Аннотация: "Женская проза", история смерти одной девушки, и что стало с ней потом.
Комната светла, хотя и туманна. В углу находится мешок с чем-то тёмным. Рассмотрев поближе, я поняла, что это эмбрион. Он вынут из живота, возможно, моего, и продолжает развиваться. Вдоль потолка проходит водопроводная труба извилистой формы, похожая на сильно сжавщегося червя: сочленения, изгибы, колена, переплетения нависают надо мной. Труба старая. Когда я дотронулась до неё рукой, в металле появилась дырка, закапала медовая муть. Меня вырвало. Рассматривая комочки пищи в блевотной луже, я представляю по-другому предыдущую жизнь. За окном по-прежнему инфернальный дождь. Внизу нагромождение механизмов и безымянных тел, все время появляются свежие. Бесы забавляются с ними, придумывая новые пытки. Душно. Слёзы сырости всюду.
Зачем было говорить, что всё ещё будет хорошо, что облака будут зависать в безветрии июльского утра, наступит лимонное просветление чая и тёплая булочка поманит на кухню? Зачем было лить масло мозгов в макаронное месиво мыслей?
... Не помню, когда всё случилось, но помню, что это точно было. Ночью я возвращалась из скучных гочтей. Я шла медленно, боясь утонуть в темноте. Настиг. Луково пахнущие волосы. Ловкие руки. Раздевал. Раздвигал. Давил. Потное бельё. Давил. Бил головой о стену. Душил. Его - соль, слизь, вонь, вой утробы, ёрзанье. Мои - кровь и боль. Стоя под душем, я боялась дотрагиваться до тела, оно болело и горело. Глядя бесконечно тупо, как вода уходитв сливное отверстие, предварительно совершив небольшой вираж, я думала, что он любит червей, делит их на части длинным ногтем; собирает в баночку пауков, наблюдает инстинктивное шевеление лапок и умервщляет одного за другим нажатием пальца, вздрагивает от наслаждения, услышав хруст хитина; осторожно, как косточку из абрикоса выковыривает улитку из раковины и нежно играет с ней.
Я пыталась заплакать, надеясь, что омерзение выйдет из меня со слезами. Надеясь, что растаю, соединюсь с водой, окажусь на небе и зимой вернусь на землю снегом. Но растерянная плоть продолжала мокнуть и стонать. Никому не скажу. Лежа в постели, я бала как старая перчатка, которую надели на руку, сомотрели на предмет дыр и забросили в нафталиновые антресоли. Оболочка чего-то. Неподвижна, пуста, раздавлена одеялом.
...Я как обычно ходила в институт, на работу. Дома среди криков пощёчин, неудержимых слёз я умела не поднимать разбитой головы и упорно глотать кровь, слабо светиться печалью и ночью беззвучно рыдать: дышать ровно и подавлять всхлипы. Никто не знал о глубинах увядающего сада моей души, где среди подгнивших фруктов, очарована вздохами и шепотка облетающей листвы, девушка сочиняла стихотворение, придумывала своё небо - не синее, не июльское, а ноябрьское, истекающее лимфой дождя, укутанное в меха плесени.
...Когда я узнала, что беременна, почувствовала себя самкой, "с животом". Сказать маме:
- Мама, у меня будет ребёнок.
- С ума сошла. Кто отец?
Опускаю глаза.
- Кто отец, тебя спрашивают?
- Не знаю.
- Предохраняться надо. Шлюха.
- Мама, что делать?
- Что делать? Пошла, выскоблила - и все дела.
- Это убийство. Я не могу.
- Аллочка, - неожиданно нежный тон, посмотри, какие отношения у насспапой. Если ты родишь, он от нас уйдёт. Ты такая молодая, красивая, у тебя всё впереди - учёба, работа. Иди воми направление на аборт. Сделаешь его, дучишся, выйдешь замуж, тогда и родишь. Сделай, сделай. Папе не скажем. И никакое это не убийство. Убийство, это когда живого человека. А тут...
Эту операцию делали в гинекологии, которая находилась в здании хирургии. Я никогда там не была. Никого не хотела спрашивать, где это. Сонная мама сказала:
- Знаешь хоть, куда идти-то?
- Да, знаю.
- Ну, давай. Не расстраивайся. В жизни всякое бывает. Пока.
Валил октябрьский снег, льнул к ресницам. Таял, тёк, хлябь под ногами засасывала, а надо было успеть к восьми, и не знала, куда идти. После долгого хождения кругами около одних и тех же зданий (тубдиспансер, психиатрия, терапия), я вышла к зданию хирургии.
В очереди на "чистку" сидело несколько человек. Медсестра велела подмыться, бельё не надевать. Некоторые женщины тихо разговаривали. Кати. Оли. Светы. Тани. Светлые глаза, впалые щёки, волосы висят. Успели на завтрак перехватить чай, хлеб с маслом.
В кабинете встретил врач: "здрасьте-здрасте, проходим, не стесняемся.", и кресло, доверчиво раскрывшееся. Дальше - дробление звука, двоение образа. Снежные пространства обморока. Не тревожте сугробы - перебудите сновидения.
- Стерильна. Следующая.
Капли стучали по стеклу. Или голодный голубь клевал камушек на подоконнике. Дождь превращался в снег. Темнота перед глазами превращалась в густоту сна. В коллапсирующем мозгу всплывали бездонно мачные мелодии. Возвращение сознания в зыбком холоде палаты. Кровотечение. Чувствовала, как из меня выскальзывают сгустки. Убийство окончено. Всё у тебя будет хорошо. Робкие кусочки жизни бухнулись в таз.
...Я уже сильно испачкала постель. Матрац был как бисквитный, с коржепропиткой из клубничного сиропа. Лужа остывала, простынь липла, я зябла, умирая.
зашёл врач. Не тот, который оперировал, - чернявый. Громко стукал каблуками, вонял куревом. Откинул одеяло. Ничего не сказал про лужу. (О! Врачебные тайны). Спросил, что я видела во сне, находясь под наркозом.
- Ничего. - чёрная водица из его глаз проникла в мои, заполнила мозг.
- Неправда. Говорите, что видели.
- Я видела, что у меня на груди вместо сосков две маленькие розочки, налитые кровью, болезненно пульсирующие. Больше не помню.
Я заплакала. Слёзы немного грели...
- Помогите, у меня кровотечение. Я могу умереть.
Врач вышел. Болел живот. Как тяжело будет маме, но даже в мыслях не было сил пожалеть...
В коридоре повариха крикнула: "Женщины! Кипяток!" (Кипяток нужен, чтобы запивать лекарства.) Голова зеркальна изнутри и эти слова повторились в ней много раз. Женьшеневые женщины. Кровоточивые самки со своими абортами и новообразованиями тронулись парами за кипятком. Кипяток. Пресный кипящий ток, обжигающий нёбо и язык (хорошо бы погреть ладони о стакан). Они вспоминали тяжесть мужниных рук и морщинистость любовничьих губ. Приняли лекарства, почистили зубы. Заснули мокроватым таблеточным сном, с трудом встали, когда седое утро сползло с крыши, пошли на процедуры. Дуры. Я не пошла.
Луна мёртовой рыбиной всплыла среди облаков, разливая сияние слизи около себя. Нейтронная пустошь.
...Утро. Ресницы слиплись. Боль и кровь прекратились. Тихо по-ватному. Нужно было разорвать эту тишину хотя бы хрустом яблока. Пространство за окном занимало небо, преполненное болезненным соком. Оно непрристойно лезло в палату, словно жирная ляжка старой женщины.
Неслышно вошла медсестра. Едва шевеля губами, сказала:
- Алла, вставай, к тебе пришли.
- Мама? Пусть зайдёт.
- Не мама. Встань.
- Я не могу, наверное... У меня только что...
- Ничего нет. Вставай.
А медсестра какая-то сонная. Даже глаза не открывала. Я поднялась без усилий, ощутив некую лёгкость. Не так легко облачку, подгоняемому ветерком проплывать над землёй, не так легко высохшему листку опускаться на асфальт, не так легко тюлевой занавеске вырываться на улицу от сквозняка.
Вдоль стен тёмно-мраморного коридора стояли тазы с плодами, абортированными на поздних сроках; в бурой жидкости были различимы сгустки оборванных жизней. Санитарки - задастые, грудастые, в просторных халатах - наклонялись над ними, что-то мешали там... А может, мне всё это показалось. В конце коридора стоял чернявый врач и с ним ещё один - в кофте с капюшоном, надвинутым на лицо. Спросили:
- Вы Алла Иванова?
Я кивнула и они отвели меня вниз в ту комнату, где я сейчас нахожусь.