   Вот... холопское отродье. Оторванное от теплых родных хлевов, в чужом для него городе, оно в нем начинает насаждать свои первобытные звериные законы. Заставляет следовать им, из опасения быть зачисленными в белые вороны, людей грамотных. И ничего уже с этим не поделаешь. Пока не родится седьмой ребенок. Только он полностью примет предложенные городом новые правила игры.
  
  
   О НЕСООТВЕТСТВИЯХ .
  
   В советские времена в нашей стране было все шиворот-на-выворот. Странности не заканчивались на анализе идиотского положения народа внутри страны, они переползали разъединяющие империю зла границы. И уж там представали перед миром цивилизованным во всей красе.
   Как известно, рыба гниет с головы. В этой особенности ее - рыбы - не виноват никто. Так задумано Природой. Но что самое интересное. Для того, чтобы лишний раз подтвердить, что мир состоит из противоречий, Природа как бы сознательно показывала достойные восприятия со вниманием примеры. И приводила их, начиная с правящей верхушки. Достаточно присмотреться к опубликованным биографиям правителей.
   Почти все президенты развитых стран были выходцами из богатых сословий, служили в национальных армиях преимущественно в элитных подразделениях. То есть, летали на военных самолетах, в составе штурмовых групп морской пехоты брали непокорные бастионы приверженцев красного - общинного - образа жизни. Или десантировались в райские уголки земного шара, заселенные зверями в образе человеческом. Прошедшие подобную выучку, впитавшие в себя запахи крови и смерти на глазах, все до одного президенты современных капиталистических стран ратовали за мир, за богатое и счастливое существование своих народов. За осуществление нациями направленной на собственное благополучие заветной мечты. Во имя служения своему народу они отдавали все силы. Не забывали неустанно призывать и другие, особенно с агрессивными намерениями, страны следовать их примеру.
   В Советском Союзе, в странах других бывшего соцлагеря, почти все руководители были выходцами из низших сословий, из крестьян, рабочих. Если служили, то политинформаторами в частях пехотных, укомплектованных контингентом необразованным. От крови и смертей они прятались в хорошо оборудованных блиндажах. Вообще за толстыми стенами незаконно занятых дворцов. Народы свои, нации, призывали жить проще, без излишеств, на всех земных перекрестках трубя о преимуществах соц. строя, о благополучной жизни людей под их руководством. На самом деле, этими благами пользовались только они сами и их семьи с ближайшими и отдаленными родственниками. То есть, все силы шли не на благо народное, а на обогащение собственное. Другие государства Земли неустанно призывали к борьбе с государствами капиталистическими, обвиняли в агрессивности. Миллионы со всех концов идущих на их имена писем соотечественников с жалобами о разрухе и нищете оседали в подвалах местных комитетов госбезопасности.
   Но самое главное, при руководстве странами правителей из холопского сословия, многие из которых оружия в руках не держали, ни о каком мире на Земле речи идти не могло. Несмотря на цветастые заверения о чистых помыслах с ясными путями. Ложь, ложь, ложь. Везде, во всем, всем! И постоянное воинственное бряцание оружием. Стоит только вспомнить Карибский кризис, когда президент Америки Картер во имя сохранения мира во всем мире уступил Хрущеву тайно захваченную Кубу. По существу - колонию собственную, к тому же под собственным боком. Чем предотвратил третью мировую войну.
   Наверное, таким дуракам - руководителям социалистических лагерей - президенты стран развитых уступили бы и часть своих территорий. Как делали подобное умные французы, когда на них нападала вечно агрессивная Германия. Постреляв немного, солдаты втыкали штыки в землю и расходились по домам. Женщины принимались рожать от оккупантов детей, воспитывать их во французском духе. Народ бросался собирать деньги для выплаты наложенной на страну контрибуции. Когда нужная сумма накапливалась, нация указывала оккупантам на дверь. Подросшие дети - метисы снова брали в руки оружие и становились на защиту границ государства.
   Думается, вывод ясен как смола с дерева Жизни.
  
  
   ДЕВЧАЧЬИ ОТМОРОЗКИ .
  
   Лето в самом разгаре. Жарко. Народ растелешенный. Казалось бы, только до себя. Ан нет. Все осталось на достигнутых местах. Из-за чего и носа на улицу лишний раз высовывать не хочется. Но идти надо. Время на дворе такое волчиное, что кормить никто не будет. На тротуар ступил и сразу попал в настырную атмосферу, после объявления перестройки завладевшую громадной территорией под названием Россия. Начиная с десяти, примерно, лет, мальчики и девочки напрочь разучились уступать дорогу, сидения в автобусе, проходы в магазинах. До этого возраста с них и в прежние времена ничего не спрашивали. В разных концах взрывы петард, хлопушек, другой канители, от которой кулаки зудом покрываются. Главное, чтобы как все, молчок. Если скажешь, со стороны могут отвязаться покрупнее. Опять же, только на тебя. Тут уже не время со строем виноваты. У нас так было всегда. Но, пузырились исключения, когда сообща пытались призвать к уму - разуму.
   На остановке несколько девочек лет по одиннадцать ругались матом в полный рост. Когда направленно настроился на их волну и внял нервно-бурным всплескам освобожденной энергии, пришел к выводу, что даже в самые пацанячьи годы до подобного виртуозного владения нежелательной лексикой не дожимал. Вокруг молчаливые женщины. Стало как-то не по себе. Внутренне собрался, сделал замечание - ухом не повели. Второй мужчина не выдержал тоже, вмешался - ноль внимания. Дед обернулся, за рукав потянул - отмахнулись как от назойливой мухи, не прерывая эмоционального матерного спектакля. Уж старуха от изумления в мочку одной из бесстыдниц вцепилась, видно, решила развернуть поганку лицом. Та глянула зверьком, ударила по темной руке. И снова в поросячий визг с отборным матом. И взрослые люди вокруг быстренько умерили праведный гнев. С подобным никто из них, наверное, еще не сталкивался.
   Хоть убей.
  
  
   ТВАРЬ .
  
   По приглашению одного из поэтов из бывшей союзной республики, российский поэт приехал в столицу теперь уже нового государства. Его встретили по восточному пышно. Утреннее застолье сменилось дневным, затем вечерним. Вино лилось рекой. Шашлык-малык, халва-малва, урюк-курдюк... Ближе к ночи хозяин в свободном халате вышел к гостю и после нескольких благословенных слов вежливо спросил, не желает ли высокий гость провести ночь с хорошенькой девочкой. Надо сказать, что от российского столичного гостя зависело очень многое. Например, перевод с "халабаламского" языка на русский опусов хозяина, выпуск их немалым тиражом в самой России. И даже существенная поддержка на одном из международных творческих форумов. Гость был членом президиума этого мероприятия. Посмущавшись немного из-за своего русского менталитета, предписывавшего относиться к женщине как к равной, поэт согласился. Хозяин вскоре ушел, оставив гостя возлежать на потертых бархатных подушках в отведенной для его отдыха небольшой комнате. Из развешанных по углам динамиков спрятанного в нише набитой всякой всячиной советской хельги магнитофона негромко звучала восточная музыка. Беззвучно шевелились от теплого ветерка размалеванные шторы. Комнату освещали два ночника ввиде распустившихся тюльпанов. И вот открылась дверь. С голым животиком, в шароварах, с газовым шарфиком на обнаженной шейке возникла она, азиатская Шахерезада. Вспорхнув, сделал несколько легких шагов на середину комнаты, повела округлой попой вокруг собственной талии. И заколдовала непрерывными изгибами тела, незаметно приближаясь к окруженному бархатом поэту, в животе у которого вместо расслабухи немедленно образовался тугой узел из скрученных нервов. Гость никак не мог взять себя в руки. Ладони вспотели, в кишечнике скапливался воздух. Его всего обдало горячей испариной от мысли, что с этой красавицей он может и не справиться. И станут из уст в уста передавать подтверждение тому, что русские могут только водку жрать, ломать построенное, да водить за собой как обезьяну лень-матушку. Усилием воли поэт попытался взять себя в руки. И вдруг ему почудилось, что девушка не так скользка, как показалось вначале. Она грубовата, движения выполняет вполсилы. Лицо с курносым носом нагловатое. Нетерпеливо отмахнувшись от непрошенного видения, гость вновь решительно повернул в уходящее приятное настроение. Это ему удалось. Но сразу вспомнился возраст, неподстриженная на висках седина. Поэт грустно усмехнулся:
   - Я тебе не понравился? - негромко спросил он.
   - Ты же не шейх? И даже не житель этой страны, - по русски не очень вежливо ответила девушка. Остановилась, выставив ногу вперед, уперла руку в бок. - А для тебя и так сойдет.
   Некоторое время гость не мог вымолвить ни слова. Тело обдало испариной теперь по другому поводу. Даже газы в кишечнике рассосались неизвестно куда. Вместо скованности в груди созрел нарыв из бешенства. Это он еще мог себе позволить. Не впасть в жалобную крайность или в прострацию от вечного чувства вины перед всеми, стыда, а неожиданно почувствовать себя человеком разумным. С трудом разлепив мгновенно ставшие сухими губы, он тихо прошипел:
   - Вон отсюда! Тварь...
   - Что такое? - насмешливо переспросила девушка.
   - Все дыры позабивали. Нет бы тянуться к цивилизованному обществу, учиться самой для блага детей своих будущих, - словно не услышав вопроса соплеменницы, сквозь сжатые зубы продолжал продавливать грубые слова поэт. - Только за мизерную подачку по рабски ублажать закоченевших в развитии лохматых. За то, что сначала огреют кнутом, да потом одарят пряником. Что не ставят ни во что. Нравится? А и кого ставить...
   - А кого корчишь из себя ты? - вновь покривила жирно накрашенные губы девушка.
   - Я относился и отношусь к женщине на равных. Этого мало?
   - Мало! - хотела было вскрикнуть танцовщица. Оглянувшись на дверь, быстро прикусила язык.
   - Вон отсюда! - непреклонно повторил гость.
   На следующее утро, уворачивая лицо от горячего дыхания хозяина, он уже стоял у порога с собранным чемоданом. От непроходящей боли ломило виски.
  
  
   ТВАРЬ 2 .
  
   Возле автобусной остановки, у стенки дома напротив, вздрагивала плечами девушка лет семнадцати. Прохожие мельком оглядывали ее несчастную фигуру и торопились дальше. Мне тоже надо было поскорее по своим делам. Но, не ко времени выскочила поверх остальных мыслей поговорка, что доброе слово и кошке приятно. Свернул, вежливо спросил:
   - Что случилось? Не могу ли чем помочь?
   Девушка не обернулась, продолжая шумно подбирать сопли. Понятно, не до кого. Тогда сменил тактику, негромким голосом сообщив человеческие истины в первой инстанции.
   - Все течет, все меняется. Ни былой, ни грядущей минуте не верь... будь счастлива теперь. У тебя еще все впереди, даже... любовь у тебя впереди. Успокойся, милая. Все будет хорошо.
   Девушка показала мне опухшее лицо, уставилась заплаканными глазами:
   - Хорошо!? Любовь?! Да он бросил меня. Прямо здесь, возле перехода на ту сторону дороги. Скотина... А ты про какую-то любовь. Ты сам-то видел эту любовь, что говоришь о ней? Дома за каждым шагом, за каждой копейкой, небось, следишь. Своим указываешь - с тем не встречайся, этот не нужен... Житья от вас нету.
   Я внимательно всмотрелся в случайную собеседницу. Нет, пьяной она не была. Обкуренной тоже. Значит, последнее - совсем без мозгов. У таких виноваты все. И мне следовало бы пройти мимо. Я уже оторвал подошвы от асфальта, когда новый, более напористый, поток слов приморозил к месту:
   - Все себе. Все хапаете. Квартиры разменивать не думаете. А мы куда? На улицу?В щелки подглядываете, чем мы занимаемся. Самим-то коммунисты не разрешали. Думаешь, я не поняла, почему ты остановился? Свежатинки захотелось, бабуин с проседью. Пока старуха в магазин пошла, - повышая голос, она все чаще зыркала в одном направлении - через дорогу.
   - Да у меня дочь постарше тебя, - успел вставить я.
   Оправдания утонули в визгливых потоках грязных слов. Чем дальше, тем изощреннее. Из обычного посочувствовавшего чужой беде прохожего, я постепенно превращался в полового развратинка, едва не в маньяка. Вдруг понял, что отвязаться от девушки будет нелегко. Она пойдет следом, обливая помоями с ног до головы. Но и стоять на одном месте стало себе дороже. Тем временем девушка вообще прилипла бешеными глазами не ко мне, а к тротуару напротив. Я, наконец-то, понял все. Круто развернувшись, сделал шаг вдоль сплошной стены здания. Но было уже поздно.
   Со сжатыми кулаками из подземного перехода навстречу мне вылетал двойник своей подружки - вымахавший даун. Выбор предлагался один... Впрочем, выбора уже не было.
  
  
   ТВАРЬ 3 .
  
   На второстепенной улице перекрестка столпотворение автомобилей, зато по главной они проносились со свистом. Автоинспекторы придумали. На главном направлении время красного сигнала уменьшили, на второстепенном увеличили. И получилось по Черномырдину. Данным обстоятельством воспользовались было попрошайки. Турки - месхетинцы, цыгане. Бесцеремонно совали грязные руки в салоны, под носы водителей. Если денег не давали, или лаялись по собачьи, турчатые мальчики и девочки научились молча отходит к другой машине. Но их быстренько убрали, снова на улицы и под магазины. На смену пришел молодой парень лет семнадцати. На костылях. Поначалу водители обласкали вниманием. Черт его знает, может, с первой или второй чеченской. На афганца не похож. Молод. Скоро побирушка подобрел лицом и задницей. Ноги между костылями стали когда заплетаться, когда не очень. Кто-то решил присмотреться повнимательнее. И погнал от кабины крупным матом. Пару дней парня не было. Затем появился снова. С полмесяца усердствовал. Закруглел, залоснился. Костыли вперед когда переставит, когда забудет. Ноги сами об этом напомнят, невзначай поддев резиновую пятку деревяшки носком туфля. И опять скандал. Дошло до милиции. Что раскопали в отделении, неизвестно, только стали менты калеку гонять по правилам курдовым. Тот поста хлебного бросать отказывался напрочь. По осунувшейся морде было видно, что и беседы с ним проводили, и били. И посадить грозились. Бестолку. Как присох. Поблукает на стороне день - другой, и снова на перекресток. Водилы в лицо начали признавать, гроша ломаного не протягивать. Все равно на посту. С задней стороны приглядишься повнимательнее - нормальные ноги-то. Видно, что сам одну ступню как бы подворачивает вовнутрь. А забудется, она стопой шмяк об асфальт. И тут-же сомнения, а вдруг не совсем ладно.
   Еду как-то в автобусе. Народу в салоне много. Вдруг вижу того парня с больными конечностями. Как положено, при костылях. На работу, наверное, направлялся. Модные усики отпустил, тело за грязной рубахой розовое, прокормленное. Вокруг пацаны, девочки лет до шестнадцати. Шум, гам, веселый смех. И парень снисходительно в ответ улыбается. Костыли в одну руку взял, другой жестикулирует под диктовку слов. Перед остановкой, на которой выходить, руки опять в деревянные кормилки нырнули. Водитель автобуса не дремлет, за проезд спросит обязательно. А вот он, проездной - костылики.
   Подумалось, переломай ублюдку ноги по настоящему, протяни через костедробильную машину - ничего не поможет. Сдыхать будет - до перекрестка доползет. Такая порода.
  
  
   О ВЫТРЕЗВИТЕЛЯХ .
  
   Когда новый российский режим уцепился за хилую, чужеродную для русского народа, демократию, когда появилась возможность сравнить свое житие-бытие с западным, чтобы после сравнения, чуть позже, вновь круто и непримиримо повернуть в свой прогретый вековой уклад, тогда заговорили о наболевшей за десятилетия, едва не второй после главной, проблеме вытрезвителей. Мол, на ентом западе пьяные по улицам ходят и никто их не трогает. Не обирает, не бьет, не мучает. "Ласточкой" не выгибает, наручниками перед мордой не клацает. Насильно на нары не загоняет, до утра в чем мать родила не держит. И утром с пустыми карманами - опохмелиться не на что - на дорогу не выкидывает. А если выпил какой немец или француз - без разницы - лишнего, полицаи тамошние помогут добраться до дома, по карманам не шастая, копейки лишней не требуя. Это у нас после вытрезвителя с отбитыми внутренностями до дома бы доползти. Не на транспорте - на своих двоих. Посему - долой ети самые вытрезвители. Иначе расковеркаем, по примеру наших предков в революцию, церкви расковеркавших.
   Как всегда в России, власти пошли навстречу требованиям простого народа. Позакрывали поначалу уйму спец вытрезвителей, пьяных на улицах тоже не тревожили. Злобно косясь из милицейских "бобиков", менты с зубовным скрежетом проезжали мимо. За десятилетия они тоже попривыкали и грабить алкашей с пьяницами, и уродовать их, отбирая без того слабое здоровье, заодно с мизерной зарплатой. В них развился обыкновенный садизм, передающийся, независимо от смены общественных формаций, из поколения их в поколение. То есть, новый мент был достоин старого. Самого лучшего из граждан, выбранного из самой гущи народной. Какой правдоискатель под винными парами издыхал в вытрезвителе - следствия с судом не было. Пьяный. И все.
   Прошло... всего ничего. Лет десять. Народ порозовел телом, набрал вес. И вновь зашатались по улицам с тротуарами пьяные артельки, заклубились у магазинов черномордастые от синяков профессиональные алкаши. Демократические устои не сумели вышибить закрепившиеся на генном уровне пагубные привычки. И вновь подобрели на людях менты, во вновь отстроенных медвытрезвителях отбивая пьяницам почки, выгребая карманы, закручивая непокорных в испытанные "ласточки" с приковыванием стальными наручниками вывороченных рук к вывернутым ногам. За спиной. Вышвыривая утром очумевшись, не разумеющих где что и что почем, обкраденных во всем получеловеков на дорогу.
   Опять на генном уровне забилась, забормотала свое мысля: каков народ - таковы и правители. Каков порок - таково и наказание. Каков уклад - такова и дубина в... лад.
  
  
   О НЕСОВМЕСТИМОСТИ .
  
   Взял за привычку ежедневно после зарядки и завтрака быстрым шагом проходить расстояние примерно в пять километров. Это несколько остановок общественного транспорта от центральной площади до переименованного на созвучный времени лад высшего учебного заведения. Да все равно, возле тех же стен все тот же черноголовый рой зачисленных за подскатертную мзду якобы студентов. Проэкзаменуй давно окончивших этот центр знаний черных заново - хоть достигших вершин министерских, хоть обремененных профессорско - докторскими званиями - любого - результат будет нулевой. Таковы плоды мездоянского просвещения.
   Но к делу. Дойдя до площади другой, я поворачиваю обратно. Во время ускоренной ходьбы, дабы не терять времени даром, продумываю дальнейшие ходы по начатым и не законченным трудам. И, странная вещь, стоит только по настоящему углубиться мыслями в обработку какого варианта новой или старой работы, придумать следующий сюжет, как дыхание начинает спотыкаться, ровный шаг заплетаться. Голова раскалываться, а сердце работать с перебоями. Если отбросить все мысли, то есть, сразу очистить от них голову, деятельность организма быстро восстанавливается. И шаг становится ровным, и сердцебиение прекращается. И уже не так распирает виски и затылок.
   В социалистические времена профессиональных спортсменов в Советском Союзе не существовало. Рекордсмены выступали на международных соревнованиях и учились в престижных институтах. Студентили. Особенной ученостью отличались всемирно известные наши хоккеисты и футболисты. Хоккеист... с ученой степенью. Умора. Или, по честному, очередная провокация. Разве можно теперь в это поверить? Некоторые из новых спортивных звезд практикуют подобное и в наше демократическое время. Подумалось, кто и что из них в результате получится? Ведь данные вещи абсолютно не совместимы, как намолачивание денег в каком-нибудь бизнесе и одновременное страдание над личными мемуарами. Потому что каждое из увлечений требует максимальной отдачи сил. Можно надеть тапочки и неторопливо ходить из угла в угол в квартире. Размышлять. Или обуть туфли и бродить по городу не спеша. Опять размышляя. Если сможешь в сутолоке сконцентрироваться. Или натянуть кроссовки, забыть про все, и на стадионах, спортплощадках делать рекорды. Не размышляя. Потому что: делу время - здоровой потехе час. Но никак иначе.
  
   Р Е К В И Е М .
  
  Я лежу на обочине пыльной дороги. Переломанный, раздавленный, раздробленный. Перемешанный с грязью. Сам давно ставший грязью. Землей. В войну здесь проходил очередной пояс обороны. Я чуваш, татарин, узбек, осетин. Я русский. Нас, необученных новобранцев неполных восемнадцати лет, бросили на этот безымянный рубеж против армады немцев. С дореволюционными винтовками Мосина с примкнутыми теугольными штыками, с десятком патронов к ним, мы заняли наскоро выкопанные нами окопчики. Гранаты нам не достались. Их не успели подвезти. В километре от нас, ближе к деревеньке, расположился на удобной позиции небольшой заградотряд из обстрелянных уже бойцов с автоматами, пулеметами. Чтобы у нас не возникало мысли повернуть обратно.
  Не успели мы занять позиции, как началась артподготовка, выкосившая половину нашего состава. А потом пошли танки. Мы и своих-то не видели, а тут черные, квадратные, с крестами на боках. Мы плакали и стреляли, кричали мама и стреляли. Оглядывались назад, на страшный заградотряд, и стреляли вперед. Мы были даже не целованные еще. И нас раздавили, смешали с землей. Уже мертвый, растерзанный железными гусеницами на бруствере неглубокого окопчика, я увидел, как снялся заградотряд из опытных бойцов, побежал в сторону недалекого густого леса. И скрылся за деревьями. Кто за ним погонится, за маленькой кучкой продажных людишек? Вот и немцы на танках, на другой технике, взяли направление прямо на деревню. Они нас даже не заметили, как не замечают попавших под колеса автомашин кошек и собак. Как не замечали моих молодых и крепких внуков, если бы они у меня были, валявшихся на обочине дороги в Чечне. Но не сами же они повылупались, эти внуки. По телевизору показывали, они выперлись в неудобных позах, запорошенные пылью, с провалившимися уже глазницами, носами и щеками. Страшные. Как падаль. Наверное, давно валялись. А мимо проносились военные грузовики. И никому из солдат и командиров не было до них дела. Я видел.
  Вот и я влился в те двадцать восемь миллионов погибших советских солдат. Я, башкир, калмык, украинец. Русский. А немцев погибло девять миллионов. На всех фронтах. Всех, и солдат, и гражданских. Они до сих пор ищут могилы своих соотечественников на нашей территории, чтобы с почестями предать земле. Ищут сыновья, внуки. Не родственники тоже ищут. А у меня нет возможности вознестись на небо, потому что я никому не нужный. Я не захороненный. Хотя вижу, что там и как. Общаюсь с душами. Для таких как я, общерусских, там, на небе, безапелляционно действует один библейский закон: Как вверху, так и внизу. Или: Что посеешь, то и пожнешь. То есть, мы и там не в чести, несмотря на то, что все люди от души одной.
  Отделяются от нее кусочки и летят на землю, воплощаются в человеков. Если на земле войны, эпидемии, раздоры, общая душа толстеет, расплывается. Ей становится нечем дышать, она с трудом ворочается. А если на земле мир и покой, она молодеет, наливается силой. Эту силу посылает на землю, с кусочками души вселяя ее в людей.
   Нации более развитые и там чувствуют себя вольготнее. Как и на земле. А я не могу подлететь даже к могиле Неизвестного солдата в Москве, чтобы пропитаться поклонами с почестями, мне воздаваемыми. Чтобы ощутить, наконец, себя кем-то. Не могу, потому что ложные они. Руководители государства и люди простые приносят венки, зажигают свечи, кланяются вечному огню как те же русские в церкви. С улыбкой недоверия и равнодушия на губах. То ли есть он, этот господь, то ли его нету. То ли существует на самом деле этот неизвестный солдат, то ли его придумали. Может неизвестный тот жирует в той же Германии с Америкой. Или вообще трус и предатель. Кто об этом знает? Как и господа того же. Кто его видел?..
   Но самое страшное в другом. Когда выходят на трибуны загроможденные орденами и медалями посылавшие нас на смерть наши отцы-командиры. И празднуют они очередной день Победы. Сияют они с бугорков что медальками, что вставными зубами, что довольными мордами. Они рады, они счастливы. Когда немцев закидывали шапками, им удалось уцелеть. Мордам... Недалеким... Уцелеть... Удалось... До нас ли теперь им, раздобревшим? У них одна отговорка, подкинутая им более умными подлецами: Была война.
   А мне бы попить, что-ли! Дожди здесь всего два раза в год...
  
   ПРЕДАТЕЛИ .
  
   Знаешь, дорогой, возня эта в связи с приближающейся датой 60-летия Победы над фашистской Германией, с подсчетами по телеку оставшихся до события дней, напоминает сказку о Золотом Петушке и его приспешниках. Только к тому Петушку прислушивались, а нынешнего, жареного, наподобие цыпленка табака, ни слухом, ни духом. Не способен. Маскерад, латунный тебе хрест. Уж все задницы расклевал - уходит проблема в землю. Вместе с последними истинными ветеранами войны. Героями. В чем дело, спрашиваешь? Как всегда, в нашем яростном татмонгольском менталитете. Надо признать честно, все ж не совсем мы азиаты, а с европейским уклоном - у кого больше, тот и пан. Не поймешь никак? Ну да, ты ж плоть от плоти своего народа...
   Ничего не изменится, но... снизойду. В какой уже раз. Сразу после войны фронтовики, кто поувертливее, да без кровавых бинтов, портянок-пут, мешающих добиваться признаний народных, позанимали выгодные государственные посты. Нажрались, напились, набили карманы себе, детям, внукам, правнукам. Машины, дачи, агромадные квартиры в "сталинках" в центре. И... забыли о тех, с кем, якобы, окопных вшей кормили, промороженными лошадиными трупами обжирались. Для них ни квартир новых, ни привилегий, ни телефонов. Ни пенсий достойных. Многим до сих пор. ДО СИХ ПОР!!! Не дошло? Аж в гробах нетесаных, на свои трудовые сбережения срубленных, ушли подлинные фронтовики на тот свет. Необмундированные. Медальки с орденочками на рынки снесли, продали-пропили. Потомки. Но с них какой спрос. Так воспитали ТЕ, которые вместе из одного котелка кашу с теми, которые ни каши этой вволю, ни самих ТЕХ в глаза не видывали. Ни на фронте, ни после. В штабах, да на продскладах, в прачечных штаны пропердывали. В политотделах языки икоркой смазывали, чтобы молоть нужное в защиту своих задниц легче было. А если и правда попадались боевые кореша, то с заниманием поста В УПОР замечать переставали. Сталины, хрущевы, брежневы, устиновы, сусловы, черненки, соколовы, гречки, язовы. Хренязовы. И жуковы, маленковы, малиновские, аты-батовы не лучше. Гвардия! Об чем их речь? О себе, конечно. И в первую очередь. Так кто они для своих однополчан, экипажей, звеньев? А? Не слышу? Язык без костей закостенел? Думать не хочется, рабское твое отродье? На их место рвешься, чтобы так же - везде - обманывать, обвешивать, обкарнывать. Оскорблять, топтать, уничтожать. Своих... так называемых. А после показывать патриотизм. Без стыда и совести громким голосом призывать за Родину, за Сталина, за Советскую власть, за ком... За Россию!!!
   Предатели! Продажные шкуры. С конца войны фантиками, фейерверками, салютами. Обертками закормили. Вместо их содержимого. И обертки эти опять для себя. Из широких окон любоваться.
   Пош-шел вон, потомок... Буденного с Ворошиловым. А они - истинные потомки скотников с доярками. Выходи и любуйся салютами. Дутыми. На твои бабки выплюнутыми. Не для тебя они. Для тех, кто их УЖЕ не услышит. А ты моли Господа нашего Иисуса Христа, что время на месте не стоит. Что вместо телефонов с черными трубками пришли букашки сотовые. А в квартирах жить дедовских, да довольствоваться во всем мизером от богатейшего в мире государства, тебе еще придется долго. Можешь не сомневаться. Как говорится, плоть от плоти. Или яблочко от яблони... ПРЕДАТЕЛЬ!
  
  
   О МИНУТАХ ПРИЯТНЫХ .
  
   МАЛЕНЬКАЯ ШАЛУНЬЯ .
  
   От первого лица говорить обо всем труднее. Писать легче. Про Высоцкого народ что только не думал. И воевал он, и летчиком в пике срывался , и моряком - подводником по днам ходил. И Чуйский тракт исколесил, и альпинист был от бога. На самом деле, если не брать в расчет его бардовский талант и точно к месту пригвожденное слово, Владимир Семенович мог похвастать одной - но достойной - победой, и одним - последним - поражением. Это брак с Мариной Влади. И уход из жизни от чрезмерного пития. Но сочинял и пел он чаще от первого лица. К чему это? Да все к тому. Я тоже стараюсь переподать свое от первого лица.
   Заимел я подружку. Смазливая, грудяшки, талия в графиний ободок, круглая попочка - все при месте. Характер - обходи стороной спорные вопросы - и тоже будет о, кей. Короче, не станешь ворошить улей, избежишь укусов пчелиных. Невысокая, длинноногая гимнастка с полными икрами, но узкими плечами, высокой шеей и приятным удлиненным лицом. Волосы - мечта Незнайкиного предмета обожания Мальвины. И был у нее один недостаток - до зуда в заднем проходе любила щипаться, толкаться, шлепать ладошками по телу партнера. Бывало, покушаешь, попьешь чайку, без рубашки и майки привалишься к спинке дивана. Отдыхаешь. Расслабляешься. Она покосится, покосится. Затем ладошкой хлоп по подоспевшему животу. И смотрит внимательно, какая последует реакция. А какая должна последовать? Да никакой. Балдеть продолжаешь дальше. Через минуту хлопок посильнее. По телевизору черти разные скачут, кто-то кого-то на тот свет отправить собирается. Еще хлопок, теперь с оттяжечкой. Цыкнешь языком недовольно. Тут голову поворачивать лень, не то, что отмахнуться. А у подружки глаза уже разгорелись. Ухватится цепкими пальцами за жирок на бочине и тянет в сторону. Больно, блин. Да все равно, какая возня на сытый желудок, на женское жданное присутствие. Таяние Килиманджары. От вершины до подножия. Тем более, попозжее, когда уплотнится, в кровать вместе. И пошло, поехало со всех сторон. Типа, забодаю, забодаю, забодаю... Расшевелит, куда деваться. Уплотнение начинает происходить в ускоренных темпах. Но все равно, тяжеловато. Да и сама она не готова.
   Или прогуляться решим. В коридоре туфли натягиваешь - вечная спешка. А здесь она со своим приколом, до щекотки добирается. Согнешься над шнурком в три погибели, лбом в стенку упрешься. Костенеешь, пока у подружки запал не кончится. И снова взгляд внимательный, оценивающий со стороны. Бурчишь под нос недовольно, мол, что за странности на нее накатывают. Или прихоти, как их назвать. Смеется.
   Но стоит завестись - не по этому, по другому поводу, по серьезному - сразу в постель и одеялом с головой. Только ее и видели. А сопящему человеку что докажешь? Попыхтишь, попыхтишь, на ту задницу и сядешь.
   Странно не то, что подружка игривая. Интересно, почему при этом она всегда так пытливо присматривается? Что хочет узнать? Или разведать?..
  
  
   ЦВЕТЫ .
  
   У моей подружки цветы везде. На подоконнике, на тумбочках, на столах. На балкон выйдешь, лишнюю ступню переставить некуда. Даже за перилами на специальных крючках висячие горшки гроздьями. За большим хозяйством она ухаживает, как привыкла обласкивать давно выросших двоих сыновей, заботливо и без перерыва. То землю на новую меняет, то удобрения под стволики, под корешки подсовывает, то листики протирает, из детской лейки или специальным пульверизатором опрыскивает с основания до вершинок. Вездесущая герань, калачики, гортензия, еще какие-то, названия которых не сразу вспомнишь и выговоришь, цветут. Каждый цветок в свое время. Оттенки разные, от темно коричневого бархатного, такого ворсистого как бы, даже серебристо черноватого, до ярко синего с желтой кнопочкой в центре, незабудочного. Цветов от красного насыщенного до бледно розового достаточно. Есть даже зеленые, как собственные листья или за тоненькими веточками ствол.
   Но... все растения выглядят немного привялыми. То ли изнеженные, размягченные от постоянного внимания, то ли действительно им чего-то не хватает. Как только, и где бы то ни было, разговор заходит о цветах, подружка немедленно напускает на лицо маску озабоченности. Надо добавить, под ее теплыми руками буквально все начинает сверкать, светлеть, поблескивать, булькать, приклеиваться. А тут вот такая оказия. Однажды не выдержал, высказался:
   - Брось ты за ними, как за малыми детьми. Других забот не находится? Они у тебя разбалованные, как сыновья. До сих пор им варишь, за них стираешь, убираешь. Один из армии пришел, второму пора служить. А все за твою зарплату на твоей шее. Еще и за хлебом сами не сходят.
   - Не наговаривай на моих сыновей, - тут-же кинулась в защиту подружка. - Своих детей забросил, хочешь, чтобы и я так поступила?
   - Мои выросли, что мог, им дал. Теперь пусть корчат из себя тех, на кого способны. Достаточно телефонных звонков и нечастых приходов в гости уже со своими семьями.
   - А со внуками как?
   - Так же, помощь лишь в крайнем случае. Но обрабатывать, обстирывать до старости - уволь.
   - Жестокий ты... Да, свою одежду мои стирают. Нижнее, еще там... А постельное и другое сама. Не зарастать же им грязью. Полы моют. Иногда.
   -Ну... как хочешь.
   В моей квартире цветы есть тоже. Поначалу в горшочках торчали лишь два чахленьких алоэ. От кого достались, не ведаю. Хоть поливал, хоть не поливал - зимой и летом одним цветом. Чахлые. Об удобрениях, разных подкармливаниях, протираниях и обираниях с них всяких мушек я понятия не имел. Потом одна женщина - уж не помню какая - калачик принесла. Вторая наградила еще одним цветком. Они ушли, эти остались. Но я и этих баловать не собирался. Как сказали, мол, поливать желательно раз в два дня, так данного распорядка старался придерживаться неукоснительно. А дальше - пусть или растут, или думают сами. Вскоре калачик зацвел. Яркими соцветиями. Нечаянно сломал у него веточку. Опять подсказали, что ее можно воткнуть в землю, и вырастет калачик новый. Конечно, хватало возни с рассадником имеющимся, но чтобы загладить вину перед покалеченным растением, нашел горшочек, насыпал земли с дворового вытоптанного цветника и воткнул туда веточку. Хорошо полил. Выросло маленькое деревце. Потом хозяйство - пять штук - вынес на балкон. На солнышко, на свежий воздух. Цветы сначала привяли. Алоэ, те вообще засохли. Без того бледные с белыми пятнами стрелы превратились в темно-коричневый сухостой, стали жухлыми и ломкими. Одна из очередных пассий прямо заявила: мол, можешь смело выбрасывать. Вместе с горшками. Но я у порно продолжал поливать. Все подряд, алоэ в первую очередь. И цветы встрепенулись. Взбодрились, затем ожили. Налились зелеными соками, хотя подкармливал по прежнему одной водой через день. Калачик постарше выбросил на длинном стебле целый букет красно-розовых пахучих соцветий. Мелкий калачик пока еще осваивался в новой обстановке. Особенно напряглось алоэ. Стрелы наполнились силой, как накачанные мышцы. Округлились, засветились насквозь светло-зеленым светом. Взметнулись вверх. Рядом из земли по еще ребенку выперлось. Тоже мордастые, настырные.
   Однажды подружка не выдержала. Опершись о балконные перила, покосилась на оранжерею и с обидой в голосе произнесла:
   - Ты за своими цветами даже не ухаживаешь. А они скоро заколосятся.
   Мельком оглядев богатство, я в поисках мысли пожевал губами:
   - Да... им деваться некуда.
  
   ПАТЯША .
  
   Помнится, когда родился первый ребенок, от кроватки оттащить было трудно. Все интересовало. И носик курносенький, и губки, защитной пленочкой покрытые, и щечки игрушечные - потрепать не за что. И глазки, тоже под тоненькой прозрачной защитой. Ножки, ручки вообще крохотные. Когда развернешь пеленки, так и разбегаются в разные стороны. Потом, когда время пеленать приходит снова, собираешь в кучу, придерживая собранные уже растопыренными до невозможности пальцами одной руки. Но распеленатый ребенок - это чудо из чудес. И пукнет звонко, не к месту. Как старичок. И язычок покажет, опять же под белым защитным налетом. И конечностей своих косолапеньких, ухватистых испугается, давай громко икать. Зрачки тоже крутятся как не лень. То к носику сбегутся, то раскорячатся к розовым вискам. Может и зареветь, басисто и громко. Тогда только одна мамкина грудь, и Бог в помощь. Отец никогда не успокоит. Понимает, наверное, родимое дите, кто в первую очередь ему необходим.
   Чуть подрастет - еще интереснее. Улыбается. Рассмешишь - засмеется. Пока коротенько, буратинкой. И сразу забудет о том, что развеселило. Игрушками на протянутой вдоль кроватки веревочке займется. Но главное все-таки - потянуться. Надуться недовольным клопиком и выгнуться пузатеньким коромыслицем, далеко отставив розовую попку, едва не доставая до нее лысым пока затылком. В такие моменты нет большего удовольствия ребенка оглаживать. Можно с приговорами, мол, расти, расти дитятко, сладенький мой, умненький. Вырастай здоровым, сильным и смелым. Банковским начальником. Эх, как нравится малышу подобное поглаживание, как напрягается его не обремененное пока мышцами и мускулами тельце. Аж веки голые трепещут, аж в носу до невозможности свербит. А почесаться при этом полезном упражнении некогда.
   Патяшка.
   Так в день по нескольку раз, с каждым новым прикосновением ощущая, как собирается вялая родильная ткань в некую упругую плоть, становясь похожей на мускул на руке родного отца. То расслабившийся, то напрягшийся. Кровь от крови. Плоть от плоти.
   Вскоре начинаешь замечать, что ребенок научился обходиться без прикосновений с поглаживаниями. Упражнение вошло в привычку. Оно необходимо, оно доставляет удовольствие. И настает момент, когда в кроватке - вдоль или поперек, без разницы - выгибается первый мостик. Если рука теплая, можно подойти и положить ее на грудь, на животик. Чуть придавить. И почувствовать вдруг первую упругую силу сопротивления твоим действиям. Подросло чадо. Значит, не за горами время, когда крикливые требования уступят место вопросам. Пока молчаливым.
   Патяша.
  
   ПРИВЕТ ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА .
  
   ИСПОВЕДЬ СОВКА.
  
   Я иду по городу. Нет, не иду, меня несут. Несет толпа, живая масса людей, которая проглотила уже весь воздух. Нечем дышать. Ни влево, ни вправо свернуть нельзя, только вперед и назад. Кажется, что попал в поток разящих духами бездушных резиновых манекенов. Впереди установленное кем-то размеренное прыгание тысяч голов. Слева стеклянные глаза, белое сплошное полотно лиц. Удушающая вонь выхлопных газов, беспрерывный гул железного транспортера. Головы, стекляшки, машины. Вонь, духи, углекислый газ. Напрягаю всю волю, иду в месиве как в клубке ободранных заживо змей. Я уже задыхаюсь, нет сил бороться с титанической машиной. Только одно, скорее вырваться отсюда. Но справа сплошной стеной тянутся камни с лепными украшениями, слева железные звери. Где же выход? Ищу маленькую лазейку в какую-нибудь подворотню. Но ее нет. Нервы сдают, и я уже бегу, кого-то толкаю, кричу. Или кажется, что кричу. Шепчу, а стене нет обрыва. Наконец, в ней появляется черная дыра. Едва не попадаю под колеса вылетевшей оттуда машины и без сил валюсь на лавку. Людей нет. Вокруг глухие, до самого неба, стены. И гул, гул, гул. Шум толпы и машин. Как рыба, широко разеваю рот. В спину толкают, спрашивают, к кому я пришел. Не дождавшись ответа, говорят, что туалета здесь нет и просят выйти. Умоляюще поднимаю глаза. Страшно выходить на улицу, но на меня смотрят стеклянные, без цвета и выражения, белки. Ничего не излучающее - ни одна черточка не дрогнет - лицо. Иду опять в клубок червей, раздавливаюсь в троллейбусе. Полупотухшим взглядом в окно вижу сплошные черепа машин. Страх разрывает на части, я почти теряю сознание. Кто-то нависает громадной глыбой, сажает на сидение и трет виски. На остановке выводят под руки, укладывают на скамейку перед магазином. Что-то говорят, дают таблетку. И уходят. Сознание медленно проясняется. Начинаю понимать, что приехал в новый микрорайон, где недавно получил квартиру. Поток машин меньше, людей меньше, я с жадностью глотаю менее разряженный воздух. Потом встаю и иду домой. Поднимаюсь на лифте на восьмой этаж. Жена спрашивает про какие-то спортивные костюмчики для детей. Распаляясь, принимается кричать, махать руками. Иду в свою комнату и валюсь на кровать. Тут-же по мне пускаются прыгать дети. Их двое. Слабо отбиваюсь, объясняю что-то. За стеной на всю громкость включили магнитофон. С потолка опять посыпались удары молотка - сосед сверху настилает паркет. Лай неизвестно какой собаки. За противоположной стеной назревает очередной скандал. Я это чувствую каждой клеткой. Визгливый женский голос переходит в истерический крик. Ему вторит доведенный добезумия голос мужской. Бетонная коробка девятиэтажного дома начинает содрогаться, звенеть, как пустая железная бочка. Наконец, крики выкатываются в коридор и вот уже к нам кто-то ломится. Открываю дверь. Соседи - муж и жена - продолжают драться на лестничной площадке. Вокруг бегает их восьмилетняя дочь. Это она стучала в нашу квартиру. Захлебываясь слезами, она кричит тоже, показывая на своих родителей. Слабо пытаюсь разнять. Удары с обеих сторон теперь уже сыпятся на меня. Кто-то расплющивает мне губы. Дико вскрикиваю и со всей силы, кулаком, бью в лицо. Наступает тишина. Бросаюсь по лестничной клетке вниз и бегу, не знаю куда. Снова гул машин закладывает уши, снова натыкаюсь на прохожих. И бегу, бегу, бегу...
   Опоминаюсь лишь тогда, когда передо мной встает водная преграда. Искусственный пруд, над которым с одной стороны нависают бетонные амбразуры окон, с другой некрутой берег с небольшим лужком. За ним - частные дома. Окраина города. Шум от скоростного шоссе на конце пруда сюда долетает слабо. Поворачиваюсь спиной к воде. Поднимаюсь на бугор и падаю в жесткую, просушенную солнцем, пропыленную траву. Медленно успокаиваясь, вздрагивает тело. Откуда-то сбоку наплывает другая картина. Районный городок. Знакомый запах меда. И вот уже над густыми кронами тополей клубятся золотистые пчелы. Сплошная, зеленая, сочная трава добралась до крыльца. Между деревьями в голубую даль бежит наезженная дорога. Иду по ней, смотрю на плавающие там, далеко, вместе с облаками, деревни, на высокое солнце, на косой полет ласточек и стрижей. И радость не умещается в груди. Дорога перешла в луговую тропинку. В небе перекатывает стеклянные бусы трепетный колокольчик. Жаворонок. Вокруг качаются пестрые пятна белых, желтых, красных, синих, зеленых и бог весть каких цветов. И река. Нет, маленькая речушка змейкой виляет меж всего этого цветного раздолья. От нее навстречу идет моя первая любовь. Тону в больших коричневых омутах. Целую в шею, щеки, губы, руки. Растворяюсь, превращаюсь в дымку. Но вот любовь отталкивает меня, отходит в сторону сама. Дальше, дальше, пока не сливается с голубым. Река разрастается, превращается в пруд, в котором тщетно пытаются развести рыбу. Тропинку срезают бульдозеры. И дом, в котором родился, растаскивают по кускам какие-то люди. Я кричу, пытаюсь защитить свое своим телом. Но надвигается громада машин. Рев моторов врывается в уши, и я со страхом открываю глаза. На зубах скрипит пыль. Встаю и иду в сторону дзотов с бойницами. Меня уже ждет милиция. Соседи помирились и теперь, тыча пальцами, в один голос доказывают, что во всем виноват я. Забирают. Долго перелопачивают всю судьбу. Отпускают. И я иду домой мимо магазина, в котором вчера обвесили и обозвали хамом, мимо колхозного рынка, на котором десяток яиц стоит два рубля, а поллитровая банка сметаны - пять рублей. Иду туда, куда идти не хочу. Потому что моей деревенской жене нравится город, потому что с ней мои дети. А больше идти некуда!..
  
  
   АЛЬКА .
  
   Лето. Луг большой, большой, до самого горизонта. И речка. Мы, пацаны по пятнадцать - семнадцать лет, в ней купаемся. Вместе с нами Алька. Ей шестнадцать. Она все время дергает меня за руку:
   - Юра, пойдем достанешь мне кувшинку.
   Я отмахиваюсь. Мы играем в догонялки, ныряем и ловим друг друга, а Алька мне мешает. Она настырная, прилипла как пиявка:
   - Юра, ну пойдем достанешь мне кувшинку.
  Я киваю в сторону своего друга:
  - Витьку проси.
   И ныряю. Долго плыву под водой, пока не тыкаюсь в осоку на другом берегу. Алька тут как тут:
   - Юра...
   - Отвали, малолетка, - выведенный из терпения, ору я. Алька на год моложе меня, и если бы мы не жили на одной улице, я бы уже давно надавал ей по шеям.
   Наконец, ребята вылезают из реки. Пора собираться домой. Я тоже окунаюсь и карабкаюсь по крутому глиняному берегу на верх. Вдруг чувствую, как большой кусок грязи влипает в спину. Оборачиваюсь, посреди реки стоит Алька и смеется. Я тут-же прыгаю в воду, пытаюсь ее догнать, но она хорошо идет саженками. Я возвращаюсь, снова окунаюсь и лезу на берег. И вновь вязкий кусок ила прилипает к боку. Я зверею, гребу что есть силы, аж бурун сзади. Но догнать не могу.
   Ребята уже оделись и пошли. Выскакиваю на берег, бегу к тому месту, где лежит одежда, и удивленно оглядываюсь. Одежды нет. На другом берегу стоит Алька, показывает мне мои штаны и преспокойно влезает в свое платье. Молча сажусь на траву, думаю, как ее наказать, потому что на берегу догнать легче. Потом прыгаю в воду и мы бежим. Бежим долго. Я уже догоняю. Неожиданно она оборачивается и я вижу глаза. По инерции тыкаюсь в ее плечо. Но глаза...
   А вечером я рассказывал ребятам, как она меня целовала. Рассказывал с каким-то упоением, во всех красках. Даже не привирал по своему обыкновению, потому что привирать было нечего.
   Только через несколько дней снова увидел Альку на улице. Шел к ней, растянув рот в дурацкой улыбке. Поравнявшись, она вскинула глаза и я застыл с приготовленными глупыми словами. Столько там было боли, стыда, горечи. Одно слово слетело с ее губ:
   - Дурак.
   И все.
   Прошло много лет. Я давно не живу в том городе. Да и самого дома, в котором вырос, уже нет. Но память часто заставляет собрать чемодан и ехать туда, где прошло детство. И вот однажды, когда не спеша шел по улице, где каждое деревцо было знакомо, увидел идущую навстречу красивую женщину. Помню, еще подумал: до чего хороша. Когда поравнялись, я вздрогнул:
   - Аля, ты!?.
   Она удивленно посмотрела на меня. И вдруг в глазах появилось то выражение, которое тогда, много лет назад, перевернуло душу.
   - Здравствуйте, - тихо сказала она.
   И прошла мимо.
  
   НА ТАНЦАХ .
  
   Летом танцы у нас были в городском парке. Громадные деревья, все в грачиных гнездах, заслоняли небо. Сам парк был вынесен на окранину города. Даже днем там было сумрачно и сыро. В выходные дни, по вечерам, только одна танцплощадка из старых прошарканных досок, обнесенных штакетником с облупившейся краской, была освещена. А вокруг, по выражению ребят, стояла "египетская тьма". Хотя мы не представляли, какая тьма бывает в Египте.
   Еще рядом было кладбище. Ходили мы на танцы, восемнадцатилетние юнцы, которым вот-вот в армию, человек по семь-восемь, все из одного района города. Пришли ооднажды, как всегда гурьбой. Я не очень был показулистый. Девчат немного стеснялся, хотя чувствовал, что нравлюсь некоторым. Взгляды такие, знаете, лукаво любопытные, на себе часто ловил. А чтобы пригласить проводить кого, ну телок телком. Кого и провожал, те сами возле своего дома чмокнут в щеку. И привет. Потом за полверсты обхожу. Стыдно и все.
   В этот раз решил себя показать. Повестка в кармане. Думаю, хоть какая, может, писать будет. Все веселее служба пройдет. Первый танец пропустил, второй тоже. Решимости набирался. С Галки глаз не сводил, которую месяц назад по случаю пришлось провожать. Она тоже на меня зырк-зырк. На третий танец только тронулся к ней, а ее уже пригласили. Девчонка красивая была. И мне так глазками сделала, мол, что, прохлопал? Я и разозлился. Думаю, что уж, хуже других? Оглянулся вокруг, стоит одна в дальнем углу. За спиной, слышу, ребята смеются. Я и потопал в угол. Подхожу, ничего девчонка, глаза грустноватые. Раскланялся:
   - Можно вас пригласить?
   Она вся краской залилась. Голосок нежный, нежный. Говорит мне:
   - Не могу я танцевать.
   Ну, я приободрился. Отвечаю:
   - Я тоже, как медведь.
   За руку взял и повел поближе к ребятам, чтобы они видели. А как сделали несколько шагов, обмер. Девчонка оказалась хромой. Честное слово, в тот момент готов был сквозь землю провалиться. И тут мелькнула мысль, что, мол, вроде для смеха ее пригласил. Ребята покатываются, а я нарочно пошел кренделя выписывать, своим подмигиваю. Она неловко замотала подолом, сжалась вся. А я уже в раж вошел, морду пугалом сделал и шпарю. И пропустил тот момент, когда девчонка остановилась. Спустился с небес, гляжу, один я дергаюсь. Она на меня смотрит. Твердо смотрит. Потом как что вдруг в ней надломилось. Глаза стали умоляющими, раскрыла губы:
   - Пожалуйста, проводите меня к выходу.
   Опустила голову, с ресниц сорвались крупные слезы. Прошептала:
   - Очень прошу вас.
   Помню, как под гогот ребят довел ее до выхода, как шагнула она в темноту ночи, а я вернулся к пацанам. Через пять минут бросился ее искать. И не нашел.
  
  
   ВРЕМЕНИ ... КРОВНАЯ МЕСТЬ .
  
   В ремесленном училище мы с ним учились в одной группе. На токарей. Он был такой застенчивый, с голубыми глазами и черными ресницами. Лицо розовое. Ну как девченка. Вечно приткнется к стене где-нибудь и думает, думает. А я был какой-то заводной, из драк не вылезал. То сам кого отлуплю, то меня отмантулят так, что везде хрустит. Кличка у меня была Пепа. Но с ним конфликтов не имел. Его вообще никто не трогал. И вот однажды, когда мы, как всегда оравой, ввалились в столовую, я вдруг увидел, что у раздаточного окна он стоит первым. Такого никогда не было. Не раздумывая, я оттолкнул его и стал впереди всех. Он был невысокого роста, полный. А я за один год как-то сразу вымахал и ввысь, и в ширь. Только взял первое, как он протянул руку и поставил тарелку с борщом на свой разнос. Так же спокойно он забрал у меня и второе с третьим. Я ничего не сказал. Но когда вышли из столовой, завел его за угол и ударил кулаком в лицо. Потом колотил его частенько. Да и пацаны, один раз увидев его беззащитность, изощрялись кто как мог. Юность, она жестока. Тем более, время тогда было суровое. У многих из ребят отцы погибли на фронте, а некоторые пацаны вообще воспитывались в детдомах. Короче, послевоенное детство было не сладким. К нему же часто приезжали родители. Не знал я, что они были не родные, что взяли пятилетним пацаненком тоже из детдома.
   Окончив училище, мы разлетелись кто куда. По направлению я попал в город Бийск, что на Алтае. Но вскоре переехал работать в Людиново Калужской области. Отработав какое-то время на большом заводе, решил отправиться в Сухиничи. Не понравилось мне в громадном цеху, где на карусельном станке обтачивал колеса для вагонов и тепловозов. Да и женщина, воспитавшая меня, ставшая матерью, давно звала домой. Одиноко ей было в пустом доме.
   Но долго все равно не выдержал. Через год уже учился в областном учкомбинате на шофера. Дрался и там постоянно, оправдывая данную городскими верховодами кличку Пепа. Королевал, было дело. Чего уж там. Домой ездил не часто из-за постоянной нехватки денег.
   И вот тащусь однажды, уже осенью, перед окончанием курсов, с чемоданом по вокзалу, голодный, с незажившими ссадинами на лице, и верчу головой в разные стороны, ищу, где бы поесть и купить чего-нибудь матери на скалымленные на разгрузке машин с овощами деньги. Думаю, сыном я был внимательным. Вышел на привокзальную площадь, стал и стою. Вдруг на плечо легла тяжелая ладонь, развернула едва не вкруговую и сразу уши заложил густой бас:
   - Пепа, друг, сколько лет, сколько зим.
   Я задрал голову кверху и оторопел. Это был он, Сашка Будаев. Тот самый тихоня, которого колотил в училище. Но теперь надо мной возвышался красавец, косая сажень в плечах, на полторы головы выше меня. Я стоял и не знал, что делать. А он, добрая душа, мял и тискал по медвежьи, вспоминал, как вместе учились. Рассказывал, что едет на Север, на большую комсомольскую стройку. И смеялся, смеялся, от всей души радый такой встрече. Мимо шли люди, девчата откровенно заглядывались на него. А передо мной плавало его лицо. Все в крови. Так стыдно было за прошлую жестокость, что не знал, куда прятать глаза. А он уже тащил в столовую. Смеялся и хлопал по плечу, словно всю жизнь я был его лучшим другом.
  
  
   ЖЕСТОКОСТЬ .
  
   Жили мы вдвоем с матерью в старом маленьком домике, который просто утопал в громадных тополях, кленах, березах, посаженных вокруг него давно. Наверное, деревья эти привезли тогда, когда закладывали фундамент. Росли здесь еще и дубок с елками, пышные кусты розы, жасмина. В палисаднике цвели георгины, ночные фиалки, еще какие-то цветы, летними вечерами от которых кружилась голова. За домиком был сад. Чего там тоже только не было. Вишни, сливы, яблони, груши, малина, смородина. В общем, не сад, а ботанический разгул. Между деревьями мы сажали картошку и другие овощи. Сколько было скандалов с соседями, которые, каждый со своей стороны, подчистую обирали росшие возле их заборов фруктовые деревья, вспоминать больно. В ответ на укоризненное материно замечание только и слышно было - куркули. А для нас это было все. Мать пенсии не получала, несмотря на то, что ей перевалило за шестьдесят. Такой был человек. Мужа убили на фронте, где-то в Прибалтике. Но сначала в революцию шагала по Москве с красными флагами - работала там на текстильной фабрике. Вышла замуж за народного судью. Вскоре его направили на Кубань. Судил попов, бандитов, кулаков, пока пуля не оборвала его жизнь. И мать приехала в этот городок, вторично вышла замуж за военного комиссара. Недолго пожили, как началась война. В сорок четвертом пришла похоронка: "Погиб смертью храбрых в боях за Родину". И уже после войны привезла в дом безногого старика, бывшего попа. А потом забрала из лагеря для политических и меня, своего внука. В революцию все перемешалось так, что самого себя бы не потерять. О том, что у меня есть настоящая мать, а дед не безногий, а тот геройский судья, я узнал, когда исполнилось лет десять. От соседей. Настоящая мать жила недалеко, но с другой семьей. До этого часто видел фотографии окруженной детьми молодой женщины. Никто не говорил, что они мои младшие братья и сестры. Когда узнал правду, взорвался. Я хотел туда, к ним. Я спал и видел, как играюсь с ними. Мать плакала.
   Вскоре дед умер. Пчелы, которых он держал, умерли тоже. Пенсия его кончилась, и мы стали жить только садом. Поэтому к деньгам отношение было самое бережное. Если мать давала рубль на кино, вместе с другими ребятами я всегда старался пробраться с черного хода, или через чердак. А рубль приносил обратно. Благо, кинотеатры тогда располагались в старых зданиях. Не как сейчас, ни с какого бока не подберешься.
   В тринадцать лет закончил семилетку, стал готовить документы для поступления в ремесленное училище. И тут подвернулся случай заработать. Недалеко от речки, от того места, где мы всегда купались, работали геодезисты. Однажды один подошел к нам и спросил:
   - Ребята, кто хочет заработать?
   Мы молча смотрели на него. Тогда он повернулся ко мне:
   - Ты хочешь? Работа несложная, планку переставлять, куда я покажу.
   Я пожал плечами и пошел. Выдали высокую планку с цифрами. Полмесяца носился с ней по лугу, а потом получил расчет - двести рублей по старому. Как бежал домой, как сжимал в кулаке эти деньги. И как обрадовалась мать.
   А вечером на столе появились колбаса, конфеты, печенье. И торт. Все это я уплетал за обе щеки, и не терпелось взглянуть на мой заработок. Потом, когда не получилось поступить в ремесленное - туда брали с четырнадцати лет - я получал зарпалату ежемесячно, до копейки отдавая матери. Дело стало привычным. Но тогда... До сих пор не пойму, почему не подумал, что богатства куплены на мои рубли. Я подошел к вазе, куда мать их положила, но там купюр не было. Обернулся к ней:
   - Ма, а где двести рублей?
   Она улыбнулась:
   - Да вот же, на столе.
   Я тупо уставился на стол. Непонятная злость сдавила грудь:
   - И это все деньги?..
   Мать удивленно посмотрела на меня. А я уже кричал, яростно махал руками:
   - Я работал, работал, а ты их спрятала. Схоронила от меня. Ты мне не мать. Я уйду от тебя к своей матери.
   У матери задрожало лицо. Тяжело опершись о стол, она поднялась, подошла к сундуку, открыла его. Я видел, как тряслись руки, но в этот момент ее ненавидел. Она вытащила новую рубашку, протянула мне. По морщинам текли слезы. Рубашка выпала из рук на пол. А я продолжал зло смотреть на нее.
   Никогда не прощу себе этой жестокости.
  
   С О В Е Т С К И Е С Т И Х И .
  
   РОДИНА !
  
  О, Родина! Когда мальчишкой был,
  Не сознавая, я любил
  Тебя, в красе лесов,
  В речушке, в пестроте лугов.
  В дожде, в цветах, И в солнечных лучах,
  В морщинах матери... Во всем,
  Что окружало милый дом,
  Где я родился, я любил тебя
  О, Родина моя!
  
  И с той поры я был готов
  Встать на пути твоих врагов
  С мечом игрушечным в руках,
  Без страха детского в глазах.
  Я жизнь отдал бы за тебя
  О, Родина моя!
  
  Когда я вырос, взрослым стал
  И покорил огромный стан
  Прокатный, не жалея сил,
  Свой скромный труд тебе дарил -
  Цвети, моя земля!
  Ты - Родина моя.
  
  Любовь безмерную мою
  И жизнь тебе я отдаю
  За то, что в трудные года
  Со мною ты была всегда,
  Как мать от бурь меня храня.
  О, Родина моя.
  
  И пусть умру я.
  Но мой мерзкий прах
  Корням последний сок отдав,
  Листком взорвется над землей.
  И вечно буду я с тобой
  О, Родина моя!
  
   МАЛАЯ РОДИНА !
  
  До боли в сердце, до глубин души,
  Воспоминаний череда тревожит.
  Как наяву домишка, где я жил,
  И ряд подгнивших колышков горожи.
  
  Моя березка... Нет, я не забыл,
  Как трогал по весне твои сережки.
  Свою подружку я садил
  И протоптал к ней первую дорожку.
  
  За домиком, над полем, солнца лень.
  И речка Брынка вьется меж стогами.
  И в хмари дремной стайки деревень
  Укутались пахучими лугами.
  
   До боли в сердце, до глубин души
  Мне хочется вернуться снова в детство...
  Но нет березки той. И дом, где жил,
  Уж на дрова сломал Гаврила по соседству.
  
  Этим стихотворением заинтересовались в местном КГБ. Мол, вам что, рабкор, не нравится нынешняя власть?
  
   ЛЕНИН.
  
  Впервые я букварь раскрыл
  Погохим днем осенним.
  И первым на обложке был
  Живой великий Ленин
  
  С тех пор глядит он на меня
  Своей улыбкой доброй.
  Поднявший знамы Октября,
  Вдохнувший дух свободы.
  
  И как мне хочется порой,
  Чтоб, встав из Мавзолея,
  Хоть чуточку побыл живой
  Простой и мудрый Ленин.
  
   РОСТОВ .
  
  Расплескался синевою
  Над Ростовом небосвод.
  И такие же, как небо,
  Волны Дон свои несет.
  
  Башни кранов, словно стрелы,
  Затерялись в облаках.
  Ввысь растет мой город, будто
  Он на макси каблуках.
  
  В парках белки - непоседы,
  Старики сидят в тиши.
  По проспектам гонит время
  Стайки новеньких машин.
  
  Хороша столица Дона,
  Богатеет с каждым днем.
  Вместе с городом любимым
  Красивей и мы живем!
  
  
   ВРЕМЯ ДВАДЦАТОГО ВЕКА .
  /Да кто ж такое напечатает. А ведь и нет ничего/.
  
  Голодными волками на перекрестке летнем
  Застыли стаи грузо и легковых машин.
  Полосками из стали сверкали клинья - зубья
  И шофера зверино косились из кабин.
  
  Но вот сигнал зажегся и, будто за оленем,
  Рванули с места сотню передние ряды.
  Хвосты поджала скорость и волки - оборотни
  Теряли капли жаркой на магистраль воды.
  
  Но скорость у оленя была еще быстрее.
  Двадцатый век ломился уж в двадцать первый век.
  И стая разметалась. Одни совсем отстали.
  А первые заметно убавили свой бег.
  
  Быть может, кто-то умный придумает машину.
  Догонит наше время и перегнать велит.
  Но только в наше время ракета время гонит,
  Планета время гонит. А время все летит.
  
   ОБГОНЯЯ ВРЕМЯ .
  
  Календарь трудовой завершается,
  Прибавляя забот и хлопот.
  К нам идет праздник светлого счастья -
  Новый год, Новый год, Новый год!
  
  Как тюльпаны погожим апрелем,
  Что цветут на просторах донских -
  На станках вымпела заалели
  Маяками побед трудовых.
  
  Раньше срока мы строим заводы,
  Претворяя решения в жизнь.
  Планы партии - планы народа
  Лозунг наш. Наша цель - коммунизм!
  
  Еще краше земля наша стала.
  Еще лучше живет наш народ.
  Мы достойно встречаем по праву
  Новый год! Новый год! Новый год!!!
  
   ЗИМНИЙ РОСТСЕЛЬМАШ .
  
  Над цехами снег кружится,
  Поседелит крыши враз.
  На дорожки снег ложится,
  На деревья. И на нас.
  
  Пахнут "Нивы" краской новой
  Пахнут снегом и зимой.
  От комбайнов след еловый
  Побежал по мостовой.
  
  Бредит бункер рожью спелой
  И пшеницей золотой.
  От колес и до кабины
  Ходит запах тот хмельной
  
  Ждут страду свою комбайны.
  Полем грезят... А пока
  С Новым годом поздравляют.
  И грустится им слегка.
  
   МОЯ ПЯТИЛЕТКА .
  
  
   По стране семимильной походкой
  Пятилетка шагает моя -
  Возрождение славных традиций,
  Продолженье идей Октября.
  
  От лопаты до атомных станций,
  От сохи до космических трасс,
  Ростсельмашем и рельсами БАМа
  Пятилетки ведут свой рассказ.
  
  И сегодня ударной работой
  Открываем мы тысячный счет
  Пятилетки, десятой по счету,
  Пятилетки, зовущей вперед!
  
  В этот день у нас есть, чем гордиться,
  Этот день у нас есть, чем встречать.
  И сверхплановых "Нив" вереницы
  На платформах в колхозы спешат.
  
   В ПУТЬ ДОБРЫЙ .
  
  Сдвинув кепку на затылок,
  За станок парнишка встал.
  И из-под резца игриво,
  Стружкой завихрил металл.
  
  Ничего, что капли пота
  На носу и на висках.
  Руки заняты работой,
  Радость светится в глазах.
  
  Кто ты, парень? - Я рабочий!
  Первый день. Конечно, рад.
  Вот, училище окончил -
  Показал он аттестат.
  
  И к станку. В путь добрый, парень! -
  Захотелось мне сказать.
  О решил поздравить в мыслях:
  В добрый путь! Зачем мешать.
  
   ВЗВЕЙТЕСЬ ФЛАГИ .
  
  В поступи Октябрьской, твердой,
  Слышу я победный марш.
  Я горжусь твоею славой
  Мой Любимы Ростсельмаш
  Мы даем отчизне "Нивы" -
  Пожинать плоды полей.
  Чтоб зерно рекой струилось
  В закрома страны моей
  Взвейтесь, флаги, над страною,
  Возвестив победный марш -
  Гордость Родины Советской -
  Трижды славный Ростсельмаш!
  
  МЫ - СТРОИТЕЛИ КОММУНИЗМА .
  
  От Москвы и до Владивостока,
  От Чукотки до южных морей,
  Конституция - знамя свободы,
  Взвилось ввысь над страною моей.
  
  В каждом сердце нашла она отклик,
  В каждом доме зажглась ка заря,
  Призывая на труд и на подвиг
  За великий почин Октября.
  
  В год особенный, в год юбилейный,
  Конституцию принял народ.
  Мы клянемся: Идеи Ленина
  Будут вечно вести нас вперед!
  
  Как звезда лучезарного счастья,
  Революции шаг огневой,
  Золотой, шестидесятый впечатался
  В мощь Советов, в Закон Основной.
  
  Мир, свобода, равенство, братство.
  Право на труд и на счастье людей.
  Приумножая страны богатства,
  Строим счастливую жизнь на земле!
  
   Я РАБОЧИЙ .
  
  Я иду на завод утром рано.
  Позолочены крыши цехов.
  Встану я как хозяин у стана
  И привычно коснусь рычагов.
  
  Я рабочий, и звание это
  Я ценю выше званий других
  Я министр, я Бог, может, где-то.
  Я - ваятель побед трудовых.
  
  РОДИНА !
  
  О, Родина! Когда мальчишкой был,
  Не сознавая, я любил
  Тебя, в красе лесов,
  В речушке, в пестроте лугов.
  В дожде, в цветах, И в солнечных лучах,
  В морщинах матери... Во всем,
  Что окружало милый дом,
  Где я родился, я любил тебя
  О, Родина моя!
  
  И с той поры я был готов
  Встать на пути твоих врагов
  С мечом игрушечным в руках,
  Без страха детского в глазах.
  Я жизнь отдал бы за тебя
  О, Родина моя!
  
  Когда я вырос, взрослым стал
  И покорил огромный стан
  Прокатный, не жалея сил,
  Свой скромный труд тебе дарил -
  Цвети, моя земля!
  Ты - Родина моя.
  
  Любовь безмерную мою
  И жизнь тебе я отдаю
  За то, что в трудные года
  Со мною ты была всегда,
  Как мать от бурь меня храня.
  О, Родина моя.
  
  И пусть умру я.
  Но мой мерзкий прах
  Корням последний сок отдав,
  Листком взорвется над землей.
  И вечно буду я с тобой
  О, Родина моя!
  
  
  Но скоро зима упадет белым платом
  На твердую землю. Укроет ее.
  И вновь я подумаю - время нещадно,
  Как алчный вампир, выжимает свое.
  
   ВРЕМЯ ДВАДЦАТОГО ВЕКА .
  /Да кто ж такое напечатает. А ведь и нет ничего/.
  
  Голодными волками на перекрестке летнем
  Застыли стаи грузо и легковых машин.
  Полосками из стали сверкали клинья - зубья
  И шофера зверино косились из кабин.
  
  Но вот сигнал зажегся и, будто за оленем,
  Рванули с места сотню передние ряды.
  Хвосты поджала скорость и волки - оборотни
  Теряли капли жаркой на магистраль воды.
  
  Но скорость у оленя была еще быстрее.
  Двадцатый век ломился уж в двадцать первый век.
  И стая разметалась. Одни совсем отстали.
  А первые заметно убавили свой бег.
  
  Быть может, кто-то умный придумает машину.
  Догонит наше время и перегнать велит.
  Но только в наше время ракета время гонит,
  Планета время гонит. А время все летит.
  
   СЕРЫЙ ЧУГУН .
  
  Дышит вагранка кипящею лавой,
  Бьется в опоках слепящий бурун.
  Словно земля породнилась с металлом.
  Это наш цех. Это серый чугун.
  
  Черные лица, в мозолях ладони,
  Искры как звезды летят от печи.
  Здесь все в работе, железо здесь стонет.
  Лишь тишина у нас скромно молчит.
  
  Здесь закаляют работой характеры.
  Бешеный здесь укрощают огонь.
  Льется чугун в литники, словно в кратеры.
  Голос толкателя - будто гармонь.
  
  Здесь трудовыми работами спаянный
  Дружно работает наш коллектив.
  Из чугуна мы и сами изваяны.
  Лозунг наш - БУДЕМ ВСЕГДА ВПЕРЕДИ!
  
   ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ .
  
  Как паскудники решили покататься.
  Надо мною, над рабом, поиздеваться.
  Раз еврей, да два чеченец, ну и бестии.
  Видно, что-то их давно держит вместе
  
  Как в субботу мы пришли поработать
  Только Леха с Саней что-то мутят воду.
  Говорят, мол, что придут в воскресение.
  Ну а кто тогда про это поверил им.
  
  Подошел ко мне однажды корешочек
  Говорит, что Леха выписал деньжоночек.
  Да придется отдавать половину.
  А то и больше. Ух, какой же он скотина.
  
  Ну, а с Саней мы опаздываем вместе
  Говорил я только - он то с Лехой вместе.
  И ебал меня за то паскудник Леха,
  Что не ищу к его гнилой душе дорогу.
  
  
   ПЕРВЫЙ СНЕГ .
  
  Вот уже на земле листопад
  Укрывается белой постелью.
  Парашютом плывет снегопад -
  Верный признак далекой метели.
  
  Убежав от веселых подруг,
  Ты раскрыла ладони снежинкам.
  От тепла твоих ласковых рук
  Тихо таяли странницы-льдинки.
  
  Первый снег на ресницы упал
  И в счастливых глазах заискрился.
  Словно нас приглашая на бал
  Зимний бал над землею кружился.
  
  Закружил он нас в вальсе своем
  И забыли про все мы на свете.
  Дед стоял и смотрел, как вдвоем
  Мы летели по теплой планете.
  
  
   НАТАШКА .
  
  Заупрямилась Наташка -
  Надоели ползунки.
  Растопырила ручонки
  И пускает пузырьки.
  
   ЖЕНЩИНАМ .
  
  Из дали смеешься чуть слышно...
  И легкий твой смех для меня
  Как капля с заснеженной крыши
  Весеннего первого дня.
  
  И нет уже бед и терзаний.
  Остались лишь ты да любовь.
  И я в светлом вихре мечтаний
  С волненьем любуюсь тобой.
  
  Как часто, покоя не зная,
  Нам женщины дарят покой.
  Отводят обиды, отчаянья
  Заботливой нежной рукой.
  
   ОСЕННИЙ ЭТЮД .
  
  Сетка дождя заслонила поляну
  Домик расплывчатый насквозь промок
  Липнут к ногам пожелтевшие листья
  Дуб молодой до кореньев продрог.
  
  Слякотна тонкая нитка тропинки
  Зябнут деревья, поникла трава
  Каплям печальным покорно внимая
  Чуть наклонилась вперед голова.
  
  Вот уж и плащ пропустил непогоду
  К гибкой фигурке прильнуло белье
  Тщетно за лесом глаза голубые
  Ищут с надеждою счастье свое.
  
   ДУША .
  
  Что меня к тебе влечет?
  Губы, словно алые гвоздики?
   Нет.
  Может, мягкий поворот бровей на лбу
  Как двух мохнатых нитей?
   Нет.
  А может, стрельчатость ресниц -
  Елей по берегам зрачков - озер?
   Нет.
  А может, среди многих лиц
  Твое красивей всех? И все?
   Нет.
  Твое лицо прелестно. Согласен с этим.
  Но, во много раз
  Душа прекрасней.
  В ней успех твоих опушенных елями глаз.
   Да.
  
   ЛЮБОВНАЯ РАНА .
  
  Ну что-ж, красавица, прощай.
  Досталась, знать, судьба такая:
  Кому-то чувства отдавать
  Взамен же морду подставляя.
  
  Так в чем причина? Может быть
  Характер мой узнав поближе
  Ты, как собаке кость, Любовь
  Дала - пускай полижет?
  
  Как муха в ленте роковой
  Пусть вязнет в липких лобызаньях?
  Влетел - и хватит, с плеч долой!
  Пришла пора смотреть терзанья?
  
  Смотри же, сердце вот мое.
  Твои слова в нем как кинжалы...
  Но время все ж возьмет свое:
  Любовь остынет. Рухнут жала.
  
   ОТ ЛЮБВИ НЕ УЙДЕШЬ .
  
  Ну вот, сижу я, сам себе хозяин.
  Десяток стен в трехкомнатной квартире.
  И больше ничего.
  Да Додик, вот, еще хвостом виляет -
  Мой верный друг в подлунном мире.
  
  Ушла жена. И унесла с собою все.
  И душу, и мечты... Скомкала, бросила в автобус
  Под ноги другим.
  А я сижу и говорю себе: "Осел,
  Смотри теперь на необъятный глобус".
  
  Гляжу на точку, где она сейчас
  Своей мечтою делится с другими.
  Как со мной когда-то
  Шепчу: "Ты верь мне, верь мне, верь...
  Ведь ты же серые глаза мои назвала голубыми!
  
  Прости, я часто груб бывал с тобой.
  Ну разве вся вина на плечи мне ложится?
  Пойми ты это!
  Очень я хотел, чтоб вечно месяц голубой
  Сверкал в снежинках на твоих ресницах".
  
  Пойми... Прости... Зачем я это говорю,
  Когда тебя увез автобус в даль без края -
  Сотни километров!..
  Так, ради Бога, приезжай! И это все я повторю
  От преданности к Вам сгорая!
  
   МИР НЕДЕЛИМ .
  
  Увидел в поле я цветок и подошел к нему
  - Красив, - подумал я. Сорвал. Принес домой.
  Прошло два дня, цветок завял. И нету красоты.
  Спросил себя: зачем сорвал я тот цветок?
  Когда он в поле рос, он был красив.
  Он пользу приносил и радовал глаза.
  Он состоял из двух частей, которые в одно
  Сливаясь, стали красотой.
  Из первой - целесообразности другим.
  Второй же - совершенства для других
  Я первое под ноги бросил еще там, когда сорвал.
  Второе я домой принес. Но для чего?
  Увидеть чтоб, как сжались лепестки?
  Ведь красота из двух частей. Как мать и плод.
  Убей ты Плод! Цвести ли будет Мать?..
  
  Но то цветок - пустяк в глазах иных.
  Сложнее женщин красота. Ведь с ними мы живем.
  Я б преклонил колени перед той, которая себя
  Не разделила на две части. Пусть с помощью других.
  Или сама. Немало женщин, красотой слепя глаза,
  Душой холодной отвргают преданность мужчин.
  
  Но где-же полной красоту увидеть мне среди людей?
  Неужто в поле у цветка стареть, глаз не сводя?
  Не сам ли виноват я в том, что часть одну сорвав,
  Другую под ноги себе швырнул и наступил?
  На что глядеть мне? На дома? Машин стада?
  Но там не будет красоты, я знаю, никогда.
  Лишь только двое на земле и блещут красотой -
  Природа, и в ней Человек. И больше никого.
   Ведь красота из двух частей!..
  
   ЖАЖДА ЛЮБВИ .
  
  А я гляжу в окно
  Весь мир передо мною.
  Вот солнце над стеклом
  Короной золотою.
  
  А вот фигурку девушки
  В окне напротив видно.
  Задралось мини платьице
  Бездумно и бесстыдно.
  
  И, словно взгляд почуяв,
  Зашла за занавеску
  Затем, чтоб выйти заново
  Уже в фате невесты.
  
  А рядом буйство зелени
  И соловьев разгулище.
  Ушла по тропке парочка
  Искать свое грядущее.
  
  А я гляжу в окно
  И я б хотел в грядущее
  Но нет со мной любимой
  Со мной тоска гнетущая.
  
  И мир не светел мне
  И девушка не радует.
  И солнце на стекле
  Не для меня наградою.
  
   ЖАЖДА .
  
  Будто кистью кто намазал
  Облака на синем небе.
  А затем подул как ветер.
  И плывет по глади куча,
  Превращаясь в чудо-лебедь
  В бирюзе густой рассвета.
  
  В росных травах по колено
  Я кричу вдогонку птице:
  "Забери меня с собою,
  Я хочу к своей любимой.
  Мне уже давно не спится,
  Стала мне она судьбою".
  
  Закружилась чудо-птица,
  Крылья шире распластала
  И ответила свысока:
  "Не могу тебя, парнишка,
  Взять с собою. Я устала.
  Вот меня догнал уж сокол".
  
  Налетел на лебедь сокол,
  Разорвал на части птицу.
  ...И на город дождь пролился.
  В каждой капле, показалось,
  И судьбе моей не спится...
  Я любви ее напился!
  
  КРОССВОРД .
  
  Ромашка, гвоздика, кувшинка, нарцисс,
  Герань, гиацинт, одуванчик, ирис,
  Мимоза, настурция, лилия, мак...
  Сплетаю и думаю, может, не так?
  
  Гортензия, мальва, тюльпан, цикламен.
  А если шалфей и фиалку взамен?
  А вдруг василек, георгин, резеду?
  Ох, эти цветы наведут на беду.
  
  Нет, лучше уж розу и лотос вплету,
  А там гладиолус иль ландыш найду.
  Да к ним еще флоксы и лютик - цветок.
  И вот - эдельвейс завершает венок.
  
  Сижу над газетой, сплетаю венок.
  А рядом жена, ей пока не вдомек,
  Что этот венок я придумал и ей,
  Веселой и вредной, ранимой своей.
  
  Дарю я веночек любимой в тиши.
  Бумажный он, правда, но все ж от души.
  Любимая рада и радуюсь я,
  Что день над кроссвордом просижен не зря.
  
   СОВЕТСКАЯ ФАУНА .
  
  Словно страну всю объездил я, братцы.
  Да и в земных уголках побывал.
  Но краше Советской фауны, признаться,
  В мире нигде я друзья не встречал.
  
  Горы Кавказа - инжир и агава,
  Лавр, кипарис, секвойя, самшит,
  Платан, гранат в седине Нарикала,
  Запах магнолии тело бодрит.
  
  Рядом кизил, абрикос желтобокий,
  Перекликаются туя и бук.
  Вот уже машут зелеными ветками
  Мне из Маньчжурии вяз и бамбук.
  
  Кедры Сибири усыпаны шишками.
  Ель и пихта непролазной стеной.
  Там, под сосною, играются мишки -
  Полные рты ежевики лесной.
  
  Скалы Урал облепихой усыпал,
  Светлой березкой Россия видна.
  Тополь и ясень, осина и липа.
  Запах акации пьется до дна.
  
  Вишня и яблоня, дуб и рябина.
  Верба, боярышник - край мой родной.
  Грустно склонилась над речкою ива,
  Белых черемух душистый покой.
  
  Пустыни Туркмении жаром пылают,
  Лишь саксаул свою песню поет.
  
  В Африке гинкго, шатром укрываясь,
  Под баобабом неплохо живет.
  
   МОЙ ПРОФАЙЛ
  
  Я вскочу на коня.
  И ворвусь я в зарю.
  Не зовите меня,
  Как заря я горю
  
  Я и ловок, и смел.
  И силен, и удал.
  Я и девок имел.
  Да по ним не страдал.
  
  И писал я стихи,
  И талант не берег
  Те года не легки -
  Путь морщинами лег.
  
  Но все так же горю.
  Так же любят меня.
  Рвусь я в ту же в зарю.
  И седлаю коня.
  
  ВЕСНА .
  
  Высокое небо глазами младенца
  В сиянии чистом взглянуло на мир.
  И солнце-ярило, лучами играя,
  Снега пожирая, устроило пир.
  
  Крикливые птицы базаром расселись
  На черных еще, но вздохнувших легко
  Зеленым туманом, разлапистых кронах.
  И голубь звездой задрожал высоко.
  
  Бугры потемнели, леса зазвенели.
  И первый росточек, пробив белизну,
  Как малый ребенок в лучистой купели
  Вцепился ручонками в маму - Весну.
  
  
   ПЕСНЯ. КАКАЯ ЕСТЬ.
  
  Я уехал от тебя, моя малышка.
  Может быть, я в этом виноват.
  Если б знала, как тоскует мое сердце,
  И стучит, волнуясь, словно бьет в набат.
  
  Мне хотелось бы к тебе примчаться вихрем,
  Только ветер крыльев не дает своих.
  И приходится беспомощною птицей
  Тосковать и плакать за двоих.
  
  Но не плачу я, а плачу я душою,
  Заливаю свое горе я в вине.
  Аля, Алечка, мой маленький ребенок,
  Я хочу, чтоб ты была при мне.
  
  Слушать лепет детский я не уставал бы,
  Я б носил тебя все время на руках.
  В твои аленькие щечки целовал бы,
  Отогнал бы от тебя твой детский страх...
  
  Что случилось, я и сам не понимаю.
  Почему разбились наши все мечты.
  Виноваты в этом оба? Я не знаю.
  Пострадала в этом только одна ты!
  
  Ты, невинная и чистая душою,
  Только появившаяся в свет...
  Папа просит, чтобы ты его простила.
  Ну прости меня, прости... А может, нет!.
  
  Маленькая, даже не прощай мне.
  Я виноват. Я сознаю свою вину.
  Надо было как-то по другому
  Делать счастье. Сохранять семью.
  
  
   В Е Т Е Р А Н .
  
  Я не бедный. Я и не богатый.
  Не желаю, е... вашу мать,
  Я седую голову солдата
  Перед властью хамскою склонять.
  
  Пол-России сукой проелозил,
  Пол-Европы падлой пропахал.
  За свою - и ихние - свободы
  Я копейки лишней не видал.
  
  Телефоны, дачи и квартиры
  Обошли десятой стороной.
  Словно проклят до сырой могилы
  Той победоносною войной.
  
  Но пройдут закаты и рассветы.
  Жизнь пройдет. Изменится страна...!
  Я надену в день МОЕЙ ПОБЕДЫ
  Все медали. Даже ордена.
  
  
  
  
   РОССИЯ !
  
  Россия, проклятая Мачеха!
  Зубами рвали мы твоих врагов.
  Когда же, наконец, ты станешь Матерью,
  Для нас, для дочерей твоих, сынов!
  
  Когда заплатишь нам по совести
  За рабский труд и за любовь
  К тебе, бессовестной до подлости,
  Гордящейся одной собой!
  
  Я знаю, кто виновен в дикой мерзости.
  Сознанье душу мне гнетет.
  И нет сомнений в откровенности -
  Во всем виновен твой народ!
  
  Ленивый, беспробудно пьяненький,
  Готов от зависти сожрать
  Любого, кто возьмется рьяненько
  По новой жизнь свою начать.
  
  А коли так, спасибо Господу,
  Сподобил что родиться здесь.
  Мучительно, по острым россыпям,
  Нести свой неподъемный крест...
  
  
   МГНОВЕНИЯ СУДЬБЫ .
  
  Ох, какое это счастье, ощущать себя живым,
  И, проснувшись, потянуться, подражая молодым.
  И вскочить, и под зарядку растерять свои года,
  Словно грамотная юность возвратилась навсегда
  
  Будто возраст непогодой не изгадил берег мой,
  Не урезал мне свободы, не встряхнул он саван свой.
  И такая ширь открылась, и такая благодать,
  Что невольно расхотелось и стареть, и умирать.
  
  И опять полет душевный, снова женщины вокруг,
  Поцелуй воздушный в теле заартачивался вдруг.
  Образ дивный, образ явный заискрился за окном.
  Лишь таблетка валидола рвет свое... под зеркалом.
  
  
   СУДЬБЫ ПРОЗРЕНИЯ .
  
  Ох...еть, какая радость, бестолково жизнь прожить,
  И терзаться мыслью бренной, что не смог, мол, дорожить,
  Ни секундой, ни минутой, ни годами, ни судьбой,
  Ни деньгами, ни любовью.., Даже памятью самой!
  
  И оглядываться в топку, пожирающую суть,
  Что вложили - не вложили уж прошедшие тот путь.
  И заламывать руки, что и сам никак не смог,
  Детям объяснить и внукам смысл объемных тех дорог.
  
   Ч Е С Т Ь.
  
  Голова моя - орбита
  Для суетных мыслей - дум.
  Но с орбиты все открыто -
  Поступаю ж наобум.
  
  Голова моя - корыто
  Для обид, раздоров, мести.
  И для лести - шито-крыто,
  Нет в ней места лишь для чести.
  
  Потому что - честь имею -
  У народа не в чести.
  Потому что из холопьев
  Трудно в бары честь нести.
  
   ПАСКВИЛЬ.
  
  Меня не е...ут твои жалось и грусть,
  Я знаю, что сдохну скоро.
  А значит, сюда я уже не вернусь,
  Как ни был бы мир этот дорог.
  
  И как ни хотелось прочувствовать вновь
  Любви неуемную жажду...
  Я проклял бы напрочь вот эту любовь,
  Открытую мною однажды.
  
  
   " О К А "
  
  О, какая "ока" белобокая!
  Покачаю ее с боку на бок я.
  И залью ей бензин под завязочку,
  Почитаю ей на ночь я сказочку.
  
  Мол, не надо, "окашка" пугливая
  На столбы лезть от лая визгливого.
  И сидеть наверху в напряжении
  В суматошном собак окружении.
  
  Но "ока" только хвостиком машет мне,
  И какашками тужится в той вышине.
  Ну зачем мне такая вот благодать,
  Я готов ее даром любому отдать.
  
  Пусть несет она русский свой дух по полям,
  Пусть влачит она радость зверям и людям.
  Пусть невзгоды не тронут ее никогда -
  Русь и матом, и смехом хвалилась всегда!
  
   СЕЛЬСКИЕ ЭТЮДЫ .
  
   ДЕЛО РУК ТВОИХ .
  
   Володька сидел на краю поля и смотрел на комбайны, которые шли по ровным строчкам скошенной в валки пшеницы. Первый раз на уборке, все интересно. Но главное - комбайны. Там, на заводе, он собирал их своими руками. И когда увидел здесь, за сотни километров от дома, даже обрадовался. Вроде как опять в кругу друзей оказался. Родным пахнуло, до мелочи знакомым. Вчера не утерпел. Только вылез из автобуса, который привез их из Ростова, подбежал к комбайну, похлопал по крашеному боку.
   Сегодня чувства другие, волнение какое-то. В цехе над тем, что делает, задумывался не особенно. Вставил десяток болтов, накрутил десяток гаек - и к следующей машине. За сутки завод их выпускает сотни. Конвейер ждатьне будет. А что эти "Нивы" хлеб убирают, как-то не доходило.
   И вот теперь, глядя, как идут они мощным рядом, он вдруг почувствовал всю силу и доброту этой машины. Увидел, как тяжелое зерно падает в кузова, как подбирая дорожки пшеницы, оставляет за собой "Нива" чистое поле.
   Володька будто впервые открыл для себя назначение комбайна. И вдруг испугался. Испугался за все сразу: и за "Ниву", и за уборку, и за себя. А вдруг она поломается? А вдруг тот болт или та гайка, которые еще в цехе были недокручены, отвалится? И останется стоять стена хлеба, роняя золотые зерна-слезы на землю.
   Как раз в этот момент остановился один из комбайнов. Володька бросился к нему, Из кабины неторопливо вылез мужчина и стал возиться с подборщиком.
   - Сломалось, да? - спросил Володька, быстро оглядывая винтообразную трубу с шипами.
   - А ты что, летучий ремонтник? - оглянулся комбайнер
   - Да нет, - неопределенно повел плечами Володька.
   - А-а. Из городских, что ли?- комбайнер насмешливо оглядел его щеголеватый наряд
   - Да. Я на заводе работаю, где эти "НИвы" собирают, - сразу решил признаться Володька.
   - Вот оно как! - поднялся с корточек мужчина. - Ну, брат, тогда здорово, - протянул он руку. - А я тут, понимаешь, хочу немного подборщик поднять. С комбайном все в порядке. Мы перед уборкой специально их готовим
   Через пять минут все было готово. А через некоторое время рабочий и колхозник делали одно общее дело - убирали хлеб.
  
  
   ДВЕ ПРИГОРШНИ ЗЕРНА .
  
   В мирном грохоте комбайна послышался негромкий стук. Силантий Иванович сразу насторожился. Но стук пропал так же. Как и возник. Еще с полчаса комбайнер крутил головой в разные стороны, пока не убедился, что все нормально. "Цепь подборщика что-то подхватила и выбросила, - подумал он, выводя агрегат на новую загонку. - Может, проволоку какую".
   Хлеб брали на корню. Комбайны шли друг за другом, пожирая густую пшеницу и оставляя после себя частые копны соломы. Пголезли через бугор. Недалеко открылся ток. Громадные вороха красноватой пшеницы лежали будто слитки червоного золота. Между ними носились машины. Одни загружались и пылили по далекой дороге на элеватор. Другие, наоборот, разгружали на нем привезенное из-под комбайнов зерно. Ток был похож на муравейник. Оттуда вырвалась новенькая машина Кольки Авдеева.
   Проскочив метров двести по прямой, он свернул с дороги на стерню и запрыгал по кочкам к комбайну Силантия Ивановича. Бункер у того был почти полный. Но Силантий иванович показал рукой на передний комбайн. Тот давно сигналил фарами, показывая, что ждет машину. Колька поехал туда, забрал бункер пшеницы и вернулся, подставив кузов под шнек. Тугими струями зерно заплескалось на солнце. Колька продернул чуть вперед, затем назад, разравнивая его покузову. Потом высунул лохматую голову из кабины и оскалил белые зубы. Силантий Иванович улыбнулся в ответ.
   Зерно уже кончалось. Колька загородился стеклом от летящей мякины и, включив сразу вторую скорость, поехал к дороге. Из шнека на стерню упали два последних жидких всплеска пшеницы.
   Когда в следующий раз Колька прикатил к комбайну и опять показал белые зубы, Силантий Иванович молча, не улыбаясь, высыпал ему в кузов из фуражки пшеницу, и так же молча включил шнек. Тяжелыми волнами спелое зерно разбежалось по кузову мощной машины.
  
  
   ЗОВ ЗЕМЛИ .
  
   Санька стоял у укалитки своего дома и невесело смотрел вслед одноклассникам, уезжавшим в город сдавать экзамены. Очень хотелось поехать с ними. Но через полторы недели уборка. Самому перед собой было бы стыдно, если бы равнодушно отнесся к заботам отца и старших братьев перед началом жатвы. И он остался.
   ... Комбайн готовили вдвоем с Митрофанычем. Старый механизатор работал еще на "Фордзонах". С ним было легко и одноклассники на какое-то время забылись. Но когда выехали в поле, Санька вновь вспомнил о них. Было очень тяжело. Только умоешься вечерней росой, как уже пришла пора ополаскиваться утренней. Перед глазами ползло и ползло желтое поле. И не было ему конца.
   Не сразу все стало привычным. Не сразу увидел вдруг голубое небо, длинные пирамиды зерна на току и величественное безмолвие пшеницы, покорно падающей на подборщик. А когда все это воспринял, в грудь забралась радость, да так там и осталась.
   Было приятно сознавать, что ворохах пшеницы на току много и твоих тонн. Как равный садился он за стол с механизаторами, ел густой борщ, твердо зная, что заработал его. Знатные комбайнеры делились сним своими радостями и сомнениями, советовали, как лучше провести уборку полеглых хлебов.
   Теперь Саньк4а не бросал недоеденный кусок хлеба, старался взять столько, сколько нужно. Он узнал ему цену. Санька понял, что на всю жизнь его место здесь, на поле, на котором растет такой нужный всем людям хлеб.
  
   ПОСЛЕДНЯЯ СТРАДА .
  
   Эта жатва начиналась для Антона Петровича так-же, как и в прошлые годы. Так же не спал он всю ночь перед первым выездом в поле, так же нервничал, трогая сырой, еще не обсохший от утренней росы под ранним солнышком колос. И боялся только одного: как бы не грянули затяжные дожди. За комбайн не боялся. Вместе с Мишкой, недавно пришедшим из армии, перебрал его отвинтика до винтика. Мишка - сын его друга, с которым вместе на фронте были. У самого-то трое дочерей. На фермах да в бухгалтерии работают.
   Мишка чертом крутится, с комбайна глаз не сводит. Уж очень хочется ему самому поработать комбайнером.
   ... Страда набрала уже полную силу. Вовсю жарило солнце. Антон Петрович заворачивал свой комбайн на пятый круг, выдав с каждого по два бункера зерна. Хлеба стояли густые, плотные. Точно литые. Тяжеловато давалась ему нынешняя уборка. Все чаще перехватывал он тревожные Мишкины взгляды. Помощник порывался взять управление комбайном в свои руки. Но старый хлебороб передавать бразды правления и не думал.
   Не помнил такого Антон Петрович, чтобы с утра, не успев залезть в кабину, чувствовал он, как ноет сердце. Завидовал ровному стуку мотора и невольно подсчитывал дни, оставшиеся до конца страды. "Война проклятая, - горько думал он. - Сколдько силов отняла". Вспомнил, как о этим самым полям шел с боями. Сколько тут пролили крови друзья. И сам он был здесь ранен. Оттого, думается, и пшеница растет густая. Потому и сам после войны пустил тут свои корни.
   Сердце совсем сдавило. Куда-то в сторону перед глазами поплыл хвост из белых пушистых семян сорняков. Будто комбайн обмела метель.
   Антон Петрович заглушил двигатель и вылез из кабины. Стало полегче. И тут он сзади увидел островок неубранной пшеницы, помятой колесами комбайна. Опустив голову, рядом стоял Мишка.
   "Ну вот и все, - как-то спокойно подумал Антон Петрович. - Отъездился я. Мишкина теперь очередь.
  
   НАВЕРНОЕ , ЭТО НАША ЖИЗНЬ .
  
   СЕСТРЫ .
  
   Ну что, Наташка, сходим к сестричке, а? Пока мамка на работе?
   Смеется Наташка. А что ей? Годи месяц всего. Пойдем, так пойдем. Смотрит, как папка ей ноги в ползунки пихает, и еще пуще дрыгает ногами.
   - Гу, гу, - Наташа на стол глядит и пальчик подняла.
   - Что? А, рузырек. Не забуду, не бойся. Сегодня у твоей сестрички день рождения. Десять лет. А вы еще ни разу не виделись.
   На улице солнце. Щурится Наташка. Откуда ей знать, что у нее есть сестричка, а у папки еще есть дочка. Пуговицей занялась. Подергала, подергала, и в рот. Но пуговица сидит крепко. Не дотащить. Трамвай подкатил. Народу много.
   - Подарок же надо купить, - папка на другую руку пересадил, рот слюнявый вытер.
   В магазине много всего. Игрушки, портфели, духи, платья женские.
   - Пойдем, где картины.
   Картин тоже много. Большие, темные. А сбоку маленькая. На ней мальчик конопатый. Фуражка с красным околышем. Не рисованный. Наклеенный. Наташа руку тянет. Красивая фуражка.
   - Вот и возьмем. И цветы еще, да? - папка не очень веселый. Рассеянный. Пузырек соской в рот сунул, а поднять забыл. Молоко не льется. Покормил, значит. Но Наташка в крик. Поели. Цветы купили. И на троллейбус. Тут место уступили. У самого окна. На площади сошли. Дом высокий и ребятишки кругом бегают.
   - Мальчик, подойди сюда, - папка головой кивает, руки заняты. - Позови, пожалуйста, Юлю.
   - А где она живет?
   - На двенадцатом этаже.
   - А, знаю. В одном классе учимся. - И убежал.
   Папка волнуется, руки вздрагивают.
   - Пойдем, доча, на лавочке посидим.
   За угол зашли, а тут Юля. Зазря парнишку посылали. Увидела - и бегом:
   - Папка-а!
   Выросла как. Темные волосы кольцами летят. Подбежала и как споткнулась. Радость сошла, глаза большие.
   - Ну, здравствуй, доченька.
   Молчит. Потом:
   - Пап, это кто?
   - Наташа, сестренка твоя.
   - Сестренка? - удивление и слезы вроде как наплыли.
   - Ты что, Юля?
   - Моя сестренка?
   - Твоя... Пойдем на лавочку сядем.
   Сели. Наташка из рук рвется. Вообще играть любит, а тут как нашло. Смеется, за курточку сестру схватила, тащит к себе. А у той глаза в обиде еще плавают. Но интерес появился. Наташку острожно взяла. Разглядывает. Заулыбалась. И вдруг:
   - Пап, а она как я, правда?
   - Правда, доча.
   - Вот, и носик курносенький, и глазки голуьые, и волосики темные. Я такая маленькая тоже была. Правда, пап?
   - Правда, Юля.
   На землю поставила, Наташка во все стороны валится.
   - А она ходит?
   - Ходит. Это на ней много надето. А дома вовсю.
   Подружки набежали, давай Наташку тормошить - ходить учат. Та смеется. Но к Юле тянется больше.
   - Юля, иди сюда, - папка улыбается грустно, старшую позвал. Подарок развернул, поздравил как положено. Смотрит внимательно. На Наташу мельком глядь-глядь.
   - Как живешь, доча?
   - Хорошо, папа. Мама замуж еще не вышла, - и глаза в сторону.
   Раньше не так. Скажет, и в лицо глядит. Ждет.
   - В школе одна тройка. Стишки сочиняю. Даже песню придумала.
   - Хорошо. А что в гости не приходишь? За три года ни разу.
   - А сам тоже только по праздникам, - на сестренку смотрит. Блестят глаза. А та раскричалась. И пузырек не помогает. Спать пора. Разве посидишь? А и говорить, вроде, не о чем. Слова пропали.
   - Пойдем мы..., - неловко как-то стало. Руки опять дрогнули. Поправился. - Пойду я. Спать Наташка хочет. Приходи, доча.
   - Приду, папа.
   - Ждать будем, - поцеловал. У старшей слезы вот-вот сорвутся. Повернулся к остановке. Холодок по спине.
   ... А через недельку вроде кто в дверь стукнул. Робко так. Открыл. На пороге Юля:
  - Пап, Наташа дома?..
  
   ОДНА НОЧЬ .
  
   Неожиданно Василий затеял развод с Нюркой. Жили вроде мирно, хорошо. И вдруг развод. Нюрка - баба смирная, для хозяйства - клад. Кругом у нее чистота и порядок. Сама - носик курносенький, глаза - бирюза с грустиночкой. Василий наоборот - огонь. Высокий, худой. Темные глаза играют. До женитьбы был первый гармонист. Девки с ума сходили. Как женился - все.
   Трактор долго тарахтел у дома и заглох.
   - Уходишь, значит?... - тихо спросила Нюрка и опустила голову.
   - Да ну ее к черту, жизнь такую, - отвернулся к окну Василий. - С тобой как в могиле. Скукота.
   Нюрка заплакала:
   - Куда пойдешь-то? - испуганно вздрогнула. - Отца - матери нету.
   - К Хандренку пойду. Хата пустая.
   - Пьет он.
   - Пускай пьет. Не помеха.
   Нюрка опять голову книзу, плечами задрожала:
   - Уходишь, значит! -повторила снова.
   - А-а, хватит, - кулаком по колену и на улицу. Только пыль хвостом.
   А вечером - гармонь за селом. И Хандренок у магазина:
   - Любка, две белых давай. Жилец новый у меня.
   Любка баба толстая:
   - Хы, обрадовал. Сорок лет, а ума ни на грош. Васька, что ли, Нюркин?
   - А хоть бы и так.
   - Другой бы не пустил, а тебе лишь бы с кем выпить. На, чтоб ты поперхнулся.
   - Не поперхнись ты, когда тебя с Кирюхой накроют.
   - Ах ты... кобель шелудивый...
   Но Хандренок уже далеко.
   Темно. Со стороны автопарка еще летят удары молотка. Хлеб только убрали. Пахнет хлебом. Соловьи в посадке. Под копной шорох посильней мышиного. Погодя гармошка выдохнула, вроде как устала. Звезды крупные и месяц серпиком.
   - Любый ты мне, Вася. Ох, как любый! Радость ты моя первая.
   - Отодвинься... Хандренок скоро придет
   - По мне хоть сам черт...
   Тамарка красивая. Волосы распушила. Глаза сабельками пых-пых. Но раньше была лучше. Подносилась. А ласкает как! Нюрка ласкаться не умеет. Уткнется в подушку и сопит. Но Нюрка хорошая. А Тамарка красивая. Первая любовь. Все Нюрку побить грозилась. Проходу не давала.
   От посадки тень отделилась:
   - Вась, где ты?..
   Хандренок.
   - Здесь мы. - Тамарка соломой зашуршала, поближе приткнулась. - Чего один?
   - Отказала Валюха.
   Хандренок упыхался. Прет, как от сивушной бочки. И лучной запашок. Заедал.
   - Пять лет мозги бабе сушил. - Тамарка стакан взяла и бутылку туда - буль буль, буль, буль...
   - На, Васенька.
   Водка теплая. Не лезет, отрыгается. Жарко облепила Тамарка, шепчет что-то. Оттолкнуть? А в душе червячок еще копошится. По иному все виделось. Ан нет, надломилось видение. Не так как-то.
   - Перестань.
   - Ты чего, Вася?..
   Отвернулся в солому. Тяжело. Встал. Гармошку под мышку.
   - Пойду.
   - Вася!..
   Не глянул. За посадкой асфальт речкой под луной сбоку села. Дома чернильные, крыши серебрятся. Тихо. Тропа через коровники к пруду. Вода усохла. Осока звякает. Шаги, вроде.
   - Вася!!! - Тамарка шею обвила, чуть не в голос. - Люблю тебя. Ждала, ждала. Замуж не выходила. Ва-а-ся!..
   Встряхнулся. В голове колокольцы.
   - Домой надо. Вставать рано.
   - Ушел же ты.
   - Не-е, поругались маленько
   До дороги дошли. Как в серебро окунулись.
   - Здесь буду ждать. Не пустит, ко мне придешь.
   Крылечко фонарем облитое. В занавесках свет. Стук - стук. Свет погас. Стук - стук. Дверь скрипнула.
   - Кто там? - голос тихий.
   - Я это. Открой.
   Молчание. Вроде как выдохнула:
   - Не, Вася.
   - Что так?..
   - Не знаю... Потом поговорим.
   Брякнул спичками. Закурил.
   С крыльца шагнул. Заря занимается. На дороге Тамарка светом оделась. Красивая. И... чужая. Махнул через плетень в кабине трактора рассветы встречать. Пока Нюрка не простит.
  
  
   СОТНЯ .
  
   Теща с тестем приехали в город из деревни за день до свадьбы. Войдя в маленький флигелек, который Сашка с Ниной сняли неделю назад, они молча остановились посередине. Занятый последними приготовлениями, Сашка обернулся не сразу. В эти дни к ним приходило много кого: и девчата из Нинкиного общежития, и друзья.
   - Мама, - тихо сказала Нинка.
   Сашка вздрогнул, быстро обернулся. Посреди комнаты стояла высокая, лет пяьтидесяти, женщина в шерстяном костюме. Худое, с кавказскими чертами, лицо, строгие глаза, в руках небольшая хозяйственная сумка.
   - Живете, - сказала теща.
   Взгляд ее медленно прошелся по Сашке и ударил по дочери. Нина вспыхнула, торопливо прижала руки к груди. Сашка растерянно оглянулся. Из-за спины тещи выглянула подруга Нины Ленка. "Привела, - подумал. - Договорились же, если приедут, встретить в общежитии. Ни телеграммы, ни письма. Как кирпич с крыши".
  - Свадьба-то зачем? - спросила теща, не сводя с дочери железного взгляда.
   Тесть негромко кашлянул, поставил сумку в угол. Проскрипел сапогами к Сашке, дохнул винцом. Улыбнулся:
  - Звать-то как?
   - Погоди, - перебила теща. - Я хочу знать, за что моя дочь свою честь продала.
   - Да будет тебе. Поздно теперь об этом говорить, - махнул рукой тесть.
   - Поздно?
   Всхлипнув, Нинка молча кивнула головой.
   - Значит, скоком. Ни отца-матери не спросила. Галопом. А Илья в армии, - развязала большой узел. Посыпались письма. - Рви, все до одного. Коли сумела десять лет на три месяца променять. При нем рви, - указала на Сашку...
   Свадьба горела синим огнем. Ванька Липецкий, маленький, вертлявый, с полотенцем через плечо, крутился колесом. Трехкомнатная квартира, которую предоставил товарищ по работе, ходила ходуном как корабль в бурю. Изрядно подвыпившие гости за столом повели разговоры посвободнее.
   - Невеста-то хороша. Маков цвет.
   - Два и свадьба хорошая. Жалко, Сашкиных родителев нету. Для полного комплекту.
   - А он детдомовский.
   - Как?
  - А так. И свадьбу сам организовал. Са-ам. Истинный Бог. Девчата Нинкины малость помогли готовить - и все.
  - Ну, молодец. Работяга.
   Заиграли цыганочку. В середину меж столов выскочила толстая Ленка. Подняла круглый подбородок, повела плечом. Но до цыганки далеко. К ней, заплетаясь сыромятными ногами, вышел длинный, худой Митька из модельного цеха. И упал. Его увели на кухню под кран.
   На Сашкино плечо завалился пьяный тесть. Заплакал:
   - Я, сынок, самую старшую тебе отдаю. Самую лю... любимую. Там еще трое... Всех их Нинка подняла. Мы с матерью на работе, а она с ними.
   Нина потянула его за рукав:
   - Батя, ну хватит. Сядь.
   - А я, доченька, правду говорю. Это мать у нас, рупь не выпросишь. На шв...шв...вшивой козе подъезжать надо. Вся жисть как в цирке. И бьет. Как выпью, так бьет.
   - Ладно, отец, потом поговорим. - Сашка оторвал руки от плеча.
   - Поговорим, так поговорим, - отодвинулся тесть. - А лучше споем. В честь дочери моей любимую споем. Как на фронте: " Три танкиста, три веселых друга...".
   Песню уже подхватили. Голос тестя утонул в громовых раскатах. А тот, довольный, потянулся через плечо к стакану с вином.
   - На, - Сашка подал было рюмку с водкой.
   - Не-е, - тесть сморщился. - Дорогая. И толку мало. Бормотухи-то гахнешь, мозги и очумели. Дешево и...
   Пока донес до рта, всю спину облил. Сашка только плечами дернул. Не ругаться же7 Один черт не поймет. Обидится еще. А тесть уже мокрыми губами к уху прилип:
   - Теща-то Нинку хотела за Илюху выдать. Как в армию уходить, он Нинку заманул в дом, и снасиловать хотел. Чтоб, значит, ждала его. А она в окно..., - он тяжело посмотрел на тещу и наклонился опять. - Подговорено было. Моя дала согласие. Одного поля ягоды, что соседушка раскоровенная с соседом на сносях, что моя. А дочка-то напрочь сурка того отмела. Не бывать этому! - сказал он громко.
   Нина вздрогнула, тревожно глянула на Сашку, на отца:
   - Батя, что ты говоришь-то?
   - А как есть, так и говорю. Богатые соседи-то. Потому и хотела отдать за этого жеребца.
   - Отец!
   - Молчи, дочка. Она и остальных уже определила. У кого машина, да у кого ковры. Ничего, они и те подрастут, сбегут, - и зашатался на другой конец стола. Выговорился.
   Нинка заплакала. Сашка легонько обнял, в щеку поцеловал.
   - Горько! Горько!!! - гости как только этого и ждали. Пришлось в губы, покрепче. Щеки мокрые от слез.
   - Ну, ладно, ладно. Чего ты? Свадьба, а ты как эта...
   - Да я ничего, - всхлипнула. - Он хороший у нас. И сварит, и постирает. Только пьет. За это они и ругаются.
   Подбежала подружка:
   - Слушай, Нин, чего твоя мать как стала у стенки, так и стоит. Злая какая-то. Ну, всю свадьбу портит.
   - Не болтай, - оглянулся Сашка. - Мать же. Жалко.
   - Жалко, да не так, - сказала и пошла.
   А тут уже сваха поднос понесла по кругу. Кидают, кто сколько. От бригады особый подарок. От себя тоже не скупятся. Сашка простой, всем друг. Под конец теща от стенки оторвалась, подошла к подносу. Оглядела кругом. Гости притихли.
   - А это от нас с отцом. Сто рублей. Пусть молодые извинят. Сколько можем, - и опять к стенке пошла.
   Тесть снова сзади появился. Забормотал:
   - Брали, вроде, больше. Не в городе живем, все свое...
   Сашка рукой махнул, в деньгах ли дело? Жену молодую привлек к себе, не налюбуется. А она то стыдом зальется, то счастьем.
   Отгуляли свадьбу, проводили тещу с тестем. Хорошо зажили. Ребенок родился. И вдруг бац, телеграмма от тещи: "Саша, Нина, вышлите сто рублей. Поросенка покупаю. Отдам через месяц".
   Что ты будешь делать? Сашка затылок почесал. Зима на носу. Дров не покупали. Себе кое-что надо, ребенку. Нина молчит. "Ладно, подумал, обойдемся пока. На месяц же просит". И отослал теще сто рублей.
   Месяц прошел, второй. От тещи ни слуху, ни духу. И вдруг понял Сашка, зачем она сто рублей попросила. Засмеялся. Дело-то разве в деньгах.
  
  
   ЛЮБОВЬ И МОРЕ .
  
  Море лизало пляж. Оно было голодным. Который день не было шторма и глубины переваривали давно обглоданные остовы разложившихся кораблей. Объеденные рыбами и крабами, покрытые скользкими морскими водорослями скелеты людей, этих ничтожных тварей, которые придумывали различные способы, чтобы выловить еще уцелевшие кое-где косяки рыб. Море хотело шторма, чтобы напиться свежей крови. Оно просило ветер поиграть с ним. Но ветер влюбился в солнце. И теперь они, бесконечно счастливые, ласкали друг друга, не обращая внимания на море, которое дрожало от ярости мелкими волнами. Оставалось одно - ждать зимы. И тогда, отвернувшись от остывшего солнца, ветер придет. О, как море ненавидело этого изменника, как оно мечтало проучить его, когда он вернется. Оно вложило бы в него всю свою злость, всю свою страсть, и он задыхался бы в соленых объятиях. Оно не простило бы ему тех редких минут, которыми он дразнил все лето. Нет, оно не простило бы ему этого. А пока море голодными глазами глядело на кирпичи пансионатов, то лежащие боком, то поставленные торцом вдоль узкого берега, и тихо ненавидело и их. Там жили люди. Ежедневно, толпами, приносили они свою грязь, которую приходилось слизывать с их вонючих тел. А они все несли, несли. Несли. И только в диком любовном танце с ветром можно было их отогнать, этих назойливых муравьев. Тогда бы они не дотронулись даже пальцем до чистого, светящегося насквозь девственным светом, тела, тогда бы они не увидели даже ничтожной доли той тайны, которую оно берегло в своих глубинах.
  Вместе с ветром бессовестное солнце уходило спать. Лучи его, безжалостно издевавшиеся днем, устали и скользили по телу моря равнодушными, полусонными взглядами. Море за день тоже устало от борьбы, и теперь мечтало хоть этот коротенький отрезок времени, который подарит ночь, отдохнуть и остудить обожженные волны нежным дыханием ночной прохлады. Оно округляло дерзкие днем, покрытые от бешенства пеной, короткие как мечи волны в большые валы, которые медленно и сонно баюкало о пустынный берег. И только галька продолжала недовольно греметь, потому что и она утомилась от игры с морем. Ей хотелось не перекатываться непрестанно и бесцельно, а спокойно полежать, обдумать свою жизнь, которая за миллионы лет так и осталась кругла и однообразна. Она тоже выдохлась от постоянной зависимости от моря, от солнца, от людей.
   Но вдруг море вздрогнуло до самых глубин. Навстречу друг другу по берегу шло два человеческих тела. Полууснувшее солнце тоже приостановило свой бег. Томными лучами поиграло в длинных волосах одного, скользнуло по гордому профилю и широким плечам другого. Довело их друг до друга и медленно и спокойно начало угасать. А море в бешенстве бросило на них вал. Но он докатился лишь до ног и, злобно шипя, цепляясь за каждый выступ, сполз обратно.
   "О, боги! - вскрикнуло море. - Когда же придет мой час. Когда я смогу утолить свой голод и жажду любви."
   Крик этот услышали спавшие на волнах чайки. Они резко взмахнули крыльями, сделали круг и опять опустились вниз. Два тела слились в одно над самой водой. Долгим был их поцелуй. Море дрожало от злобы и ничего не могло сделать. Лишь в самой глубине, в пучине, поднимались тысячи тонн ила. Но это было только в глубине. На одном человеческом теле, под сиреневым ветром платья, в почти угасших лучах солнца, светился купальник.
   " Значит, они войдут в меня, - злорадно подумало море. - Я сделаю все, чтобы они остались у меня навсегда."
   Меж тем, уста двоих разъединились.
   - Как долго мы не виделись, мой милый.
   - Да.
   - Я люблю тебя. Я люблю тебя всю жизнь. Моя любовь больше, чем это море.
   - Я люблю тебя тоже. Твои глаза, твои волосы... Ты вся во мне. Я люблю тебя больше, чем Земля любит Солнце.
   - Как хорошо, мой милый. Погас последний луч солнца. И звезды уже высыпали на небе. Это глаза неба. Они смотрят на нас.
   - Пусть. Солнце опустилось в море. А звезды любят месяц. Им не до нас.
   "Им не до вас, - зло шипело море. - Если бы я только могло, я проглотило бы солнце вместе с вами. О, если бы я только могло!"
   - Милый, на нас смотрит кто-то еще. Большой и злой. Мне страшно.
   - Не бойся, я тебя никому не отдам. Наверное, ты боишься моря. Ночью оно полно тайн.
   - Да, я боюсь моря. Как смешно. И страшно. Мне кажется, оно из пучины глядит на нас огромными газами.
   - Пойдем вдоль берега.
   - Нет, пойдем к нему. Оно меня тянет.
   - Это просто влечение таинственного, неизведанного.
   Босыми ногами два тела ступили в воду.
   "О, миг блаженства, - вскричало море. - Идите ко мне. Ближе, ближе... Умоляю вас."
   Два тела сделали еще два шага.
   - Нет. Я боюсь, уйдем отсюда.
   "Проклятье! - со злобой крикнуло море и швырнуло камень.
   - Ой! Оно кинулось в меня камнем. Взгляни, на ноге кровь.
   - Ты просто поранилась. Вот, смотри.
   Море ощутило в своих волнах гибкое тело. Сладостная дрожь пробежала по нему. Еще миг, еще один миг. Пусть войдет и второе тело.
   - Не надо. Пойдем отсюда. Вот, и месяц повернулся к нам лицом, словно хочет о чем-то предупредить.
   "Иди, иди ко мне, - шептало море. Оно мерцало таинственными бликами, гипнотизировало. И каждое мерцающее пятно кричало, звало. - Иди, иди. Вода прохладна. Она смоет дневную усталость. Она возьмет к себе твои грехи. Иди, не бойся. Здесь так хорошо, как на грешной земле не будет никогда."
   - Я боюсь...
   Но море уже чувствовало в своих объятиях второе тело, нежное, гибкое, еще безгрешное. Но уже тронутое, как и все земное, любовью, от которой кружилась глубина.
   "Вот он, миг счастья. Вот оно, мое блаженство. Идите ко мне. Идите в мои прохладные объятия. Отдайте мне свое сячастье. Вам оно не нужно. Вы слишком малы для него. Идите ко мне..."
   Море протянуло волны к телам, обволокло прохладными струями - щупальцами.
   - Любимый, кто-то холодный путает мне ноги, тащит в глубину.
   - Это подводное течение играет струями. Или собрались медузы, чтобы полюбоваться тобой. Плыви ко мне, моя любовь.
   Два тела опять соединились вместе. Море вскрикнуло. О, ужас! Струи уже не могли разъединить их, потому что вокруг разливалась безграничная, непобедимая любовь. Скоро она сковала все море сладостной истомой. И только волны, трепетно вздрагивая, омывали два прекрасных творения природы, безропотно слизывали земную грязь. Море, громадное, безбрежное море, было бессильно против этого чувства. Оно всколыхнулось, когда с неба гулко захохотал видевший все месяц. Он опустил рога вниз и с презрением крикнул:
   - Ты хотело победить любовь? Ничтожество! Жалкая лужа, глотающая лишь зазевавшихся дураков, да тех, кто потерял веру в свою любовь. Тех, кому все равно, кому отдать пустое, брошенное этим прекрасным чувством, тело. Запомни! Как собака ты можешь ласкаться у ног этого высшего совершенства Природы, так же, как мы с солнцем лучами своими устилаем ему дорогу. Все силы Природы стоят на коленях перед Любовью. А ты... Ты похоже на женщину, которую бросил любовник, и которая в бессилии кидается на ни в чем неповинных людей. Стыдись! К лицу ли тебе такое! Ты безбрежно и могуче. Ты само должно дарить людям Любовь.
   Молча слушало море голос месяца. Прозрением спускалось с небес его голубое сияние.
   "Я безбрежно, а люди так малы, - колыхалось оно. - Я должно им прощать. Они знают больше меня. Они лучше знают, что такое Любовь."
   ... Слившись воедино, два тела стояли на берегу моря. И море, одурманенное нежностью, тихо мерцая, шептало им любовные оды. Отдавая всю красоту свою. Всю безграничную Любовь!
  
  
   ПРОЩАЙ .
  
   От сине-зеленого рябого моря поднималась стеклянная стена неба, кое-где измазанная нелепыми пятнами косматых облаков. Прямо по шнурку горизонта, задрав кверху тараканью морду, скользил теплоход на подводных крыльях. Пяток упругих резиновых чаек кружился недалеко от берега, пестрого от черной, белой и другой разноцветной гальки. Море было спокойным. Лишь изредка то тут, то там выныривали из воды белые плавники редких волн. И тогда казалось, что под водой кто-то есть. Кто-то громадной разбросанной стаей мечется в глубине, пугая своей таинственностью.
   - Акулы, наверное, - тихо сказала Маринка, скользя карими, утыканными черными лозинами ресниц, глазами за белыми всполохами.
   Сергей косо взглянул на нее и опять уставился в горизонт.
   - А может, Ихтиандр, - прошептала Маринка. - Сейчас вынырнет и затрубит в раковину.
   - Тогда их там десятка полтора, - скривил рот Сергей.
   - А другие, может, его дети.
   - От кого? - рот совсем съехал набок.
   - Ну...
   Маринка задумалась и обиженно замолчала.
   Тараканья морда все ползла по горизонту. Казалось, она, как тот же таракан, хочет выбраться из воды, но ухватиться было не за что. И морда ползла и ползла, выискивая, хотя уже без надежды, но с упорством обреченного, малейшую зацепку, пока не скрылась там, за широким, обросшим зеленью, носом пологой горы. Чайки продолжали капроново мотаться над одним местом. Потом, вдруг, как кто их напугал из пучины, взмыли вверх и разлетелись по одной, по две в разные стороны. Море кидало и кидало на берег вспаханные пьяным трактористом мелкие борозды. Эта бесконечность тоже пугала Маринку. В сознании никак не умещалось, что это вечно, потому что она не видела еще на земле ничего вечного. Дома сносились, люди умирали, земле делали новое лицо. Даже звезды двигались только ночью, а днем пропадали вовсе. Но они были так далеки. Поэтому бесконечное движение неведомой, не знающей усталости силы, которая была вот, рядом - рукой подать - вносило в душу смутные беспокойство и тревогу.
   - Вечный двигатель, - тихо сказала она.
   - Да. - неожиданно согласился Сергей. - Здесь больше всего чувствуется вечность.
   Он немного помолчал, потом повернул голову. Долго всматривался странным взглядом. Затем спросил:
   - Когда твой поезд?
   - В десять вечера.
   Сергей отвернулся. Схватил крупный гладкий камень и с силой влепил в набегавшую волну. Как голодная, та со всхлипом проглотила его, недовольно зашипев слюной у самых ног. Отбежала, подмятая другой, такой же.
   - А когда уезжаешь ты? - искоса глянула на него Маринка.
   - Через два дня после тебя.
   Маринка опустила лицо в колени. Черный платок волос накрыл ее почти всю, оставив узкую полоску темной от загара спины и мягкую линию ног. Купальник все еще сочился мокрым. Было видно, как капля за каплей стекают на высушенную сонцем гальку. Сергей жадно впитывал в себя девичье тело. Совсем недавно Маринка бежала к нему по берегу, завораживая своей стремительностью отдыхающих. Тогда каждый завидовал ему, и каждая завидовала ей. Весь берег был у их ног. Они это понимали и немного смущались. Особенно, когда проходили мимо поросячьих тел ожиревших мужчин и женщин. Глупые люди, думали они, у вас есть все, у нас - только наши тела. Вы хотите, чтобы и это стало вашим? Но вы забыли - зависть губит. Мы не хотим, чтобы вы нам завидовали, потому что у нас всего семь дней. Они уже пролетели. Вы будете рады, когда мы расстанемся? О да, вы будете рады, потому что зависть, камнем давившая на ваши груди, упадет на землю и рассыплется обыкновенной галькой...
   Маринка дрогнула крыльями волос:
   - Ты ничего не рассказал про себя, - скользнула взглядом по морю. Не видя его, тронула темной дымкой печальных зрачков глаза Сергея.
   - Зачем? - впился он в эти зрачки. И опустил голову. - Разве нам это нужно?
   - Нет. Сейчас нет. Но потом..., - она положила подбородок на колени, обхватила ноги руками. - Сказать тебе? - не поворачивая головы, молвила медленно и тихо. - У меня есть парень. Он учится в институте. Он любит меня.
   Глянула пристально.
   Сергей сжал зубы. Промолчал. Обидные мысли затолпились в голове. Но между ними, как солнце между туч, зеленью сверкала гора, на вершине которой они недавно были. Они искали каштаны. И нашли. Каштаны росли высоко, за стеной колючего кустарника. Ноги Маринки все были разрисованы белыми царапинами, кое где с тоненькими строчками крови. Они продрались сквозь эту стену, как сквозь громадный клубок колючей проволоки. Так хотела Маринка. Потом Сергей помогал ей выдергивать из ног черные жала. Их было много. Но Маринка смеялась. А потом, набрав под деревом каштанов, они поднялись на вершину. Оказалось, и к каштанам, и к вершине бежало много тропинок. Но они были счастливы, что победили неприступную стену. Внизу, по всему побережью, тянулись бесконечные кубики домов. С одной стороны море было серебряным, с другой темно-синим. Даже солнце не могло охватить всю его ширь. А сзади горбатились зеленые верблюды. Там тоже было море, но зеленое, с бесконечными волнами - холмами, кое-где с пенными верхушками - лысыми белыми вершинами. Они прыгали дикарями вокруг костра и жарили каштаны...
   - А ты? Что ты молчишь? У тебя есть кто-нибудь?
   Опять Сергей утонул в громадных зрачках. Обида сжимала ему горло. Он молча стал одеваться.
   - Пошли. Тебе еще надо собраться и купить большую раковину. На память о... море.
   ... Теплая ночь заволокла все вокруг темно-синим прозрачным туманом. На вокзальчике одна скамейка оказалась свободной. Маринка села на эту скамейку. Сергей молча стал рядом. Слышен был тревожный шум близкого моря. Со стороны курортной поликлиники доносилась музыка. Сейчас там были танцы. Опять он закружился с Маринкой по бетонной площадке. Опять почувствовал на себе прожигающие взгляды. Они прижались друг к другу, окунулись в неземные чувства. Рядом дергалась толпа. Отставив круглый зад, одна девушка медленно нагибалась, потом резко дергала руками, будто собирала грибы. Сергей указал на нее глазами. Они солидарно засмеялись...
   Издалека гукнул поезд. Затропился на стыках. И стал.
   - Все! - выдохнул Сергей.
   У ступенек Маринка повернулась, прижалась, но тут-же отстранилась:
   - Ты не сказл мне про себя. Я боялась спросить тебя об этом раньше, потому что... Ты женат, да?
   Сергей протянул к ней руки. Маринка отодвинулась дальше:
   - Да!?.
   - Да, да, да, - крикнул он. Он не понимал, зачем она спрашивает. У нее же есть парень. Она едет к нему.
   Злорадная усмешка вдруг скользнула по лицу Маринки, испортив разом все черты. Брызнувшие слезы тут-же высыхали на запылавших щеках. Она встрепенулась ресницами:
   - Здесь только сон. Я люблю своего Володю. Мы скоро поженимся. Прощай.
   - Маринка! - прошептал Сергей.
   Поезд тронулся. Дверь захлопнулась. Маринка прошла по вагону. Слезы потоком хлынули по лицу, покатились на грудь:
   "Нет у меня никакого Володи, - шептала она. - Я лишь хотела, чтобы ты сказал правду, потому что я полюбила тебя. Я все время боялась спугнуть свое счастье. Но ты сказал, что ты женат...".
   За окнами вагона продолжало накатывать на берег море. Оно все шумело. Ему никакого дела не было до человеческих трагедий, потому что только оно, и ничто больше на земле, претендовало на вечность.
   Через три часа Сергей сидел на вокзале. Он уезжал домой. После развода с женой там было пусто и холодно. Но здесь было еще хуже.
  
  
   ПАНЬКА .
  
   Панька была баба не видная, но мужики к ней липли как мухи. Бывало, ночь- полночь, в ее хате дверь, как матерый мужик под дубиной, крякает, стекла смертным звоном заходятся. В соседних домах стенки как в лихорадке трясутся. Кто придет. Выскочит какой хозяин, кто поближе живет - зимой в кальсонах, летом чаще в семейных трусах - и быком к Панькиному дому. В руках кол. А там или брат его, или свояк. Деревня-то маленькая.
   - Ванька, мать твою так, убью!
   - Пош-шел ты, - и опять петли только зубами ляскают
   - Убью, гад. Всех детей разбудил. Отойди, кровину твою мать. Зашибу.
   Ванька оторвется, пьяную морду перекосит в ухмылке:
   - Попробуй. Враз рога сверну, - и с крыльца.
   Если сразу упадет, тот, кто прибежал, руки ему за спину закрутит и волоком от Панькиного дома. Если сойдет благополучно - драка. Кулаки у обоих с кочан капусты -чуть покрепче. На утро у одного под глазами как трубу чистил, другой, какой стучался, за щекой что-то спрятал и не показывает. Сидит и мыслями шепелявит - зубов не достает: "Ну, шкотина, погоди. В шледующий раж прищешу и тебе, шалаву. Шам в энтот раж до утра штенку ломал, я хоть бы шлово шкажал. Попомнишь еще".
   Про баб и говорить нечего. Два раза пытались Паньку побить - мужики отняли. Дом подожгли, опять мужики потушили. Еще и сарай новый поставили.
   Появилась она года два назад. По дешевке купила дом и пошла на ферму дояркой. Баба как баба, ухмылочка только как у лисы, которая курицу съесть успела. Вслед за ней, через месяц, в деревню приехал какой-то мужик. И сразу к ней. Вся деревня видела, как гнала она его от дома. А мужик был с виду красивый. Кто он, откуда, никто толком не знал, как и о самой Паньке. Ну и разговоров, стало быть, пожмут плечами и все. Это потом, когда раскусили, бабы хором заголосили, мол, пригрели змеюку на грудях. О мужике совсем забыли. У Атаманши поселился. Бабке за семьдесят лет. Одна, лицо индейское, только перьев осталось натыкать. Мужик пошел работать трактористом. Все больше на центральной усадьбе. Видать не видно.
   В первый раз о Паньке заговорили, когда Кирюха Смольников помог ей дрова к дому подвезти. Сгрузил дрова и хотел уже взять на магарыч, да в магазин, пока тот не закрылся.
  Она деньги подала, да так глазами лисьими повела, плечиком дернула. У Кирюхи сердце к ногам упало. Не привык к подобному. Со своей все больше зуботычинами раздавались. И про деньги забыл. Но мыслю не потерял. Армию вспомнил - любился там с одной зазнобой. Тыкнулся опухшей мордой:
   - Приду, а?
   Панька опять приемом наизнанку вывернула, лизнула лаской душу:
   - Приходи.
   И пошла. Под телогрейкой юбка туда-сюда, туда-сюда. И уж не сапоги на ней, а туфельки красные с бантами.
   Кирюха еле вечера дождался. Пачку махры извел. Тут баба с фермы пришла, чугунами загремела. Что ты будешь делать. Малость пораньше бы уйти, и никаких объяснений. Теперь дело иное. Думал, думал -надумал:
   - Пойду скотину посмотрю. Сенца, может, подвезть.
   Баба глянула боком и опять за чугуны. Скотина давно дома. Сено привезено - стог на дворе стоит. Кирюха и сам понял, что ляпнул не то, но шапку в охапку и за дверь. Бутылку из-под плетня вытащил, за пазуху положил. Адские муки испытал, пока она там лежала. Темень вокруг - хоть зажмурившись иди. Кое-где, вроде, блеснет пятнышко. В деревне как куры - стемнело и спать. Дорога - по пашне и то легче идти. Тут поскользнулся, там по ширинку увяз. Осень. Да дождик холодный зерном из кузова сыплет. Пока дошел, живой нитки не осталось. К тому ж сомнения, а вдруг поиграла, зараза. Огонька в доме не видно. Но открыла сразу. Кирюха на другой день, когда брату хвалился, все тело ее описывал. Ну до чего хороша, чистая девка. Как обняла, так память отшибло. Потом по хате голые друг за другом гонялись. Синяки показывал. В темноте не раз налетал то на печку, то на лавку. Утром выгнала. Не ушел бы ни в жисть.
   - Я, братуха, от нее сразу на работу подался, дома еще не был. Если моя спросит, скажи, у тебя ночевал. Мол, выпили, а дождик. Куда идти!
   - А когда опять пойдешь? - спросил брат. Глаза от Кирюхи не оторвались. Про стакан забыл. От жены гулял всю жизнь. До женитьбы вовсе пределу не было.
   - Денька два велела погодить, чтобы толков не возникло. Умная баба, братуха. О себе и о человеке печется. Я с ней нарадоваться не мог. Так и стоит
   Когда расходились по домам, Кирюха опомнился, попросил:
   - Ты никому, гляди. Я тебе как брату.
   - Да будя. Я уж и забыл про все.
   На том и расстались. На третий день Кирюха завалил поудобнее трактор в кювет, чтобы легче было опять вытащить, и наказал проезжавшему на лошаденке мужику, чтобы он передал его жене, пока, мол, не вытащит, домой не придет. Мужик попался дотошный. Выразил мысль, что Кирюха и сам мог бы выехать. Пришлось заматериться, мол, это не лошадь, которую можно и за хвост выдернуть. Мужик обиделся и уехал. Кирюха подождал чуток и пошел. За пазухой бутылка белой. Пока добрался, стемнело. В Панькином доме опять света не было. Постучал легонько. Тишина. Опять постучал. Ни ответа, ни привета. Загремел громче. Подошел к окну, там позвенел. Ничего. Шторы задернуты. Обозлился, забухал сапогами в дверь. В разных концах деревни заголосили собаки. Вдруг в сенцах скрипнуло. Панькин голосок пропел:
   - Кирюша, ты, что ли?
   - Я, я. Чего ты? Вся деревня проснулась.
   - Иди, светик, домой, - опять пропела Панька. - Опоздал ты нынче. Братец твой у меня.
   - Что-о? - Кирюха рванул дверь на себя. - Открывай, я его щас убью. Падла.
   - Щас убьешь, щас убьешь, - загудел за дверью голос брата. - Паня, дай-ка топор.
   Кирюха схватил камень, грохнул по двери. В домах поближе зажглись огни, Собаки голоса слили в один. Пошлышались восклицания мужиков. Кирюха вдруг понял, что делать ему здесь больше нечего. И вся деревня узнает, и мужики могут морду набить. Но главное, дверь ему больше никто не откроет. Он шагнул в темноту, прошел к заброшенному коровнику. Сел под стену и заплакал. А деревня еще долго обсуждала последнюю новость. Да и как было не узнать по голосу Кирюху.
   С тех пор и пошло. Что ни день, у Панькиного дома скандал. Хоть и хитрый был Кирюхин брат, да на язык тоже оказался слабым. Мужики передавали друг другу Паньку бережно, как отлитую из золота. Хоть и дрались из-за нее постоянно.
   Однажды, когда очередной из них, сладко потягиваясь в постели, спросил, откуда она приехала, Панька вдруг заговорила:
   - Километров сто отсюда. Из деревни Лямшевой, - пропела и обвила ветками - руками голову мужика.
   - Чего же ты сюда приехала, любушка ты моя? С мужиком своим разбежалась? - ковырнул он пальцем голую грудь. И захихикал.
   - Мужик мой здесь, в этой деревне.
   - Как!.. - мотнулся в сторону очередной Панькин дружок.
   - Да Иван Косюков, тракторист. У Атаманши квартирует. Не знаешь? - легонько хлопнула она его по спине.
   - Так, я не пойму. Это...,- забормотал тот.
   - А-а, это! - пропела Панька. Потянулась не в пример лицу красивым упругим телом, закинула руки за голову. - Долги ему отдаю, - и засмеялась нежным, хитрым смехом. - Да я уже скоро уеду отсюда.
   Повернулась опять рыбой в воде, только что горячая. И снова обвила руками кудлатую, пропахшую табаком и соляркой, голову мужика.
  
  
   ЛЕТАЮЩИЙ ЗАЯЦ .
  
   Мы приехали помогать колхозникам убирать хлеб нового урожая. Наша палатка стояла рядом с железной дорогой, по другую сторону которой, примерно в полукилометре, раскинулся хутор. Иногда хозяйка крайнего двора баловала нас молоком. Однажды, когда я понес сдавать освободившийся бидончик, молодая женщина поведала:
   - Замучил, проклятый. Каждое утро то капуста, то морковка попорчены, - сдвинув брови, сердито трепыхнула она тонкими ноздрями. - И хоть бы ел, а то так: там отгрызет, тут надкусит.
   - Кто? - не понял я.
   - Заяц, кто! - еще больше распаляясь от моей непонятливости, зазвенела молодайка. - Я уж все дыры в заборе позабивала, недавно муж на него облаву делал. Догнали до железной дороги. И как в воду, бестия косоглагая, канул. А на другой день в огороде опять капуста объедена. Посмотри, вон, кочаны на корню гнить стали.
   Вслед за хозяйкой я через калитку вошел в огород. В отношении того, что капуста гниет на корню, она явно преувеличивала: кочаны стояли тугие и сочные. Правда. кое-где на них виднелись следы заячьих зубов.
   Обойдя весь забор, я действительно не нашел ни одной дырки. Пообещав женщине выследить косого, ушел. Мною завладел охотничий азарт.
   ... Была половина третьего ночи, когда на залитом лунным светом лугу, между железной дорогой и двором хозяйки, показалась прыгающая тень зайца. Я сидел, устроившись на ветвях высокого тополя, что рос перед забором, и длинноухого заметил еще издали. Косой неторопливо подскакал к огороду, и...
   Тут я должен пояснить, как этот огород обнесен забором. Со стороны хозяйского дома от прочего мира двор был отделен невысоким штакетником. А со всех остальных "опасных" сторон - высоким и плотным горбылем. Так этот храбрец подскакал не к забору, а к штакетнику - прямо под хозяйские окна, где его вовсе не ждали. После чего спокойно преодолел невысокую преграду и запрыгнул в огород. Я рассмеялся. Ну и хитер косой! Хозяйка в тесовых досках дырки заколачивала, а ему забор и не нужен...
   Осторожно спустившись с тополя, я отправился туда, откуда прискакал заяц. Теперь я знал, что его нора должна находиться где-то возле железной дороги. Но каково же было удивление, когда часа через полтора в красноватом свете зари на лугу опять появился заяц и преспокойно запрыгал по направлению... к нашей палатке. Перескочив через рельсы, он скрылся возле насыпи в кустах. Подойдя к этому месту, я раздвинул ветви и увидел нору. Ход шел прямо под железнодорожное полотно. Ну и заяц, ну и хитер! Десятки составов каждые сутки грохочут над его головой, а ему хоть бы что! Да и собаки не найдут - смола, которой пропитаны шпалы, отбивает всякий запах.
   Вскоре мы разбили свою палатку в другом месте, и только перед самым отъездом я случайно столкнулся с той женщиной. Заметив меня, она насмешливо спросила:
   - Ну как, поймал косого?
   Я отвел взгляд и улыбнулся:
   - Да нет. Видно, и вправду к вам повадился летающий заяц.
   - Во-во, и я ж говорю, - охотно подхватила молодая женщина. - Даже собаки его не берут.
   Вежливо попрощавшись, я спрятал набежавший смех и пошел готовить машину к дороге.
   Подумал, пусть живет длинноухий. Капуста у хозяйки сочная, такая на корню никогда не загниет. Да и много ли надо одному умному зайцу.
  
   А ОНА ВСЕ СМЕЕТСЯ .
  
   Рассказ включен в Избранное на Прозе.ру
  
  Автопарк был уже пуст. Машины разъехались. Только в самом конце его, между ржавыми кабинами, Санька неторопливо натягивал на чулок заднего моста своего "виновоза" ступицу. Вчера, когда со склада вез в магазин хмельной товар, там что-то как собака на покойника завыло, потом загырчало. Слез, посмотрел. Ну, ясно, подшипник накрылся. Вся ступица огнем горит. До гаража на второй скорости доехал. Резьбы много успело смазать. Теперь гайка будет держаться плохо. А новых чулков нету. Если как следует зашплинтовать, месяц еще походит, а потом, может, что появится. Рядом с забором деревья вразброд. Раньше тут роща была. Бабье лето греет желтые листы. Те со всех сил шелестят, жалуются. Да, теперь уж ни к чему. С одного края чуть зеленые, с другого чернеть стали. Под ногами коричневых полно, закостенелых. Грустно. Когда за рулем, особо не оглядишься. А сейчас прямо сердце заныло.
  Сзади говорок послышался. Механик, за ним Гришка Ляпухин. У Саньки руки дрогнули. Как неладное почуяли. Не любил он Гришку. Вечно морда пьяная. Подхалим и калымщик. А держат. Первый класс, машину знает.
  - Ну, как у тебя? - механик взглянул на ступицу.
  - Все, вроде. Колеса остались, - поднялся Санька.
  - Давай быстрее. С Ляпухиным поедешь.
  - Куда?
  - В Маршево.
  - Ты что, Василич? Двести километров в один конец. На чем ехать-то? - указал на "виновоз".
  - Потихоньку доедешь. Товарища надо выручать. У него там задний мост порвало, - механик ударил ногой по баллону. - Шестеренки и кардан отвезешь, и все. Пустой, чего тебе?
  - Василич, убей, не могу. Резьба видишь какая? Пошли кого другого.
  - Кого? - механик кивнул на тихий парк. - Третий день машина в Маршеве. А вдруг растащат? В общем, не торопись, дорога ровная.
  - Василич, пойми ты. День рождения у меня. Когда приеду?
  - Я тебя что, на неделю посылаю? Раньше других дома будешь. Давай, давай. Меньше разговоров.
  И пошел
  - Василич...
  - Запчасти на проходной, - не оборачиваясь, махнул рукой тот.
  - Тьфу, - сплюнул Санька.
  Ляпухин стоял и ухмылялся. Видно, уже поддал. В каждом магазине знакомые. А может, со вчершнего никак не отойдет.
  - Давай, орел, лепи колеса и погнали. Три часа, если хвост трубой.
  Санька взял тряпку, вытер руки. Залепить бы в морду. Наверное, спьяну мост порвал, или левака давил. Но глянул косо и смолчал. Ляпухин гоготнул, пошел к проходной. Через полчаса выехали. Когда проскакивали мимо магазина, Гришка положил на руль волосатую лапу:
  - Стой.
  - Чего тебе? - взвился Санька.
  - Беги за вином.
  - Чего-о?
  Гришка прижал руль, машина остановилась. На небритой морде ласково сощурились мутные глаза:
  - День рождения, корешок, отмечать надо. Бери пару пузырьков, за городом тяпнем.
  - Я не пью.
  - Так я выпью.
  - Пошел ты.
   Санька опять надавил на газ. Ляпухин выдернул ключ зажигания:
  - Спокойно, - глаза на минуту сделались злыми и тут-же опять утопли в опухших складках. - Нет денег, так и скажи. Сам возьму.
  Санька упал на руль, от ярости замотал головой. Минут через десять пришел Гришка. В обеих руках по две бутылки вина.
  - Погнали, - закрывая дверь, прошмякал толстыми довольными губами.
  Проскочили город. На пустом серебристом шоссе Санька придавил на всю железку. И снова волосатая рука легла на руль:
  - Погодь малость, орел. Успеешь налетаться. Выпьем, потом погоним дальше. А так какой интерес, - загоготал, как боровом захрюкал.
  - Слушай, меня дома жена будет ждать. Ребята придут, - умоляюще посмотрел Санька.
   И пожалел. Такую толстую шкуру обухом не перешибешь.
  - Ты что, дурак? - неподдельно удивился Ляпухин. - Баба, ребята. У тебя праздник, какая баба! Сам гуди на всю катушку.
  Эх, надо было сразу монтировку брать. Потолще. Бросил бы гада, да куда ехать?
  Пока Гришка одну за другой опорожнил две бутылки, прошло минут сорок. Цедил из стакана неспеша, как лошадь из ведра. Куски мяса и хлеба, которые достал из кармана, не стали бы жрать и собаки - свалялись в каких-то волосьях, табаке. Потом полез в кабину, сизый, раздутый, засаленными огромными лапами хватаясь за сиденье. Ехали молча. Санька давил и давил. Полузакрыв глаза, Ляпухин что-то мычал, покачиваясь хмельным бурдюком. Санька тревожно поглядывал на него, мысленно умоляя кого-то, чтобы Ляпухин проторчал так до конца пути. Ровная серая лента кончилась. Под колеса мягко упала светло коричневая от засохшей глины грунтовка. Въехали в лес. Деревья будто зацвели. Красные, желтые, зеленые листья пестрели по обе стороны сплошным лугом. За маленькой, с десяток домов, деревней подняла руку старуха с плетеной корзиной:
  - До Кудлатовой, сынок. Верст семь, а?
  - Бабушка, только в кузов, - поглядывая на Ляпухина, негромко и виновато сказал Санька.
  - Да все равно, иде, токо б доехать.
  Помог ей залезть, подал свою телогрейку. И опять разноцветье леса, прерываемое ярко-зелеными некошенными лужайками со стеклянными глазами небольших озер или косами ручьев. Доехали до деревни. Бабка застучала по кабине:
  - Спасибо тебе, сыночек. На-ка вот рублик, - из старенькой поддевки вытащила смятую бумажку. - Благослови Господь.
  - Что ты, бабушка, - Санька покраснел. Вид сморщенной старухи, беспомощной, с дрожащей коричневой рукой, которой осталось жить всего ничего, вызывал смешанное с жалостью уважение. -Копейки не надо.
  - Да что ты, голубчик. На табак. Али поесть в обчественном месте.
  - У нас все есть. Спасибо большое.
  - Давай сюда, - ворохнулся вдруг Ляпухин. - Давай, давай. Еще катать задаром, - заревел он вздрогнувшей старухе.
  - Да я ништо... , - заторопилась та, протягивая бумажку.
  - Ты чего? - Санька повернулся всем телом.
  - Молчи, сосок, - процедил Гришка. Через Саньку схватил рубль. С рукой бы оторвал. - Жизни не знаешь. Гони дальше.
  Торопливо крестясь, старушка сгорбатилась на обочине. Без того слезливые глаза заплыли совсем, влагой смачивая глубокие морщины. Она вытирала их широким рукавом сшитой из шинельного сукна поддевки. Только слышно было:
  - Ништо я супротив, сынки. Берите рублик. Кошелка-то пустая, а то б я молочка, али сальца. Дай Бог пути хорошей.
  Санька не перетавал жечь глазами Ляпухина.
  - Гони, говорю, - неторопливо повернул тот заросшее серой щетиной сальное лицо. Сверкнул зрачками из-под набухших под бровями кожаных мешков.
  - Отдай деньги, - процедил Санька. Душа его разрывалась от звериной какой-то ярости на Ляпухина и от жалости к старухе. - Деньги дай сюда, - крикнул. - Моя машина.
  - На, - Ляпухин выкинул тряпочный от старости рубль. - Шею бы тебе, сучонку, свернуть. Калым отбиваешь, падла.
  Санька спрыгнул на землю, сунул бабке в карман бумажку. Та замахала было руками, потом опомнилась, закрестила в спину:
  - Спаси и сохраги тебя Господь, пронеси, господи, светлую душу над всеми напастями.
  Час ехали молча. У Саньки все кипело, внутренности варились в злости, как в хорошей кастрюле. Но постепенно думы о жене вытеснили из головы дурь.
  С женою они прожили еще и году нет. Любил ее жутко. На обед - к ней на фабрику. С работы - бегом. Только бы хоть мельком увидеть. Она такая светленькая, глаза чуть хитроватые. Но хитринка так, проскользнет невзначай, и пропадет. И снова Золушка. На фабрике, правда, обедать садится с девчатами. Вместе стесняется. Но Санька и тем доволен, что издали. А она волосы поправит, кусочек хлеба возьмет и глянет так, мол, опять приехал. И с девчатами свои разгворы. Те посматривают искоса, смеются. Санька смущается, но поделать с собой ничего не может. Дома она тоже все перед зеркалом. Санька на кровать сядет, не налюбуется. Мечтает, как у них будет ребеночек, маленький такой, веселенький. Сосед придет, она с ним хи-хи-хи да ха-ха-ха. Санька снова радуется, что ей хорошо. Сам его часто зовет, чтобы ее улыбку увидеть. Он парень хороший. Посмеются и все. Потом, когда домой уходит, руку на крыльце подает:
  - Какая у тебя, Сань, жена красивая. Чисто Золушка, - скажет громко и уйдет.
  А Санька стоит и улыбается. Домой боязно идти. Но в последне время неприязнь все-же к соседу появилась. Откуда она? Он ее гонит, она все равно душу обкладывает. Один раз жена с ним в кино ходила. Потом фильм обсуждали допоздна. Санька слушал, улыбался, испытывал неприязнь, а глаза слипались. Не заметил, как заснул. Утром встает рано - в пять. Домой когда как, чаще вечером, уже темнеет. Машина - старуха и та живей. Не успеешь одно сделать, другое полетело. Новые машины только старым шоферам, да таки пробивным, как Ляпухин. А запчасти - пушку легче достать, чем иной подшипник.
  Лес кончился. Пошли поля с редкими горбатинками стогов. Все уже убрали. Пустота. И только небо чистое - чистое, как вода в глубоком озере, что за Темным лесом. Даже не верится, что скоро зима. Ляпухин "Памиром" задымил, аж в глазах защипало. От паровоза и то легче дышать. Санька молчит. Черт с тобой, делай что хочешь, только бы поскорее отвязаться. Ветровик открыл. Мотор как хороший шмель. На спидометре ровно - семьдесят. Дорога хорошая. Поскорее бы. Жена, наверное, сегодня пораньше отпросится. Наварит. Подарок, может, давно прячет. Когда еще дружили, галстук подарила. Теперь их у Саньки три. Один сам купил, один мать принесла, вместе с письмом от отца. Отец уехал давно, когда было еще лет десять. Пишет изредка. А чего писать, там уже своя семья, Без отца плохо, до сих пор чего-то не хватает. И армию вроде отслужил, а все место в душе незаполненное, вроде заброшенного колодца. Один раз заикнулся жене, она сразу отмахнулась. Жалко. Хотелось холодок этот из души выгнать. Ей-то как понять. Отец - мать есть. Приедут, Санечка, да Санечка. На дочку внимания меньше. Мать сядет на диван:
  - И в кого ты родилась такая.
  Санька не понимает, за что они ее так. Отец тоже хмурый, дымит одну за другой. Жена глянет на них боком и опять к зеркалу. Ребеночка тоже не хочет. Иной раз Саньке кажется, что и его она не любит. Начнет рассуждать, мол, если б не любила, замуж не вышла бы. Наверное, не привыкла еще к семейной жизни. На уме одни девичьи побегушки, а не постирушки да варево. У самого тоже ни выходных, ни проходных. Заработки, правда, хорошие. Все для нее. Как наденет новое - глаз не отвести. Еще бы ребеночка...
  Снова волосатая рука придавила руль:
  - Стой.
  Ляпухин враскорячку пошел к задним колесам. Вернулся, загремел бутылками. Глотнул стакан, крякнул. И быком на Саньку:
  -Морду бы тебе свернуть.
  Санька уперся в одну точку, зубы сцепил. Ляпухин покачался, покачался, еще стакан принял. Зажмурился. Бутылку в руке взвесил. Зрачки как зубила. Бросил бутылку через плечо:
  - Иди-ка поговорим.
  У Саньки руки на руле аж посинели. Молчит. Езды осталось меньше часа. Страха нет, хоть и пусто кругом. Если дойдет до дела, Ляпухин раздавит. Горилла. А страха все равно нет.
  - Иди сюда, сука, - рука потянулась через кабину.
  Санька молнией за спинку сидения. Выдернул монтировку. Конец острый, блестит:
  - Сейчас выйду.
  Прыг на землю и к Гришке с другой стороны:
  - Ну что, поедем? Или тут оставить?
  У Ляпухина на лоб мешки дряблые полезли. Белки налились кровью:
  - Убью!
  Санька по руке, наотмашь, со всей силы. Рука так и повисла. Здоровенная лапа:
  - Садись, гад...
  Сам дрожит весь, как чайник на хорошем огне. Гришка за руку схватился. Опомнился. Лицо трезвое перекосилось:
  - Ты что, озверел?
  - Садись, а то по чем попаду буду долбить.
  Гришка глаза кровяные не сводит:
  - Посчитаемся еще.
  Рука плетью вдоль кожаной куртки. В Маршево влетели паровозом на полном ходу.
  - Где машина?
  Гришка помолчал. Потом зашлепал:
  - В другой деревне. Километров пятьдесят еще.
  - Ясно. На калыме сорвался.
  Санька пулей из кабины. Дверцу рванул, Гришку за шиворот на землю. Опять вскочил, шестеренки и кардан ногами выпихнул:
  - До машины сам добирайся, а у меня путевка до Маршево.
  Развернулся и еле успел пригнуться. Шестерня в боковое стекло влетела, с задней стенки скатилась. Хотел, было, по тормозам. Потом дал газу и пошел. Ничего, посчитаемся. Ребятам надо рассказать.
  Обратно дороги уже не разбирал. Ямы, кочки только чуть качали. В лесу, правда, как по стиральной доске затрясло. Пришлось скорость сбросить. Уже стемнело. Осень. Фары включил. Вдали, на обочине, показались две фигурки. Подъехал поближе - девчата. Тормознул, хоть и спешил. А вдруг чего серьезное?
  - Куда бредем? - из кабины высунулся.
  - До Бордукова подвезете?
  - Садитесь. Только по этой дороге, в сторону не пойду. Некогда.
  - По этой, по этой.
  Сразу стало весело и тесно. Включил в кабине свет. Девчата чуть притихли, а потом одна, темненькая, волосы волнами густыми по красному пальто, из-за подружки глядь-глядь:
  - А вы куда едете?
  - Да в Сухиничи.
  - А-а. А то на танцы бы пошли вместе.
  Уткнулись друг в дружку, засмеялись
  - Некогда, девчата. День рождения у меня, - объехал корягу. - Домой тороплюсь. Ждут.
  Выклюсил лампочку в кабине - дорогу плохо видно.
  - Кто? Дети? - это опять темненькая. И снова смех, только теперь уже короткий, ждущий.
  - Нет, детей пока нету. Но будут, это уж точно. Потому что хочу.
  - Хотеть мало, - это уже подружка. Рыженькая. Опять смехом подавились
  Санька головой покрутил. Веселые девчата. За пацана, видать, приняли. А тут и Бордуково вынырнуло из-за поворота. Так, окна кое-где горят. Но один дом светится весь. Клуб. Девчата полезли из кабины:
  - Спасибо. Приезжайте на танцы, а то ребят ну совсем нету.
  - Как-нибудь заеду.
  Темненькая на секунду задержалась. Все лицо как на ладони - под фонарем остановился. Глаза темные блестят, носик - красивей не выдумаешь. Санька тоже весь на виду - свет в кабине опять включил. Обдала улыбкой:
  - До свидания..., - не то, видно, хотела сказать. Добавила тихо. - Приезжай.
  И засмеялась, заиграла звездами под ресницами.
  - До свидания.
  Качнул удивленно головой, улыбаясь в ответ. Понравился что-ли? За кабиной осталось лукавое:
  - А он ничего!..
  И смех растаял.
  Дорога из лесу вынырнула. Так, по обочинам редкие тени. До шоссе километра два, не больше. И вдруг руль вправо повело. Что за чорт, вроде, нормально было. А руль тянет все сильнее.
  "Ничего, до шоссе доберусь, а там посмотрим. Если что, на второй скорости допилю. До города рукой подать - десяток километров".
  Одно и успел подумать. Все сразу завертелось, закружилось...
  Очнулся в кабине. Лоб горит. Потрогал - кровь. Тело болит. Вылез. Вокруг светло-сине от месяца. Машина в кювете на боку лежит. Невдалеке на дороге что-то чернеет. Не на это ли налетел? Подошел - заднее колесо вместе со ступицей и полуосью. Вот оно что, гайка не выдержала. Когда подшипник развалился, то резьбу на чулке смазало...
  Домой приехал на попутке за полночь. Света нет. Постучал негромко.Тихо. В окно пальцами побарабанил.
  "Не дождалась, моя Золушка. Спит", - подумал ласково
  Решил про машину ни звука. Зачем расстраивать. В коридоре свет щелкнул. На пороге жена. Санька шагнул вперед, прижал к груди:
  - Женушка моя!
  И вдруг винцом пахнуло. Отстранилась. Глаза ледяные:
  - Нагулялся, - и пошла в хату.
  Санька остолбенел. По привычке хотел оправдаться, но от нее вином пахло. Никогда такого не было. Может, без него отмечали? Вошел в дом. Стол чистый. Сверток какой-то. Развернул - корабль в волны зарылся. На корме дощечка блестящая: "Другу Саше от друзей в день рождения". Рядом бутылка водки непочатая. Под кораблем записка:
  "Санька, пришли и ушли. Тебя нет. А без тебя и пить не интересно. Пошли в "Бычий глаз". Поздравляем с четвертаком. Желаем еще три раза по столько. Привет. Николай и другие".
  Внизу приписка тоненько: "Потом расскажем". Санька бумагу свернул, хотел на подоконник положить. А там смятая пачка из-под сигарет. Такие сосед курит. Большая бутылка за фикусом. На этикетке: "Портвейн розовый". Пустая. Мысли как бревном по голове. Бросился в спальню, свет включил. Жена подушку обняла, спит вроде. Но видно все.
  - Кто был?
  Жена голову оторвала:
  - Ребята приходили.
  - Сосед был?
  Ресницы дрогнули. Губы красные, красные:
  - Не было соседа, - и отвернулась.
  Санька от догадки аж зашатался. Если бы сказала, что сосед был, тогда другое дело. Тогда как всегда. А тут ведь неправда. В голове все смешалось. Пошел на кухню, присел на табурет. Схватил лицо руками, замычал. Больно, ох, как больно. Взял бутылку, налил водки в стакан. Выпил. Редко такое бывало. Боль уходит, уходит. Перед глазами лицо. Не жены, а той, темненькой, из Бордукова. Смеется:
  - Детей нет?
  Санька ей:
  - Врешь! Будут дети!
   А она смеется. А она все смеется...
  
  
   БЛАЖЕННЫЙ .
  
  Осень. А утро такое солнечное, будто опять вернулось лето. Громадные корпуса литейного цеха загораживают полнеба. Тень от них, перебежав широкий двор, достает аж до модельной мастерской. Ванька выбирается из тени и купает лицо в солнечных лучах. Сидя на ящике, за ним угрюмо наблюдает Игорь. Угрюмый он потому, что Ванька уже достал его своими дурацкими выходками. Работать надо, а он прохлаждается. Кружится на месте, неуклюже, как медведь. Наконец. останавливается, блаженно улыбается и смотрит на голубое небо, на высоко поднявшуюся крышу цеха. Лицо медленно принимает удивленное выражение:
  - Игорь, иди сюда - машет он руками.
  - Ну чего еще? - сердито отзывается тот.
  - Глянь, что там?
  - Вот дубина, - бормочет про себя Игорь. Но подходит. - Чего тебе?
  - Ты посмотри на крыше-то. Дерево, видишь?
  Ванька вытягивает руку вперед и, не мигая, смотрит вверх. Игорь вглядывается в ту сторону. Наконец, замечает на краю крыши маленькое деревце. Зеленое.
  - Ну и что! - говорит он. - Земли ветром надуло, а потом семена. Пойдем железо таскать.
  Тянет Ваньку за рукав, но тот не двигается с места. Рот полуоткрыт, в глазах все так же стоит изумление.
  - Это ж надо? - шепчет он. - Жизнь-то...
  Глаза становятся задумчивыми, светятся из-под темных бровей влажно и непонятно. Махнув рукой, Игорь опять идет к стене. А Ванька все смотрит на крышу. Затем, вздохнув, медленно тащится к куче железа. Полчаса работают молча. Неспеша перетаскивают брак - чугунное литье - на привязанный к трактору лист железа. Потом Ванька снимает рукавицы и идет к углу модельного цеха. С этого места хорошо видно дерево на крыше.
  - Ты будешь работать, или нет? - злой гусыней шипит Игорь. - Честно, я мастеру скажу.
  Ванька будто не слышит. Дойдя до угла, внимательно смотрит на деревце. Видно, как трепещет оно листочками на слабом ветру. Игорь бросает рукавицы в кучу зелеза, закуривает. Перед глазами маячит комната гостинного типа, которую обещал начальник цеха. Но если так пойдет дело, гостинки не видать. "Вот гад, - направляясь к лавке возле стены, думает он. - То бы получил, сразу в электрики перевелся, а там квартира и.... Сто лет бы не снилось пыль да газ глотать".
  Он сплевывает сквозь зубы. Ванька отделяется от угла и садится рядом:
  - Ты знаешь, от чего образовалась нефть? - спрашивает вдруг, задумчиво глядя, как Игорь тянет сигарету. От неожиданности дым у того застревает в горле. Сквозь слезы он смотрит на Ваньку как на сумасшедшего и давится едким кашлем.
  - Ты только не удивляйся, - торопливо говорит тот. Темные глаза загораются. - Все говорят, что она получается оттого, что деревья сопрели, животные, там, разные. А я думаю не так, - он поднимается с ящика и смотрит прямо в зрачки. От этого взгляда становится совсем не по себе. - Я давно вывел эту гипотезу. В Москву хочу написать. Только ты пока никому. - Он пытливо скользит по лицу Игоря, выискивая начало улыбки. Ее нет. - Ты видел в кино, как собирают каучук?
  Игорь кивает головой.
  - Вот так и нефть. Раньше росли огромные леса. Это еще до людей было. А может, когда люди, но доисторические. Леса были нефтеносные. Как с березы течет березовый сок, так и с тех деревьев текла нефть.
   Игорь бестолково хлопает глазами.
  - А ты не вылупляйся, - у Ваньки зрачки стали совсем стеклянными, как у бешеного. Чтобы убедить, он начинает дергать за рукав. - Нефть стекала в одно место, а потом ее реками уносило под землю. Она-то легче воды?
  В доказательство он показывает на лужу, в которой плавают пятна мазута. В этот момент из цеха выходит мастер. Увидев, что ребята сидят, еще издали кричит:
  - Ванька! Опять баланду травишь? - мастер квадратный, с кирпичным лицом. Раньше служил в торговом флоте. Игорь облегченно вздыхает и берется за рукавицы. С Ваньки сразу сходит весь пыл, и он молча, нагнув голову, тащится к куче литья.
  - Я тебе говорил уволю? Ох, уволю за тунеядство, - подходя ближе, беззлобно хмурится мастер.
  - А какой интерес делать дурную работу, - огрызается Ванька. - Возим на склад чугун, чтобы получить чугун, только отформованный в одинаковые болванки.
  - Но, но, поразговаривай.
  - А что, неправда? - распаляется Ванька. - Автогеном порезать этот брак, и в вагранку И все. И никакой возни.
  - Ты, рационализатор, - начинает сердиться мастер. - Сопи в две дырки и делай, что тебе говорят. Ни хрена не сделали. Игорь, я предупреждал тебя, гоняй его, если не хочешь неприятностей.
  Игорь задирает голову и отворачивается, всем своим видом показывая, что это бесполезно. А мастер продолжает шуметь:
  - Вчера из-за черта разгон получил, и сегодня под ковер подводит.
  - Это почему из-за меня? - Взвивается Ванька.
  - А потому! Щебенку грузил?
  - Лопатой?
  - Лопа-атой, - передразнивая, кособочит лицо мастер
  - А кто два обеда ухи мозолил: "ручной труд - на плечи машин"? - теперь Ванька кладет голову набок и тыкает пальцем вперед.
  - Во, во..., - злится мастер, а сказать нечего. Минуту он нервно прикуривает. Потом, вспомнив, зачем пришел, рычит снова. - Идите порошок грузить, - на одной ноге подскакивает к Ваньке. - Только попробуй там... Враз у начальника будешь.
  Но Ванька работает хорошо. Он всегда здесь работает хорошо. Порошок нужен для стержневого состава. Не подай вовремя, стержни начнут рассыпаться. До обеда время летит быстро. А потом снова чугунное литье, и опять та же картина. Игорь пробует таскать килограмм по восемьдесят чугунный брак один. Пыхтит как ежик, но быстро устает, садится под стенку и думает о гостинке. Ваньки и близко нет. Вагранка закрыла солнце, и теперь, чтобы погреться, он бегает аж на другой конец модельного цеха. Когда появляется в поле зрения, Игорь совсем поспевает от злости. Но Ванька сразу его не трогает. Сам перетаскивает пару болванок на лист. Долго напильником правит ножовку, которую за ненужностью бросили плотники. И лишь потом садится рядом.
  - Слушай, чего ты от нас не уйдешь? - спрашивает Игорь, а сам как чайник с кипятком.
  - А зачем?
  - Как зачем? Тебя ж гоняют.
  - Везде гоняют, - вздыхает Ванька.
  - Ты в армии был?
  - Был.
  - И там гоняли?
  - И там.
  - Все ясно. Горбатого могила исправит, - подводя итог, хлопает по лодыжкам ладонями Игорь.
  - А погрузчик вчера под щебенку дали, - ни к селу, ни к городу лепит Ванька. В глазах, черт ее, что-то непонятное.
  - Сначала три шкуры спустили, а потом дали, - Игорь говорит уже спокойно. У него явно не осталось сил. Он смотрит на литье. Еще много литья, и мысли опять бегут к гостинке. Как сквозь вату слышен голос Ваньки о том, как ученые открыли молекулу, в молекуле атомы, в атоме нейтроны, протоны. Нейтрино. Еще что-то.
  - Может, и наша Земля - молекула какого-нибудь тела, - как сквозь вату прорывается его голос. - Может, миллиарды наших лет для этого тела всего один день. Вон, в нашем организме микробы есть, минуты живут. И у них, может, вокруг своего солнца мотается своя планета.
  "Все, хватит, - думает Игорь. - С какой стати портить себе жизнь из-за этого дурачка. Блаженный какой-то".
  Он встает и идет к мастеру. Спину прожигает непонятный взгляд Ваньки.
  
   РАБОЧАЯ СКАЗКА .
  
  В цех завезли автоматическую линию формовки. И когда смонтировали ее, когда закрутила она громадными каруселями кантователей, когда поползли по ней, "покуривая", морские черепахи - опоки, заскрипели, вдавливая двенадцатью слоновьими ногами землю в полуформы пресса, троекратное "Уррррра" стегануло железными палками по клетчатым фермам потолка и несколько дней носилось из конца в конец, заглушая громоподобный рев литейного цеха, отдаваясь послабее в заваленных бумагами службах, включая кабинет начальника цеха. Формовщики - народ грудастый, глотки луженые. На африканских лицах глаза бриллиантами, да зубы в две нитки жемчугов. От радости. Упала с небес мечта, залопотала под боком электрическими командами, замигала разноцветными огнями на досках пультов. Старые конвейера теперь под зад коленом. Каждый увидел себя пусть не в белой рубашке, зато в чистом костюме. Подвязанные проволокой пудовые от грязи штаны, да рубашку без единой пуговицы - на свалку. В утильсырье никто бы не принял
  У Гришки тоже в душе все перевернулось. Туда бы, кнопки пальцами давить. Мастера забегали лучших отбирать вместо ученых - наладчиков, которые пока линию опробовали.
  Набралась команда из двадцати человек. Это из тысячи то. Гришка не чаял, не гадал - попал. И Санька Пожогин, и Лешка Талый, и Веня Хрянин. Все из одной бригады, с кольцевого конвейера. Веня Хрянин вертлявый, как обезьяна, допусти в зоопарк - мартышки со смеху подохнут. Но на кольцевом он лучший формовщик. Тут тоже поставили на сборку - спаривать полуформы. Санька Пожогин - медведь расчетливый - на пескомете дробил. Поставили на выбивку. А Гришка и Леша Талый с машин-трясунов попали на пресса. Главная ударная сила автомата.
  Сначала было шепоток пополз. Гришку, мол, заменить бы надо. Формовщик хороший, да язык без костей, во все дырки лезет. Не напакостил бы. Но радость общая быстро задавила шепоток.
  Навалились на учебу. Только за бортом какие остались, еще долго не могли унять обиду, вспоминая бывшие и небывшие грехи взлетевших высоко. Да и та скоро утонула в своей же воде.
  Учеба была скорая, но толковая. Всю линию по нотам проиграли. Когда ребята научились брать главные аккорды, поставили самостоятельно, под неусыпное наблюдение часовых с учеными степенями.
  С этого момента Гришка и показал свой язык, который, кстати сказать, был как у всех нормальных людей, но с одним изъяном - порол правду-матку где попало и обязательно в глаза. Пока учился, не до этого, вроде, было, ведрами знания черпал. А как поставили кнопками играть, увидел и изнанку бобровой шубы. Изнанка оказалась из дерьма.
  Во первых, отладку механизмов институтские головы провели кое-как. Тут земли мимо опок насыпало курганы - затвор не сработал, там одна деталь другую сковырнула - плохо подогнали. Бульдозер - лопата такая здоровая - который на выбивке зелю вместе с литьем сдвигал на пластинчатый конвейер, почему-то двигал ее наверх. А надо бы наоборот, или хотя бы ровно. Тогда бы штанги не ломало и нож не выкручивало бы из этих штанг, как при приеме самбо. А все потому, что стол, на котором распахивала брюхо опока, был поднят неизвестно от чего вверх.
  Увидел Гришка эти разные недоделки и возмутился. Рядом кольцевой под натужный звон мускулов пупки рвет, а автомат, вместо того, чтобы помочь старичку, или совсем сменить, развалил свои длинные ходули - рольганги и почесывает их лениво сотней - другой опок в день.
  Ляпнул как-то свои соображения инженеру, который поближе был. Тот погладил гусиное яйцо с очками посередке туда-сюда и забормотал индюком:
  - Ты бы поменьше вникал в эти тонкости, а то станешь умным. Тогда убегут от тебя волосы, а вместе с ними и жена, - инженер был разведенный, всех девок в цеху перещупал. - И придется тебе, как мне сейчас, обниматься с постылой работой, да с нелюбимыми женщинами, которые и на груди уже всю рассаду выщипали.
  Гришка было призадумался. Но тут Алька, зараза, которая стержни проставляла, хлопнула своими пауками над густо синими незабудками и побежали по ее лицу, обращенному к инженеру, змейки. Дурачок, мол, чего с этого Гришки возьмешь. Она давно уже к гусиному яйцу неравнодушие проявляла.
  Ретивое так и прыгнуло из уздечки. Эта-то куда! Еще подол выше задницы мотается, а уже змейками играет. Закусил Гришка удила и понес. Это не так, то не так. Что ни день - скандал. Благо, ученые уже бумагу подписали. На прощание похлопали по плечу, сказали: "Воюй". И вдохнули полные груди земляных отрубей, которых много носилось по цеху ввиде пыли, потому что вентиляцию еще не навели. После их отъезда Алька немного поплакала и успокоилась. Гришка туда, Гришка сюда - не с кого спрашивать. Попер на цеховое начальство. Те руками разводят, мол, черт ее знает, что теперь делать - командировка у ученых кончилась. И кольцевой пора бы уже по времени срезать, и автомат ни бе, ни ме. А старший мастер линии, тот сразу ошпарил:
  - Где ты раньше был? Распрыгался, как поджаренный кузнечик. Без тебя голова болит.
  Санька Пожогин подошел как-то, мотнул полусонной головой:
  - А чего ты, правда. Валюта как на кольцевом идет, - и отвалил ленивым крейсером. А ему в первую очередь бы глотку драть - выбивка-то совсем развалилась.
  Еще пуще разошелся Гришка. Народное добро на это самое переводить! Кругом так. То запчастями дороги выложены, а скоро комбайны целиком станут валяться. И в таком духе. И с ветерком.
  Сначала слушали. Алька, та снова к Гришке переметнулась. Тот на собраниях все рубахи на себе порвал. Ей рвать не положено, так она голосом наддает. Из-за спины, правда. Подойдет во время работы, тронет верными незабудками:
  - Ты докажи, Гришенька. Мне тоже стержни кривые подсовывают. Ты докажешь, ты сильный.
  Вздохнет Гришка - одна опора, хоть и не прочная. Веня Хрянин барсуком стал. Налился салом, залез в свою норку на сборке - танком не сопрешь. Лешка Талый мыслителем заделался. Целый день морда кверху. То ли лампочки считает, то ли еще что. Звезды вроде не видны. Тут крыши не видно из-за дымовой и пылевой завесы. А чего не считать - простои день деньской. Без перекуров.
  Метал, метал икру Гришка, дометался. Посмеиваться стали. Дело ни с места, одна болтовня. А где усмехнулись, там и засмеялись. Алька лягнулась, да в этот ржущий табун. Помаленьку весь цех от хохота затрясло. На кольцевом, когда такие же кренделя выкидывал, еще терпели. Тут другое дело. На все начальство замахнулся. Старший мастер при очередном обмене речами прямо тигром оскалился:
  - Проходы подметать иди. Венику доказывай. Там твое место.
  Сняли с пресса. Неделю Гришка ходил - лица не видно. Потом забрался в угол, разложил листки и начал строчить жалобы во все концы. Как из пулемета.
  На линии благодать. Только разговоры:
  - Прав Гришка. Да не с его языком. Аж голова проясняться стала.
  - А чего ж не поддержал?
  - А что мне, плохо? А сам-то?
  - Я близко на трехкомнатную.
  - То-то и оно.
  Через два месяца вдруг приехал гусиное яйцо с очками посередке. С коллегами.
  - Где этот балаболка? А-а, вот он. Ухи бы тебе оборвать, от научной работы отрываешь.
  И давай заново линию коверкать. Кое-что целыми узлами выкинули. В частности, выбивку. Кое-что вывели, кое-что довели. И пошло, пошло, поползло, поехало... Только металл подавай. Формовщики аж засветились. На кольцевом по пятьсот - семьсот форм выдавали. А тут новая линия стала за один раз по тысяче форм выкидывать. А в каждой форме умещалось по семь форм таких, как на кольцевом. Да во вторую смену столько же. Весь цех стал на ушах ходить. Конец кольцевому. Да и ручной формовке тоже. Не на словах, а на деле. Больше всех радовался Гришка. Но радость его была преждевременной. Начальство как было на него злое, так и осталось. Сколько нервов попортил! Здороваться, правда, стали. И все равно, Гришка у всех как бельмо на глазу. Поставь на пресса, сразу в герои вылезет. Еще неизвестно, что из этого получится. Хотя, формовщик, в общем, отменный. Кое у кого - у ответственных - мысль одна часто проскальзывала.
  Уволился бы, что ли!
  
   ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА .
  
   Рассказ.
  
  Завод переходил на выпуск нового комбайна. Мощного, с необъятным бункером. С комфортабельной кабинкой со множеством рычагов и, даже с вентилятором в этой кабинке. По всей территории шла реконструкция. Над старыми цехами нависли краны. Совсем старые спихивали бульдозерами и на их место строили новые - громадные и стеклянные. Не обошла реконструкция и цех серого чугуна. Наоборот, именно с него она и началась, подняв на крышей две новые вагранки. Кто ни проходил мимо самого большого и самого тяжелого цеха на заводе, непременно задирал голову кверху и цокал языком - искрогасители вагранок монтажники монтировали черте на какой высоте. Возле облаков. И кто его знает, может, оттого и дождя так долго не было в городе, что монтажники разгоняли облака палками. Четыре года начальник цеха и другие ответственные носились с вагранками, как с писаной торбой. И все же день пуска пришел.
  За неделю до этого события цех от волнения работал в таком напряженном ритме, что выдал продукции еще на неделю. Старые вагранки одна за другой, не выдержав, вместо жидкого чугуна забили "козлов", каждый тонны по три весом. Но это безобразие никого не опечалило. Все, от высокой, худой, с вечно подоткнутым платьем, уборщицы бытовых помещений, до невысокого, плотного, с зачесанной назад седой шевелюрой, начальника цеха, жаждали одного - пуска. Кстати, они часто спорили друг с другом - начальник цеха и уборщица бытовых помещений. Подходили к монтировавшимся вагранкам, тыкали в них пальцами и спорили. О чем, никто не знал. Как только к ним приближались, они замолкали. Но заметили. После очередного спора начальник цеха пытался что-то доказать главному металлургу завода, который на это снисходительно улыбался с высоты своих почти двух метров. Он был лауреатом какой-то премии. Говорили даже, что он сам хотел ехать за вагранками на Урал, как, впрочем, и положено человеку, болеющему за родное производство. Но тут выпала путевка за рубеж, и он со своими укатил по ней. А за вагранками ездил молодой инженер Васюков.
  Шла пора летних отпусков. Надо сказать, что главный металлург был человеком аккуратным. Мало того, что вернулся из загранки вовремя, он там и времени не терял даром. И теперь воплощал кое-что ихнее в кое-что наше. В одно и то же время, перед обедом, рабочие цеха видели его в опасной монтажной зоне с железной каской на голове и громадными листами чертежей в руках. В этот короткий промежуток времени руководил он с каким-то упоением, властно, не принимая возражений, заражая своей уверенностью сомневающихся, которым этого, правда, хватало только до следующего дня. Видимо, за бессонную ночь сомнения одолевали их снова, потому что на другой день они опять, как начальник цеха, пытались что-то доказать, при этом поминая недобрым словом молодого инженера Васюкова. Но осторожно, потому что тот был дальним родственником главного металлурга. В последнее время Васюков стал расти как на дрожжах.
  Доводы оставались безуспешными. Дав руководящие указания, главный металлург садился в черную "Волгу" с личным шофером и укатывал обедать. После обеда его никогда никто не видал. И так все четыре года. Ходили, правда, слухи, что на каком-то заводе в другом городе, замену вагранок производили за два, максимум, за три года, попутно заменив на новый сам цех. А за границей... В общем, слухи тут-же превращались в бабий треп, стоило распускавшему их увидеть главного за работой. Пораженный, он отходил в сторону:
  - Как-кой ум, - долго качал он головой. - Как-кая воля.
  И вот пуск. Еще ночью загрузили одну из вагранок самым лучшим коксом и чугунными болванками, отлитыми в Кривом Роге. Каждый компонент, из которых должен был получиться металл, прежде, чем подать в чрево вагранки, взвешивали, что называется, до грамма, чтобы ни на йоту не отступить от технологий. Во время загрузки можно было услышать такие слова:
  - Сколько подал флюсов? - спрашивал вагранщик у завальщика шихты.
  - Столько-то, - отвечал тот.
  Вагранщик хмурился, задумчиво тер подбородок ладонью. Потом брал горсть этих флюсов, некоторое время качал на весу, отсыпал немного и бросал на транспортер, увозивший ее к горловине. Старые вагранки испокон веков загружали на глазок, кидая туда корявые литники, и замусоренный кокс. А кое-когда проскакивало что и стальное - лопали за милую душу.
  Задолго до начала смены, часов в шесть утра, вокруг новых вагранок собрался почти весь цех. Еще не приступившие к работе, но уже черные от рубашек, измазанных формовочной землей, формовщики, наладчики станков, которые были немного почище, чистые токаря и слесаря из инструментального отдела, и совсем чистые бухгалтера, плановики и остальные бумажные люди. Все негромко переговаривались друг с другом, завистливо поглядывая на ходивших петухами деловитых плавильщиков. Из бухгалтерского состава часто вздрагивали от громких хриплых команд:
  - Подддай!!!
  - Ос-сади-и!!!
  Такие страх и любопытство светились в их глазах, что, казалось, они впервые узнали и увидели, какая у плавильщиков опасная работа. Теперь уж без сомнения можно было предположить, что зарплату они получат копеечка в копеечку и не будут носиться из бухгалтерии в расчетный отдел, а из расчетного отдела в бухгалтерию, выискивая бухгалтерское равнодушие в мешке с цифрами. Да бестолково пялиться на рассчетный листок и повторять бесконечное "ну?" при объснениях на профессиональном бумажном языке почем фунт лиха. Даже формовщики, народ привычный, почесывали затылки, кидая уважительные взгляды на вагранщиков. А ведь совсем недавно, когда не хватало металла, они обкладывали их такими матюками, что у непривычного сами собой уши отлетали.
  Наконец, кто-то крикнул:
  - Идут.
  По проходу широко шагал главный металлург, за ним семенила целая свита добротных костюмов. Главный сразу подошел к здоровенному, с лицом, которое не влезло бы ни в какой кадр, старшему вагранщику. Все заметили, что тот с самого начала чем-то недоволен, но подумали, что просто он старается спрятать излишнюю гордость. Старший поднял руку. Плавильщики застыли каждый на своем месте. Толпа замерла, напряженно вглядываясь в ту точку, откуда должен был появиться металл. Кто не знал, где она находится, напряженно искал ее по всей вагранке. Один главный металлург сохранял спокойствие. И даже снисходительно улыбался. Оглянувшись на начальника цеха и на своих приближенных, у которых на лицах застыли маски непонимания, он улыбнулся и небрежно кивнул головой:
  - Прррабива-ай!!! - рявкнул старший вагранщик.
  Все разом вздрогнули. Ухватившись за длинный тонкий костыль, двое почетных вагранщиков тыкнули им в основание вагранки, в глиняную летку. Рука одного из заливщиков аж побелела на пульте управления копильником, в который должен был побежать металл. И металл побежал.
  - Уррра-а! - хлестнуло по железным фермам перекрытия цеха.
  - Уря! - запоздало звякнула бухгалтерия, наконец-то увидевшая, откуда льется металл, но так и не понявшая до конца этого события. И вся гуртом пошла выписывать премии, в том числе и себе. Постояв немного, пощурившись на золотистую струю, главный металлург завода похлопал по плечу старшего вагранщика, пожал ему руку и, под громкие рукоплескания пошел в кабинет к начальнику цеха., где силами цеховой столовой, нелегально, был организован небольшой променад начальственных желудков. Естественно, за счет профсоюза. С радостными улыбками за ним поспешили остальные, даже сомневавшиеся. Металл пошел. Минут пятнадцать формовщики завороженно смотрели на него, будто впервые увидели
  - По места-ам, - заголосили мастера.
  У вагранок остались уборщица бытовых помещений, как всегда забывшая оправить платье, да Сенька Голиков, рыжий, среднего роста парень, токарь из инструментального отдела. Он задержался из-за того, что по такому событию надо было давать заметку в многотиражку. Он был рабкором.
  - Не пойдеть, - неожиданно громко сказала уборщица.
  Поняв, о чем она говорит, Сенька усмехнулся, посмотрел на старшего вагранщика и удивился. Вытирая лицо грязным платком, тот сердито косился на льющийся металл. Он даже не возразил уборщице, хотя и слышал ее слова.
  - Почему не пойдет? - настрожился Сенька.
  - Металл холодный, - поджав губы, со знанием дела ответила уборщица.
  - Холодный металл, - угрюмо кивнул вагранщик.
  Сенька заволновался:
  - Так жару подбавьте, или как его там...
  - С ночи на всю катушку, - не глядя на него, ответил старшой.
  До Сеньки услышанное еще не дошло, но волнение уже охватывало его всего. Он знал, что такое холодный металл. На то и работал в литейном цеху.
  - А чего ж вы не сказали? Чего молчали-то? - завелся он.
  - Кому? - разозлился вагранщик. Указал рукой туда, куда ушел главный металлург. - Ему? Я заикнулся, так он меня чуть с должности не снял. А мне до пенсии год
  - Миксеры, - негромко прервала их уборщица.
  - Миксеры, - согласился старшой.
  - Какие миксеры? Какие хрениксеры-то? - Сеньке и не надо бы так, но вот, черт ее знает, лез, и все тут.
   - Какие, какие, - передразнил его вагранщик. - В каких металл до нужной температуры доводят. Какие..., - он громко высморкался, вытер нос рукавом. - Наконструировали, мать в душу... с секретами.
  - Если миксеры срежут - вагранкам хана, - продолжала уборщица. - Плавильные пояса - что у воробья колено. Тонны полторы - две плавки. У старых три тонны, а эти... Сдохнут на первом повороте.
  - Точно, - подтвердил старшой. - В миксеры нагонишь загодя тонн десять металла, потом добавляй и все. А без них час работы. А два часа жди, пока вагранка новую плавку выдаст.
  - А нельзя как-нибудь? - с надеждой начал Сенька.
  - Нельзя, - прервала его уборщица. - Конструкция негодная. Температуру не держит. Я говорила начальнику цеха. Нет, пойдут, пойдут..., - она помолчала. - Вагранки без миксеров еще можно кое-где использовать в мелких цехах, а для такого, как наш, польские по СЭВу выписывать надо. И откопал же где-то, бесов дух. Их сто лет как сняли с производства. У других не пошли, а у нас пойдут. Тьфу, - она по мужицки сплюнула в сторону.
  - Почему же сразу-то не поглядели? - спросил Сенька, с тревогой глядя, как заливщики начали развозить в барабанах холодный металл по формовочным конвейерам. Он был рад сейчас хоть костер развести под этими долбаными миксерами, только бы прогреть металл до нужной температуры.
  - Сразу, - старший вагранщик задумчиво опреся о железную стойку, поддерживавшую монорельс. - Сразу не получилось. Главного не было. За вагранками послали молодого специалиста. А когда главный приехал, их уже привезли. Кто ж за это по головке погладит? Четыре с половиной миллиона отвалили. Вот он и крутился тут, все выдумывал. Видно, с радости от загранки чертежи не глядя подмахнул. На уме больше ничего, кроме парижей родимых, - он повернулся к миксерам, долго смотрел на них. - А может, и пойдет. - добавил с надеждой в голосе.
  - Не пойдеть, - отрубила уборщица и направилась к выходу из цеха, на ходу вытаскивая пачку папирос.
  От ее слов Сенька так и взвился, потому что вагранщик было подал надежду, а она как обухом по голове. Каркает, старая калоша.
  - Знахарка. От... знахарка, - сплюнул он ей вслед.
  - Ты ее не тронь, - неожиданно повернул к нему злое лицо вагранщик. - Она всю войну при плавильных печах отстояла. Сама монтировала и сама в них чугун варила. - Он недобро посмотрел на Сеньку. - Ходют тут... Работать мешают, - и отвернулся.
  После обеда стало ясно - цех гонит брак. Холодный металл как следует не успевал разлиться по форме - застывал. Детали получались или однобокими, или с громадными дырками. Срочно вызванный маленько порозовевший главный металлург завода, которого впервые увидели в цеху после обеда, больше часа сам пыхтел над разными ручками, вентилями и кнопками. После чего миксера снова выдали порцию холодного металла. Вторая вагранка, ее пытались опробовать во второй смене, вообще на все забила "козла". Теперь было три "козла" - громадных кусков застывшего сплава из шлака и чугуна в чревах вагранок - два в старых и один в новой.
  Неделю над возникшей проблемой спецы ломали головы. Ухватившись за уши руками, начальник цеха носился по отделам. Цех, а вместе с ним и завод, стоял на грани катастрофы. Без муфт, без барабанов да шкивов - какой комбайн. Наконец. приняли решение срезать миксеры и пустить вагранки напрямую. Но пророчество уборщицы бытовых помещений сбылось. Они давали столько металла - кот больше наплачет. Целый месяц, пока разные комиссии придумывали, как спасти вагранки, цех лихорадило от нехватки металла. Ничего не придумав, комиссии одна за другой давали добро на запуск старых вагранок. Вслед за миксерами, новые вагранки начали потихоньку срезать.
  - Допрыгались, мать в душу, - на простоях собираясь в кружок, играли нехорошими усмешками рабочие. - Четыре с половиной миллиона угрохали, а виновных нету.
  - Ну как же нету! - отвязывался кто-нибудь. - Что на последнем собрании сказал главный металлург? Что так-то и так-то. Проектный институт, мол, виноват, дал неправильные чертежи.
  - А где он сам-то был? Куда глядел-то?
  - Ну! Это, брат, не скажи. Видал, каким гоголем он тут вымахивал? А ты ему претензии.
  - Претензии... Сколько лет цех раскрытый стоит. Половина людей на больничных сидят. И пыль, и снег, и слякоть... Тьфу. А сколько еще раскрытый простоит? А деньги? По две квартиры да по два места в садике каждый имел бы.
  - Зато, худо-бедно, без работы не сидишь. В Америке-то, или в англицких владениях, давно б на улице шатался. Без квартиры и без денег.
  - Это точно, - смеялись вокруг. Но смеялись как-то не так.
  Сенька Голиков лез из кожи больше всех. Мало того, что был рабкором - рабочим корреспондентом - у него еще язык на разные несправедливости будто с привязи срывался. А тут, в связи с вагранками, совсем распоясался. Его уже на цеховые собрания перестали пускать. Даже объявления на этот счет на стену вывешивали. Но если он попадал в зал, то, завидев его, выступавший скороговоркой старался закончить доклад. Тут вставал Сенька, и собрание превращалось в бурное море. В редакции многотиражной газеты на него глядели с таким испугом, будто он собирался всех пересажать, или уволить без уважительных причин, потому что приносил материалы один страшнее другого. И все-таки пыл его, не давая плодов на местной почве, стал угасать. Кое-кто обрадовался. Но рано.
  - Ладно, - сказал Сенька на последнем собрании, посвященном вручению цеху переходящего Красного Знамени за самоотверженный труд. Перед этим он видел главного металлурга завода, на черной "Волге" объезжавшим цех другой дорогой. - Ладно, - повторил он, в упор разглядывая сидевших в зале, будто они были виноваты во всем. - Я в "Труд" напишу.
  В зале затихли. Кое-кто в президиуме потихоньку втянул голову в плечи. Теперь на Сеньку смотрели не как на лучшего токаря инструментального отдела, и не как на способного, по публичному признанию многотиражки, рабкора. А по разному. Кто как на героя, кто как на обреченного. Тех, кто глядел как на обреченного, было больше. Но были и такие, которые видели в Сеньке дурачка. Мол, ошибки со всеми случаются. Чего за это человека места лишать. Но таких было мало.
  На другой день утром к токарному станку, на котором работал Сенька, подошел мастер. Он был старый. Очки у него тоже были старыми. Дужки прикручены проволокой. Вообще, старик был добрый. Но сейчас казался нервным. Некоторое время мастер искоса приглядывался, как Сенька, вытерев тряпкой суппорт, отцентровал на железных подкладках проходной резец и начал закреплять в патроне здоровенную железную болванку. У него было задание выточить вал для редуктора.
  - Вчера на планерке из-за тебя поругался, - негромко сказал мастер. Посопев, взялся за маховик задней бабки и упер плавающий центр в торец болванки.
  Сенька молча принял помощь, включил фрикцион, подвел резец к закрутившейся болванке и сделал на ней риску, чтобы узнать, "бьет" она или нет. Болванка чуть-чуть "била".
  - Ну и что? - выключив фрикцион и снимая очки, спросил он.
  Старик вытер тряпкой руки:
  - Лезешь ты со своим языком, куда собака..., - он положил тряпку в поддон. - Ну надо тебе эти вагранки? Пошумел и будет. Что теперь с них возьмешь? Их, вон, уже на свалку вывезли. По частям порезали и вывезли.
  - А отвечать кто будет? - зло сверкнул глазами Сенька. - Или ты, дядя Саша, хочешь, чтобы они еще такие смонтировали и опять на свалку? Тебе не жалко наших денег?
  - Да... какие они наши, - махнул рукой старик. - Ты их видал, что гоношишься? Заводы, вон, строят, а сырья поблизости нету. Черте откуда везут. Или в этой, как ее, в Грузии, в городе Рустави, не читал в "литературке"? Из самой Испании целый завод привезли. Угрохали за него почти сто миллионов рублей, половину валютой заплатили, чтобы он батарейки к приемникам, да к детским пистолетикам, выпускал. И что ты думаешь? Ни денег, ни ценного оборудования на этом заводе. На свалку, как наши вагранки, вывозят. А батарейки из-за границы выписывают. Опять за валюту. Или в той же Грузии благословенной завод по производству пепси-колы возвели. И оборудование разворовали, и сахар до сих пор мешками растаскивают. А ты уцепился за железо.
  Сенька было задумался. Но потом с сожалением посмотрел на старика:
  - Пороху в тебе, дядька Саша, совсем не осталось. Что ты суешь мне в пример свою "благословенную" Грузию? Там завод по производству грузовых машин "Колхида" с помпезностью открыли. "Колхиды" выкатились за ворота проходной и сдохли. Знаешь, как их теперь в народе называют? Грузинская гордость, а русские слезы. Через сотню метров хоть опять на сборочный конвейер загоняй. Наши комбайны до полей, все-же, добираются.
  - Мой порох там, - ткнув пальцем в военный плакат, рассердился старик. -Выговора из-за тебя получать, что ты идейно не подкованный. На-ка, - вытащил из кармана чертеж и сунул его Сеньке. - К обеду чтоб деталь была готова, - посопел немного, посверкал из-под очков глазами и примирительно добавил. На выбивке литья она два раза уже вылетала. Не знаю, дотянет та до обеда, ай нет. На переходнике вся втулка в трещинах. Да не запори, - снова нахмурился он. И зашаркал столетними полуботинками-полутапками к себе в конторку.
  - Не запори, - передразнил старика Сенька, вытаскивая из патрона болванку. - Я- то не запорю. Как некоторые.
  Бормоча под нос и придумывая, как бы ловчее написать в "Труд", Сенька отыскал в углу кругляш латуни. Деталь надо было делать из нее. Замерив штангенциркулем, машинально прикинул, что с торцов подрезать почти нечего. Никакого запаса по длине. Походил, посмотрел по отделу. Латуни - дефицита из дефицитов - больше не было. Закрепил найденный кругляш в патроне и включил фрикцион. За себя он не волновался. Снимет тончайшую стружечку как лазером. До тысячной доли миллиметра. Какой есть запас, и того хватит. Отходов меньше. Недаром последние два года все сложнейшие детали доверяли только ему.
  "Четыре с половиной...", - бормотал Сенька, виртуозно подрезая кругляш с одного бока. Стружка шла насквозь прозрачная. На другой бок оставалось столько же - две сотых миллиметра. Перевернув резцедержатель проходным резцом к кругляшу, Сенька включил каретку на самоход. Работа захватила его. Только в голове неприкаянно болтались "четыре с половиной...". И если бы кто сейчас спросил у Сеньки, что такое эти "четыре с половиной", он бы сразу не ответил
  Деталь была сложная. Через два часа Сеньку отвлекли от работы мастер с бригадиром слесарей:
  - Давай, Голиков, стоим, - не дойдя до станка, крикнул бригадир.
  - Ну и стойте, - не думая, что говорит, буркнул Сенька. Он протачивал канавку. Оставалось перевернуть деталь, сделать два выступа, еще одну канавку, подрезать торец, и все. Фаску он в расчет не брал. Фаска - секунда дела.
  - Чего стойте? - подойдя к станку, опешил бригадир. Он был коренастый, с полуистлевшей тельняшкой на груди. - Чего стойте-то? - более грозно повторил он.
  - Чего стойте? - отрываясь от работы, удивился Сенька.
  - Это он спрашивает "чего стойте?", - подал голос мастер дядька Саша. - Он и спрашивает, чего... Тьфу. Чего стоишь-то? Деталь готова?
  - Сейчас будет готова, - недоуменно пожал плечами Сенька. - Я ж не метеор.
  - Метеор, - проворчал дядька Саша. - Давай скорей. Выбивка полетела, кольцевой стоит.
  Сенька отвернулся, доточил канавку, переставил деталь другим боком.
  - Четыре с половиной... От... четыре с половиной, - вытачивая выступы, бормотал он.
  Бригадир вылупился на него:
  - Чего четыре с половиной? - не понял он. - Конвейер полчаса уже стоит, а он... Тебе с утра дали ее вытачивать, - ехидно сощурил он глаза.
  - Ну, - поддакнул дядька Саша. - Языком то он кое-где мастер метелить, а потом выговоры из-за него, - старик обиженно засопел. - На старости лет.
  Сенька от этих слов только головой покрутил:
  - Н-ну, четыре с половиной..., - он уже проточил канавку. Осталось подрезать и снять фаску. Бригадир и мастер стояли рядом и лаялись по полной программе. Бригадир был из тех, кто считал его дурачком. Сеньке хотелось разозлиться, плюнуть на все. Но осталась самая малость. Да и на кого плевать? На конвейер? На ребят? На цех?. Не все ж такие, как бригадир. Черт ее знает, как меняются люди. На флоте, говорят, был самым лучшим корешем, а тут... Ну, дядька Саша куда ни шло. Старик. Здоровья нет, нервы не те. И то вчера на собрании за Сеньку хоть что-то сказал. И скажет еще. А этот...
  Сенька подвел подрезной резец, коснулся торца и отвел его. Еще раз покачав головой и пробормотав: "ну, четыре с половиной", он подкрутил ручку суппорта с делениями на сорок пять сотых миллиметра и снова подвел резец. Доведя его до центра торца готовой детали, Сенька тихо ахнул и застыл на месте. Надо было снять две сотых, а он стесал четыре с половиной десятых...
  За текущий месяц Сеньку лишили премии, заодно тринадцатой зарплаты, потому что по его вине конвейер простоял половину дня. Чертежи ему стали давать тоже попроще, чтобы сначала научился работать, а потом уж молол языком. Все думали, что после этого он не напишет в "Труд". А он написал.
  
  
   ЦЕНА ЧЕСТИ ВЕТЕРАНА ВОЙНЫ И ТРУДА .
  
  Поезд медленно тащился по железнодорожному мосту через Дон. За стеклом тамбура, далеко внизу, закручивались в жгуты мутные воды широко реки. Уплывал в сторону заваленный голыми телами узкий пляж, уплывал и ослепленный вечерним солнцем город. Впереди, насколько хватало глаз, размахнулась желто-зеленая пойма. Между невысоких копешек сена бродило стадо коров. Усердно махала руками ватага загорелых мальцов. Голенастые ноги с задранными выше колен штанинами, тонули в нетронутой ни косой, ни зноем, изумрудной волне. И снова перед взором размахнулось не ограниченное ничем пространство. Сердце девушки дрогнуло, словно неспешно стучащие колеса вывозили ее из помойной ямы, словно открылись долгожданные двери мрачной тюрьмы. Она прильнула к стеклу. Но слезы уже не бежали как раньше - ручьем. Они выкатывались медленно, как в жаркую погоду из крана вода. И эта нелепость породила сухие рыдания.
  Так она и стояла у окна, пока кто-то не тронул за плечо. Рядом нерешительно топтался невысокий белобрысый проводник:
  - Все... Все, - вытирая глаза ладонями, успокоила она его. - Уже прошло.
  Тот сочувственно покивал головой:
  - Тридцать шестое место свободно. Тебе до Минвод?
  - Да. Сразу рассчитаться?
  - Не надо. Потом.
  Двое молодых чернявых парня добродушно посмеивались над ворчанием пожилого мужчины. Они резались в порнографические карты, только что купленные у глухонемого спекулянта. На столике прислоненная к бутылке с коньяком подрагивала фотография Сталина.
  - Прошу. Как раз одного не хватает, - дурашливо подвинулся один из парней.
  Девушка молча забросила сумку на вторую полку. Скинув босоножки, залезла сама.
  - Всю совесть потеряли, - бурчал мужчина.
  - Отец, у тебя сколько орденов? Два? - весело огрызнулся парень. - А у нашего председателя колхоза три. Домяра - во какой. Машина. Жена лет на пятнадцать моложе. В твои годы еще мужчиной надо быть, а ты к картам привязался.
  - Да что ты мелешь! - вышел из себя старик. - Вы про что сейчас говорили? Как виноградом спекулировали? Про это и гутарь дальше. Скоро собой торговать начнете.
  - Вы нам свободу завоевали? Завоевали, - засмеялся второй парень. - Он вытащил из кармана мятую пачку денег. - Наш председатель все разрешает, чтобы жизнь была хорошая.
  - Да... враг народа твой председатель. В войну таких к стенке ставили.
  Некоторое время стояла тишина. Слышна была только тяжкая одышка старика.
  - А ты бы полегче, пень трухлявый, - сквозь жесткую щель рта предупредил первый парень. - А то и шею свернуть недолго.
  Старик неторопливо поднялся с полки. Накинул загремевший медалями пиджак:
  - Попробуй, - тихо сказал он.
  Парень вскочил из-за столика и радостно подергал ноздрями. Он был на голову выше старика, плечи едва умещались между полками. Сознавая свое превосходство, он нагло ухмылялся прямо в перепаханное временем лицо:
  - Во как! Побрякушками загородился, ветеран... А ты знаешь, старый коз-зел, что когда надо, мы тоже?
  Но старика пока не тревожил устрашающий вид молодого наглеца. Сдвинув брови, он попытался расплавить застывшее в глазах парня олово:
  - Сейчас надо, сынок. Сейчас.
  - Да пош-шел ты, - грязно выругался тот. Сграбастав медали в кулак, потянул их на себя. - Звенишь юбилейными. Хочешь, в окно выкину? И тебя туда же, чтобы не смердил.
  Страшен в атаке русский солдат. Ни одна нация в мире не сможет противостоять ему, когда он идет в рукопашную схватку. В помертвевших глазах старика вспыхнул тот самый огонь, от которого разваливалась на част и вся Германская империя вместе со всеми сателлитами. Но перед ним стоял юнец с едва наметившимися усами.
  - Не тронь.
  Казалось, тишина сейчас лопнет созревшим нарывом. За окном проносились безмолвные луга и столбы. Чьи-то сердца проглотили стук колес. Этот стук неровно и гулко колотился теперь в них, болезненно напрягшихся от бесконечно долгой паузы. Лицо старика медленно превращалось в каменное изваяние, будто великий мастер-скульптор торопился запечатлеть миг наивысшего человеческого праведного гнева. И пальцы размякли. Кусками сырой лапши отвалились от медалей, скатились по груди старого солдата вниз. Тихий звон тронул тишину, в которой вновь забился приглушенный танец обезумевших от скорости колес поезда. Облегченно вздохнув, второй парень стал запихивать в сумку мятые деньги. Исчезло лицо молодой женщины из соседнего купе. И только широко раскрытые глазенки мальчика, ее сына, не могли выплеснуть из себя испуг.
  - Наши ребята в Афгане тоже вещи делают, - опускаясь на лавку, крикнул парень.
  - ты чего застыл? - дернула мальчика за руку женщина. Притянув его к себе, углубила непримиримую черточку между бровей. - Афганистана на вас только и не хватает. Обнаглели совсем.
  Но те, кому были адресованы эти слова, лишь коротко переглянулись друг с другом.
  Мужчина перевел дыхание. Вытащив сигареты, пошел по коридору в тамбур. Сутуловатые плечи опустились еще ниже. Но шаг был твердым. Встряхнув замлевшей рукой, девушка повернулась на бок, подставила горячие щеки тоненькой струйке воздуха. За окном, как на карусели раскручивалась большая, обросшая садами станица. Пацанва гнала от пруда литые стайки гусей и уток. Дородные хозяйки сходились к центрам улиц. Над одной из крыш мотался из стороны в сторону длинный с привязанной на конце тряпкой шест. Но полет голубей уже был низким и тяжелым. Солнцу оставалось совсем немного, чтобы переключить заметно ускоривший свой бег вечер на густо присыпанную звездами южную ночь.
  Парни сошли розово-прохладным утром в Невинномыске. Бутылку с коньяком они все же распили, но где-то там, в конце вагона. Бросив неприязненный взгляд на мужчину, запихнули карты и портрет Сталина в портфель и шаткой походкой подались к выходу. Фирменные джинсы мешковато сидели на ладных, еще полусонных фигурах. Перевернув очередную страницу книги, старик вздохнул и закрыл глаза
  
  
   ПЕРВЫЕ РОДЫ .
  
  Девушка открыла глаза. По много раз стиранной простыне бегала маленькая муха. Крылья ее то и дело начинали вибрировать. Но она не взлетала. Бросалась из стороны в сторону, натыкалась на невидимые препятствия и замирала. И снова над ней образовывался полупрозрачный полукруг. Наконец подлетевшая другая муха сообщила какую-то новость. И обе тут же исчезли.
  По стене бродило стадо солнечных баранов. Они отправились в путь с потолка и теперь добрались до отбитой чуть выше середины стены голубой филенки. В открытую форточку врывался приглушенный птичий крик, вливался клейко-молочный запах. Стоявшее за окном дерево за одну ночь обнеслось зеленым поносом. Вонь от него потеснила даже запахи лекарств и медицинского спирта.
  Сегодня Данила должен был забрать их из роддома. Не покидавшая Надю тревога за него осела, как горб забывшего вкус верблюжьей колючки дромедара. Два месяца, проведенные в этих с потекшими углами, но претендующих на стерильность палатах, наложили под глазами коричневые мазки, окрасили выступившие скулы в бледно-розовые тона и начисто выхолостили живот. Он провалился, подрагивал на хребте, окаймленный кучей ребер. Но груди распирало изнутри, как два созревших фурункула. Соски пришлось накрыть марлевыми тампонами, иначе через три-четыре часа ночная рубашка, а вместе с нею и одеяло, и простыня, становились колом от пропитавшего их молока. Надя сдаивала его в конические мензурки, отдавала белую жидкость тем, у кого ее не было. И все равно груди лопались. Будто спрятанные где-то внутри насосы без остановки качали на поверхность живые соки.
  В отличие от толстой, вечно сонной соседки, выплевывавшей детей как подсолнечную шелуху, Надя не помнила момента появления на свет своего ребенка. Это обстоятельство беспокоило только тем, что как и все важные события в жизни, обошло ее стороной. Молодые матери пучили глаза, взахлеб рассказывали о своих ощущениях, заново проигрывали испуг при воспоминании о последе и половых органах мальчиков, которые казались им собственными кишками. Даже опытные женщины или жаловались на вновь нелегкие роды, или радовались тому, что второй-третий ребенок вылетел, как пробка. Ей же приходилось слабо улыбаться, да кивками подтверждать и плохое, и хорошее. Она потеряла сознание сразу после того, как голова ребенка разорвала кричавшее от боли тело пополам. Очнулась на вторые сутки с приставленной ко рту длинной гофрированной трубкой. Уже в общей палате медсестра рассказала, что ребенок чуть не задохнулся в мышечных тисках. Его вытащили клещами, заново слепив головку. Но сколько на не шарила по мягкому лысому черепу, так и не нашла ничего такого, что повергло бы ее в ужас. Беспокойство ушло. Осталось одно-единственное чувство материнского счастья.
  Сегодня ее выписывали. Надя не знала, когда и где научилась различать свою, отделившуюся от живой плоти часть тела. Наверное, это было заложено самой природой. Она почувствовала ребенка ноздрями, языком, плечами, как зверь, - еще издали. Могла узнать его среди тысячи таких же скрюченных, безобразных, красных существ, заходящихся в скрипучем крике. И чтобы успокоить, готова была облизать с ног до головы. Любовь к Даниле утратила остроту. Вместо болезненного ее восприятия появилось приглушенное материнством, полнокровное чувство уверенности в своем выборе. То, что он причастен к рождению ребенка, добавляло свой особый штрих. Он давал ему право войти в тайное и пользоваться наравне с нею всем, что там есть. И все-таки в этот момент Надя была выше его на целую голову. Он, мужчина, не знал и никогда не узнает самого главного - сладостных мук зачатия, развития и рождения новой жизни. Она помнила ту летнюю ночь, укрывшую их в приемном пункте. Данила только что ушел из семьи. Понурившись, он сидел рядом с ней на громкоголовой тахте. Обсиженный мухами свет дрожал на крупных, с набухшими жилами, руках. В углу стояли вещи. На одном из чемоданов был наклеен клочок плотной бумаги с нарисованными детской рукой человечком. Он притягивал взгляд больше, чем нераспечатанная на столе бутылка с вином. И чем сильнее ей хотелось отвернуться от рисунка, тем упорнее нескладное существо тянуло руки. Это продолжалось целый ледниковый период. Лона уже хотела вскочить и выбежать за дверь, когда вдруг Данила резко повернулся и впился неистовыми губами в ее губы. И она поняла все. И то, что он ушел навсегда, и что кроме нее у него никого нет, и что он ищет защиты. И уже исторгнутое им немного погодя семя упало на благодатную, взрыхленную ей самой почву. Вгибаясь в необычайно ярких эротических конвульсиях, она ощутила это физически. Смысл детского рисунка обрел другую форму. Теперь она знала, что он просил о другом - поскорее забыть то, что было раньше.
  Приближался час кормления. Груди наливались сладкой истомой. Надя закинула руки за голову, ухватилась за спинку кровати и потянулась с долгим интимным стоном. Выдравшаяся из сна толстуха скрипнула панцирной сеткой:
  - Придет?
  Надя улыбнулась, накрыла ладонью шустрого солнечного зайчика. Ноздри пощекотала тугая весенняя струя воздуха.
  - А мой кобелина опять под какой-нибудь пивной. Обманывает, чтоб ему...
  Соседка сбросила одеяло и под облегченный вздох кровати зашлепала своими бревнами в туалет. Стадо баранов неспешно втягивалось на размытый серо-зеленый луг. Пастух сместился чуть вправо. Надя вскочила, одернула рубашку и подошла к окну. Пустырь небрежно расстелился брошенным ковром ручной работы до сияющей бойницами крупноблочной стены. Макушка дотянувшегося до третьего этажа молодого тополя кричала передравшимися воробьями. А дальше, почти на конце тропинки, чернело так и не проснувшееся дерево. Нетерпеливо дрогнув бровью, Надя подняла глаза к небу, и сразу уши заложил шум прибоя. Распустив золотые паруса, по бездонному океану неслись белоснежные каравеллы. На длинных лучах сушились сброшенные звездами, отяжелевшие от ночной росы розовые туники. Резко очерченный диск солнца переливался расплавленной платиной. Ресницы у Нади затрепетали. Поуманное сомкнутыми веками солненчое тепло заметалось по жилам в поисках выхода. Но его не хотелось отпускать. Отвернувшись от окна, она прошла к своей кровати на ощупь и раскинула руки в стороны. Ей показалось, что она засветилась изнутри.
  Так она и млела до тех пор, пока медсестра не внесла первые тугие свертки. И когда получила свой, когдя обтянутые защитной пленкой губы крепко потянули бордовый от напряжения сосок, девушка направила солнечный пучок прямо в крохотный ротик. Ребенок на секунду замер, затем причмокнул и с удвоенной энергией принялся за нелегкую рабботу. Она провела пальцем по затянутому тонкой кожицей, пульсирующему родничку, поцеловала вспотевший лобик. Молоко перехлестывалось через уголки губ на пеленку, отмеченную черным штампом. Точно такая же печать стояла и на простыне, и на одеяле, и на наволочке. Надя поспешно завернула угол грубой продезинфицированной материи и подсунула под ходившую ходуном игрушечную щеки марлевый тампон.
  Наконец покрытый испариной носик отвалился от груди. Успокоились мелко подрагивающие веки. Мальчик задышал ровно и глубоко. Подчиняясь древнему инстинкту, Надя легонько качнулась. В глубине души зародилась тихая песня без слов. Материнская нежность отделила и мать, и ребенка от всего мира...
  За окном раздался приглушенный стенами зов. Через некоторое время он повторился.
  - За нами пришел папа, - тихо сказала Надя.
  И вдруг ребенок вздрогнул. Внезапная судорога вспугнула присевшего на лицо ангела. И он заплакал. В глазах Нади метнулся страх. Она замерла, не отрывая взгляда от изломанного в крике обнесенного белым налетом ротика. Ребенок о чем-то предупреждал. Она почувствовала это седьмым, десятым, сотым, наконец, чувством. Он, это маленькое создание, пришедшее из Великого Бытия, из Вечности Времени и Пространства, что-то знал, потому что не успел еще переступить порог, за которым его ждало жалкое существование всего лишь человека. Он еще не умел ни говорить, ни мыслить по земному. Он не утратил знаний, заложенных в него Природой. Он еще жил в его Величестве Космосе, еще не зажила Пуповина, живой нитью связывающая его с тайной зарождения Жизни даже не в материнском утробе - а на планете Земля, потому что оттуда тянулась она сквозь миллиарды прошедших лет. Надя с трудом перевела дыхание, потянулась рукой к задрожавшему подбородку.
   - Надя! Ты что, не слышишь? Твой уже весь роддом на ноги поднял.
  Неимоверным усилием воли она заставила себя встать и подойти к окну, за которым набирал силу нетерпеливо радостный рев сразу нескольких мужских голосов.
  
  
   ДА-НИ-ЛА-А ...
  
  ... Широкая река прохладного вечера струилась по аллее городского парка, за которым раскинулась скрытая стволами степь. Отдельные деревья уже вывесили разноцветные флаги в честь наступающей осени. Но основная масса их еще рядилась в пропыленные насквозь одежды. Натянувшая рабочую спецовку статуя по-нищенски протягивала обломок руки пенсионерам и испуганно оглядывавшимся детям. Девушка присела на скамью, протолкнула пальцами застрявший между планками мертвый лист и задумчиво откинулась на спинку. Утро и долгий день так и не смыли с лица наложенные бессонной ночью тени. Вчера, когда Сергей вошел в дом, она испугалась. Она узнала, что он в городе, через десять дней после своего приезда. За это время был получен паспорт, оформлена прописка. Помнившая прошлые заслуги паспортистка, проявила патриотизм. Правда, прыть пришлось подстегнуть несколькими плитками шоколада. Но это были мелочи. Оставалось сдать подписанный медкомиссией бланк в местную типографию и приступить к исполнению обязанностей корректора. И вдруг Сергей. Когда тетка Ганка восхваляла его через дыру в собственном заборе, когда намекнула на повышенный интерес к ней, она забыла про помидоры. Наполненный до краев пищей для сплетен, ведро так и осталось торчать посреди грядки. Девушка ни на что не рассчитывала. Просто молодость, уже подсознательно, не могла мириться с окончательной утратой веры в будущее.
  И все же новость была не столь неожиданна, чем его приход. Она думала о чем угодно, только не об этом. Награды и кубки обрели реальную форму, напомнили о триумфальном шествии по высокоразрядным гимнастическим залам. Яркие эпизоды из спортивной жизни заблестели с новой силой. Воспоминания не давали никакой надежды, но принесли с собой струйку живительного кислорода. И вот само великолепие, вошел он. Темный строгий костюм, узкий галстук и раскованная улыбка спортсмена высокого класса, всколыхнули устоявшуюся было в доме атмосферу. Ноги девушки опутал страх, не позволивший встать ему навстречу. Так и просидела она все время беседы звонкой натянутой струной, запомнив только суетливые движения матери, деликатные вопросы смущенного отца и назначенные полушепотом время и место встречи. А после его ухода долго водила пальцем по скатерти, не внимая молчаливому сочувствию дававших возможность самой найти ответ на трудную задачу родителей.
  Она пришла в парк раньше времени. Пришла потому, что не могла больше справляться со своим волнением, потому что темный провал подвала призывал остепенить его стаканом-другим виноградного дурмана. Он манил доверчиво брошенным на гвоздь квадратным ключом от крана. И она с трудом, под ничего пока не понимающим взглядом матери, уползла сначала за калитку, а затем сюда, в парк. Только здесь неистребимое желание ослабило поводья.
  В начале образованного ветвями тоннеля возникла высокая фигура. Поумав себя на мысли, что старые привычки имеют свойство возрождаться, девушка посмотрела на часы. ширкоий упругий шаг без перехода оборвался возле скамьи. Сергей поцеловал руку и сел рядом. Преодолевая застенчивость, девушка подняла ресницы.
  - Я изменился?
  Она прошлась внимательным взглядом по аккуратно подстриженным светлым волосам, по удлиненному, немного огрубевшему лицу. Отметила, что сегодня он пришел в трикотажной футболке и свободного покроя брюках.
  - Да.. Ты вошел в пору мужества. И вот эта черточка возле губ... Ты стал богатым?
  - нет. Подарили на день рождения, - толстая цепь, потревоженная отрицательным движением, холодным ручейком заструилась вокруг шеи. - А черточка - от частого скрипения зубами. Вчера я не задал ни одного вопроса, потому что ты витала где-то там. А я до сих пор помню, прости уж, твой взрывной характер. Как ты, что ты, где ты?
  - Там.
  Усилием воли она заставила себя улыбнуться. На оголенной плечо опустился еще один лист. Выдержав долгую вопросительную паузу. она сняла его и размяла во вспотевшей ладони:
  - А как твои дела?
  - Мои?! Мне казалось, что мы вчера с твоим отцом затронули эту тему. Или ты хочешь узнать подробности?
  Она увела в сторону растерянный взгляд и принялась отряхивать руку. Но сколько ни рылась в путанице мыслей, так и не отыскала даже намека на вчерашнюю беседу. Обескураженная этой нелепостью, некоторое время сидела молча. Недоумение в его голосе сменило участие:
  - Что с тобой? У тебя неприятности?
  - У меня все хорошо... Ты прав, я хочу узнать подробнее о твоих успехах.
  - Ну... Про успехи говорить уже поздно. В двадцать два года многие окончательно сходят с большой арены. Бронза на Олимпиаде в Москве, пятое место на международных, частые турне в основном в составе сборной Союза. Впрочем, я не раз бывал в вашем доме.
  И снова она удивилась тому, что ни отец, ни мать ни слова не сказали о его приходах. И с горечью подумала о семейной трагедии. Из глубины парка донеслось меццо-сопрано Обуховой, исполняющей первую партию в "Самсоне и Далиле". Она чуть развернулась в ту сторону. "Значит, он все знает, - с облегчением подвела она черту своим мыслям. - Тем лучше. А где я, что я и как - это мое личное дело".
  - Ты опять ушла в себя...
  - Нет, нет. Я даже читала... не помню, в "известиях", кажется, перед Олимпиадой ты взял серебро на Всесоюзных.
  - Да. Опорный подвел. Тренер уверовал в меня и выставил забойщиком. Если бы в серединке, я бы взял золото.
  Она соврала. Соревнования она смотрела по телевизору и помнила их до мельчайших подробностей. Надо отдать должное, композиция у Сергея была насыщенная - двойное сальто в группировке. Воспоминания потревожили какие-то живые нити. Девушка встрепенулась:
  - Волнение. Все мы мечтали о Рэйтер Глике. Меня тренер тоже выставлял забойщицей. В Ленинграде, помнишь? Я растянулась на ковре после двойного сальто согнувшись пируэтом.
  - Я помню, как ты всегда натирала руки тальком перед подходом к ьревну, - рассмеялся повеселевший Сергей. - А в Риге грохнулась с него на последней диагонали.
  - А в Болгарии, после акробатической связки, я уселась на судейский стол. Зальчик там еще был маленький, веселый такой...
  Ожил заваленный камнями родничок забытых ощущений. Лицо Сергея преобразилось. стало роднее. Вновь она почувствовала, как боится он обмолвиться неосторожным словом, чтобы не навлечь на себя ее скорого на руку гнева. Без оглядки назад раздавив нехорошую мысль о нем, передала тело в мохнатые лапы спортивного азарта и томного неведения. Стянутая перенапряженными нервами плоть размякла. Будто опытный акупунтурист нащупал болевую точку и наколол ее на свою чудодейственную иглу.
  ... Парк приготовился к отходу в сон. Вялые деревья давно скинули вечерние одежды. Просыпавшиеся с неба блестки застряли в ветвях. Одна из них заплясала на хронометре Сергея. Девушка потянулась, чтобы подержать ее на ладони, но наткнулась на теплые чувствительные пальцы. Вторая рука обожгла плечо. Сердце вспомнило первый поцелуй. Он был смешным и беспомощным. И все же положил начало более сложному удовлетворению искавших выход половых инстинктов - петтингу. В один из вечеров Сергей задернул шторы в своей комнате. И только когда дверь приоткрыл Эрос, девушка опомнилась.
  Больше ничего не было. Было с другим, тем капризногрубым поклонником, вскоре женившемся на "Жигулях". Произошло это после того, как на связи, вторично порванные на вечеринке, наложили гипс. Она уступила свою честь пьяной настойчивости на полу заброшенного сарая, среди кучи пустых бутылок. Уступила, как уступают ненужную вещь.
  Этот день, счастливый для других, не оставил следа. Память сохранила поцелуй и чистый, со временем принявший облик Сергея, образ Эроса.
  Но что-то мешало губам, груди, ногам откликнулись на вечный зов. Девушка освободила руку:
  - Не надо.
  Пытаясь понять незнакомый внутренний голос, некоторое время прислушивалась к себе. Так и не поняв, откуда он шел и чем насторожил, вздохнула и облокотилась на спинку скамьи. Из тьмы донесся нестройный хор пьяных голосов. В глубине парка не могли оторваться друг от друга причастившиеся из одного патира братья по утратившему реальность разуму. А может древний кубок заменило им стеклянное горло. Чудом уцелевшая лампочка обливала несвежим светом понурую статую. Всколыхнувший ровным дыханием наступающей ночи, в ноздри просочился слабый запах скошенного сена. Ему еще рано было входить в силу. Это случится тогда, когда деревья начнут сбрасывать листву, когда привялится она на мокрой, остывающей земле и станет липнуть ко всякой подошве. но уже сейчас он будил тихую светлую грусть. Она невольно подумала о том, как сложно все устроено. Растительный мир к зиме обнажается, животный наоборот одевается.
  - Я люблю тебя...
  Пустынная аллея молчаливо подтвердила сказанное. С едва различимых ветвей сорвалась звездочка и доверчиво подкатилась к ногам. И девушка очнулась. Вдруг со страхом поняла. что он говорит правду.
  - Уйдем отсюда, - с отчаянием в голосе попросила она и первой подняла со скамьи непослушное тело.
  Ноги сами понесли в обратную от дома стороне. Там все кончилось бы за порогом наполненного до краев призрачным блаженством подвала. И она с упорством обреченного торопилась к тропинке, ведущей к зарослям терновника. За ним была степь. Та самая которой часто грезила, глядя из окна на вселявшую надежду степь под Ростовом. Сергей отмеривал шаги сбоку. Он не спросил ничего.
  Колючие кусты расцарапали плечи, не закрытые короткими рукавами платья. Девушка сделала еще одно усилие и остановилась на берегу степного моря. Не ограниченное ничем пространство светилось таинственными огоньками. Луна мощными лучами подталкивала голубые валы плотного воздуха. С шумом прибоя они накатывались на заросли терновника, окропляя лицо прохладными пахучими брызгами. Полыхал небесный свод. От отдельных кораблей, от караванов их, затерявшихся в неведомом, неслись ответные степным огонькам сигналы. То ли космические скитальцы указывали друг другу свое место нахождение, то ли шел непонятный ни одному разумному существу на Земле диалог. Темный бархат ночи прострачивался короткими концами тут же исчезавших золотых нитей. Величественная картина напоминала открытые органы какого-то гигантского живого существа. Они дышали, трепетали обнаженными нервами, перекатывали невидимые соки.
  Но страха не было. Наоборот, открывшееся притягивало, подсказывало что-то завороженному взору. То, что никак не мог охватить ограниченный земными заботами разум. Девушка опустилась на траву. И вдруг внутри неосязаемого тела возник слабый толчок. Он не пробудил никаких чувств, но неожиданно натолкнул на сумасшедшую мысль. Может быть она была продолжением философских рассуждений бродяги, которые она услышала в окруженной радостью новоселья беседке. А может Разум начал раздвигать свои границы. Девушка широко распахнула глаза:
  - Жизнь на земле зарождается в результате любовного взрыва, - с трудом протолкнула она первую фразу через полуоткрытые губы. - Наша галактика тоже возникла в результате взрыва. Во всей солнечной системе один атом - Земля - несет в себе заряд жизни. Но наша галактика летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Там произойдет слияние оплодотворенных клеток укрытых от смертельного дыхания космоса особой атмосферой. Новый взрыв даст начало новой жизни. Жизнь бесконечна. И миллиарды лет мечущийся по лабиринтам космоса атом Жизни, присевший на нашу и ту планету - Атом Любви - Вечен, как бесконечно Время и Пространство. Мы одиноки только в совей галактике.
  Степь бросила очередной вал прямо в лицо. На какое-то время полыхание небесного свода заслонила черная тень. Синие лучи пронзили грудь. Девушка захлебнулась в закрученном потоке воздушных струй. И когда чьи-то руки оторвали ее от земли, она бессознательно подчинилась им. Вал с грохотом промчался над головой и начал откатываться назад. По вискам, по щекам заструились холодные ручейки. Не в силах противостоять обратному движению, прильнула к ногам трава. И как только невидимый поток схлынул. она почувствовала горячие толчки губ.
  - Вселенная состоит из атомов. Я ее ничтожно маленькая копия. Я поняла, что правит мною и заполнившими меня звездами, планетами, туманностями, галактиками, солнцами... Всем.
  Девушка как завороженная продолжала расшифровывать летящие из глубины мозга точки и тире. Она торопилась, предчувствуя какую-то развязку. Степь не обманула ее надежд. Она и небо подсказали ответы на неразрешимые задачи. Сейчас она поняла самое необходимое, без которого прежняя жизнь умещалась в одном-единственном изречении Индиры Ганди: "Человек рождается и умирает в одиночку".
  - Что с тобой, милая, любимая моя... Я искал тебя. Я люблю тебя...
  Девушка почувствовала, что зарождается в груди то, без чего невозможна жизнь на Земле. Снова в области живота возник слабый толчок. Она замерла в ожидании повторения. Но, как и в первый раз, его не последовало. И она зашептала, прислонившись к сильному плечу:
  - Атом Жизни, атом Любви, для которого миллиарды земных лет всего один миг, мечется и по нашей планете. Они прикасается к людям, животным, растениям... Он коснулся и меня...
  Град поцелуев покрыл волосы, нос, глаза. Прерывистое дыхание обожгло шею. Руки скользнули по налившейся сладкой истомой груди, по обнаженным плечам.
  - Я люблю тебя... Я не могу без тебя...
  Она не отталкивала их, не зажимала жадные, упругие от волнения губы, через которые непрерывным ручейком лился перебиваемый хрипотцой голос. Он а не рассмеялась над его чувствами, как раньше, не оскорбила брезгливым выражением лица вспыхнувшее желание. Все это было там, за бортом охваченного великой страстью сознания. И когда страсть полностью овладела телом, девушка обвила разомлевшими, гибкими ветвями шею Сергея. Вздох облегчения вырвался из самой глубины ожившей души:
  - Да-ни-ла-а-а...
  
  
   УЛЫБКА ДЖОКОНДЫ .
  
  На конце указки-шоссе появилась маленькая темная точка. Стрелка на спидометре "Волги" крепко уцепилась за цифру сто. Злыми пчелами пролетали мимо встречные машины. Врывающийся в салон ветер делал невесомым млевшее от ожидания встречи тело. Загорелый мужчина поблескивал в зеркало белозубой улыбкой:
  - А до кого ты в Зеленокумске? - наконец шевельнул он пышными усами. Спросил просто так, чтобы оправдать взятую перед этим десятку.
  - К Просветовым, - рассеянно ответила она.
  - Тю-у, так то хвамилия знакомая. Механиком у нас в гараже робил. Добрый дядька.
  - Не знаете, как они там?
  - Так я ж давно уволился. Кооперативную купили и переехали. Дочка у него, кажись гимнасткой была. Так это ты?
  Она молча кивнула головой.
  - Отец. помню, рассказывал, что ты чемпионкой была. Эти, как их... кубки разные показывал, вымпела. А сейчас ты в Москве, чи где?
  - В Ростове.
  - Так же? По гимнастике?
  Она снова кивнула и отвернулась. Донимавшая в последнее время тошнота начала подкатывать к горлу. Тягучая слюна наполнила рот.
  - Что, плохо? Может, остановиться?
  - Не надо.
  - Чи беременная?
  - Да.
  - Тогда это от"орешка, - ухмыльнулся шофер. - У меня невеста как забрюхатела, так в машину ни ногой. А как орешек выкатился, так выгнать не могу. Надо э так. А я и не заметил.
  Он добродушно засмеялся, сбавил скорость. Впереди показался перекинутый через речушку мостик. Будто перед ответственными соревнованиями девушка глубоко вздохнула, прижала руку к груди. Мимо проплыла высокая. с покосившимися красными буквами, стела. Остался позади и брошенный дорожниками асфальтоукладчик. По бокам замелькали аккуратны белые домики с обналиченными деревянной резьбой маленькими окнами. И когда вкатившись на просторную площадь, машина мягко качнулась возле фотоателье, когда витрина бросила дерзкий вызов глазами отмеченной медальным ожерельем гимнастки, лоб, шея, плечи, ноги девушки взорвались испариной. В одно мгновение платье пропиталось влагой, обернулось вокруг тела мокрой простыней. Шофер уже открыл дверцу. Нужно было выйти из машины, чтобы избавить его от неловкости. Но брошенный невзрачный взгляд будто прилип к фотографии своей юности, своего взлета. Она помнила, как мотался за ней фотограф, чтобы сделать этот снимок. Почему, не зная о том, что произошло дальше, он оставил его здесь, на самом видном в городке месте, было непонятно. И эта нелепость дотянулась до какой-то глубоко запрятанной в душе струнки. Нетерпеливая фигурка шофера качнулась, растворилась будто ее задернули капроновой занавеской. Девушка охнула и, бросив руки на переднее сидение, зашлась в беспомощном, почти детском плаче. Но не в том, после которого вновь появляется улыбка, а в том, который делает сразу на несколько лет старше.
  Тропинка, за лето выбритая подошвами до блеска, расплющила нос о фигурную калитку. Скрытая лаком ровная строчка частокола, порванная во многих местах отяжелевшими от яблок и груш ветвями, воткнулась в бок нахального забора тетки Ганки. А за калиткой крупные головы цветов склонились над пестрым квадратами ракушечника. Из ветвей таращил темные, окаймленные голубыми рамами глаза, размалеванный до пояса живой палитрой теремок.
  Привычно нащупав шпингалет, она удивилась тому, что он едва держится на одном гвозде. Она не поднялась сразу на высокое крыльцо, а прошла в сад. Тронув пальцами сморщенную кожу старой груши, задумчиво прикусила нижнюю губу. Все здесь оставалось по-прежнему. Ленивой дворняжкой привалился к стене флигеля красный "Запорожец". Блестели грядки с капустой, краснели шары помидор. Гроздья винограда тянули из лозы готовые лопнуть жилы. Но что-то мешало войти стучавшему в грудь теплу родного дома. Опустив на землю сумку, она еще раз внимательно осмотрелась. И вдруг заметила вмятину на дверце машины, ржавчину на капоте. Сиротливо качался на суку старинной работы ковш для воды, место которому всегда было в прихожей. Девушка переступила с ноги на ногу. Привычные со дня рождения чистота и порядок были разрушены незначительными на первый взгляд штрихами. Теперь она заметила, что вокруг яблонь скопилось много падалицы, шланг для полива громоздился под стеной грязной резиновой кучей. Беспокойство заставило подхватить сумку. В это время сзади скрипнула дверь. На пороге флигеля стояла облаченная в темные одежды старость.
  - Вот ты и приехала, дочка. А я думала, не дождусь...
  Над медными, с хрустальными колокольцами бра, переплелись грустные тени. Чудом сохранившаяся от исторических катаклизмов мебель сочилась матовым мягких светом. Потертый во многих местах, но все еще богатый ковер, неторопливо вбирал в себя отблески и звуки. Он по-прежнему украшал всю площадь пола в горнице восточными хитросплетениями. На кружевную скатерть семянной шелухой сыпался тихий голос матери. Его не понимал занимавший передний угол жизнерадостный полиптих кустодиевских лабазников, но ему болезненно внимали вангоговский страдальцы, иконами зависшие над книжными полками. Отец любил резкие контрасты. Он всегда говорил, что красота как искры, высеченные из камня, как живое пламя, вспыхнувшее в мертвых листах, рождается из противоречий. Спотыкаясь то о затянутые в учительские униформы, поблекшие фотографии предков отца, то о истощенные войной снимки матери, то о свои, увеличенные в несколько раз портреты, девушка отсутствующим взглядом скользила по седым корешкам дореволюционных изданий. В распахнутое окно вливалась широкая мерцающая река, перед которой услужливо умеряли свои пыл слабомощные лампочки. Выдержанные в гроздьях созревшего винограда струи прохладного воздуха едва уловимыми прикосновениями омывали кожу лица.
  - Вот и все, дочка.
  Мать вздохнула, вытерла концом накинутой на плечи шали мокрые морщины. За штакетником лениво брехнула собака. Крупная бабочка присела на подоконник и тут же упорхнула.
  Девушка тронула виски кончиками пальцев:
  - А где он сейчас?
  - Наверное, в районе. Пойду чайник подогрею. Остыл.
  На кухне звякнуло железо. Девушка отодвинула стул. Долго стояла перед отяжеленным наградами куском набивной материи. Солдатские скромно кучились над спортивными, образовавшими броское колье. Нервно дернув подбородком, она отошла к окну. Необъятный диск зацепился за верхушки тополя. Чьи-то пальцы уже оставили отпечаток на блестевшей сумасшедшим блеском поверхности, затмившей многие тысячи зажженных неведомой силой маленьких свечек. Только там, на клиросе небесного алтаря, роились крупные, вошедшие в световой экстаз язычки. Что-то грозное было в этом безмолвном, дышащем непоколебимым величием полыхании. Казалось, вот-вот пропоют оттуда литию грешной, погрязшей в пороках Земле. Метнется жало праведной молнии. И все обратится в прах.
  Но это только казалось. Слишком великодушно было небо к своей всего лишь больной молекуле. К великодушию же призывала собственным примером терзаемый никчемными страстями разум. Но он, этот разум, возникший из хаоса космических таинств, прислушивался к призывам только при рождении и перед смертью. Все остальное время он был занят самопожиранием.
  Шорох нетвердых шагов возвратил в действительность. Девушка провела кончиком языка по губам, положила ладонь на грудь и чуть наклонилась вперед. Недовольное бормотание заглушило лязг строптивого шпингалета. Наконец калитка распахнулась во всю ширь и по дорожке закачалась резкая тень. Чертыхнувшись, она отбросила в сторону успевшую охнуть головку зазевавшегося цветка и кряхтеньем взгромоздилась на крыльцо. Некоторое время было слышно только шумное сопение. Затем тень протянула уродливую лапу, толкнула входную дверь. Девушка сглотнула набежавшую слюну и прошла к столу. Растерянный взгляд наткнулся на экспрессивные лица вангоговских юродивых. Больные человеческие копии словно заранее выражали сочувствие. Она попыталась отвести глаза. НО былое благополучие со всех сторон выставляло себя на показ. В коридоре уже громыхали каблуки рабочих ботинок, по дереву запрыгала соскочившая с питьевого бачка жестяная кружка.
  - А... черт. Мать, где ты там?..
  Из кухни сорвалось торопливое шарканье, почти бег. Безнадежно терпеливый голос принялся усмирять пьяное брюзжание. Несколько раз повторенное слово "дочка", наконец-то восстановило зыбкую тишину. Девушка заломила руки и опустилась на край стула. От внезапного приступа холода застучали сцепленные зубы.
  Это состояние продолжалось до тех пор, пока глотка отца заливала горевшие внутренности водой. На смену нервному потрясению уже спешили тепло и безразличие. И когда тусклые бра высветили оплывшие, когда-то благородные, будто медальные линии, она спокойно поднялась на встречу:
  - Здравствуй, папа...
  Лунное половодье продолжало расширять свои границы. Дважды над мерцающей поверхностью прокатился мелодичный бой. Последний раз от парадного подъезда настенного дворца отъехало одиннадцать карет. В центре стола предлагал найти мифический смысл жизни рубиновый графин с домашним вином. Но резной хрусталь тонкостенных бокалов исполнял пока свою, переложенную на цвета музыку. Длинные пальцы отца терпеливыми пауками застыли возле высокой ножки одного из них. Вязальные спицы вбирали в себя душевное волнение матери. Рев ошалевших от писка блаженства сверчков перешел в сплошной свист, который не раздражал, но вызывал смутное беспокойство.
  Наконец отяжеленная думами голова отца поднялась. Он виновато поморгал затянутыми пеленой душевной скорби глазами. Опушенные уголки губ распрямились.
  - Я все ждал, дочка, когда ты задашь вопрос, почему я стал пьяницей. Все, что было до твоего отъезда, и мать, и я уже обрисовали. Ты у нас поздний ребенок... Но ты стала взрослой и должна понять, что я скажу.
  Мать вздохнула. Клубочки разноцветной шерсти перестали забавлять белого, голубоглазого котенка. Девушка отвела от окна задумчивый взгляд, поправила угол разложенной поверх скатерти клеенки.
  - Я не буду вспоминать войну, не буду ссылаться на раны. Не упрекну и тебя, что за два с половиной года дала о себе знать всего несколько раз. Поначалу мы верили твоим письмам, думали, что ты работаешь в спорткомплексе у Владислава Степановича Растороцкого. Но одно письмо пришло из милиции, - Он вскинул руку, упреждая испуганные всплеск под ресницами дочери. - Не надо оправданий. Главное, что ты жива и приехала домой.
  - Я не хотела тебе говорить, дочка, - тихо сказала мать. - Мы ездили в Ростов...
  - Подожди, мать. Она ни в чем не виновата. Виноват я.
  Отец встал, прошелся по комнате. Задержавшись возле книжного шкафа, долго разглядывал тяжелую раму со старыми фотоснимками. Затем повернулся к девушке, прижал ладонью вздрагивающие плечи. Размытые складки начали подбираться. Скоро на лице отразилась высокой пробы сотнями лет отбиравшаяся порода.
  - Я начну со своего малодушия, - покосившись на хлюпающую мать, он снял руку и сел на свое место. - А началось оно сразу после возвращения из Праги. О-о, какими мы были. Весь мир лежал у наших ног. По праздникам вся школа, та, в которую бегала и ты, светилась от наград. А потом мы узнали про культ личности Сталина. Поверь, дочка, как ни парадоксально, понять это было трудно, потому что более тридцати лет народ не знал другого вождя, с которым связано столько экономических и военных побед нашего государства. Все мы понимали открывшуюся правду. И все же Сталин для нас был богом. Разве можно сразу обратить в другую веру?
  Глаза отца засочились болезненным соком. Вены на руках готовы были лопнуть от распиравшего их внутреннего давления. За штакетником тревожно и протяжно взвыл бездомный пес.
  - А потом пришел 1964 год. Спустя два года, когда тебе было пять лет, я ушел из школы и устроился механиком в автоколонну. Это стало началом деградации моего "я". Впрочем, в отличие от своих предков, я, наверное, никогда его не имел, потому что не имел собственного мнения, которое является фундаментом самого великого после чувства любви - самоуважения. Если бы не оно. мы так и остались бы стадом блуждающих по первозданной Земле баранов, кормящих волков своей плотью. Мои предки были личностью. Один твой дед безоговорочно принял сторону революции, второй же оказался в стане противоположном. А когда понял, что ошибся, покончил жизнь самоубийством. Разве это не пример душевной чистоты? И разве можно за это презирать? Даже диктаторские режимы воздают должное своим противникам, как сделали в Испании. А перед этим во Франции. А у нас имена величайших людей, национальную гордость предают забвению.
  Гладкую, как и прежде выбритую до блеска, щеку прострелил не выдержавший напряжения нерв. Тишина нависла над столом готовым сорваться обломком скалы. Девушка с трудом удерживала на плечах чугунную голову. Отец протянул руку к графину и тот с лаканьем выплеснул в бокал порцию вина. Минутная стрелка потревожила сон мелодично зевнувшей шестерки. Бокал остался стоять нетронутым.
  - Отец ушел из школы сразу после первомайских праздников, - задумчиво сказала мать. - Петров, теперь-то он директор школы, при всех упрекнул его за то, что он цепляет награды по любому поводу.
  Отец горько усмехнулся. Когда-то богатая скань волос из черного серебра упала на высокий лоб отдельными неряшливыми прядями.
  - Эта уцепившаяся зубами в начальственный портфель вонючая гнусь продолжает калечить души детей. Как могло произойти, что человека, имеющего за плечами училище по дошкольному воспитанию, выбрали на пост директора школы! Кто предпочел ему и знаниям луженую глотку быдла. Бывшего заготовителя скота, которому и дети, и школа нужны как хвосту репей.
  - Петр, в тебе говорит обида, - не выдержала мать. - Я тоже работала экономистом. Без образования.
  - Не могу, - непримиримо замотал головой отец. - не могу, потому что мой университетский диплом втоптали в грязь. Душевный разврат набирает силу. Один из выродков это я. Сначала безоговорочно верил Сталину. Потом Хрущев эту веру поколебал. А теперь и совсем не знаю, кому и во что верить. Фенита ля комедия. Прочь "Боже царя храни", прочь гения одной ночи Руже де Лилля, да здравствует рыжий Прокофьев и его "наваждение".
  Вино в бокале иссякло. Тоненькая красноватая струйка потянулась от левого угла к подбородку. По-мужицки крякнул, отец отставил хрусталь и потянулся рукавом к струйке.
  - И вот финал. Не-ет, я попытался возродиться Фениксом. Я воздел руки к небу и с трибуны призвал всех покаяться в грехах. Ты знаешь, дочка, что было потом? Первый же, сидевший в переднем ряду шофер, дал мне пинка под зад. А после просто избили тут же в коридоре управления. И теперь я никто. Вместо того, чтобы нести в массы накопленное веками бесценное достояние народа - культуру - промышляю на кусок хлеба сбором досрочно выращенного урожая с колхозных полей.
  Колыхнув таинственным нутром, граненый сосуд вновь терпеливо поднялся над клеенкой. Размытые ее квадраты окрасились в малиновый цвет. Подрагивающие от напряжения пауки некоторое время держали сосуд на весу. На рубашку просыпался сухой бесцветный песок:
  - Я уподобился вот этому графину. Любая дрянь схватит за горло, любой дурак опрокинет вверх задом...
  Круглое усатое лицо кустодиевского "Булочника" так и брызнуло смехом. С полок запрыгали булки и баранки. Но размоченные слезами, потоком хлынувшими с икон голландского живописца, бесформенными кусками теста упали к подножию контрастирующих в закатом солнце гималайских гор. Выведенная кистью Святослава Рериха абсолютно прямыми линиями нирвана расставила все по своим местам. Но слишком просты были ключи к познанию смысла жизни, к освобождению личности от воздействия внешнего мира. к прекращению волнений. Человечество уже давно потеряло их. И поэтому переданная зрительным нервом информация недолго терзала библейскими, на два столетия опередивших буддистское учение "о четырех благородных истинах", наказом - плодитесь и размножайтесь - привыкший к хитросплетениям ум. Девушка отвела от пейзажа добитый семейной трагедией взгляд, устало вздохнула и осела на стул, на край стола не принявшей ни одного из пророчеств плотью без души. Возникшая в поезде мечта о светлом будущем, подогреваемая надеждой на непоколебимые семейные устои, оказалось, светила с вершины Лысой горы - Голгофы. И когда отец подвинул в ее сторону бокал, она не стала противиться. Она вспомнила о словах древних. Одна рука потянулась к заключенной в хрусталь истине, другая же непроизвольно легла на живот. Но и он, это единственное во всем теле живое место, молчал. Неизвестные соки пока только пытались пробудить в бесформенном куске мяса самое таинственное и самое обычное, самое неповторимое и самое простое, самое дорогое и самое дешевое - Жизнь.
  С молчаливого одобрения матери, она окунула губы в терпкую прохладную жидкость и, ослепленная зеркальным венцом, прикрыла ресницы. А когда распахнула ожившие глаза, увидела протянутую матерью гроздь виноградного янтаря. И удивилась тому, что этой родной, облачившейся в косу старой груши женщине так мало надо.
  На дне граненого просто стекла сомкнулось радужное кольцо. Негромкими восклицаниями мать пыталась разбудить в задубевшем в раздумьях отце живую мысль. Поняв бесполезность затеи, свернула скатерть-самобранку и без усилий увела его в спальню. Девушка ковырнула ногтем белое кружево. Пошарив глазами по стене, придержала равнодушный взгляд на репродукции с картины "Гималаи. Закат солнца". Пошевелив ноздрями, как бы нехотя приподняла одно плечо. "Ну, и что ты хотел этим сказать? - спросили уголки опущенных губ. - Разве ты, седобородый праведник, член семейной философской садхи, не знаешь, что сказал один мудрец? Надо любить больше жизнь, чем смысл ее. Разве это не отдушина для мятущихся? А впрочем, ты прав. Кто-то должен выяснить пульсации набора драхм и добиваться нирвана. Иначе души заплывут телами. Но для меня ты и любимый мною твой пейзаж, приведший в закончившемуся неудачей постижению своего "я", уже в прошлом. Истина во мне. Она имеет терпкий вкус, она пьянит, как настоящая "изабелла", та, которую кроме моего отца могут делать еще один-два винодела и бочка которой томится сейчас в подвале. А теперь я пойду думать ни о чем, потому что предложенная тобой разгадка смысла жизни мне не подходит. Он теперь у меня есть свой".
  Улыбка Джоконды тронула размягченные вином губы. Девушка поднялась и пошла в свою комнату, в которой уже давно хозяйничал космос. На кубках, вымпелах, книгах, грамотах, тускло-свинцовой аппаратуре исполняли свой танец облачившиеся в лунные одежды балерины-звезды. Снежный вихрь Млечного Пути врывался в раскрытое окно. Пушистый хвост его захрустел под ногами. Задира Марс точил алмазный меч свой об один из рожков канделябра. Она засмеялась, поманила пальцем привставшую на цыпочки розовую тунику. Венера с достоинством наклонила головку и взметнув точеную свою ногу, вошла в круг, образованный звездами. Девушка скинула пыльную, пропахшую потом, земную одежду и присоединилась к ним. Неистовый Юпитер коснулся шеи губами Данилы. Она оттолкнула его. Здесь он был лишним.
  
  
   НЕ ЖДИ ПОЩАДЫ .
  
  Конец июля 1970 года. Балтика. Остров Сааремаа, самый крупный в Моонзундском архипелаге. Бригада береговой охраны частей морпеха расположилась по побережью по обе стороны от столицы острова, маленького, аккуратненького Кингисеппа.
  Служба была так себе, если сравнивать с событиями 1968 года в Чехословакии, в которых бригада морпехов тоже принимала участие. Тогда из транспортных "ИЛов" десантировались над Молдавией - и на БТРах, БМП, сходу, через Румынию и Венгрию, чтобы нагнать побольше страху на вольнодумную Европу, взяли курс на Брно. Впрочем, и там особых боевых действий не велось.
  Запечатлелся один случай на улице ближнего к Брно села, где бойцы окопались. Июль, жара нестерпимая, Все колодцы с водой отравлены. Молодые чехи куда-то попрятались, старые зверями косились на советских. Ругались. Они могли выпить из ведра даже отравленную воду, чтобы показать, что ее можно пить. И потом корчились в предсмертных судорогах вместе с оккупантами. Кого-то из парней удавалось спасти. Чешских стариков спасать было некому.
  В один из дней группа из трех человек, где Боца был старшим,патрулировала по вечерним путынным улочкам. Навстречу катилась стайка пацанов лет по четырнадцать - пятнадцать. Для острастки пощелкав затворами на АКСах с откидными прикладами, бойцы надавали волосатикам подзатыльников и продолжили путь. Боца немного отстал, один из подростков показался подозрительным. И точно. Вскоре в сочных лопухах за аккуратными изгородями мелькнули взлохмаченные головы. А еще через мгновение увидели летящую в сторону патруля ребристую ручную гранату. Боца успел крикнуть "ложись!". Притянув ноги к животу, ребята вмялись в густую пыль. Взрыва почему-то не было - эдакого своеобразного негромкого хлопка. Но вдруг он почувствовал жжение под левой лопаткой. Позже. В медсанчасти, выяснилось, что большой осколок плашмя вжарился в спину. Защитил толстый зимний тельник, которые перед отправкой в Чехословакию приправили всем.
  Вот, собственно, и все. Разгон демонстраций и кулачные разборки с местными не в счет. Основную работу сделали прибывшие раньше ребята из ВДВ и стрелки с танкистами. Последним на улицах Праги досталось больше всего. Танки забрасывали бутылками с зажигательной смесью, ребята сгорали заживо. Стрелков забивали камнями, и они - без приказа - не имели права ответить. Для морпехов же подобного дебилизма не существовало в природе.
  Короче, на фоне возведенных еще в царскую эпоху бетонных форпостов, парни занимались тактической подготовкой, проводили рукопашные бои. До тех пор, пока в один из дней конца июля в казармах не прозвучала боевая тревога. Бойцы спешно погрузились на плавсредства и направились на основные базы в Балтийск и дальше, в Калининград. Там и услышали об учении "Океан".
  Возле "стенки" стояли готовые к выходу в открытую воду крейсеры Балтийского флота. Отряд снялся с якоря, выстроился в кильватер и через проливы Каттегат со Скагерраком, через Северное море, ПА-де-Кале, Ламанш вышел в Атлантику. В отличие от балтийских, серых, коротких и холодных, волны Атлантического океана были безмерной длины, высоки и теплы. Безмерно пустынны были и просторы. Поздним вечером группа кораблей вошла в пролив Гибралтар, с далекими береговыми огнями по правому борту. Это виднелся африканский континет. Марокко. Огней на испанском берегу по левому борту никто не увидел. А к концу второго дня крейсера уже качались на рейде недалеко от Порт Саида.
  В ту пору к власти в Египте пришел Анвар Садат, для поддержки его лояльного к Советскому Союзу режима эскадра и пришла. Затем была выгрузка на берег, беготня по раскаленным пескам за арабами. Резина у БТРов потрекивала, потому что воздух прогревался до 60 градусов, а поверхность барханов струилась маревом под все сто. Обжигало дыхательные пути, кожа на руках и на лицах висела лохмотьями. БМПэшки зарывались гусеницами и садились на пузо. Прячась за боевыми машинами, брйцы вышибали противника с позиций, неспешно продвигаясь для воссоединения с освободительной армией египтян. В одну из атак в составе штурмовой группы Беца заскочил в окоп. Отвернувшись от него, на коленях на дне стоял мусульманин и отбивал земные поклоны. Чуть подальше - брошенный автомат Калашникова. Беца развернул ствол в другую сторону неглубокой траншеи, дал пару очередей вдоль. И вдруг услышал за спиной сухой щелчок затвора. Клацнул боек, видимо, араб нажал на спусковой крючок, но патронов не оказалось. Больше Беца ничего не помнил, очнулся на борту крейсера с пробитой головой.
  - Убивать надо было! Убивать, - со скошенным от злобы ртом доказывал ему боевой братишка, стрелок - водитель третьего парашютно - десантного взвода. - Если немец поднимет руки вверх, можно смело ставить АКС на предохранитель, если араб - все равно убивай. Или он тебя. Хорошо, что приклад только скользнул по черепушке. Кость вдавил под левой глазницей. Но кривым не будешь. Короче... считай, проскочил.
  Облокотившись о поручни по стальным бортам, парни стояли на надраенной морячками палубе. Скоро сниматься с якоря. И домой. Море было стеклянным. До того спокойным в косых лучах заходящего солнца, что хоть разувайся и скользи по нему босыми ногами до самого горизонта. На пустынном до этого капитанском мостике засуетились. Наверное, снова матросики поскачут по железным палубам с веревочными "тещами". И вдруг от кормы к носу пошла легкая волна.
  Бойцы были наслышаны о сейсмическом неспокойствии в этих краях. Когда возникла вторая волна, повернули головы по борту в сторону кормы. И на далеком горизонте - от Гибралтара - заметили темную точку. Она приближалась, раздуваясь в громадную серую глыбу.
  Это была авиаматка из шестого американского флота. Сам "Энтерпрайз" пожаловал к устью Нила, под стены вожделенного для парней там, в пекле песков, Порт Саида. Авиаматка закачалась прямо напротив крейсеров, примерно в полумиле. Как пчелы над ульем, над ней жужжали самолеты м вертолеты. Вокруг поднимали волну корабли сопровождения - эсминцы, торпедоносцы, военные транспортники. Парни в бинокль рассмотрели перископ подводной лодки. И все это крутилось, вертелось, ревело, рявкало, как в гигантской карусели. На прямую, как футбольное поле, палубу высыпали американские матросы, летчики, обслуга. Даже женщины в форменных юбках. Когда первое волнение улеглось, ребята стали осыпать друг друга острыми репликами и восклицаниями через мегафоны. Дошло до отборного мата.
  - Эй, янки, - кричали бойцы в боцманский рупор. - А не хотите вы в задницу вместо Египта?!
  С борта авианосца вверх взвились красные ракеты. Морпехи сразу защелкали затворами АКСов, РПД, ПК. Экипажи кормовых спарок ЗРК поддержали бойцов, поводив стволами вверх-вниз. В этот момент с мостика раздалась громкая, четкая команда:
  - Морскую пехоту разоружить. Задраить в кубриках до особого распоряжения.
  Только много позже, на базе, парни узнали, чем был вызван такой нелепый приказ. Высокое начальство просто испугалось, что бойцы, неуправляемые, озлобленные военными действиями, "могут допустить в сторону американцев провокационные выстрелы", в результате которых неизбежно бы возник международный конфликт. А в тот момент, сочувственно улыбаясь, матросы предлагали ребятам сдать автоматы и пояса с полными боевыми комплектами. Морпехов затолкали в рассчитанные на четырех матросов - две нижние, две верхние койки возле стен - кубрики по семнадцать - двадцать человек. Во время похода сюда часть пехотинцев располагалась в трюмных подсобных помещениях, часть - прямо на палубах. И наступила долгая тишина. Духота, когда пот градом, несмотря на открытые крохотные иллюминаторы. А в два часа ночи - это время каждый засек подсознательно - авианосец раздраил жерла корабельных орудий и принялся методично расстреливать советские крейсеры. Холостыми выстрелами.
  Вода была стеклянная, звук, как резиновый, отскакивал от поверхности и всей мощью обрушивался на железные борта кораблей. Поначалу ребята кричали от ярости, рвали на себе тельники и форменки. Казалось, вода уже переливается через иллюминаторы, стальная громадина тонет и помощи ждать неоткуда. Бойцы изодрали в кровь локти с коленями о гулкие переборки с железными дверями - результата не было. Морпехов просто замуровали. Свои же. И тогда они запели. Неизвестно, как у других национальностей, но у русских именно так. Песня - единственный выход из любого положения. Они пели долго, охрипли, осипли. Выбились из сил. Уж и канонада закончилась. Потом началась снова. Ребята перестали соображать....
  Сколько прошло времени после первого выстрела с американского авианосца, никто не знал. Время просто перестало существовать. Кажется, через иллюминатор передавали сухой паек, но к нему не притронулись. Бойцов выпустили из кубриков только в Балтийске. И сразу под конвоем доставили в какие-то казармы. И парни опомнились. Они разломали, развалили, разорвали на части все, что можно было уничтожить. Они подняли бунт, которого Балтийск не видел даже в революцию...
  Следствие длилось долго, полгода. После суда часть ребят упрятали в тюрьму, часть - в дисбаты. Бецу направили в отряд сопровождения баллистических ракет стратегического назначения подводного старта. Морпехи доставляли их с полигона в Капустином Яре в ставший ныне печально известным Североморск на базу атомных подводных крейсеров. Учли его ранение и заслуги.
  Мать опасалась, что его посадят. А у него развилась боязнь замкнутого пространства. Он вообще стал бояться всего - и трупов, на которые насмотрелся достаточно, и закрытых помещений, и даже захлопывающихся дверей в гражданском пассажирском транспорте. А потом, когда он на заводе попытался добиться справедливости, его и вовсе поставили на учет к психиатру. Сердечко и без того с юности работало как бы с перебоями, в те времена не замеченными ни одним врачом. Теперь страх заточения, страх смерти досаждал чуть не ежедневно. Впрочем, многие боевые братишки так и не вылезли из советских психатричек аж до конца девяностых годов...
  
  
   МОЯ И РОДНЫХ СОЦЛАГЕРНАЯ СУДЬБА .
  
   ЗАПИСКИ СОВЕТСКОГО ШИЗОФРЕНИКА
  
  Здравствуй, Юрий.
  Однажды я обращался к тебе с просьбой, но ты мне даже не ответил, а, подчиняясь мелким амбициям, написал маме и выразил свою обиду. Это было в 1986 году, и шесть месяцев из-за этого мы с мамой не переписывались. Это не упрек, а напоминание о том, что ты и я - дети одной матери. Теперь тема побега отпала, но я не могу смириться с тем, в чем осужден. Прочитав открытое письмо Горбачеву, ты в полной мере осознаешь мою трагедию, и не как брат по крови, а как человек. В письме том нет ни слова лжи. Кроме указанного в письме, в нашем домашнем архиве есть письма моих товарищей по борьбе, их рекомендации, призывы к моим родным, к действию. Все они остались мертвыми бумагами в архиве. Мать не решилась на подвиг во имя меня. Но она совершила другой подвиг - материнский, и все эти годы воевала с бюрократами за мои права. А местные власти, чтобы опорочить ее в моих глазах, слали ей грязные письма обо мне. И это все в архиве дома. Чем побуждались такие наветы, указано в открытом письме. Там хроника моих лет и только факты. Я не смогу тебя заинтересовать своим предложением, если ты сегодня не тот, кого я знал в детстве. Тогда я призываю тебя исполнить свой долг. Я для тебя умру, но у каждого казнимого есть последнее желание, которое обязан выполнить законодатель и палач. Исполни мое желание, и простимся. Мне не к кому обратиться с этой просьбой - я верю только тебе. Ты не должен предать меня, как не сделал этого в первой просьбе.
  Это не совсем обычное дело. Тебя как журналиста оно должно заинтересовать, как брата сделать подвижником здесь. Этим открытым письмом ты выйдешь на всесоюзную арену. И если правда восторжествует, то можешь представить, какую значимость обретет это письмо, сколько людей будут избавлены от страданий. И я не требую у тебя лицемерия, лжи, изворотливости. Все, что есть в письме - правда, правда, правда и моя многолетняя боль. Мне жаль, очень жаль, что родные мне люди отреклись от помощи, когда я оказался в беде. Только мама и Томочка, которая, кстати, переняла у вас эстафету молчания, помогали, как могли. Прости, но это предательство. Такое же, как если бы могли бросить больного человека, свою мать, в дом престарелых. Я не вижу различия здесь, и если ссылаться на то, что, якобы, вы возмущены моим поступком как граждане СССР, то и здесь вы не правы. Я не повинен в том, в чем обвинен судом на 15 лет. 11 лет я и мама пытаемся доказать эту истину. Но мы малосильны, и наши потуги рассыпаются в прах. Больно и стыдно, что я, имея такого брата, так и не смог удостоиться его профессиональной помощи. Больно и горько. Я всегда стеснялся сказать товарищам, что у меня есть брат, который может мне помочь отыскать правду. Тоска берет от того, что ты усомнился в моей правоте. Да, я мог украсть раньше. В юности мог. От голода. Мог это сделать из солидарности, как с Тереховым. Но не тогда, 11 лет назад, когда стал на путь религиозного прозрения, на путь борьбы с советской бюрократией. Эту кражу, из-за которой я 11 лет блуждаю в клоаке лагерей, не совершал. Но знал о ней и, находясь на нелегальном положении в Чите, не побежал звонить в милицию. В этом моя вина. В письме к Горбачеву - правда. Вся правда. И тебя должно возмущать одно только то, что твоего брата посмел кто-то оскорбить. А меня убили... Рядом со мной вешались люди, десятки висельников, резались и резали друг друга от отчаяния, душили по ночам, а я ждал, ждал всегда, что вот меня мои родные и товарищи вытащат из этого омута. Мне же, связанному по рукам и ногам колючей проволокой заточения, не испить и глотка свежего воздуха. Вольного. Да, мы с мамой не добились ничего. И вот теперь я решаюсь на последний шаг. Это моя последняя надежда. Брат, я умираю каждый день. У тебя головные боли, а у меня и это, и сердце, и многое еще. Но и колючая проволока со всех сторон. Тебе тяжело? Больно? А мне? Но мне некому помочь, кроме надежды. Сейчас этой надеждой являешься ты. Помоги мне! Я младше тебя. Ты обязан помочь. Не веришь мне, Бог с тобой. Сделай и уходи. Долг есть у каждого из нас, иначе мы не люди. Исполни свой долг. В детстве я бросался в драку за тебя. Ты бил обидчиков за меня. Что случилось с того времени? Мысли, тело изменились? Чувства? Но кровь-то осталась. Неужели она не зовет к отмщению за жизнь, судьбу родного человека? Или уже и кровь у нас другая? Да, были ошибки. Я был незрелым, блуждал. Но путь религиозного просвещения мною избран давно и верно. Все наносное за эти годы вера моя отшелушила. Осталась одна идея, и жаль, что ты об этом не знаешь. Жаль, что ты не знаешь меня сегодняшнего, как не знаю тебя сегодняшнего я. Это трагедия. Ты ее осознаешь, осмысливаешь? Если нет, то нам не о чем говорить. Ты пустой человек тогда. Одинокий человек. Но мне не хочется верить в твою нравственную смерть. Я же помню тебя всегда. Во мне есть ты, Томочка, мать, Людмила, Владимир, Рудольф Павлович. А в тебе? Есть в твоей крови Я? Надо ли нам задумываться об этом?.. Мне - нет, но ты - подумай. Смог ли я напомнить своим письмом о себе - не знаю, но если да, то пусть наша семья станет единой снова. Без отрезанных ломтей.
  Теперь о деле. Поручение мое требует подвига, времени и, может быть, некоторых средств. Открытое письмо, что ты нашел в этом пакете, должно быть опубликовано. Теперь давай так. Сейчас ты его прочитаешь полностью. Читай...
  Смысл ясен? Это я. Здесь, в этом письме, я весь, без фантазий. Это жизнь моя за последние 11 лет. Кроме того, что в архиве семьи, лично у меня (но хранится здесь, в Нерчинске у друга), есть документы, где те, кто участвовал в расправах надо мной, позже, узнав меня, дали мне свои объяснительные: от кого, когда и почему они получали задания в отношении моей личности. Если корреспондент "Известий" или из другого органа приедет сюда, за этой документацией, я ему все вручу. Это обличительные документы, и факт моего преследования есть в действительности. Отправить в этом письме что-то я опасаюсь. Дело в том, что за мной установлен сильный контроль. Это не мания преследования. И я боюсь, как бы не потерять эти документы. Вот тебе адрес человека, документ которого есть у меня. Он был исполнителем и совершал мое избиение. Но позже перешел на мою сторону. И все рассказал и описал. Будешь в Москве по этому делу, отдай в редакцию его адрес. Остальные живут в других регионах. Преследование в местах заключения, бесправие з/к - это актуальная тема сегодняшней журналистики. Кроме меня, такого письма в центральной печати ждут сотни тысяч этих несчастных, репрессируемых в заключении администрациями колоний. Только за этот подвижнический труд тебе будут благодарны миллионы со всех концов Советского Союза. Да, предстоит борьба с целым министерством, которое зубами будет отстаивать свою правоту, но все в моем письме имеет подтверждение, и я только желаю, чтобы у тебя удалась публикация его. Ты, мама, вы должны победить МВД и освободить меня от неправедных оков. Вам будут помогать сотни людей. Ваше письмо Горбачеву основано на принципах правового государства. Это вполне законный иск, это мерило гласности и правовой защиты граждан. Вы не будете одиноки. Люди со всей страны будут следить за этим боем - МВД и семьи рабочих. Нечестно уже поступить с вами не позволят. И не надо опасаться предстоящих бурных событий. Надо выйти из застоя извечного страха в нашей семье. Я прошу тебя, брат, познакомить с письмом Анатолия Азовского, и если он разделяет мое мнение, если он друг нашей семьи, если верит в мою правду, пусть подпишется рядом с тобой под письмом Горбачеву: А. Азовский, и адрес. Если есть ко всему этому какое-то недоверие, шлю вам в этом письме свое заявление. Прочитай его. Пусть ваши души за вашу судьбу будут спокойны. Итак, прошу перепечатать открытое письмо полностью. Уберите ошибки из него - грамматические, стилистические. Каждая строчка в нем нужна, поэтому, работая с письмом, нужно помнить об этом. Сделайте три экземпляра. Далее твой путь лежит к матери домой. Ты знакомишь ее с письмом, она подписывается. Идешь в Козельск к моему товарищу, который сейчас живет в доме Рудольфа Павловича. Письмо ему не показывай, не надо. Но от моего имени попроси денег, объясни, что едешь в Москву добиваться для меня свободы. С ним рассчитаюсь я сам. Далее, в Москве, в газете "Известия" или в другом печатном органе отыщи человека, который полномочен сообщить тебе сразу, решатся ли они на публикацию письма или нет. Дождись решения. Если они откажут (это ведь сенсация, к которой наша печать еще не привыкла - иск к МВД), то иди в редакцию журнала "Огонек" к редактору Коротичу. Он возьмется. Если и он - нет, тогда иди в "Комсомольскую правду". Если и там - нет, тогда в "Литературную газету". В иные редакции не ходи. Подвиг твой в том, чтобы напечатать. Соверши его. Если возьмутся, то попроси, чтобы тебе, как члену Союза журналистов, дали командировку ко мне и полномочия на проверку фактов. И сразу сюда, ко мне, как корреспондент. Остальное - по обстановке. Если же тебе не удастся ничего, то ходу письму без публикации не следует давать. Там, при публикации, факты обретут значимость общественную и обязательно подтвердятся, а если пустить по инстанции, то власти на местах - да и в верхах - перевернут все с ног на голову, затрут, а меня додавят. Публикация подстрахует нас, а гласность отыщет истину. Кроме этого, мы лишимся юридической поддержки энтузиаста-адвоката и общественного мнения.
  Брат, я жду. Анатолий, помогите мне. Одиннадцать лет!!! У меня нет больше сил. Я в том состоянии, что, если бы не дума о матери, то давно покончил бы с собой. 11 лет!!! За что!!! Брат, мне нужен твой подвиг. Пусть тяжело, пусть невозможно, пусть головные боли - пробейте. Ползком, зубами, а иначе зачем быть писателем, если не спасать гибнущих. Не только меня. Я очень жду. Мне дай сразу телеграмму, если согласны.
  Славик.
  
  Обязательство
  
  Обязуюсь за все сведения, указанные мной в открытом письме на имя Горбачева М. С., за все числа, имена, события, нести уголовную ответственность в случае их неподтверждения.
  Прошу члена Союза журналистов СССР Иванова Юрия Захаровича, 1945 г.р., и Азовского Анатолия, поэта, члена Союза писателей СССР, предать гласности от своего имени это письмо.
  Все факты, указанные в письме на имя Горбачева М. С., имели место и имеют подтверждение в документах.
  Милюхин Вячеслав Николаевич, 1947 года рождения, Читинская обл., г. Нерчинск, ЯГ-14/1, колония строгого режима содержания.
  1/VIII-88 г. Подпись
  
   ДЛЯ РЕДАКЦИИ .
  
  В управлении, где в настоящее время содержится осужденный Милюхин, как, видимо, и должно быть там, где сохранились очаги застоя, далеко не благополучны дела и в среде работников администрации. Не так давно офицер колонии Медынский вкупе с осужденными совершил кражу. Но, как и в прежние времена, это уголовное дело сейчас постараются сокрыть или, на крайний случай, смягчить. Сюда, на работу с личными кадрами, следует обратить внимание администрации колонии, но, как ни странно, этот преступный офицер руководство не интересует, а вот осужденный Милюхин, честно работающий, дисциплинированный настолько, что ни один офицер колонии за 7 месяцев нахождения в колонии не объявил ему замечания, привлекает. Заявляя одному из заместителей начальника ИТК о своем несогласии с объявленным майором Дарчуком нарушением режима содержания, неправильной трактовкой слова, Милюхин сказал, что в колонии не знает офицера, который не выражался бы матом и в среде осужденных, и в своей среде (кроме замполита колонии). Он заявил, что нецензурную брань слышал не раз и от самого майора Дарчука. На это администратор ответил: "А ты объяви выговор начальнику - и квиты". Сведения об офицере Медынском нами даются редакции не для того, чтобы повысить цену письму. Тем самым ярче выражается контраст предвзятости администрации колонии к осужденному Милюхину. Кстати это не единичный случай когда работник колонии опускается до воровства . Офицер Зибирев также совершил кражу, но судим не был, а ушел из органов МВД. УК на них не распространяется.
  В целях сокращения текста авторы дают согласие на редактирование его. Мы просим редакцию оказать нам профессиональную помощь в обработке текста письма с сохранением общего смысла этого документа.
   Информация для редакции. 10/10-86г. начальник оперчасти ИТК-34/8 капитан Марков в присутствии двух представителей органов следствия по борьбе с наркоманией г.Ухта требовал у осужденного Милюхина написать на свою мать явку с повинной в том, хто будто она занимается распространением наркотиков. До вызова капитан Марков избивал лично Милюхина в камере дознания ШИЗО. 13/11-86г. Зам. начальника по РОР п/полковник Сандалов заявил в своем кабинете Милюхину: "Твоя мать - падшая грязная жалобщица. Ей никто не поверит, а если она будет на чём-то настаивать, у нас есть в стране силы, способные заткнуть такой песчинке рот. И у тебя, и у твоих друзей, и родных один выход - молчать."
   19/12-86г. работник КГБ майор Лебедев и капитан Марков вызвали осуждённого Милюхина из одиночной камеры : "Я считаю - заявил Лебедев - что тебя содержат неправомерно в одиночной камере. Пиши объяснение в том, что и своих жалобах твоя мать утрирует факты, лжёт, и ты - свободен." Милюхин возмутился, и тогда Лебедев оставил Милюхина наедине с Марковым... Когда крик избиваемого Милюхина услышали осуждённые в камерах, и заключённые поддержали его грохотом в двери, явился Лебедев и спросил: "Надумал?" Но услышав протест, увидев озлобление заключённого, велел увести его в одиночную камеру и пообещал "новую встречу". Сегодня все эти негодяи не вспомнят о своих подлостях, оскорбятся, но у нас есть свидетели из среды осуждённых. В этой колонии над Милюхиным проводились и такие эксперименты. 20/11-86г. к одиночной камере Љ 24 подошёл контролёр и заявил, что в доме у Милюхина несчастье с матерью. В руках он держал телеграмму. Милюхину стало плохо с сердцем, а надзиратель стоял и хохотал. Когда насладился эффектом, отдал телеграмму, где мать поздравляла сына с днём рождения. Однако врача Милюхину пришлось вызывать... И в этой колонии, и в других работники медчастей (нет сомнения, что в согласии с оперчастью) выдавали Милюхину психотропные лекарства, а в периоды выражения им протеста на произвол делались инъекции в принудительном порядке. Спустя несколько часов составлялся акт о том, что Милюхин обнаружен в одурманенном состоянии. Наркомания. Опротестовать такой акт осуждённому невозможно в одиночку. Он изолирован и полностью бесправен.
  
   ЦК КПСС. Генеральном у Секретарю ЦК КПСС тов.Горбачёву Михаилу Сергеевичу.
   Товарищ Генеральный Секретарь ЦК КПСС, наше открытое письмо продиктовано многолетними хождениями по бюрократическим кабинетам различных инстанций, разочарованиями и не оправдавшимися надеждами в поисках законности, оправданной тревогой за жизнь человека, одиннадцатый год преследуемого органами МВД в самых архаичных застойниках нашей Родины - колониях МВД.
   Мы обращаемся к Вам с надеждой, признавая Вашу подвижническую революционную деятельность в стране, констатируя Ваш подвиг во имя многострадательного и многонационального нашего народа. Наша семья доверяет Вам.
   В 1967 году наш сын и брат Милюхин Вячеслав Николаевич, выполняя служебный долг на границе с КНР, получил тяжёлую травму. Был комиссован. Отказался от пенсии, получил образование и с 1967 по 1973 годы возглавлял различные коллективы культуры в Калужской области и в г. Ленинграде. Занимался комсомольской деятельностью. С этого периода времени стал приобщаться к религиозной пропаганде.
   В 1973 году, оказавшись в группе людей, совершивших уголовное правонарушение и сам, являясь соучастником этого преступления, был арестован. Однако в процессе следствия выяснилась его политическая неблагонадёжность, и он был направлен в Сычевскую психбольницу на обследование. Более года Милюхина содержали на больничной койке, подвергая различным психотропным лечениям. В 1975 году институтом имени Сербского он был всё-таки признан психически здоровым и предан суду. В 1976 году после освобождения Милюхин выезжает в г. Тында, где организовывает группу из 30 человек, назвавшую себя группой защиты прав на БАМе и, возглавив её, занялся деятельностью, квалифицируемой УК РСФСР - антисоветчиной: распространение листовок о нарушениях законности на стройке БАМ, религиозной пропагандой православия, размножением произведений писателя Солженицына. Этой группой была размножена и распространена "Книга жизни" /Евангелие от Иоанна/. В феврале 1977 года лейтенант Коротков из транспортного отдела милиции г. Тында вызвал Милюхина и заявил, что органы КГБ напали на след его группы. Коротков заявил, что даёт сутки Милюхину, и если он его увидит в городе после этого, дело на него найдет. Это были его слова. Подозревая провокацию, Милюхин отверг требования Короткова и, живя легально в столице БАМа, работая в клубе "Ударник" худруком, а в мехколонне Љ 116 тренером по боксу, продолжал тайно заниматься политической деятельностью и религиозной. В марте Милюхин был задержан работниками этого же отделения милиции и обвинен в краже часов. В мае его судили и в том же месяце товарищи из его группы, войдя в соглашение с охранником Тындинской тюрьмы, организовали ему побег. Сразу же после побега группа Милюхина в листовках объявила, что Милюхин не квартирный вор, как говорится в распространённых по БАМу органами МВД прокламациями, а преследуемый КГБ руководитель политической группы.
  Уже живя в г. Тында на нелегальном положении, эта группа издала и распространила сотни листовок по БАМ о зверствах налзирателей в Тындинской тюрьме, об избиениях 1 мая пьяным начальником тюрьмы осужденного Бакланова и майской голодовке - протесте в этой тюрьме. По факту данного преступления на Милюхина и членов его группы заочно было возбуждено органами КГБ уголовное дело по статье 70 (Тында 1977).
   Товарищ Генеральный Секретарь, все мы знаем сегодня, что против вчерашнего болота в стране советскому гражданину было не выступить нельзя и то, что в 1977 году заявлялось в листовках Тындинской группой, сегодня повторяется с высоких трибун. Весь наш народ осуждает вчерашнюю политику и Вы являетесь авангардистом этого нового мышления. Милюхин и его товарищи в то время были предвестниками сегодняшнего дня.
   В октябре 1977 года Милюхина задерживают в г. Чите органы внутренних дел. Ему предъявляется обвинение по ст. 70 и вполне законное обвинение в недонесении о совершенном преступлении. Спустя некоторое время статья 70 странным образом отпадает, и Милюхину предъявляют обвинение по ст. 117 ч. 3 и ст. 102. После некоторой физической обработки в Читинском СИЗО Милюхин соглашается с предъявленным обвинением, но здесь выясняется, что в период совершения преступления он был в СИЗО г. Благовещенска, а значит, совершить преступления не мог. Органы следствия Читы отклонили это обвинение, но предъявили новое по ст. 89 ч. 3 в недонесении, о котором Милюхину в начале следствия инкриминировалась вина. После физических расправ, издевательств над подозреваемым Милюхиным в камерах карцерного помещения СИЗО г. Читы, проводившихся под надзором зам. начальника СИЗО п/полковника Кабанова, на него изготовили уголовное дело. Истинные преступники, комсомольцы, у которых была изъята воровская добыча на их квартирах, остались на свободе и даже стали свидетелями в этом деле. Милюхина осудили, определив ему 15 лет заключения с содержанием в колонии особого вида режима с выплатой четырех тысяч госиска. Этим же судом он был объявлен особо опасным рецидивистом. Но надо сказать, что Читинские органы следствия (при чьей только помощи?..) уголовное дело объставили столь предусмотрительно, что вот уже почти одиннадцать лет на все наши жалобы о неправомерном осуждении Милюхина проверяющими инспекциями ставится одна резолюция: "Осужден правильно".
   Однако, еще до вынесения этого неправедного приговора, Милюхин, видя, что суд и следствие работают в одном направлении- осудить- совершает побег из нарсуда и оставляет записку такого содержания: "Суду. Я не совершал кражи, и вы это знаете. Убегаю, ибо хочу жить, как и вы". За этот побег он был осужден еще на 4 года с отбыванием трех лет на тюремном режиме.
   Теперь мы покажем вам, товарищ Генеральный Секретарь, систему преследования осужденного Милюхина все эти 11 лет уже в местах изоляции. Все факты, что приводятся нами в письме, имеют подтверждение в личном деле Милюхина или в его медицинской карте. А так же есть документы в нашем семейном архиве: свидетелей, очевидцев, подтверждающих обоснованность и правомерность нашего иска органам МВД.
   1977-78 годы. Чита. СИЗО 71/1. После физических расправ, Милюхин, желая хотя бы на время избавиться от истязаний, дает "явку с повинной" на 16 преступлений, которые не совершал. Позже преступления не подтверждаются, но в период проверки "явки" Милюхин пытается симулировать психзаболевание, рассчитывая хоть через ад психбольницы уйти от изуверств. Симуляция ему не удается ( по обвинению следствия Милюхин был уже не государственный преступник, а уголовник ). В уголовное дело по ст. 89 ч.3 вшивается одна из листовок Тындинской группы, подписанная самим Милюхиным как руководителем ее. Зачем она в уголовном деле о краже? И как листовка оказалась в деле о воровстве, если дело по ст.70 находилось в Читинском КГБ?
   1978-1980 годы. Г. Златоуст. Закрытая тюрьма особо строго режима содержания. Пониженный поек месяцами, карцера, в которых Милюхин оказывался по желанию продажных осужденных, работавших заедино с оперчастью тюрьмы, гонения и провокации, медицинские эксперименты в принудительном порядке под силовым вмешательством работников тюрьмы (майор Паныч и лейтенант Кошкин), содержание в камерах с действительно психически больными людьми. Вот путь, что пришлось пройти Милюхину за два года тюремного заключения в Златоустовском узилище. Там же, в тюрьме, медкарта Милюхина активно стала заполняться грязными инсинуациями. В Читинском СИЗО он стал "наркоманом" по велению рассерженного врача-терапевта. В г. Златоусте он превращается в активного "гомосексуалиста, пытавшегося изнасиловать мужчину", инспиратора конфликтов, враждующего с воровскими группировками, отрицательно настроенного к работе администрации тюрьмы осужденного нарушителя.
   Наше вмешательство в судьбу сына и брата, активная поддержка со свободы бывших товарищей Милюхина, вмешательство прокуратуры г. Златоуста, принесли свои плоды. Привыкшие к безнаказанности тюремные администраторы предоставляют Милюхина к досрочному выводу в колонию. Он стал: участвующим в общественной жизни учреждения, показательного отличительного поведения, вставшим на путь исправления осужденным. Спортсмен тяжелой весовой категории на свободе - 84 кг - Милюхин покинул тюрьму г. Златоуста с весом 48 кг.
   Несколько месяцев органы МВД таскают Милюхина по этапам, пытаясь подобрать колонию для дальнейшего отбывания наказания, находят.
   1980-82 годы. г. Вихоревка Иркутской области, ИТК-272/5 особого вида режима. Получив два ножевых ранения от осужденных в среде самих уголовников, называемых "кумовские", Милюхин вновь обращается к нам за помощью. Больше года мы пытаемся путем активной переписки прекратить преследования нашего родственника. Наши жалобы, звонки, протесты, как-то еще сдерживают администрацию местную от полной расправы над осужденным. За это время в камеру, где находился осужденный Милюхин подсаживались уголовники, как они сами позже сознавались, по наущению замначальника ИТК по РОР (п/полковник Ткачев). Одним из таких палачей-исполнителей оказался осужденный Антонов Ю., который пытался ночью напасть на Милюхина с ножом, нанес ему ранение, но еще раньше был изобличен и выслежен сокамерниками, и довести дело до конца не успел. Ножи у него Милюхин и его товарищ Алещенко изъяли, а безумца-уголовника изгнали из камеры. Антонов все-таки совершил злодеяние, задушив нескольких человек ночью, но уже в другой камере (май 1981 года). Когда осужденный Выходцев нанес Милюхину очередную травму, мы были вынуждены принять свои личные меры, после чего п/полковник Ткачев М.Ф., избавляясь от опасного для его карьеры осужденного, немедленно изыскал индивидуальный наряд на этапирование Милюхина в другую колонию.
  1982-86 годы. пос. Мурмаши Мурманской обл. ИТК особого режима. В этой колонии довольно продолжительное время Милюхин находился вне преследования. Видимо, Некто на время забыл его имя. В 1985 г. с удивительной последовательностью и однообразием репрессии повторились. И здесь, в Мурманске, и в Иркутске, и впоследствии акцент делался на потребление наркотиков. Мы заинтересовались - почему? Ведь наш сын и брат никогда не был к этому пристрастен. Позже нам удалось распознать смысл, тайну этого порочного круга... Одновременно с этим начальник колонии майор Саренко неожиданно получает от своего осведомителя, рецидивиста Леднева А. И., дневник Милюхина, куда им заносились сведения о преступной деятельности администрации колонии, где раньше он отбывал заключение. Здесь же оказалась и религиозная литература, и находящиеся под знаком "вето" произведения писателя Солженицына. В дневнике содержались сведения и о преступной деятельности работников ИТК, возглавляемой Саренко. Репрессии не замедлили явиться. Карцера, наказания и старый испытанный метод - науськивание продажных осужденных. К этому времени Милюхин успел объединить группу осужденных преимущественно из прибалтийских республик, приверженцев писателя Солженицына. Группа эта занималась в колонии нелегальным распространением переписанной от руки повести "Один день Ивана Денисовича". Тиражировала религиозную литературу. Периодически распространяла листовки с протестами на произвол местной администрации. Здесь надо сказать, что к пропаганде фашизма, сжиганию в витринах газет, вывешиванию флага со свастикой, листовкам под эгидой фашизма, пропаганде забастовок на производстве, совершению поджогов швейных цехов, имевших место в этот период в колонии и тщательно скрываемых начальником колонии Саренко от общественности Мурманска и работников КГБ в целях сохранения чести своего мундира, эта группа отношения не имела. Вот члены этой группы и сообщили нам о кампании преследования майором Саренко и его подручными Милюхина.
  Вначале мы пытались урезонить зарвавшегося администратора посредством переписки, но это не дало результата. 6 сентября 1985 года в своем кабинете командир роты охраны ст. лейтенант Жуков, прапорщики Лемешев, Панарин с участием человека в вольной одежде, так и оставшегося неопознанно-таинственным впоследствии, с 18 ч. 15 мин до 23 ч. 30 мин подвергали истязанию заключенного Милюхина. Были применены дубины, кулаки, резиновая рубашка, медикаменты. За эту страшную ночь Милюхина дважды выводил из обмороков действовавший заодно с палачами врач Лихолатов. Палачи колонии интересовались: "Где живут его единомышленники на свободе?", "В какого Бога веришь и почему?", "Где проживает Бог?", "Тебе палок крестообразно или полумесяцем?". Это было самое настоящее издевательство. Спас Милюхина от изощренного убийства честный офицер майор Семенко, дежуривший в то время на собственном производстве в колонии. ДПНК Киселев, узнаыв о расправе, сбежал со своего поста, поставив вместо себя капитана Котова. О факте этого преступления наша семья узнала незамедлительно, но болезнь матери задержала наш приезд в Мурманск. Более 90 палочных ударов, сотрясение мозга, вывихнутая рука, искалеченные ребра, потеря зрения, - вот что вынес Милюхин из того вечера. Синяки, мелкие побои колонистсткие медики, как правило, отказываются фиксировать. Из 90 палочных ударов, видимых на теле Милюхина, фельдшер Симонов А. (в присутствии начальника ИТК Саренко и жены офицера Жукова, работавшей здесь же зубным врачом) констатировал лишь пять-шесть. И все. Остальных побоев как будто и не было.
  Наша семья, находясь в курсе событий в колонии, продолжала писать во все инстанции. В это время доведенный до отчаяния офицером Жуковым и майором Саренко Милюхин пытается покончить с собой в камере карцерного помещения. Спасает его контролер-надзиратель, оказавшийся верующим человеком. Факт самоубийства отмечен в медкарте осужденного Милюхина. В этой же колонии наркологом В. А. Шкурдиной в период острого заболевания надпочечников Милюхину вместо лекарства уротропин было применено психотропное средство аминазин. Когда болезнь приобрела кризисный характер, и в данную ситуацию вмешался начальник санчасти товарищ Деньга, на его вопрос: "Зачем Шкурдина это сделала?" был получен ответ: "А он шизофреник. У него все болезни от этого". Тов. Деньга был вынужден лично лечить больного, чтобы исправить поступок колонистского лекаря. Это незначительные сведения преследования осужденного Милюхина в этой колонии. Наша семья располагает данными, когда осужденным этой колонии работниками ИТК поручалось совершить насилие над Милюхиным, но те сознавались в этом ему и отказывались от исполнения.
  2 февраля 1986 года несколько членов нашей семьи явилось в штаб этой колонии. Получив незаконный отказ на встречу с сыном, мать Милюхина упала на колени перед кабинетом майора Саренко, прося разрешения на встречу. Только грязные оскорбления, ругань в свою сторону услышали мы от администратора. Майор Саренко понимал, что показывать родным изувеченного осужденного нецелесообразно.
  Мы были вынуждены обратиться к форме жалоб. Когда письма эти дошли да самых высоких инстанций, в колонию явились скопом начальник политчасти ОИТУ п/полковник Рассохин, в общем, честный офицер, но для которого честь мундира здесь оказалась выше истины (подчиненный которого, заместитель начальника ИТК по ПВР Романченко играл в этом конфликте неблаговидную роль), зам. прокурора Мурманска за ИТК тов. Тихомиров и ряд других должностных лиц. На защиту "коллежского асессора поднялись все коллежские асессоры...". В папочке у Тихомирова лежали наши жалобы в инстанции. На папочке этой стоял гриф "Секретно". От общественности даже в этом конфликте, оказывается, есть секреты. Покрывая свое преступление, майор Саренко немедленно отправляет Милюхина на этап в отдаленную колонию. Напоследок Саренко говорит: "Поезжай. Там дело быстрее доведут до конца". (Для сведения редакции, мы имеем списки осужденных, покончивших с собой в страшных карцерах этой колонии. Только в марте 1986 года "удавленников" более десятка. Сожаление Саренко вполне нам понятно).
  1986-87 годы. Коми АССР. ИТК-35/8. г. Ухта. Уже зная, что преследования не прекратятся, Милюхин, по прибытии в ИТК, немедленно организовывает группу политически грамотных осужденных, которые за долгие годы заключения из действительных уголовников трансформировались в антисоветчиков периода застоя. В эту группу вошел и офицер колонии. Преследования не напугали Милюхина, а напротив, заставили быть активнее, более дерзки в действиях. Кроме беспардонной лжи в личное дело Милюхину, майор Саренко сообщил своим коллегам в ИТК-34/8 о том, что Милюхина надо добивать, но умно. Об этом ЦУ цинично сообщил оперативник Марков осужденному Милюхину по прошествии 2-3 месяцев его нахождения в колонии, ничуть не сомневаясь в своей привычной безнаказанности. Капитан Марков исполнил рекомендации своего коллеги из Мурманска, опустив предупреждение "умно". Это слово Маркову было непонятно...
  5/10-86 года в камере Љ 29 трое осужденных вновь избивают Милюхина, которого сами же отнесли в бессознательном состоянии в одиночную камеру ШИЗО. Двое суток Милюхин не приходит в сознание. Это видели из своих камер осужденные Обухов и Трошин. Их требования оказать медпомощь Милюхину имели свои результаты. Оба получили по 15 суток карцера. Организатору избиения осужденному Савельеву С. 7/10-86 г. объявляют благодарность, следом поощряют выводом на БКС (бесконтрольное содержание). И 30/12-86 г. вновь поощряют. (Все приказы по ИТК). Милюхину же за "обоюдную драку" выносят 15-суточное карцерное наказание с последующим 6-месячным помещением в одиночную камеру. Это высшая форма административной кары. Товарищи из группы Милюхина доводят до нас эти сведения. И вновь нам приходится вступать в кампанию сутяжничества с колонистской администрацией. Эта тяжба длилась недолго. Получая наши жалобы из инстанций, местная администрация ИТК-34/8, привыкшая к безнаказанности, зверела. Но неожиданное вмешательство старшего помощника прокурора по надзору за соблюдением законности в ИТУ тов. Батурина А изменило судьбу осужденного Милюхина. 25/12-86 г. одиночное заключение ему было отменено как незаконное, нарушения режима содержания нейтрализованы, и администрация колонии была поставлена перед фактом вполне законной замены осужденному Милюхину вида режима содержания на более мягкий. При содействии тов. Батурина комиссия депутатов горсовета и суд города Ухты признали правомерным это решение и удовлетворили заявление Милюхина.
  Однако, прежде чем состояться правосудию, администрация ИТК при активном содействии начальника санчасти майора Суслова Е. И. 9/2-87 года направляет Милюхина в местную лечебницу МВД (ЯЦ-34/8), где психиатры сотворили ему некоторую форму шизофрении, смысл которой заключается в следующем: "Переписка нецелесообразна". На протяжении 32 дней Милюхин подвергался психотропному лечению, продиктованному местью администрации ИТК-34/8.
  Вот неопровержимый факт надругательства над осужденным Милюхиным работниками ИТК-34/8. 8/1-87 года капитан Марков вновь вызвал Милюхина в камеру дознания в ШИЗО и подверг его физическому избиению, требуя от жертвы дать отказ в возбуждении уголовного дела по вопросу его избиения от 5/10-86 года осужденными. Заинтересованность Маркова в предании забвению этого преступления вполне понятна... К этому времени тов. Батурин заинтересовался этим делом. Свидетелей избиения оперативником Марковым, конечно, не было, и тогда Милюхин идет на такой шаг. Он дает письменное объяснение в том, что не имеет претензий к хулиганам, ни к организаторам конфликта, но строит этот документ так, что аббревиатура заглавных букв предложений объяснения звучит так: "ПРОТИВЯБИЛИ". Это документ от 8/1-87 года находится в архиве Ухтинской прокуратуры.
  Арсенал оружия по истреблению личности Милюхина В. Н. заполнился. Теперь он симулянт психзаболевания, психбольной, инспиратор конфликтов, клеврет, вор, уголовник, рецидивист, наркоман, токсикоман, инсинуатор, способный оговорить честного офицера, гомосексуалист... Какой иностранный орган печати возьмется защищать его, бывшего руководителя политической группы на БАМе? Тем более - советский орган...
   Оперработники ИТК-34/8, имея слухи о том, что Милюхин являлся организатором "какой-то" группы в их колонии, стали хватать всех его товарищей. Так, осужденный Могулюк М. оказался в Башкирии, В. Трошину создается система нарушений, и он отправляется на тюремный режим, В. Попов отправляется в психбольницу и с диагнозом помещается в одиночную камеру. В. Афанасьев - в одиночную камеру, а затем на тюремный режим. Но причины всем были подобраны иные. Под эту дремучую дубину расправ попали капитан Погребняк В.. Полагали, что он есть тот член группы. Ему объявили ряд выговоров и отослали в другую колонию. 26/4-87 года п/полковник Огурцов, замполит ИТК, сказал Милюхину: " Ты нам не хотел показать офицера подлеца, предателя, так мы его сами нашли. Это Погребняк! Он получил свое, но причину мы нашли другую ему. Результат один. Будет и тебе сполна, куда ты едешь. Да ты и не доедешь...". Бедный капитан Погребняк и по сей день не знает, что же с ним произошло...
   А направлялся осужденный Милюхин на облегченный вид режима в г. Читу. Уж этого поощрения Милюхин заслужил воистину, но чего стоило нам, его родным и товарищам, доказать это в дремучих лабиринтах местных администраций! Если бы не было таких товарищей, как майор Семенко в Мурманске, прокурор Батурин и майор Бутулин (начальник отряда у Милюхина) в Ухте, офицера-врача Красильникова С. и замполита Пьянникова в Нерчинске, отыскать относительную истину в хитросплетениях администраций колоний, брошенных общественностью, невозможно. За годы заключения Милюхина нами это испытано воочию. Мелкопоместническая мстительность этих "князьков" на местах велика и неистребима. Уже в Читинском СИЗО Милюхина догнала телеграмма (фоно), в которой администрации СИЗО предписывалось оперработниками ИТК-34/8 из Ухты произвести обыск у Милюхина, изъять некоторые личные вещи и принять меры уголовного преследования (22/12-87 года), ибо на имя администрации ИТК-34/8 якобы поступили заявления от осужденных колонии, у которых в день отъезда Милюхина "пропали" личные вещи. К счастью, фабрикация этой пакости была поспешной и факты не подтвердились. И вновь товарищ Батурин здесь сыграл роль добросовестного работника. Спасибо ему. Слишком уж редко это случается.
   1988 год. г. Нерчинск, Читинская область. ЯГ-14/1. Колония строгого режима. Может быть, наша семья и смирилась бы с участью, постигшей сына и родственника. Вроде все уладилось, раны зажили, боль утихла... если бы со стереотипной последовательностью уже здесь не повторилось то, что случалось в других местах заключения. В прежних.
  16/2-88 года осужденный Савичев К, нарушив локальную зону отрядов, с напарниками, в присутствии офицеров колонии Никитина и Маркова (ныне капитан следственного отдела г. Нерчинска) избивают Милюхина. Начальник отряда Никитин дает возможность хулиганам скрыться и, пока Милюхин вытирает кровь, подсовывает ему лист бумаги и требует: "Пиши заявление в СПП, иначе совсем убьют". (СПП - активистская секция пройилактики правонарушений). Хулиганов помещают на несколько суток в ШИЗО. Заводится уголовное дело, и тут же работники оперчасти вызывают Милюхина и заявляют: "Будем судить и тебя, и их. Оболюдная драка. Но если ты не хочешь этого, то пиши отказ в возбуждении уголовного дела. Но звучал чтобы он убедительно - и свободен". Спустя несколько дней организатор Савичев назначается старшим дневальным (завхозом) в отряд, где проживает Милюхин. Это только непосвященному неизвестно, что такое завхоз отряда, сила его власти над осужденными отряда... Но Савичев оказался не столь глупым человеком и в присутствии группы осужденных заявил, что, избивая Милюхина, выполнял задание замначальника по РОР колонии (капитана Барановского), что просит у него прощения, ибо понимает, что его назначение на должность - это продолжение того задания, а ему, Савичеву, осталось несколько месяцев до свободы.
  Хочется спросить, кто поручил это мерзкое покушение организовать администратору? Раскаяние Савичева становится известным администрации, и Савичев оказался в ШИЗО. После выхода Савичева из ШИЗО оперативник Лисицкий вновь поручает ему совершить провокацию в отношении Милюхина. Он отказывается и вновь идет в карцер. В результате Савичеву пригрозили, что ему откажут в прописке к матери в Подмосковье, и человек был вынужден заявить свой протест в форме отказа от гражданства. Обо всей этой суете знает Милюхин и делает заявление работникам администрации, но всякий раз его обрывают словами: "У тебя в медкарте есть заключение психиатров, что ты страдаешь манией преследования. И еще ты способен оговорить офицера. Ди прочь!"
  Понимая, что через осужденных совершить новую провокацию не удастся, 17/4-88 года оперативник Лисицкий вызывает в свой кабинет Милюхина, где уже находятся лейтенант Никитин и капитан Хохлов (здесь надо заметить, что "дежурный" ажиотаж вокруг наркотиков, якобы присланных нами в посылке Милюхину, находился в самом расцвете. Но администрации колонии получить свидетельства медэкспертизы не удалось, и эта тема, как и в прежних случаях, отпала впоследствии). Указав на осужденного, майор Лисицкий заявил лейтенанту Никитину: "Он тебя оговорил. Сказал, что ты ему таскаешь по спекулятивной цене чай, а он через тебя отправляет письма на свободу нелегально". Милюхин спросил Лисицкого: "Кто вам сказал такую глупость? Я требую доказательств". Лисицкий ответил: "Мне об этом доложил мой осведомитель, а твой друг. И если я его сюда позову, он тебе тут разобьет голову". Выяснить, кто этот "друг", не удалось. Со стороны же оперативника Лисицкого были угрозы расправы, самая извращенная брань, оскорбления, и мы не вправе не верить здесь нашему родственнику и его товарищам. В душе начальника отряда Никитина было посеяно сомнение (чего, видимо, и добивались оперативники). Не раз впоследствии офицер Никитин заявлял Милюхину, что он на него завел уголовное дело за оговор. Кто поручил майору Лисицкому совершить эту провокацию? Майор Лисицкий применил к осужденному Милюхину еще одну акцию, видимо, из практики оперработы. По поводу и без оного стал вызывать в кабинет Милюхина. Здесь надо знать колонистскую ситуацию: не явишься по вызову - нарушение режима, часто будут вызывать - посеешь сомнение и презрение к себе в среде осужденных. Иногда в отношении к осужденным, мешающим работе администраций колоний, это срабатывает. К сожалению, и в отношении к осужденному Милюхину, далекому от этой категории осужденных, эта мера "перевоспитания" сработала...
  11/7-88 года находившийся в отпуске Лисицкий вновь вызвал в свой кабинет Милюхина. Заявляя протест на издевательские методы расправы, в процессе разговора Милюхин заметил, что администрации колонии следует обратить внимание не на его личность, а на то обстоятельство, что швейники цеха Љ 2 второй квартал выполняют задания на 20-30% и, находясь, по сути, на забастовочном положении, выражают тем самым свой протест мастеру цеха осужденному Борщу. Но вместо того, чтобы помочь осужденным разобраться в сложившейся ситуации, администрация колонии репрессирует швейников в карцерах. Милюхин заметил, что, ввиду безответственности мастера, в швейном цехе Љ 2 10/5-88 года возник пожар, нанесший производству большой ущерб, а факт преступления постарались скрыть; что осужденный Борщ по преступлению - вор и ответственную должность занимать не может, но занимает долгое время, и в цехе у него наблюдается недостача материалов. В это время в кабинет вошел начальник колонии Дарчук. Продолжая заявление, Милюхин сказал, что знает причину такой лояльности администрации к мастеру Борщу, который дважды совершал расправы над ним (физические), но администрация к его заявлению была глуха...
  В феврале месяце этого года колонию посетила высокая комиссия с большими полномочиями. Этой комиссией были запрещены работы в швейном цехе Љ 1 ввиду аварийности эксплуатируемых помещений. Когда представители проходили мимо швейного цеха Љ 2, на вопрос члена комиссии, что это за помещение, один из работников колонии ответил: "Это склад для рухляди". В складе в это время работало около 30 швейников. Комиссия прошла мимо. Надо заметить, что за час до обхода комиссией территории колонии этот администратор приказал снять с цеха вывеску: "Швейный цех Љ 2". Сгорела продукция от замыкания пришедшей еще давно в аварийное состояние электропроводки, но никто ответственности не понес. И лишь осужденный Гращенко, выразивший свой протест на преступление, заявивший начальнику колонии в день пожара: "Вывеску не надо было снимать", отправился в карцер на 10 суток за то, что держал пустой мундштук во рту.
  Это и было высказано Милюхиным майору Лисицкому. После этой речи начальник колонии Дарчук приказал оформить на Милюхина "постановление" о наказании за употребление в его присутствии "нецензурного слова" "хреновый". "Для начала", - сказал майор Дарчук. Какого начала? Начала чего? Тут же отреагировал ДПНК. Обязанный индивидуально докладывать в конце смены о завершении работы Милюхин явился в дежурное помещение, что делает уже шесть месяцев кряду. ДПНК приказал написать объяснительную Милюхину, почему тот вошел в помещение без строя (?). Вмешательство в данную ситуацию зам. начальника по ПВР капитана Пьянникова оградили осужденного от очередного наказания.
  Товарищ Генеральный секретарь ЦК КПСС, из нашего письма может сложиться впечатление, что мы считаем своего сына и брата идеальным человеком во всех проявлениях, и всякий рапорт и последующее за ним наказание предвзято опротестовываем. Нет. Мы не обольщаемся на этот счет. Милюхин - человек не легкого характера, излишне эмоционален, идеалист, страдает ершистостью и может ошибаться, хотя ошибки осознает сразу и самокритично, излишне прямолинеен. (Кроме названного, еще до того, как стать на путь нелегальной пропаганды православия и государственного преступления (ст. 70), Милюхин был соучастником корыстного преступления. Но грех свой искупил карой заключения, а в кающихся грешников и Вы, товарищ Генеральный секретарь, не должны не верить. Как видите, осужденный Милюхин - вполне ординарная личность, и в герои мы его не прочим). Такой человек отвергается коллективами, где требуется эластичность взаимоотношений, компромиссная дипломатия, умение выжидать. И тем более ненавистен тем, где любой рапорт о нарушении режима содержания администраторами принимается как руководство к одностороннему, и не в пользу провинившегося, принятию мер. Жалобы, обоюдные разбирательства в местах изоляции поставлены на положение врага Љ 1, и добиться осужденному своих прав без поддержки родных со свободы практически невозможно. Мы это заявляем вполне ответственно и объективно, исходя из горького опыта нашего сына и брата. Администрация всегда права.
  К тому же мы не исключаем тот вариант, что всякое повторение эксцессов в различных колониях с осужденным Милюхиным есть явление уникального стечения обстоятельств. Однако траектория этого "явления" такова, что ярко выраженная линия репрессий на всем протяжении 11 лет, исходная причина этого гонения ст. 70, однотипные меры преследования на разных этапах отбывания наказания и в различных регионах, - все это заставляет задуматься над происходящим. И тем ярче выражается эта линия, чем ближе к завершению подходит срок заключения Милюхина. Каждому отдельному конфликту легко найти оправдание, объяснение, можно разрушить все логическое построение наших фактов, претензий, уверений, но чем объяснить уродство системы случившегося за все эти годы в целом?
  За эти годы наша семья выдержала несколько эпистоллярных побоищ с бюрократами от самой мелкой величины до московских с ковровыми кабинетами, отстаивая права осужденного Милюхина. Наша семья понесла тяжелый финансовый урон, и бюджет ее находится на самом низком уровне. И все-таки всякий раз находились честные люди на местах, которые помогали нам в нашей тяжбе. Истина восстанавливалась, а если нет, то изуверы оставляли свою жертву в покое (как это было в Мурманске). Но кто нам возвратит утраченное здоровье, потерянное в этой волоките? Это мы, вольные люди, понесли урон. А что же с осужденным, подвергшимся гонению? Каково ему-то? Порог прочности есть у всякого материала. Есть он и у терпения. Так какой прочности должен быть этот порог, какую надо иметь психику, чтобы все это переносить? Добавьте сюда незаконное подлое осуждение. И так 11 лет! Начальники колоний опускались до того, что своими руками разрывали рубашки на осужденном Милюхине и срывали с верующего человека крест. При этом цинично оскорблялась его вера. Так делал полковник Фридман в Иркутске, так творил зло майор Саренко в Мурманске, так поступал капитан Марков в Ухте. Мурманский офицер Жуков, прежде чем начать казнь Милюхина, снял с него ернически осторожно крест, положил в сейф и сказал: "Тебе его наденут через три дня. В гробу".
  А как же конституционная свобода вероисповедания? Она что, на осужденных не распространяется? В колонии 14/I г. Нерчинска причина гонения - вера была подменена заключением медэкспертизы Ухтинской спецбольницы (и, разумеется, наркотики). Вот свежие примеры. 11/7-88 года начальник колонии Дарчук запретил Милюхину вообще обращаться к нему и кому бы то ни было с какими-либо письменными заявлениями: "Когда прекратишь писать заявления? Ты - больной!"
  Начальник оперчасти капитан Хохлов за неделю до этого заявил Милюхину: "Еще одна твоя жалоба в любую инстанцию - и 15 суток карцера. Лечиться!"
  Начальник отряда лейтенант Никитин В. А. 19/6-88 года: "Попробуй только, куда-нибудь еще напиши. Я тебе всю морду разворочу... Не бойся! Я пошутил. Но не вздумай писать, отправят в дурдом".
  А. Н. Пономарев, врач-терапевт: "Тебе нельзя выписывать никаких лекарств. Ты, кроме того, что психбольной, еще и наркоман. Какой дурак тебе выписал папаверин?" 19/7-88 г.
  Не пользуются ли эти администраторы тем самым злополучным заключением медэкспертизы г. Ухты? В мае, июне, июле текущего года нами было послано на имя Милюхина более 20 различных корреспонденций: письма, открытки, телеграммы. Все осело в кабинетах Лисицкого и Никитина. Почему? Почему заключенному Милюхину неофициально запрещена переписка с родными?
  Товарищ Генеральный секретарь, в нашем письме часто упоминаются избиения осужденного Милюхина. Может возникнуть мнение, что избиваемый - робкое, безвольное существо, не способное защитить себя. Но сопротивляться группам насильников Милюхин бессилен действительно. Здесь есть выход - применить технические средства (простите) к самозащите. Но разве не этого ждут организаторы провокаций? Милюхин знает об этом. Разумеется, многолетняя жизнь в таких условиях не могла не отразиться на физическом состоянии Милюхина. За эти годы, ввиду незаконного применения психотропных средств, произвольного содержания в карцерах и одиночных камерах, изуверского отношения к нему среди работников администраций колоний и сознательного попустительства в период застоя у Милюхина наблюдается нарушение сердечной деятельности, нарушение центральной нервной системы, потеря зрения, гипертония и стенокардия, ревматизм и заболевание надпочечников.
  Находясь у истоков выработки концепций правового государства и исходящего правового механизма, мы предъявляем иск МВД СССР и просим у компетентных органов компенсации в качестве сокращения осужденному Милюхину Вячеславу Николаевичу срока пребывания в местах заключения. Но мы просим не комиссования осужденного Милюхина на основании его заболеваний, а правовой компенсации за ущерб, нанесенный его здоровью в местах заключения. Наша семья прекрасно понимает, что обвинение в нанесении увечья осужденному целой государственной системой породит ответную реакцию со стороны ответчика. Обвиняемые нами органы МВД, а особенно виновные администраторы на местах, чтобы не нанести своему, сегодня восстанавливаемому в народе доверию, урон. Поэтому, лишенные материальной базы для юридического обеспечения нашего иска, мы просим любого юриста-энтузиаста, компетентного в вопросах правовой защиты и, в частности, в заявленной нами проблеме, оказать нам помощь в удовлетворении предъявленного нами иска органам МВД. Авторы письма просят орган Совета народных депутатов СССР - газету "Известия" или другой информационный орган, - предать гласности наше открытое письмо товарищу Горбачеву М. С.
  Обращаясь к форме открытого письма и настоятельно требуя его публикации, мы не ставим целью создать политический капитал осужденному Милюхину и его бывшей группе на БАМе. Нам не раз предлагалось предать гласности создавшуюся ситуацию с осужденным Милюхиным в средствах массовой информации за рубежом, но наша семья далеко в помыслах от такого шага. Мы любим Родину и с болью переживаем трудности в строительстве нового общества. За помощью мы обращаемся к советской общественности, к советскому лидеру, и только на этой позиции основываем наши надежды.
  По поручению семьи: многодетная мать - Милюхина Александра Захаровна, пенсионер, ныне дворник-уборщица, имеет правительственные награды за труд.
  Милюхин Владимир Николаевич, брат осужденного, рабочий-лесник; Сидоренко Людмила Николаевна, сестра осужденного, военнослужащая; Иванов Юрий Захарович, брат осужденного, журналист. Фамилия изменена, потому что родился в лагере в годы сталинского мракобесия, в годы беспрецедентных репрессий над советским народом "великого вождя"; Большакова Тамара Николаевна, сестра осужденного, военнослужащая; Седов Рудольф Павлович, муж матери, лаборант.
  И все семьи братьев и сестер осужденного Вячеслава Николаевича Милюхина. И их уже взрослые дети. Испытав на собственном горьком опыте отлаженную работу бюрократической машины административно-командного аппарата управления страной, мы не очень верим, что справедливость восторжествует. Для этого надо быть наивным ребенком, каким хотели нас сделать режимы Брежнева и Сталина. Но мы просим учесть, что будем бороться за нашего сына и брата до конца и искать новых путей помощи ему, потому что твердо уверены, что пятнадцать лет лишения свободы дают только изуверам. А мы знаем достаточно примеров, когда действительно заслуживающие не только лишения свободы, но и расстрела, люди получали за свои злодеяния "урезанные" до минимума сроки. Наш сын и брат не изувер. Да, он оступился. Но карать за это самой полной мерой лишения свободы не только несправедливо, но и противоречит духу гуманности, проводимого партией курса. Еще раз повторяем, что будем искать новых путей помощи, если справедливость не восторжествует.
  
  
  
   СТРАХ . /Газета Молот 14 июля 1988г/.
  
   Я на вою жизнь запомнил этот день. День смерти Сталина и день, когда в моем детском сознании поселился неясный образ отца, о существовании которого я не только не знал, но даже и не подозревал, что у меня, как у каждого мальчишки с нашей улицы, есть человек, породивший меня на свет, давший мне, как и другим людям, самое обычное и самое неповторимое, самое простое и самое таинственное, самое дешевое и самое дорогое - Жизнь.
  Это случилось в начале марта 1953 года. И было мне, тогда первокласснику, семь лет. А произошло это событие, после которого началось мучительное раздвоение моего "я", в ничем не примечательном, тихом, каких сотни на Руси, маленьком городке Сухиничи, что в Калужской области. Чувство это не покидает меня до сих пор, потому что нет еще твердого ответа на бесконечные: как же так? за что? по какому праву вершилось насилие над тысячами ни в чем не повинных людей? Многое потихоньку становится на свои места. Но когда оно, это неторопливое "многое", плотно усядется в свое гнедо, засветится чистым, непорочным светом полной откровенности, - уже зависит от нас самих. В том числе и от меня, о марта -1953 года мечущегося в нагроможденных социальными нашими неразберихами лабиринтах в поисках самого святого - Правды.
  Не хочется прислушиваться к советам мудрецов, предлагающих чеховское "по капле выдавливать из себя раба". В наше время к нам ворвалась гласность. Ворвалась в полном смысле этого слова. Смело, решительно. Нам остается только последовать ее примеру и сорвать о шеи ярмо, выкованное сталинскими репрессиями, хрущевским волюнтаризмом и брежневским застоем. Не выдавливать больше раба по капле. Я не быдло.
  Но что-то мешает. Я выдираюсь из поганого ожерелья, как змея из отарой кожи. С болью, с кровью. Что же - мешает? Страх? Да, страх. Откуда оно, это подленькое чувство? Кто привил его мне? Неужели страх будет преследовать всю оставшуюся жизнь, перейдет с генами в детей моих? Нет! Я не хочу, не могу допустить этого. Я все буду делать для того, чтобы не вернулось страшное прошлое. Я...
  Память вновь отбрасывает на тридцать пять лет назад. ТАМ истоки поселившегося во мне страха...
  Маленький тихий городок в самом сердце России. Сюда, на так называемый 101-й километр, высылали из Москвы неугодных людей. Строптивых, непокорных. Но и здесь, в городке, окруженном древними деревнями - Татаринцы, Костино, Клесово, Избавля, - эти люди продолжали делать свое благородное дело: жители городка узнавали правду.
  И все-таки смерть Сталина ошеломила, потрясла почти всех. Он был Богом. Его портреты, словно иконы, висели в хатах. С его имени, произнесенного с благоговейным трепетом, учителя начинали занятия и у нас, в первом классе школы имени Сталина. И вдруг...
  В тот мартовский день было сумрачно. Еще не проснулись ручьи под синими горбами нанесенного февральскими вьюгами снега, и солнце доглядывало из косматых туч осторожно, одной блескучей полоской. Мы, пацаны, как всегда рылись на свалке авторемонтного завода. Я уже набил разными железяками карманы старенького пальто и, отяжеленный этой ношей, сыто поглядывал на продолжавших копошиться в мазутных кучах ребят. Неожиданно взревел заводской ревун. Ему откликнулись гудки на недалекой железнодорожной станции. В какофонию вплелся мощный рев паровозного депо. Скоро весь городок обложило гулом, от которого похолодели ноги - будто снова надвигалась война. Побросав железки, мы опрометью бросились по домам. Бежали по притихшему оцепеневшему городку, а потом началось такое... Страшно вспоминать до сих пор. Люди выскакивали на середину улиц. Женщины с разметавшимися волосами обливали друг друга слезами, мужчины рвали на груди рубахи. Я с размаху ткнулся в подол выскочившей из дома в одном платье матери. Страх заарканил сердце. Не помню, сколько времени продолжалось всеобщее смятение.
  - Ой, люди добрые, что ж теперь будет, - поднимая руки к косматому небу, во весь голос голосила жившая через дорогу тетя Клава Соломатина. - Поилец ты наш и кормилец... Батюшка ты наш, освободитель, на кого ты нас оставил....
  По лицу матери катились крупные слезы. Я чувствовал, как вздрагивает ее тело.
  - Сталин умер, сынок. Сталин... - как заведенная повторяла она.
  Я тоже начал дрожать, как в лихорадке, словно со смертью этого человека, чье имя успело всосаться и в мою кровь, кончалась жизнь не только на нашей улице, но и на всей планете.
  - Да замолчи ты, - посмотрев в мою сторону, грубо оборвал тетю Клаву худой, как щепка, сосед - дядя Вася Жалнин. - Чего детей-то пугать! Ну, умер. Самим теперь помирать? Похороним. Не бог же, чтобы вечно жить.
  - Ты бы поосторожней, Василий, - стряхивая слезы даже с усов, негромко и опасливо сказал дядя Петя Пилецкий. - Бог не бог, а добра сделал много. Продкарточки какой год уже отмененные. В достатке живем, чего там говорить. А придет другой хозяин, еще неизвестно, как все повернется.
  - Хуже не будет, - угрюмо насупился дядя Вася.
  Дядя Петя покашлял в кулак. Сухой палец потянулся вверх:
  - Опять за свои слова туда загремишь...
  Дядя Вася сплюнул и отвернулся. На худое его плечо легла широкая ладонь бывшего танкиста дяди Вани Рубана. Офицерская гимнастерка от орденов и медалей тяжело колыхалась на мускулистой груди. Покрасневшие глаза уже выжали из себя все скупые мужские слезы и теперь лихорадочно поблескивали:
  - Не заводись, Василий. Сталин не виноват, что ты в сорок втором году попал в плен и за это отсидел десять лет. Зато я с его именем брал Берлин. Почти вою Европу прошел, потому что верил ему. А теперь вот не знаю, как дальше жить.
  Дядя Вася подошел ко мне. Костлявой рукой поправил обившуюся на затылок шапку:
  - Скоро вернется твой отец, сынок, - заглядывая в самую душу, твердо сказал он. - Скоро все будет хорошо.
  Я удивленно и одновременно вопросительно посмотрел на мать. Она торопливо завела за ухо упавшую на лоб прядь седых волос и потянула меня за воротник:
  - Пойдем домой, а то простынешь.
  Дядя Вася улыбнулся и одобрительно кивнул. Сухая фигура его в латаных-перелатаных валенках торчала посреди дороги непокорным гвоздем. На длинном, иссеченном преждевременными морщинами лице выступали острые скулы. Жалнин сильно походил на немцев, которых показывали в кино. Его так и обзывали за спиной, предателем или немцем. Поэтому доверия у меня к нему не было. Но слова, которые он сказал, запали в душу.
  - Вместе сидели, - шелестел сзади меня тихий шепот. - Николаю-то, говорят, еще много осталось. А. может, и совсем не выпустят...
  - Тоже, видать, предатель.
  Так впервые я услышал о своем родном отце Милюхине Николае Филипповиче. Это обстоятельство заставило со всей серьезностью отнестись к россказням моих друзей детства - Витьки Сидорова, Кольки Рубана и Васьки Москвина, которые почему-то дразнили меня немцем. Родился я в конце 1945 года на Урале, где немцев отродясь не видели. В ответ на прозвище я обзывал одного дружка - японцем, другого - хохлом, а третьего - моськой... Но то, что я вскоре узнал, было странным. Оказалось, что Соколова Анастасия Сергеевна, которую я считал своей мамой, вовсе мне не мать, а бабушка. А моя родная мать живет в нашем же городе, но на другой улице. Она тоже тюремщица, совсем недавно освободилась из заключения. И еще оказалось, у меня есть два брата - Слава и Володя. Слава тоже "немец", потому что, как и я, родился в лагере. И, вообще, все мы - враги народа. Не надо, я думаю, объяснять, что начало твориться со мной. В одном благодарен судьбе: она не допустила до моей души озлобления, не оттолкнула от людей после всех перенесенных оскорблений и незаслуженных унижений.
  ...Я по-прежнему хорошо учился, хотя в классе был самым младшим. В 1952 году был сильный недобор, и некоторых, наиболее крепких, ребят принимали в школу с шестилетнего возраста.
  Закончил на "хорошо" и "отлично" первый класс, перешел во второй. Если можно так сказать, повзрослел, и услышанное от ребят и дяди Васи уже не давало покоя. Я как репей привязывался к бабушке с расспросами и не отставал ни на шаг. Однако все мои попытки узнать правду заканчивались или тяжелым вздохом и долгим молчанием, или шлепком по заднему месту. Насупил 1954 год. И однажды зимой, видимо, упреждая скорое возвращение отца, Анастасия Сергеевна усадила меня рядом. Ее рассказ запечатлелся в памяти почти так же, как и день смерти Сталина.
  Родилась Анастасия Сергеевна в 1900 году в деревне Яньшиной Калужской губернии. Эта деревня всего в 15 километрах от древнего русского города Козельска. В незапамятные времена татаро-монгольского нашествия только через семь недель непрерывной осады, большой кровью, взял Батый эту маленькую крепость. Взял, когда в живых из защитников Козельска не осталось никого. И повелел он сжечь "злой город", сравнять его о землей. Дорого достались Батыю и стоявшие вокруг деревеньки. Анастасия Сергеевна родилась в большой, восемнадцать душ, семье крестьянина-середняка.
  Сейчас пришла пора говорить правду. Так вот, мать, то есть бабушка, которая воспитывала меня и стала матерью, не за куском хлеба тринадцатилетней девчонкой подалась в Москву и нанялась в няньки в богатую семью дальних родственников. Хлеба в семье хватало, жили в достатке. И лошади свои были, и коровы, и прочая скотина. И приличный земельный надел. А пошла она в няньки потому, чтобы смолоду научиться самостоятельности. А еще хотела получить образование, которого никто в деревне ей дать не мог. В Москве, уже будучи работницей одной из швейных фабрик, она встретила революцию. Под красными флагами ходила на демонстрации, участвовала в митингах. На одном из таких митингов она познакомилась о будущим своим мужем, Иващенко Захаром Антоновичем, который перед революцией закончил юридический факультет московского университета. Сразу после свадьбы молодые были направлены на подавление мятежей - на Кубань, в Романовский хутор (ныне Кропоткин) и в Армавир. В дороге поезд, в котором они ехали, остановили махновцы.
  - Захар едва успел спрятать партийный билет и другие документы за обшивку стены, как в вагон ввалились вооруженные до зубов люди, одетые кто во что горазд, - рассказывала бабушка. - Началась перетруска личного имущества. А на мне были золотые сережки, перстень. И кулон на толстой золотой цепочке: Захар на свадьбу подарил. Я в окно вот так выглянула, а у подножки вагона стоит молодая красивая женщина в брюках и саблей вот так пых - у человека отлетела голова. Бандиты истребляли пассажиров-евреев. Вошли и к нам в купе. Плотный такой, черноусый махновец потянулся к сережкам. Кобура расстегнута, сабля наготове. Я - в сторону. Хоть и страшно было, а подарков еще жальче. Зажал махновец потной ладонью мою руку и принялся скручивать перстень с пальца. От самого лошадиным потом и сивухой так прет, что дышать невозможно. Тут Захар не выдержал, вскочил, как рявкнет на бандита. Я и голоса такого от него никогда не слышала. Геть, кричит, дворянин перед тобой. Бандит перстень уже содрал и сережку одну с мясом выдрал, шрам так и остался на всю жизнь... А Захар ударил его кулаком в лицо и все кричит, что он дворянин. Позвал тогда черноусый своих. Ну, все, думаю, покатятся наши головы под колеса. Выволокли нас к ногам батьки Махно. Он на коне сидел. Это потом я узнала, что это сам батька. А поначалу ничего не соображала. Руки-ноги тряслись. За Захара боялась. У него за поясом, под рубахой, наган был спрятан. Я с Махно глаз не сводила, пока Захар родословную свою доказывал. Вижу, потеплели у батьки глаза. Тогда только и у меня от сердца отлегло. Захар потом долго смеялся, локоть показывал, который я ему своими ногтями исколола. Наклонился батька с седла, ущипнул меня. Гарна, гарна, говорит. А побрякушки сыми, это, мол, добровольный вклад в дело революции и за вильну Украину. Если хотите, говорит, присоединяйтесь к нам, потому что каждый украинец должен исполнить свой долг перед родиной, а не хотите, идите на все четыре стороны. И глаза снова стали жесткие. Захар сослался на неотложные семейные дела, мол, престарелые родители остались одни. Отпустили нас. А с фамильными ценностями пришлось расстаться - и с кулоном, и с перстеньком, и с колечком, что мне от бабушки достались. Всего и есть, что табакерка и вот эта серебряная печатка, она уже от деда. И те в сарае всю войну прятала.
  У меня, у ее потомка, уже нет ни табакерки этой, ни печатки, ни шкатулки, которой добрых две-три сотни лет, ни старинных книг, ни неизвестного, написанного маслом, портрета кого-то из далеких предков по материнской линии.
  В роду у матери-бабушки были и попы. Помню и какие-то царские медали, другие гражданские и военные регалии.
  Анастасия Сергеевна умерла, когда я работал по направлению от ремесленного училища, выполняя производственные задания далеко от дома, на одном из крупных заводов Запорожья. А когда вернулся, ее уже схоронили, и дом был пуст, как яичная скорлупа, потому что последние годы жила она одиноко, безо всяких обещанных ей пенсий. Жила только садом, да теми скудными переводами, которые я ей по возможности посылал. Наверное, она продала все реликвии за бесценок. Дай Бог, чтобы они попали в хорошие руки...
  Но продолжу, однако, рассказ о том, как постепенно я превращался в "Ивана, не помнящего родства". И во "врага народа".
  
  Мои предтечи... Необъятная страна вздыбилась илом, как со дна бушующего моря. Интервенция, контрреволюция, голод, холод, тиф. Дед судил главарей банд, террористов, царских офицеров, попов, дашнаков, князей и других врагов революции. Не раз и не два его пытались подкупить. Рано утром бабушка просыпалась от гогота гусей, блеяния овец, мычания коров, появлявшихся в обширном дворе дома, который предоставили им местные власти. Вздрагивала от стука брошенных, прямо в окно толстых пачек денег. Но дед выгонял всю живность на улицу. Сдавал деньги в нищий банк молодой Советской республики. И тогда, удостоверившись в его неподкупности, деду объявили войну. Выстрелы зазвучали то из-за угла, то из-за дерева, просто из толпы.
  Шел 1922 год. В семье народного судьи Иващенко родилась дочь - моя родная мать. Родилась 22 апреля, в день рождения Ленина. Первый ребенок - мальчик, простудившись при бесконечных переездах родителей с места на место, умер больше года назад, в полугодовалом возрасте. Девочке исполнилось только пять месяцев, когда прямо в окна дома прогремели ночные выстрелы из обрезов. Пули впивались в стену над детской кроваткой, у самого изголовья. Высокий фундамент мешал вести прицельный огонь. Из дома раздались ответные выстрелы. Утром судья отправился на работу, его жена занялась хлопотами по хозяйству. Но ближе к вечеру, не в силах побороть неосознанное беспокойство, она подхватила ребенка и пошла встречать мужа. Возвращались все вместе. Дорога шла через парк, который занимал центр Армавира. Из-за деревьев затрещали торопливые выстрелы.
  - Беги! - крикнул судья жене. - Уходи, уноси ребенка.
  Я прикрою.
  Но она осталась. Прикрыла девочку телом, вытащила из сумочки свой револьвер, одна из бандитских пуль достигла цели. Охнув, дед упал на траву, окрасив ее своей кровью. Обливаясь слезами, его жена продолжала нажимать на спусковой крючок, пока не кончились патроны, не замечая, что в парке давно все стихло и что на звуки выстрелов торопится наряд милиции...
  Дед пролежал в больнице долго. Потом снова занял свой пост. Через несколько лет его, с повышением, перевели в Чувашию. За это время на него неоднократно совершались покушения. Когда дед раздевался, на него страшно было смотреть, тело сплошь изранено.
  В 1938 году деда забрали прямо из квартиры сотрудники НКВД. И больше его никто не видел. Никогда. Не могу осмыслить до сих пор олова матери: "Враг народа он был, сынок. Ты никому об этом не рассказывай. Да какой, - добавила она, - враг? Осудил одного из настоящих врагов, вот и поплатился".
  Но как могла она, прошедшая рука об руку со своим мужем сквозь самое страшное, произнести те первые слова из этой фразы?! Это надо было до такой степени запугать, растоптать человеческое, изуродовать душу и сознание! Страшен сталинский режим. Страшен! Страшен!!!
  Оставшись одна, мать вместе о дочерью поселилась в маленьком городке Сухиничи, на так называемом сто первом километре. Кстати, деревня, где она родилась, была всего в пятнадцати километрах от Сухиничей, на полпути между этим городком и маленьким же городком Козельском.
  Надвигалась вторая мировая война. Судьба большинства братьев Анастасии Сергеевны, а братьев и сестер у нее, как я говорил, было семнадцать, мне неизвестна совершенно. Часто перебираю их пожелтевшие, чудом сохранившиеся фотографии. Есть здесь и офицеры царской армии, с приходом Советской власти поменявшие золотые погоны на красноармейские треугольники, кубики и шпалы в петлицах. Есть на снимках люди с казачьими шашками, есть в папахах, на коне, в широченных, видимо, красных, революционных галифе, обшитых кусками кожи. Знаю, что многие из моих многочисленных дядек прошли войну от начала до конца или сложили головы на полях сражений - от Москвы и до Берлина. Но так получилось, что лично с ними, ни с живыми, ни с мертвыми, я никогда не встречался. С детства знал одну только тетю Дусю, сестру матери, умершую в 1987 году в возрасте восьмидесяти четырех лет. К ней я изредка наезжал, до самого ее последнего дня. Но она мне никогда ничего не рассказывала. А если я затрагивал щекотливый вопрос, переводила разговор на другую тему, хотя ей-то бояться было уже нечего, возраст почтенный! Печать "врагов народа" черным клеймом лежала на нашем доме, отпугивая даже близких и дальних родственников. И еще я запомнил, что мы постоянно жили в какой-то изоляции. Даже после того, как на двадцатом съезде КПСС Хрущев осудил культ личности Сталина.
  ...Не буду рассказывать, что перенесли мать с дочерью во время полугодовой оккупации городка немцами. После отказа стирать белье фашистам их жестоко избили и всю зиму продержали в погребе как особо опасных людей. Мою родную мать, тогда девятнадцатилетнюю девушку, гитлеровцы не тронули, не отобрали, как у многих, насильно девичью честь. Это подтверждено оправкой врача, обследовавшего ее после ухода гитлеровцев. И пришедшие вслед за передовыми частями Советской Армии сотрудники НКВД не расстреляли ее на месте как "фашистскую подстилку" - как расстреляли многих ее подруг. И не сослали в Сибирь на долгие года, как ссылали других, не избежавших страшного надругательства. Хотя давайте разберемся: что могли противопоставить вражьей силе безоружные женщины и девчата, пытавшиеся бежать вместе с отступающей нашей армией и брошенные на произвол судьбы? Не все ведь были Зоями Космодемьянскими. И я не имею права осуждать людей за то, что они не стали героями, не ушли в партизаны. Хотя обе женщины, как и многие другие, отдавали последние крохи приходившим к ним по ночам подпольщикам. Каждый ковал победу советского народа над гитлеровской Германией по-своему.
  Родную мою мать, Иванову Александру Захаровну (после ареста деда фамилию пришлось сменить, взять новую у своих калужских предков) арестовали уже в конце 1943 года, когда немцами в Сухиничах и не пахло, их еще в самом начале 1942-го отбросили на запад. Арестовали за то, что она со своими оставшимися в живых подругами собирала ржаные колоски на убранном уже поле. Десять лет заключения, таков был, соответственно военному времени, приговор суда. На уральской земле, а точнее, в Челябинской области, недалеко от деревни Увельды Аргаяшского района, в лагере, мать встретилась с моим отцом, Милюхиным Николаем Филипповичем. В этом лагере, в ноябре 1945 года, родился я. Я не знаю, какое преступление совершил отец. Знаю только, что занимал он ответственный пост в Управлении Туркменской железной дороги. А в 1937 году был репрессирован. Но я помню рассказ худого, как щепка, изможденного, так и не выправившегося до конца своей жизни, соседа дяди Васи Жалнина.
  В 1938 году Василия Жалнина вместе о партией заключенных-москвичей, прошедших пытки в застенках Бутырской тюрьмы, привезли в этот обширный лагерь, со всех сторон окруженный первобытными уральскими лесами.
  - Туго нам, политическим, приходилось. Уголовники постоянно пытались урвать и без того скудную пайку, обжимали во всем. Провоцировали драки, которые часто заканчивались убийствами и на которые мало кто обращал внимание. А твоего отца этапировали в этот лагерь на полгода раньше. Он уже успел сколотить из "политиков" "кулак". Крепкий был мужчина, стойкий. Его даже воры в законе побаивались. Мы, москвичи, сразу примкнули к этому "кулаку". И хотя уголовники, большинство из которых не работали вовсе, продолжали против нас террор, все же стало легче. Мы с твоим отцом спали на шконках-нарах, которые стояли рядом. О многом успели переговорить. А по соседству о нами был женский лагерь. На работу нас выводили вместе. Там, на лесоповале, он и познакомился с твоей матерью. Он тогда работал уже бригадиром. А когда она забеременела, добился, чтобы ее, как и других беременных женщин, перевели в санблок. Авторитет у него был большой - и среди нас, "политиков", и среди уголовников, и среди администрации. Вскоре он стая вроде внутрилагерного "хозяина", такое доверие получил за отменную свою справедливость. Администрация даже ходатайственные письма писала в Москву о досрочном его освобождении. Но вскоре началась война. Не до нас стало, хотя вое мы просились на фронт. Да и кто бы отпустил "политика"? Из уголовников брали, а из политических почти никого. Мне вот тоже не повезло. Не успел прибыть на фронт, как попал в окружение. Снова лагерь... Когда ты родился, отец твой настоял, чтобы мать отдала тебя своей матери, иначе бы ты не выжил - клопы закусали бы. Антисанитария полнейшая. Утром, когда женщин допускали кормить своих детей, те все были клопами усеяны. Сколько ребятишек погибло, страшно подумать. Лагерное кладбище на глазах росло. Приехала твоя бабушка, Анастасия Сергеевна, и забрала тебя. Александре еще восемь лет оставалось, а Николай, можно сказать, бессрочный. Одно слово, политический.
  - А за что все-таки его посадили?
  - Это у Сталина надо было спрашивать, пока живой был. Спросить воем миром. И самого к стенке - как истинного врага народа. Не дать умереть собственной смертью. Всю страну колючей проволокой опутал. Хуже фашиста был для своего же народа. Одно имя заслужил: диктатор... А теперь что! Поздно теперь, когда миллионы и миллионы погубил, крестами всю страну уставил да безымянными могилами. ...По навету сидел твой отец, по подлейшему подлогу. Как и я, как и все "политики". Одного, как человек, не пойму, почему для того, чтобы удержать в своих руках власть, нужно было окунуть руки по локоть в человеческую кровь? Этот деспот за тысячи лет эволюции так и не освободился от звериных инстинктов. Неужели так и остался зверем? Ведь Волго-Дон, Беломорканал выложены на человеческих костях. Магнитострой, Днепрогэс, Донбасс... - Дядя Вася мучительно застонал и бессильно махнул рукой. - Что об этом говорить. Мал ты еще, дядя того чтобы понять все это. Да и поймешь ли, когда вырастешь? Застелят глаза тебе цифрами, рапортами, станешь топливом для экономических топок. То есть для "непрерывного роста". А когда кончится это самое топливо?..
  Французы, чтобы сохранить людские ресурсы, отдавали свою страну завоевателям, а затем собирали по крохам контрибуцию и откупались от поработителей. Я не призываю следовать примеру французов. Но я завидую экономическим успехам американцев, японцев, которые большую часть тягот переложили на плечи машин, а не поднимали экономику на человеческих горбах. У меня до сих пор мозоли от лопаты, топора, кайла, и до сих пор меня призывают брать пример о Павки Корчагина. Я снова повторяю, что ничего не имею против Павки, я преклоняюсь перед его подвигом. Но на дворе-то сейчас другое время. Когда мне дадут возможность заниматься самообразованием? Когда я буду учить детей своих уму-разуму? Повышать свой культурный уровень? Или мне и детям моим до конца уготована участь ура-патриотов? Страшно, что сталинизм простер свои щупальца и сюда.
  Но я один превратился в заложника спущенных сверху нереальных планов. Я, как дурной пищей переполнен цифрами, потому о качестве не может быть и речи. А человек - Человек - в первую очередь должен мыслить, а уж затем работать. Честно, хотя и по мере сил и возможностей. Но сталинизм убил стремление в светлой мысли, а во главу угла поставил черную рабсилу.
  ...В 1954 году состоялась моя первая встреча с отцом. Это событие произошло летом. Но помню я его так плохо, таким плотным туманом покрыто все, что и говорить почти нечего. Память с трудом выталкивает из тумана прошлого небольшой скверик возле школы имени Сталина, и какого-то каменного дядьку с оторванной рукой. Кажется, памятник был Сталину. А лица отца я не помню. Он что-то говорил, плакал, наклонялся ко мне, целовал. От него пахло вином и селедкой. Я уже знал, что отец запил, что с родной моей матерью, у которой к тому времени родился третий ребенок - брат Володя, у него частые скандалы, доходящие до драк. Что семейной жизни у них не получается. Мать постоянно боялась, что ее снова посадят, теперь уже из-за него, потому что он провозглашал антисталинские лозунги на собраниях. Здесь, в небольшом городке, все оставалось по-старому. Городские головы не спешили демократизироваться, расставаться своей неограниченной властью. Люди, как были запуганными, так и остались. И, видимо, мать, пусть не обидится за этот вывод, была инициатором развода со свободомыслящим отцом. Наверное, ее все-таки можно понять, если учесть ужасы лагерей, которые ей довелось пережить, и то, что на руках у нее, если не считать меня, по-прежнему жившего у бабушки, оставалось еще двое маленьких детей. Она уже боялась всего, боялась осиротить едва научившихся ходить братьев, боялась бесконечно длинного этапа в зарешеченных "столыпинских" вагонах, до судорог боялась колючей проволоки, который был обнесен лагерь, убивший в ее душе чистое, светлое, чем она жила. Этот страх сидит в ней до сих пор. Она, хотя ей давно перевалило за шестьдесят, не может равнодушно смотреть даже на соседский забор, обнесенный завитушками этой самой проволоки. Но чего бояться ей теперь? Дети давно выросли, уже внуки выше головы. Но прошлый ужас так глубоко въелся в душу, что даже время не может справиться с ним.
  Отца я не видел до самого 1967 года. Он уехал в Туркмению, в город Мары, где жила его мать. Редкие весточки, которые он присылал, почти ни о чем не говорили. Но при встречах с братьями, с которыми я понемногу наладил контакт, разговоры были только о нем. Я закончил ремесленное, одновременно школу рабочей молодежи, стал работать самостоятельно. Поступил заочно в Брянский технологический институт. Уже и бабушки Анастасии Сергеевны, воспитавшей меня, не было в живых, она умерла, когда мне было девятнадцать. Уже и камень бутовый подвез я на фундамент к старенькому нашему дому. В общем, становился на ноги. Хозяином становился. Помощи ждать было не от кого и неоткуда. И - не выдержал. Плюнул на все и поехал к отцу. Хотелось узнать правду до конца, хотелось заткнуть глотки тем, кто оскорблял нас, обзывая "врагами народа".
  Но расскажу я об этом под другим углом, то есть о высоты прошедшего после поездки времени, чтобы лучше была видна вся наша семейная трагедия. Дом я так и не достроил. После поездки в Туркмению подался по комсомольской путевке в Ростов-на-Дону на завод Ростселъмаш. Прошло еще несколько лет. Я отслужил в армии, успел обзавестись семьей. И вот приехал ко мне однажды брат Владимир. Встретил я дорогого гостя, как положено, расспросил о здоровье матери, о среднем брате Вячеславе, о Людмиле и Тамаре, двух сестренках, уже от другого отца. Встречались нечасто. Да и разъехались из родного гнезда кто куда. Славик с Володей женились. Как и я, стали отцами.
  И вот сидим мы с братом, мужики, которым под тридцать, говорим о том, о сем, о детях наших. Мол, чем старше становятся, тем больше внимания к себе требуют. Вдруг Владимир опустил голову, задумался. А потом:
  - Мать говорит, ты, на отца здорово похож. - И посмотрел на меня глазами, полными тоски и еще чего-то такого, от чего мороз по коже пошел.
  Фотографии отца у нас не было, и сравнить себя с ним я не мог, хотя тоже часто слышал от родной матери и от бабушки, дескать, вылитый отец. Как бы там ни было, что бы между ними ни произошло, но мать любила его крепко. Впрочем, до сих пор любит, хотя он давно умер, еще в 1978-м.
  - Ты-то хоть раз видел его. А нам со Славкой так и не пришлось.
  Да, я видел отца. Я видел его за всю жизнь несколько минут. Раньше, когда мы были маленькие, я встречался с ним, но так и не запомнил его образа.
  Как я уже рассказывал, я бросил работы по подготовке к строительству нового дома и поехал к отцу. Поездке предшествовало и присланное незадолго до этого им письмо. Он писал, что работает прорабом на строительстве Каракумского канала в 1'уркмении. Спрашивал, как мы живем. Не было в послании вопроса, нужна ли нам помощь, не было в нем и приглашения в гости. Но я все равно собрался и поехал.
  Денег в кармане было немного. На билет ушло двадцать пять рублей. Но я не унывал. Поезд нес через всю страну к отцу. Проехали Волгу, начались бесконечные казахстанские степи. Безлюдные места, жара. И все же сердце отучало: отец, отец, отец. Поезд уже шел по Узбекистану. И если бы не добрые улыбки, да не дыни на столике в купе, да не постоянные похлопывания по плечу с присказкой: "Якши, якши. Атес харашо. Нада атес", - я бы растерялся. И, наконец, за окном - вот она, Туркмения. Бесконечные, слепящие глаза, барханы. Температура за сорок, нечем дышать. И в этом раскаленном пространстве вдруг вырос город Мары. Здесь жили мой отец и его мать, моя бабушка. Дом я нашел быстро. Он стоял недалеко от станции. Узнав, кто я, бабушка, сухонькая старушка, засуетилась, завсплескивала руками. И заплакала:
  - Отец-то твой в ЛТП, внучек, лечится.
  Я не знал, что такое ЛТП. Тогда это заведение мало кому было известно. Но понял, что отец болен.
  - Бабушка, пойдем к нему, - попросил я. - У меня, вот, малиновое варенье, грибки соленые. Мать положила.
  - Поедем, поедем, внучек. Завтра и поедем. Я сама к нему собиралась, - вытирая слезы, сказала бабушка.
  А вечером я услышал рассказ, который заставил меня взглянуть на себя по-иному. Окружающее я воспринимал с трудом. В школе, в ремесленном, на работе, просто в быту - везде несоответствие слова с делом. И везде из-за своего языка я был неудобным человеком, от которого стремились поскорее избавиться. Даже рабочие, за редким исключением, не только не поддерживали меня, но и откровенно не понимали, считали чуть ли не дураком. Правда жизни в их сознании давно деградировала, была вытравлена. Они забыли вкус этой самой правды, потому что о самого рождения не видели справедливого отношения к себе. Они уже не жили, а существовали, приспосабливаясь, кто как мог. И это было страшно. Как ни странно, я не их ненавидел, не их обвинял в том, что они превращались в бессловесное стадо, а казнил себя - за то, что не умею жить, что действительно какой-то ненормальный, не от мира сего. Мне все время приходилось копаться в себе: откуда у меня такая непримиримость к неправде, даже к малейшему ее искажению? Но ответа не было, что прибавляло новых, терзавших душу, сомнений, угнетало. Ответа не было до самой поездки в Туркмению. И только здесь немного приподнялась завеса, приоткрылась тайна и я начал что-то понимать.
  И дед, и бабушка мои по отцу были выходцами из интеллигентных русских семей. Оба до революции закончили высшие учебные заведения. Дед стал инженером-железнодорожником, бабушка - учительницей. Еще при царе деда направили на строительство Туркестанской железной дороги. Там, в Туркмении, они и осели, облюбовав город Мары. У них родилась дочь, а потом, в 1910 году, сын Николай, мой будущий отец. Когда совершилась Великая Октябрьская революция, вся семья сразу перешла на ее сторону. Банды басмачей угрожали им: бывшие друзья деда и бабушки, не принявшие Советской власти, уговаривали их уехать за границу. Но семья осталась верна Родине. Несмотря на тяжелое время, и сыну, и дочери была найдена возможность получить высшее образование. Дочь вскоре совсем перебралась в Ташкент, стала преподавателем в одном из вузов, а сын получил должность в Управлении туркестанской железной дороги. Все было хорошо. Молодой тогда мой отец быстро продвигался по службе. Надо отдать должное, выдвигали молодые кадры на высокие посты. Во время частых инспекционных поездок отец навещал своих родителей, приезжал на правительственной машине. Наступил 1937 год. По ложному доносу, в котором, естественно, не забыли упомянуть, что отец выходец из семьи интеллигентов, его арестовали. Вскоре были арестованы и остальные члены семьи. Но за недостаточностью улик и в связи с тем, что они не занимали особо важных государственных постов, их через несколько месяцев освободили. На момент моей поездки в Туркмению в 1967 году, моя тетка, как и прежде, работала преподавателем, имела ученую степень. Но тогда, после ареста, она надолго оставалась вне сферы отечественной науки. Сталинский режим сломал деда, который вскоре умер. А отца, после пыток в ашхабадских и московских тюрьмах, отправили в лагерь. Долгое время ничего не знали о его судьбе.
  - Мы думали, что его расстреляли как врага народа. Филипп, твой дед, не выдержал этого позора. С дочкой и зятем схоронили мы его на марыйском кладбище. А как хотелось ему посмотреть в последний раз на российские березовые рощи, на луга!.. Мы верили Сталину, думали, что и вправду наш сын попал под чье-то влияние, стал врагом народа. Ты не представляешь, внучек, каким это было для нас позором. Мы и в мыслях не могли допустить, что это была обыкновенная подлость, террор. - Бабушка старинным рушником вытирала мокрое от слез лицо. - Когда Николай пришел из лагеря, я его не узнала. Чужой, совсем чужой. Поначалу-то еще держался. После реабилитации начальником областного Осоавиахима назначили, ДОСААФА по-новому. Поработал немного и сорвался, запил. Черные запои! Его и на одну, и на другую должность переводили. Что говорить, шли ему навстречу, знали его способности. Нет, так и не выправился. И сейчас в ЛТП...
  Я не спал всю ночь. Только здесь, в стареньком бабушкином доме, я и начал понимать, откуда у меня сверхболезненная реакция на несправедливость: это передалось с родительскими генами.
  Итак, мы поехали к отцу. Сначала автобусом, потом двенадцать километров пешком. Чего это стоило старушке, да и мне, жителю более северных широт, говорить не буду. Последние километры мы почти ползли, полуиспеченные, по узенькой тропинке. Я очень боялся за бабушку, не рассчитавшую своих сил, думал про солнечный удар, о котором знал еще со школы и который вот-вот должен был меня хватить, потому что я забыл надеть что-нибудь на голову. Но все же мы дошли до какого-то строения, огороженного высоким глиняным забором, с часовыми возле дверей. Нас пропустили в небольшую комнатку с решетками на окнах. "Тюрьма, что ли?" - подумал я. Бабушка в это время разговаривала с начальником-туркменом, с погонами майора на плечах.
  - Милюхин Николай Филиппович? Умная голова. Прорабом поставили. Но... - начальник поцокал языком.
  Дальше я не слышал. Как раз в это время ввели партию людей, одетых в одинаковые робы. Пока я разглядывал загорелые до черноты лица, : один из них подошел к бабушке и сердито стал выговаривать:
  - Зачем ты приехала? Я же писал, чтобы больше не приезжала.
  - Да подожди ты, - слабо отмахнулась бабушка и дрожащей рукой указала на меня. - Ты знаешь, кто это?
  Я вздрогнул, впился глазами в коренастого, загорелого мужчину. Я еще не понимал, кто передо мной. Но какое-то шестое, десятое, сотое, наконец, чувство подсказало: отец. Мужчина мельком глянул на меня и снова повернулся к бабушке:
  - Не знаю. Я спрашиваю, зачем ты приехала? Ты что, хочешь умереть на дороге?
  - Да это ж сын!.. - неестественно громко воскликнула бабушка. Спазмы сдавили ей горло, слезы потекли по морщинам. - Сын твой... - почти шепотом досказала она.
  Мужчина как-то боком посмотрел на меня, охнул и прикрыл лицо ладонями. Я стоял, готовый броситься к нему, закричать. Но какая-то сила приковала к месту. Ноги стали деревянными, во рту пересохло. Растерянно хлопал я полными слез глазами. Руки противно дрожали, сердце выскакивало из груди.
  Мужчина снова коротко глянул на меня, пошатываясь прошел по комнате, уткнулся в угол:
  - Не могу... Не могу... - хрипло замычал он и застучал кулаками по стене. Широкая спина его вздрагивала.
  Больше отца я не видел. Он ушел за железную дверь. Ушел сам, хотя начальник был не против, чтобы он посидел о нами. Нам дали машину. Начальник, пораженный нашей встречей, отца с сыном, можно сказать, первой в жизни, тут же решил написать об этом в областную газету. Еще он сказал, что отпустит отца денька на два домой и вместе с ним пришлет фотографа. Я прожил у бабушки еще неделю, но отец так и не приехал. Статья вышла. Без фотографии. И я уехал домой.
  Так и осталось у меня в памяти, на всю жизнь - расплывчатый образ отца, его широкая вздрагивающая спина и хриплое: "Не могу... Не могу..."
  Я слабо помню обратную дорогу, домой. Злые слезы мешали рассмотреть мир за окном вагона. В душу закрадывалась беспомощность от сознания безвыходности положения. И снова страх. Страх оттого, что ничего нельзя сделать, ничего нельзя поправить. Поезд мчался мимо умирающего Аральского моря, проносился мимо оставленных людьми, допревающих печальными останками домов, когда-то цветущих аулов. Но все это было закрыто глубокими, дрожащими морщинами бабушки и ее последними словами на перроне:
  - Страшно мне жить, внучек. Мы так с твоим дедом мечтали вырастить из детей умных, нужных нашей родине людей, так много говорили об их светлой жизни, нашей обеспеченной старости, согретой голосами внуков... Все разрушил Сталин. Растоптал своими хромовыми сапогами. Но я до сих пор в сомнениях. Может, и вправду мой сын сделал что-то не так? Других-то, которые работали вместе с ним в Управлении, не тронули... Страшно, очень страшно уходить из жизни, не зная всей правды. А сын молчит. Убили его там. Душу его сгубили... Вот и ты не захотел остаться у нас. Уезжаешь. Ну что же, пусть будет так. Дай Бог тебе светлого пути, чтобы ты не испытал того, что пришлось испытать твоему отцу и нам. Но стойким будь до конца. Если правда - не отступай. Уж лучше пусть тюрьма... Нет, убереги господь тебя от нее. Характер-то у тебя отцовский, непокорный. Николай до сих пор не может смириться с лозунгами да говорильней. Потому, видно, и ушел в пьянку... Но, может, повернется все к лучшему. Дай-то Бог.
  Сомнения бабушки каменной глыбой лежали на груди. Ни сбросить, ни растворить своими злыми слезами, ни словами. Уж если родная мать моего отца говорит про него такие слова, если он сам, по непонятной тогда мне причине, отказался от встречи со мной, своим сыном, то, значит, действительно было что-то не так. Только много позже я понял причину отказа моего отца от встречи. Он постеснялся своего слабодушия, того, что не смог выстоять после перенесенных лишений и оскорблений.
  Я ехал от отца совершенно опустошенным, не знающим, к какому берегу прибиться, кому и во что верить. Неужели мой отец и вправду был врагом народа? Неужели вокруг были правы? Эти мысли отбирали последние силы, ломали чистые юношеские стремления к прекрасному далёко, гнули прямой пока взгляд, делая его нестойким, увиливающим при первой же возможности в сторону. И если бы не та генная, уже не зависящая от меня самого, от моего сознания, непримиримость к подлости, к неправде, если бы не открытая все еще не проснувшимся от сталинских репрессий людям правда о культе личности, да не беседы со мной соседа дяди Васи Жалнина, постепенно, но настойчиво открывающего мне глаза на окружающий мир, - не знаю, что бы со мной было, каким бы я стал. Не знаю.
  Прошло несколько лет. Я уже отработал формовщиком в цехе серого чугуна завода Ростсельмаш шесть лет, куда устроился в январе 1970 года. За плечами был поставленный в 1974 году рекорд - 848 форм. Поставил я его со своим агрегатом, где был старшим. Рекорд тот не побит до сих пор. Да и вряд ли будет побит, потому что сделан был на наивысшем напряжении сил. А нынешние, пришедшие нам на смену, формовщики больше бестолково суетятся возле формовочных станков, чем думают о проверке своих физических, человеческих возможностей, о внедрении новых технологий и рацпредложений. Хотя бы ради спортивного азарта! Никто не говорит, что рекорды так уж необходимы. Скорее всего, они даже вредны, потому что из-за них теряется качество продукции. И примеров тому бесчисленное множество. "Дорекордились", что практически все приобретенные в магазинах бытовые приборы не выдерживают гарантийного срока. И все-таки проверять себя необходимо. Дух состязательности должен присутствовать постоянно. На этом принципе, на этом фундаменте стоит весь прогресс - движущая сила, поднимающая наш с вами жизненный уровень. Чем больше хороших добротных товаров, тем выше и уровень жизни. Только рекордов уже нужно добиваться не собственным пупком, а повсеместным применением новой технологии, внедрением высокоэффективных рацпредложений. То есть не моргать сонными глазами и ждать дня получки, а думать о том, как переложить свою мускульную силу на плечи машин. И все-таки, несмотря на то, что моя точка зрения на рекорды давно изменилась, и я превратился даже в какой-то степени в их противника, поскольку на собственной шкуре испытал все "прелести" рекордовых периодов, - я горжусь тем, что был, как меня называли в газетах и в цехе, асом формовки.
  Итак, газеты, нечасто, но писали о нашей бригаде, о моем агрегате. Меня самого, как передового рабочего, пригласили сотрудничать, в качестве рабочего корреспондента, в многотиражной газете "Ростсельмашевец". Я с радостью принял это предложение, потому что без общественных нагрузок уже не представлял себя в коллективе. То спорткульторгом выберут, то профоргом, то подключат к выпуску стенгазеты. В общем, с тогдашней точки зрения цехового начальства я был хотя и шебутной, режущий правду-матку в глаза, без оглядки назад, но дельный парень. Но первые выступления в газете все-таки насторожили наше цеховое начальство. То есть особой поддержки я не получил. Наоборот, меня сразу же решили направить в нужное русло. Как пел Владимир Высоцкий, в общую "колею".
  В это время в цехе возводились новые вагранки. Старые уже давно пришли в негодность. Формовочные конвейеры из-за нехватки расплавленного чугуна часто простаивали, и план, по сути, выполнялся и перевыполнялся только за счет вот таких рекордов. Как мы радовались тому, что работа всего тысячного коллектива цеха скоро обретет постоянный режим. До чертиков надоели незапланированные остановки, срывы, а то и долгие многодневные простои. Каждый из нас возлагал на эти вагранки искренние надежды, что они принесут заметное облегчение в нашей, весьма тяжелой, работе. И вдруг по цеху поползли слухи, что вагранки заведомо негодные. Как и все мои товарищи, я ошалел от неожиданной вести. Мы и раньше замечали различные неполадки. Запуск вагранок постоянно откладывался. Но чтобы они совсем оказались негодными, об этом никто из нас и думать не мог. Я бросился выяснять причину. В то время меня уже назначили руководителем рабкоровского поста цеха. И когда узнал правду - ахнул. Четыре с половиной миллиона рублей были выброшены на ветер по вине безответственных лиц из отдела главного металлурга завода. Прямо скажу и сейчас, что это была вопиющая преступная халатность должностных лиц по отношению к материальным ценностям, принадлежащим народу. Я тут же написал об этом статью в газету "Труд". Ее вернули на завод, как возвращали тогда любые жалобы, острые сигналы, крики о помощи. Если бы знал, что будет дальше... Нет, я все равно бы написал.
  Реакция руководства цеха была незамедлительной. Меня сняли с очереди на квартиру, которую я вот-вот должен был получить, перевели на нижеоплачиваемую работу. Началась травля. Гоняли из отдела в отдел, издевались, смеялись в лицо, не выплачивали заработанных денег. И, что самое страшное, рабочие, - те, которые постоянно обращались ко мне за советом или помощью, подсказывали тему очередных публикаций, не поддержали меня, увидев мою беззащитность. Из дельного парня я превратился в дурака. Оказался в вакууме. Я приведу пример, который может отразить сложившуюся тогда вокруг меня обстановку.
  Формовщик Виктор Комнатный принес начальнику цеха заявление с просьбой отпустить его на три дня за свой счет в Краснодарский край для того, чтобы подлатать прохудившуюся крышу на покосившейся хате, в которой жила престарелая его мать. Но начальник цеха Парзян заявление не подписал. Оборвав формовщика на полуслове, он попросил его из кабинета. Только много позже я наконец-то понял этого человека. Он окружал себя гнувшими перед ним спины людьми, раздавал им ответственные посты. И уже в этом окружении единовластно вершил суд над правыми и виноватыми. Впрочем, такой метод, немного видоизмененный, практиковался тогда по всей стране. Стоило кому-то вылезти, высказать свое мнение, подать свой голос, как тут же на человека натравливался весь корпус приспешников. Сам же начальник цеха оставался в стороне от расправы. Двери в его кабинет были вроде бы всегда открыты, сам он почти всегда встречал приходивших к нему с доброй улыбкой. Но эта маска мнимого доброжелательства скрывала двуличного человека. Да, цех строил много жилья для своих рабочих. Больше, чем любой другой цех огромного завода. Но рабочие строили дома своими руками. "Кровавым методом". То есть, после тяжелейшего труда на формовочных станках, у разливочных ковшей, в подвалах земледелки, выходили на стройку и уродовались на ней до позднего вечера.
  Такой метод можно было бы оправдать как-то острой нехваткой жилья. И сейчас создаются КМК. Но не учитывать специфику работы в литейном цехе по меньшей мере было безответственно. Сколько здоровья унесли эти стройки, сколько произошло несчастных случаев, так и не зафиксированных официально. Люди буквально валились с ног. Да, цех почти постоянно перевыполнял план. Опять же за счет пресловутых рекордов, за счет непрерывной гонки. Под натужный звон мускулов. Я помню, как в цехе появился один талантливый инженер. Через несколько лет он превратился в издерганного, затравленного человека, не чаявшего поскорее уволиться. Да, цех имел собственные базы отдыха. Но отдыхали (и пьянствовали) там чаще не рабочие, а "нужные" люди. Эти люди были везде: в судах, в райкомах партии, в колхозах, райисполкомах, больницах, в милиции. Везде. И поэтому на поклон приходилось идти только к П. Он был всемогущим. А проще - маленьким вождем. Не скрою, что на его доброжелательную улыбку попался и я. Полностью я верил только начальнику цеха, со всеми своими радостями и горестями шел только к нему. Если б знал, к кому ходил...
  Так вот, получив отказ на свое заявление, Виктор Комнатный пришел ко мне, к руководителю рабкоровского поста. И я, вопреки всем уставам и приказам, положениям и приложениям, подписал это заявление. А начальнику цеха сказал, что если он не отпустит на три дня имеющего на это право рабочего, то напишу статью в областную газету. Виктор поехал домой. Через три дня вернулся, привез ведро яблок. Бригада схрумала их в один присест, не забыв посмеяться над очередным моим "придурковатым", по их мнению, поступком, принесшим порцию новых неприятностей. Вместе со всеми смеялся и Комнатный. Потом, правда, когда дела мои немного пошли на поправку, я не раз слышал от него слова благодарности в свой адрес. Но произносил он их, опустив глаза.
  Только много позже мой товарищ, формовщик Виктор Пережогин, уже будучи депутатом районного Совета, скажет: "Я бы так не смог".
  На рабочем собрании один из руководителей завода стукнул кулаком по столу: "Это кто здесь такой борзописец? Это я приказал заменить уральские вагранки на польскую модель, я и буду отвечать".
  Как я уже говорил, меня стали кидать из отдела в отдел. С формовки в подвал земледелки, где от пыли можно было задохнуться, с автоматической линии на реконструкцию. Ежедневно мне предлагали уволиться по-хорошему, грозили всякими карами. Но я стоял на своем, добивался восстановления в очереди, требовал срочного решения по вагранкам. В один из дней меня бросили из плавильного отдела, от расплавленных струй чугуна, возле которых температура была под семьдесят градусов, на шихтовой двор, на мороз за тридцать градусов, выгребать из углов в угольных ямах кокс. Я простудился. Начался гайморит, который дал осложнение. В больнице поставили диагноз - церебральный арахноэдит, воспаление мозговой оболочки. Положение усугублялось нервным истощением. Мне дали больничный. Заместитель начальника цеха тут же звонит в поликлинику: "Вы почему даете больничный этому симулянту и тунеядцу? Гоните его вон, чтобы духу не было!" И выгоняли, и лекарств никаких не давали. Помню, приполз к порогу поликлиники в полуобморочном состоянии. Так и пролежал на лавке в регистратуре, не получив никакой помощи. Но выкарабкался, выжил, хотя жена однажды мне, больному, бросила в лицо, что я наркоман. Когда допытался, кто ей это сказал, - обомлел. Она назвала имя начальника цеха. Мало того, рекорды, которых к этому времени на моем счету было немало, объявили вымышленными. Об этом писал в статье "Ответственность" в журнале "Рабоче-крестьянский корреспондент" в 1979 году корреспондент "Правды" Альберт Ку-барев. Надо сказать, что и там написана только часть правды. Да и как она могла появиться, вся, в период застоя?
  Дошло до того, что одна из тогдашних работников парткома завода при всех заявила, что если бы завод Ростсельмаш освободить от таких, как я и Борис Козлов (сейчас он член Союза писателей, сатирик), то она больше не волновалась бы за коллектив.
  Круг замкнулся. Неожиданно меня вызвали к психиатру. И я с ужасом узнал, что состою на учете. Мало того, я, непьющий и некурящий, был поставлен на учет к наркологу. Вот тогда и проснулся настоящий страх, уже изначально заложенный в меня родителями, пережившими сталинские репрессии. Я стал бояться, что меня посадят в тюрьму, отправят в психиатрическую лечебницу. Однажды в программе "Взгляд" выступил один известный драматург, который сказал, что он до сих пор боится милиционеров и начальников. Я тоже не стыжусь признаться, что испытываю какой-то страх перед человеком, занимающим высокий ответственный пост. Это не моя вина.
  В конце концов я все же добился восстановления в очереди на квартиру. Получил ее. Мир не без честных людей. Но с женой мы разошлись, и квартиру эту, добытую неимоверным напряжением сил и нервов, пришлось разменять. Перед тем как уйти, жена сказала: "Ты враг народа. Я ненавижу тебя. Ты испортил мне жизнь. Если ты подойдешь к нашему дому, я позову милицию". Ну, что же. Может быть, она в чем-то права...
  Один вызов милиции я помню. Пришел старшина, и она ему оказала, что я диссидент, что постоянно восхваляю Америку и ругаю Советскую власть. Старшина со знаком ветерана войны на лацкане милицейского пиджака усмехнулся в усы: "Знаешь, дочка, иной подзаборный пьяница - больший патриот своей Родины, чем те, которые разъезжают в машинах, сверкающих лакированными задами". Спасибо ему за эти слова.
  Это спасибо я никогда не скажу одному из руководителей связи области. Случай, в общем-то, мелкий. Таких у каждого на памяти по сотне, и не стоило бы его вспоминать. Но я приведу его из-за одного точного выражения. Когда принес ходатайство от Союза журналистов об установке телефона, в очереди на который стоял много лет, этот руководитель с иронией заметил:
  - Ты член Союза журналистов, а я член общества Красного Креста.
  Я тогда работал корреспондентом в молодежной газете "Комсомолец" и потому сказал:
  - Но я корреспондент. Для сбора информации мне все время у нужно куда-то звонить. Не для себя прошу.
  - А я член общества Красного Креста.
  - Но у меня двенадцать лет стажа работы на вредном производстве и больше двадцати пяти лет общего, потому что пошел работать с тринадцати. Значит, я ветеран труда.
  - А я член общества Красного Креста...
  - Ну, хорошо, если вас интересуют награды, то я...
  - А я член общества...
  Много их, ох, как много, этих "членов общества", особенно не любящих корреспондентов. Но ведь и нас много. Много нас, живущих со страхом, сохранившимся от прошлых лет. Но мы переступаем через страх, скрипим зубами в поисках самого высшего, самого святого для человека - Правды.
  Хоть и редко, но бывают и на нашей улице праздники. Несколько месяцев назад я узнал, что не состою больше на учете у психиатра. Сняли. Когда спросил у врача, за что же меня держали на учете больше десяти лет, он грустно улыбнулся:
  - Я же тебя не ставил. Я тебя только снял.
  И назначил мне... тазепам. Это лекарство может выписать любой невропатолог, любой терапевт. Впрочем, ничего иного мне никогда и не прописывали, если не считать "подзатыльников" за резкие статьи.
  Когда я вышел от врача, я заплакал. Заплакал оттого, что на мою улицу пришел еще один праздник. Другие в таких случаях радуются, а я вот...
  Да, к сожалению, я должен признать, что борьба за справедливость все эти долгие годы не прошла для меня бесследно. После ухода жены и размена квартиры я начал выпивать, курить. Все чаще в голову приходила мысль о бесплодности, о бесполезности попыток что-либо изменить. Все вокруг в черном цвете. Пустые полки продовольственных и промтоварных магазинов. Затопившая город, как нечистоты из порвавшейся канализационной сети, спекуляция. Увядающие от наркомании подростки, деградировавшие от алкоголя личности. Все страшнее становилось жить в этом мире обманутых надежд. Рука все чаще тянулась к рюмке. И если бы не смерть Брежнева и не приход к власти Андропова, принесшего с собой свежую струю воздуха, то я не знаю, чем бы все закончилось. Не знаю...
  Только тогда, в тот черный период, я понял своего отца окончательно. Тогда, когда самому пришлось испить полную чашу горечи. Когда ни за что, ни про что меня оплевали с ног до головы. Когда пытались растоптать мою душу, мое "я", со дня моего рождения подвластное только одному Богу - Природе. И больше никому. Ни сталиным, ни хрущевым, ни брежневым. Только теперь я смог простить отца за все. И за то, что он ушел от матери. Что не захотел встретиться со мной, когда я приехал к нему. И за то, что запил... За все. Я встал на колени и попросил прощения у него, уже мертвого. Мысленно, потому что никогда не был на его могиле. Так же, как не видел мест, где я родился...
  
  Широкая река. Какая она широкая и... дикая. Нос моторной лодки разрезает пустынную водную гладь. По берегам нетронутые леса. Одинокий голос врезается в низкое небо:
  Летят перелетные птицы
  В осенней дали голубой.
  Летят они в жаркие страны,
  А я остаюся с тобой.
  А я остаюся с тобою,
  Родная моя сторона.
  Не нужен мне берег турецкий
  И Африка мне не нужна.
  У пристани двое. Один в шапке, в телогрейке, сапогах, второй в одной рубашке. Первый - Копалыч - работает, второй - Лузга - сидит на берегу и смотрит. Смотрит в закрытое для него будущее... А вокруг стынь, пустота. Оборванная нищенская деревня. Кажется, сам воздух пропитан страхом. И страх этот передается мне, сидящему в битком набитом зале кинотеатра. Я там, вместе с двумя доходягами-лагерниками. Притягивает лицо Копалыча, его отрешенное, уже потустороннее выражение. Где-то я уже видел такое. Знаю то, что сейчас происходит на экране. Откуда же я знаю это? Откуда?..
  Мелькают кадры. Озверевшие бандиты, как фашисты, загоняют жителей деревни в сарай. Кажется, сейчас кто-нибудь из них поднесет спичку к ветхому строению... И снова лицо Копалыча. Я там, вместе с ним. В груди созрел нарыв, который мешает дышать. Он должен лопнуть. Он должен... И вдруг:
  - Старобогатов Николай Павлович. Английский шпион... До войны работал инженером...
  Да это же мой отец. Люди! Люди, посмотрите! Отец это мой! Отец!!!
  Я узнал своего отца в фильме "Холодное лето 53-го". Я, сын, нe запомнивший его облика, увидел своего отца на экране в кинотеатре. В том, что мы оба не жили под одной крышей ни одного дня, нет ни его, ни моей вины. Сталинизм разрушил нашу семью, разодрал на части, на отдельные кровоточащие куски, с корнем выдрал родословную двух родов, до этого ничем не опорочивших себя ни перед людьми, ни перед Родиной.
  Обессиленный, я долго стоял, привалившись к высокой серой стене кинотеатра. В душе было пусто, словно выгребли оттуда все, все живое, тянущееся к светлым идеалам, к солнцу, к Правде. А потом накинули на нее, на опустошенную, аркан и потянули за концы в разные стороны Одна только мысль была в голове. Мне довелось пройти маленькую толику пройденного отцом пути. Но мне повезло, меня пощадили. Я не сидел в лагерях, не метался за желтыми стенами психиатрической лечебницы. Но легче от этого не было, потому что все это могло быть. Могло быть...
  Мимо проходили люди. Кто-то оборачивался в мою сторону, с тревогой пытался заглянуть в лицо. А с губ тяжелыми каменьями срывалось только одно слово: "Не могу... Не могу..."
  Издали смотрю на своего ребенка. Он тоже, при одной из редких встреч после развода с женой, видел меня пьяным. И, наверное, ощущал, как от меня несло вином. У детей хорошая память. Я боюсь, что останусь в его сознании вот таким - пьяным - навсегда, как остался в моем сознании образ моего отца. Я страшно боюсь этого, хотя давно не прикасаюсь к рюмке. Даже по праздникам. Может, правильно сделала жена, что увела сына подальше от меня, ушла, вышла замуж за спокойного, уравновешенного человека... Что я мог ему дать? Ничего, кроме угловатой правды да метаний в поисках ее... А жизнь всего одна. Да и меня уже поздно исправлять. И речь-то, в общем, не обо мне. Что ждет впереди родное тоненькое существо? Сумеет ли оно справиться с тем страхом, который передали ему мои родители, я? Буду надеяться! Постараюсь сделать все, чтобы перестройка не закончилась на мне. Я очень буду стараться, я зубами буду держаться за нее. Я...
  А если нет? Но я ведь не Иван, не помнящий родства. Я не безродный. Я сохранил отчество своего деда - Захара Антоновича Иващенко. Во мне течет кровь моего отца - Милюхина Николая Филипповича. Я не забыл глубоких шрамов на теле моей бабушки -Соколовой Анастасии Сергеевны, которая отказалась стирать белье фашистскому отродью. И я вижу живую кровь, которая сочится из надломленной души моей матери - Милюхиной Александры Захаровны. Я не опозорю эти святые для меня имена. Что бы ни ждало меня там, впереди. Не опозорю, потому что вместе с другими честными согражданами начинаю дышать свежим воздухом свободы и верить, что в Лету кануло холодное лето прошлого.
  
   БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ . /Ответ на статью "Страх"/.
  
   Я очень благодарен редакции газеты "Молот" и лично редактору Г,В. Губанову за публикацию статьи моей "Страх" от 14 июля 1988 года. Публикация статьи еще раз подтвердила, что перестройка набирает силу и что для коллектива редакции "Молот" и для большого количества честных людей правда превыше всего. Большое спасибо за это. Значит, я не одинок, хотя надо признать, что сделал ошибку, написав только о себе. Немало людей прошли такой же тяжелый путь к правде, какой пришлось пройти мне. Это подтвердили многочисленные звонки в редакцию и письма. Первыми откликнулись на статью М.Н. Аржановский, В.М. Тальников и многие, многие другие. Значит, люди, несмотря ни на что, продолжали борьбу. Значит, мы сила. И это вселяет уверенность в то, что перестройка будет продолжаться. Такие честные люди ее отступят, не испугаются никаких трудностей. Они будут идти вперед. Ко мне домой приходит очень много граждан. Все они занимают разные должности, различны их характеры. Но цель одна - чтобы не повторилось то, что пришлось испытать в том, тридцать седьмом году и в совсем недавнем прошлом. Годы репрессий и годы застоя нанесли немалый вред и экономике страны, и здоровью людей. Великую радость доставило мне признание ветеранов войны и труда, с которыми пришлось встретиться после выхода статьи. Один из них со своей, свойственной этим людям прямотой, сказал: "Когда мы шли в бой, мы кричали: За родину, за Сталина. Нет. Я шел на смерть за родину. И только за нее."
  Я еще раз повторяю, что зубами буду держаться за перестройку, чтобы не было возврата к страшному прошлому. А вернее сказать, теперь уже не я один, а Мы. И все-таки надо признать, что борьба только начинается. Еще сильна сила инерции, сильны умостившиеся в удобных креслах "члены общества". Об этом я и хочу еще раз напомнить. руководитель связи области, назвавший себя "членов общества..., при очередной встрече сказал, что пока он занимает руководящее кресло, телефона мне не видать. Он даже проигнорировал ходатайственное письмо от Ростовского союза писателей, в котором было сказано, что телефон мне нужен не как просто гражданину, а как члену Союза журналистов и молодому писателю, квартира которого является его рабочим местом. То есть Союз писателей просил установить служебный телефон. Тем более, что в издательстве вышла моя первая, кроме коллективных сборников, книга. Ну что же. Будем продолжать борьбу дальше. И все-таки статья произвела на этого руководителя большое впечатления. Я видел перекошенное злобой лицо. Не зная, что говорить, он даже сказал, что я пришел его шантажировать. Странно, чем я мог шантажировать этого человека? Значит, труд был не напрасным.
  Из цеха серого чугуна ко мне приходили люди. Приходили и делегации. Как отреагировали на статью в цехе? Литейщики - я был в цеху - статью одобрили. Подходили, пожимали руки шершавыми ладонями с непроходящими мозолями. Но в день металлурга состоялось собрание и начальник цеха, переходя на крик, снова обозвал меня наркоманом и пьяницей. Тогда из зала спросили: если он такой, как вы его обрисовали, как он может быть журналистом: Ответа на этот вопрос не последовало. Мало того, как мне рассказал бригадир формовщиков В. Кособоков, о котором я когда-то писал, включенный в книгу о Ростсельмаше очерк, многих рабочих до сих пор продолжают незаконно ставить на учет в наркологический кабинет. А судьба формовщика П.Э. Дьячкова вызвала у душе боль. Этот молодой еще человек сейчас находится в таком аду, через который прошел я. Выдержит ли он напор бюрократизма? Я верю. Должен выдержать и добиться справедливости. Иначе не может быть.
  Цех своими силами построил 138 квартирный дом. П,Э, Дьячков отработал на строительстве 1200 часов. И вдруг его безо всяких основание, попросили со стройки. Он начал писать во все инстанции. Вскрылись финансовые нарушения, за которые руководители цеха и партийные работники, в том числе, кк сам признался на страницах газеты "Ростсельмашевец" старший инструктор квартирбюро Первомайского райсполкома В.И. Кириченко, получил пять выговоров. Остальные получили тоже по выговорам и предупреждениям за бесконтрольность по строительству дома цехом серого чугуна. Надо прямо сказать, что наказания небольшие. Но Дьячкова начали травить в полном смысле слова. Перевели на ниже оплачиваемую работу, даже дали в руки метлу. Исключили из партии. Об этом писалось в "Вечернем Ростове" в статье "Построили дом..." за 77 июля 1987 года. В той же газете под тем же заголовком за 21 августа 1987 года снова был поднят тот же вопрос. Еще одна статья "Заорганизовались" появилась 28 ноября 1987 года. Об это же писалось в многотиражной газете "Ростсельмашевей" и в центральной прессе. Но дело, кроме выше упомянутых выговоров, так и не сдвинулось с места. Квартиры заняли совершенно посторонние люди, многие из которых не отработали на строительстве дома ни одного часа. Рабочие были возмущены ничем неприкрытым попустительсвтом со стороны руководства. Как видно, "непотопляемые айсберги" и "члены общества" пока чувствуют себя вольготно. Уже и коллектив бригады, в которой работает П.Э. Дьячков, начал рассылать ходатайственные письма во все инстанции. И все равно толку никакого. Одни отписки одних и тех же практических лиц. Их накопилось столько, что когда приходивший ко мне Дьячков разложил их, они заняли весь рабочий стол. Один из руководителей партийных завода Прищепа при шести свидетелях: В. Шершеневе, Н. Ярошенко, В. Битюцким, А. Августатисе, В. Ковалеве прямо в кабинете у секретаря партбюро цеха А. Царинном, сказал: подумаешь, у вас украли 18 тысяч рублей. Со всех по 80 копеек. А начальника цеха ха это в тюрьму? На что Августатис ответил, что там этими тысячами не пахнет. Там нарушений на гораздо большую сумму. В доме незаконно продолжают занимать квартиры совершенно посторонние люди. И никаких выводов, кроме выше названных, никаких решений пока не принято. Да и как они могут быть приняты, когда сам секретарь партбюро цеха А. Царинный совал при выходе из цеха в руки литейщикам мою статью и говорил: "Посмотрите, что написал этот писака. Пишите на него. Слава богу, есть честные люди, которые отварачивались от него или говорили правду в глаза. Но кое-кто, к сожалению, подписывался под подсовываемыми бумажками. Людям нужны квартиры, детские сады и много едругое, чего пока у нас в стране не хватает. Люди есть люди. Началось копаниев моих прошлых семейных делах. Это уже совсем не к лицу человеку, занимающему такой ответственный пост. На учете в парторганизации цеха стоит 178 человек коммунистов. А по утсаву КПСС секретарь парторганизации может считаться освобожденным только тогда, когда на учете стоит свыше 15- коммунистов. Поэтому незаконно освобожденный секретарь на собраниях выступает как слесарь, чем вызывает смех рабочих. И получает зарплату 250 рублей. Вот на это в первую очередь нужно было обратить внимание руководству цеха и парткому завода, на то, что вентиляция до сих пор не доведена до конца. В цеху нечем дышать. И еще н а то, что новая автоматическая линия формовки до сих пор, не один год, находится на стадии наладки. Да и остальное оборудование, как говорится, на ладан дышит. Туда надо направлять средства и знающих специалистов, каковыми является товарищ Царинный, а не строить в подшефном садике "Аленушка" сауну. Нужна ли детям, с позволения сказать, такая роскошь, которую многие взрослые переносят с трудом?
  Много, очень много еще впереди трудностей. Но я верю, что в конце концов по Дьячкову примут правильное решение, чтобы не мотался он по квартирам частным со свей семьей. Тем более, что это не текстильное производство, а литейный цех. Противозаконно обижать людей, отдающих все силы тяжелейшему труду. В. Шершнев получил квартиру, хотя одно время ему тоже было отказано в выходе на строительство дома. За него ходила жена. Женщина, мать двоих детей. Они получили квартиру. Но какой ценой...
  В этой истории пора ставить точку. Я верю, что справедливость восторжествует. А если нет - теперь уже все мы будем бороться. Вместе Сообща.
  Еще раз спасибо всем читателям за звонки и письма. Все мы делаем вместе с нашей партией одно общее дело - очищение нашего прекрасного общества, нашего с вами дома от позорнейшего наследия прошлого - бюрократии, приспособленчества и хамства.
  
   И ТЕРЗАЮТ СЛОВА, И ТЕРЗАЮТ...
  
  И вновь авторучкой, на печатной машинке, на клавишах перед компьютером мы рвемся за ускользающими словами, чтобы через них выразить свои мысли, чувства.Свое "я", наконец. Раскрыться, выплеснуть в морду горячо любимому народу собственное внутреннее содержимое в надежде урвать от него хорошую или плохую - какая разница - оценку личного творчества. Главное облегчиться. Потому что мы другой породы, мало нам "плодитесь и размножайтесь". Короче, не зря гитлеровцы выбросили на ворота Бухенвальда лозунг: "Еден дер зайден". За точность произношения не ручаюсь, а вот за идеальный смысл - Каждому свое! - обеими руками "за". В яблочко.
  Выдумывать я начал еще в школьных сочинениях.Фантазии били через край. По русскому с литературой, с историей оценку в три балла считал провалом. До четвертого класса одна-две годовых четверки. Телевизора не было, по радио гнали симфонию за симфонией-спасибо Сталину с начальным Хрущевым. Книги зачитывал до дыр. А если девица со страницы край подола приподнимала, от мастурбации удержаться было трудно. Уже лет через шесть после того, как семнадцатилетняя соседка через дорогу потаскала меня, пятилетнего пацана, по крупным половым губам, как по стиральной доске, а потом в классе третьем мы с одноклассницей-евреечкой в кустах показали друг другу детородные органы, проснулись странные чувства и у меня. Хотя непонятно было, как своим "болтом" дырявить живое тело девочки. Кстати, у сестер мы, братья, шарились тоже. Слава Богу, до практики с другими девочками дело дошло лишь в двадцать лет, иначе парился бы в малолетних лагерях по презренной статье, за колючей проволокой от души трахая "дуньку кулакову".
  К чему подобное предисловие? Все очень просто.Детская сексуальность развивает такой фантастический полет мыслей, что стругацким с реями бредбери делать нечего. Именно с этого, дабы привлечь внимание противоположного пола, начались у меня стихоплетные сочинительства вкупе с освоением гармошки с гитарой. Голосом и слухом одарен был от Природы. Потом голос с успехом пропил, прокурил, допростужал. Ужался он. Но первопробная "классика" развернулась в нормальную русскую речевку. Вначале она представлялась такой:
  "Я уехал от тебя, моя малышка. Может быть, я в этом виноват. Если б знала, как тоскует мое сердце, и стучит нещадно, словно бьет в набат. Мне хотелось бы к тебе примчаться вихрем, только ветер крыльев не дает своих. И приходится беспомощною птицей тосковать и плакать за двоих. Но не плачу я, а плачу я душою, заливаю свое горе я в вине. Юля, Юлечка, мой маленький ребенок, я хочу, чтоб ты была при мне. Слушать лепет детский я не уставал бы, я б носил тебя все время на руках.В твои аленькие щечки целовал бы, отогнал бы от тебя твой детский страх.Что случилось я и сам теперь не знаю, почему разбились добрые мечты. Виноваты в этом оба-я не знаю, пострадала в этом только одна ты. Ты, невинная и чистая душою, только появившаяся в свет...Папа просит, чтобы ты его простила. Ну прости меня, прости... А может нет!? Маленькая, даже не прощай мне. Я виноват, я сознаю свою вину. Надо было как-то по другому делать счастье, создавать семью".
  Эх, как в Запорожье, в общежитии, тосковали мы о брошенных нами детях, истинно заливая тоску литрами дешевого вина. Пропивались до того,что денег не было на хлеб.К слову, там ребята выбрали меня королем. Впрочем, пытался королевать с младых ногтей. И клички были как бы по возрастающей. Вначале "немец", потому что родился в лагере от родителей репрессированных, а воспитывала бабушка-мать. Потом нарекли "Пэром", как английского дворянина. Когда за что не нравился, обзывали "Пересой". Вырос, стал "Пепой". Два младших брата, соответственно, Пепа- младший и Пухлый - Владимир по молодости не просыхал. Женился-как отговорили. Славик-средний брат-не пил и не курил никогда. Если бы не тюрьмы с лагерями, был бы нормальным русским поэтом. Еще у меня две сестренки. А нынешняя стойкая кличка среди жителей района и среди братвы с центрального рынка, где тасовался ваучеристом, потом валютчиком, "Писатель". На службе написал стихотворение, которое разлетелось моей песней с дембелями, думаю, далеко.
  "Мы отслужили с тобой два с лишним года. И вот пришла пора домой собраться нам. И молодые с завистливой улыбкой прощально смотрят вслед нам "старикам". Припев: Домой, домой, увезет с тобой нас поезд голубой. Домой, домой, я задохнусь от встречи милая с тобой. Второй куплет: Придем к вокзалам и сядем мы в вагоны. За дембель наш по ресторанам загудим. Девчата милые обрадуют улыбкой. Ведь дембель счастье принес не нам одним. И им." Припев.
  Стихи пишу прописью потому, что не заслуживают они серьезного внимания. У брата Славика куда прочнее. Даже когда он был занят лишь одним-чпоканием девочек как бутылок с пивом. Для разнообразия привожу:
  "Я привычно пиджак свой накину на прибрежную росую твердь. И тебя, как на бойне скотину, повалю на зеленую цветь. Ты, губами блуждая бесстыдно, и улыбкой, понятной для всех, разрешишь мне, не первому, видно, совершить этот сладостный грех. Изомну я тебя, потаскушку. Только сердце мое видит гать. Не грызи в черной злобе подушку. Мне с другими на ней еще спать". А вот еще одно, написанное в двадцать лет. "Словно рядом это где-то, было будто бы вчера. И мальчишеское лето, и лихие вечера. И разлапистые кроны, и медвяные луга. И любви новорожденной опъяняющий накал. Где же ты теперь, Галинка, мед невинных детских снов. Нерастаявшая льдинка, безответная любовь. Где ты, детство босоного, яснокрылые мечты. Не ведут к тебе дороги, не вернешься больше ты".
  Это и другое стихотворение брата в конце семидесятых годов я напечатал в "Ростсельмашевце" под своим именем. Из 55 лет около тридцати Слава провел в лагерях, в том числе на особом режиме, в "крытке". Начал с мелкого хулиганства. В юности королевал со своим другом Ёной. Затем драки, поножовщина, мелкая кража. Все это совмещалось с сочинением хороших стихов. После политика с расклеиванием листовок на БАМе. Закончил как обыкновенный рецидивист. Сейчас, после двух инсультов, еле передвигается по дому. Сломали? Взялся не за то?..
  Я тоже был знаком с КГБ не понаслышке. Не забывали. Отобрали печатную машинку, поставили на учет к наркологу, хотя не пил и не курил. Затем машинку отдали, зато незаметно передвинули на учет к психиатру. Это в советское время. Потом, после трех лет перестройки, когда по настоящему запил и закурил, даже в Ковалевку с "белкой" попал - сняли. Привет, ребята. Это я не сотрудникам бывшего КГБ - они всего лишь добросовестные исполнители - а бывшим, то есть нынешним, партаппаратчикам. Вы неплохо устраиваетесь. Везде.
  Помнится, свое творчество посылал даже в Москву, да в ответ получал штампованные отписки, глухое молчание. Не хочется думать, что считали дюже ярым антисоветчиком. Наоборот, на Ростсельмаше, в цехе серого чугуна на формовочных агрегатах ставил рекорды за рекордами. Бесплатные субботники, руководство рабкоровским постом цеха, безденежные материалы в газеты, рабкоровские рейды после рабочего дня. Лишь бы цвела моя Родина, любимая Россия. А на самом деле никому потуги нужны не были, как был лишним я сам.Как ненужен и сейчас. Великая Россия обходилась и обходится без меня, подобных дурачков недалеких у нее навалом - весь второсортный народ. У России свой Путь. Прет она данным Путем не одно столетие. Никогда не учитывала даже те обстоятельства, что миллионы образованных граждан бежали от нее куда глаза глядят как от чумы.
  Потихоньку открывались горизонты и у меня. Недавно удалось съездить за границу. Сам собой назревал вопрос: а так ли уж нужна моя Родина мне, коли она не проявляет никакого интереса к моей персоне? После приезда вопрос обозначился острее, к нему добавился еще один: кому я нужен теперь там, на благополучном Западе, когда перевалило далеко за полтинник? Ах, как хорошо осознавать себя "шариковым", стальным советским шариком, оказавшимся между молотом и наковальней. Всей громадой нависли над шариком прожитые под серпом и молотом годы. Болезни. Безденежье. Неужели с раскаленной наковальни скатиться так и не успеть! Ведь я же шарик, со всех сторон круглый. И ресурс выработан еще не до конца. Пригожусь кому, а? Легонько подтолкни, Судьба!..
  Но данные мытарства были до Ростсельмаша или в самом начале работы на гиганте. Остались позади Туркмения с Каракумским каналом, маленький, истинно хилый в горах Хилок под Читой, железнодорожный вокзал Киева, Запорожье с громадой "Запорожстали". Нигде я не напечатал ни строчки, но оставил след как бард, распевая под гитару сочиненные наскоро свои песни. И вот она, Всесоюзная ударная комсомольская в Ростове на Дону. Загазованный донельзя цех серого чугуна.Ухающая, ахающая формовка с формовщиками-неграми в полощущем свете падающего в ковши расплавленного металла. Рекорд на кольцевом конвейере. Я становлюсь старшим агрегата. Еще рекорды. А потом Всесоюзный. За него благодарность Генерального директора объединения с занесением в трудовую книжку, пятнадцать рублей премии, удостоверение ударника коммунистического труда. Портрет в газетке. Но главное не в том, что не заметили красиво. Я словно проснулся. Рванул на груди черную от грязи майку, разорвал саму грудь. И упал на страницы "Ростсельмашевца", "Комсомольца", "Вечернего Ростова", "Молота" мощным потоком статей, очерков, рассказов, поэзии. Я словно брал тот положенный орден печатным словом. Через год во всех газетах стал победителем любых конкурсов. Еще через год лауреатом премии А. Софронова, добрался до "Советской России", до "Правды", наконец. Получил Всесоюзные грамоты от журнала "Рабоче-Крестьянский корреспондент", сразу представившего меня на премию имени М. Ульяновой. Стал Лучшим рабкором гигантского объединения, первого в Советском Союзе по выпуску комбайнов. И вот она, победа в конкурсе на лучший очерк в газете "Правда". О, это дорогого стоит. Единственный - не в Ростове - на юге Союза. Меня представили в Союзе писателей, напечатали в журнале "Дон", предложили собрать произведения на книгу. А потом пошел откат волны, такой же мощной, на гребне которой я добрался до высот. Едва я не захлебнулся. Собственно, "страдатели" принялись топить меня едва не с первой строки. Но началось все вот с чего...
  
   КАК МИРАЖ В ПУСТЫНЕ .
  
   Кажется, давно уже было. Как-то приехал ко мне младший брат Владимир. Встретил я дорогого гостя как положено, расспросил о здоровье матери, о среднем брате Вячеславе. О сестренках Людмиле с Тамарой, которые от другого отца. Но, родные. Встречаемся не часто, разъехались кто куда. Славик с Володей уже женатые, как и я, стали отцами.
   И вот сидим мы с братом, мужики, которым перевалило за тридцать, говорим о том, о сем, о детях наших. Мол, чем старше становятся, тем больше внимания к себе требуют. Вдруг Владимир опустил голову, задумался. А потом:
   - Мать говорит, ты на отца здорово похож, - и посмотрел на меня глазами, полными тоски и еще чего-то такого, от которого я даже поежился.
   Фотографии отца у нас не было, сравнить себя с ним я не мог, хотя тоже часто слышал от матери, что вылитый отец. Любила она его очень. Наверное.
   - Ты один раз видел его, а нам со Славкой так и не пришлось.
   Да, я видел отца. И видел его за всю жизнь всего несколько минут. Раньше, когда мы были маленькими, он вечно где-то ездил, подрабатывал и приезжал наскоками.
   Мне стукнуло двадцать лет. Позади осталось много чего. Я окончил на хорошо и отлично ремесленное, вечернюю среднюю школу. Готовился к поступлению в институт. Отсрочка от армии в связи с тем, что находился на воспитании у одинокой бабушки, заканчивалась тоже. Пора была собираться на сборы. А пока работал по диплому токаря на механическом заводе. Был уже кормильцем. Как вдруг пришло письмо от отца. Единственное письмо за все годы. Он писал, что работает прорабом на Каракумском канале в Туркмении, что дед наш, инженер, посланный на строительство Туркестанской железной дороги еще царем, умер. Но бабушка жива. Спрашивал, как мы живем. Не было в послании вопроса, нужна ли нам какая материальная помощь, не было в нем и приглашения в гости. Но я собрался и поехал. Даже получки не стал дожидаться.
   В кармане осталось сто рублей. За билет заплатил почти двадцать пять, на гостинец истратился. Но я не унывал. Поезд нес почти через всю страну к отцу. Проехали великую русскую реку Волгу, начались бесконечные казахстанские степи. Безлюдные места, жара. И все же сердце стучало: отец, отец, отец. Поезд шел уже по Узбекистану. И если бы не добрые улыбки, дыни на столике в купе, да не постоянные похлопывания по плечу с присказкой: "Якши, якши. Атес харашо. Нада атес", я бы совсем растерялся. И наконец, за окном вот она, Туркмения. Бесконечные, слепящие глаза, барханы. Температура за пятьдесят. Нечем дышать. И в этом расплавленном пространстве вдруг вырос город Мары. Здесь жили мой отец и бабушка. Дом я нашел быстро, он стоял недалеко от станции. Узнав, кто я, бабушка, сухонькая старушка, засуетилась, захлопала руками по бокам. И заплакала:
   - Отец-то твой в ЛТП, внучек, лечится.
   Я не знал, что такое ЛТП. Тогда такое заведение мало кому было известно. Но понял, что отец болен.
   - Бабушка, пойдем к нему, - попросил я. - У меня, вот, есть для него подарок. И от братьев надо приветы передать
   - Поедем, поедем, внучек. Завтра и поедем. Я сама к нему собиралась, - вытирая слезы, сказала бабушка.
   Я не спал всю ночь. На другой день мы поехали к отцу. Сначала под звон монет в черных девичьих косах автобусом, а потом двенадцать километров пешком. Чего это стоило старушке, и мне, жителю северных широт, рассказывать не буду. Хорошо, что совсем почерневший от солнца туркмен на ишаке или ослике, спросив, куда мы направляемся, забрал у нас вещи и скрылся из глаз за слепящими нестерпимым светом раскаленными песчаными барханами. Километров через десять, на развилке дорог, мы нашли свои баулы абсолютно нетронутыми. Последний километр, полуиспеченные, мы почти ползли по узенькой тропинке. Я все время боялся за бабушку, не рассчитавшую своих сил, и думал про солнечный удар, про который знал еще со школы, и который вот-вот должен был меня хватить, потому что я забыл надеть что-нибудь на голову, а бабушка растерялась совсем. Но все же мы пришли к какому-то старинному строению, огороженному высоким глиняным забором с часовыми возле дверей. Нас пропустили в небольшую комнатку с решетками на окнах. "Тюрьма, что ли!" - подумал я. Бабушка в это время разговаривала с начальником - туркменом с погонами майора на плечах.
   - Милюхин Николай Филиппович? Умная голова. Прорабом поставили. Но..., - начальник поцокал языком.
   Дальше я не слышал. Как раз в это время ввели партию людей, одетых в одинаковые робы. Пока я разглядывал загорелые до черноты лица, один из них подошел к бабушке и сердито стал выговаривать:
   - Зачем ты приехала? Я же писал, больше не приезжай.
   - Да подожди ты, - слабо отмахнулась бабушка и дрожащей рукой указала на меня. - Ты знаешь, кто это?
   Я вздрогнул, впился глазами в коренастого загорелого мужчину. Я еще не понимал, кто передо мной. Но какое-то шестое, десятое, сотое, наконец, чувство, подсказывало мне: это отец. Мужчина мельком глянул в мою сторону и снова повернулся к бабушке:
   - Не знаю. Я спрашиваю, зачем ты приехала? Ты хочешь умереть на дороге?
   - Я не умру... Но скажи, ты не признаешь этого молодого человека?
   - При чем здесь молодой человек. Я беспокоюсь за тебя. Зачем ты приехала, когда я сам собирался к тебе?
   - Да это ж сын..., - неестественно громко вскрикнула бабушка, заставив смолкнуть всех, находившихся в комнате. Тишина повисла над головами. Спазмы сдавили ей горло, слезы потекли по морщинам. Она закончила почти шепотом. - Сын твой...
   Мужчина как-то боком посмотрел на меня, охнул и закрыл лицо руками. Я стоял, готовый броситься к нему, закричать. Но какая-то сила приковала к месту. Ноги стали деревянными, во рту совсем пересохло. Я растерянно хлопал полными слез глазами. Руки противно дрожали, сердце выпрыгивало из груди. Почему-то вспомнил, что родился в лагере для политзаключенных на Урале. Что всю жизнь пацаны обзывали меня сыном врага народа, несмотря на то, что колотил их нещадно. Это они, умеющие постоять за себя крепкие ребята, потом, когда повзрослел, дали мне кличку Пепа. Про отца сидевший с ним сосед - политзэк дядя Вася Жалнин расказывал, что его слушалась вся зона. Даже блатные. Но сейчас бы пацаны меня не узнали.
   Мужчина снова коротко глянул на меня, пошатываясь, прошел по комнате, уткнулся лбом в стену. Плечи у него тряслись, голова болталась в разные стороны.
   - Не могу... не могу, - хрипло замычал он и застучал кулаками по стене. Широкая спина его под грубой робой передергивалась...
   Больше я отца не видел. Никогда. Он ушел за железную дверь. Ушел сам, хотя начальник был не против того, чтобы он посидел с нами. Нам дали машину. Начальник сказал, что об этой встрече напишет очерк в газету, что отпустит отца денька на два домой. Я прожил у бабушки еще неделю, в течении которой она едва не женила меня на черноглазой, черноволосой
  туркменской девушке. Но отец так и не приехал. И я засобирался домой, где ждала голубоглазая моя подружка.
   Так и остались у меня в памяти на всю жизнь расплывчатое лицо отца, широкая вздрагивающая спина и хриплое мужское с надрывом: "Не могу..., не могу...".
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"