Помощник районного прокурора Александр Алисиевич был натурой увлекающейся. Предмет его увлечений при этом менялся весьма часто и довольно регулярно, а поскольку характеру Александра Витальевича были свойственны общительность и непосредственность, то каждая новая идея, захватившая его воображение, тут же становилась общественным достоянием и успевала даже изрядно надоесть всем окружающим еще до того как ей на смену приходила другая.
Коллеги Алисиевича, в особенности Павел Шидловский и Олег Барцук, которых он считал своими друзьями, давно смирились с его кипучим темпераментом. Тем более что им очень нравилось подшучивать над товарищем, когда тот, вытянувшись во весь свой немалый рост и размахивая длинными тощими руками, начинал с самым серьезным выражением лица вещать такую откровенную чушь, что впору было задуматься о его душевном здоровье. Барцук, неистощимый на всякие выдумки и каверзы, даже придумал для Алисиевича соответствующее прозвище - "Децл". Такой псевдоним в свое время взял для себя некий медийный персонаж, продюсерский сынок, имевший претензию считать себя звездой хип-хопа. Через несколько лет, как это и бывает в шоу-бизнесе, песни, альбомы и самое имя новой звезды стерлись из памяти людской, но за Алисиевичем прозвище закрепилось. Вероятно, потому, что удачно коррелировало со словом "имбецил".
Вот и сейчас оба верных товарища Александра Анатольевича, удобно расположившись на стульях в просторном кабинете Шидловского и тайком подмигивая друг другу в ожидании повода для издевки над приятелем, за которым обычно дело не становилось, слушали очередное выступление Алисиевича, давно превратившееся, как это всегда с ним бывало, в длинный, пафосный и бессвязный монолог. В последнее время у Децла появилось новое увлечение. Вот уже четвертый день, как в его голове прочно засела мысль о том, что он происходит из весьма знатного шляхетского рода, а его предки участвовали чуть ли не во всех войнах, которые вела Речь Посполитая вплоть до самых разделов, после чего безвинно пострадали от проклятых москалей. Аргументов у Александра Анатольевича имелось ровно два - рассказ дедушки, который, судя по всему, являлся таким же трепачом, как и внук, да упоминание достославной фамилии Алисиевичей в каком-то допотопном гербовнике. Сей последний факт в неуемной фантазии Децла разросся до размеров весьма развесистого генеалогического древа, причем обо всех восходящих и нисходящих его ветвях Александр Анатольевич мог разглагольствовать часами.
- Вы если не понимаете ни фига в гербах и родословных, то так и скажите! - вещал он, отчаянно жестикулируя и надувая щеки, что делало его немного похожим на Муссолини. - Я серьезно говорю - пятьсот лет назад Алисиевичи относились к высшей литовской знати. Еще Степан Алисиевич-Ворона (услыхав эти слова, Барцук скорчил страшную рожу, из последних сил сдерживаясь, дабы не расхохотаться) участвовал в битве под Оршей! Его сын, Александр, был советником короля Сигизмунда, а брат, Николай, ездил с посольством в Рим!
- Ну, а отдаленный потомок, Александр Анатольевич, только огребает на службе от начальства, - вставил реплику Шидловский, смиренно опустив глаза долу. От неожиданности Алисиевич осекся, и Паша, воспользовавшись паузой, самым невинным тоном, на который только был способен, добавил:
- И позволяет подлому быдлу в лице районного прокурора и его замов собой руководить.
Барцук громко прыснул.
Алисиевич аж покраснел от возмущения. Подступив к Шидловскому и грозно глядя на него сверху вниз (Децл был выше почти на голову), он буквально заорал:
- Ты что хочешь сказать? Что я - трус? Или не понимаю, что такое шляхетская честь? Да мои предки сидели рядом с королями, когда о твоих и не знал никто! С королями, слышишь? И вместе с ними решения принимали! Даже женщины нашего рода занимали высокое положение! Тоже мне, прокурор... Вот, допустим, Анна Алисиевич состояла при дворе королевы Бонны! И только ей одной было предоставлено право оставаться в королевской спальне всю ночь!
- Так вот в чем дело! - воскликнул Шидловский. - Слушай, Саша, а ведь тебе надо бы свою родословную еще раз прошерстить, от греха. В спальню-то королевскую вместе с твоей... э-э-э... прапрабабкой... или кто она тебе там... и король тоже, надо полагать, захаживал. Как говорят французы, амур де труа! Может быть, ты вообще... того... незаконный сын. Хотя... если бабулька у тебя больше нигде не гуляла, то в твоих жилах, возможно, течет королевская кровь!
Тут терпение у Барцука лопнуло. Он не просто захохотал, а самым натуральным образом заржал в голос. Его трясло так, что старший помощник прокурора едва не упал со стула. Глядя на товарища, Шидловский тоже перестал сдерживать себя и вслед за Барцуком зашелся от нахлынувшего на него приступа дикого смеха.
Сжав кулаки, Алисиевич переводил свои налившиеся кровью глаза с одного приятеля на другого. Еще немного, и началась бы драка, но тут Барцук как самый старший в компании и, как было признано всеми, наиболее здравомыслящий из работников прокуратуры (если не считать, конечно, начальство), поднял правую руку вверх и, то и дело заикаясь от хохота, с которым он безуспешно пытался справиться, выдавил из себя:
- Ну ладно, Саша... ладно... остынь! Будь проще, не воспринимай это... так серьезно, хорошо? Пошутили мы, пошутили... Посмеялись, нельзя, что ли? Нормально все, чего ты взъелся, ей-богу! Да успокойся же ты, наконец, возьми себя в руки! Не ссориться же из-за какой-то ерунды...
Через секунду Барцук уже пожалел о том, что произнес последнее слово. Вообще-то Алисиевич не был по природе обидчивым человеком и зла не помнил, по каковой причине даже самые изощренные издевательства над ним сходили друзьям с рук, но тут, несказанно возмущенный тем, что к вещам, которые он считал для себя исключительно важными, относятся без должного пиетета, Александр Анатольевич резко отверг попытку коллеги пойти на мировую и разошелся еще больше:
- Как ты сказал? Из-за ерунды? То есть, для тебя память о предках - ерунда? О чем тогда с тобой разговаривать! Да и вообще - задрал ты уже своими подколками! В старое время тебя уже вызвали бы к барьеру, точно тебе говорю! И какой дурак запретил дуэли? Теперь же каждое хамло может безнаказанно оскорбить, унизить, ударить, пользуясь тем, что оно сильнее, и что потом делать? В ментовку идти? Так они же сами ржать будут, потому что такие же придурки, как вы оба! А вот раньше человек трижды думал, прежде чем что-то сказать, иначе быстро можно было... (Алисиевич закашлялся)... в лоб пулю огрести! Нет уж! Не знаю, кто как, а я лично за то, чтобы вернуть обратно хороший старый обычай! Двадцать шагов, пистолеты и... посмотрим тогда! Но куда там! Выродились все, колхозники одни кругом, они ведь даже слова такого - "честь" - не знают!
Децл вошел в раж. Ему уже было наплевать, слушают его или нет. Размахивая руками, словно мельничными крыльями, он метался по кабинету из угла в угол, благо, рабочее место у Шидловского в силу наличия в нем стеллажей с юридической библиотечкой, за которую тот отвечал, ничуть не уступало по площади кабинету самого прокурора. Перебить его и вставить хотя бы слово не представлялось никакой возможности, поскольку Алисиевич не замолкал ни на секунду. Да он и не стал бы слушать. По вспотевшему и раскрасневшемуся от возмущения лицу Александра Анатольевича, над которым буквально дыбом встали жесткие вихры небрежно зачесанных соломенно-желтых волос, было видно, что он полностью погрузился в себя и получает наслаждение от своей собственной речи, не особенно вдаваясь в то, что на самом деле означают слова, с быстротой пулеметной очереди срывающиеся у него с языка.
Барцук, уразумев, что любая попытка возразить ему будет принята Алисиевичем в штыки, отошел подальше и сел за приставку к столу Шидловского, не спуская с Децла удивленно-насмешливого взгляда своих маленьких черных глаз. Именно так в минуты хорошего настроения смотрят на пациентов психиатрических лечебниц обслуживающие их санитары. Сам же хозяин кабинета уставился в столешницу и, обхватив голову руками, забормотал себе под нос нечто настолько невнятное, что даже Барцуку, находившемуся рядом, удалось расслышать только два слова: "совсем больной!".
Яркий погожий летний день клонился к вечеру. Слабый ветерок, освежая своим дуновением спертую казенную атмосферу учреждения, шуршал в тяжелых шторах, проникая в них сквозь открытые окна. Усталые лучи заходящего солнца скользили по высоким шкафам, широкому лакированному столу, потрепанному сейфу, выкрашенному в грязно-зеленый цвет, и видавшему виды громоздкому ламповому монитору персонального компьютера, заставляя их отбрасывать длинные тени. Жара уже спала, и по крайней мере двоим из трех присутствовавших в кабинете тружеников Фемиды страшно хотелось выпить чего-нибудь освежающего. Лучше всего холодного пива.
Наконец Шидловский, откинувшись на спинку кресла, выразительно посмотрел на часы. Заметив столь красноречивый жест, Барцук согласно кивнул головой. Сразу после этого оба приятеля поднялись на ноги и собрались было покинуть кабинет, предоставив Алисиевичу возможность читать свой монолог в гордом одиночестве, но тут дверь резко открылась, и на пороге показалось новое действующее лицо, от одного факта появления которого физиономии Шидловского и Барцука вытянулись, словно каждому из них в рот неожиданно засунули по целому лимону.
- Что за шум? Алисиевич! Чего ты орешь? От тебя даже стены трясутся!
Эти слова принадлежали Валентину Васильевичу Клименко, заместителю прокурора, отвечавшему за поддержание государственного обвинения и рассмотрение гражданских дел в районном суде. Увидев, как его товарищи внезапно замерли, точно пораженные молнией, Алисиевич осекся. Появления Клименко он не заметил, поскольку в тот момент стоял к нему спиной, и даже не слышал его слов, ибо был слишком увлечен собственной речью, однако чисто инстинктивно, словно зверь, почувствовал опасность. Медленно обернувшись и взглянув на высокую подтянутую фигуру зама, его вытянутое костистое лицо с резкими чертами, выражение которого не предвещало ему ничего хорошего, Децл вдруг сразу растерял весь свой недавний апломб и стал похож на оленя, почуявшего приближение волков.
Барцук и Шидловский встревоженно переглянулись. Обычно Клименко, если ему что-нибудь было от них нужно, вызывал в свой кабинет, который располагался по коридору напротив. Видимо, вопли Алисиевича причинили Валентину Васильевичу серьезное беспокойство, раз уж он решил лично выяснить, чем заняты его подчиненные.
- Так я не понял, в чем дело? - повторил свой вопрос Клименко.
Децл поморщился и нервно облизнул внезапно пересохшие губы. Зама он побаивался, как, впрочем, и остальные его коллеги, не исключая Барцука и Шидловского. От Клименко в любой момент можно было ожидать того, что среди сотрудников прокуратуры, почти поголовно молодых мужчин в возрасте от двадцати трех до тридцати пяти, называлось "волшебным пенделем".
- Да мы тут это... дело обсуждаем, Валентин Васильевич, - робко подал голос Шидловский на правах хозяина кабинета. - Вот, Саша... э-э-э... Александр Анатольевич из суда вернулся и по квалификации хочет посоветоваться.
- С тобой, что ли? - хмыкнул Клименко. Несмотря на то, что выражение его лица, вообще малоподвижного от природы, ни капли не изменилось, в голосе отчетливо ощущался оттенок презрения. Заместитель прокурора не любил людей. Никто никогда не видел, чтобы он шутил или улыбался. К знаниям и способностям абсолютно всех окружающих он относился в лучшем случае снисходительно, причем не считал нужным этого скрывать. Даже непосредственный начальник Валентина Васильевича, прокурор района Борис Николаевич Жук, временами чувствовал, что Клименко дышит ему в спину и в принципе не прочь занять его место. Но он многое прощал заму, поскольку тот и сам был очень хорошим специалистом, и мог заставить подчиненных выполнять любые задачи буквально одним движением бровей.
- И что же ты ему насоветовал? - продолжил Клименко, не сводя с Алисиевича пристального взгляда своих бесцветных немигающих глаз.
- Ну это... - Шидловский замялся. - Мы тут думали, что просить этой, как ее... Ну, тетке, что своему сожителю голову прострелила...
- Зимницкая, во! - вдруг выпалил Алисиевич одним духом.
- Зимницкая, говоришь... - зам прокурора, казалось, не произносил, а выплевывал слова. - Плохо, плохо, Алисиевич, что ты с ними советуешься, а не со своим непосредственным руководителем, которому, кстати, ты обязан доложить о готовности к прениям.
- Так, это, я готов уже, - нервно сглатывая слюну, ляпнул Децл.
- Готов, значит... - Клименко едва заметно прищурил глаза, что обычно свидетельствовало о крайней степени недовольства. - А на какое время назначены прения?
- Завтра, на десять.
- А сейчас который час?
- Восемнадцать ноль-две, - чуть слышно произнес Алисиевич.
- Так какого же... рожна ты мне не доложил?! - вдруг рявкнул зам. - Завтра у него прения по делу о покушении на убийство, а я не знаю, ни какую статью будут просить обвиняемой, ни какое наказание!
- Я собирался... с утра к вам зайти... - пролепетал Децл.
- Не лечи мне мозг! - взорвался Клименко. - Я тебя знаю не первый год! Прямо с утра ты попрешься в суд, чтобы проспать дома лишний час! Да и ты вообще поинтересовался о моих планах? А если меня не будет на месте?
Алисиевич молчал, скорбно понурив голову.
- Но раз уж ты говоришь, что готов, так будь добр, скажи мне хоть сейчас, о чем ты завтра будешь вещать в своем выступлении, - с нескрываемым ядом в голосе сказал Валентин Васильевич.
- Ну... я... - замялся Децл, - это... по квалификации просить буду сто тридцать девятую, часть первую - убийство без отягчающих... Через покушение...
- Слава богу, что не измену родине, - вставил Клименко - еще бы не сто тридцать девятую - она потерпевшему голову прострелила навылет из пистолета. Странно, как он жив остался. И о чем тут можно советоваться, интересно знать?
- Ну, мы по наказанию больше говорили, - попытался прийти на помощь товарищу Шидловский.
- Тебя не спрашивают - отрезал зам, даже не посмотрев в его сторону. Затем вновь обратился к Алисиевичу:
- И что с наказанием?
Децл резко выдохнул. Несмотря на то, что эти вопросы он, разумеется, ни с кем не обсуждал, копия постановления о привлечении гражданки Зимницкой была им все же на днях прочитана, что, кстати, случалось с Александром Анатольевичем далеко не всегда, и не раз уже бывало так, что он приходил в процесс, не зная ни фамилии обвиняемого, ни обстоятельств дела, ни даже статей Уголовного кодекса, по которым квалифицировались совершенные преступления. Это, кстати, вовсе не обязательно объяснялось расхлябанностью и безалаберностью Децла, поскольку некоторые дела поручались помощникам прокурора непосредственно перед началом заседания. Именно поэтому Клименко строго-настрого наказывал всем подчиненным до судебных прений докладывать ему лично материалы каждого дела, и уж в особенности такого, где речь шла о деянии, которое законом относилось к категории тяжких или особо тяжких преступлений.
Алисиевич, конечно, собирался обсудить с начальником и дело Зимницкой, тем более что это позволяло ему снять с себя всякую ответственность за результат, но вот уже второй день, как он не решался начать о нем разговор, поскольку неожиданно для самого себя обнаружил, что исход дела ему не безразличен. Обвиняемую, молодую женщину двадцати пяти лет, постоянно избивал сожитель, или, как было принято выражаться среди юристов, "гражданский муж" - уроженец одной из республик солнечного Кавказа. То ли он делал это из ревности, то ли потому, чтобы власть показать - непонятно, но только обязательный удар женщине в глаз или в лоб со временем превратился у него в ритуал. Довольно долго Зимницкая это терпела, ибо сам бог терпел и нам велел, но однажды, когда в один прекрасный день любимый мужчина, в очередной раз продемонстрировав свое физическое превосходство, сел смотреть телевизор, она пошла в спальню, достала там из тумбочки пистолет, который будущий потерпевший, как всякий уважающий себя джигит, незаконно хранил дома, после чего вернулась в зал и с расстояния менее трех метров (о чем свидетельствовали крупицы пороха на коже кавказца) выстрелила ему в голову. Пуля пробила затылок и вышла через правую височную кость. Несмотря на это, горе-мачо остался жив и даже поправился, если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что человека, способного регулярно без серьезных причин избивать живущую с ним женщину, вряд ли можно считать полностью здоровым психически.
И вот теперь Алисиевичу приходилось решать, сколько лет лишения свободы в предложенном законом диапазоне (от шести до пятнадцати) он должен предложить суду для этой неудавшейся мужеубийцы. С одной стороны, ему было ее вполне искренне жаль, но, с другой, даже Децл понимал, что иного выхода, кроме как попросить срок по минимуму, у него, строго говоря, нет. Поскольку речь шла об особо тяжком преступлении, варианты с условным осуждением или с отсрочкой исполнения наказания отпадали сразу. Была, правда, одна возможность не сажать Зимницкую в тюрьму - применить по отношению к ней статью семидесятую Уголовного кодекса, то есть, назначить ей иное, более мягкое, чем предусмотрено законом, наказание, но об этом Алисиевич боялся даже заикнуться. Клименко строго контролировал все постановленные судом приговоры и в каждом факте применения семидесятой статьи видел проявление коррупции. Децл сам неоднократно слышал, как Валентин Васильевич во всеуслышание заявлял, что для него семидесятой статьи в кодексе не существует.
Так что теперь он сам не знал, что сказать своему непосредственному начальнику. Видя его нерешительность, Клименко форсировал процесс и с явным неудовольствием в голосе повторил свой вопрос:
- Давай, рожай быстрее! Сколько будешь просить: семь лет? Восемь?
Алисиевич инстинктивно облизнул высохшие от волнения губы. Совершенно случайно переведя глаза на Шидловского и Барцука, он вдруг заметил, что оба его приятеля, которые, очевидно, успокоились и пришли в себя, как только убедились, что Клименко пришел не по их души, игриво перемигиваются между собой, искоса бросая на попавшего в переплет товарища насмешливые взгляды. Тут же вспомнив о том, что он, собственно, является потомственным дворянином, Александр Анатольевич, превозмогая страх, который внушал ему Клименко, набрал в грудь побольше воздуха и одним духом выпалил:
- Валентин Васильевич, я считаю, что в этом деле имеются исключительные обстоятельства! Он же, потерпевший то есть, постоянно ее бил! Ну, не выдержала баба, так что теперь - в тюрьму ее за это сажать, тем более, что она его и не убила даже! Убила бы - тогда да, а так, я думаю, надо к ней семидесятую применить и попросить хотя бы ограничение свободы без направления...
Клименко не дал ему закончить. Бесцеремонно прервав подчиненного, он быстро заговорил, хотя и негромко, но так, что у любого, даже смелого человека, кровь застыла бы в жилах.
- Повторяю еще раз, специально для дебилов, если до сих пор непонятно, - бросал он одну за другой резкие, отрывистые фразы, так, словно методично наносил Алисиевичу удар за ударом, - пока я - заместитель прокурора, ни о какой семидесятой в этом районе не может быть и речи. Какие исключительные обстоятельства? Детей у нее нет. Престарелых родителей - тоже. В милицию она не заявляла - соседи позвонили. Помощь потерпевшему не оказывала. Явки с повинной нет. Вообще ничего нет. Ни участковому, ни в райотдел она с заявлениями о побоях никогда не обращалась. Ни одного основания для семидесятой не имеется!
- Но она же сама все рассказала... - попытался возразить Децл.
Левая бровь заместителя прокурора вопросительно изогнулась. Наличие собственного мнения у Алисиевича, которого он откровенно презирал, считая никчемным и ни на что не способным бездельником, искренне удивило Клименко.
- Нет оснований, я сказал! - отрезал он. - То, что следователь ее под стражу не взял, еще ни о чем не говорит. Проси семь лет, и точка! Потом доложишь приговор. Все.
Зам повернулся и собирался было покинуть кабинет, но тут Алисиевич неожиданно для самого себя бросил ему в спину:
- Но ведь это будет несправедливо! Нечестно...
Валентина Васильевича словно хлыстом ударили. Он даже слегка дрогнул, хотя ни Децл, ни Шидловский с Барцуком этого не заметили. Медленно обернувшись и посмотрев на подчиненного, который осмелился ему возражать, долгим тяжелым взглядом, Клименко медленно и отчетливо произнес:
- Я не ослышался? Это ты мне тут говоришь о справедливости? Ты, существо, которое даже не может отличить Уголовный кодекс от Уголовно-процессуального? Раздолбай, за которым мне приходится подтирать после каждого дела? Да чем ты вообще занимаешься в прокуратуре? Твое дело - сортиры на вокзале мыть, и еще не факт, что хотя бы с этим ты справишься!
Алисиевич густо покраснел от возмущения. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но шеф грубо осадил его:
- Теперь слушай меня! Больше повторять не буду. Если ты еще не понял, заместитель прокурора здесь я. Значит, я и решаю, кому чего и сколько просить. Ты - пока еще никто и вряд ли кем-то вообще станешь, поэтому твоя задача - слушать и исполнять. Только так: слушать и исполнять! Вот и давай, делай то, что тебе говорят. Если я узнаю, что ты хоть на пункт отступил от того, что я сказал, попросил Зимницкой меньше семи лет хотя бы на день - я тебя, скотина, смешаю с грязью! Хотя ты и так грязь и есть. Все понятно? Разговор окончен. Завтра после процесса зайдешь ко мне.
Клименко вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Алисиевич так и остался стоять на месте, словно вкопанный, разинув рот от изумления. Шидловский с Барцуком оторопели. Клименко, конечно, частенько ругал как Децла, так и их самих, но ни разу еще не позволял себе прямых оскорблений. Они с тревогой смотрели на своего товарища, поскольку тот выглядел так, как будто только что получил сильный удар по голове, и в любую минуту мог либо сорваться, либо потерять сознание.
- Ты лучше не бери в голову, Саня, - Барцук попытался прервать затянувшуюся паузу. - Он, конечно, не прав, вопросов нет. Я и не знал, что Клименко такая сволочь. Но не морду же ему бить, согласись...
Алисиевича вдруг всего затрясло. Из его горла рвалась наружу даже не членораздельная речь, а какая-то бессмыслица, похожая на птичий клекот.
- С-с-сука! - выдавил он из себя сразу же после того как смог внятно произносить слова. - Н-н-ненавижу... Я его... п-падлу...
Децл буквально задыхался от гнева.
- Пойдем, Саша, возьмем по пиву, - сказал Шидловский. - Забудь. Хотя, конечно, такое не забывается. Но жизнь длинная, будет и у нас на улице праздник. А сейчас пойдем. Тут пивом не обойдешься, надо по сто грамм обязательно раздавить. А может, и по двести.
- Да идите вы! - взорвался Алисиевич. - Какое пиво! Я сейчас его вызову, клянусь! Стреляться с ним будем! С десяти шагов, чтобы наверняка! Прибью козла, урода конченого...
Далее последовала отборная нецензурная брань.
- Слушай, брат, да остынь ты, наконец, - вновь обратился к Алисиевичу Барцук, дождавшись, пока тот отведет душу. - Это же несерьезно все. Дуэль, стреляться, барьеры... Кино насмотрелся, что ли? Ну хочешь, пойди сейчас и врежь ему, хотя на твоем месте я бы, извини, не рискнул... Да и не выход это. Завтра же тебя вышибут из конторы пинком под одно место. Так что приди в себя. Поверь опытному человеку: самый сильный и мудрый - тот, кто умеет ждать. Вот и подожди. Рано или поздно у тебя появится возможность отомстить, если, конечно, ты это твердо решил. Ну а сегодня ты сделать ничего не можешь. И даже мы все вместе - тоже. Только если шефу пожаловаться. Но сам-то как думаешь: кого Таракан предпочтет - Клименко или нас троих?
Тараканом подчиненные любовно называли районного прокурора.
- Нет, я так этого не оставлю! - Децл распалял себя все больше и больше. - Не позволю так со мной обращаться! И прокурор мне тут не указ. Короче! Олег, Паша! Если вы мне действительно друзья и хотите помочь, будьте моими секундантами! Условия такие: завтра утром, где угодно... да хоть в парке за психдиспансером, это рядом совсем, пять минут ходу... Пистолеты. Дистанция - десять шагов. По три выстрела. Хотя... Выбор оружия вроде за ним, разве не так?
Барцук и Шидловский несколько секунд молча смотрели на него. Затем Барцук сказал:
- Ты, похоже, совсем двинулся. Какие, нахрен, секунданты? Ошалел, ей-богу! Слушай, Саша, ты ведь не Лермонтов, и мы не на Кавказе. Какая, к чертям, дуэль? Да ты только говорить эту чушь больше никому не вздумай, засмеют же... Пойдем, тебе говорят, водочки накатим!
- Я вызываю вас, господин граф! - наигранным тоном и подчеркнуто гнусавя, стараясь, чтобы его речь походила на голос знаменитого переводчика видеофильмов восьмидесятых, воскликнул Шидловский. - Стреляться с трех шагов, через платок!
- Я убью тебя, сволочь! - в тон ему заверещал Барцук.
Встав друг напротив друга, они вытянули вперед руки с воображаемыми пистолетами, а затем начали кружиться по кабинету в каком-то диком подобии вальса, перемежая идиотским хохотом и нецензурщиной напыщенные угрозы, которые оба произносили нарочито выспренно и оттого неестественно.
С минуту Алисиевич молча смотрел на тех, кого еще совсем недавно считал своими друзьями, а затем резко повернулся и быстро вышел. Громкий смех и обрывки фраз, которые его товарищам казались шутливыми и безобидными, преследовали его вплоть до первого этажа.
2.
Децл метался по прокуратуре, словно загнанный зверь. Возмущение и обида душили его. Он сам себе удивлялся. Еще ни разу за двадцать семь лет жизни на его долю не выпадали такие сильные эмоции. И ведь, казалось бы, никаких особых оснований для того, чтобы так расстраиваться, не было. Клименко и раньше много раз устраивал ему выволочки по самым разным поводам. Если сложить вместе все, что он при этом говорил, то хватило бы на двадцать дуэлей, даже с учетом отсутствия откровенно бранных слов. Почему же именно сегодня его так задело случайно брошенное оскорбление? Алисиевич вряд ли смог бы ответить себе на этот вопрос.
Наступил вечер. На часах была половина восьмого. Основная масса сотрудников уже покинула контору, отправившись по своим делам, но Клименко еще сидел в своем кабинете. Он вообще часто оставался на месте после окончания рабочего дня, а также проводил в прокуратуре выходные дни. Ни о чем, кроме вопросов, связанных с применением уголовного и уголовно-процессуального законов, зам никогда с коллегами не говорил, по каковой причине у всех сложилось мнение, что ничего, кроме работы, его в жизни не интересует.
Зная об этой особенности характера своего начальника и будучи уверенным в том, что как минимум до десяти вечера он кабинет свой не покинет, Децл вот уже битый час тщетно пытался найти сумасшедшего, который взял бы на себя неблагодарный труд выступить в качестве его секунданта. Но времена поручиков Голицыных и корнетов Оболенских давно миновали. Старший помощник прокурора Немцевич на просьбу Алисиевича ответил решительным отказом. Коля Протасов, водитель шефа, которого Децл поймал на лестнице, изумленно посмотрел на него, после чего, отмолчавшись, помчался вверх по ступенькам, и, уже спустившись на первый этаж, несостоявшийся дуэлянт услыхал с той стороны, где располагался кабинет Паши Шидловского, дикий взрыв хохота. Следователь Василюк, едва оторвавшись от процесса подшивки какого-то дела, ограничился тем, что довольно выразительно покрутил пальцем у виска. Все остальные уже разошлись, тем самым лишив себя хорошей возможности развлечься.
Таким образом, в тот момент, когда Алисиевич робко постучался в дверь кабинета старшего следователя Колосова, он уже не испытывал особых надежд на успех задуманного предприятия и склонялся к мысли о том, чтобы вызвать Клименко на поединок самостоятельно. Как делаются подобные вещи, он не имел ни малейшего представления, поэтому решил расспросить Колосова и выяснить, что тому известно о секретах дуэльного кодекса, если, конечно, старший следователь откажет ему в просьбе лично стать посредником между ним и заместителем прокурора. Децл почему-то был уверен в том, что именно Колосов больше других знает обо всех правилах поединков и о порядке их организации. Возможно, потому, что когда-то профессионально занимался боксом.
Дверь в кабинет оказалась открытой. Сергей Сергеевич (так звали старшего следователя) в полном одиночестве сидел за широким столом, на котором в беспорядке валялись подшитые и неподшитые бумаги, ручки, пластиковые стаканы, свертки с вещественными доказательствами, клубки и обрывки шпагата, ножи, какие-то объедки и прочие рабочие принадлежности вперемешку с предметами нехитрого быта. Сам Колосов уставился в компьютерный монитор, время от времени стремительно что-то набирая на клавиатуре и беззвучно шевеля губами. Вероятно, как раз в этот момент в его голове рождался очередной процессуальный документ.
Вообще к старшему следователю в прокуратуре относились настороженно. С одной стороны, с его взрывным, холерическим характером, начитанностью и остроумием, а также склонностью к выпивке, граничившей с алкоголизмом, он всегда был душой компании. С другой, Колосов весьма болезненно относился ко всему, что он лично считал неправильным и несправедливым, мог высказать в глаза что угодно и кому угодно, при этом не стесняясь в выражениях, а также любил блеснуть эрудицией и по любому поводу высказать свое мнение, что с большой досадой воспринималось окружающими, поскольку возражать Сергею Сергеевичу им было трудно, а осадить или запугать его - невозможно, ибо Колосов никого и ничего в жизни не боялся. Несмотря на довольно беспорядочный образ жизни, ему удавалось сохранять хорошую физическую форму, так что связываться с бывшим боксером, который и теперь, в свои тридцать четыре, мог двадцать раз подтянуться на перекладине, никому особенно не хотелось.
Кроме того, старая темная история, связанная с арестом Колосова по подозрению в получении взятки, когда его сначала взяли с поличным прямо в здании прокуратуры, а затем, через две недели, так же неожиданно выпустили, сняв все обвинения, не добавляла ему вистов в глазах коллег. Его бы вообще уволили из органов, безотносительно к тому, виновен он или нет, но поговаривали, что сразу после освобождения Колосова из СИЗО к самому прокурору города будто бы явилась целая делегация людей в штатском, которые настоятельно порекомендовали не создавать из ошибки спецслужб проблему и не трогать честнейшего человека, так как он совершенно случайно оказался в поле их зрения и незаслуженно пострадал. Сам Колосов никогда и ничего об этом не рассказывал, но всем вокруг было понятно, что подобное заступничество со стороны комитетчиков не может объясняться лишь желанием восстановить справедливость. Как любил говорить Винни-Пух, это случилось неспроста.
С учетом всего сказанного, нет ничего странного в том, что Алисиевич переступил через порог кабинета Колосова с некоторой опаской. Если максимум, чего он мог ожидать от других сослуживцев, заключался в насмешках и в пожеланиях как можно скорее посетить психиатра, то старший следователь мог и сам, вслед за Клименко, смертельно оскорбить его, причем не только словом, но и действием. С него станется. Поэтому, стараясь быть как можно более вежливым, что для него, кстати, являлось совсем не простой задачей, ибо в силу особенностей своего характера, он в любой момент мог, причем сам совершенно того не желая, нахамить или сказать глупость, Децл осторожно прикрыл за собой дверь и произнес самым любезным тоном, на который только был способен:
- Добрый день... то есть, вечер... Сергей Сергеевич, у меня просьба к вам будет такая... неожиданная, что ли...
Колосов оторвался от монитора и внимательно посмотрел на Алисиевича. Выражение его худого, не отличавшегося красотой лица, на котором особенно выделялся крупный сломанный нос, оставалось непроницаемым, но в больших голубых глазах, окруженных сеточкой ранних морщин, едва заметно блеснула искорка смеха.
- Похоже, и впрямь неожиданная, - сказал он, - просьба-то. Раз уж даже ты на "вы" перешел. Ладно, излагай, что там у тебя. Только быстро. Занят я, сам видишь.
- Ну, тут не так все просто, Серега, - начал Децл, стараясь тщательно подбирать слова и с удовлетворением отметив, что Колосов, во-первых, трезв, а, во-вторых, у него явно пока хорошее настроение. - Понимаешь, я хочу тебя попросить об одной вещи... Не знаю даже, как сказать... Короче, проблема в следующем. Мне нужен секундант. Лучше, конечно, прямо сейчас, но можно и завтра утром.
- Кто-кто тебе нужен? - морщины на лбу Колосова собрались вместе. Лицо старшего следователя приняло вопросительно-заинтересованное выражение.
- Ну этот... секундант. Я решил драться на дуэли.
Произнося эти слова, Алисиевич, сколь бы он ни был глуп, с досадой отметил, что они прозвучали натянуто и фальшиво.
Оттолкнувшись ногами, Колосов отъехал от стола на своем офисном кресле и, запрокинув голову, громко захохотал. Несмотря на то, что такая реакция не стала для него неожиданностью, Децл густо покраснел. Тело старшего следователя дрожало от смеха, а из глаз текли слезы. Алисиевич решил было уйти и уже повернулся, чтобы открыть дверь, но Колосов остановил его.
- Погоди... - он пытался говорить спокойно, но время от времени все равно срывался на хохот - Слушай, развеселил, честное слово, ха-ха-ха! Ей-богу, давно так не... ха-ха-ха!... смеялся! Нет, не уходи. Давай, в подробностях расскажи, как это... ха-ха-ха!... и с чего ты такое решил!
- Да ладно, забудь, - ответил с обидой в голосе Децл. - Я так и знал, что ты откажешься. Если тебе это смешно, я лучше пойду.
- Погоди, тебе говорят! Я что, разве сказал "нет"? Давай... ха-ха... излагай, с кем ты собрался драться, из-за чего и почему. На чем, кстати? На ножах, на шпагах, на пистолетах, или... ха-ха-ха!... на рессорах от трактора "Беларус"?
- Выбор оружия принадлежит тому, кого вызвали, - важно ответствовал Алисиевич.
Это замечание вызвало у Колосова новый приступ смеха. Наконец, успокоившись, он спросил:
- Ну, допустим. Так к кому мне идти с вызовом-то? Что передать от оскорбленного и что добавить от себя?
В глазах Децла мелькнула искра надежды, и он, решив, что получил согласие, быстро заговорил:
- Я вызываю Клименко. Он пока еще у себя. Раньше десяти вряд ли уйдет. Надо определиться по месту, времени и оружию. Лучше завтра, с самого утра!
Улыбка тут же сбежала с лица старшего следователя.
- Ты дурак? - осведомился он таким тоном, что Алисиевич не осмелился возразить. - Ты что, думаешь, он так тебе и согласится? Пойдет стреляться с тобой? Надо быть полным идиотом, чтобы предложить такое, тем более, своему начальнику. Неужели не понятно?
- Если он не будет драться со мной, я сам его пристрелю! - воскликнул Децл. - Он достал уже! Придирается к каждой мелочи, а сегодня прямо оскорбил, как будто я бомж какой или уголовник!
- Ну, уголовника оскорблять тоже нельзя, - задумчиво и уже совершенно серьезно протянул Колосов. - Чтобы себе дороже не вышло... А Клименко может, конечно... Что же он тебе такое сказал, коль ты готов прыгать на него, словно петух?
Захлебываясь от возмущения, Алисиевич сбивчиво и довольно путано изложил следователю весь свой разговор с Клименко во всех подробностях. Когда он закончил, Колосов, помолчав с минуту и почесав в задумчивости подбородок, спросил:
- Так ты говоришь, он велел тебе просить Зимницкой просить семь лет?
Децл кивнул.
- То есть, суд ей даст шесть?
- Наверное... По минимуму. А ты почему спрашиваешь?
- Ну и молодежь пошла, - криво улыбнулся Колосов. - Идет в суд и не смотрит даже, кто дело расследовал. Я уж не говорю о том, чтобы со следователем предварительно поговорить, обсудить, наметить линию поведения... Вы-то, помощники, только надзорку видите, а мы дела своими руками шьем...
- Так это твое дело? - удивленно воскликнул Алисиевич. - Тогда ты меня поймешь! Мне бабу стало просто жалко, я хотел к ней семидесятую применить, ну, чтобы без лишения свободы... А этот... мудак, когда услышал, как только меня не обозвал! Ну как не стреляться с такой скотиной!
- Я-то пойму, - Колосов словно не слышал последних слов Децла. - Однако вот в чем вопрос: дуэль дуэлью, но на суде завтра ты говорить что будешь?
- На каком суде? - искренне удивился Алисиевич. - Ты думаешь, я после всего этого в суд пойду? Да меня, может быть, до начала заседания в живых уже не будет!
- А зря, - спокойно сказал старший следователь. - Если тебе стало Зимницкую жалко даже после прочтения всего лишь обвинения и одного допроса в суде, то я с ней два месяца лично общался. И с джигитом этим. И с родней его. Они сюда приезжали, кстати. Крику было, шуму до небес! Требовали выдать обвиняемую им головой, чтобы они могли ее на куски порезать. Я им говорю, мол, их родственника самого привлекать надо, за хранение оружия, а они слышать даже не хотят. Как только потерпевший из больницы вышел, они его сразу в горы к себе увезли, я даже допрос нормальный сделать не успел. Все дело только на показаниях обвиняемой держится. И ведь что обидно? Я же ей объяснял, дуре, говори, мол, что ты защищалась. Ну, типа, сожитель стал ее избивать, она убежала от него в комнату, достала там пистолет, только чтобы пригрозить, а он все равно полез на нее. Тут она его оттолкнула, они начали бороться, и произошел выстрел. Необходимая оборона и никакой тюрьмы!
- Так она же ему в затылок пальнула, - вставил Децл. - Оборона не прокатит.
- Фигня вопрос! - воскликнул Колосов. - Это, как говорится, дело техники. Подготовиться можно было. Прикинуть заранее расположение обоих, схему нарисовать, с экспертами посоветоваться... Есть с кем. Тем более, выстрел почти в упор, что говорит в ее пользу. Поднатаскать бы ее, главное только, чтобы духу у бабы хватило, и как тогда доказать, что обвиняемая осознанно и умышленно в джигита стреляла, если она будет упорно утверждать обратное? Опять же, телесные повреждения у нее на лице, и получается в итоге, что во время процесса ее слова будут против его слов. Сам подумай, кому наш суд больше поверит: несчастной белорусской бабе, которую постоянно избивает муж, или этому наглому сыну гор?
- Почему же это все не прошло? - удивленно спросил Алисиевич.
- Потому что все бабы - дуры! - в отчаянии махнул рукой Колосов. - Я ей советую, как лучше сделать, для ее же пользы, а она в ответ одно талдычит: ей скрывать, мол, нечего, она только правду говорить будет. Были бы дети, можно было бы на это нажать, а так... И упрямая же попалась, понимаешь! Ну, все что я мог в такой ситуации - это под стражу ее не брать, так я и не брал. Не представлял на арест даже. А теперь ей шестерик мотать. И из-за кого? Вот, Саша, если тебе очень пострелять хочется, можешь поехать в Дагестан и там оттянуться вволю! Как писали классики, я дам вам парабеллум!
- Да ну, Серега, брось эти шуточки, я к тебе с делом серьезным пришел, а ты... - возмутился было Децл.
- Какие тут шутки! - лицо Колосова сразу стало серьезным - Во всяком случае, это примерно тот же уровень идиотизма, что и твоя идея стреляться с Клименко. Впрочем, нет. Смерть потерпевшего хотя бы пользу обществу принесет, а то, что в твою голову втемяшилось, только людей смешит!
- Ладно, я понял, - Алисиевич надулся и задрал нос от обиды, - Пошел я. Придется самому...
- Стоять! - рявкнул Колосов. - Мы не закончили еще. Вот ты сейчас будешь всю эту чушь Клименко нести, он тебя отошьет и еще ввалит как следует, а потом что? Пойдешь в суд и будешь семерку Зимницкой просить?
- Да не пойду я никуда! - махнул рукой Децл.
- Отлично! Значит, ты соскакиваешь и даешь Клименко возможность заменить тебя Шидловским или каким-нибудь еще клоуном, которому все пофигу и который спокойно просит бабе уже не семь, а восемь или даже десять лет? Хорошо придумал, молодец. Далеко пойдешь. И начальство сможешь удовлетворить и будешь одновременно считать, что все в дерьме, а ты - д`Артаньян. Класс! Я бы сам ни в жизнь не додумался.
- Да что ты несешь! - голос Алисиевича дрожал от возмущения. - Да я вообще прикончу эту суку, и тогда вопрос отпадет сам собой!
- Отпадет, говоришь? Прикончишь, да? Ну-ну. Хотя... а давай! Нет, правда, давай прямо сейчас!
Колосов встал на ноги, вышел из-за стола и, приблизившись к огромному, почти в рост человека, насыпному сейфу, открыл дверцу и, достав изнутри какой-то предмет, швырнул его в сторону Алисиевича. Брякнувшись о крышку стола и громко лязгнув, черный кусок металла угрожающе сверкнул в лучах старой галогеновой лампы. Децл с ужасом посмотрел на него. Перед ним, подмяв под себя бланки протоколов, какие-то описи и скоросшиватели, лежало самое настоящее оружие - пистолет Макарова.
- Вперед, на мины, - спокойно сказал Колосов. - Можешь не утруждать себя вызовами, секундантами, барьерами и прочей хренью. Просто берешь ствол, поднимаешься на второй этаж и говоришь Клименко, что готов шлепнуть его без промедления. У него такой же есть, я точно знаю, видел собственными глазами. Идете в садик, вон там, перед магазином, ну и дальше как бог даст.
Алисиевич, словно зачарованный, не мог оторвать от пистолета глаз. Дело, которое всего минуту назад казалось ему простым и естественным, теперь вставало перед ним в новом свете. Стрелять он умел, хотя в армии и не служил, однако все его общение с оружием ограничивалось пальбой по бутылкам, да по воробьям, когда они втроем, вместе с Барцуком и Шидловским, напившись на даче у последнего до синих крокодилов, устроили охоту на пернатых, по очереди пуляя в них из пистолета Барцука. В тот раз им с трудом удалось уговорить перепуганных соседей не вызывать милицию.
Но сейчас Децл вдруг понял, чего на самом деле стоят все его громкие слова и пустые угрозы, которыми он вот уже два часа разражается по адресу Клименко. Любой поступок, кажущийся простым и даже интересным на расстоянии, приобретает совсем другой оттенок, как только его становится необходимо совершить самому.
- Что, думаешь, не заряжен? - насмешливо спросил Колосов, видя нерешительность коллеги. - Смотри...
Он быстро взял пистолет в руки, достал из рукояти обойму, затем по одному извлек из нее патроны, которые с громким стуком поочередно падали на стол. Потом точно так же снарядил обойму вновь, поместил ее в окно, щелкнул предохранителем и передернул затвор.
- Видишь, все девять на месте, - ухмыльнулся старший следователь. - Действуй. Или зассал?
Алисиевич нервно сглотнул слюну. Всего охотнее в этот момент он под любым предлогом покинул бы кабинет Колосова. Что делать дальше, Децл пока не решил, но теперь уже точно знал, что никакого вызова ни Клименко, ни кому бы то ни было еще, с его стороны никогда не последует.
- Нет, так не пойдет, - нашелся он. - Это не по правилам. Нужен официальный вызов, четкая оговорка условий и прочего... Я так не могу... Нет, ладно, Серега, раз ты в секунданты не пойдешь, то лучше...
Колосов не дал ему закончить. Быстрым и неуловимым движением приблизившись к Алисиевичу, он коротко, без замаха, ударил его снизу в челюсть. Совершенно не ожидая этого, Децл не успел ни уклониться, ни закрыть лицо и отлетел в сторону. Он наверняка упал бы, если бы на его пути не оказалась стена кабинета, наткнувшись на которую, Алисиевич сполз вниз и шмякнулся прямо на стоявший рядом стул.
Второго удара не последовало. Колосов вернулся к своему креслу, уселся в него и вновь уставился в монитор, как будто ничего не произошло. В сторону Децла он даже не посмотрел.
Когда жизнь разбивает вдребезги сложившееся уже представление о ней, это всегда бывает тяжело. Еще тяжелее осознавать то, что все казавшееся важным и достойным подражания, на деле оказывается никому не нужной претенциозной мишурой, а те положительные качества, которые человек искал и находил в себе долгие годы, в один миг оборачиваются недостатками.
Все это Алисиевич понял за какие-то несколько секунд, хотя не обладал ни сообразительностью, ни решительностью, ни склонностью к самоанализу. Один-единственный удар моментально обратил в прах и его показную отвагу, и остатки достоинства, и весь тот апломб, который основывался всегда не столько на каких-то способностях или достижениях, сколько на наглости и неумении мыслить самостоятельно. Понимая, что он не сможет найти в себе сил ни для того, чтобы ответить Колосову, ни для мести Клименко за нанесенную обиду, Децл заплакал. Так плачут маленькие дети, у которых чужие мальчишки на улице отбирают любимую игрушку.
Услыхав громкие приглушенные всхлипы, Колосов отвлекся от компьютера. Несколько минут он внимательно смотрел на торчащие в разные стороны взлохмаченные волосы Алисиевича, ибо тот, согнувшись, закрыл лицо руками, чтобы не показать слез, на мелко дрожавшую спину, а затем вновь подошел к сейфу. Послышался лязг открываемой железной дверцы, затем мелодичный звон стекла и бульканье льющейся жидкости. Секунду спустя старший следователь уже склонился над неудавшимся дуэлянтом и совал ему в руки стакан.
- На, выпей водки, - сказал он Децлу. Тот опрокинул стакан залпом. Колосов вновь наполнил его и, подождав, пока Алисиевич выпьет, спокойно произнес:
- Иди домой, Саша. Поздно уже. Не бойся, я не скажу никому. Отдохни, выспись, завтра будешь чувствовать себя совсем по-другому. Я тебе говорю. И запомни накрепко вот что: рано или поздно надо начинать отвечать за свои слова. И думать о том, что ты говоришь или делаешь. Ну и смотреть, как то, что ты делаешь, может отразиться на других. Если не поймешь, так на всю жизнь и останешься клоуном, с которого все будут ржать и каждый, кто над тобой стоит, будет издеваться и унижать тебя. Вот мне, допустим, Клименко никогда не сказал бы то, что он сказал тебе. А почему, как ты думаешь? Нет, не потому, что я могу ему и в лоб дать. Хотя могу, конечно. Просто он знает, что это бесполезно. Я все равно сделаю по-своему. И плевать я хотел на его мнение. Я сам знаю, как правильно. А ты - не знаешь. А если и знаешь, то не можешь на своем настоять. Потому из тебя веревки вьют и будут дальше вить, если не поймешь, что воля начальства - это одно, а совесть - это другое, и ежели одно с другим не совпадает... Да ладно, что я тебе лекцию читаю! Короче, всем спать! Свободен, Саша, давай, двигай до хаты, только не вздумай попадаться в таком виде Клименко на глаза, а то еще, чего доброго, мне с ним на дуэли драться придется, заступаясь за тебя, дурака...
После того как дверь за Децлом закрылась, Колосов, провожая его долгим взглядом, негромко добавил, произнося слова как будто в пустоту:
- Эх, жаль пацана, сожрут ведь. Хоть и дурень, а совсем неплохой по сути. Слабак только, но тут уж ничего не попишешь...
3.
Тусклый свет настольной лампы косо падал на разложенные по столу бумаги. Смешиваясь с неясным мерцанием фонарей за окном, он отбрасывал причудливые отблески на застекленный шкаф, на стоявшие на полках в строгом математическом порядке книги, и на висящие вдоль стен вымпелы, благодарности и почетные грамоты, заключенные в красиво оформленные рамки. В кабинете царила полная тишина, которую нарушало лишь мерное тиканье настольных часов, да прорывавшиеся сквозь открытую форточку отзвуки от шума проносившихся по улице в ста метрах от здания прокуратуры автомобилей.
Заместитель прокурора Клименко любил последовательность во всем. Уж если он брался за какое-то дело, то не давал себе ни отдыха, ни срока до тех пор, пока не доводил его до логического конца. Обладая упорством и настойчивостью бульдога, он, раз вцепившись во что-то, не отпускал добычу до последнего, и за это его как ценили, так и ненавидели одновременно.
Расположившись в кресле поудобнее, ослабив галстук и повесив мешавший пиджак в шкаф, Валентин Васильевич уже раз в шестой с красным карандашом в руках правил окончательный проект речи, которую должен был произнести через два дня в суде, в ходе прений по делу о хищении деталей на одном из крупных заводов, по которому в качестве обвиняемых проходили, помимо пятерых обычных ряботяг, три мастера, два начальника цехов и даже главный инженер. Расследованием занималась городская прокуратура, которая сделала вывод, что все эти лица действовали в составе организованной преступной группы. Таким образом, дело, распиаренное журналистами и на интернет-порталах еще на стадии следствия, приобретало даже где-то и политическое значение, и его исход мог напрямую повлиять на карьеру Клименко, которая, как он давно заметил, несколько застопорилась.
Валентин Васильевич хотел закончить работу с текстом непременно этим вечером. Весь следующий день он планировал отвести на то, чтобы выучить ее наизусть. С одной стороны, Клименко не любил говорить по бумажке, считая, что это снижает эффект от речи и ставит под сомнение авторитет самого оратора, с другой же, он, несмотря на все свои достоинства, не умел, что называется, импровизировать на ходу, так что подспорье в виде текста, заранее положенного на бумагу, было ему абсолютно необходимо. Поэтому он придирчиво вычитывал каждую букву, то и дело проговаривая про себя предложения и целые абзацы, напряженно думал над каждым стилистическим оборотом и с помощью лежавшего перед ним орфографического словаря пытался обогатить свою речь новыми терминами и выражениями, которые одновременно должны были служить и тому, чтобы убедить суд в правильности занятой им позиции.
Стрелки часов показывали уже десять, но текст был еще далек от идеала. В раздражении бросив карандаш на стол, Клименко встал, потянулся и прошелся из угла в угол, разминая кисти и обдумывая вопрос о том, как бы ему получше обосновать основные признаки наличия организованной группы - ее устойчивость и управляемость - ибо сколько-нибудь реальных доказательств такой квалификации следствие ему не предоставило.
Его размышления прервал стук в дверь. Обернувшись, Клименко увидел на пороге Алисиевича и, хотя он вообще редко чему-либо удивлялся, был откровенно поражен внешним видом подчиненного, не показав, впрочем, виду. Взлохмаченные волосы, блуждающий взгляд, темные круги под глазами и раскрасневшееся лицо, что для блондина Алисиевича, было несвойственно, все в его облике говорило о том, что Александру Анатольевичу пришлось только что пережить немало неприятных минут.
- В чем дело? - с явным недовольством в голосе спросил подчиненного Клименко. - Чего тебе надо? И что за вид такой? Напился, что ли?
Децл ответил не сразу. Покинув кабинет Колосова, он пошел к себе и, вскипятив воды в чайнике, выпил крепкого кофе. Мысли в беспорядке роились у него в голове, но одно он знал точно: невозможно оставить все так, как есть. Что ему надо делать сейчас, и какой поступок будет самым правильным, он не знал и сам, да и совета попросить было не у кого: Барцук и Шидловский уже высказались, а возвращаться к Колосову он не хотел. Так и не придя к какому-то определенному решению, Алисиевич опрокинул в себя поверх кофе еще рюмку водки и двинулся в сторону кабинета Клименко, рассчитывая на то, что сама ситуация, в которую он ввязывается, расставит все точки над "и".
Теперь же он попросту не знал, что ему говорить. Просить ли у шефа прощения (хотя непонятно, за что), потребовать ли от него извинений, ударить ли по лицу... Все эти мысли и множество других одновременно и все сразу посетили Децла, и от них у него буквально раскалывалась голова. Наконец, набравшись храбрости, он сказал:
- Я не буду просить Зимницкой семь лет.
Он с удивлением отметил про себя, что именно эти слова вырвались у него как бы сами собой, хотя если он и думал о предстоящих наутро прениях, то далеко не в первую очередь.
Брови Клименко изогнулись дугой. Близко знакомые с ним люди знали, что это означало у Валентина Васильевича крайнюю степень удивления.
- Не понял, - не меняя тона сказал он. - Чего ты не будешь делать?
- Вы меня слышали, - обнаружив неожиданную твердость в голосе, произнес Алисиевич. - Я не буду просить семь лет обвиняемой Зимницкой. Я попрошу суд применить к ней семидесятую статью и приговорить к четырем годам ограничения свободы без направления в спецучреждение.
- Садись, - коротко бросил Клименко, возвращаясь за свой стол. Когда Децл уселся за приставку напротив него, зам сказал:
- Ты, я вижу, меня не понял. Оснований для применения семидесятой по этому делу не имеется никаких. Нет ни одного обстоятельства, которое можно было бы признать исключительным. Даже факт избиения обвиняемой потерпевшим на таковое не тянет, поскольку, кроме ее собственных слов, отсутствуют какие-либо доказательства их систематичности. Она же в милицию никогда не обращалась. А если каждая баба после плюхи от мужа будет дырявить ему из пистолета голову, то мы тут устанем трупы собирать.
Он почти оправдывался. Клименко, конечно, никогда в жизни не стал бы просить извинения у подчиненного, поскольку счел бы это ниже своего достоинства, но, наорав на Алисиевича без особого выбора выражений, он потом все же почувствовал, что был не прав, и теперь пытался если не загладить вину, то хотя бы устранить причину разногласий.
- Если ты мне представишь сейчас разумные доводы в пользу своего решения, я, может быть, и соглашусь с тобой, - продолжал зам, - но только эти доводы должны быть железобетонными, понимаешь, чтобы ни один суд потом не мог отменить постановленный приговор. Поэтому прежде всего назови факты, которые можно рассматривать в качестве исключительных обстоятельств, оправдывающих применение семидесятой статьи, как того требует закон.
- Я не знаю, - ответил Алисиевич. - Но я ее видел в суде, слушал, что она говорит, и верю ей. Поэтому и не могу просить ей лишение свободы. Просто не могу.
- Ты пойми - сказал Клименко уже с некоторым раздражением в голосе - мы здесь не играем в "верю - не верю". Любой приговор должен быть законным, обоснованным и справедливым, тебе, надеюсь, не надо это объяснять. А обоснованность означает, что под любой факт, изложенный в приговоре, должны быть подведены такие доводы, оспорить которые или невозможно в принципе или, по крайней мере, очень трудно.
Децл вздохнул. Он уступал Клименко и по уровню знаний, и по умению спорить, и в красноречии, и в решительности. Но в голове у него что-то необратимо переключилось, и уступать он теперь не хотел.
- Я не буду этого делать, - сказал он. - Понимаете, я просто чувствую, что сажать ее в тюрьму - несправедливо. Не знаю, как это объяснить или грамотно обосновать, но я не хочу быть к этому причастным.
Клименко потянул носом воздух. В кабинете ощутимо пахло перегаром, и хотя Алисиевич совсем не выглядел пьяным, больше ни от кого этот запах исходить не мог. Понемногу Валентина Васильевича вновь начала охватывать злоба, вызванная не столько тем, что подчиненный пришел разговаривать с ним в нетрезвом виде, хотя пьющих людей Клименко не выносил, сколько тем, что ему осмеливаются возражать, причем не выказывают при этом привычного уже для него страха. В особенности зама доводил до каления тот факт, что возражает ему именно Децл, которого он не без оснований считал самым никчемным и безалаберным среди всех своих сотрудников.
- Ты сделаешь так, как я тебе скажу, - процедил он сквозь зубы. - И если еще раз я тебя увижу пьяным на рабочем месте, ты пожалеешь о том, что появился на свет.
- Не надо меня пугать, - опустив глаза в пол, ответил Алисиевич. - Я уже сказал вам: просить Зимницкой лишение свободы не буду. Можете на меня не рассчитывать.
- Так вот, значит, как... - злобно прошипел Клименко. - Хорошо. Я тебя заменю. Сам пойду в процесс вместо тебя, но учти, что с этого момента тебе лучше уйти из прокуратуры самому. Потому что работать здесь ты не будешь. Я тебе устрою...
Алисиевич начал было возражать, но зам, перейдя на крик, с силой ударил кулаком по столу и оборвал его:
- Молчать, когда с тобой разговаривают! Ты что же подумал: тут можно воротить отсебятину, кто во что горазд? В который раз повторяю: я и только я решаю, кому, сколько и чего в этом районе прокурор будет просить, а заодно кого и на сколько лет суд будет сажать! Это - данность! Если ты с этим не согласен - свободен, ищи себе другую работу, но даже мысли не допускай, что ты сможешь обойти мое решение!
Если бы Децл посмотрел сейчас на своего начальника, он увидел бы, что губы у того побелели от ярости, а жилка возле левого глаза мелко-мелко подрагивает. Таким Клименко видели крайне редко. Упрямство подчиненного вывело его из себя. Однако Алисиевич попросту боялся смотреть шефу в лицо. Он никогда не мог вынести тяжелого взгляда его немигающих глаз, в которых подсознательно ощущалось что-то змеиное.
- Так что пошел вон отсюда! - продолжал тем временем Валентин Васильевич. - Хотя нет! Сейчас же надзорку мне на стол! Потом иди проспись, а утром чтобы в девять ноль-ноль и ни минутой позже твое заявление было вот здесь!
Он еще раз ударил кулаком по отполированной до блеска столешнице.
Несмотря на то, что его колени предательски тряслись, а губы дрожали от страха, Алисиевич все же нашел в себе силы сказать:
- Нет. То есть, надзорку я вам сейчас принесу и делайте с ней что хотите. А заявление писать не буду. Не имеете права...
- Вот как! - Клименко вскочил на ноги, и в это мгновение Децл подумал, что зам сейчас его тоже ударит и даже зажмурил глаза. Но обошлось. Обойдя подчиненного со спины, Валентин Васильевич зашел за другую сторону приставки и, наклонившись над ней и упершись сильными мускулистыми руками в столешницу, он медленно и тихо, но от этого не менее грозно произнес:
- Ладно. Но тогда ты простым увольнением не обойдешься. Вылетишь по статье. Никто тебя больше на работу не возьмет. Будешь склады сторожить. Или пол мыть в каком-нибудь общежитии. И это не все. Я все усилия приложу к тому, чтобы тебя посадить. Для этого есть много разных способов. Все твои дела лично пересмотрю. И обязательно нарою если не на злоупотребление, то на служебную халатность. Не рассчитывай на то, что тебе удастся отмазаться от наказания. Ты меня знаешь. В последний раз спрашиваю: перестанешь дурить?
Алисиевич, съежившись так, что со стороны казалось, будто он свернулся клубком, едва слышно выдавил из себя:
- Нет...
После этого Клименко заорал уже что-то нечленораздельное. От его крика сотрясались стены, которые, правда, представляли собой лишь облегченные перегородки. Валентин Васильевич потрясал кулаками и, казалось, в любой момент был готов перейти от слов к действиям, но все же дело до этого не доходило. Хотя Децл и вывел его из себя, зам все же чувствовал рамки, за которые нельзя переступать. По большому счету, он хотел лишь окончательно раздавить Алисиевича морально и заставить его выполнить свой приказ, ибо в противном случае весь авторитет Валентина Васильевича, который он создавал себе годами, ставился под серьезную угрозу.
Что касается самого Децла, то ему хотелось лишь одного - чтобы все поскорее закончилось, причем неважно, как именно. Многократно пожалев о том, что вообще начал этот разговор, он уже был готов согласиться на все требования зама и сделать все, что тот сочтет нужным ему приказать, но как раз после того как Клименко в очередной раз потребовал от него написать заявление об уходе, дверь открылась, и в кабинет вошел прокурор района Борис Николаевич Жук.
- Что здесь происходит? - грозно вопросил он. - Что за крик на всю контору в десять вечера? Валентин Васильевич, поясните!
Клименко среагировал мгновенно. Изобразив на лице благородное негодование, он, кивнув головой в сторону Децла, тут же ответил:
- Вот, полюбуйтесь, Борис Николаевич, на этого молодца! Нажрался на рабочем месте!
Взгляд прокурора наполнило удивление, смешанное с искренним возмущением.
- Я не понял! - воскликнул он. - Алисиевич, ты совсем страх потерял? Ну-ка, объяснись немедленно!
Децл тяжело вздохнул. Рассказывать про все, что произошло в этот вечер, он не хотел, да у него и не хватило бы на это душевных сил. Тем более, что все его слова будут немедленно оспорены Клименко, который скажет, будто он хочет переложить свою вину на плечи другого. А поскольку он действительно выпивши, то не надо долго гадать, кому больше поверит прокурор. Поэтому Децл, собравшись с силами, ответил шефу так:
- Борис Николаевич, мы по делу одному спорим. Там обвиняемая - женщина, которая в сожителя из пистолета стреляла. В голову...
- А-а-а, да-да, помню, - наморщил лоб Жук. - Было такое. Как же фамилия ее... запамятовал...
- Зимницкая, - подсказал Алисиевич.
- Точно, Зимницкая! И что? Вы под рюмку коньяка спорили, что ли? Ты что, не знаешь, что директиву номер один никто не отменял?
- Виноват, Борис Николаевич, - опустил голову Децл. - Это моя вина, расстроился очень. Просто мы с Валентином Васильевичем во мнениях не сошлись.
- Да? Неужели? - в голосе прокурора проскользнул проснувшийся профессиональный интерес. - И что там непонятного-то? Покушение на убийство без отягчающих...
- Не слушайте вы этого раздолбая, - пренебрежительно махнул рукой Клименко. - Он тут такого наговорит, что потом не заснете.
- Погоди, Валентин, пусть скажет. Просто интересно, на чем вы не сошлись-то.
- Я только предложил Валентину Васильевичу применить к Зимницкой семидесятую статью Уголовного кодекса, - продолжал Децл. - Назначить ей более мягкое наказание, чем предусмотрено законом. Ограничение свободы... Ну потерпевший же скотина последняя, избивал ее постоянно...
- Ты не знаешь, постоянно или нет, - прервал подчиненного Клименко. - Об этом только она сама говорит. Другие доказательства отсутствуют. А твои личные впечатления к делу не подошьешь.
В присутствии прокурора его заместитель заметно сбавил тон и старался держаться нейтрально, словно исход дела, о котором шла речь, совершенно его не волнует. Видя это, Алисиевич несколько осмелел.
- Но у нее же телесные повреждения зафиксированы прямо на лице! - воскликнул он. - Да и не только. Там, насколько я помню, и на руках, и на груди, и на спине кровоподтеки. А может, у них вообще давность причинения разная!
- Что значит - может? - язвительно спросил его Клименко. - Ты должен наверняка это знать! Заключение экспертизы в деле. Другие доводы будут? Так я и думал! Борис Николаевич, мое мнение состоит в том, что оснований для применения семидесятой тут нет ни одного. Более того, если мы на это пойдем, у нас скорее всего будет отмена в надзоре по протесту городского суда. Сами себе испортим показатель кассационного опротестования!
- Погоди... - Жук покачал головой. - Дай подумать. По-моему, Валентин, ничего такого фатального в этой семидесятой нет. Я сейчас эту бабу вспомнил. На тот осмотр лично выезжал вместе с Колосовым. И синяки на лице ее вспомнил, и то, что и как она говорила. Поэтому, знаешь, я так думаю, что он прав, - тут прокурор кивнул головой в сторону Алисиевича, - пусть себе просит ограничение. По крайней мере, он это искренне делает, совесть в человеке проснулась, что здесь плохого?
Клименко опешил. Такого он не ожидал.
- Борис Николаевич, но это же будет незаконно! - попытался возразить он.
Жук усмехнулся в свои длинные густые усы, из-за которых, собственно, он и заработал свое прозвище.
- Ты, Валентин, кое-что подзабыл, наверное. Прокурор здесь пока еще я, а посему именно я решаю, что у нас в районе законно, а что - незаконно. Поэтому успокойся и предоставь парню возможность поступить так, как он решил. Решение его правильное, я тебе как юрист юристу говорю. Да и вообще, давно тебе хотел сказать: не надо ломать пацанов через колено. Вот, видишь, Алисиевич, хоть и не самый грамотный сотрудник, но разобрался. Что выпил - это плохо, конечно, но я думаю, он поймет все правильно. Поймешь, Саша?
- А то! - Децл так обрадовался, что не смог сдержать глупой улыбки.
- Борис Николаевич! - теперь Клименко смотрел на своего начальника точно таким же взглядом, каким всего несколько минут назад он смотрел на Алисиевича, - вы, надеюсь, понимаете, что своим решением ставите под вопрос мой авторитет как вашего заместителя в глазах подчиненных?
- А ты волком на меня не зыркай, - Жук вдруг перестал улыбаться. - Я с тобой еще поговорю. Короче, Алисиевич - свободен! Завтра в девять чтоб был на работе как штык! Валентин Васильевич - ко мне в кабинет.
Клименко сжал зубы и, бросив исподлобья на Алисиевича взгляд, полный ненависти, первым вышел в коридор, даже не посмотрев на прокурора и едва не сбив Децла с ног.
Борис Николаевич посмотрел ему вслед. Нельзя сказать, что позиция, занятая по делу Зимницкой молодым помощником, на самом деле казалась ему более справедливой. По большому счету, и на обвиняемую, и на Алисиевича ему было наплевать. Но он не мог отказать себе в удовольствии поставить на место слишком зарвавшегося заместителя. Уже от нескольких человек Жук слышал, что многие говорят, будто у них в районе два прокурора, а к малейшему посягательству на свою власть Борис Николаевич относился весьма ревниво. Поэтому, решил он, пусть-ка Клименко помнит, что он еще не поймал бога за бороду, ему же на пользу пойдет. Но Алисиевичу, разумеется, он этого не сказал.
Проводив Валентина Васильевича встревоженным взглядом, Децл вспомнил все те угрозы, которые были высказаны в его адрес, и, чувствуя, что прокурор его поддерживает, обратился к нему:
- Но ведь меня за это не выгонят, Борис Николаевич? Клименко обещал мне, что если я не выполню его указания, он меня сожрет.
Прокурор уже переступил порог, но, обернувшись, все же ответил своему помощнику:
- Будешь его бояться - точно сожрет. Будешь подстраиваться под все его требования - рано или поздно проколешься. Помни одну, самую главную в нашем деле вещь: если не знаешь, как поступить - поступай по закону. Карьеры, может, и не сделаешь, но докопаться до тебя сложно будет. Все, иди домой, дверь надо закрывать!
В этот вечер Александр Анатольевич Алисиевич, в числе достижений которого до сих пор числилось только откровенно идиотское прозвище "Децл", летел домой, будто на свидание с девушкой и даже разорился на такси, что позволял себе очень редко. Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья, и теперь он сможет подняться высоко над всеми, кто окружал его. И когда спустя пару часов он заснул в своей постели, ему приснилась длинная череда рыцарей, его предков, которые с копьями наперевес неслись в атаку на сонмище окружавших их врагов, а во главе кавалькады на лихом коне скакал он сам, уверенный в том, что еще до утра о его подвигах будут сложены баллады.