Валентин Иванов

 

ОБЫЧНЫЙ
РЕЙС

 

   
Мой самый первый рейс был первым лишь для меня - стажера, курсанта
Сахалинского мореходного училища - а для остального экипажа он был вполне
обычным, одним из многих. Хотя, как мы увидим ниже, это только казалось так
вначале. Разве можно считать обычным предприятие, с которого возвращаются не
всегда и не все? Но, если начинаешь задумываться на эту тему, в море лучше не
ходить. На берегу - куда спокойнее. Хоть и говорят, что моряки там бешеные
бабки зарабатывают - по-настоящему верят в это лишь глупцы. Судите сами.
Зарабатываете вы на берегу, скажем, двести рублей. Но это при восьмичасовой
рабочем дне и двух выходных в неделю. Прибавьте праздники. И на работу можно
опоздать, и смыться на двадцать минут раньше, если, конечно, не в режимной
шарашке работаете. В крайнем случае у начальника отпроситься при необходимости
можно "по семейным обстоятельствам". Можно, наконец, просто заболеть простудой
или ущемлением какого-либо особо хитрого нерва. А в море? Двенадцатичасовые
смены. Никаких выходных. Праздники - это когда штормит выше пяти баллов и лов
рыбы запрещен. Тогда отдыхаешь, пока озверевшие волны швыряют тебя, как сосиску
в трехлитровой банке. Опять же, ни тебе тёплой бабы, ни глотка доброго винца (а
что именно взамен - узнаешь ниже). Денег, естественно тратить негде. На
траулере нет ни женщин, ни магазина, ни кассы. Денежки здесь ни к чему, они
копятся на берегу, в Управлении. Получишь их чемодан после рейса, подели на все
эти часы, из которых слагаются недели, месяцы - и получишь те же самые двести,
только без нежных ласк и хмельного вдохновения. Вот и вся выгода. Так что в
море ходят только наркоманы, которым соль морская попала однажды в ноздрю, и с
тех пор покоя не дает.

   
Впрочем, что это я разфилософствовался, как бывалый морской волк.
Справедливости ради следует упомянуть, что тогда мне еще не исполнилось и
семнадцати. Салажнее, как говорят, и не бывает. Я закончил третий курс
мореходки. Впереди был целый год морпрактики на СРТ "Неман" в качестве дублера
радиста. Что такое СРТ? Это средний рыболовный траулер метров 30-35 длиной с
экипажем 25-28 человек, в зависимости от вида путины. На сайре и селедке -
побольше, а на окуне и скумбрии - поменьше. Для краба есть свои суда -
краболовы со спецснаряжением, для котиков и сивучей - зверобойные шхуны, ну а
для китов - естественно, китобои. Мы же травим за борт лебедкой длиннющий трал,
увидев на гидролокаторе (ещё его называют "фишлупа", но редко, потому что у
простого народа это вызывает навязчивые рифмы) засечки, по которым опытные
рыбаки могут определить не только плотность косяка, но даже и сорт рыбы. 

    Однако,
все это мне еще предстояло узнать, поскольку в мореходке нас учили на радистов,
а не на рыболовов собственно. Ждал я своего "корвета" чуть не месяц. С одной
стороны, конечно, приятно проводил свободное время с подружкой еще со школьной
скамьи. Знойное лето, пляжи, ленивый загар, купание, по вечерам танцы. С другой
стороны, время практики идет, а плавательский ценз - нет. А без этого диплома
не дадут. Так что, узнав, что мое судно вошло в порт, помчался сразу смотреть
его. Узнав, что его с ходу поставили в док, захожу в эту сырую бетонную могилу.
Увидев свой СРТ в первый раз, я испытал не просто разочарование - я ужаснулся.
Вот вы что представляете, когда вам говорят слово "судно" (не больничное, конечно)?
Скорее всего - пассажирский теплоход, белоснежный корпус, паркетный пол в
каютах, мягкие кожаные диваны. То же, что я увидел, было одним сплошным куском
ржавчины. Ни малейшего признака краски на корпусе и на рубке. Это и понятно.
Пассажирские и военные суда непрерывно подкрашивают, потому они и имеют такой
праздничный вид. Рыбацкие же суда дают стране валюту, и в портах бывают крайне
редко. Там же в море перегружают рыбу из трюмов на рефрижераторы или плавбазы,
заправляются пресной водой, топливом, продовольствием, и снова выбрасывают
тралы. Да вы же столько краски, чтоб хватило на год, просто не увезете. Да и
кто будет в путине подкрашивать, когда нужно план давать и денежку
зарабатывать. 

   
Народ кругом в кирзовых сапогах носится, трудовой энтузиазм изображает.
Радисты на судах - это элита. Собственно, радист подчиняется только капитану. С
капитаном, ясное дело, успеешь познакомиться. Иду знакомиться с радистом. Это
рыжеволосый кудрявый парень, простой и веселый. Стоянка в доке - дорогое
удовольствие, поэтому все спешат, как на пожаре. В днище судна вделаны
излучатели эхолота, показывающего глубину и профиль дна и гидролокатора,
который выходит из своей шахты, как перископ, но только вниз. Его поворотная
головка отображает на экране косяки рыб и другие препятствия. Только
познакомившись, идем осматривать днище. Счищаем ржавчину и наросты всякой
морской дряни вокруг наших приборов. Радист болен экземой. Его руки сплошь
покрыты шелушащимися язвочками. Спит он на берегу, ходит в профилакторий на
лечение, на судне бывает редко, поэтому он сразу же предложил мне ночевать в
его каюте, если надо. Теперь у меня две базы - в мореходке и на судне. Работы
невпроворот. Нужно сменить аккумуляторные батареи, питающие аварийную
аппаратуру. Абсолютно все блоки электро-, радио- и навигационной аппаратуры
снести в навигационную камеру в порту. Там они проверят исправность и наклеят
ярлычки годности. Починить покрывшуюся зеленой плесенью антенную систему,
зарядить новые аккумуляторы, сменить щетки у всех преобразователей, питающих
радиоаппаратуру... Ну и так далее. Ясно, что мой радист обрадовался появлению
помощника, которого можно погонять, как бобика. Я не жаловался: все было ново и
интересно. С другой стороны непривычный груз ответственности холодит спину:
если что откажет в море, бежать за советом или помощью некуда, кричать "мама" -
не принято. Облазил буквально все уголки: рубка, машинное отделение, кубрик,
трюмы, кают-компания. 

 

2

 

   
Через две недели сумасшедшей спешки, показавшиеся мне месяцами,
забрезжил день отхода. Все наскоро красится, сверкает, пахнет ацетоном.
Неожиданная новость: заменили радиста, как не прошедшего медкомиссию. Новый
радист Вася Перминов - это почти кореш. Он из прошлого выпуска нашей же
мореходки, так что знакомиться нам не надо. Конечно, он старше меня на год или
два, но это почти свой брат. Парень не занудный, морского волка из себя не
корчит, так что мы с ним прекрасно поладили. Ясно, он пытался маленько учить
меня жизни и обращению с женщинами, но мягко так, не навязчиво. По интересам он
ближе всего сошелся с судовым электриком - коротконогим толстячком, плавно
перекатывающимся по палубе. Его симпатии ко мне объяснялись, наверное, больше
тем, что премудрости судовой аппаратуры знал слабовато и надеялся, что вдвоем
мы, как-нибудь справимся с теми неисправностями, которые возникнут в рейсе. Я
же по молодости лет и результатам экзаменов нахально полагал, что нет такой
неисправности, которую не починить, если подойти с умом. На всех судах, где мне
впоследствии пришлось работать, радист полностью отвечает не только за
приемо-передающую основную и аварийную аппаратуру, но и за массу других
устройств. К ним относятся навигационная аппаратура: радиолокаторы,
пеленгаторы, гирокомпас, эхолот. А также рыбопоисковый комплекс - гидролокатор
"Кальмар", радиотрансляционная и переговорная аппаратура, зарядные устройства,
питающие агрегаты преобразователей постоянного тока, вырабатываемого судовыми
генераторами, в переменный, антенное хозяйство, да всего и не упомнишь. Что же
касается работы в эфире, Васька сразу же мысленно свалил ее на меня, поскольку
я был спортсмен-перворазрядник, и для меня это были "семечки".

   
Буквально за два дня до выхода в море второй штурман, ответственный за
все вопросы снабжения, вдруг вспоминает, что крупа, консервы и солярка
загружены, а вот "культура" - не получена. Нормальная команда начинает гулять
уже за неделю перед годовым рейсом, так что найти трезвого человека на судне
невозможно. А тут такая удача - дублер радиста, салага, не пьет (пока!). Меня
сразу же наряжают ответственным и подбирают в помощь наиболее устойчивого
матроса. В эту ответственную операцию входит получение двухсот книг в портовом
бибколлекторе и 25 фильмов для судовой кинопередвижки "Украина". После обеда
идем получать. Наиболее устойчивый матрос отличается от остальных тем, что он
теоретически способен дойти до библиотеки, правда, лишь с провожатым. Но это
неважно, поскольку нужен он лишь как тягловая сила, чтобы донести ценный груз
обратно. В бибколлекторе за ветхим столиком с картотеками примостилась высохшая
старушечка интеллигентного вида. Кажется, что за долгие годы, проведенные среди
этих многочисленных полок, книжная пыль въелась в каждую пору ее кожи, как
угольная пыль несмываемым загаром въедается в кожу шахтера. Мой матросик
удовлетворенно засопел,- наконец дошли, - и сразу же устремился к ближайшей
полке в стремлении найти хоть какую-нибудь опору ослабевшему организму. Но
стремление это оказалось чересчур энергичным, он едва не повалил полку. Желая
удержать равновесие, он широко распахнул руки и охватил как можно больше
книжек. Затем он пробормотал: "Это берем!". Моя старушечка в ужасе: как можно
давать такому пьяному варвару эти бесценные достижения лучших представителей
человеческого разума. Я заверил ее, что ответственным представителем являюсь я,
а за матроса несу персональную ответственность,- и предъявил полномочия в виде
записки от штурмана с судовой печатью. Взглянув в мои трезвые, ясные глаза, и
приняв во внимание мой юный не испорченный еще возраст, старушка сменила гнев
на милость и сказала, поджав губы: "Ну что ж, молодой человек, отбирайте!". Я
подошел к матросу, который мертвой хваткой объял десятка два книжонок, и с
ужасом увидел, что это - марксистско-ленинская литература, которая всегда
располагается на самом виду, демонстрируя всепроникающее влияние этого славного
учения на нашу жизнь. Я попытался оторвать его от этих шедевров, поскольку на
судне меня могли и поколотить, принеси я данные книжки морякам, которых,
несомненно должны интересовать несколько более земные проблемы грешного нашего
бытия. Однако матрос процедил: "Не суетись, это все не важно!". Чуть позже я
убедился, насколько он был прав. Оказывается, после получения книжек на судно,
они автоматически списываются в библиотеке, поскольку еще не было прецедента
возвращения хотя бы одной из них. Читать в обычном для нас с вами смысле
матросам в путине просто некогда. Они "читают" их исключительно (извиняюсь
перед дамами!) в гальюне, отрывая ровно по одному листку за сеанс. Помножив
число членов экипажа на число дней среднего рейса, работники библиотек легко
определят, что именно двести томов средней толщины способны обеспечить
потребность данного сорта читателей в "культуре". О мой достопочтенный
читатель! Я понимаю, что подобная арифметика с философией столь
низкоинтеллектуальных особей, коих я вывожу чуть ли не в герои моего
повествования, способны вызвать вполне справедливое возмущение и даже гнев у
тебя. Отчасти я согласен с тобой. Но больше я согласен с ними. Я не просто
прощаю их истинно христианским всепрощением. Где-то даже я успел полюбить их,
побывав одним из них. Впрочем, тогда я относился к их недостаткам и порокам в
точности так же, как ты: гневно и осуждающе. Я не пил и не курил, с величайшим
почтением относился к женщинам и с омерзением - к пьяным скотам, коих уже успел
перевидать в избытке. Я любил это море, фантастические закаты, когда
неимоверных размеров солнечный диск плавно опускается в расплавленную медь
вечно беспокойных волн, ласково шепчущих что-то на языке, понятном только
посвященным. И все же я постараюсь показать тебе, что в жизни не бывает
абсолютно черных злодеев и белоснежных ангелов, а краснорожий моряк с одубелой
от соленых ветров кожей и пошлой синеватой наколкой "Костя", может оказаться
поэтом, пишущим пронзительно нежные стихи. Но вернемся к нашим баранам. Времени
было в обрез: надо не только доставить на судно книги, но и посетить кинопрокат
для получения фильмов. Торопливо отбираю для себя десятка два книг, заворачиваю
оберточной бумагой, перевязываю шпагатом. У библиотекаря наготове уже упакованные
стопки какой-то подписной классики. Поскольку марксистская все равно положена
по разнарядке, берем и ее. Матрос с достоинством кивает: "А я что говорил? Учись,
сынок!". Торопливо расписываюсь в получении, и назад. Только бы этот потомок
пирата не упал мордой в грязь со всеми книжками. К моему удивлению, пьяный
матрос удивительно остойчив, при всей расхлябанности его походки и кажущейся
некоординированности движений. Видимо, его ведет какой-то специальный морской
угодник.

 

3

 

   
Посещение кинопроката - процедура особая. Во-первых, металлические
коробки с двадцатью пятью фильмами за один раз в руках не унесешь. Нам дали
тележку. Во-вторых, фильмы,- как справедливо указывал Ленин,- это наглядная
агитация, и до матросов она доходит куда легче, чем мелкие буквы книг, которые
прыгают перед глазами во время шторма. Поэтому опытные люди отбирают хорошие
фильмы, используя каждый день стоянки в порту, поскольку хороших фильмов ужасно
мало и они в большом дефиците. В ход идут различные виды взяток для получения особо
популярных лент. Ясное дело, лучшая взятка - жидкая валюта. Но на все это у нас
времени не было, пришлось с ходу расписаться за то, что всучили развращенные
взятками работники кинопроката. Фильмы в море смотрят как только выдается
свободная минутка, а она бывает чаще всего, когда штормит немилосердно. Поэтому
смотреть фильм на траулере - это особая процедура. Все набиваются в
кают-компанию и отчаянно дымят, несмотря на строжайший запрет капитана. И дело
вовсе не в том, что капитана не уважают. Капитан в море - живое олицетворение
бога. Я нисколько не сомневаюсь, что он выбросит лично за борт любого, кто
создаст ситуацию, опасную для судна или жизни членов экипажа. Это потом, на
берегу суд будет рассматривать "обстоятельства дела", а здесь,- все понимают,-
иначе нельзя. Всем желательно вернуться живыми и даже что-то там заработать.
Просто капитан предпочитает пить в своей каюте, когда экипаж смотрит фильмы.
Сам-то он считает, что насмотрелся за свою жизнь таких картин, в сравнении с
которыми все, что показывают на этих лентах - детский лепет. 

   
Все кинопередвижки на траулерах, которые мне доводилось видеть, были в
последней стадии износа. Куда деваются новые - страшная загадка. Наверное, по
райкомам распределяют. Наша не была исключением. Облупленная краска на
выступающих углах, линзы, подвязанные проволочками или веревочками, чтобы не
выпали при сильной качке. И все же этот гениальный потомок братьев Люмьеров
работал, хотя и отчаянно стрекотал, заглушая не слишком громкие фразы актеров.
Правда примерно через полгода что-то началось твориться со звуком. Сначала он
стал хрипловатым, как простудившийся пенсионер, потом становился все тише и
тише, пока вовсе не исчез. Команда начала ворчать: "что-то наш Марконя
обленился". "Марконями" в народе называют радистов в честь одного из
изобретателей радио, которому там, на Западе из зависти отдают приоритет,
игнорируя нашего Попова. Народ наш не следует обвинять в не патриотичности.
Он-то знает, слава богу, кто изобрел радио. Просто первые массовые судовые
передатчики производились фирмой "Маркони и Ко". Мы с Василием
вскрываем старушку "Украину", протираем дефицитным спиртом контакты. Мы никогда
не изучали и не ремонтировали киноустановок, но даже при нашем опыте знаем
порядок ремонта неизвестного аппарата: проверь предохранители, протри и
пошевели все контакты. Если не помогло - замени по одной все лампы. Ну а если и
это не помогло - замени аппарат. Поэтому мы действуем с решительностью опытного
коновала, который может вылечить (или угробить) кого угодно - кобылу или
академика - принцип устройства у всех один. На этапе замены ламп обнаруживаем,
что у нас нет в запасе единственной лампы - фотоэлемента, который, собственно,
и отвечает за звук. Этот фотоэлемент - дефицитнейшая деталь. Поэтому мы
объявляем заключительный диагноз - фотоэлемент сел. Тут команда припоминает,
что когда еще звук только захрипел, в передвижке вызвался покопаться кок,
поскольку радисты были заняты более срочной работой. Ясное дело, он использовал
простой кухонный нож довольно значительных размеров, поскольку отверток при его
работе иметь не предполагается. Деталей и проводочков же внутри аппарата много,
кок мог, естественно, при качке повредить что угодно, в том числе и эту
злополучную "эмиссию". Дружно помянули кока "по матушке", но сделанного не
воротишь. В целом же беда была не столь велика. За предыдущие полгода наиболее
любимые фильмы были прокручены не менее тридцати раз каждый. Те из вас, которые
хвастаются, что в детстве смотрели "Чапаева" 27 или 29 раз - просто сопляки в
сравнении с любым нашим матросом. Так что слова выучили просто наизусть и
безошибочно вставляли, распределив роли перед просмотром. Я так до сих пор
помню каждый из 25 тех фильмов, хотя с тех пор прошли десятки лет.

    
Как это ни покажется странным, не менее десяти раз смотрели китайскую
оперу "Гун Чу". Странными и неисповедимыми путями попала эта лента к морякам.
Фильм был на языке оригинала, а по-китайски у нас только боцман знал два-три
выражения, но по его словам они были страшно матершинными, хотя, конечно, даже
смешно сравнивать этот вид китайской мудрости с нашей. Ведь всем известно, что
весь мир предпочитает особо крепко ругаться, используя избранные русские
наиболее выразительные комбинации. В той опере китайская комсомолка и патриотка
Гун Чу в точности повторяет маневр всем нам известного Ивана Сусанина с
гоминдановскими проходимцами. Разница, правда, есть, но лишь в деталях.
Во-первых, вместо здоровенного кряжистого мужика тут действует девушка, по
нашим меркам так просто девочка  весьма
смазливенькой наружности. Нам-то в море она казалась просто ослепительной
красавицей, поскольку любая другая красавица была в неделях ходу от района
лова. Во-вторых, наш Иван погиб лютой смертью в глухих морозных лесах, а Гун Чу
застрелили просто в райском месте, в тропических джунглях неописуемой красоты.
Ну а гоминдановцы были подобраны самые препоганые, как и те поляки. И худенькая
Гун Чу так же часами поет, уже будучи насквозь простреленной, как и наш
российский крепыш. Даже китайская музыка с ее принципиально отличным от европейского
пятитоновым строем, которую на берегу можно слушать лишь в виде особо
садистского наказания, здесь воспринималась иначе, успокаивала и убаюкивала.

   
Второй фильм был так же импортный, вьетнамский. Назывался он "Молодой
боец". Он также был жутко патриотичным. Недостатком была некоторая статичность
сюжета. Представьте себе, через джунгли прет американский танк. До конца фильма
так и не удается понять куда именно и зачем он прет, но он никуда не
сворачивает, валит все деревья, попадающиеся у него на пути, ломая их как
спички. Тут еще такая особенность, что в фильме всего один актер. Есть еще там
два-три действующих лица в танке, но их не показывают, о них лишь
догадываешься. Так вот этот актер - невероятно худенький вьетнамский парнишка,
который все полтора часа бежит за танком. Танку что - он на бензине, а вот как
может худой бедолага без отдыха и питания бежать за ним, этого никто из
матросов понять не мог, считая неправдоподобной, крайней формой художественного
преувеличения. Мысль о том, что можно бежать без заправки на одном патриотизме,
всем кажется просто дурью. Он, конечно, не просто бежит. Время от времени он с
размаху прямо мордой в жуткую грязь, временами проваливается с головой в
какое-то болото. Но неизменная решимость не покидает героя. Он выплывает,
выползает, встает и бежит, даже не отряхнувшись. В самом конце фильма он
настигает танк. Видимо, американские империалисты в его чреве утомились от
монотонности движения и слегка притормозили. Забрался наш паренек на башню и
присел, впервые за весь фильм. Во весь экран показывают его усталое, но
счастливое лицо. Утер он пот рукой, берет гранату. Сосредоточился на миг,
рванул на себя люк и кинул гранату вниз. Вы бы видели его плутоватую физиономию
в этот миг. Еще бы: всю хваленую американскую цивилизацию перехитрил. Те же
фраера, что в танке, такой подлянки, конечно, не ожидали. Честно сказать, они
вообще весь фильм этого парнишку просто не видели, он ведь тихо бежал, без
воплей и стрельбы. Но, надо отдать им должное, ребята оказались сообразительными,
и граната летит обратно через распахнутый люк, затем взрывается где-то далеко
позади, не причинив никому видимого ущерба. Такая шустрость и даже наглость
несказанно удивила вьетнамского паренька, у которого остается фактически
последняя граната. Из фильма собственно неясно, есть ли у него в винтовке
патроны. Может просто винтовку даже без патронов Устав бросать не велит. Со
вздохом выдергивает он чеку, бросает последний шанс в люк, ложится на него
сверху и, уцепившись за какие-то скобы, удерживает люк на одном патриотизме,
чтобы не открыли догадливые янки. Жуткий взрыв и титры конца фильма.
Единственно непонятно, что же эти сообразительные придурки не догадались
запереть люк изнутри после первой шутки.

    Я
потому так подробно рассказал два первые фильма, что, бьюсь об заклад, вы их
никогда не видели и не увидите. Это и понятно: все копии были направлены
морякам рыболовецких флотилий. Об остальных скажу вкратце, ибо их вы вполне
могли видеть на берегу. "Первая перчатка" - держит в напряжении от первого
титра до финального. Фильм был настолько популярен, что к нам попал уже в
жалком состоянии, будучи разодранным на десятки коротеньких кусочков. Склеить
его хрупкую ленту не было никакой возможности, поэтому мы выбрали наиболее
прочный фрагмент пятиминутной длины и сделали кольцо, склеив начало и конец
фрагмента. Это был очень удачный кусок, изображающий часть боя на ринге. Когда
феноменально точный удар повергал героя в нокаут, фрагмент переходил вновь на
начало, герой вскакивал, как ни в чем не бывало, и начинал лупить противника с
новыми силами. Здесь было какое-то явно гипнотическое воздействие. Стоило
посмотреть минут двадцать этот бесконечный ролик, как хотелось хохотать так же
безостановочно, как безостановочно молотят друг друга герои нашего шедевра.
Однако самым любимым фильмом экипажа была детская сказка "Морозко".  Во-первых,- цветной, а цветных у нас было
меньше половины. Во-вторых - музыкальный, ну а в-третьих - сюжет народу близкий
и понятный.

 

4

 

   
Сколько бы ни длилась предстартовая суета, а все кончается в этом мире.
Первую партию родственников, приятелей и подружек проводили, попросив по
трансляции посторонних добровольно покинуть судно. Но таких оказалось совсем
немного. Остальных удалить было не так просто. Отдали швартовы, вывели судно на
рейд, прошлись по всем каютам и отсекам, с трудом отдирая жен, а также
знакомых, мало знакомых, чаще и вовсе незнакомых женщин от бесчувственных тел
моряков, уставших от долгих провод. Последнюю партию посторонних отвезли на
берег на катере. Поскольку моя должность не предусматривалась судовой ролью, у
меня не было своего законного места для ночлега. Старпом, ведающий вопросами
расселения предложил на выбор место в матросском кубрике, расположенном в
носовой части судна, или на диванчике в каюте, где размещались кок, буфетчик и
электрик. Я рассудил здраво, что пробираться по нескольку раз в день по палубе
на ют при штормовой погоде - удовольствие ниже среднего, мудро выбрал каюту на
юте, рядом с радиорубкой, кают-компанией, гальюном и прочими полезными помещениями.
Наступила темнота. Постепенно на судне все улеглось, экипаж погрузился в
глубокий сон. Просыпаюсь от того, что кто-то светит мне фонариком прямо в
глаза. Ага, это пограничники делают последнюю контрольную проверку, сверяя
спящих моряков со списком судовой роли, в то время как второй штурман негромко
называет фамилии проверяемых. Затем уже сквозь сон слышу, как мерно застучали
главные двигатели. С этой секунды, собственно, с записи в вахтенном журнале и
отсчитывается наш рейс и мой плавательский стаж.

    К
морской качке отношение у всех разное. Известно, что небольшая часть людей
(всего несколько процентов) не смогут привыкнуть к ней никогда. К их числу
относился и знаменитый английский адмирал Нельсон. Пожалуй, однако, что, кроме
Нельсона, никто из них не пожелал оставаться моряком. Столь же немногочисленна
категория людей, которым на качку абсолютно наплевать. Вся остальная публика
после длительной береговой жизни в начале рейса адаптируется к качке в течение
одного-трех дней, когда они испытывают пониженный аппетит, сонливость,
слабость, иногда легкое подташнивание. Затем качка уже не замечается. И только
в очень сильный шторм некоторые из них вновь испытывают дискомфорт с частичной
или даже полной потерей работоспособности. Таким лучше работать на крупных
судах, которые меньше качает. Я был из этих средних, и через пару дней о качке
больше никогда не задумывался. 

   
Первая часть нашей путины была связана с ловом селедки в Охотском море.
Море это отличается от большинства прочих тем, что здесь никогда не бывает
штиля. Три балла - это минимум, который мне приходилось наблюдать, причем самое
паскудное в том, что здесь нет какого-либо выделенного направления движения
волн. Это просто какая-то бестолковая и безостановочная толчея. Поесть при
качке на такой маленькой лайбе, как траулер, совсем не просто. Судно непрерывно
переваливается с одного борта на другой. В обычных морях при небольшом шторме
во время приема пищи судно ставят носом к волне, поскольку килевая качка
существенно меньше бортовой, но здесь это бесполезно. Прием пищи происходит в
две смены в кают-компании, которая располагается в кормовой части судна.
Рассаживаемся за подковообразным столом, лицом к двери, которая отделяет это
святое место от камбуза. В руках хлеб и ложки. Буфетчик вносит в кают-компанию
миски с дымящимся варевом и вручает их по старшинству, как мне кажется вначале.
На самом же деле, порядок раздачи скорее по авторитету, а не по формальному
старшинству. Наблюдательный глаз способен сделать много полезных выводов, всего
лишь проследив порядок раздачи. Если штормит не очень сильно, буфетчик
эквилибрирует с двумя мисками в руках, а при хорошем шторме миска в руке одна,
ибо другой рукой он хватается другой за различные предметы, чтобы не пролить ее
содержимое. Миска передается точно из рук в руки. Ставить ее на стол не
рекомендуется, ибо стоит судну перевалиться на борт, на дне миски останутся
жалкие капли, остальное же равномерно растечется по столу и попадет прямо на
штаны соседей, а им это наверняка сильно не понравится. Поэтому слушайте,
салаги, точный рецепт. Миску нужно крепко зажать между средним и указательным
пальцами левой руки, а между большим и указательным зажимаете кусок хлеба.
Ложка на Руси обычно в правой руке. Сами вы ни в коем случае, приняв миску,  не садитесь на скамью. Видели ковбоев в
вестернах при хорошей скачке? Они вовсе не сидят мешком в седле, а плавно и
ритмично покачиваются на стременах, касаясь седла лишь в отдельные моменты.
Иначе после хорошей скачки никто из них не смог бы больше стать отцом. Моряк,
глотающий дымящийся борщ во время качки - точная копия такого ковбоя, только с
ложкой в правой руке, где у ковбоя обычно кольт или винчестер. Он ритмично
приседает и распрямляется на полусогнутых, поднося ко рту то ложку борща, то
левую руку с куском хлеба (и с миской, естественно). А теперь представьте
дюжину здоровых мужиков в таком синхронном танце - это же ансамбль Моисеева!
Тренировки - три раза ежедневно без отгулов и выходных. Тех, кто такое впервые
увидит, синхронность поднимания и опускания широких задов просто потрясет. Но
другого способа покушать пока не придумано.

 

5

 

   
Понемногу знакомимся с экипажем. Чтобы уловить тонкости психологии
такого необычного коллектива, я совмещу порядок знакомства с порядком раздачи
пищи. Центральная фигура, как ни странно, не капитан и даже не штурмана.
Центральная по авторитету и наиболее колоритная внешне фигура - боцман
Никодимыч. Кажется, его имя Николай, но зовут почему-то только по отчеству,
допуская, правда, как вариант - Димыч, но это уже на грани фамильярности, и не
каждому позволительно. Фамилий тут вообще никто не употребляет, а чаще всего -
и не знает. Я потом каждый месяц принимал по радио список членов экипажа с
начислением заработанных грошей, но фамилий этих членов так и не запомнил, за
исключением Васьки Перминова, с которым учились вместе в мореходке. Если
попытаться как-то охарактеризовать нашего боцмана одной точной фразой, мне
приходят на ум лишь строчки Высоцкого "... и бывший зэк, большого риска
человек". Дело в том, что если бы я был кинорежиссером и стал бы подыскивать
актера на роль матерого пирата, я бы без колебания выбрал нашего Никодимыча.
Это был кряжистый крепкий мужик, впрочем, вполне среднего роста, но недюжинной
физической силы. Густые, черные, как смоль, волосы на верхней части головы
плавно переходят в бакенбарды, затем в пышные усы и окладистую бороду. Возраст
определить человеку с моим жизненным опытом крайне затруднительно, в том числе
и из-за сплошного волосяного покрова на лице. Видимо, все-таки лет ему немало,
но при этом ни одного седого волоса. А вот глаза живые, умные и совсем не злые.
Авторитет его среди команды просто абсолютный. Никакому матросу даже в
состоянии полного опьянений не придет в голову совершить или сказать что-либо,
неуважительное в адрес боцмана. Самым непонятным для меня было то, что
авторитет этот, казалось, поддерживается сам собой. Я ни разу не видел, чтобы
боцман на кого-то орал, давал тумака или даже просто грозил, но какая-то
непонятная сила исходила от него, удерживая безумцев от попыток озорства. По
косвенным признакам и каким-то случайным намекам матросов я догадывался, что
Никодимыч отсидел срок и немалый. Деталей о таких вещах говорить не принято, но
я как-то сразу решил, что сидел он за убийство, ибо вообразить его карманником
или подделывающим какие-то документы было решительно невозможно. Скорее всего,
кто-то нарвался по пьяному делу. А может дело было связано с женщиной и
ревностью к сопернику. Для команды выжнее всего было другое - боцман был
исключительно честным и справедливым человеком. В особо сложном случае он
подходил к какому-либо забияке, полностью потерявшим контроль над собой и
негромко так говорил: "Федор... не бузи!". И забияка тут же тушевался и сникал.
Сила была почему-то даже в самой интонации, поскольку никаких резких или угрожающий
движений не производилось. По любому, даже самому сложному вопросу в жизни
боцман имел законченное мнение, с которым спорить как-то не хотелось, ибо
такого емкого жизненного опыта ни у кого не было даже близко. Вот, к примеру,
что он думал о такой тонкой материи, как музыка. "Нынче играют и поют многие,-
говорил он,- да только все это большей частью - блажь. Настоящая музыка для
русского человека основывается на трех вещах: Барыня, Цыганочка и Камаринская,
а все остальное - просто неудачные перепевы этих трех, а то и просто дурь".

 

 

6

 

   
Авторитет капитана был несколько иного свойства. Называли его Николай
Дмитрич, либо просто - "капитан". Крупный мужик, рост метра под два, с
приличным пузом. Нелюдим. Не только с командой, но и со штурманами общение
сводил к минимуму. Чаще просто уединялся в каюте. То ли спал сутками, то ли еще
что делал - трудно сказать, потому что заходить к нему в каюту ни у кого
желания не возникало. Возраст - за пятьдесят, но крепок еще. На мой взгляд,
капитан наш был туповат, но, возможно, это не такой уж большой недостаток для
должности капитана, а гораздо важнее здесь что-либо другое. Туповатость эта
проявлялась, к примеру, вот в чем. Ежедневно ровно в 12 часов начинался
"капитанский час", который вел начальник флотилии. На коротких волнах он
опрашивал по очереди всех остальных капитанов. Те должны были докладывать
выполнение производственных показателей лова, есть ли в чем-либо необходимость
по линии снабжения, а также неисправности и другие особые события.
Счастливчики, набравшие хороший улов, должны были сообщить остальным точные
координаты места лова. Они это делали, если были круглыми дураками, поскольку
удача - не портовая шлюха, и всем в руки не дается. Нормальный же счастливчик
врал безбожно. Конечно, его текущие координаты тут же пеленговались, но они не
обязательно совпадали с тем местом, где сидит удача. Скажешь правду - налетит
орава этих морских бандитов, хрен потом чего поймаешь на этом месте. Потом уже
под покровом ночи счастливчик пёр к заветному месту, выключив ходовые огни и
радиолокатор, чтобы "сбросить с хвоста" бездельников. Конечно, это - страшное
нарушение всех правил навигации, поскольку опасно элементарным столкновением, и
карается самым строгим образом. Но чего только у нас не делается ради
выполнения плана и ради премиальных. Перед капитанским часом Василий каждый раз
заново инструктирует капитана: "Сначала включаете вот этот рычажок для
разогрева накала ламп передатчика, затем , как загорится вот эта зеленая
неонка, включаете вот эту черную хреновинку - высокое напряжение, загорится
красная неонка, а в конце подкрутите эту ручку настройки антенного контура до
максимального отклонения вот этой стрелки. И последнее: когда будуту говорить в
микрофон, не забывайте нажать тангету, иначе ваши мудрые речи никто не услышит,
кроме вас самого". Казалось бы, так все просто, что обезьяну можно научить за
три сеанса. Но не таков наш Николай Дмитрич. Ох, не прост наш капитан. Через
минут двадцать вздремнувший тут же рядом, за стенкой радист слышит лихорадочное
щелканье всех тумблеров в произвольном порядке, затем характерный треск
высоковольтных разрядов и жуткую вонь горелой изоляции. Он врывается в
радиорубку: "Дмитрич, мать твою!.. Ты опять спалил передатчик". Капитан ворчит:
"У меня с детства с техникой контакта не получается. Всегда что-нибудь
перепутаю". Потом Василий приловчился: сам включит передатчик, настроит и
выходит, когда доходит очередь до выступления капитана. Слушать "капитанский
час" неинтересно - там одни склоки, "клизмы" от начальства и много матерщины,
отражающей досаду незадачливых рыбаков. Потом он отыгрался на капитане. Дело в
том, что у каждого рано или поздно наступает такой возраст, когда возвышенные
желания души уже не поспевают за скудеющими возможностями тела. У женщин он
называется специальным словечком - "климакс". Про мужиков - не скажу, не в
курсе. Но именно такой период уже наступил у нашего Дмитрича. Я уже тогда
заметил, что мужики, имеющие наибольший успех у женщин, больше помалкивают об
этом. А вот те, у кого есть проблемы или комплексы в этой области, наоборот -
охотно слушают и рассказывают самые смачные анекдоты и беспредельно хвастают.
Наш капитан любил рисовать. Рисовал он исключительно только голых баб. Трудно
сказать, срисовывал он их с каких-либо журналов в своей каюте или эти образы
рождало его воображение, ибо он выносил в кают-компанию готовый продукт
творчества и молча прикалывал его кнопкой к деревянной панели на переборке.
Рисунок всегда был четкий и уверенный, а бабы - весьма упитанные, есть за что
подержаться. Из предметов одежды допускались только шпильки на высоком каблуке,
иногда - чулки или шляпка, но не все сразу. Народ, в основном, рисовать не
умел, и искусство капитана создавало ему некоторый авторитет. Так вот, наш
Василий, вычислив капитанские проблемы, обронил как бы невзначай, глядя на
экран локатора в рубке: "А ведь это проклятое излучение, говорят, страшно
вредно действует на мужскую потенцию. Нам-то, салагам, лет до сорока -
наплевать, а вот серьезным людям не рекомендуют задерживаться у экрана".
Сказал, хитро этак подмигнул с улыбочкой, и ушел себе в радиорубку. Штурмана
прыснули тихонько, зато на капитана эти слова оказали неизгладимое впечатление.
В тумане, когда без локатора просто никак нельзя обойтись, он посылал к экрану
кого-либо из штурманов. Если же на мостике никого из штурманов не было,
подойдет осторожным скоком к локатору, зыркнет буквально краем глаза и тут же
отбегает в сторонку, от греха подальше. Шутки "пацанов" по этому поводу его
интересовали гораздо меньше, чем возможные серьезные последствия. В эти
страшные секунды он буквально каждой клеточкой тела ощущал, как невидимые, и
потому еще более коварные, лучи, буквально пожирают и без того скудные остатки
его мужских доблестей.

 

7

 

   
Штурмана наши были, как это и принято на флоте, народ, держащийся
особнячком. Ясное дело - будущие капитаны. Даже кличут их  "верхоглядами". Старпома зовут "чиф", от
английского слова chief - старший. Механики и мотористы - народ тихий. Там
в машинном отделении всегда такой шум от главных двигателей, что рано или
поздно они все оказываются глухими, хотя и в разной степени: кто раньше, а кто
- чуть позже. Народ их называет "маслопупами" по вполне понятной причине.
Главный механик обычно в серьезном возрасте, потому и зовут его уважительно
"дедом". Так что всех основных "авторитетов" я перечислил, пора переходить к
народу попроще. Тут тоже есть свои яркие фигуры. Средний уровень образования
матросов лежит где-то между четырьмя и семью классами. Десять классов -
редкость. Таким был мой дружок Володька, заинтересовавший меня тем, что немного
умел пощипывать струны гитары и даже кое-что изображать на аккордеоне, который
я приволок с собой. Голоса, правда, не имел никакого. Еще большей редкостью был
наш второй кок, о коем я расскажу попозже, так как обещал описывать всех в порядке
рейтинга у экипажа. Так этот кок был совершенно неграмотным, то есть не умел ни
читать, ни писать, что, конечно, является исключительной редкостью.

   
Одним из любимцев команды был Васёк. Не пытайтесь вообразить молодого
кудрявого паренька, так как было этому Ваську что-то около пятидесяти, а волос
у него было - пересчитать можно, если не полениться. Человек он был совершенно
несерьезный, можно даже сказать - хвастун несусветный. Но во всем его облике, а
особенно на лице так явственно проступали следы жизненного опыта, необычайных
приключений, широкой невоздержанной натуры и самых разнообразных излишеств,
которыми он никогда не пренебрегал в своей. Зубов у него было совсем не много,
что-то около трети от нормального их числа, и всем почему-то казалось, что не
от цинги они выпали и не кариес их съел, а выбиты они в самых обыкновенных
портовых драках. Та же мысль о драках приходила при взгляде на волосы - не
иначе, как выдирали их пучками. Телосложения он был довольно щуплого, и
доставаться в портовых коллизиях ему должно славно. При всем этом Васек был
неисчерпаемый оптимист. Вот большинство людей предпочитает хвастаться своими
реальными, а чаще - воображаемыми доблестями: силой, храбростью, умом или
успехами у женщин. Васек был беспримерным рассказчиком, но во всех его
рассказах, хоть и чувствовалось, что автор не прочь приврать, приукрасить
сюжет, сам он никогда не выступал эдаким героем или суперменом. Чаще всего в
этих рассказах он получал хорошую трепку, и это убеждало самых недоверчивых
слушателей. Вот один из наиболее типичных его рассказов, когда зашел разговор о
гибели моряков и других трагических случаях. 

   
"Тонул я, братцы, всего пять раз, но самого большого страху натерпелся в
первый из них. Наверное, с непривычки. А было это так. Сейчас, вы сами знаете,
в Находке пирсы бетонные, а в то время были еще деревянными, на деревянных же
сваях. И слава богу, а то сидели бы вы сейчас не со мной, а с кем-нибудь
другим. Возвращаемся мы, значит, с путины, и на самом подходе в такую штормягу
попали - просто жуть. Двое суток нас мотало, как г... в проруби, а тут еще
обледенение - через каждые шесть часов: "Выходи окалываться!". Устали, как
собаки. Потом стихло маленько, все и рады были выспаться хоть немного. Уже
подходим к порту. Время - половина шестого утра. Одна смена на палубе, другая -
спит. Моряк - он тот же гусар, только морского калибра. Ясное дело, шик для
него - прежде всего. Ну а наш капитан, уж на что был лихой моряк! А в чем он,
этот морской шик? Ежели, к примеру, дама твоя смотрит, как ты гарцуешь перед
полком, ты разгоняешь коня, и на полном скаку, как дашь ему шенкеля в бок и
поводья рванешь на себя! И встанет твой конь на дыбы, как вкопанный. Глаза
бешеные, изо рта пена. Ну а ты - герой прямо! Так и наш молодец. Разгоняет он
свой ржавый крейсер, выжимая все, на что тот способен, и на виду у всей публики
перекладывает машинный телеграф на "полный назад". А народ на пирсе бушует.
Шутка ли сказать, год не было мужиков дома. Бабы с ребятишками приперлись,
нарядные все. Оркестр духовой во всю мощь старается, уже оглушил буквально
всех.

   
Вот сейчас наша лайба застынет у пирса, как вкопанная. Остаются какие-то
десятки метров. И тут-то из переговорной трубы машинного отделения в рубке
слышен истошный вопль: "Капитан!.. Муфта реверса полетела! Обратного хода
нет!". Пирс на глазах приближается. Кто-то в передних рядах уже сообразил, что
судно никак не сможет при такой скорости остановиться. Возникает легкая паника.
Передние пятятся. Задние же напирают, им-то ничего не видно. Оркестр грохочет,
бабы визжат, ребятишки орут. Вот уже задних смяли, бегут, топчут всех подряд.
Сумасшедший дом! Капитан наш буквально за секунды поседел. Схватил мегафон,
врубил внешнюю трансляцию. Кричит: "Все назад! Заднего хода нет!". Да где там
разберешь, когда оркестр все заглушает. Буквально за десять метров до пирса
положил руль влево до отказа, и судно врезалось в пирс не прямо носом, а
скулой. Обшивку правого борта сняло, словно стружку - легко и мгновенно.
Пробоина была - метров восемь длиной. Затонули мгновенно. Те, что на палубе
были - загодя сиганула за борт. Ну а те, что спали, выскакивали из кубрика
прямо в трусах, кидались спросонья куда попало. Однако отделались сравнительно
легко. Конечно, масса переломов: кому ребра, кому руки или ноги. Страху нагнали
много. Но смертных случаев - ни одного. Капитана, конечно, сняли и под суд. Да
тоже - ничего страшного: перевели на два года третьим штурманом. А уж хохотала
над нами - лихими гусарами - вся Находка, тоже не меньше двух лет. Я-то вовсе
пустяком отделался: два зуба выбил, когда прыгнул за борт. Правда, оба -
передние".

 

8

 

   
Следующим интересным человеком был наш кок. Их на флоте почему-то
"кандеями" кличут. Что это слово означает, я точно не знаю, поэтому для меня
оно осталось синонимом кока. Я не случайно сказал о втором коке. Дело в том,
что первый, с которым мы вышли в рейс, пробыл на судне совсем немного - меньше
месяца. Дело свое он знал хорошо, и наш рейс с ним был бы совсем неплохим. К
сожалению, он, оказывается, был язвенником, да еще хроническим. У нас ведь
медкомиссию как проходят? Ноги - две, руки - на месте, скажите "а" - годен!
Этому тоже ох как хочется денежек заработать. Запасся он привычными
лекарствами. Авось,-  думает,- пронесет.
А тут в открытом море прихватил его приступ, открылось кровотечение. На
траулере, конечно, никаких врачей нет. Сдали его на плавбазу, а те врачи видят
- нужна срочная операция, иначе человек через несколько часов помрет от
кровотечения. Вызвали по рации военный вертолет, и увезли его на берег. Благо,
что было это в Охотском море, а не в океане.

   
Заболела у вас, скажем, на берегу жена. Приходите с работы - ужин не
готов. Что делать? Вариант первый - идти в столовку. Практичнее, однако,
завернуть в магазин кулинарии и взять готовые полуфабрикаты: винегрет овощной,
котлетки, паштет мясной или колбаски с полкило, яиц для глазуньи. А у старушек
возле магазина - пучок лука, редиску или огурчиков, если сезон. Десять минут, и
ужин готов, пока чай кипятился. Самые искусные, конечно, могут и по полной
программе сами приготовить. А в море? Учтите, свежий морской воздух и тяжелая
физическая работа неимоверно развивают аппетит. И вот 26 голодных гавриков
сидят в кают-компании в ожидании обеда. Ну на первый раз выдали по банке
тушенки и консервированного компота, а затем стихийное собрание всего экипажа
решает самую насущную проблему: как быть дальше. Капитан предлагает выбрать
кого-нибудь стряпухой, пока настоящего кока не пришлют попутным судном из
Управления. Добровольцев не оказывается. Дело в том, что в путине все заработки
начисляются по паям. Скажем, капитан имеет 2 пая, штурман - 1.8, матрос 1
класса - 1.4, а у кока - самый низкий пай - единица. Теперь посмотрим, что за
этот пай делать надо. Конечно, кок работает не на обледеневшей палубе, а в
теплом камбузе, но... Сравните камбуз с вашей кухней. Главная разница не в том,
что плита и кастрюли здесь побольше, а в том, что все кастрюли снабжены
крышками на защелках, иначе содержимое их выплеснется, как только судно положит
на борт. Решили вы, к примеру, посолить или попробовать на готовность.
Выбирайте момент, когда судно принимает почти горизонтальное положение, быстро
отдергивайте защелку, мигом всыпайте соль или зачерпывайте пробу, а главное -
успейте защелкнуть крышу, иначе кипящее варево частью ошпарит вам руки, ноги
или корпус, а частью растечется по плите, произведя облака пара и невыносимый
смрад. Выгнать чад и пар можно, например, открыв иллюминатор. Свежий морской
ветерок обдаст ваше взмокшее тело, и через неделю, максимум - две вы начнете
знакомство с полным набором профессиональных заболеваний кока, как-то: простуда
обыкновенная, простуда с переходом в ангину, великолепная коллекция чирьев на
самых неожиданных местах, а кроме того - ревматизм, радикулит и масса других
неизлечимых недугов. Вы также обратите внимание на то, что на камбузе в
специальных держателях или на крючочках закреплен абсолютно каждый предмет:
вилка, ложка, кружка, тарелка. Если вы страдаете забывчивостью и оставите один-
другой предмет просто так на столе, то уже через несколько минут эти скачущие
предметы начнут играть такую музыку, в сравнении с которой звон цыганского
ансамбля покажется чарующей тишиной, а поймать их будет так же не просто, как
цыгана, укравшего коня. Когда я познакомился с камбузом поближе, мне
показалось, что знакомый всем нам детский шедевр "Федорино горе", начинающийся
словами "Скачет сито по полям, а корыто по лугам..." был написан Корнеем
Ивановичем, несомненно, после посещения камбуза.

    В конце
концов, после долгих уговоров один из матросов согласился временно поработать
коком, но поставил непременным условием, чтобы за это время ему оплачивали пай
матроса. Все облегченно вздохнули. Николай - так звали этого молодого матроса,
на берегу иногда готовил для семьи. Но, во-первых, это были обеды или ужины на
3-4 человека, а во-вторых, я уже объяснил кратко специфику работника камбуза. В
целом он неплохо справлялся со своими обязанностями. Трудности были разве что с
выпечкой хлеба. Сами понимаете, на берегу это искусство массами давно уже
позабыто. Разве что две-три бабки в какой-нибудь глухой деревне еще умеют это
делать. Он выкручивался, испекая на плите азиатские лепешки. Ну кто станет
придираться к этим мелочам. Тем временем мы буквально засыпали Управление
радиограммами с просьбами, требованиями, мольбами срочно, немедленно направить
на судно кока, взамен заболевшего.

   
Управление молчало что-то около месяца. Но вот однажды получаем короткое
послание: "Примите на борт кока". Через шесть часов к нам швартуется какое-то
грузовое судно. Некая фигура неуклюже карабкается по шторм-трапу, постоянно
соскальзывая и глухо матерясь. Работа остановлена. Весь экипаж набился в
кают-компанию на ответственные смотрины. В глазах у всех читаются простые
желания - отведать уже сегодня чего-нибудь вкусненького. Время застыло. Наконец
послышались шаркающие шаги, и через комингс перевалил какой-то совершенно
невзрачный, я бы даже сказал - плюгавый, мужичонка. Он молча сопел, опустив
глаза, и нервно мял в руках кепочку ленинского фасона. Столь откровенное общее
внимание было ему явно не по нутру. -"Ты што ли кок будешь?" - подал голос
капитан, которому, как и всем остальным, претендент явно не показался. Все
было, как у Вани Солнцева с капитаном Енакиевым при первой встрече. Мужичок
втянул голову еще глубже и испуганно забормотал: "Вообще-то я матросом
нанимался, но мне в Управлении говорят, мол, матросов у нас - как вшей, а вот
коков не хватает. Если коком согласен - хоть сейчас в путину, а так - стой в
резерве и жди. Я подождал немного и согласился. А куда денешься!". -"А ты хоть
готовить-то умеешь?" - снаряды ложились все ближе и ближе. -"Да
приходилось как-то готовить мужикам на покосе". Такой ответственный разговор не
мог быть коротким, вопросов еще много было. Однако всем  и так было ясно, что не хрен, мол, кочевряжиться
- выбора у нас все равно нет, поскольку мы не на базаре, а в путине.

   
Вот говорят: бесталанных людей не бывает, каждый к чему-то имеет
способности. А если кажется человек бесталанным, значит он просто еще не
раскрыл, не узнал, в чем именно его талант заключается. Другие так сразу обнаруживают
способности, да еще не в одной области, а во многих одновременно. Все у них
получается ладно и легко, без особых усилий. В море же я впервые встретился со
случаем поистине уникальным. Если к ярко выраженному таланту присобачить знак
минус, получишь антиталант, то есть абсолютную неспособность к какой-либо
конкретной деятельности. Редким это явление бывает потому, что стоит человеку
обнаружить у себя такое вот свойство, он начинает заниматься чем-либо иным,
тем, что у него хотя бы худо-бедно получается. Так вот у нашего "кандея" был
был не просто антиталант, у него был анти-гений к приготовлению пищи. Даже
сейчас, через тридцать лет, по-христиански простив его, я автоматически шепчу
про себя: "руки бы ему оборвать", стоит мне лишь вспомнить о нем. Он не мог
приготовить сносно практически ничего, кроме свежей рыбы прямо из трала,
которую даже пятилетний ребенок способен сварить в котелке. Но всем известно,
что каждый день есть рыбу - никак не возможно, организм не принимает. Суп или
борщ для нашего кока были просто недостижимым шедевром.

   
Справедливости ради, нужно отметить, что приготовить борщ или суп в море
- совсем не то, что на берегу. Какие основные компоненты мы используем обычно? Картошка, морковка,
капуста, крупа, мясо, ну и специи, конечно. Так вот этих продуктов в привычном
нам виде на весь экипаж в продуктовые отсеки можно затарить не более, чем на
2-3 недели, а дальше нужно заходить в порт и пополнять припасы. О заходе в иностранные
порты и речи быть не может. Согласно международным конвенциям, в случае захода
хотя бы в один иностранный порт наше правительство должно часть зарплаты
морячкам платить валютой, а валюты и самому правительству не хватает. Кроме
того, из иностранных кабаков слишком долго придется моряков выковыривать, а то
еще хуже - сбегут, а кому пятилетние планы выполнять, да Америку перегонять? Трудно поверить в
другое: рыбаки в путине даже в свои порты не заходят. Они сдают рыбу на
плавбазы, рефрижераторы или суда-перегрузчики. У них же они заправляются
топливом, водой и продовольствием. И все это - для перевыполнения планов наших
громадья. Так вот, запомните: картошка, лук, морковка и многое другое у нас - в
сушеном виде. Все это нарезается мелкими пластиками и дольками и высушивается.
Готовил ли кто из вас на берегу что-нибудь из сушеной картошки? Бьюсь об заклад -
нет. Когда она разваривается, напоминает столярный клей, как внешним видом, так
и вкусом. О запахе при дамах молчу.

   
Конечно, в пиратских романах вы читали о солонине. Ручаюсь, что внешний
ее вид вынесет далеко не каждый, а есть ее может только умирающий от голода.
Пираты изобрели это чудо, потому что у них не было холодильников. Мы же
используем потому, что мудрые правители наши считают, что хранить мясо в
замороженном виде для моряков - непозволительная роскошь. Делается солонина
так. Куски мяса просаливаются так круто, что гнить оно уже не способно.
Хранится солонина в бочках, в рассоле. При этом куски покрываются гнусной
слизью. Перед приготовлением солонину следует несколько часов вымачивать, иначе
по вкусу это будет сплошной ком соли. После вымачивания и варки она остается
такой же жесткой, как подошва вашего сапога. Вкус - примерно тот же. Вот и
попробуй приготовить из этого борщ. Вы заметили? Я уже почти
оправдываю нашего "кандея", которого звали, вообще-то Кузьмой. Но это, может
быть, дома. А в море нужно еще заслужить, чтобы тебя по имени звали. А уж если
по отчеству, значит совсем уважают. Как только ни пытался наш кок варьировать
пропорции отдельных компонент борща или супа. Уж он и масла в заправку не жалел.
Лил столько, что в миске оно плавало сплошным слоем в палец толщиной. Но есть
это было совершенно не возможно. Уж на что я себя считал неприхотливым в еде,
вы не поверите - в течение всего года я не ел первых блюд. Только кашу, вареную
рыбу и компот из сухофруктов или чай. Понятно, что в сушеных и соленых
продуктах этих витаминов практически нет. Поэтому в самом начале рейса боцман
втащил в кают-компанию огромный ящик чеснока и сказал: "Мужики! Кто хочет
вернуться домой с зубами - ешьте. Только это способно вам их сохранить".

   
Подходим к самому больному вопросу нашего питания. Способен ли русский
человек прожить без хлеба? Отвечаю: способен. Но недолго. Где мы на берегу хлеб
берем - все знают. А где его берут в море? Правильно - пекут. Только
ведь я уже упоминал, что печь хлеб ныне никто не умеет. И все же мне кажется,
что, почитав книжки, послушав советы умных людей и поэкспериментировав, любой
нормальный человек за месяц сможет худо-бедно научиться выпекать что-то вроде
хлеба. Любой. Но не наш кок. Он не смог научиться за весь год. Что только он ни
делал. То соды больше положит, то меньше, то с дрожжами мудрит, то время
закваски меняет. Хлеб получался всегда одного сорта: сверху - горелая,
буквально обугленная корка, а внутри - сырое липкое тесто.

    В
вопросах питания равнодушных не было. По-первости народ нервничал, обещал
утопить сукиного кота, акулам скормить вместе с его хлебом поганым. Угрозы эти
не были реализованы только по одной причине: знали, что другого кока Управление
не пришлет. Скажет: "Совсем зажрались рыбачки, люля-кебабов им подавай!". Потом
наступил период надежды, что кок все же хоть чему-нибудь научится. За ним
наступил период отчаяния и обреченного равнодушия. Кок боялся гнева команды.
Видно было, что по-природе он труслив: в море не утопят, так в порту отметелят.
Слыша, как он гремит на камбузе кастрюлями, матросы брезгливо цедили: "Наш
кандей обеды куёт". Так вот, выковав очередной шедевр супо-борщевого
направления, кок старался незаметно проскользнуть в каюту и притвориться спящим,
оставив буфетчика при раздаче принять весь огонь команды на себя. Но были у
него и маленькие находки. Как-то ради разнообразия он приготовил манную кашу.
Ясное дело, не на молоке. И тут впервые он услышал одобрительные реплики: "Надо
же. Кто бы мог подумать, что наш кандей хоть что-то умеет не испортить". Это
уже было равносильно аплодисментам и даже овациям. После приготовления каши он
уже не убегал прятаться в каюту, а раздавал ее сам вместе с буфетчиком. При
этом он заискивающе заглядывал в глаза едоку: "Ну, как кашка-то нынче, удалась?". И он начал
злоупотреблять манкой, чем вызвал буквально бунт команды. Каша-то неплохая,
особенно если сахара не пожалеть. Но ведь это же для грудных детей. Калорий-то
в ней: раз-два и обчелся. Через полчаса - снова голодный.

   
Бывают люди на удивление гармоничные. Гармоничность нашего кока
заключалась в том, что, будучи анти-гением кулинарного искусства, он был нелеп
и неуклюж во всех остальных проявлениях жизни. Такой человек, попав в темную
комнату, обязательно угодит в капкан, затем упадет в подпол и сломает себе
ноги. Неудачи преследовали его буквально на каждом шагу. Вот, скажем, что
опасного в том, чтобы помыться в бане? Нет-нет, я не имею ввиду,
случай, когда взорвется котел и расхреначит всю баню до фундамента. Я говорю
про обычную баню, из которой все выходят помолодевшими. Правда, на море баня
имеет свою специфику. Прежде всего, дефицит пресной воды. На таких малых судах
собственной опреснительной установки нет. Её доставляют нам вместе с топливом и
продовольствием. Для питья воду, правда, не ограничивают, а вот на баню выдают
ровно по одной шайке на человека. Сама процедура мытья выглядит следующим
образом. Прямо над машинным отделением есть маленькая такая кабиночка площадью
примерно с туалет вашей обычной квартиры. На маленькой скамеечке там
притулилась обыкновенная оцинкованная шаечка. Без воды. Суёшь в неё резиновый
патрубок и открываешь кран забортной воды. Если низкая ее температура не
устраивает, суёшь другой патрубок и нагреваешь перегретым паром. Затем
используешь специальное жидкое мыло, которое мылится в морской воде. Когда
первая фаза закончена, ополаскиваешься вновь морской водой. Её можно не жалеть
- вокруг запасы мирового океана. Вот теперь берешь гаечный ключ и стучишь по
трубе, а механик нацедит тебе строго отмеренную дозу пресной воды. Можешь снова
подогреть ее и на завершающем этапе смыть с тела морскую соль. Это все. Есть,
правда, детали. Как помыться при сильной качке? Во-первых, упаси
тебя боже разлить драгоценную шаечку пресной воды. Следующую ты получишь только
через десять дней. А во-вторых, не желательно прислоняться к переборкам. Вдоль
всех переборок идут какие-то трубки. Одни с забортной водой, другие с соляркой,
третьи с пресной водой. Самые неприятные - с перегретым паром, температура
которого выше 150 градусов. На всякий случай они обмотаны толстой асбестовой
ниткой, но ведь она перетирается со временем, и труба местами становится лысой.
Если очередные любители бани из кают-компании слышат бешеный рев, стоны и
проклятия из бани, значит это наш кок во время качки пузом или спиной
прислонился именно к такой трубке.

   
Выше я уже упоминал о профессиональных заболеваниях коков. Так вот у
нашего "кандея" чирьи появились уже на второй день, после того, как он
приступил к своим обязанностям. Они вскакивали на разных местах, и главное -
конца им не было видно. Вы, небось, подумаете, что самые болезненные - на
ягодице. И будете не правы. Самые болезненные, оказывается, на голове. Уже
через неделю команда лицезрела кока с перебинтованной головой. Со временем
забинтованная площадь головы все увеличивалась, а еще через неделю он стал
удивительно похож на человека-невидимку из одноименного романа Герберта Уэлса.
Мучения были страшные. Под повязками были наложены тампоны с ихтиоловой мазью,
а поскольку она довольно неприятно пахнет, процедуру перебинтовки головы кок
осуществлял в укромных местах. Однажды, увидав, что кают-компания пустует, кок
разложил на столе тампоны с вонючей мазью и разбинтовал голову. Надо же было
так случиться, что именно в этот момент капитан зашел туда в поисках кипяточка.
Это было совершенно неожиданным для кока, потому что обычно капитан сутками не
вылазил из своей берлоги, а обеды ему носили прямо в каюту. Кок оцепенел.
Картина, которую увидел наш, просоленный ветрами всех океанов морской волк,
потрясла его до глубины души. Капитан замотал головой и, зажав рот обеими
руками, выбежал вон. Долго еще потом кок старался не попадаться на глаза
капитану.

   
Как я уже упоминал кок наш не умел ни читать, ни писать. Как такое может
быть в двадцатом веке в стране которая запустила первый спутник и первого
космонавта, - вообразить трудно. Видать совсем в глухомани он жил в детстве,
где и советской власти не знали. О себе он рассказывал выборочно, фрагментами.
Но упомянул, что от прежней жены он сбежал и алиментов не платит вот уже восемь
лет. А живет с другой, та тоже с двумя детьми. Новой-то бабе своей он
телеграммы слал регулярно, поздравляя семью не только с днями рождения и
официальными праздниками, но и с кое-какими христианскими тоже. Телеграммы он
диктовал мне. Чем уж я ему пришелся, не знаю. Вообще-то он мужичонка был сильно
скуповатый, но в телеграммах удержу не знал. Всем же понятно, что три копейки
каждое слово обычной телеграммы и десять копеек - срочной. Народ и пишет попроще
и покороче, выбрасывая предлоги. У этого же одни только поклоны родственникам и
знакомым занимали слов шестьдесят. По-моему, там вся деревня перечислялась.
Может так там принято, чтобы не обидеть никого забывчивостью. Я говорю: "и дяде
Коле особо" у вас тут два раза встречается, может вычеркнем один раз? А он: "Нет, сынок. В
первый раз я поклон дяде Коле по материнской линии шлю, а во второй - уже дяде
Коле хромому. Он мне тоже родней приходится, только не помню, какой".

    А
тут народ по-первости шибко злой на кока был за его "кованые" несъедобные
обеды. Все подбивали нас, радистов какую пакость учинить "кандею". Телеграмму,
скажем, в шутку принести, мол, померла любимая тетка или дом сгорел вместе с
конюшней. Мы выбрали более мягкий вариант мести. Каждый месяц я принимал сводку
из бухгалтерии Управления, которая содержала список экипажа с указанием
начисленной за месяц суммы. Список этот я затем вывешивал в кают-компании.
Приняв очередной список я уменьшил сумму напротив фамилии кока на пару сотен. Прижимистый
кок тут же всполошился: "А ты правильно записал, сынок. Может недослышал по
своему радио, или перепутали они там что?". -"Все верно,- говорю,- я
сам удивился, два раза переспрашивал". Он тут же надиктовал мне телеграмму в
Управление с просьбой расшифровать начисление подробнее. Я, конечно, телеграмму
эту выбросил тут же, а на следующий день принес свой ответ: "В ответ на ваш
запрос сообщаем, что вам произведено удержание двухсот рублей в счет уплаты
задолженности, как злостному неплательщику алиментов. Такое же удержание будет
проводиться каждый месяц вплоть до выплаты полной задолженности за восемь лет
плюс штрафа за уклонение по постановлению районного суда". Заплакал тут кок наш
горькими слезами и запричитал: "Нашла меня-таки, стерва. Ой, разорят меня
теперь эти алименты. А у меня ж теперь другая семья. Узнает, так меня и эта
баба выгонит. Что же мне делать, горемычному?". Я сначала совестил: "Ну а
деткам-то родным не платить, разве по-христиански это?". Но он продолжал
сокрушаться так, что мне даже жалко его стало. Решил я больше на такие темы не
шутить.

 

9

 

   
Потянулись морские будни. Совершенно одинаковые дни слились в один
бесконечный поток. Даже смена времен года, так явственно обозначаемая
различными изменениями в природе, здесь практически не заметна. Нет здесь ни
весенних луж и грязи, ни летней зелени и комаров, ни осеннего листопада, ни
зимних снежных сугробов. Только температура воздуха становится чуть ниже или
чуть выше. Диапазон же этих колебаний намного меньше, чем на материке. В любой
день половина окружающего мира заполнена водой, другая половина - воздухом. Все
разнообразие в том, что в воде может плавать мелкая ледяная шуга, а в воздухе -
носиться снежная крупа или мелкие дождевые капли.

   
Первые наблюдения, которые ложатся в фундамент будущего жизненного
опыта. Замечали ли вы, читая рассказы Джека Лондона о золотоискателях,
отрезанных от внешнего мира снежными заносами, что в отношениях изолированной
группы людей есть четко обозначенные фазы. Собрались, скажем, два десятка людей,
и день за днем обречены общаться только в этом изолированном круге лиц. Первый
этап - радостного знакомства. У каждого есть что рассказать. Это неважно, что
число благодарных слушателей чаще всего меньше числа любителей рассказать.
Рассказывают по очереди, а рассказать есть что людям с такими необычными
судьбами. Первая фаза, по моим наблюдениям, длится месяц-полтора. Затем
наступает вторая. Здесь уже все рассказанные истории повторяются заново, а
наиболее удачные - по три-четыре раза. Все уже почти всё знают о наиболее
значительных событиях в жизни других. И все уже определили для себя в первом
приближении, кем являются эти другие. Этот - хвастун, другой - скупердяй, а вон
тот - общий любимец. Но продолжают рассказывать и слушать, чтобы заполнить чем-то
свободное время. На вторую фазу уходит такое же время, что и на первую. Третья
фаза скоротечна и наиболее неприятна. Люди устали от искусственно навязанного
им однообразного общения с одними и теми же лицами по 24 часа в сутки без
выходных. Здесь ведь не отбираются по критериям психологической совместимости,
как космонавты. Эта фаза чревата бурными взрывами страстей. Все друг другу
смертельно надоели. Совершенно невинная с виду фраза или жест, и вот уже
взгляд, полный ненависти, и противник готов вцепиться тебе в глотку или
проткнуть тебя вилкой. Милый читатель, не думай, что это - плохие люди. Это
обыкновенные люди. Ты не был, скорее всего, в такой ситуации. На берегу, если
ты испытываешь к кому-либо непреодолимое раздражение, ты уходишь от него
подальше, просто меняя круг общения, и духовно отдыхаешь. Здесь же уйти некуда.

    Я
поссорился с буфетчиком Витей. Это хитроватый деревенский парень. Вы можете
добавить по-выбору также - "глуповатый", "жуликоватый", "скуповатый". Но именно
такие люди чаще всего сидят на продуктах или иных материальных ценностях. И
именно таких в народе интуитивно не любят. Но он жил со мной в одной каюте, и
до поры до времени у меня с ним были вполне приятельские отношения. Повод для
ссоры был какой-то совсем пустячный. Буфетчик также сдавал на суда-перегрузчики
грязное постельное белье, а получал взамен свежее и раздавал его экипажу.
Конечно, у них бывает какая-то неучтенка - "заначка". Вот он мне и выдал из
своей "заначки" несвежее белье, решив, что я даже не член экипажа, а так - сверхлимитный
стажер, да еще и салага сопливый. А лишний комплект можно "толкануть" или
обменять на что-нибудь ценное. Тут я совершил маленькую промашку. Я решил не
ссориться по пустякам. Законы этого мира, как и в тюрьме, таковы, что ни в коем
случае нельзя давать слабину, довольствуясь меньшим, чем тебе уже положено
сверху. Такая покладистость здесь воспринимается однозначно, как признак
слабости, страха и неуверенности. У окружающих тебя подлецов появляется соблазн
отнять у тебя еще что-нибудь, и вообще - сесть тебе на шею. Я просто обронил в
беседе с матросами, что буфетчик-то наш - мелкий жулик. То ли он услышал это
сам, то ли кто ему передал, но при всех буфетчик не стал выяснять отношений.
Сам он был, по моим соображениям, очевидным трусом, а я для него был пока
"темной лошадкой". Проверка слабины произошла наедине, в каюте, когда я лежал
на своем диванчике и читал книжку. Витя внутренне раскочегарил себя и вдруг,
неожиданно для меня, хриплым голосом без всякого предисловия выпалил: "Давай,
мотай отсюда. Из моей каюты. Если чего не нравится. Нечего тебе здесь делать. А
то выкину, засранец!". Когда я наконец логически увязал эту неожиданную тираду
с возможной ее причиной, встаю я не торопясь с диванчика, беру в левую руку
гантельку, поскольку я левша, и говорю: "Твоя каюта, Витёк, на кладбище, если
ты, конечно, заранее купил там место. Здесь же расселением старпом ведает. Если
есть претензии - обратись к нему, а если просто в морду хочешь, то - ко мне".
Витя напрягся внутренне, прикидывая, стоит ли присовокупить к прежним угрозам
кухонный нож. Не стану врать, что я был в тот момент спокоен, как олимпиец. В
такие минуты мы оба с неимоверной скоростью взвешивали все возможные варианты
последствий всех допустимых вариантов поведения. Я рассуждал так: буфетчика все
считают вором по-определению. Его никто не любит, и старпом - тоже. Кок не
будет вмешиваться в наши разборки, он забит своими страхами. Электрик поддержит
мою сторону, потому что он кореш моего радиста. Так что кругом я прав. Витя не
способен напасть в открытую, максимум - анонимку написать или слушок
распустить. Понял этот расклад и он приблизительно так же. Поэтому и выбежал из
каюты, якобы к старпому. Сам же я героем себя не числю, и бить людей совсем не
люблю, разве что защищаясь. Так что все обошлось. Но слабину давать никому не
советую. Даже в свои 16 лет я понял, что поступи я иначе, и он бы меня
заклевал, этот стервятник поганый. А ведь это был 35-летний мужик, нехлипкого
телосложения. Да только душонка у него была хлипкая.

 

10

 

   
Наступила полоса пустых забот и суеты. Аппаратура ломалась непрерывно.
Особенно после штормовой швартовки. Все ничего, пока это были проблемы
контактов и предохранителей, а тут вдруг вышел из строя эхолот. Самописец,
вычерчивающий профиль дна все 24 часа в сутки, внезапно замер без всяких
видимых причин. У штурманов мгновенно появляется какой-то комплекс боязни
налететь на мель. На мелководье этот комплекс перерастает в прямую панику.
Капитан кроет радистов всеми известными ему матами, а известно человеку такого
масштаба немало. Больше - разве что боцману. Ну, в общем, все на нервах. Вторые
сутки мы почти без сна. Прибор-то в целом не сложный. Прозвонили все линии,
протерли все контакты - молчит, зараза. Постепенно приходим к выводу: генератор
импульсов исправен, но отраженного от дна сигнала нет. Что может быть? Либо кабель между
эхолотом и излучателем поврежден, либо сам излучатель разрушен. Конечно,
излучатель можно только в доке проверить, то есть судно нужно вытащить на сушу.
Это - голая фантастика, поскольку план нужно гнать. Остается освинцованный
кабель, который пронизывает все переборки от рубки до днища судна, извиваясь в
немыслимых и труднодоступных закоулках, как змея. Это пока было выше нашей
квалификации. Мы сдались. Капитан приклеил кличку "мои сраные радисты" и,
махнув на нас рукой, как на безнадежных, наконец отстал. Мы пошли отсыпаться.

   
Конечно, в качестве запасного варианта можно использовать фишлупу вместо
эхолота, время от времени направляя ее излучатель вертикально вниз. Но сей
драгоценный прибор был японского производства. Шутка ли сказать, "куплен за
валюту", поэтому его следовало беречь, как зеницу ока. Обычно его включали на
короткое время для оценки плотности косяка, перед выбросом трала. Прошла
неделя-другая. Капитан и штурмана смотрят косо, в разговорах игнорируют нас.
Ситуация безнадежная. Неисправность обнаружилась при необычных обстоятельствах.
Был у меня в машинном отделении дружок - моторист. Смекайте, механики имеют
среднее техническое образование (обычно- мореходка), а мотористы заканчивают
трех - шестимесячные курсы в "шмоньке" (Школа Морского обучения). Я частенько
забегал к нему во время его вахты. Хотя грохот машин и не способствует душевной
беседе, мы как-то умели находить общий язык. Вот и сижу я у него в машинном
отделении - травлю баланду, и вдруг - буквально окаменел. Мой взгляд упирается
в тот самый свинцовый кабель, который в одном месте делает петлю, огибая
какое-то металлическое ребро на подволоке, прямо над головой моего дружка. А на
этой петле, на крючке висит двухлитровая банка с краской. Краска эта нужна под
рукой, чтобы оперативно подкрасить, если в каком-либо месте морская соль
разъест вдруг окрашенную поверхность. Висит себе эта баночка неслабого веса и
покачивается сутками. А крючочек-то со временем и перепилил мягкую свинцовую
оболочку. Затем он перепилил или замкнул и проводник, соединяющий эхолот с
излучателем в днище.

   
Прибегаю в радиорубку, излагаю ситуацию Ваське. Едва отговорил его,
порывавшегося отметелить моториста за подрыв нашего авторитета и чести. Быстренько
ликвидировали неисправность. Зашли к главному механику. Откупился он от Васьки
двумя литрами спирта (по приходу на берег) под угрозой разоблачения перед
капитаном акта "саботажа и диверсии". Затем поднимаемся на мостик, включаем
эхолот и слышим дружное "ура!" штурманов. Капитану сказали, что целый месяц
колдовали над ликвидацией этой сложнейшей неисправности, оказавшейся
результатом "заводского дефекта". Теперь мы снова были "в законе".

   
Только мы маленько расслабились, забарахлила фишлупа. Стрелка
вольтметра, показывающий напряжение питания, вместо того, чтобы застыть около
положенного деления на шкале, билась, как в лихорадке. Мы решили, что искрят
сработавшиеся щетки преобразователя, питающего прибор. Взяли инструменты, новые
щетки и пошли в агрегатный отсек - маленькую каморку над машинным отделением,
где располагались все наши генераторы и преобразователи. Те, что покрупнее,
представляют собой массивные цилиндрические штуки весом более двухсот
килограммов, внутри которых вращаются с гудением в басовом регистре роторы.
Маленькие весят килограммов 80-100. Наш - большой. Цилиндры покоятся на
массивных станинах, которые крепятся к палубе здоровенными болтами. Крышка, под
которой нужные нам щетки, расположена в двух сантиметрах от переборки, и вынуть
щетки для замены можно только отвинтив болты и сдвинув станины. Наконец работа
проделана и мы с трудом сдвигаем вдвоем станину от борта. Снимаем крышку. Но,
увидев медно-графитовые щетки Васька вдруг вспоминает, что если кто-то там на
мостике вдруг включит прибор, нас тут же убьет током, и посылает меня на мостик
повесить табличку "Не включать! Ремонт". Я иду наверх, вешаю нужную табличку, а
на сердце предчувствие, что там внизу что-то нехорошее творится. Предчувствие
меня не обмануло. Уже на подходе к агрегатному отсеку слышу слабые Васькины
стоны. Так и есть. Станины мы отодвинули, а когда я ушел, стоило судну
перевалиться на борт, станины съехали и придавили Ваське ногу. Обратно сдвигать
пришлось мне одному, а тут еще этот друг стонет. Прямо взмок, пока вызволил его
из под этой стальной махины. Но обошлось лишь синяками.

 

11

 

    Ну
вот и кончилась сельдяная путина. Но это общее название, а заодно мы ловили
серебристый хек, скумбрию, палтус, камбалу. Теперь нас перекидывают на лов
океанского окуня в Аляскинском заливе у самых берегов Америки. Предстоит
дальний переход. Перед ним нужно подзаправиться. После двухмесячной болтанки в
море впервые нам предстоит заход в порт. Команда - в предвкушении земного рая.
Заходим в Ногайскую бухту заправляться пресной водой, и через час хода вот уже
на горизонте показался известный по зековским песням Магадан - "столица
колымского края". Штормит. Колючий октябрьский ветер тоскливо завывает,
перебирая струны такелажа и антенн радиопередатчика. Тут еще на переходе, как
на грех, оборвалась со стоном антенна главного передатчика, как подпиленная
струна на скрипке Паганини, когда в суматохе умудрились задеть ее снижение
тросом лебедки. Представляете, как крепить ее в семибалльный шторм, когда волны
шутя накрывают верхний мостик огромными белыми шапками. Все поверхности
обледенели. Без связи на море и часа нельзя, кто же тебя в порт впустит,
особенно в шторм. Надо лезть на самую верхушку мачты и пассатижами в замерзших,
негнущихся пальцах крепить антенный тросик к изолятору. Струхнул мой Васька.
Конечно, можно уговорить кого-либо из матросиков лезть на мачту. Они привычные
часами на обледенелой палубе торчать. Но это уже дело чести. Это наше
"хозяйство". Да и не сделает матрос, как положено, поскольку он просто не
знает, как надо правильно крепить. Вспомнил тут я прочитанных в детстве
Станюковича, Жюль Верна и Майн Рида, особенно "Пятнадцатилетнего капитана". А
мне через месяц уже семнадцать исполнится. Да что мы, в натуре, штормов что ли
не видали! Ну и вызвался в герои. Боцман Никодимыч посмотрел на меня
двусмысленным взглядом, одновременно скептически и с легким уважением: "Не
дрейфи, мол, пацан!". Обвязали меня каким-то пеньковым страховочным тросиком,
прикрепили к поясу медный конец антенны, и я полез. Вообще-то, оказалось - риску
немного. Весь в прорезиненной штормовой робе. Вода стекает, как с гуся. Только
после накрытия каждой волны, просочившись под свитер, по спине сбегает
маленькая ледяная струйка соленой воды. Это и есть самое неприятное. Наверху
болтает так, что по сравнению с этим кажется, что на палубе полный штиль, хоть
пляши. Хорошо еще, что боцман предусмотрительно привязал мне к запястью
пассатижи бечевкой, а то я бы уже десяток раз мог бы выронить их в эту пенную
бездну. Провозился я, кажется, вечность, глядя лишь на злосчастный тросик и
изолятор. А когда закончил работу, взглянул вокруг. "Мамочка, родная!". Я с
ужасом увидел, как с огромной скоростью падаю прямо в центр зловещей черной
дыры с рваными белыми краями. На миг я даже забыл, что прикреплен к мачте страховочным
тросиком. Впечатление жуткое. Почти у самого края дыры на миг застыл над
бездной, потом ринулся вверх вместе с макушкой мачты, и опять проваливаюсь
вниз, в бездну, но уже по другому борту. Как это я раньше не замечал такого
славного гопака? Торопливо спускаюсь, буквально соскальзываю вниз.
Потом, обжигаясь, пью горячий чай из полулитровой кружки в кают-компании и
весело ржу с матросами, слушая неприличный анекдот. Теперь я - свой. Крещен.
Салагой впредь уже не называли.

   
Однако в порт мы не вошли, встали на рейде. Капитан объявляет: "Берега
не будет. Команде можно выбрать двух делегатов". Как быстро преображаются люди.
Только что смеялись, а теперь вокруг сплошные злые, угрюмые лица, вопрошающие:
"Что мы, собаки что ли?". Капитан считает, что именно собаки. Видимо он не
раз уже прежде по неделе и больше собирал экипаж, не желающий покидать кабаков
Магадана. Быстренько выбирают самых "устойчивых", суют им все деньги, какие
только есть. Капитан выделяет команде "премию" из судовой кассы, и "делегаты" с
рюкзаками и чемоданами растворяются на мотоботе с чавкающим постукиванием
мотора в дымке рейда. Повисает унылое ожидание. Впервые все маются от безделья,
всё валится из рук. Время тянется каплями застывающего сургуча. Наиболее
нетерпеливые выходят на палубу покурить и напряженно всматриваются в темноту.
"Делегаты" не спешат обратно. Это понятно. Впереди будет еще целый год без
схода на берег.

   
Наконец на горизонте появляется пропадающая за волнами точка. Опытный
глаз распознает в ней наш мотобот. Приятное оживление в народе. Все высыпают на
палубу: "Точно, наши!". Вот мотобот уже привалился к нашему борту. Качает
прилично. Двое матросов стараются удержать его у борта, цепляясь за концы
шторм-трапа баграми, а "делегаты" уже карабкаются по обледеневшему трапу вверх.
Это очень не просто, учитывая, что нагружены они под завязку: сзади рукзак, в
руках по чемодану. Такое искусство вызвало бы овации, показывай они свою
эквилибристику в цирке за деньги. Только шторм там изобразить было бы
затруднительно. Ведь шторм - это не просто качка. Вот первый уже перевалился
через борт. Десятки рук заботливо протянуты ему навстречу. Его освобождают от
груза, хлопают дружески по плечам: "Молодец, Серега!". Следом лезет по трапу
наш неунывающий Васёк. Вот он уже перебрасывает ногу через борт. Кто-то берет у
него из руки чемодан. В это время нога предательски подскальзывается, и чемодан
легонько стукается о железный борт. Внутри него раздается едва слышный звон
разбиваемой стеклотары. Десяток глоток одновременно исторгают стон. Чемодан
подхватывают и торопливо спускают в кубрик. Там судорожно щелкают замки. Заело
один из них. Боцман ловким движением подковырнул вредный замок своим огромным
тесаком, и вот уже крышка распахнута. Так и есть: одна бутылка разбита. Умелый
руки бережно вынимают остальные бутылки и наиболее крупные осколки. Затем
чемодан поднимают, наклоняют и, прикладывая поочередно уголком к пересохщим
губам выпивают до последней капли драгоценную влагу. 

    О
мой читатель! Надеюсь тебя не шокирует известие о том, что в России пьют. Может
быть, ты даже согласен с тем, что в России много пьют. Чаще - из граненых
стаканов. Но при случае могут и из рюмок, чайных чашек. Может быть, даже из
блюдец или чайников. Говорят, Распутин наливал водку в самовар. Шутник был,
понимаешь. В обществе изысканных дам современные гусары пьют шампанское из
дамских туфелек. Но ручаюсь, мой драгоценный читатель, ты не видел, как пьют из
чемоданов. А я видел. Нет-нет, я не кичусь этим. Моих тут достоинств вовсе нет.
Я же не утверждаю, что сам частенько пил из чемоданов. Просто всякое редкое
явление вызывает интерес у слушателей. Сказать по правде, до двадцати трех лет
я и вовсе не пил. Даже ни капли. За единственным исключением. А после двадцати
трех я уже не работал на море. Причина же трезвости вовсе не в том, что я
"чистый, как кристалл". Родитель мой был запойным пьяницей и помер от водки.
Наверное, именно эта повседневная бытовая грязь в детстве и привила мне
довольно крепкий иммунитет. А много позже я понял, что, совсем не употребляя,
трудно общаться с русским народом. А среди пьющих людей есть немало весьма
интересных и достойных. После тридцати я к своему удивлению обнаружил, что пиво
- это совсем неплохая штука, особенно с сушеной рыбкой. Где-то к сорока годам
мне стали нравиться и другие напитки. Видимо, у меня было позднее развитие.

    А
исключительный случай был таким. После второго курса я поехал в отпуск к
мамане, которая жила там же на Сахалине, только севернее, около портового
города Поронайска. Поскольку к этому времени я увлекся игрой на аккордеоне,
прихватил с собой и аккордеон в футляре. Захожу, значит, я в купе поезда. Вижу
картину. Сидят двое офицеров: капитан и старлей,- тоже в отпуск едут. Перед
ними на столике уже аккуратно разрезана селедочка, разложенная на ломтиках
черного хлеба. Пучки лука, редиска, икра кабачковая в открытой банке. В общем -
стандартный набор. А в граненых стаканах - она. Прозрачная, как слеза. Увидели
они юного морячка в проеме двери, да еще с аккордеоном. Дружно и радостно
выдохнули: "заходи, браток!". Еще бы не обрадоваться, считай, на весь поезд у
них одних живая музыка, а у всех остальных - радио. Ему ведь пока закажешь "по
заявке"... Мигом наливают мне полный стакан. Я, конечно, отодвигаю, как обычно:
вежливо, но решительно. Подвыпившего человека на Руси обидеть - последнее дело.
Обиднее просто не бывает. Действительно, обида крупными пятнами прошлась по
лицам моих попутчиков. Они аж задохнулись. Представить не пьющего морячка -
было явно за пределами их воображения. Максимум, что тут можно предположить,
или смертельно болен, или цену набивает - гордый, мать его ети! Поскольку на
смертельно больного я никак не походил, вывод напрашивался сам собой. Я понял,
что за те 14 часов, что нам придется ехать вместе, они от меня не отстанут. И я
обмяк: "ладно, черт с вами!". Они с облегчением и радостью воскликнули: "Вот
это по-нашенски! Ну, поехали. За музыку и музыкантов!". Отчаянным жестом
подношу стакан к лицу, а они как бы напутствуют: "Ты только выдохни
обязательно". Хватил я этот стакан одним махом, глаза на лоб вылезли: в глотке
горел пожар. Закашлялся, задохнулся, а они мне огурчик суют: "ничего-ничего,
бывает". Только через пару минут до меня дошло, что они спирт не разведеный
пьют. Но дело уже было сделано. Пожар утих до приятного костра и разлился теплом
по всему телу. Чего я им там играл - не помню. Кажется "Манчжурские сопки",
"Амурские волны", вальсы Штрауса, романсы и тюремные песни. Только уже через
полчаса я весело хлопал каждого по плечу, называя одного из них Колей, а
другого - Васей. Потом потянуло в сон. Положили они юного музыканта аккуратно
на верхнюю полочку. А наутро - как огурчик, буквально никаких ощущений. Как
будто и не пил. Но повторять эти эксперименты я больше не стал.

 12

 

   
Берет наш крейсер курс прямо на Великий, он же - Тихий океан. Все люки
задраены наглухо. Команда оттягивается по полной программе. На всем судне лишь
три относительно трезвых человека: один на вахте в машинном отделении, другой -
на мостике - из штурманов, а третий - матрос за штурвалом. Потом меняются. Себя-то
я не считаю, поскольку выхожу за рамки штатного расписания - что-то вроде
гостя. Радист, в принципе, должен следить за эфиром, принимать метеосводки,
штормовые предупреждения, сигналы срочности и аварийные. А минимум раз в сутки
- откликнуться радиоцентру Управления или флагманскому кораблю: "Жив, мол. Тут
он я". Это непременно, иначе шухер такой будет. Через двое суток уже военной
авиацией искать начнут. Васька, конечно, всю эту суету на меня спихнул и
гужуется где-то с электриком. Так что я сплю на его коечке, рядом с
радиорубкой, книжки почитываю, да эфир послушиваю. Команда в кубрике гуляет,
капитан в своей каюте с "дедом" пьет, остальная "элита" - тоже по каютам. Через
двое суток полного хода прошли Курильскую гряду где-то в районе Северо-Курильска.
Стоило только высунуться из за южной оконечности Камчатки, как с севера налетел
снежный шквал. Видимость нулевая. Идем только по гирокомпасу и радиолокатору.
День от ночи отличить совершенно не возможно. Волна здесь совсем иная -
океанская, не то, что бестолковая толчея Охотского моря. Огромные валы идут в
строго определенном направлении. Чуть не 
с минуту судно поднимается на гребень волны, а затем столько же
опускается куда-то в бездну. На самом гребне оно кажется просто мелкой
букашкой. Перебазируется вся флотилия - около полутора десятков траулеров и
флагманская плавбаза. Однако, будучи наглухо запертым внутри теплой,  такой уютной железной коробки и вглядываясь
в сплошную белую пелену бешено пляшущих за иллюминаторами снежинок,
представляешь свой корабль единственным, затерянным на бесконечных просторах
этой чужой, холодной, ревущей планете. Впрочем, на судне вряд ли кто об этом
задумывается. Третьи сутки команда "гудит", временами забываясь где-то между
липким, обессиливающим сном и пьяными кошмарами.

    Возвращение к реальности оказывается не
слишком гуманным. Чудовищный, невообразимый рев аварийных звонков мгновенно
вырывает сознание из недр самого глубокого сна. Этот рев проникает в каждую
клеточку, он способен поднять мертвого. Я не удивлюсь, узнав, что кто-то из
моряков в этот миг обмочился. Мгновенно стряхивается любой дурман. Ясно, что
случилось что-то невероятное: "Беда!". Голос капитана, усиленный мегафоном и
самыми "доходчивыми" морскими выражениями и терминами, развеивает остатки сна:
"Авра-ал!!! Всей команде одеться по штормовому и выйти на палубу. Окалываться.
Торопитесь, сукины дети, если хотите жить!". Вы же понимаете, что рыболовецкий
траулер - это не военное судно. Здесь не бывает подъемов и учебных тревог,
когда прибытие в строй засекается по секундомеру. Однако в первый раз в своей
жизни я оказался на палубе менее чем через две минуты. На теплые штаны и свитер
напялены желтые прорезиненные штаны и такая же куртка. На ногах - огромные
резиновые сапоги, на голове - непромокаемая зюйдвестка с широкими полями.
Боцман раздает инструмент выскакивающим из люков морякам: пешни, ледорубы,
ломы, багры, топоры. Только сейчас, остановившийся передохнуть, бросаю беглый
взгляд и восхищенно замираю. 

   
Моему взору открылась совершенно фантастическая картина. Сквозь плотный
белый туман плывет волшебный хрустальный дворец. Его башенки, шпили и флагштоки
серебристо искрятся в свете прожекторов. Какие-то дальние постройки
растворяются в молочном тумане. Видимость не более 15 метров. Совсем не сразу
соображаю, что это же наш траулер, а никакой не дворец. Абсолютно все
поверхности покрыты толстенным слоем льда. Любой стальной трос в палец толщиной
превратился в длинный ледяной цилиндр диаметром в двадцать сантиметров. Разве
тут узнаешь сразу, казалось бы, такие знакомые тебе очертания судна. Сам шторм
стих, но воды за бортом совершенно не видать. Туман поглощает не только свет,
но и все звуки. Корабль плывет в абсолютной тишине. День сейчас или ночь -
никто не может сказать. Там, где по обычным понятиям должно быть небо чуть
светлеет какое-то неясное, размытое пятно. Солнце это или Луна? Кто ж его разберет.

    В
чувство приводят всех мощные губки сирены, назначение которой - предотвращать
возможные столкновения судов в тумане, а также заковыристая брань боцмана. Тут
только соображаешь, что дело идет действительно о жизни и смерти. Я и раньше
слышал от бывалых моряков о гибели судов при обледенении. Эта напасть такая же
коварная, как пение сирен для дружков Одиссея. Смерть подбирается незаметно и
совершенно не слышно. Каждая волна, перехлестнувшая палубу и рубку, оставляет
на поверхности тоненькую корочку застывающего льда, ибо температура этой
соленой воды ниже нуля. Не замерзает она в море лишь потому, что находится в
непрерывном движении. Собственно, это даже не столько вода, сколько взвесь
мелких кристалликов и кусочков льда - "шуги". Оставаясь на поверхности она
немедленно замерзает. Так каждая волна оставляет на корпусе миллиметр льда. А
ведь смертельная эта работа идет непрерывно, часами. И все вокруг тихо, без
выстрелов, без шума и вспышек. Накопившаяся толща льда повышает центр тяжести
судна, и вот при очередной волне оно переворачивается вверх килем, а внутри
корпуса - наглухо задраенные люди.

   
Очнувшись от первого столбняка, одни матросы начинают лихорадочно
долбить лед, другие торопливо сбрасывают его лопатами за борт. Эту адскую гонку
со смертью трудно назвать ритмичной. Трое суток люди в задраенных помещениях со
спертым воздухом жрали водку, почти не закусывая. Выползая на воздух,
перенасыщенный кислородом, они буквально дуреют, чище, чем от водки. Сердце
выпрыгивает из груди уже после десятка ударов ломиком или ледорубом. Моряк
опирается на ломик и жадно хватает воздух открытым ртом. Потом снова начинает
лихорадочно долбить проклятый лед. Короткий перерыв на обед, и работа
возобновляется. Временами кажется, что ей не будет конца, и что лед нарастает с
той же скоростью, с которой мы его выбрасываем за борт. Но вот боцман дает
сигнал отбоя. Кто-то обледеневшим мешком валится, едва дотащив ноги до кают-компании,
другая часть направляется прямо в кубрик. Им даже чаю уже не хочется - только
спать.

    
Потом мы окалывались еще пару раз, но уже без суеты. В эти разы радистов
приказано "не отвлекать". Капитану важно знать общую обстановку, что там с
другими судами. Эфир переполнен каким-то совершенно невнятным, прямо-таки
бабским галденьем. Все голоса - перепуганные. Вот он стихийный "капитанский
час". Откликается меньше десятка судов. У тех особых происшествий нет, разве
что какого-то полупьяного матроса смыло за борт: видать, пописать вышел на
свежий воздух. Все суда легли в дрейф. Ждем, когда поднимется туман и
откликнутся остальные. Связь траулеров с Управлением практически прекратилась.
На таком расстоянии мощности главных передатчиков уже не хватает. Основная
связь - через флагманское судно, на котором киловаттные передатчики, как на
средних, так и на коротких волнах. Прием с берега - тоже неуверенный, сплошные
помехи. Непрерывно дежурим с Василием, сменяя друг друга по очереди. Прошли
сутки, затем другие. Туманом по-прежнему окутано все вокруг. Четыре судна так и
не откликаются. Это уже ЧП. Где-то в высоко в воздухе барражируют военные
самолеты. Мы слышим по рации их переговоры. Все безрезультатно. С воздуха тоже
ничего не видать. 

    На
третьи сутки пригрело зимнее солнышко, и туман неспешно поднялся вверх. Рокот
самолетов слышался повсюду. Мы прильнули к приемникам. Вдруг слышим вскрик
летчика: "Вижу цель!". Самолет несколько раз пролетел сравнительно низко над
водой, фотографируя увиденное. Вверх килем плавал один из наших траулеров.
Срочно вызвали гидросамолет с военной базы. Еще через два часа он причалил к
полузатонувшему траулеру. Судно медленно, но неуклонно погружалось в воду.
Конечно, в жизни бывают чудеса. Но редко, как и положено чудесам. Здесь тоже
было маленькое чудо. Летчики сняли с перевернутого вверх дном корпуса какого-то
замерзшего и обледеневшего человека, который намертво вцепился к какой-то
выступ или скобу на корпусе. Это был единственный спасенный из четырех
экипажей. Как мы узнали позже, он даже остался жив. Правда, все сомневались,
что он при этом еще и оставался здоров. Дело в том, что обычная температура вод
наших северных и дальневосточных морей такова, что если человек пробудет в воде
более 15 минут, его можно и не спасать. Судорога сковывает все его мышцы, холод
разливается по телу, и останавливается сердце. Спасшийся моряк был боцманом
этого судна. Уж каким наитием он решил выйти из задраенного помещения - трудно
сказать. Чудо, оно на то и есть чудо.

   
Еще в самом начале этой истории из Управления пришла секретная депеша, и
капитаны судов еще раз напомнили радистам о том, что они давали подписку. Наш
так для убедительности еще и кулак под нос нам сунул. Капитанский кулак нас
убеждал. Диаметром он был самую малость меньше моей головы, но, конечно,
гораздо тверже её. Можно ли болтать о гибели целых четырех экипажей матросам,
которым еще в течение года предстояло выполнять и перевыполнять планы так
далеко от родины. Это могло подорвать оптимизм и без того не слишком
политически грамотных матросов, и, само собой, ясно на чью мельницу лило воду.
Мы молчали... Почти. Но, кому надо, они и сами знали. А кто не интересуется,
тому - зачем? 

 

13

 

   
Резко повысив бдительность и дисциплину, до места лова мы дошли без
особых приключений. Потянулись дни, которые у нас принято называть "суровыми
буднями". Собственно, отличий от путины в Охотском море было немного. Так же на
горизонте время от времени показывались покрытые снегом сопки, так же нас не
пускали на берег, заманчиво простиравшийся в нескольких милях. Та же сушеная
картошка и солонина. Только вот русской речи в эфире не слыхать, зато все
частоты забиты рок-н-роллами и крикливой американской рекламой. Ни тебе
воскресной "С добрым утром", ни "Спокойной ночи, малыши". Нет газет, нет журналов,
нет писем. Все чаще казалось, что мы тралим рыбу на Венере. Впрочем, воды
нейтральные, поэтому здесь тралим не только мы. Флотилия держится сторонкой,
"опасаясь провокаций" со стороны этих кровожадных империалистов. Американцы,
например, ставят многокилометровые сети, снабжая их радиобуями, чтобы потом
легче было найти в океане. Какой-то хозяйственный из наших капитанов,
напоровшись на эти сети, решил разживиться, чем бог послал. Вытянул ее на
палубу вместе с буем. Сеть свернули и заховали, а яркий буек выбрасывать не
стали, решив попозже расковырять и посмотреть, что там за передатчик стоит. Ну
а буй время от времени подает свои сигналы в автоматическом режиме. Снаружи-то
это не заметно. Смотрят, через пару часов снижается над ними самолет береговой
охраны и делает круги. А на нашей переговорной частоте слышится наглый голос
распоясавшегося янки: "Руски капитан! Давай сеть назад. Воровать есть
нехорошо". Ну признайтесь, положа руку на сердце: кто из нас не воровал в
детстве? Разве ж это принято, признаваться, пока совсем не
припрут к стенке? А тут ситуация вообще международным скандалом
попахивает. Да и воришке не восемь лет, а наоборот , он - отец троих детей и
носит капитанские шевроны. В общем, уперся наш капитан рогом: "Ничего не видел,
ничего не знаю". Откуда он мог догадаться, что это его проклятый буёк выдает с
головой. Американцы же решили в ООН не обращаться. Сделали они еще пару кругов,
а потом поднялись повыше и с воем пикируют прямо на траулер. Все в рубке
попадали прямо на палубу, головы руками закрыли. А самолет ка-ак даст длинной
очередью по остеклению рубки, вышел из пике и полетел по своим американским
делам. Как уж нашему капитану удалось отчитаться за пулевые пробоины вдоль всей
рубки мирного судна - известно только ему одному.

   
Были и другие контакты с идейно чуждым нам миром. Наш траулер намотал на
винт стальной трос, за который трал вытягивают лебедкой. Обычно при выборке
трала полагается лечь в дрейф, а трос плавно и непрерывно выбирать, не допуская
провисания. В дрейф-то легли, а с выборкой троса запоздали: лебедку заело.
Судно в океане без хода - это уже опасно, не дай бог, шторм налетит. Трос тот
можно снять, только специальным резаком для подводных работ перерезав.
Водолазов и снаряжения в экспедиции нет. Дали в эфир сигнал срочности. Это еще
не "СОС", когда тонут, но тоже достаточно серьезный сигнал. Через пару часов
подлетает к нам военный корабль береговой охраны. Пришвартовался. Капитаны
обменялись любезностями по мегафону. Американы довольно шустро спускают за борт
водолаза. Народ высыпал вдоль борта. Мы глазеем на них, они - на нас. Но на
борт подниматься не положено - не такие уж они и друзья стране победившего
социализма. Наш капитан ихнему презент лебедкой спускает - ящик водки -
"валюта"!. И откуда у него, паразита, такие запасы? - ахнул народ на
палубе. Тот капитан тоже - "восхищен и смят". Цепляет за крюк нашей лебедки
какую-то коробку картонную, но большую- ответный презент нашему капитану. Как
потом наши матросики руками размахивали в кают-компании, разглядывая это
заграничное чудо. Оказалось: огромная кукла, ростом с двенадцатилетнего
ребенка. Тонкая работа, шелка и украшений с позолотой не пожалели. Не
исключено, что и стоит не меньше, чем наш ящик водки. Пока там водолаз водится
под водой, внимательно изучаем друг друга, приветственно машем руками и
"общаемся", используя все известные нам слова английского происхождения.
Американские военные моряки отбираются на флот по росту. Все откормленные,
сытые, жвачку жуют. Брючки отглажены, воротники накрахмалены. Улыбки приклеены
к чисто выбритым лицам. Наши ребята тоже ничего, но в ином стиле. Во-первых,
никто не бреется. А зачем бриться, когда женщин вокруг все равно нет? Бородищи - лопатами.
Прорезиненная роба густо усеяна рыбными чешуйками. Впрочем, чешуйки и в
бородищах попадаются. Только потом, рассматривая карикатурные картинки русских
в американских журналах, я понял, почему это они изображают нас все время в
виде медведеобразных, косолапых, заросших мужиков в буденовке и с трехлинейной
винтовкой. Мы-то к виду друг друга успели привыкнуть, а если взглянуть со
стороны - очень похожи на тех карикатурных мужиков. Американцы же,
поговаривают, даже на военных кораблях по два раза в день душ принимают и белье
меняют. Воду и мыло, паразиты, не экономят. 

   
Американцы кидают нам через борт всякую мелочь: жвачку, сигареты,
журналы. Нашим журналов "Огонек", "Смена", "Юность" - тоже не жаль. С куревом у
нас не так богато, но также бросают понемногу: сигареты "Прима" и папиросы
"Беломор". Жвачки у нас в стране не выпускают. В детстве мы в деревне жевали
только "серу" - вареную смолу хвойных деревьев. Сигареты наши им нравятся, а
"Беломор" - просто на ура. К журналам нашим интерес меньше: и бумага поганая, и
краски блеклые, а главное - все больше политики, осуждения американской агрессии
во Вьетнаме. А голых девок - вовсе нет. Работа закончена. Тепло прощаемся,
долго еще машем вслед. Потом в кают-компании после ужина долго листаем
красочные журналы, и перед нами предстает грохочущий ритмами, переполненный
огнями реклам, бутылками с дорогим пойлом и сооблазнительными красотками
западный рай. Мы, конечно, понимаем, что у них там тоже не все гладко:
безработица, преступность, наркомания, проституция и мафия,- все это в журналах
не отображают. Но все это и у нас не отображают в прессе, хотя все есть,
особенно в портовых городах. Безработный моряк даже специальное название имеет
- "бич", на берегу - "бомж", а так везде вообще - "алкаш". А уж как воруют и
"грабют" на Руси - куда там до нас Америке! Адреса притонов и борделей в портах
знает каждый моряк. Создается странное впечатление, что они неизвестны только
старушкам- пенсионеркам и милиции родной. Проституция цветет пышным цветом,
поскольку в нашем уголовном кодексе нет такого термина. С окончательной победой
социализма она изжита, как явление. Наркомания наша, конечно, в упадке. Разве
что в южных республиках осталась, как национальный пережиток. Мафия также слаба
и почти незаметна: некого грабить, все давно уже ограблены. И лежат наши
морячки ночью в койках, ворочаются, заснуть не могут: все грезятся им те
белоснежные ванны, хрустальные бутылки с коньяком и пышнотелые красотки в
облаках пены в тех ваннах. А тут же вспоминается одна шаечка пресной воды раз в
десять дней и сушеная картошка с солониной.

 

14

 

   
Вот и праздник на носу - Новый Год. С каждым днем все ближе и ближе. А
что толку? Капитану еще ничего - у него "капитанский запас" в
каюте. Народ и вовсе приуныл. О доме чаще вспоминают. Только боцман ходит с
какой-то хитринкой. Видать удумал чего. Пошептались они о чем-то с коком, а
потом вносит Никодимыч наш в кают-компанию неслабых габаритов бочку. Краник
медный откуда-то из своих боцманских запасов выудил, приладил его, опробовал. А
чтобы не было сомнений, голубой масляной краской вывел сбоку на бочонке
крупными буквами "КВАС". Залили они теплую водичку, всыпали затравку, сахарок -
все, как положено. Временами кок подсыпает чего надо, по боцманскому рецепту.
Команда предупреждена: до полной готовности не пробовать. А то ведь двадцати
пяти мужикам это - на один-два дня. А процесс в бочке идет серьезный, и в
полном соответствии с графиком. Как раз к празднику поспеть должон. Но судьба
распорядилась иначе. Меньше чем за две недели до праздника заглянул в
кают-компанию наш капитан, что-то горло у него пересохло. Может, с похмелья.
Смотрит он, квас стоит. Вот кстати - дай-ка нацежу кружечку. Нацедил, глотнул,
и глаза на лоб полезли. Видать, градус уже порядочный набрался. Народ затаил
дыхание: быть беде. Как он есть отвечающий за моральный облик коллектива и
выполнение производственных показателей, непорядок должен быть ликвидирован, и
немедленно. Вызывает наш "кэп" старпома, указует перстом: "Эт-то что такое?". -"Виноват,
недоглядел",- ответствует тот. -"За борт! Лично проследите. Об исполнении
доложить". 

   
Помните, Маяковский вопрошает: "Видели ли вы плачущего большевика?". Про большевиков
не знаю, а вот коммунистов видел всяких: и пьяных, и плачущих, и даже
обоссавшихся. Я вас другое спрошу: "Видели ли вы трезвого плачущего моряка?". Ну вот. А я
видел. Но только один раз, когда эту бочку с готовым продуктом на глазах всего
экипажа за борт выливали. Добровольцев, конечно, не нашлось. Добровольца бы
потом тихо удавили и следом - за борт. Так что выливал сам старпом. У видавших
виды, просоленных моряков слезы стояли в глазах - с кулак величиной. На
старпома, естественно, обиды не было - он человек подневольный, у него
должность такая. А вот если бы капитан упал за борт, думаю, конец или
спасательный круг бы ему не сразу бросили. А может даже и не бросили бы, тут от
характера зависит. Так вот и авторитет рождается: "Дурак наш капитан, что
поделать. Пьет в каюте в одиночку, потому и совсем умом убогий". В общем,
плюнули народу в самую душу.

    
Мы с Васькой сидим в его каюте, паяем чего-то. Входит Никодимыч:
"Здорово, мужики!". Поздоровались и мы. Видно, что по делу человек пришел, но
пока молчит. Нельзя же так вот сразу с порога о делах, а больше говорить не о
чем. Мы тоже не спрашиваем - этикет не велит. Человек сам должен изложить, чего
надо. За язык тянуть не принято. Потом он говорит степенно: "Праздник, однако,
скоро". Мы киваем: "Да уж, едри его в корень!". Еще через минуту он излагает
дело: "Вот я и говорю: подготовиться надо. Вы спросите: как? Есть мысля. Видал я
у тебя, Марконя, посуду подходящую и, главное - помещение". Васька в полном
недоумении: "Где?". -"Идем, увидишь". Ведет нас боцман в тот самый
агрегатный отсек, что упоминался раньше. Сам отсек обычно заперт на замок. Ключ
один - у радиста. Отпираем, но мысль еще не ясна. С трудом протискиваются в
отсек Василий с широкоплечим боцманом. Я гляжу через проем двери. -"Вот",-
говорит Никодимыч и показывает прокуренным пальцем на аварийную радиостанцию.
Такая радиостанция положена на каждую спасательную шлюпку. Собственно рация
представляет собой маленькую герметичную пластиковую коробку в две ладони
шириной. Все кнопочки закрыты литой резиной, чтобы вода не попала внутрь.
Коробочка эта помещена в поплавок, представляющий собой цилиндрический бочонок
из толстой жести, окрашенный в ярко-желтый цвет, чтобы на воде был виден
издалека. При аварии достаточно нажать одну красную кнопку, как передатчик
начнет в автоматическом режиме передавать сигнал "СОС" на международной частоте
бедствия - 500 килогерц. Если сумеешь набрать правильные координаты, вращая
цилиндрические барабанчики с цифрами, передатчик и координаты сам передает.
Сверху закрывается полусферической крышкой на барашках, которые завинчиваются
для уплотнения. А внутри бочонка еще одна штуковина - электрический генератор,
питающий рацию, когда ее собственный аккумулятор сядет. Крутят этот генератор
руками или ногами - без разницы - за две педали, выступающие по бокам из
бочонка. Емкость бочонка - литров двадцать пять. В самый раз. Радист все еще не
ориентируется. Боцман же уверенными движениями отвинчивает крышку, затем
вынимает коробочку передатчика, отсоединяет генератор. Полностью освободив
емкость, он расправляет в ней принесенный с собою огромный полиэтиленовый
мешок, и сосуд готов к принятию основы праздничного тоста. У меня сложилось
полное впечатление, что эту гениальную находку Никодимыч проворачивает далеко
не первый раз в своей жизни. Потом боцман повторяет манипуляции с "квасом", но
уже в строжайшей тайне, конфисковав у радиста ключ. Идея выгодно отличается от
бочонка в кают-компании, во-первых, тем, что никто не отопьет раньше времени. А
во-вторых, восходящие потоки теплого воздуха из машинного отделения через
решетчатый пол значительно ускоряют процесс созревания продукта. По расчетам
боцмана должны уложиться в аккурат.

    За
день до праздника радист с боцманом идут определять степень "окончательной
готовности". Открывают ключом дверь отсека и видят страшную картину: вместо
желтого цилиндрического бочонка глазам их предстает почти идеально раздувшийся
шар. Оказывается боцман по забывчивости завернул плотнее барашки верхней крышки,
а скопившиеся внутри газы совершили простое геометрическое преобразование формы
жестяного бочонка. Радист в ужасе: "Как я буду в порту отчитываться за
аварийную аппаратуру?". Боцман успокаивает: "Не ссы, Марконя, спишут".
Осторожнейшими движениями опытного сапера он постепенно отворачивает один
барашек за другим, стравливая избыточное давление. Вовремя пришли. Еще бы пару
часов, и бочонок бы рванул. Энергичная жидкость залила бы все генераторы и
преобразователи. Включенная в этот момент аппаратура неминуемо вышла бы из
строя от короткого замыкания. Как минимум, погорели бы все предохранители. Но
главное - праздник команды был бы окончательно испорчен. Боцман философски
заметил: "Это судьба!".

   
Наш славный "кандей" приготовил праздничный пирог. Это был действительно
апофеоз его искусства. Размером чуть не во весь стол кают-компании огромный
блин был густо намазан слоем яблочного повидла, а сверху диагонали колбасок из
запеченного теста разбивали поверхность пирога на квадратики. Экипаж сходил в
баню и надел чистые рубахи. Капитан сказал коротенькую речь, в конце которой
поздравил экипаж и чего-то там пожелал. Затем он удалился в каюту с "дедом"
доканчивать капитанский запас. Народ вздохнул с облегчением и надеждой. Он
верил в свою судьбу и в боцмана. Под громовые крики "ура" Никодимыч с Василием
внесли в кают-компанию фантастический желтый сосуд, и праздник начался. Все
было, как у людей. Закусывали пирогом. Сняв ложкой верхний слой повидла,
обнаружили, что наш кок ни на йоту не отступил от своих традиций: нижний блин
пирога оказался совершенно сырым. Но такие мелочи сегодня все прощали друг
другу. Я играл на аккордеоне популярные шлягеры и народные песни, морячки пели
нестройными голосами. Негромко ахала гитара. Боцман отечески усмехался в свои
пиратские усы. А впереди предстояли еще полгода этого нескончаемого рейса.

 

15

 

    На
палубе кипит обычная работа. Ответственный момент выборки трала, когда он
зависает всей массой над горловиной трюма, распираемый тоннами красноглазого
морского окуня.  Когда эту рыбу
извлекают из глубин на поверхность, от избыточного давления глаза окуня
вылезают наружу крупными шарами, как будто он страшно удивлен и раздосадован
увиденным. Тут нужен опыт и чутье. Стоит протащить трал сквозь косяк лишних
десять минут, как при подъеме его основа не выдерживает огромного веса, и трал
лопается. И тогда уже уснувшая рыба уходит в вновь в воду, покрывая ее сплошным
тонким ковром на милю вокруг. Тело окуня ярко красного цвета, поэтому кажется,
что все море переполнено красной кровью. А уж мат стоит вокруг такой густой -
хоть топор вешай. Я сам пару раз видел такие случаи. -"Ты думаешь это рыба
вокруг?- поучал меня электрик,- Нет, браток. Это водка,
бабы и рестораны. Это Сочи и шашлыки. Это пенное пиво в жаркий день и ажурные
чулки для блядей". Я понимал теперь, почему народ так раздосадован. Сам,
конечно, не сразу дойдешь до таких вот глубоких ассоциаций.

   
Когда тянешь удачный трал, вокруг суетятся и непрошенные гости. Так
однажды мы вытянули с тралом запутавшегося ластом в ячейках сивуча. Его еще
называют "морской собакой" из-за лающих звуков, которые он издает. На мой
взгляд, сивуч - это что-то среднее между очень крупным тюленем и моржом без его
характерных клыков. Весу в нем, как в добром быке. В воде он очень быстро
плавает и ловко лавирует. Вытащенный же на палубу, становится неуклюжим и
беспомощным. Ошалело мечется из стороны в сторону, прыгая на ластах и хвосте и
отчаянно хрипло лает. Питается только мелкой рыбой, а опасен только если
прыгнув сдуру придавит всей тушей. После длительного и беспорядочного танца
случайный прыжок помогает ему перевалиться наконец через борт, и счастливый
сивуч шумно отдуваясь и отфыркиваясь скрывается в волнах.

   
Куда хуже, если в трал попадет акула. Так было с нами на сельдяной
путине. Жадная акула, вертясь у самого раскрыва трала в надежде отхватить
дармовой жратвы, также запуталась в нем. Пока ее поднимали из воды лебедкой,
она, яростно молотя хвостом, изодрала трал в клочья. Если бы это было возможно,
матросы бы задушили нахалку, наделавшую такие убытки. Сельдевая акула - одна из
самых крупных. Та, что попала к нам была длиной около десяти метров. Живучи они
просто невероятно. Бывали случаи, когда отрубленная акулья голова еще часами
клацала зубами. Вытащили нашу кумушку лебедкой на палубу. Лежит она, заняв все
свободное место своей тушей, хвостом время от времени машет, зубами клацает,
телом извивается. Час машет, другой машет. Время идет, работа стоит. Трал в
клочья изодран. А по палубе не пройти. Того и гляди откусит что-нибудь. Даже
плавником заденет - кожу начисто срежет, поскольку шкура у нее покрыта мелкими
иголочками - чисто рашпиль. Народ её материт в хвост и в гриву. Все планы
порушила. Уже, кажется, заснула. Только подойдешь, опять как щёлкнет пастью!
Ломом ее, проклятую не возьмешь, уж больно большая, а слов она, дура, не
понимает. Сутки потеряли из-за этой акулы.

    Я
уже так втянулся в эту морскую жизнь, что радиограмма об окончании практики
оказалась для меня несколько неожиданной. Конечно, я знал, что практика где-то
подходит к концу, но отсчитывать дни, словно зэку перед выходом на волю, нет
особого смысла. Зэка ведь отпустят с точностью до часа, а из Аляски домой можно
попасть только с попутным судном. А где ж его найти? Тут и другие ребята,
практиканты с нашего курса зашевелились в эфире: прошел слушок, что Управление
зафрахтовало специальное пассажирское судно, которое обходит дальние
экспедиции, чтобы отвезти желающих домой. Кто заболел и "отдыхает" где-нибудь
на плавбазе, у кого практика кончилась, а кому просто надоело, по жене
соскучился, тройня родилась. Да мало ли что может в жизни случиться. Вот здесь
уже мы начали не то, что дни отсчитывать, а и часы, отслеживая по карте у
штурманов, сколько ему осталось до нас ходу.

   
Наконец заветный теплоход показался на горизонте. Торопливо прощаемся с
командой. Нашей флотилии предстояло еще три месяца бороздить океан. Уже в
темноте пришвартовались. Прыгал метра на два над бушующими волнами с борта на
борт, затем ребята перебросили чемодан. Машем друг другу руками, и наш траулер
проваливается во тьму. С этой минуты начинается медленное, постепенное
возвращение к нормальной цивилизованной жизни. Самое необычное - качка почти не
замечается, как на твердой суше. Только чуть заметно вибрирует палуба от
ритмичной работы главных двигателей. Вместо привычного уже диванчика - мягкая
коечка с белоснежными крахмальными простынями. Для начала бегу в душевую. Она
вся отделана белым теплым кафелем. Воды используй, сколько душе угодно.
Никакого перегретого пара, из распылителя идет сразу теплая вода. Мылишься не
специальным жидким, а уже забытым душистым земляничным мылом. Блаженно
растираешься махровым полотенцем. А тут уже и оповещение по трансляции об
ужине.

    В
чистой светлой столовой жадно набрасываешься на хрустящие корочки хлеба. А еда
- это же пища богов! На всем судне чистота неимоверная: ни тебе рыбьих кишок,
ни всепроникающей рыбной чешуи, ни штормовой робы. Живут же люди. А после ужина
в кинозале цветной фильм. Со звуком! Все новые ощущения приятны без исключения.
Люди вокруг тщательно выбриты. Члены экипажа либо в морской форме, либо в
добротных гражданских костюмах. И все в галстуках! Свитера - редкость.
Фантастика! А судовая библиотека, читальный зал, зеленоватый свет настольных
ламп. Свежие газеты и журналы. А ты за год уже полностью потерял ориентировку в
событиях. Не то, что в Зимбабве, в родной стране не знаешь точно, кто там в
правительстве. Правда, ты и раньше не очень-то этим интересовался, поскольку
все летучие мыши серые и на одно лицо. Читаешь все подряд.

    На
это возвращение к жизни уходит почти неделя. Вкусно ешь, много спишь. Никаких
дел и обязанностей. Но по мере приближения к родным берегам все чаще
вспоминаешь близких, которых ты оставил, уходя в рейс. Как много воды утекло за
этот год. Любимая девушка вышла замуж. Это ты узнал из единственного письма,
полученного в путине. Брат поступил в Минское Высшее зенитно-ракетное училище.
Лучший друг служит где-то на Дальнем Востоке. А у тебя в жизни, вроде бы,
ничего и не произошло. Только вот практика кончилась. Две недели хорошего хода,
и вот уже они встают на горизонте сахалинские сопки и тайга. Потом еще одна
такая же неделя возвращения и привыкания к береговой жизни. Теперь ты можешь
пойти куда угодно, хотя бы теоретически. После короткого отпуска приезжаю в
мореходку. Дел осталось совсем немного: пройти двухмесячную военную стажировку
во Владивостоке на острове Русский и получить диплом на руки. А там - новая
жизнь.

   
Возвратившись из Владивостока, узнаю что наш славный "Неман" приходит в
порт. Бегу на причал, ведь это пришел не самый худший кусочек моей прежней
жизни. На причале замечаю странную фигуру: с виду будто мужик, но идет
раскорякой, как будто на очень высоких шпильках. Подхожу поближе. Ба! Да это же
наш героический "кандей". Он торопливо объясняет: "Понимаешь, уже на самом
подходе штормом нас прихватило. Видать, задумался я маненько. Крышку
кастрюли-то открыл, чтобы посолить, а закрыть не успел. Так мне полбака кипятка
и выплеснуло на ноги. Волдыри на всех ступнях, ноги в туфли не засунешь -
распухли. Так я шарики бумажные скатал, под пятки подсунул. Так вот и хожу,
пока не заживет". Нет, положительно в этой жизни ничего не меняется.

 

Новосибирск, февраль 1997.