Аннотация: Бюрократическая шуто-трагедия в 4 действиях с прологом и эпилогом
--
Любовное томление
--
(Бюрократическая шуто-трагедия в четырех действиях с прологом и эпилогом)
--
--
Кому велено чирикать - не мурлыкайте...
--
(К.Чуковский)
--
Никогда не замораживайте снова
--
уже размороженное мясо...
--
(из советов кулинарам)
--
--
--
--
Пролог
--
--
История, которую я, с вашего позволения, намереваюсь ныне поведать вам, достоуважаемые господа читатели, произошла с одним российским столоначальником. Впрочем, с таким же успехом сия нелепая оказия могла приключиться и с британским клерком, и с прусским фельдфебелем, и с китайским чиновником, жившим во времена династии Тань, - словом, со всяким, кто сердце свое, купно с умом, отдал суровой даме Бюрократии, а такоже и сестрам ее, Дисциплине и Субординации, и для кого невыполнение приказа вышестоящего лица равноценно святотатству, - при этом совершенно неважно, в чем именно заключается оный приказ.
--
--
******
--
--
Но эта история произошла в Санкт-Петербурге. При этих словах да не предстанет мысленному взору вашему, милостивые государыни и государи, нынешний Петербург - сия тень некогда великого и страшного города, жалкая и смехотворная. В те времена, о которых я повествую, град Петров еще не успел превратиться в "город над Невой", с облезлыми зелено-ржавыми крышами, с туристами, карабкающимися по бесконечной лестнице на колоннаду Исаакия, с кока-колой на Исаакиевской площади; по Дворцовой еще не вилась змиею очередь в Эрмитаж, длинная и нудная, как урок алгебры; дворцы Петербурга еще не стали конторами, а особняки - коммуналками; улицы его еще не успели сменить свои простые и благозвучные, казалось, самою природою им данные, имена на клички, прилепленные как гегемонова левая нога пожелала; в Зимнем дворце не толпы любопытствующих бродили, аки стада овечьи, направляемые утомленными донельзя пастырями своими, проклявшими давно и день, и час своего появления на свет, - но танцевали мазурку, плели интриги и решали судьбы Отечества; бриллиантовые диадемы и букеты, фрейлинские шифры и орденские кресты еще не приговорены были к вечному заточению в музейных витринах; дамы петербургские еще не успели принести косы свои в жертву капризу французской демимонденки и вырядиться в денимовые штаны, в коих пастухи из Американских Штатов ловят арканами коров; кавалеры еще не сменили "эгоистки" на "широкие", а язык парижских салонов - на наречие, изъясняться коим приличествует разве что обитателям Мертвого дома; по улицам ездили не автобусы, а кареты, и сидели в них не "товарищи" и "гражданочки", а "сиятельства" и "благородия"... О, нет! Это был не Петроград, не Ленинград и, уж конечно, не Санкт-Петербург Ленинградской области - но прежний, столичный, эполетный, вицмундирный, великосветский, кавалергардский, вожделенный и проклятый, блистательный и грозный, - Николаевский Петербург!
--
--
Действие первое
--
--
Итак, следуя мудрейшему примеру классика, начнем так: в одном департаменте служил один столоначальник. Звали его Сергеем Петровичем Бурцевым. Внешность его вся умещалась в одно слово: правильная. Правильный рост - не огарок от свечки, но и не верста коломенская. Правильные черты лица - не Квазимодо, но и не Адонис. Правильный цвет волос - не платиновый блондин, не жгучий брюнет, а такой, какой словами весьма трудно передать, и по которому женский взор в собрании скользит, как по штуке мундирного сукна, выложенной на прилавок. На правильно и крепко, как немецкая кирха, выстроенном теле - правильный, сообразно высочайшему распоряжению, вицмундир, на правильно-округлой голове - правильная прическа, на физиономии всегда - правильное, то есть, сообразное случаю, выражение, а в голове - правильные, без тени якобинства, мысли.
--
За всю свою жизнь - а лет ему от роду было не то сорок, не то сорок пять... пожалуй, что все-таки ближе к сорока пяти - этот господин не сказал и не сделал ничего, что могло бы привлечь к нему хоть малейшее внимание и хоть как-то выделить его из толпы. Родился, крестился, учился в гимназии, потом - в коммерческом училище, поступил на службу; в двадцать лет упорнейших трудов добрался до места столоначальника, и путем строжайшей экономии сколотил-таки изрядный капиталец, каковой в свое время и присовокупил к отцовскому наследству.
--
--
*******
--
--
По-настоящему, столоначальника следовало звать "фон Бюрцель". Предок его, курляндский дворянчик, разорившийся в пух, был занесен на Святую Русь в числе прочих репьев, застрявших в хвосте у жеребца Бирона. Но когда на трон взошла достославная дщерь Петра Великого, дворянчик быстро сообразил, что, живя в Российской империи, приличней носить русскую фамилию и ходить в православную церковь. Фон Бюрцель быстро и без шума стал Бурцевым, и благодаря этому благополучно дожил до преклонных лет. Все потомки его были в числе граждан если и не самых выдающихся, то самых благонамеренных, и каждый из них оставлял сыну своему, вместе с маленьким, но образцово управлявшимся именьицем, наставление - в сомнительные дела не мешаться, с сомнительными людьми не водиться, в мудрости начальства не сомневаться, деньгами не раскидываться и никаких посторонних фантазий в голове не иметь. Сергей Петрович оказался достоин своих предков: он был отчаянно усерден, мертвецки исполнителен, беспросветно благонамерен и экономен до положения риз.
--
--
*******
--
--
Жил надворный советник Бурцев холостяком в маленькой, скудно обставленной, но безупречно чистой квартирке в 4-й Адмиралтейской части. С его капитальцем он вполне мог бы позволить себе нанять квартиру поприличнее, и, более того, даже обзавестись семьей и наследниками. Но каждый раз, когда Сергей Петрович задумывался о том, что неплохо бы... перед взором его, аки пушкинские бесы, сразу же принимались мельтешить отвратительные призраки модных платьев от мадам Икс, мебели от мастера Зэт, двух теток, трех своячениц, именин, вечеринок, классической гимназии, института благородных девиц, смазливой горничной, одетой не хуже иной барышни и чуть свет - уж несущейся от барыни к невесть какому кузену неизвестно с какою запискою, а заодно и этого самого кузена... конечно же, в чикчирах и в ментике ... и в карточных долгах по самые лихо закрученные усы... и разлетающихся из прадедовской кубышки, аки цыплята от сорвавшейся с привязи дворовой Жучки, беленьких, синеньких, красненьких и сереньких. Завершался сей парад всегда одинаково: гигантской фигурой Разорения, в виде скелета с нищенскою сумой, тянущего костлявую руку к его, бурцевскому, горлу. Усилием воли Бурцев отгонял страшное видение и клялся, положив руку на лист гербовой бумаги, что кто-кто, а он - никогда и ни за что!
--
*******
--
--
Каждое утро, в одно и то же время, этот форменный, отъявленный, отпетый чиновник вставал, надевал халат - аккуратно затянув шнурок на поясе и расправив складочки, дергал сонетку - всегда три раза, после чего являлся, протирая кулаками глаза, спавший на кухне в углу за занавеской дворовый Ефрем, вот уже десять лет исполнявший при Бурцеве должность повара и камердинера. Ефрем неизменно получал замечание за неопрятный вид и приказание изготовить яичницу и заварить чай, после чего исчезал с елико возможной быстротой, покуда барину не взбрело в голову, что яйца или масло что-то уж очень быстро уходят, и он не начал следствия по этому поводу. Позавтракав, Бурцев собственноручно составлял для Ефрема письменный список поручений на день, длиной этак с гусарскую саблю, и отправлялся на службу.
--
Там Бурцев сперва наводил ужас на подчиненных, подмечая любую мелочь, вроде недостаточно изящно вырисованной запятой, а после сам с любезнейшей миной выслушивал распоряжения начальства. Домой он отправлялся чуть ли не последним из всего департамента, голодный, как волк, и злой, как аллигатор. Придя к себе, он, едва войдя в дверь, призывал Ефрема и требовал первым делом отчета в потраченных деньгах, и лишь затем - обеда, съедал оный вприкуску с неизменною воркотнею по поводу дороговизны съестного, потом ложился вздремнуть, потом читал что-нибудь серьезное, потом, уже ближе к вечеру, перед ужином, шел прогуляться, поскольку вычитал где-то, что сие полезно для здоровья; вернувшись, ужинал, одновременно читая Ефрему нотацию - неважно, о чем, произносил на ночь молитву об избавлении от лукавого, и ложился спать, зная, что наутро все повторится сначала.
--
Но в один прекрасный день, в самом конце марта 183.. года....
--
--
*******
--
--
Впрочем, кое для кого это день вовсе не показался прекрасным.
--
Одним из тех несчастных, кто с утра до ночи под бдительным оком Бурцева перекладывал бумаги из папки в папку, - один Бог ведает, для какой надобности, - был коллежский регистратор Павел Афанасьевич Машкин. Именно ему от Бурцева последнее время чаще всего доставалось. Не то, чтобы Машкину недоставало усердия или он был недостаточно искусен в каллиграфии. Просто с точки зрения столоначальника у Машкина было целых три весьма трудно исправимых недостатка. Во-первых, коллежскому регистратору было двадцать пять лет, - возраст весьма несолидный! Во-вторых, Машкин был довольно хорош собой, а для красивого малого служба - далеко не единственная отрада в жизни. В-третьих, нрав у Павла Афанасьевича был живой и веселый, - а сие для канцеляриста порок. А вдобавок в 183... году Машкину вздумалось влюбиться по уши!
--
Предмет его нежных чувств носил очаровательное имя Аннеты. У нее были маленькие ручки и ножки, большие зеленые глаза, золотистые волосы, тонкая талия, - в общем, сия молодая особа обладала всем, чем должна обладать женщина, чтобы иметь успех в свете... за исключением главного: презренного металла. А потому, вместо того, чтобы порхать по балам и раутам, прелестная Аннета шила бальные платья в модном магазине мадам Мальяр.
--
--
******
--
--
Так вот, в тот злополучный мартовский день опьяненный любовью Павел Афанасьевич, улучив минутку, набрасывал сонет в честь приближавшихся именин любимой. За этим занятием, кое в канцелярии выглядит так же уместно, как фривольный французский роман - в келье у святого игумена, его и застал надворный советник Бурцев.
--
что тут началось! Столоначальник, которого скупость сделала ярым противником любви, казалось, вот-вот лопнет от злости, рассыпав по углам золотые пуговицы от мундира, - что не вязалось с его всегдашней трепетной любовью к порядку и чистоте. Он распек несчастного влюбленного, что называется, на все корки, от сих до сих. Он назвал его вертопрахом, фертом, пустейшим, и всеми прочими того же рода и достоинства именами, и наконец, разодрав злосчастный сонетик в мелкие клочки - и не забыв аккуратно вытряхнуть их в урну, - в пылу праведного гнева договорился до того, что пообещал немедленно отказать Машкину от места, если узнает, что тот вздумал связать себя узами Гименея. Не будь Бурцев столоначальником, а, главное, не будь Машкин его подчиненным, всю эту чушь можно было бы просто пропустить мимо ушей, но...
--
--
*******
--
--
Поэтому ничего удивительного, что в тот вечер к дверям заветного дома на Большой Морской Машкин подошел в самом мрачном расположении духа.
--
Изо всех сил постаравшись сделать веселое лицо, он подошел к двери черного хода и подергал за шнурок колокольчика. Почти тотчас же за дверью раздался скорый тропоток каблучков, вкрадчиво скрипнул хорошо смазанный засов, дверь приоткрылась и в щель осторожно выглянуло хорошенькое круглое личико, усыпанное мелкими веснушками.
--
- А, се ву, мсье Поль! - с рязанским акцентом произнесла сия молодая особа в темно-синем платье и белом переднике.
--
- Уи, сет анкор муа, ма шарман Катрин! - отвечал Павел Афанасьевич с чистейшим тамбовским произношением, галантно склонившись к ее руке. - Пюи же вуар мадемуазель Аннету?
--
- Беспременно, ваше благородие! Прошу! - Примерно на середине лестницы, ведшей во второй этаж, m-lle Catherine, значившаяся в паспорте Катериной Семеновой, подняв голову, крикнула: "Анна Федоровна! К вам пришли!". Из ближайшей к лестничной площадке комнаты справа по коридору послышался сперва радостный вскрик; на площадку выбежала Аннета. И с первого взгляда поняла: что-то случилось. Мужчина может одурачить кого угодно - но только не влюбленную в него женщину.
--
- Ах, Поль, мон шер, вы сегодня какой-то грустный! Что с вами такое?
--
- Ну уж нет, не обманывайте, я же чувствую! - Аннета погрозила ему пальчиком. - Сейчас мы пойдем ко мне, и вы мне расскажете все-все!
--
Покуда коллежский регистратор покрывал поцелуями ее ручки, из других комнат постепенно повысовывались прочие обитательницы модного дома, и наконец из самой дальней, занавешенной красными бархатными портьерами, показалась сама мадам, особа лет сорока пяти, все еще красивая, высокая, статная, со светло-рыжими волосами и зелеными глазами, в темно-зеленом казакине из тармаламы.
--
- Alors! - недовольным тоном произнесла она, - Catherine, глюпий дефк, pourquoi-tu fait de bruit? Quand je t'enseignerai de bon ton?
--
- Не могу знать, барыня! - присев в неуклюжем реверансе, отвечала Катерина, хлопая ресницами и на всякий случай строя из себя полную дуру. Мадам с иронической жалостью взглянула на нее и досадливо махнула рукой. Катерина поспешила исчезнуть. - О, кого йа видель! Мсье Поль-Атанас! - обратилась мадам к гостю.
--
- Мое нижайшее почтение, драгоценнейшая Магдалина Францевна! - со всей учтивостью раскланялся тот. - Каково поживать изволите?
--
- О, bien, tres bien, mon cher! Как это... вашьими мольитвами! Et vous? А ви?
--
- Просто превосходно, Магдалина Францевна, лучше некуда! - произнес Павел Афанасьевич с такой наигранной бодростью, что не обязательно было быть опытной женщиной, вроде Магдалины Францевны, чтобы разглядеть, так сказать, под сей свежей побелкой картину в весьма унылых тонах.
--
Но Магдалина Францевна Мальяр была слишком хорошо воспитана, чтобы совать нос не в свое дело, даже если это дело и касалось одной из ее работниц, а посему, перекинувшись с гостем еще парой фраз о погоде, величавой походкой уплыла к себе. Аннета, в душе вздохнув с облегчением, увела Павла Афанасьевича в свою комнатку. Мастерицы вернулись к прерванным занятиям. А любопытная горничная Катерина прильнула ухом к двери, за которой ворковали два голубка. И вот что она услышала:
--
- Ничего, дорогая моя (чмок-чмок-чмок), совершенно ничего!
--
- Да ведь я же по глазам вижу, признайтесь же, Поль: что-то на службе?
--
- Ах, Аннеточка, вам бы - да в министры юстиции! Поистине, от ваших прекрасных глаз ничего укрыть невозможно! Видите ли, господин столоначальник...
--
- О, Господи! Чем же он опять недоволен?
--
- Тем, что я вас люблю. Вообразите себе...- Далее Павел Афанасьевич перешел на шепот, и любопытная горничная напрасно напрягала слух, - до нее доносились лишь возмущенные ахи и охи Аннеты. Наконец Катерине надоело понапрасну торчать под дверью, за которой - вот ведь досада-то! - явно рассказывали о чем-то интересном, но не предназначенном для ушей посторонних, и она подумала, не лучше ли будет пока что оповестить весь дом о том, что несносный столоначальник подложил кавалеру Анны Федоровны очередную свинью, каковое животное вполне способно подрыть корни у счастья влюбленных...
--
--
*******
--
--
Павел Афанасьевич, закончив рассказ, как мог, пытался утешить расстроенную донельзя Аннету, уверяя, что обязательно найдет новое место, где начальствовать над ним будет нормальный человек, а не бесчувственный идол, - вот прямо завтра и начнет искать! - и тогда они с Аннетой непременно поженятся, когда в дверь тихонько поскреблись, а когда Аннета сквозь слезы пробормотала: "Антрэ!", вошла шляпница мадемуазель Ирен, за нею - вышивальщица мадемуазель Жюстина, а за ними потихоньку подтянулись и остальные, с самыми участливыми минами, осведомляясь, что случилось, и не могут ли они быть чем-нибудь полезны. Волей-неволей Машкин принужден был повторить свою историю. Мастерицы слушали, затаив дыхание, и лишь изредка вскрикивая: "О, Боже!" Лишь только он умолк, как комната в мгновение ока превратилась в гудящий улей. Машкин вот уже в течение двух с половиной месяцев ежевечерне навещал Аннету, имел на нее самые серьезные виды, при случае угощал девушек яблоками и конфетами, делал комплименты Магдалине Францевне и успел стать в доме Мальяр своим человеком, чем-то вроде всеобщего кузена, а потому его несчастье всеми было принято близко к сердцу. Наконец пожаловала Магдалина Францевна. Ей "эту террибль истоар" пересказывали уже наперебой в дюжину голосов, с дополнениями и пояснениями. Мадлен Мальяр, проведшая бурную молодость и знавшая, что такое любовь, была возмущена до глубины души. А тут еще черненькая остроносая швея, мадемуазель Анастази, подлила масла в огонь:
--
- Вы только презанте себе, Магдалина Францевна: этот столоначальник сказал, что женщина - это все равно, что животное, потому что живет не разумом, а чувством!
--
Этого мадам, будучи женщиной и, пусть бывшей, но парижанкой, совершенно не могла вынести. Она назвала столоначальника моветоном, варваром и медведем, и заявила, что в ее время - quand les hommes etaient les hommes! - Бурцева непременно вызвали бы на дуэль.
--
- Эт что же получается, барышни? По-евонному, выходит, кто какую чувственность в себе имеет, тот, значит, вроде и не человек вовсе? - подхватила, осмелев и просунув голову в дверь, подслушивавшая горничная. - Эт значит, что ни каменней сердце-то, то и лучше?
--
- Так он же, Катя, по себе людей судит: для него только тот и хорош, кто на него похож! - отозвалась стоявшая возле двери румяная толстушка мадемуазель Мари.
--
- Да что же это такое, сударыни?! Да нет же ведь такого закона, чтобы человеку из-за любви от места отказывать! - сквозь слезы восклицала бедняжка Аннета.
--
- Так ведь и в Писании сказано: плодитесь и размножайтесь! - подала голос набожная тихоня мадемуазель Александрин.
--
- Небось, как сам бы врюхался по уши, так сразу бы понял, что к чему! - проворчала горничная - достаточно громко, чтобы Магдалина Францевна обратила на нее внимание. Величественно повернув голову, она смерила дерзкую взглядом, от которого та поспешила спрятаться за дверью, а затем, обращаясь столько же к самой себе, сколько и к присутствующим, задумчиво произнесла: "Non, c'est impossible! Cet homme ne se toquera pas!". И, помолчав, добавила: "A moins qu'il ne soit enjoint!" Все, кто понял, расхохотались.
--
--
******
--
На следующее утро к магазину мадам Мальяр подкатила элегантная карета на лежачих рессорах, запряженная четверней гнедых, и из нее выпорхнула маленькая тоненькая вертлявая особа - русоволосая, голубоглазая, с чуть вздернутым носиком, на вид - лет двадцати двух. Мадам, взглянув в окно, радостно охнула, украдкой потерла руки и, изобразив на лице своем самое что ни есть искреннее радушие, поспешила лично открыть входную дверь: Софья Генриховна Венсан чуть ли не каждый месяц заказывала - и оплачивала! - по туалету, не считая воротничков, шарфиков и шляпок, а посему она могла быть хоть трижды маленькой водевильной актриской и четырежды Степанидой Григорьевной Весниной по паспорту, замешивать из французского с нижегородским какого угодно ерша, выдавая себя при этом за un enfant de Belle France, и жить на содержании хоть у трех гвардейских полков разом.
--
Впрочем, Софья Генриховна, если не считать ее острого язычка и непревзойденного умения подпускать шпильки и подстраивать каверзы тем, кто имел несчастье наступить ей на шлейф, была особой вполне приятной во всех отношениях. А что до легкости ее поведения... Черт подери, ну не хоронить же ей было себя заживо только потому, что у бесприданниц никакой надежды на законный брак нет и не может быть!
--
Актриса сбросила на руки подбежавшей Катерине бурнус цвета аделаида, и усевшись на услужливо подставленный Аннетой пате, таинственным полушепотом принялась болтать о последних новостях, спектаклях и закулисных интригах, одновременно листая свежий выпуск "Санкт-Петербургского журнала разного рода шитья и вышивания". Увиденный на одной из страниц фасон строгого серого платья для пожилой дамы напомнил молодой актрисе свежий анекдот о некой классной даме из некоего пансиона, у которой забота о невинности воспитанниц превратилась в манию. Старая дева предложила начальнице установить в классах ширмы, дабы юные девы не могли видеть преподавателей иного пола. Впоследствии упомянутая дама что ни вечер, ложась спать, привязывала к большому пальцу ноги веревку, а другой конец затягивала на дверной ручке, дабы никто не мог ни войти, ни выйти из спальни, не разбудив ее; однажды, зимней ночью, ветер, распахнув неплотно закрытую форточку, ворвался в дортуар, дверь с треском открылась, - после этого несчастная ханжа долго ходила прихрамывая. А когда бедняжку увозили в желтый дом, после того, как она обвинила начальницу в разврате за то, что та пригласила на чашку чая своего брата, пожилого священника, несчастная все пыталась втолковать санитарам, что порядочная девушка не должна влюбляться, не получив письменного позволения свыше. "Интересно знать, о чьем позволении шла речь?" - смеясь, закончила рассказ Софья Генриховна. "Oui, ma cheri Sophie, c'est une histoire trйs ridicule, - так же со смехом отвечала мадам Мальяр. - A propos, - подмигнула она, - d'une permission. J'ai ecoutй une bonne histoire aussi. Hier soir..." - и мадам рассказала маленькой инженю сагу о зануде-столоначальнике и влюбленном коллежском регистраторе. Аннета расцветила этот рассказ подробностями, охами и восклицаниями, при этом чуть не закапав слезами набросок нового платья.
--
- Ну нет, медам, это же просто шарман! Хоть сейчас в водевиль вставляй! - расхохоталась актриса. Потом, видя, что собеседницы не склонны разделить ее веселье, мгновенно поправилась и затараторила, подобающим образом изменив голос и выражение лица: "Да он просто дурак, илест ун сот, ун имбесиль, иль фо дэтр идьот...чтобы..", - тут она замялась, и наконец, махнув рукой, ляпнула, не сумев подобрать подходящего французского словца: "Да его просто нянька в детстве уронила, этого столоначальника!" "Святую истину говорите, Софья Генриховна! C'est vrai! Il est un bete а manger du foin! - подхватили Аннета и Магдалина Францевна, - Cet impossible Bourtzeff...." "Атанде, медам! - прервала их актриса. - Кеске ву дит? Бурцев? Уж не тот ли, который в *** департаменте?" Аннета, нервно теребя в руках мокрый носовой платок, подтвердила, что Бурцев - тот самый.
--
- Ну, тогда, дорогая Аннет, у вашего жениха еще есть надежда, - покровительственным тоном заявила актриса: сама поднявшись из низов, она любила при случае сыграть роль благодетельницы. Глаза Аннеты вспыхнули радостью. Остальные мастерицы навострили уши. - Я в дружбе с Т-ским...
--
- С вице-дир... - у бедной швеи дыхание перехватило, когда она представила себе такую высоту служебного положения.
--
- Да, ма шер, именно с ним, - сладко жмурясь, как насосавшийся молока котенок, пропела Софи. - И я с ним о вас поговорю. Сегодня же вечером. - Аннета, не веря своему счастью, торопливо замерсикала. - Ксаверий Георгиевич, - продолжала Софья Генриховна, - добрейшей души человек. А уж пур сез ами он сделает все, что хотите... Нет, но каков столоначальник! - снова рассмеялась актриса.
--
- Je vous dis: cet homme s'amourachera seulement s'il soit enjoint! - вставила Магдалина Францевна.
--
На этот раз Софи не стала продолжать дискуссию и перевела разговор на всякие оборочки и вытачки. Но последние слова мадам навели актрису на Мысль.
--
--
******
--
--
...А вот теперь, дамы и господа, мысленно встаньте с кресла и примите почтительную позу: на сцене появляется новое лицо - и какое лицо!
--
Слова Софи Венсан были отнюдь не простым хвастовством: вице-директор *** департамента, Ксаверий Георгиевич Т-ский, действительно состоял с маленькой актрисой в самых что ни есть дружеских отношениях - приличие препятствует мне назвать сии отношения их настоящим именем; кроме того, это действительно был, в сущности, добрейшей души человек, вполне способный облагодетельствовать ближнего, если сей ближний умел выбрать для своей просьбы подходящий момент.
--
--
*******
--
--
...Были времена, когда Ксаверий Георгиевич ставил свою подпись не тщательно очиненным пером на документах, но остро отточенной саблею на французских мундирах и касках, а вместо чиновничьего вицмундира носил расшитый бранденбурами доломан. Однако, возвратившись из Парижа в 1815 году, бравый подполковник нашел свое имение разоренным, а свое финансовое состояние - близким к полному краху. Из его родственников к тому времени в живых оставалась только московская троюродная тетка Марфа Ивановна, благополучно пересидевшая войну в Ярославле, - старая дева, грузная, властная, своенравная, всеобщая благодетельница и блюстительница нравов, одержимая матримониальной манией, вечно окруженная молодыми компаньонками, воспитанницами и дальними родственницами, боявшимися ее, как огня. Сия почтенная особа приняла племянника радушно, весь вечер расспрашивала его о походах, бивуаках, ранах и сражениях, а затем, после длинной, как дождливый осенний день без дела, нотации на тему "Как можно так жить, и что только люди находят в такой жизни?" поставила лихому гусару ультиматум: если Ксаверий не хочет лишиться наследства, он должен немедленно выйти в отставку, жениться и зажить "как все". Ксаверий, у которого не оставалось выбора, молча приложился к ее пухлой руке, пахнувшей засаленными картами и кошачьей шерстью. Обрадованная тетушка тут же представила его невесте - княжне П., одной из задыхавшихся под ее опекой девиц. Княжна Лидия приходилась внучатой племянницей тетушкиной подруге по пансиону. Лишившись лет за десять до войны обоих родителей, и потеряв брата, павшего под Смоленском, Лидия осталась одна, и Марфа Ивановна предложила несчастной сироте перебраться к ней в дом, "чтобы не пошли сплетни", - Лидия согласилась, но весьма скоро пожалела об этом. Судьба сделала княжну П. единственной наследницей значительного состояния. Но сие обстоятельство не улучшило ее внешности, и красавец-подполковник мог жениться на ней разве что под дулом пистолета, или под угрозой голодной смерти. Лидия это отлично понимала, равно как и то, что быть супругой отставного гусара и самой себе хозяйкой все-таки лучше, чем подопечной Марфы Ивановны.
--
Ксаверий, приличия ради, все же провел две ночи в супружеской спальне. Результатом этого было появление на свет Мишеля и Лизаньки, - к счастью, и тот, и другая удались лицом не в маменьку, а в отца. На деньги Лидии отставной гусар мог позволить себе кое-что получше, чем "эта жердина носатая". Госпожа Т-ская, которой судьба не оставила иного выбора, делала вид, будто не замечает мужниных эскапад, и находила утешение в светских сплетнях, религии и хлопотах по хозяйству.
--
Незадолго до смерти Марфа Ивановна попросила племянника, к тому времени весьма продвинувшегося по службе, найти в департаменте вакансию для внука ее приятельницы - Сергея Петровича Бурцева...
--
В тот год, когда произошла описываемая мною история, Ксаверию Георгиевичу уже давно перевалило за пятьдесят, сын его был поручиком Лейб-Кирасирского полка, а дочь - выпускницей пансиона Мезе, но он по-прежнему оставался бонвиваном и донжуаном. Выйдя в отставку, он снял гусарский мундир и сбрил гусарские роскошные усищи, - после чего в угрюмом одиночестве, запершись в спальне, последний раз в жизни напился вдребезги. Однако ничто - ни отставка, ни женитьба, ни заявлявшие о себе брюшко и лысина, - не могло заставить его отказаться от гусарских привычек.
--
В департаменте, как прежде - в полку, Ксаверий Георгиевич славился страстью к розыгрышам. Первое апреля было для него чуть ли не главным праздником в году. Разумеется, сие увлечение можно было счесть не вполне подходящим для высокопоставленного чиновника, но, так как у отставного гусара хватало ума знать меру в шутках с вышестоящими, а нижестоящие роптать не смели, то увлечение Т-ского принесло ему только репутацию остроумца и жизнелюба.
--
--
******
--
Итак, вечером 29 марта 183... года Ксаверий Георгиевич сидел в маленьком уютном гнездышке Софи, в глубоком кожаном кресле у камина, расстегнув мундир, и, пуская дымные кольца из длинной пенковой трубки, слушал болтовню молодой актрисы, присевшей на скамеечку у его ног и склонившей прелестную головку к нему на колени. Вспомнив про обещание, данное портнихе, Софи с театральных тиранов и резонеров потихоньку перевела разговор на живых. Ксаверий Георгиевич сперва нахмурился, ибо терпеть не мог говорить о делах во внеслужебное время, но, слушая, как едко актриса высмеивает Бурцева, - которого отставной гусар тихо ненавидел, несмотря на то, что не имел никаких видимых поводов для недовольства им, а может быть именно поэтому, - господин вице-директор невольно рассмеялся: "Ну, Бурцев! Вот ведь чернильницын сын! Это что же получается - или служить, или жениться?"
--
- Именно так, мон шери! Не правда ли, ужасно глупо?
--
- Да, Сонюшка... видел я дубиноголовых... но чтобы такое! Нет, ну ведь надо же было до такого додуматься! - Ксаверий Георгиевич крепко, по-кавалерийски, ругнулся и многозначительно постучал себя согнутым пальцем по лбу. - Ну, да ничего, Софья: в понедельник я с ним поговорю!
--
- О, нон, Ксавье! Только не это! - состроив испуганную рожицу, пискнула актриса. - Этого никак нельзя!
--
- Это еще почему? - нахмурился его высокородие.
--
- Ох, Ксавье, мон трезор, ну как вы не можете понять? - Софи , как будто от волнения, стиснула руку покровителя и прижала ее к вырезу своего платья. - Ведь если вы этому идиоту устроите разнос, то он потом непременно на бедном господине Машкине отыграется! И получится, что, вместо того, чтобы помочь, мы с вами сделаем несчастному гадость!
--
- И то верно, - задумчиво протянул бывший гусар. - Тогда что же нам с ним делать, avec se pauvre Machkine?
--
- Мэ, мон шер, но у вас же такие связи... почему бы вам просто не подыскать ему новое место? - промурлыкала Софи, пересаживаясь со скамеечки на колени Ксаверия.
--
- А что? Это можно. Да, кстати... - Через четверть часа Софи аккуратно сложила и спрятала в ридикюльчик письмо, в самых лестных выражениях рекомендовавшее pauvre Machkine старому приятелю бывшего гусара, начальнику отделения в другом департаменте, где недавно открылась вакансия. - Ну что, ласточка моя, довольна?
--
- Не совсем.
--
- Это как - не совсем? - удивился Ксаверий. - Но актриса озорно подмигнула и продолжала: "Бедных молодых людей мы спасли... ну, можно считать, что так. Но Бурцев...
--
- Ох, Соня, не говори мне про этого зануду, Христом-Богом прошу! - красивое властное лицо Ксаверия перекосилось, как от зубной боли. - Видеть не могу его деревянной физиономии! Уж до того выезжен - с души воротит! Удружила ведь Марфа Ивановна, ведьма старая, не тем будь помянута...
--
- ...Вот и я - про то же, мон анж! - подхватила актриса, снова усаживаясь к нему на колени, и обнимая. - Хорошо бы сыграть с этим занудой какую-нибудь шутку... - мечтательно прошептала она. - ...На первое апреля....
--
-Да, неплохо было бы... - прикрыв глаза, проговорил Ксаверий, - вот только как?
--
-А знаете, Ксавье, что сказала про этого чернильного варвара мадам Мальяр? Что он способен влюбиться разве что по распоряжению начальства!
--
-Вот уж точно! - расхохотался Ксаверий. Потом вдруг посерьезнел, и, крепко обняв Софи, прошептал, медленно, будто взвешивая и пробуя на вкус каждое слово: "Влюбиться согласно распоряжения...". В глазах его заскакали верхом на саблях веселые чертенята в киверах и ментиках: "Соня, а ведь это - идея!!"....
--
--
******
--
...В понедельник, первого апреля, на бурцевский стол, в папку входящих, в числе прочих лег приказ с грифом "Секретно": "Настоящим... приказываем... столоначальнику, надворному советнику Бурцеву с сего дня испытывать любовное томление".
--
Другой на месте столоначальника от души посмеялся бы над остроумной шуткой его высокородия, и даже подыграл бы ему, в тот же день доложив об исполнении приказания, и о своей внезапно вспыхнувшей любви к какой-нибудь царскосельской статуе нимфы с кувшином, а то и к старушке-охтенке, у которой он покупает молоко, - и тем, как любому понятно, дело бы кончилось, ко всеобщему удовольствию.
--
Но Бурцев был сделан из другого теста. Он не разглядел шутки. Он видел только официальную бумагу, в которой было все, что положено - дата, печать.. и собственноручная вице-директорская подпись, - все, необходимое для того, чтобы чиновник, что называется, в гербовой бумаге повитый и с конца пера вскормленный, воспринял совершенно серьезно какую угодно белиберду! Именно это и произошло с надворным советником Бурцевым.
--
*******
--
--
Приказ вице-директора вверг его в пучину раздумий, чего с Бурцевым не случалось довольно давно. Сперва он долго пытался найти дурацкому приказу разумное объяснение. Когда же ему это, несмотря на все старания, не удалось, столоначальник, вспомнив семейную заповедь "В мудрости начальства не сомневаться", объяснил все соображениями государственной важности, кои вышестоящим, несомненно, ведомы, но в кои нижестоящим лучше и не пытаться вникнуть. У Бурцева сразу стало легко и покойно на душе. Решив немедля приступить к выполнению приказа, он для начала попытался вспомнить значение слов "любовное томление". Ему это удалось, хоть и с трудом. Но он не имел ни малейшего понятия о том, как сие томление выглядит в действительности, и что нужно делать, чтобы наверняка испытать оное. Он попытался представить себя испытывающим это самое томление - и ощутил в груди нечто похожее на восторг от просмотра правильно составленной описи, однако не был уверен до конца, тот ли это восторг, какого желает от него начальство? Но за сведениями о том, как следует выполнять распоряжения вице-директора, не к вице-директору же было обращаться!
--
Бурцев навестил книжную лавку, где узнал, что наиболее достоверные сведения об интересующем его предмете содержатся в романах и тут же приказал подать себе пару самых лучших. Ему подали "Вертера", "Клариссу Гарлоу" и "Ивангоэ". Пролистав их, Бурцев узнал, что люди, испытывающие любовное томление, пишут друг другу любовные письма, и поспешил приобрести письмовник. Бурцев хорошо знал, что мало выполнять распоряжение начальства - нужно еще, чтобы начальство видело твое усердие. Посему романы и письмовник с закладкой на разделе "Письма любовные" он оставил на всеобщее обозрение на своем бюро, что вызвало не одну недоуменную гримасу на лицах его подчиненных. Ксаверий Георгиевич, как бы случайно заглянув в дверь, заметил Бурцева, усердно штудирующего "Клариссу", и с трудом подавил улыбку.
--
--
******
--
--
Зато вечером, сидя у Софи, отставной гусар хохотал, как сумасшедший: "Получилось! Соня, душечка, он же всё всерьез принял! Он же подумал, что я в самом деле... ох, не могу!... Любовное томление!...
--
-Ксавье, - заговорщицким тоном прошептала актриса. - Расскажите-ка мне поподробнее про этого зануду... где живет, где бывает... ну и тому подобное...
--
-Ну, что ж, изволь! - и бывший подполковник кратко, по-военному, выложил все сведения о Бурцеве, коими располагал. - Ну, а теперь... - он, изобразив на лице притворную свирепость, прижал к себе Софи, - рассказывай, для чего тебе это понадобилось?
--
-Ксавье, мон шери, же пенсе... - зашептала ему на ухо актриса, - Ведь этот канцелярский медведь - не Керубино, ведь не может же он влюбиться просто так, в саму идею любви?
--
-Не может.. - повторил за ней Ксаверий, еще не понимая, к чему она клонит.
--
-И потом, он ведь не поэт какой-нибудь, чтобы влюбиться в даму, живущую от него за тыщу верст!
--
-Ну, допустим, что так... Но к чему ты это...?
--
-Да к тому, очарование мое, что выйдет намного смешнее, если Бурцеву не просто приказать влюбиться, а еще и предоставить предмет любви... каковой предмет проведет его за нос!
--
-Ого! Ну, Софья! Не голова, а Сенат с Синодом! - расхохотался бывший подполковник. - Вот уж точно: куда черт сам не поспеет, туда бабу пошлет! Выходит, ты...?
--
-Да, я, - сладким голоском пропела Софья, кокетливо присев в реверансе. - И не вздумайте ревновать! - она шутливо погрозила Ксаверию пальчиком. - Во-первых, всё это - военная тайна, а во вторых, мне до ужаса интересно подразнить этого бумажного индюка!
--
-Ну, если так.... - протянул Ксаверий. - А, ладно! Валяй! Руби его, дьявола, в песи, круши в хузары!
--
--
Действие второе
--
--
Дней через десять, - к тому времени Ксаверий путем негласных наблюдений удостоверился, что все любовные романы Бурцевым проштудированы надлежащим образом, - столоначальник вечером, прогуливаясь в глубокой задумчивости, неожиданно налетел на что-то мягкое и пушистое. Оно тоненько пискнуло. Бурцев отпрянул и заморгал, будто только что проснулся. При ближайшем рассмотрении пушистое оказалось молодой стройной девицей в енотовой шубке. "Простите, сударыня, - машинально произнес столоначальник, - надеюсь, я вас не очень ушиб?" На девице была шляпка с густой вуалью, так что все, что Бурцев мог разглядеть - это то, что перед ним брюнетка с черными глазами, и в глазах этих отражается неподдельный страх. Поблизости, по странному стечению обстоятельств, не было ни души. Первая мысль Бурцева была о том, что порядочным девицам - а девица на вид была, несомненно, порядочной, - не подобает выходить из дома без сопровождения пожилой, достойной доверия дамы, тем более - в такой поздний час.
--
-Мсье, же ву при... - умоляюще произнесла незнакомка и, очаровательно коверкая русские слова, поведала, что она в Петербурге совсем недавно, города почти не знает, воспитывалась в пансионе в Париже, а сегодня тетушка отвезла ее на урок русского языка, а сама отправилась с визитом к приятельнице, пообещав после заехать за племянницей. - И вот уже два часа пассе, а ма тант все ньет и ньет... я беспокоить... я хотель...
--
-А где проживать изволите, барышня? - прервал Бурцев ее излияния. Ему пришло в голову, что девица, насколько можно разглядеть, весьма недурна собой, а принимая во внимание приказ начальства... В романах было написано, что любовь должна быть с первого взгляда.
--
-На... как это... а, Льитейни проспект! - чирикнула барышня. Бурцев галантно предложил проводить ее до дому, кликнул извозчика, мысленно скрипнув зубами, и всю дорогу развлекал - точнее сказать, мучил - свою спутницу лекцией о таинствах делопроизводства. Когда выехали на Литейный, незнакомка спросила, любит ли Бурцев театр, и сказала, что она часто бывает в Большом, можно сказать, каждое воскресенье: "Маман ди-муа тужур: Зизи, мюзик есть сами прекрасьни креасьон в мир"! Наконец извозчик остановился на перекрестке.
--
-Ну вот, здесь ньедальеко! Гран мерси, мосье!
--
Из романов Бурцев узнал, что объятому любовным томлением приличествует признаваться в любви и страстно просить о свидании. Поэтому, когда барышня вышла из экипажа - так грациозно, будто это была не извозчичья пролетка, а золоченая карета - столоначальник на минуту задержал ее руку в своей и хрипло произнес, изображая героя романа: "Мадемуазель... я в жизни не видел никого прекраснее вас...", а затем добавил от себя: "Клянусь гербовой печатью!" Барышня мило смутилась, затем быстро сжала его руку. Прошептала: "Оревуар!", повернулась, и быстро пошла вдоль Литейного.
--
-Постойте, - окончательно войдя в роль, крикнул Бурцев. - Она обернулась. - Где и когда я увижу вас?
--
-В опере! Ждите.... - Не договорив, чего именно ждать, прекрасное видение скрылось под аркой. Поразмыслив, и вспомнив страницы романов, Бурцев пришел ко вполне логичному выводу, что ожидать ему следует, не иначе как письма, или таинственного посланца, либо - того и другого вместе. Он был настолько переполнен неведомыми ему доселе чувствами, что даже поехал домой на том же извозчике, вместо того, чтобы пойти пешком. Дома он, к великому удивлению Ефрема, был всем доволен, и даже не заметил, что дворовый обсчитал его на целых тридцать копеек. Ложась спать, Бурцев все-таки вспомнил о деньгах, потраченных на извозчика, и подумал, что любовное томление - это вовсе не так уж плохо... но так разорительно!
--
--
******
--
--
Что же касается барышни, то она, нырнув под арку, кошкой вышмыгнула через двор на соседнюю улицу, взяла извозчика и велела гнать что есть силы на Васильевский остров. Там, в маленькой уютной квартирке, она сбросила на руки горничной шубку, сняла шляпку и черный парик, смыла с век черную подводку, и в зеркале отразилась... ну конечно же, наша старая знакомая, Софья Генриховна! "Ну, вечерок! - вполголоса пробормотала она, плюхаясь в кресло. - Ну и кавалер!"
--
-Что, барышня, хорош? - поинтересовалась Наташка, тоже подарок щедрого Ксаверия, - горничная, кухарка и преданная наперсница своей легкомысленной госпожи.
--
-Да уж куда лучше! - расстегивая корсаж, отвечала Софи, - я от его канцелярских любезностей чуть ума не лишилась!
--
Бурцев был прав: Софи действительно, едва отдышавшись, принялась сочинять ему письмо, в духе самом что ни есть романтическом. Изорвала два или три черновика, пока из-под ее пера не вышло то, на что, по ее мнению, чернильный варвар так же не мог не клюнуть, как у Великомученицы Екатерины не могли не прозвонить к вечерне. Когда актриса собралась было ужинать, прикатил Ксаверий, прочитал Софьино послание, долго хохотал, потом внес кое-какие уточнения и дополнения. Письмо переписали, запечатали - Софья Генриховна ради такого случая отыскала в шкатулке сердоликовую печатку с бурбонской лилией. Кликнули в два голоса верную Наташку - та шеметом примчалась из кухни, вытирая руки о фартук - и велели ей завтра вечером доставить благородному кавалеру послание прелестной Зизи, исполненное девической скромности и сдержанной нежности. Вручить послание следовало, разумеется, из рук в руки, для чего подстеречь Бурцева, когда он, как всегда, пойдет вечером прогуляться. "Слушай, Наталья, внимательно: как начнет темнеть, пойдешь на перекресток Н-ской и С-ва переулка. - таинственным шепотом наставляла горничную Софи. - Там дождешься этого канцелярского чуда-юда - да смотри, не торчи под фонарем, а то будочники Бог знает что подумают!
--
-Понятно, барышня! - кивнула Наташка. - Будет исполнено! Вы мне, барышня, только все обскажите как следовает... ну, то есть, про наружность-то евойную... а то ведь еще суну, да не тому!
--
-Так вот, как увидишь Бурцева - подойди к нему под любым предлогом... дорогу спроси... - продолжала актриса, подробно описав бурцевскую наружность...
--
-На Елагинский пуант! - вставил Ксаверий.
--
-... или еще что-нибудь... А сама потихонечку сунь ему в руку письмецо. Да спроси потихоньку, шепотом: мол, где ответа поджидать прикажете, ваше превосходительство?
--
-Непременно превосходительством назови, - засмеялся отставной подполковник, - не смотри, что не по уставу: ему это как бальзам на душу!
--
-Вот-вот! - захлопала в ладоши актриса. - Вот такую дурью физиономию ему и состроишь!
--
-И еще, - добавил бывший гусар, теперь уже самым серьезным тоном, крепко взяв Наташку за руку, - Ежели он начнет выведывать, кто да откуда - имя Софьино начисто забудь! Да и свое, на всякий случай, тоже. Выучи, как "Отче наш": послана ты от... как ты там, Сонюшка, назвалась? Зизи? Значит, от Зинаиды... Зинаиды... как же нам ее по батюшке-то окрестить? - Ксаверий задумчиво обводил взглядом комнату, пока на глаза ему не попался его же собственный, на спинку стула повешенный, мундир, а на мундире - красный Владимирский крестик с бантом. - А, вот! Значит, хозяйку твою зовут Зинаидой Владимировной... а тебя... ну, к примеру, Дуняшей! И более - ни слова, как бы он тебя ни пытал! А теперь ну-ка, повтори: от кого ты, милая, послана?
--
-Браво! Держи красненькую, сделаешь все, как надо - еще одну дам!
--
-Премного благодарна, ваше высокородие! - Наташка с чувством чмокнула ксавериеву длань. - Все сделаю в точности, как приказано, не извольте сумлеваться!
--
-Да, смотри, - добавила актриса, - оденься так, чтобы он потом тебя не узнал, если где-нибудь на улице встретит! Тальму мою старую наденешь, капор, и косу рыжую!
--
Так между влюбленным надворным советником и прелестной, но, увы, мифической Зизи завязалась оживленная переписка.
--
--
******
--
--
Неделя шла за неделей, и послания Бурцева все больше забавляли очаровательную Софи: "А что, Наташа, - говорила она, читая очередное письмо, - ведь похоже, что Его Канцелярство и в самом деле влюбился!" И Софья Генриховна была недалека от истины: не то, чтобы Бурцев действительно влюбился, как нормальный человек, но все-таки... Он считал любовь бесполезным и разорительным чудачеством, но ему приказали испытывать любовное томление - и он усердно таковое испытывал, - ведь, сколько он помнил себя, его чувства и желания никого и никогда не интересовали, и потому он постепенно сам привык не обращать на них внимания. Он учился любить, как раньше учился раскладывать по папкам бумаги, как девицы учатся игре на фортепьяно, а рекруты - стрельбе и чистке ружья. Просто потому, что - надо. Приказано. Однако Бурцев все чаще ловил себя на мысли, что он с удовольствием выполняет этот нелепый приказ.
--
Читая романы, он выписывал в тетрадь страстные речи героев, чтобы потом вставить их в очередное письмо к "княжне Зизи", и заучивал их наизусть, надеясь блеснуть красноречием при личной встрече. Но, привыкая постоянно держать в голове и твердить про себя романтические монологи, он постепенно и мыслить привыкал романтически! Когда Бурцев писал очередное письмо или поджидал в кондитерской "Дуньку" с ответом, он был уже не Бурцев, не столоначальник, не "чудище канцелярское", - а Ловелас, Вольмар, рыцарь Вильфред Ивангое, готовый упасть к ногам Прекрасной Дамы! Перед ним открылся новый, невиданный доселе, чудесный мир, - мир, где, возможно, и должна была по всем законам природы обитать бурцевская душа, не окажись она волею случая приговоренной к заточенью в теле столоначальничьем. И, Боже праведный, какой серой, нудной и тоскливой рядом с этим миром была реальность!
--
"В опере!" Это значило - когда кончится Великий пост. Все это время Бурцев, в ожидании момента, когда он сможет лицезреть свою богиню при ярком свете, жил, как в тумане: большую часть времени сидел в задумчивости, или перелистывал заветную тетрадь, и даже что-то мурлыкал себе под нос; с великим боем заставлял себя сосредоточиться на как-то враз опостылевшей цифири, ставил на входящих бумагах номера исходящих и наоборот, пытался рисовать на клочках бумаги женские головки - но выходило у него при этом нечто, похожее на деление столбиком. Подчиненные его не верили своему счастью и манкировали службой самым возмутительным образом. Прочие недоуменно перешептывались. Один только вице-директор многозначительно усмехался в воображаемые гусарские усы, а оставшись один в своем роскошном кабинете, прыскал в кулак, как мальчишка.
--
--
******
--
--
И вот наконец пост кончился, отгремела Пасха, и Бурцев получил очередное письмо, извещавшее, что владычица его грез будет в опере такого-то числа. Настал долгожданный день. Фрак был вычищен, манишка отстирана, куплен билет в первый ряд, лорнет и новые белоснежные перчатки. Вот только Ефрем, посланный в лавку за лучшим одеколоном, да притом, который подешевле, принес нечто, аромат которого лишил рассудка всех дворовых котов. Пришлось Бурцеву отправляться в магазин самому. И вот вечером отутюженный, надушенный, расфранченный и до синевы выбритый Бурцев поехал на извозчике в Большой.
--
До этого дня жизнь Бурцева, можно сказать, ограничивалась рамками службы и квартиры. Театры, концерты, балы и иже с ними он считал пустой и никчемной тратой времени. С визитами к важным персонам ездил чрезвычайно редко, разве что - по великим праздникам, да и то, не желая беспокоить, ограничивался записью в книге, или переданной визитной карточкой. А потому, войдя в театральный подъезд, столоначальник сперва оторопел. В департаменте он выглядел и ощущал себя лицом пусть и не главным, но значительным, но, выдернутый из привычных ему бюрократических джунглей, сразу потерял всякую уверенность в себе. Чувствуя себя воробьём, залетевшим в башенные часы, он первым делом нашел свое место и плотно уселся на него, каждый миг ожидая, что вот-вот к нему подойдет какой-нибудь величественный сановник с красною, а то и с голубою кавалериею, и повелительным жестом попросит освободить кресло. Среди веселых беззаботных лиц физиономия Бурцева, старавшегося спрятать свою растерянность за привычным холодным и бесстрастным выражением, смотрелась, как виселица среди ярмарочных каруселей. Бедняга был как во сне. Взор его был послушно устремлен на сцену, однако он едва ли смог бы впоследствии связно рассказать об увиденном.
--
Но где-то к середине антракта столоначальник несколько пришел в себя, осмелел, освоился. И вспомнил, наконец, о цели своего приезда: Зизи! Вместе с некоторой самоуверенностью к нему возвратилась и способность логически мыслить. Зизи упоминала, что ее почтенная маменька - страстная любительница музыки и в опере бывает часто. Следовательно, вероятнее всего, у них своя ложа. И дорогая ложа! Бурцев приставил к глазам лорнет и принялся оглядывать зал, перебирая сидевших в ложах дам, как папки в шкафу с делами. Тщетно: в поле его зрения попадали то сморщенные старушки, то дамы почтенного возраста и не менее почтенного веса, то девицы хоть и привлекательные, но с глазами серыми или голубыми, либо с волосами белокурыми или каштановыми, а то и черноглазые брюнетки, но пышности куличной или же росту кавалергардского... Бурцеву пришло в голову, что он ведь тогда из-за темноты и вуали даже не разглядел как следует незнакомкиного лица! А вдруг у нее длинный нос? Или, того хуже, посреди лба бородавка?
--
Наконец, когда Бурцев уже совсем было отчаялся, в ложу бенуара на правой стороне вошли сперва сухопарая желтоволосая дама средних лет, в платье масака, а за нею - юная девица в бланжевом, миниатюрная, стройная, с черными волосами и темными живыми глазами. "Она! - возликовал столоначальник. - Несомненно, она!" Девушка села, оглядела зал. Глаза ее - огромные, черные, с длинными ресницами - остановились на Бурцеве. Она улыбнулась. И не мудрено было ей улыбнуться при виде сего канцелярского монстра, на котором фрак от непривычки сидел, как корсет на раскольнице, и в спину которому роскошные гвардейцы с усмешкой шептали: "En voila un йpouvantail!"
--
Красавицу рассмешил вид Бурцева... но Бурцев-то подумал, что она узнала его! Он, вспомнив соответствующую страницу романа, послал в ложу воздушный поцелуй - которого брюнетка и ее спутница, к счастью, не заметили, или не приняли на свой счет. Зато этот поцелуй заставил застыть с открытым ртом другую красавицу - русоволосую и голубоглазую, которая с самого появления Бурцева в театральном зале неотступно следила за каждым его движением сквозь дырку в занавесе. "Ох, ты... ну надо же!" - наконец произнесла она. А потом, с треском закрыв веер, добавила: "Ничего. Так даже смешнее!" А счастливый Бурцев, едва дождавшись конца спектакля, полетел домой, и всю следующую неделю старательно испытывал любовное томление.
--
В следующее воскресенье он снова отправился в театр, прихватив с собой составленное по всем правилам искусства любовное послание,- он успел набить руку, и ему уже почти не было нужды обращаться к "Клариссе", или к "Письмовнику". Удача улыбалась ему: красавица снова была в театре, и снова сидела в той же ложе. В антракте, когда дамы вышли в фойе, он подложил на кресло красавицы свою записку, вместе с букетиком фиалок из "Ниццской флоры". Но Софья Генриховна и на этот раз была на своем посту. Актриса успела заскочить в ложу и перехватить бурцевский дар прежде, чем его увидели ни о чем не подозревавшая незнакомка и строгая дама, сопровождавшая ее.
--
В тот день Ксаверий, отужинав у Талона, помчался на Васильевский, - в том числе и для того, чтобы принять последние донесения с поля боя.
--
-Ну, что, Соня? Как он? Да ну? Букетик в ложу?
--
-Уи, мон шер, я его еле перехватила, еще немного - и меня бы поймали в этой ложе! - промяукала Софья. - Оррёр с этим столоначальником! Просто сплошной оррёр!
--
-И кого же он приглядел себе? - заинтересовался Ксаверий Георгиевич.
--
-Да так, брюнеточку одну - ну, мон трезор, ты же помнишь, я тогда надевала черный парик.
--
-Красивая? - осведомился Ксаверий, невольно приосаниваясь в кресле.
--
-Да как сказать, - Софья замялась, зная гусарский нрав своего покровителя, - маленькая, бледненькая, тоненькая, черные глаза.... Видно, что богатая. И по платью непохоже, чтобы была замужем. Была с какой-то мегерой...
--
-Девица?! Да еще и с мегерой впридачу? - разочарованно, с тоской в голосе протянул его высокородие. - Ну, тогда и Бог с нею, мне сейчас девичьих историй даром не надобно!
--
--
******
--
--
Шло время. Страсть Бурцева разгоралась. Он пристрастился к театру. Разумеется, он ездил в оперу прежде всего ради "княжны", и видел ее довольно часто, но так и не сказал с ней ни слова. Но в то же время, он с куда большим интересом, нежели ранее, глядел на сцену и вслушивался в слова арий, и даже отваживался мысленно примерить на себя парик Альмавивы или камзол Дон-Жуана... и вообразить Зизи на месте Сюзанны! Почувствовав сладость любовных мук, он постиг волшебство музыки.
--
А для отставного гусара затянувшаяся игра в "любовное томление" постепенно теряла прелесть новизны. Да и Софи порядком наскучило с риском для собственной репутации оберегать от влюбленного бюрократа незнакомую ей брюнетку, перехватывая письма и букетики.
--
И вот в один прекрасный июльский понедельник "Дунька" сунула Сергею Петровичу записку, гласившую, что "княжна" завтра уезжает с родителями в Париж, что она благодарна sher Serge'у за его милые письма, но просит все ее ответные послания сжечь: "Vous comprenez...".
--
--
Действие третье
--
--
Перечитав несколько раз коротенькую записку, Сергей Петрович долго молчал, а потом медленно, чуть ли не по буквам произнес: "Не может быть".
--
Наутро в департамент явилось как будто сразу три столоначальника - педантичных, въедливых, неумолимых.
--
В воскресенье Бурцев с упорством обреченного, не желающего верить очевидному, поехал в театр.
--
Привычно бросив взгляд в заветную ложу, он вдруг застыл недвижно, как рыба, вмерзшая в лед: в первом ряду сидела Она, сзади - всегдашняя желтоволосая мегера... а рядом - какой-то молодой офицер!
--
"Выходит, она никуда не уехала! А просто морочит мне голову! У нее появился новый воздыхатель... молодой!.... красивый!... и теперь ей, разумеется, нужно избавиться от надоевшего кавалера! Да,.. записка.... в Париж.... с маменькой и папенькой.... тихо.... прилично.... Но ведь... нельзя же так с людьми!"
--
Когда спектакль кончился, и "Зизи" со строгой дамой и высоким офицером вышли из ложи, Бурцев со всех ног бросился к выходу. Бог, воистину, милостив к влюбленным: Сергею Петровичу чудом удалось в толчее не только не потерять из виду "княжну" и ее спутников, но и заметить, в какую карету они сели. Бурцев подозвал извозчика и, пообещав ему тройную плату, велел ехать "вон за той каретой, с шестеркой вороных" - но так, чтобы сидящие в ней ничего не заметили.
--
...Карета свернула на Литейный - "так, правильно!" - и остановилась перед солидным особняком - но это был не тот особняк! "Значит, в тот раз она тоже обманула меня! Что ж, весьма благоразумно и осторожно. Но теперь я точно знаю, где она живет. А следовательно, найду способ с нею увидеться. И уж тогда выскажу этой вертихвостке все, что я о ней думаю!". Столоначальник, торжествуя, полетел домой, и первый раз в жизни не жалел о потраченном золотом, расплачиваясь с извозчиком.
--
--
*******
--
--
...Всю неделю Бурцев после службы кружил, как карамора вокруг лампы, возле заветного дома, но - тщетно: ему даже в окне ни разу не удалось разглядеть знакомый силуэт - "Может быть, ей мисс запрещает подходить к окну, потому что неприлично? Но горничную-то она могла бы незаметно послать ко мне!" Однако рыжая дебелая Дунька тоже блистала своим отсутствием.
--
За несколько дней воинственный пыл Бурцева поостыл: он уже не желал непременно явиться к обманщице для личной беседы, а готов был удовольствоваться письмом, переданным с горничной. Но где пропадает эта горничная?!
--
Расспрашивать прислугу самому Бурцеву было неловко - пришлось отправить на разведку Ефрема. Но дворовый, усидев штоф с "княжеским" кучером, принес сведения, просто ни в какие ворота не лезшие! Оказалось, что никакой рыжеволосой горничной по имени Дуня у барышни нет. Правда, у белой кухарки рыжая коса - однако зовут кухарку при этом не Евдокиею, а Ульяною, а вот компаньонка у барыни, точно, Евдоксия Аркадьевна, заноза редкая - но не рыжая, а седая вся. А горничная у барышни - никакая не рыжая Дунька, а вовсе даже белобрысая Танька.
--
Но главное - Зизи-то, оказывается, вовсе не Зизи! И не княжна! А Елизавета свет Ксаверьевна Т-ская, дочь вице-директора *** департамента!
--
"Да.... Ну, что ж, какая, в конце-концов, разница: Зиночка - Лизанька, Танька - Дунька... Но - Т-ская! Господи, помилуй! А ведь с виду.... Но... Постойте-ка! Т-ский..... Приказ.... Любовное томление.... Господи!! Неужели?!!" Видения, одно другого сладостнее, и горше, и нелепее, вихрем зароились в бедной бурцевской голове, - великолепно налаженная и смазанная машина, какой был дотоле мозг столоначальника, пошла вразнос: в умственном отношении он теперь представлял собой нечто вроде мифического чудовища с головой сокола, туловищем льва и хвостом змеи. "Т-ский... Шутка? Но - на гербовой-то бумаге?! С казенной-то печатью?!! И с номером?!!! Ну - нет! Никогда не поверю, - рассуждал Бурцев-чиновник. - А она? Та встреча.... Была ли она случайной? Нет, невозможно.... Такой человек... и такая скромная барышня.... Но... почему бы ему прямо.... Да, вот именно: почему? Неужто... Ну да, конечно: муж нужен, чтобы "прикрыть грех"! А потом тот франт-офицеришка..., - вскипел Бурцев-рыцарь. - Да черт бы с ним, с офицером: и рога лавровым венком покажутся, ежели их хорошо позолотить, - рассудительно заметил Бурцев-обыватель. - Но чтобы она! Это чистейшее создание! Нет! Не могу поверить! Господи Иисусе, Владычица Пресвятая, вразуми и наставь!"
--
Наконец Бурцев, измученный донельзя обидой, ревностью, а пуще всего - неизвестностью и непонятностью всего происшедшего, решился на отчаянный шаг: написал неверной возлюбленной письмо, в котором в приличных, но решительных выражениях потребовал свидания. Черновик письма начинался словами "Милостивая государыня, Елизавета Ксаверьевна...", однако в последний момент привычная осторожность взяла верх, и Бурцев переписал письмо, адресовав его "Дорогой Зизи". На следующий вечер он отправился к черному крыльцу заветного дома, и, сунув швейцару червонец, попросил позвать - только тихо - горничную Таню, а когда та пришла, велел ей со всею осторожностью передать барышне письмо и непременно принести ответ. Таня сперва было заартачилась, но вид новенького арабчика произвел поистине волшебное действие: белобрысая горничная шепотом рассыпалась в благодарностях и заверила, что все будет сделано, как положено.
--
--
*******
--
--
...Бурцев вот уже третий час ждал, прохаживаясь возле черной двери. Стемнело. В окнах особняка постепенно гас свет и вместе с ним в бурцевской душе угасала надежда. Но он продолжал ждать, сам не зная чего. Ему казалось, что, если он сейчас уйдет, то произойдет нечто ужасное, что-то навсегда оборвется в его жизни... как если бы он по ошибке бросил в печь важный архивный документ, который уже не восстановить, но который один удостоверял его право называться человеком. Наконец дверь приоткрылась. Бурцев встрепенулся. Но выглянула из двери не Танька. А тот самый молодой военный! "И он имеет наглость...!" Офицер вгляделся в темноту, будто ища кого-то, и, как Сергею Петровичу показалось, удовлетворенно хмыкнул, заметив его. Бурцев невольно подошел ближе, однако не настолько, чтобы соперник мог завязать с ним разговор. Некоторое время они при тускловатом свете уличного фонаря молча изучали друг друга. Потом офицер скрылся за дверью, - несомненно, направляясь к Ней! Бурцев, уязвленный до глубины души, яростно проворчав себе под нос: "Тысяча чертей!", уже готов был удалиться "с ясным челом и с вулканом в сердце", но, пройдя немного, остановился и медленно поплелся назад.
--
И правильно сделал: дверь тихо скрипнула во второй раз, и на этот раз из нее ужом выскользнула горничная: "Барин, - вполголоса позвала она, - а, барин!" Бурцев бросился к ней с поспешностью, совершенно не подобающей столоначальнику. Танька, воровато оглянувшись, быстро сунула ему наспех свернутую записочку и тут же убежала.
--
Записка жгла Бурцеву руки. Примчавшись на "живейном" домой, и едва закрыв за собой дверь спальни, он тут же дрожащими пальцами развернул неровно оторванную бумажонку. На бумажке было торопливо, полуразборчиво, нацарапано дрожащей девичьей рукой: "В воскресенье приходите к обедне в церковь Преображения Господня, что на Пантелеймонской улице". Подписи не было.
--
--
*******
--
--
Надобно вам знать, милостивые государи читатели, что Танька, горничная Елизаветы Ксаверьевны, - белобрысая, конопатая, сдобная девка лет двадцати семи, в неизменном сером платье и длинном переднике - при всей внешней незначительности своего положения, была весьма важной особой в доме Т-ских. Вообще-то, это была горничная Лидии Васильевны, лично ею вышколенная. Госпожа Т-ская - женщина умом не блиставшая, но зато скупая, ханжеватая, подозрительная и пуще всего на свете опасавшаяся, как бы об ее семействе не "заговорили" в свете - приставила Таньку к вышедшей из пансиона барышне, - в качестве не столько служанки, сколько негласной надзирательницы. Кроме того, Танька обязана была докладывать барыне обо всех новостях, услышанных в людской, на кухне, в лавках, и особенно в гостях у чужой прислуги, когда ей случалось там бывать, а также обо всем, что говорили и делали все обитатели особняка. Подслушивала и подглядывала она виртуозно, и была поистине вездесуща, оставаясь при этом неуловимой, подобно затхлому запаху, каким бывает пропитана комната, долго остававшаяся без жильца.
--
Таньку побаивались, презирали и ненавидели... но в то же время Танька в доме была совершенно необходима. При всей своей преданности барыне, горничная была не настолько глупа, чтобы возлагать все свои надежды на одну лишь Лидию Васильевну, которая, увы, не обладала даром бессмертия. Собранными сведениями Танька при случае - шепотом, только шепотом! - охотно делилась и с барышней, и с молодым барином, и со всяким, кто в таких сведениях нуждался, - а потому сделалась постепенно чем-то вроде домашнего оракула. Она всегда - хоть среди ночи разбуди! - знала, в каком настроении барыня и если гневна, то почему; что барыне известно, и от кого; кто и про кого какого мнения - на словах и на самом деле, и так далее, а следовательно, тому, кто не желал попасть в неловкое - и небезопасное! - положение, весьма небесполезно было при случае перекинуться парою слов с Татьяною.
--
Танька была своего рода смазкой, которая не очень-то приятно пахла и оставляла трудно выводимые пятна на платье, но благодаря которой все шестерни механизма, именуемого домом Т-ских, вертелись споро и ладно, не заедая и не скрипя. И все, от молодого барина до судомойки, это понимали. Для всех, кроме, разумеется, барыни, Танька была "Танюшей" (свернутая ленточка в руку или желтенькая в карман передника) или "Татьяной Савишной" (уважительный поклон, пирожок, яблоко, или семишник). Только от Ксаверия Георгиевича Танька старалась держаться подальше, так как он, оставаясь в душе гусаром, наушников на дух не выносил. Да еще Евдоксия Аркадьевна, барынина компаньонка, косоротилась, считая ниже своего достоинства быть на короткой ноге с деревенской девкой.
--
Бурцев, естественно, ничего этого не знал, а значит и не мог предполагать, что столь щедро награжденная им белобрысая Танька помчится с письмом не к барышне, а к барыне.
--
--
*******
--
--
Так вот, пока наш герой ожидал под дверью ответа на свое письмо, более напоминавшее крик о помощи, в особняке происходило вот что.
--
Барыня, быстро пробежав глазами бурцевское послание, изволила разгневаться, учинила Таньке допрос с пристрастием, но, убедившись в ее невиновности, сменила гнев на милость и даже подарила горничной старый дикенький капот, заношенный чуть ли не до дыр, - урожденная княжна П. была чрезвычайно бережлива. Засим бедная, ничего не подозревавшая Лиза была призвана к ответу, осыпана самой страшной бранью, какую только аристократические уста ее маменьки могли произнести, награждена несколькими увесистыми пощечинами, и наконец, вырвавшись из маменькиных рук, убежала, заливаясь слезами, наверх, в свою комнату, где и успела запереться прежде, чем ее настигла разъяренная мамаша. Госпожу Т-скую это разозлило еще больше... но не колотить же ей было кулаками в дверь, как пьяному мужику!
--
Бросив через плечо: "Есть захочешь - откроешь!" - на что Лиза из-за двери срывающимся голосом отвечала, что все расскажет папа - барыня, тяжело дыша, стала спускаться на второй этаж, намереваясь запить скандал чашечкой кофию в голубом будуаре.
--
Потом приехал из казармы Мишель. Услужливая Танька, в ответ на дежурный вопрос про настроение барыни, шепотком доложила ему о разыгравшейся семейной трагедии, за что и получила в награду полтинник. Молодой офицер чертыхнулся про себя так, что, казалось, розовые портьеры покраснели: он-то рассчитывал застать дражайшую родительницу в добром расположении духа и нехитрой лестью в очередной раз выманить у нее деньжат на очередные неотложные лейб-кирасирские нужды! "Что ж, кто предупрежден, тот вооружен!" Он постучался в дверь будуара, а войдя, как ни в чем не бывало, весело осведомился, как поживает "милый друг маменька": тщательно подготовленные комплименты теперь могли только испортить дело, а значит, следовало изменить тактику и выступить в роли свежего, внимательного и сочувствующего слушателя, - тем более, что дело, судя по всему, того стоило.