Иванов Сергей Иванович. Лабиринт Любви

Эта ссылка https://disk.yandex.ru/d/TZetVgcuyTju9A приведёт вас в библиотеку для искателей ИСТИНЫ, которая находится в папке Познай СЕБЯ (Лекарство для Души).

Эти книги способствуют Прозрению тех, кто их читает.

Джованни Боккаччо

ЛАБИРИНТ ЛЮБВИ

(пересказ через ОСОЗНАНИЕ)

Я вознамерился рассказать в этом сочинении о Милости, ниспосланной мне по благоволению МАТЕРИ БОЖЬЕЙ, вымолившей на то согласие у СПАСИТЕЛЯ. Сделав это, я сумею принести пользу моим читателям. А поэтому молю ТОГО, КТО вложил мне в уста нужные слова и одарил благами, как это будет видно из последующего, чтобы ОН просветил мой ум и направил мою руку, позволив мне написать нижеследующее, ибо это принесёт честь и славу ЕГО Имени и послужит на пользу и утешение тем, кому случится прочитать эти строки.

Однажды, немного дней назад, я сидел в своей келье, единственной свидетельнице моих слёз, вздохов и сетований, погружённый, не впервые, в размышления о превратностях плотской любви. Возвращаясь мыслями к тому, что уже миновало, обдумывая каждый свой поступок и каждое слово, я понял, сколь жестоко обошлась со мной та, кого я избрал своей единственной госпожой, кого любил более жизни, кого почитал и ставил превыше всех. И когда мне представились все обиды и оскорбления, нанесённые мне, всё во мне возмутилось и прежние вздохи, стенания и слёзы сменились рыданиями. Охваченный скорбью, терзаясь то собственным безрассудством, то жестокостью моей возлюбленной, я пришёл к заключению, что смерть - менее страшна, нежели такая жизнь, и стал призывать её в желании умереть. Я долго звал, пока не понял, что она бежит от того, кто более всего к ней стремится, и решил, что силой заставлю её увести меня из этого мира.

Но не успел я принять решение, как весь облился холодным потом и жалость к себе, а вместе с ней страх перед иной, ещё худшей жизнью, ожидающей меня после этого поступка, охватили меня с такой силой, что разрушили и уничтожили намерение, казавшееся столь твёрдым. Тогда я ещё горше прежнего стал плакать и рыдать, и ко мне опять вернула жажда смерти, изгнанная страхом перед ней. И вновь я прогнал её, и вновь заливался слезами, пока меня не озарила мысль, ниспосланная, должно быть, Небом, и мой ум, исполнившись состраданием, стал рассуждать так:

О, глупец! К чему привело тебя нежелание мыслить? Или ты по своей слепоте винишь других в жестоком обращении с тобой, не видя, что сам повинен в своих муках? Эта женщина, которой ты, не заметив того, подарил свою свободу, закованную в цепи, стала, по твоим словам, причиной твоих печальных размышлений. Ошибаешься: в тебе - причина твоих мук. Объясни, каким образом она заставила тебя полюбить её. Объясни, какое оружие, какие законы, какую силу применяла она, чтобы заставить тебя плакать и стенать. Ты этого объяснить не можешь, потому что этого не было. Может, ты скажешь: "Она должна была полюбить меня, ибо знала, что я люблю её. А раз она не полюбила меня, она стала причиной моей скорби. Вот как она довела меня до слёз и мучений и продолжает мучить". Но этот довод ничего не стоит.

Что, если ты не нравишься ей? Как можно полюбить того, кто не нравится? А, следовательно, если ты полюбил особу, которой ты не правишься, не она виновата в твоих последующих невзгодах, а ты, ибо не сумел сделать правильный выбор. И так, ты жалуешься, что тебя не любят, но причина этого - в тебе. Зачем же винить другого, если сам причинил себе зло? Любой судья осудит тебя на суровую кару за то, что ты столь дурно обошёлся с собой. Но так как эта кара не послужит тебе утешением, а только прибавит страданий, незачем сейчас обращаться к правосудию.

Теперь разберёмся, чем же ты так провинился перед собой? Человек совершает поступки либо на радость себе, либо на радость другим, либо на радость и себе, и другим, либо себе или другим на горе. Посмотрим, радость или горе принесли тебе поступки, совершённые тобой в ослеплении. Радости не было, ибо останься ты доволен, ты бы сейчас не сетовал и не рыдал.

Остаётся узнать, было ли твоё горе радостью или горем для других? Но других и в помине нет, кроме той, из-за кого ты страдаешь. Она же либо любит тебя, либо ненавидит, либо не чувствует ни того, ни другого. Если любит - твои страдания её печалят и огорчают. А разве ты не знаешь, что, доставляя любимой печаль и огорчения, не добьёшься любви и не удержишь, а вызовешь отвращение и неприязнь? Не похоже, чтобы ты так дорожил любовью этой госпожи, как уверяешь, если с таким упорством поступаешь наперекор ей, да ещё грозишься сделать кое-что и похуже.

Если она ненавидит тебя, а ты ещё не окончательно обезумел, тебе следует признать, что осчастливишь её, если повесишься как можно скорее. Или ты не видишь изо дня в день, как человек из ненависти к другому попирает БОЖЕСКИЕ Законы и человеческие, и готов лишиться имущества и даже жизни, лишь бы растоптать ненавистного и стереть его с лица Земли? И чем сильнее тот скорбит и печалится, тем - больше веселье и ликование его врага.

Стало быть, ты плачешь, горюешь и сетуешь на счастье той, кто ненавидит тебя. А кто же, как не глупец, - тот, кто радуется счастью своего врага? Ну, а если она не чувствует к тебе ни любви, ни ненависти и ей нет дела до тебя, - кому тогда нужны твои слёзы, вздохи и страдания? С таким же успехом ты мог бы взывать к балкам в потолке. Зачем же терзаться, зачем призывать смерть, которая тоже, по-видимому, невзлюбила тебя и не спешит на помощь? Видно, ты ещё не познал всей сладости жизни, если сгоряча жаждешь расстаться с ней и не подумал, насколько вечные муки будут страшнее твоей сумасбродной любви. Ибо любовные мучения, их сила, зависят от тебя, и ты сможешь избавиться от них, как только решишься, наконец, стать мужчиной, а от вечных мук избавления нет.

И так, прогони эту жажду смерти, откажись от неё. Не стремись лишиться в одночасье того, чего ещё не имел, заслужить вечную муку и тем осчастливить ту, которая ненавидит тебя. Постарайся дорожить жизнью и продлить её, сколько возможно. Кто знает, доживёшь ты или нет до того дня, когда твоя обидчица подаст тебе повод для смеха? Никто. Но каждому ясно одно - любая надежда на месть или иную отраду, доступную живому, отнимется у нас после смерти. И так, живи, и если она делает твою жизнь несносной и заставляет желать смерти, огорчи её тем, что остался в живых!

Какие чудеса творит Небесное Утешение, когда нисходит в смертный ум! Мысль, посланная, как я думаю, милосерднейшим ОТЦОМ и СВЕТОЧЕМ нашей жизни, рассеяла мрак, застилавший мой рассудок, вернула ему острое и верное зрение, и тогда передо мной предстало моё заблуждение и я не только устыдился его, но даже, исполненный раскаяния, заплакал и стал бранить себя, понимая, что я ещё ничтожнее, нежели ранее полагал. Но когда высохли слёзы презрения и жалости к себе, я решил расстаться с уединением, вредным для нездорового рассудка, и вышел из кельи с лицом настолько спокойным, насколько позволяло пережитое мной смятение Души. После недолгих поисков я нашёл общество, наиболее полезное для человека, обуреваемого страстями. Как было исстари у нас заведено, мы собрались в приятнейшем для беседы месте и принялись толковать о непостоянстве Фортуны и о глупцах, которые бросаются в её объятья, пылая желанием, и вверяют ей свои надежды, полагаясь на её устойчивость. А затем мы перешли к извечным законам природы, к её удивительному, достойному восхваления порядку, который тем реже вызывает наш восторг, чем чаще встречаем его в обычной жизни, не замечая того. После этого мы заговорили о БОЖЕСТВЕННЫХ Законах, из Которых самая малая толика доступна пониманию мудрейших умов, настолько превышают они наш смертный ум. В таких рассуждениях мы провели остаток дня. Наступившая ночь вынудила нас прервать их, и я, насытившись духовной пищей, отогнав от себя и чуть ли не позабыв былую скорбь, вернулся домой. Там я вкусил немного привычной пищи, а затем большую часть ночи припоминал сладость недавних бесед и вновь и вновь мысленно возвращался к ним, пока природа не взяла верх над воспоминаниями, и я уснул. И сон завладел моими чувствами тем сильнее, чем больше времени отняли у него мои мечтания.

И в то время как я спал, Фортуна, не довольствуясь ударами, нанесёнными мне наяву, вздумала терзать меня и во сне. И так как воображению, не подвластному сну, могут предстать любые видения, мне почудилось, что я иду по восхитительно красивой тропе, услаждающей зрение и остальные чувства более чем всё когда-либо виденное мной. Окружающая местность была незнакома мне, но меня это не тревожило, настолько там было хорошо. Чем дальше я шёл вперёд, тем больше радовался, ибо надежда подсказывала мне, что в конце пути меня ждёт неизведанное доселе счастье. Я загорелся столь пылким желанием поскорее очутиться у цели, что не только ноги понесли меня бегом, но даже мнилось, что за плечами выросли крылья, и я на них мчался всё быстрее, пока не увидел, что тропа изменила свой вид. Травы и цветы сменились тисовыми зарослями, крапивой, волчцами, чертополохом и тому подобными растениями. А обернувшись, я увидел, как вослед мне клубится туман, столь густой и тёмный, что вскоре ничего вокруг не стало видно. Этот туман окутал меня, не только препятствуя дальнейшему полёту, но и лишив меня надежды на обещанную усладу. Мне казалось, что я долго простоял неподвижный и растерянный, прежде чем решился осмотреться и понять, где я нахожусь.

Тут туман стал редеть, а небо потемнело с наступлением ночи, и я понял, что полёт занёс меня в пустошь, заросшую дикими растениями, колючками и сучковатым кустарником, без тропы или дороги, окружённую крутыми и столь высокими горами, что, казалось, их вершины упираются в небо. Как ни смотрел я, как ни напрягал мысль, я не мог понять или догадаться, как я попал сюда и как я отсюда выберусь и вернусь в знакомые места. К тому же, куда бы я ни повернулся, со всех сторон неслись завывания, вопли и рыканье зверей, которых, судя по виду местности, здесь водилось немало. Тут скорбь и страх завладели моей Душой. Скорбь непрестанно нагоняла мне на глаза слёзы, а на уста - вздохи и сетования. Страх мешал принять решение, к какой из гор направиться, чтобы уйти из этой долины, ибо каждая из них, казалось, грозила смертью. Так я стоял, недвижим, без совета и помощи, не ожидая ничего, кроме смерти от голода или от клыков зверя, обливаясь слезами, среди колючего кустарника и иссохших растений и либо молчаливо сетовал на себя за то, что пустился в путь, не предвидя конца, либо взывал к Помощи БОЖЬЕЙ.

И когда я утратил надежду и весь промок от слёз, я увидел, как с той стороны, откуда над этой долиной восходит солнце, ко мне идёт человек. Этот человек, как я рассмотрел, когда он подошёл поближе, был рослым, смуглым и черноволосым, хоть годы частично и посеребрили его голову, ибо лет ему было на вид около шестидесяти или более того. Он был сухощав и крепок, но не очень приятен чертами. На нём было длинное, просторное одеяние ярко-красного цвета, и, несмотря на сумрак, я заметил, что никогда столь яркий цвет не выходил из-под рук наших красильщиков. Этот человек приближался, вселяя в меня и страх, и надежду. Страх вызывала мысль, что земля, где я очутился, принадлежит ему и он, негодуя на присутствие чужого, натравит на меня послушных ему зверей и велит растерзать меня в отместку за вторжение. Надежда же на спасение проистекала из того, что по мере его приближения мне открывалась кротость его лица. И чем больше я вглядывался в него, тем больше мне казалось, что я уже видел его, но не здесь, а в ином месте, и я говорил себе: "Должно быть, этому человеку - знакомы здешние места и он укажет мне выход отсюда, а может, проводит меня к этому выходу, если в нём теплится дух Милосердия".

И пока я раздумывал, он приблизился ко мне настолько, что я рассмотрел его лицо и вспомнил, кто - он и где я видел его. Но тщетно напрягал память, чтобы вспомнить, как его зовут, полагая, что если я, взывая к его Милосердию и умоляя помочь, обращусь к нему по имени и тем покажу, что знаю его, я быстрее и вернее вызову у него желание исполнить мою просьбу.

Но в то время как я силился вспомнить его имя, он назвал моё и добавил:

- Какой рок привёл тебя в эту пустыню? Куда исчезла твоя прозорливость? Куда делась способность рассуждать? Не уже ли ты не видишь, если твой рассудок - ясен, как прежде, что эта долина сулит смерть телу и, что хуже того, гибель Душе? Зачем ты пришёл? Как ты осмелился явиться сюда?

Услышав эти слова и поняв по выражению его лица, что он сочувствует мне, я проникся такой жалостью к себе, что снова зарыдал. Потом, когда эта жалость излилась в слезах, я собрался с духом и ответил:

- Мне думается, что соблазн бренных радостей, который не раз сбивал с пути и толкал навстречу опасностям людей куда более рассудительных, чем я, привёл меня сюда, не дав опомниться, и я стою во мраке, охваченный скорбью и лишённый надежды. Но если ГОСПОДЬ в Милосердии СВОЁМ позволил мне, недостойному, встретить тебя и если ты - тот, кого я, мнится, уже много раз встречал в ином месте, и в тебе есть хоть капля человечности, то я заклинаю тебя любовью к нашей общей отчизне, а также Именем СОЗДАТЕЛЯ всего сущего - сжалься надо мной и укажи, как мне выбраться из этой долины. Ибо я здесь обессилел и уже не знаю, жив - я или мёртв.

Он, как мне показалось, усмехнулся про себя, а затем сказал:

- По виду и по твоим словам я заключил бы, что ты потерял рассудок и не различаешь, жив - ты или мёртв, если бы уже не узнал об этом другим путём. Будь ты в здравом уме, ты помнил бы, чьи очи озарили светом, как у вас говорится, тот путь, который казался столь прекрасным и привёл тебя сюда. И, зная, чем были эти очи для меня, ты не осмелился бы умолять меня спасти тебе жизнь, а завидев меня, бросился бы бежать, чтобы не лишиться её. И будь я тем, кем был прежде, не помощь я оказал бы тебе, а напугал бы и прибил, ибо ты сделал всё, чтобы заслужить это. Но с тех пор, как я был отринут от вашей земной жизни, мой гнев сменился Милосердием, и поэтому я не отвечу отказом на твою просьбу о помощи.

Я слушал его со вниманием, и когда он сказал: "Я был отринут от вашей земной жизни" - я понял, что он - не тот, кем я считал его, а его тень, и дрожь пробрала меня до костей, а волосы стали дыбом. Не в силах молвить слово, я хотел бежать прочь, если бы мог. Но как часто бывает во сне, когда чудится, что ты должен бежать, и не можешь пошевелиться, так случилось и со мной. Казалось, ноги отнялись, и я стою недвижим. Новый испуг был так силён, что я, наверное, проснулся бы, не будь мой сон столь крепок. И, скованный страхом, не зная, что сказать, что ответить, я не двигался с места. Душа, видя это, молвила с улыбкой:

- Оставь сомнения. Говори со мной откровенно, доверься мне, и я выведу тебя отсюда, ибо у меня нет злобы против тебя.

Речи Этой Души привели мне на память всё, что могут сделать Души усопших на благо человеку, и это вернуло мне спокойствие. Я поднял голову и взмолился, чтобы Она поскорее вывела меня отсюда, пока ничто не препятствует, но Она сказала:

- Ещё не наступило время исполнить твою просьбу. Знай, что доступ в эту долину открыт всякому, кого влекут сюда сладострастие и безрассудство, но уйти отсюда нелегко, и для этого тебе потребуются и ум, и мужество. А обрести их можно лишь с помощью ТОГО, КТО повелел мне явиться сюда.

- Если у нас ещё есть время и мы не спешим уйти, - сказал я, - я бы хотел, если позволишь, кое о чём спросить тебя.

- Спрашивай, - сказала Душа, - что хочешь, а там и я возьмусь за расспросы, да и немало расскажу тебе.

- Два вопроса беспокоят меня, - сказал я, - и каждый хочется задать первым, а потому я задам оба сразу: прошу тебя, ответь, что это - за долина, служит ли она тебе пристанищем или же никто, однажды попав сюда, уже не может покинуть её. А затем открой мне, по чьёму велению ты сюда явился, чтобы оказать мне помощь.

- По-разному называют эту местность, - сказала Душа, - и каждое название ей подходит. Одни зовут её Лабиринтом любви, другие - Очарованным долом, кто - Свинарником Венеры, а кто - Юдолью скорби и вздохов, и ещё по-всякому, кто - так, а кто - этак, как кому придётся по вкусу.

Она не является моим пристанищем, ибо смерть, навстречу которой ты стремишься, уже завладела мной и держит меня в узилище. По суровости своей оно не уступает этой долине, но зато не столь опасно, как она. И да будет тебе известно, что кто по недомыслию попадёт сюда, не сможет уйти, пока Небесный Свет не придёт ему на помощь. И тогда потребуются ему и ум, и мужество.

- О, молю тебя Именем ГОСПОДА, - сказал я, - властного исполнить самые пылкие желания, ответь мне ещё на один вопрос. Ты сказала, что обитаешь в каком-то месте, ещё более суровом, нежели эта долина, но не столь опасном. Твои слова и собственная память подсказали мне, что ты уже не живёшь в нашем мире. Где же ты пребываешь? Ужели ты навеки заключена туда, где нет Надежды на искупление? Или находишься там, где Надежда сулит тебе Спасение, хотя бы отдалённое? Если ты заключёна в той вечной темнице, то она - страшнее этой долины. Но как может она быть менее опасной? А если ты обретаешься там, где есть ещё Надежда на Покой, что означают твои слова, что там - тяжелее, чем здесь?

- Я нахожусь, - сказала Душа, - в том месте, где мне будет ниспослано Спасение. Потому оно - менее опасно, чем - эта долина, ибо того, кто тут согрешит, ожидает ещё худшая участь, а это случается постоянно. И кто упорствует в грехе, а таких немало, будет заключён в темницу, куда Небесный Свет не проливает Благодати и Милосердия, но вечно пылает возмездием, на горе и беду всем, кому дано это видеть и понять.

Место моего пребывания - настолько мрачнее, нежели эта долина, что если бы Надежда на будущее не помогала мне и другим подобным страдальцам, там умирали бы даже бессмертные Души. И чтобы ты хоть отчасти понял, какова - моя доля, узнай, что одежда, удивившая тебя при нашей встрече и не похожая на ту, которую я носила среди живых, ибо у вас так одеваются люди, достигшие высокого положения, сотворена из Небесного Пламени, столь яростного и жгучего, что земной огонь, по сравнению с Ним, холоден как лёд. Это Пламя иссушило меня в такой степени, что ни уголь, ни камень, обожжённые в ваших печах земным огнём, не уподобятся по сухости моему телу. Поэтому моя жажда - так неистова, что если бы все ваши реки слились воедино и потекли в мою глотку, они утолили бы её не более чем жалкий ручеёк. Такую кару я несу по двум причинам: одна - это алчность к деньгам, которой я пылал при жизни, другая - терпение, с которым я сносил подлые и бесчестные поступки той, кого тебе лучше было бы не видеть. А теперь оставим до времени разговоры о тяготах моего обиталища, которым уступают здешние, если не считать, что тут всё творится во вред, там же всё идёт на благо.

Сейчас я отвечу тебе на второй вопрос, чтобы вернуть силы твоей оробевшей Душе: да будет тебе известно, что повелел мне сюда явиться СОЗДАТЕЛЬ всего сущего, ТОТ, по ЧЬЕЙ Воле всё в мире живо и КТО печётся о вашем Благе, вашем Покое, вашем Спасении заботливее, нежели вы.

Едва я услышал эти слова и понял грозившую мне опасность и Милосердие ТОГО, КЕМ была послана Душа, я почувствовал, как моя Душа исполнилась Смирения и я постиг Величие и Всемогущество нашего ГОСПОДА, ЕГО постоянство и неизменную ко мне Доброту и узрел себя, подлого и слабого, неблагодарностью и обидами отплатившего ТОМУ, КТО сейчас, как и прежде, не покидает меня в нужде, невзирая на мои прегрешения, и не отказывает в Милостях и Щедротах. Подавленный сокрушением и раскаянием во всём, содеянном мной, я почувствовал, что не только мои глаза исторгают потоки слёз, но и сердце исходит влагой. Я долго безмолвствовал, не умея воздать благодарность за Дары, ниспосланные мне, и казалось, что Эта Душа понимает причину моего молчания.

- О, блаженная Душа! - сказал я. - Заглянув в собственную совесть, я понял, как верны твои слова, что ГОСПОДЬ более заботится о нас, смертных, чем мы, ибо мы по своей вине постоянно погружаемся всё глубже в пучину, а ОН с бесконечным Состраданием вновь и вновь извлекает нас оттуда, раскрывает перед нами Царствие СВОЁ и, как любящий отец, зовёт нас к СЕБЕ. И в то же время я, всё ещё измеряя БОЖЕСТВЕННУЮ ДОБРОТУ земной мерой, недоумеваю, как ОН может и сейчас поддерживать меня, столь жестоко обидевшего ЕГО.

- Из твоих речей явствует, - сказала Душа, - что ты не постиг ещё сущности Небесной ДОБРОТЫ и полагаешь, будто ОНА, совершеннейшая, - подобна в СВОИХ Делах вам, смертным, изменчивым и несовершенным. Ведь вы не успокоитесь, пока не отплатите местью за любую обиду. Но если ты раскаялся, смирился и готов впредь слушать мои наставления, я открою тебе одну из причин, по которым Небесная ДОБРОТА послала меня сюда, чтобы облегчить твою участь. В тот час, когда мне повелел это Ангельский Голос, не ведающий лжи, я узнал, что ты всегда, каковы бы ни были твои заблуждения, чтил ТУ, КТО принесла на Спасение в СВОЁМ Чреве и пребывает ИСТОЧНИКОМ Милосердия, МАТЕРЬЮ Благодати и Сострадания. Ты стремился к НЕЙ, как к Вечному ПРЕДЕЛУ, на НЕЁ возлагал свои надежды. Всё это видела ОНА, а потому, узрев тебя в этой долине, измученного, растерянного и обессиленного, едва ли не потерявшего рассудок, и зная грозящую тебе опасность, ОНА, милосердная, всегда готовая помочь в нужде тем, кто - предан ЕЙ, не ожидая их мольбы, не стала дожидаться и твоей, обратилась к СВОЕМУ СЫНУ и вымолила тебе Прощение. По ЕЁ Заступничеству мне было велено прийти к тебе, что я и сделала. И расстанусь с тобой не ранее, чем выведу тебя отсюда в свободные и вольные края, куда ты последуешь за мной.

- Ты ответила мне на все вопросы, - сказал я. - Теперь, узнав, как ты сносишь возмездие ГОСПОДНЕ и силишься исправиться в угоду ЕМУ, я проникся Состраданием к тебе и жажду облегчить твои муки, если только это - в моих силах. Но я радуюсь, ибо понимаю, что ты - не осуждена на вечные страдания в Аду, а, претерпев заслуженную кару, вознесёшься в Царство Небесное. Доброта и Милосердие ТОЙ, КЕМ ты послана мне на благо в эту долину превратностей, известны мне давно. ОНА уже не раз спасала меня от бед, а я, неблагодарный, редко возносил ЕЙ хвалу. И я молю ЕЁ не оставлять меня и впредь и не только избавить от вечной погибели, но и направить на Путь к Вечной Жизни и постоянно поддерживать на Этом Пути, пока я - жив и пребываю ЕЁ преданным рабом.

Но заклинаю тебя ЕЁ Именем, ответь мне ещё на один вопрос: живут ли в этой долине люди, некогда состоявшие при дворе любви и, подобно мне, отринутые ей и сосланные сюда в изгнание, или же эту землю населяют только звери, всю ночь завывавшие вокруг меня?

- Вижу, - сказала Душа, улыбаясь, - что лучи Света ещё не озарили твой рассудок и ты, как многие глупцы, почитаешь за высшее блаженство то, что - гнусно и ничтожно, и думаешь, что ваша плотская любовь приносит какое-то благо. Выслушай же мои слова.

Эта долина скорби есть, упомянутый тобой, двор любви, а завывают вокруг тебя несчастные, попавшие, как и ты, в сети любовных обманов. Когда они говорят о своей так называемой любви, до слуха разумных и благонамеренных людей доходят только звуки, услышанные сейчас тобой. Ранее я назвал эту долину Лабиринтом, ибо однажды попавшие сюда блуждают, без надежды выбраться. Поэтому твой вопрос удивил меня - ведь мне известно, что ты уже неоднократно бывал здесь, хотя ещё ни разу тебе не грозила такая опасность, как теперь.

Исполненный сознанием своей вины, признавая всю правду его речей и почти придя в себя, я сказал:

- Да, я не раз бывал здесь, но по воле более счастливого случая, как полагают иные развращённые умы. И теперь припоминаю, что выходил отсюда с чужой помощью, а не по милости собственного рассудка. Но я натерпелся здесь таких мук и такого страха, сводившего меня с ума, что потом и не помнил, где побывал, будто и не был. Ныне мне стало понятно, какая сила обращает людей в зверей и что означает эта местность, её названия и отсутствие здесь дороги или тропы.

- Наконец-то, - сказала Душа, - сумерки, окутавшие твой ум, начинают редеть и рассеялся страх, охвативший тебя до моего прихода, а поэтому в ожидании Света, Который поможет тебе найти выход отсюда, мне хочется ещё немного поговорить с тобой. И если бы природа этой местности допускала, я предложила бы присесть, ибо вижу, что ты устал. Но так как это - невозможно, мы поведём беседу стоя. Я знаю (но даже если бы не знала, я поняла бы по твоим речам и по твоему пребыванию в этой долине), что ты бьёшься в когтях любви. Мне известно также, кто является этому причиной. И тебе, должно быть, стало ясно, что я это знаю, когда я упомянул, если помнишь, о той, кого тебе лучше бы было не встречать. А теперь, прежде чем продолжать, попрошу, чтобы ты не стыдился меня, хоть я и любил её больше, чем приличествует. Говори со мной спокойно о ней, с открытым лицом, так, будто я всегда была ей чужой. И в благодарность за моё сострадание к твоим горестям расскажи, как ты попал в её сети.

- Раз ты просишь меня, я поведаю тебе то, - сказал я, отбросив стыд, - в чём открылся только одному верному другу да ещё поверял ей в моих письмах и что не осмелился бы рассказать тебе, если бы не твоё великодушие. Надеюсь, мой рассказ не смутит тебя, ибо, по законам нашей церкви, твоя жена обрела свободу после того, как ты рассталась с земной жизнью, и ты не можешь обвинить меня в посягательстве на твою собственность.

Но оставим эти рассуждения и перейдём к тому, о чём ты спросил: и так, несколько месяцев назад я разговорился на свою беду с твоим соседом и родичем. В нашей беседе мы переходили с одного предмета на другой, пока, наконец, не зашёл разговор о выдающихся женщинах. Поначалу мы восхваляли тех, кто жил в древности, кого за Целомудрие, кого за Величие Души, а кого и за силу тела. Потом перешли к нашим современницам. Среди них мало нашлось достойных хвалы, однако мой собеседник назвал нескольких женщин из нашего города и среди них ту, которая прежде была твоей женой, а мне ещё не была знакома. Лучше бы мне не знать её! Он же принялся превозносить её, уверяя, что никто не сравнится с ней великодушием, будто она - некий Александр женского рода, и привёл примеры её щедрости. К тому же, добавил он, природа наделила её столь здравым умом, какого не встретишь у женщины. Да и в красноречии она не уступает любому ритору. И ещё, что мне, легковерному, особенно пришлось по Душе, она - хороша собой, обходительна и исполнена достоинств, какие только могут украсить знатную даму. Пока он разглагольствовал, я думал: счастливец - тот, кому Фортуна подарит любовь столь совершенной дамы!

И, приняв решение попытать счастья на этом поприще, я стал расспрашивать, как её имя, какого она звания, где живёт, - как оказалось, она жила уже не там, где ты оставила её. На все мои вопросы я получил ответ. На этом мы с ним расстались, и я задумал повидать её, надеясь, что она согласится на знакомство со мной и затем станет моей возлюбленной госпожой, а я - её верным слугой. Я направился туда, где рассчитывал найти и увидеть её в этот час. Фортуна, казалось, мне благоприятствовала (чего никогда не бывало, да и на сей раз она тоже действовала мне во вред), и все мои предположения сбылись. И вот что удивительно, скажу тебе: у меня не было её примет, кроме чёрной одежды, но едва я увидел её среди многих женщин, одетых так же, едва её лицо предстало моим глазам, как я понял, что передо мной - та, кого я ищу. Но так как я всегда считал и продолжаю считать, что любовь, о которой известно другим, либо принесёт тысячу невзгод, либо не увенчается успехом, я решил никому не открываться в своём чувстве и даже друга, которому впоследствии поведал самые сокровенные тайны, побоялся спросить, она ли - это. Однако Фортуна, не слишком баловавшая меня в дальнейшем, вторично пришла мне на помощь, и я услышал, как позади меня женщина заговорила о ней с подругами: "Ах, посмотрите, как донне такой-то к лицу белые ленты и чёрное платье!"

Одна из приятельниц, незнакомая с той, о ком шла речь, спросила на радость мне, навострившему уши на их разговор: "О какой из дам ты говоришь? Их так много!" На что собеседница ответила: "О той, которая сидит вон там, на третьей скамье". Тут я понял, что моя догадка - верна, и с этого часа повёл счёт своему знакомству с ней. Увидев, как она - стройна, а затем, обратив внимание на её походку и телосложение, я пришёл к заключению, что мне не только сказали о ней правду, но ещё и умолчали о многих её достоинствах. Будучи во власти заблуждения, я почувствовал, как рассказ о ней и её вид зажгли в моём сердце такое пламя, каким пылают смазанные маслом предметы, так что любой, заглянув мне в лицо, мог бы увидеть его отблеск. Но недолго моё лицо полыхало жаром, ибо огонь, как это обычно бывает, облизнув поверхность, ушёл в глубину и я почувствовал, как он разгорается там.

Так я рассказывал о той, что на беду пленила меня своей коварной, умело подправленной красотой, сулившей мне будущие радости.

Эта Душа выслушала меня, казалось, не без удовольствия, а затем молвила:

- Ты хорошо рассказал, как и почему ты накинул себе на шею петлю, в которой всё ещё бьёшься. Теперь, если не трудно, поведай мне, открыл ли ты ей свою любовь (хоть я - заранее уверен, что так оно и было) и подала ли она тебе надежду, что должно было разжечь тебя больше, чем поначалу разожгло собственное желание.

- Не хочу ничего скрывать (да и не смог бы, если бы даже хотел, ибо понимаю, что тебе всё про меня известно), - сказал я. - И так, я уверился в правоте моего собеседника, почитавшего её столь замечательной женщиной, и решил написать ей, рассуждая так: если она - такова, как он говорит, и я открою ей в письме свои чувства, случится одно из двух: либо моя любовь будет приятна и желанна ей, и она ответит мне тем же, либо она будет приятна ей, но нежеланна и она даст понять мне, чтобы я не надеялся.

В ожидании того или другого и уповая на первое более, чем на второе, я излил свои чувства в письме, выразив их словами, какими приличествует говорить о таком предмете. На моё письмо она ответила записочкой, где ни словом не обмолвилась о моей любви, но нескладно и притом чуть ли не в стихах (хотя вряд ли это можно назвать стихами, ибо одна стопа была предлинной, а другая короткой) просила сказать, кто - я. Более того: в этой записочке она умудрилась высказать философскую, но ошибочную мысль о переселении Души от одного человека к другому, о чём, должно быть, узнала от какого-нибудь проповедника, но не от учителя и не из книг. Тут же она сравнивала меня с неким прославленным мужем, видимо, желая мне польстить, и добавляла, что более всего ценит в людях ум, доблесть и любезность в сочетании с благородным происхождением. И суть, и форма письма не оставляли сомнений в том, что человек, столь горячо расхваливший её ум и красноречие, либо обманывался в них, либо хотел обмануть меня.

Однако пламя, бушевавшее во мне, от этого не погасло и даже не стало менее жгучим. Я понимал, что цель записки - подтолкнуть меня на новые письма, в которых я, в надежде на более подробный ответ, стану изощряться в искусном владении всеми качествами, что ей - по нраву. И я, сознавая, что не могу похвастать ни умом, ни доблестью, ни родовитостью (что касается любезности, то при всём желании её негде было проявить), тем не менее, решил сделать всё возможное, чтобы заслужить её милость. Поэтому я написал ей, выразив, как умел, свою радость по поводу её записки. Но так и не дождался ответа, ни письменного, ни устного, через посланца.

- Если дело дальше не пошло, почему же ты вчерашним днём заливался слезами и с такой скорбью призывал смерть? - спросила Душа.

- Может, лучше было бы умолчать, - ответил я, - но я не могу ответить тебе отказом. Две причины довели меня до предела отчаяния: во-первых, я увидел, как заблуждался, почитая себя разумным существом, в то время как оказался ничем не лучше бессмысленного животного. И это не могло не взволновать меня, ибо большую часть жизни я собирал знания, а когда в них пришла нужда, увидел, что ничего не знаю. А во-вторых, я понял, что она открыла другим мою любовь, и за это счёл её самой жестокой и коварной женщиной.

Я постиг, как глупо вёл себя, когда поверил, будто женщина способна обладать столь высокими достоинствами, и, не успев глазом моргнуть, запутался в сетях любви, подарил женщине свою свободу и подчинил ей рассудок. А без них моя Душа утратила былую власть и стала рабой. И это - достаточный повод для отчаяния.

Второй причиной столь жестоких страданий было разочарование в моей возлюбленной и ложь приятеля, столь пространно заверявшего меня в её добродетели, ибо мне стало известно, что некто, прозванный соседями вторым Авессаломом, за то, что мнил себя красавцем, уже завладел её любовью. И она, чтобы стать ему ещё милее, показала ему мои письма и вместе с ним глумилась надо мной, как над рогоносцем. Он и разболтал всем обо мне в свойственных ему выражениях. Он сочинил в ответ на моё письмо ту записочку, чтобы обрести ещё больше пищи для своих вымыслов. Более того, я видел, как она, посмеиваясь, указывала на меня и, должно быть, приговаривала: "Видали дурака? Это - мой поклонник. Вот счастье привалило мне!"

Дамы, которым она указала на меня, были порядочными женщинами, но она наговорила им обо мне с три короба, так же, как её любовник - мужчинам. До чего же грустно и постыдно, когда человек, пусть не знатный, но сызмальства привыкший к общению с достойными людьми и к тому же хорошо, хоть и не досконально, знакомый с жизнью, предстаёт в виде сумасшедшего, которого какая-то женщина показывает другим, то строя рожи, то тыча пальцем. Это вызвало во мне такое негодование, что я чуть не произнёс вслух нелестные для неё слова. Но удержался, поняв, что подобное высказывание осрамит меня больше, чем её, и так, кипя возмущением, я и дошёл до жажды смерти.

Душа, Которая слушала меня, и, казалось, угадывала мои мысли раньше, нежели я успевал облечь их в слова, что-то пробормотала про себя и погрузилась в раздумье. Затем, обратив ко мне лицо, сказала:

- У меня, да и у других, нашлось бы немало доводов, которые можно привести в укор тебе, однако я упомяну лишь два из них: во-первых, твой возраст, во-вторых - род твоих занятий. То и другое, каждое в отдельности и оба вместе, должны были научить тебя осмотрительности и предостеречь от любовных соблазнов. Я говорю в первую очередь о возрасте, ибо, если меня не обманывают твои побелевшие виски и седая борода, тебе давно пора разбираться в житейских делах. Из пелёнок ты вышел сорок лет назад, и минуло не менее двадцати пяти с тех пор, как ты начал постигать жизнь. И если многочисленные любовные труды в юности не послужили тебе достаточным уроком, то теперь, поостыв с годами и стоя на пороге старости, ты мог бы, наконец, протереть глаза и увидеть, до какого падения доведёт тебя эта страсть, и подумать к тому же, хватит ли у тебя сил подняться. И если бы ты сумел поразмыслить над этим, ты бы сообразил, что женщинам для любовных сражений потребны молодые люди, а не те, чья старость уже - не за горами, и уяснил бы себе, что соблазны, порождённые страстью к женщине, - опасны даже для юношей, а для тебя - и подавно. Разве тебе, зрелому человеку, подходит и приличествует плясать, петь, сражаться на турнирах, то есть заниматься бессмысленными делами, но любезными женщинам? Ты тотчас же согласишься с тем, что все эти забавы - не для тебя, и даже найдёшь немало слов в осуждение юношей, которые предаются им.

Пристойно ли в твои годы красться ночью, тайком, в такой час, какой взбредёт в голову женщине, которая вдобавок не даст тебе выбрать подходящее и безопасное место встречи, а назначит свидание там, где сможет похвалиться перед всеми, что пожилой человек бегает за ней, как мальчишка? Пристойно ли в твои годы хвататься за оружие, чтобы отстоять свою жизнь или свою даму, как это часто бывает в любовных приключениях? Полагаю, этих примеров достаточно, чтобы ты признал всё это негожим для себя. А если ты, по своей слабости, не признаешь, то любой другой, более благоразумный, чем ты, подтвердит справедливость моих слов. Следовательно, в твои годы влюбляться неприлично. Нельзя идти на поводу у страстей и подчиняться им, когда они застигнут тебя врасплох, а должно уметь противостоять им. Тогда твои добродетельные творения ещё приумножат твою славу и твой весёлый лик послужит примером для молодых.

Теперь приступаю ко второму доводу - почему любовь является для тебя неподобающим делом, безразлично, молод ты или стар, - это твои занятия. Мне было известно ещё в мою бытность среди живых (а ныне я в этом убедилась), что ты не был обучен ремеслу, а торговля внушала тебе отвращение. И ты не раз хвалился перед собой и другими складом своего ума, непригодного к занятиям, за которыми люди с годами стареют, а их ум, что ни день, отступает назад, в младенчество. А это происходит оттого, что стоит торговцу нажить состояние благодаря расчёту или, чаще всего, по воле случая, и он уже воображает, будто всё знает лучше других, хоть и знает он только расстояние от склада или лавки до дому. Каждому, кто пытается втолковать ему это, он возразит, не задумываясь и торжествуя, будто взял верх: "Меня не проведёшь!" или: "Я на три вершка под землёй вижу", ибо ничего другого не знает, кроме как надувать да наживаться.

И так, занятия философией сызмальства пришлись тебе по вкусу больше, чем хотелось бы твоему отцу, в особенности же привлекал тебя тот её раздел, который относится к поэзии. Но ты занимался ей, скорее по сердечной склонности, а не из стремления воспарить умом ввысь. А между тем эта наука должна была бы показать тебе, что такое - любовь, что такое - женщины и что такое - ты и всё, что связано с тобой. Тебе следовало бы знать, что любовь иссушает Душу, сбивает с пути рассудок, притупляет, а то и отнимает память, губит способности, ослабляет тело, грозит бедой юности и старости, убивает, порождает все пороки, поселяется в опустошённом сердце, не знает ни меры, ни порядка, ни верности, развращает ум и ввергает в пучину свободу человека. О, сколь многого следует опасаться глупцам!

Стоит окинуть мысленным взором древнюю историю и современность, и ты увидишь, сколько бедствий, пожаров, смертей, разгромов, крушений и убийств породила эта страсть! А ведь среди вас, смертных, есть немало безумцев, которые зовут её божеством, взывают к ней в час нужды как к защитнику и, жертвуя рассудком, возносят ей молитвы. Твои подобные поступки, будь то в прошлом, настоящем или будущем, наносят обиду ГОСПОДУ, и твоей науке, и тебе. Но уж если тебя ничему не научила философия и на память не приходит собственный опыт и всё, что тебе довелось пережить, вспомни, что у тебя день-деньской перед глазами творения древних мастеров, украсивших стены изображением юного лучника с повязкой на глазах, обнажённого и крылатого, и вдумайся в смысл этого образа.

И всё же твои занятия открыли бы тебе глаза на женщин, если бы ты хотел этого. Чуть ли не все они мнят себя дамами и требуют, чтобы их так называли, однако немногие являются таковыми. Женщина - существо, одержимое тысячью страстей, о которых и думать противно, а не то, что говорить. Если бы мужчины ценили женщин по заслугам, они находили бы в общении с ними столько же радости и наслаждения, как в удовлетворении других естественных и неизбежных потребностей. И так же поспешно, как покидают место, где освободились от излишней тяжести в животе, бежали бы прочь от женщины, выполнив то, что требуется для продолжения рода, как и поступают животные, более мудрые в этом смысле. Нет существа более неопрятного, чем женщина. Уж на что свинья любит грязь, но и она не сравнится с женщиной. Пусть кто - не согласен со мной, посмотрит, как они рожают, заглянет в потаённые уголки, куда они прячут, застыдившись, предметы, которыми орудуют, чтобы избавиться от ненужной телу жидкости. Но оставим пока разговор об этой стороне дела. Женщины всё это за собой знают, а потому и считают последним дураком каждого, кто любит, желает и преследует их. И так умеют прикидываться чистёхами, что глупцы, которые судят по поверхности, ни о чём подобном не помышляют и не догадываются. Но есть и такие умники, кому всё известно, но у них хватает наглости выражать свой восторг и хвалиться, что то-то сделали, а то-то ещё сделают. А сколько тех и других - не перечесть.

Все женщины - исполнены коварства, но оно не вытесняет остальных недостатков, а содействует их расцвету, как того требует женская природа. Первая забота женщин - как бы половчее раскинуть сети для мужчин, а для этого они мажутся и красятся, не довольствуясь естественной красотой и приятностью своей наружности. И с помощью серы или особо приготовленной жидкости, а чаще всего под действием лучей солнца волосы, чёрные от рождения, превращают в золотистые. Потом их заплетают в косу длиной чуть ли не до пояса, либо распускают по плечам, либо закручивают на макушке, как кому больше по вкусу. Порой к этим соблазнам добавляют танцы и пение - и несчастный, не заметив крючка под наживкой, уже попался на удочку, и ему нет спасения. Несметному числу женщин удалось таким образом подловить мужа, немало есть и таких, которые завели себе дружков.

Не успеет женщина достигнуть этого высокого положения, как в ней пробуждается надежда и желание забрать в руки власть, хоть она и сознаёт, что рождена рабыней. Прикинувшись послушной и смиренницей, она клянчит у мужа то кольцо, то пояс, то шитые золотом ткани, то беличий мех, то есть наряды и побрякушки, и щеголяет в них день-деньской. А мужу и невдомёк, что всё это - оружие, необходимое женщине, чтобы сразиться за власть и победить. И когда она разряжена, а её покои убранством едва ли отличаются от королевских и муж уже бьётся в капкане, она чувствует, что превратилась в равноправную подругу, и начинает борьбу за господство, и принимается безобразничать, чтобы проверить, стала ли уже хозяйкой в доме, рассудив, что если муж стерпит от неё то, чего не стерпел бы от служанки, она сможет считать себя хозяйкой и госпожой.

Перво-наперво она заводит новомодную одежду, невиданные, разжигающие похоть прикрасы, непристойную роскошь. Каждая полагает, что не добьётся восхищения и почёта, пока манерами, ужимками и поведением не уподобится продажной девке. Стоит какой-нибудь шлюхе появиться в городе в новейшем и неприличном наряде, как его тотчас же переймут те, кого мужья почитают за образец добродетели. Муж, потративший деньги на этот хлам, не думает, что выбросил их на ветер, он потакает жене в её причудах, не глядя, какую цель должны поразить эти стрелы. Когда же вследствие такого попустительства дом окажется во власти зверюги, несчастный познает это на себе. Жена присвоит его родовое имущество, всё его добро и богатство, разведёт сплетни, переругается со слугами, служанками, приказчиками, братьями и сыновьями мужа, якобы заботясь об его деньгах, а на деле проматывая их. Мало того, она будет распинаться в чувствах к мужу, хоть ей и наплевать на него, и не даст ему уснуть. Ночь проходит в ссорах и раздорах, причём жена, не переставая, твердит: "Знаю, как ты любишь меня. Только слепая не заметит, что другие тебе больше по вкусу, чем я. Ты, должно быть, думаешь, что я ослепла, не вижу, за кем ты бегаешь, кого любишь, с кем целый день болтаешь? Знаю я всё. Тебе и не снится, какие у меня соглядатаи. Бедная - я, бедная! Столько времени с тобой живу и ни разу не слышала, когда ложусь в постель: "Добро пожаловать, любовь моя!" Но я отплачу тебе тем же. Не уж то я - такая неказистая? Не уж то она - лучше меня? Знаешь, что я скажу тебе? С двумя целуешься - стало быть, с одной - сладко, с другой - тошно. Сейчас же отодвинься! С БОЖЬЕЙ помощью сегодня я тебя близко не подпущу. Ступай обратно к ней, ты под стать ей, а не мне. Посмотри на себя, каков ты есть? Отольются волку овечьи слёзки! Ты ведь не в грязи меня подобрал. Один ГОСПОДЬ знает, сколько мужчин, да ещё каких, сочли бы за счастье взять меня в жёны без приданого, и была бы я у них в доме хозяйкой. А тебе я принесла столько сотен золотых флоринов, и даже стакана воды самовольно налить не могу, чтобы не наслушаться попрёков от твоих братцев да прихлебателей. Можно подумать, будто я у них - в услужении. На беду я когда-то увидела тебя, пусть ноги отсохнут у того, кто свёл нас!"

Такими и ещё более обидными словами, без повода к тому, терзает жена мужа ночь напролёт. И многие мужья выгоняют из дому, кто - отца, кто - сына, расстаются с братьями, не пускают на порог мать или сестру, и поле сражения остаётся за победительницей. А она, видя, что перевес - на её стороне, уделяет всё своё внимание сводням и любовникам. И самая чистая, самая, на твой взгляд, честная из всего этого бабья скорее согласится иметь один глаз, чем одного любовника. И уже неплохо, если она остановится на двух или трёх. И даже терпимо, будь эти двое или трое лучше мужа или, по крайней мере, не хуже. Но женская похоть - пламенна и ненасытна, и потому её устраивает любое качество и любое количество: слуга, работник, мельник или чёрный эфиоп - все хороши, только бы у них силы хватало.

Иные женщины посмеют отрицать то, что каждому известно, а именно что в отсутствие мужа или, покинув его, крепко спящего, они нередко бегают в дома свиданий, переодетые в чужое платье, и возвращаются оттуда усталыми, но не удовлетворёнными. На что только они не идут, чтобы утолить любострастие! А в то же время прикидываются робкими и боязливыми всякий раз, когда надо повиноваться мужу, как того требует приличие. Взглянуть вниз с высоты не могут - закружится голова. Окунуться в море не решаются - заболит живот. Выйти в темноте на улицу - упаси БОЖЕ, боятся духов, видений, призраков. Мышь пробежит по комнате, ветер стукнет ставней, камешек упадёт с крыши - и они дрожат, бледнеют, обмирают, будто находятся перед лицом смертельной опасности.

Но зато как они - бесстрашны, когда им надо обделывать свои делишки! Сколько было и есть женщин, которые крадутся по крышам домов, дворцов и башен, когда их призывают и ждут любовники! Сколько было и есть таких, которые прибегают к уловкам, чтобы целый день, иногда под носом у мужа, прятать любовника в корзине или в ларе, сколько таких, которые кладут его в ту же кровать, где спит муж! Сколько женщин пробираются по ночам, то мимо вооружённой стражи, то по морским волнам, то по церковному кладбищу, следуя туда, где обработают их! Всего же позорней, что не перечесть тех, кто забавляется с любовником на глазах у мужа. А как много таких, которые, убоявшись или устыдившись своих заблуждений, губят плод греха, не дав ему родиться! Поэтому можжевельник и выделяется, вечно ободранный, из остальных деревьев, хоть женщины и знают ещё тысячу способов, как избавляться от нежеланных детей. Сколько их, родившихся помимо желания матери, оказываются брошенными на волю случая! Стоит только заглянуть в приюты для подкидышей! Сколько младенцев гибнет, ещё не вкусив молока матери! Скольких бросают в лесу, сколько из них достаётся в добычу зверям и птицам! Не перечесть всех способов, какими избавляются от них, а поэтому, если вдуматься, наименьшим грехом этих женщин является утоление похоти.

Помимо этого, никто не сравнится по злобности и подозрительности с женским полом. Стоит женщине с кем-то поговорить, будь то сосед, родственник или друг, ей тут же придёт в голову, что собеседник что-то замышляет и строит ей козни. Впрочем, нас не должна удивлять такая подозрительность, ведь естественно ждать, что с тобой поступят так же, как поступаешь ты. Вот почему воры так тщательно прячут собственное добро. Все помыслы женщин, все их старания и усилия направлены к одной цели - ограбить, подчинить, облапошить мужчин, ибо они - заранее уверены, что с ними обойдутся так же, пользуясь их неведением. Поэтому женщины посещают, приглашают, ублажают астрологов, чернокнижников, ворожей и гадалок и, сколько бы те ни сочиняли небылиц, раздают им деньги мужа и готовы озолотить их. А если и волховство не развеет сомнений, жёны учиняют мужьям допрос, не жалея бранных слов и ядовитых намёков. И вряд ли их успокоят даже самые правдивые ответы.

Будучи тварью, склонной к вспышкам гнева, женщина превосходит яростью тигра, льва и змею. Каков бы ни был повод, вызвавший гнев, она прибегнет и к огню, и к яду, и к булату. Тут уж не будет пощады ни другу, ни родичу, ни брату, ни отцу, ни мужу, ни любовнику. В одночасье она перевернёт, сокрушит, сотрёт в порошок весь мир, и небо, и БОГА, и поднебесную, и преисподнюю, и всё это ей - приятнее, нежели поразмыслить да предаться забавам с сотней распутников. Если бы время позволило рассказать, сколько преступных и чёрных дел натворили женщины по злобе, ты бы счёл величайшим чудом изо всех когда-либо виданных или слыханных чудес то, что их всё ещё терпит ГОСПОДЬ.

Вдобавок ко всему это отродье славится алчностью. Не будем говорить о том, как женщины постоянно обирают мужей, грабят малолетних пасынков, вымогают деньги у немилых любовников - это всё обычные дела и всем знакомые, - лучше обратимся к подлостям, на которые они идут, лишь бы приумножить своё приданое. Любой старец, со слезящимися глазами и трясущимися руками и головой, всегда сгодится им в мужья, если он - богат, ибо они понимают, что скоро овдовеют и, стало быть, недолго придётся ублажать мужа в постели. Не ведая стыда, они отдают ему своё тело, волосы, лицо - всё, что с таким старанием убирали венками, гирляндами, бархатом, парчой и другими украшениями. И, расточая ужимки, прибаутки и нежности, уступают ласкам скрюченных рук и, ещё того хуже, беззубого, слюнявого и вонючего рта, в расчёте прикарманить впоследствии добро старика. Если угасающие силы подарят ему ребёнка - тем лучше. Если нет - не умирать же ему без потомства: найдётся другой, кто набьёт его жене брюхо, а ежели оно всё же останется ровным, как твоя доска, жена всегда сумеет выдать чужого младенца за своего, чтобы потом, овдовев, подольше роскошествовать за счёт малолетнего наследника. Только на ворожей, на мастериц по прикрасам, на знахарок да на пахарей, которые пришлись по вкусу, она не пожалеет ни любезностей, ни денег и промотает всё, что имеет. Тут уж нет места ни оглядке, ни бережливости, ни скупости.

Все женщины - переменчивы, в них нет постоянства. За один час они успевают тысячу раз захотеть и расхотеть одно и то же, за исключением плотских утех, ибо этого они хотят всегда. Все они, как правило, - самонадеянны и уверены в том, что всё им причитается и всё принадлежит, что они - достойны высших почестей и самой громкой славы и что без них мужчины ничего не стоят и обойтись не могут. Вдобавок они - упрямы и своенравны.

Всего трудней ужиться с богатой женщиной, всего досадней терпеть строптивость бедной. Женщина подчинится твоим требованиям, когда решит, что ей за это достанутся украшения или объятья. В противном случае она вообразит, что станет навсегда рабой, если хоть однажды уступит, и поэтому ни за что не покорится, если только это ей не придётся по нраву. И вот ещё, что ей - свойственно: она - не собеседница, а трещотка-мучительница. Учёный страдает от холода, недоедает, недосыпает и спустя много лет убеждается, что собранные им знания - ничтожны. А женщине стоит пойти утром в церковь, и к концу мессы она уже знает, как вращается небосвод, сколько на небе звёзд и какой они - величины, каким путём движутся солнце и планеты, откуда берутся гром, молния, радуга, град и другие небесные явления, как наступает и отступает море и как земля производит плоды. Она знает, что творится в Индии и в Испании, как выглядит жилище эфиопа и где зарождается Нил, верно или нет, что хрусталь образуется изо льда, на далёком севере, и с кем спит её соседка, и от кого понесла другая, и через сколько месяцев ей рожать. Сколько у такой-то - любовников, и кто из них подарил ей кольцо, а кто - пояс. Сколько яиц несёт за год соседская курица, и сколько веретён придёт в негодность, пока пряха изготовит двенадцатую часть фунта льняной пряжи. Да ещё, вкратце, чем занимались когда-то троянцы, греки или римляне. У неё есть сведения обо всём. И она выкладывает их служанке, булочнице, зеленщице или прачке, за неимением других слушателей, и приходит в негодование, если её попрекнут этим.

Из этих знаний рождается наука, которую женщина передаёт дочерям: учит их грабить мужей, прятать письма любовников, отвечать на них, водить дружков на дом, прикидываться больной, чтобы муж освободил постель, и ещё другим гадостям. И только безумец полагает, будто мать обрадуется, если дочь окажется лучше или добродетельней, чем она. Женщина не погнушается попросить соседку, чтобы она в случае надобности поддержала её враньём, божбой, увёртками, потоками слёз, бурей вздохов, а соседке того и надо. Один ГОСПОДЬ ведает, где женщина прячет и держит наготове слёзы, чтобы пролить их в любой момент. А уж как охотно соглашается женщина признать свои недостатки, особенно такие, которые каждому видны простым глазом. Разве от неё услышишь: "Ничего подобного! Брехня! Это тебе причудилось!

Мозги у тебя, что ли, отшибло? Хорошенькое дело! Сам не знаешь, что говоришь! Да в своём ты уме или нет? Бредишь наяву, попусту язык чешешь!" - или другие речи в том же роде?

Если она скажет, что видела, как осёл летает, то как ни спорь, а придётся согласиться. Иначе тебе не миновать её вражды, нападок и ненависти. А стоит высказать сомнение относительно остроты женского ума, как у неё тут же хватит дерзости возразить: "А разве Сивиллы не были мудрыми?" - ибо каждая женщина почитает себя за одиннадцатую Сивиллу. Удивительное дело! За все тысячелетия, которые истекли от сотворения мира, из всех женщин, населявших Землю, нашлось только десять премудрых, но каждой женщине мнится, что она - одна из них или достойна быть причисленной к ним. Когда же ей приходит в голову почваниться перед мужчинами, она принимается утверждать, будто всё, что есть на свете приятного, относится к женскому роду: звёзды, планеты, музы, добродетели, драгоценности. И на это мужчина, если он - честный человек, должен ответить так: верно, все они - женского рода, да зато не мочатся!

Помимо этого, женщины часто похваляются, что в их числе можно назвать и ТУ, КОТОРАЯ выносила в СВОЁМ Чреве единственного СПАСИТЕЛЯ Вселенной, оставаясь девственной до и после ЕГО рождения, и тех немногих святых, чью Добродетель поминает и чтит церковь ГОСПОДНЯ. Поэтому женщины считают себя достойными уважения и утверждают, что даже словом нельзя обмолвиться об их низости, если о тех, пресвятых, ничего подобного не сказано. Они чуть ли не требуют, чтобы те прикрыли их своим щитом, хоть между ними и нет ничего общего, за исключением одного. Но с их притязаниями нельзя согласиться, ибо единственная СУПРУГА ВСЕМОГУЩЕГО была так чиста, так добродетельна, так непорочна и исполнена Благодати, так далека от телесной и духовной мерзости, что, надо думать, сотворена была не из простых четырёх элементов, а из пятого, чистейшего, чтобы стать обителью и приютом СЫНА БОЖЬЕГО. А ОН, пожелав воплотиться в человеческий образ ради нашего Спасения и не помышляя жить среди скверны нынешних женщин, готовил ЕЁ для СЕБЯ как вместилище, достойное Небесного ЦАРЯ. Когда бы всё остальное не отличало ЕЁ от толпы женщин, одним только поведением СВОИМ ОНА уже выделялась бы из неё. И ОНА была, да и поныне остаётся столь прекрасной, без ухищрений, без снадобий, без притираний, что Ангелы радуются, глядя на НЕЁ в сияющем Царстве БОЖЬЕМ, и блаженные Души преисполняются ещё большей славой и восторгом. Здесь, на Земле, ОНА приняла облик смертной женщины, но, тем не менее, всякий, взирая на ЕЁ Красоту, испытывал не то чувство, которого добиваются женщины, размалёвывая своё лицо, а обратное: если те своими прикрасами поощряют похотливость мужчин и распаляют в них бесстыдные желания, Красота ЦАРИЦЫ Небесной изгоняла любую низменную мысль, любое бесчестное намерение того, кто смотрел на НЕЁ. В нём возгоралось стремление к Добру, и он восхвалял ЕЁ СОЗДАТЕЛЯ и жаждал претворить в действие свои благие чаяния. И Пресвятая ДЕВА преисполнилась такого Смирения и Твёрдости ДУХА, что ГОСПОДЬ избрал ЕЁ в МАТЕРИ для СВОЕГО СЫНА, посланного ИМ на Землю. А те немногие, которые стремились идти по стопам ЭТОЙ ГОСПОЖИ, почитаемой всеми, избегали мирским утех. Не раскрашивали себе лицо, чтобы привлечь внимание первого встречного, а презирали красоту, подаренную им природой, и пребывали в ожидании Небесной Красоты. Им были свойственны Кротость и Смирение. Они отличались Воздержанием и умели подавлять и побеждать жар плотских вожделений, с Терпением сносили преходящие тяготы и страдания. Поэтому их Души сохранились непорочными и они удостоились сопутствовать в Вечной Славе ТОЙ, КОМУ силились уподобиться на земной стезе. Природа совершила ошибку, создав их женщинами, поселив и скрыв столь высокий ДУХ, мужественный, незыблемый и твёрдый в столь низменной оболочке и причислив их к женскому полу. Ибо стоит сравнить их с теми, которые жаждут стать в один ряд с ними и заслужить таким путём почёт и уважение, тотчас же станет ясно, что нельзя смешивать одних с другими, настолько они - противоположны.

Выдающиеся женщины встречаются реже, чем феникс. И если хотя бы одна женщина выделится из числа остальных, она заслужит больше почестей, чем любой мужчина, столь редкостной будет её победа и так удивит всех такое чудо. Однако и нашим прадедам не доводилось, и нам не доведётся воздавать им почести: пожалуй, чёрные лебеди и белые вороны заведутся у нас раньше, нежели нашим потомкам выпадет на долю чествовать хотя бы одну из них. Давно уже стёрлись следы тех, кто шёл по Стопам ЦАРИЦЫ агнцев. И наши женщины, сошедшие с Этого Пути, не хотят, чтобы их опять вывели на Него. А если проповедник и пытается это сделать, они остаются глухими к его речам.

Все эти бабы - жадны, упрямы, честолюбивы, завистливы, нерадивы и сумасбродны и стоит попасть к ним в подчинение, как они становятся властными, докучливыми, жеманными, тошнотворными и нудными. Если до какой-нибудь из женщин дойдёт мой рассказ об их злонравии и пороках, ни одна из них не признает это за истину, не устыдится того, что всем это станет известно, не приложит усилий и стараний, чтобы исправиться, а поспешит вперёд по дурной дорожке. Да ещё станет говорить, что я браню женщин потому, что мне нравятся не они, а противоположный им пол. Дал бы БОГ, чтобы они мне и впрямь были так противны, как тот грех, на который они намекают, тогда я сберёг бы время, которое потратил на них. И в том мире, где я сейчас пребываю, мне на долю выпало бы не так много мучений.

Но перейдём к другому. Если ум не подсказал тебе, кто - ты, ты должен был бы познать это из своих занятий, запомнить и постоянно твердить себе, что ты - мужчина, созданный по Образу и Подобию ГОСПОДА, творение, рождённое, чтобы властвовать. ГОСПОДЬ явил нам пример в лице нашего праотца, которого создал первым, а затем привёл к нему всякую тварь и велел поименовать их и подчинить их себе, так же, как и женщину, единственную в мире, и только её жадность, непослушание и настойчивость послужили причиной и основой наших бед. От века был установлен такой порядок, что только мужчине дано господствовать и править. Такой довод убедит разумного человека в том, что мужчина по своему благородству превосходит женщину и любую другую тварь. Из сказанного не вытекает, что Благородство является привилегией только достойных мужей, самые ничтожные наделены им в большей степени. Самый убогий, самый жалкий из мужчин, если он - не лишён рассудка, стоит выше женщины, будь она даже самой выдающейся женщиной своего времени.

И так, мужчина по замыслу ТВОРЦА немногим уступающее агнцам. И если таков - даже последний из мужчин, что же сказать о том, кто за свои достоинства вознесён над другими? Каким должен быть тот, кого философия отделила от людей недальнего ума? Ты поднялся над ними благодаря рассудку и занятиям и с Помощью БОЖЬЕЙ, в Которой не отказано никому, кто просит о Ней, удостоился стать в один ряд с лучшими из людей. Как же случилось, что ты не можешь познать себя? Как мог ты так пасть? Как же мало ты ценишь себя, если покорился бабе и приписал ей качества, презираемые ей! Я не могу успокоиться, пока думаю о тебе. Чем больше думаю, тем больше тревожусь. Ты знаешь, что тебе - свойственна любовь к уединению и неприязнь к толпе, теснящейся в храмах и других открытых доступу местах. Вдали ото всех ты предаёшься наукам и трудам, сочиняешь стихи, совершенствуешь ум и силишься добиться ещё большего, по возможности приумножая делом свою славу, чтобы впоследствии обрести Спасение Души и Вечный Покой, к чему стремится каждый и что является целью твоих стараний.

Пока ты пребудешь в лесах и безлюдье, тебя не покинут Кастальские нимфы, с которыми тоже надеются сравниться бабы. Эти нимфы сияют Небесной Красотой. Но они не станут тебя презирать и осмеивать и будут рады сопутствовать тебе на прогулках и вести с тобой беседу. И они - лучше знакомы тебе, чем мне, они не затеют с тобой споров и разговоров о том, сколько нужно золы, чтобы высушить моток пряжи, и где ткут более тонкое полотно, в Витербо или в Риме. И о том, что булочница перекалила печь, а у служанки не взошло тесто, и метла опять пропала и нечем подмести в доме. Не сообщат тебе, чем занимались прошлой ночью мона такая-то или мона такая-то, и сколько раз они прочитали "ОТЧЕ наш" за время проповеди, и что надо бы сменить ленточки на платье, а впрочем, можно оставить прежние. Они не потребуют у тебя денег на румяна, на баночки с притираниями, на снадобья. Они поведают тебе о том, чем славен мир от начала и до наших дней, и, сидя рядом с тобой в траве и цветах, под тенью, возле ключа, который никогда не иссякнет, объяснят тебе, почему сменяют друг друга времена года и в чём - причина затмений солнца и луны; каковы - свойства растений, которыми можно снискать дружелюбие зверей; куда улетает Душа человека; что такое - БОЖЕСТВЕННАЯ Доброта, не ведающая ни начала, ни конца, и какие ступени ведут к Ней, ввысь, и сколь опасно сорваться с крутизны в противолежащую бездну. Они прочитают тебе стихи Гомера, Вергилия и других великих поэтов, прочитают затем и твои, если ты захочешь. Их красота не разожжёт в тебе постыдного пламени, но притушит его. А их нравы послужат основой для твоих будущих добродетельных творений.

Зачем же ты, имея возможность проводить с ними время когда угодно и сколько угодно, ищешь чего-то под дьявольским покровом, где можно наткнуться на такое, от чего станет тошно? Ах, как справедливо поступили бы те девы, когда бы изгнали тебя из своего круга, как недостойного! Как часто вожделел ты к женщинам, как часто уходил от них безобразным и зловонным и шёл к нимфам, не стыдясь своего животного состояния! Если ты не одумаешься, они прогонят тебя, и поделом тебе будет. Они ведь тоже способны гневаться, как и те, которые зовут себя дамами, не будучи таковыми. Подумай же и представь, каким это будет позором для тебя.

Я высказал всё, что хотел, о тех, кого следовало бы вспомнить тебе, прежде чем подставлять шею под ярмо женщины, сверх меры воспетой тобой. А теперь я открою тебе не только обещанное (в чём ты не мог толком разобраться), но и другое - кто такая и как ведёт себя та, чьим рабом ты стал на горе себе. И ты поймёшь, к кому ты попал в руки по своей греховности и легковерию.

Впервые я постигла, пребывая воплощённой в мужском теле, что такое - это чудовище, только после свадьбы, ибо, оставшись в одиночестве, после смерти первой жены, причинившей мне в своё время меньше горестей, я вторично сочеталась браком, пребывая воплощённой в мужском теле, как того желали и требовали мои родные и друзья, хоть ещё и плохо знала будущую жену.

Она уже побывала замужем и усвоила искусство обмана, а потому и вошла в мой дом под видом голубки. Едва она поняла, что может, наконец, дать волю коварству (которое, должно быть, с давних пор в ней копилось), она из голубки превратилась в змею. И тут я поняла, что моя уступчивость стала причиной всех моих бед.

Поначалу я пробовала укротить эту зверюгу. Но мой труд был напрасен, болезнь зашла слишком далеко, и оставалось только терпеть её, а не лечить. Поэтому, убедившись, что любая попытка такого рода только подбросит дров в огонь или плеснёт масла в огонь, я безропотно подставила спину моего тела под удары и вверила себя и свои дела Фортуне и ГОСПОДУ БОГУ. А моя жена, бранясь, угрожая и подчас затевая драку с моими родными, лютовала и притесняла всех нас. Вдобавок, несмотря на то, что я взяла за ней, пребывая воплощённой в мужском теле, небольшое приданое, она то и дело, стоило мне в чём-то не угодить ей, принималась хвалиться передо мной своим семейством, превознося его за родовитость и знатность, будто я - деревенщина, а она - особа королевской крови, хоть мне и было известно, что представляли собой её родичи, как в старину, так и в наши дни. А она ни о ком и знать не хотела, кроме как о себе. Но по своему тщеславию частенько бегала рассматривать гербы, вывешенные в церкви, и кичилась их древностью и количеством, полагая, что нет дамы благородней, чем она, коли среди её предков насчитывается столько рыцарей. Но если бы в церкви вывесили, допустим, по одному гербу в честь десятка подлецов из этого рода, прославленного скорее числом, нежели храбростью или добродетелью, и сняли хотя бы один, свидетельствующий о рыцарской доблести, столь же свойственной этому семейству, как свинье седло, то стены церкви украсились бы сотнями гербов негодяев и не лишились бы ни одного, принадлежавшего рыцарю. Ослы полагают - а среди них эта женщина - первая ослица, величиной больше слона, - что одежда, подбитая беличьим мехом, и раззолочённые шпоры и шпага, которые может раздобыть и ремесленник, и нищий работник, да ещё лоскут ткани с гербишкой, выставленный в церкви напоказ всем, являют собой суть рыцарства. Да у нынешних так называемых рыцарей ничего другого за Душой и не бывает. Но кто знает, что такое - рыцарство, и на каких добродетелях оно зиждилось, может понять, как далеки от него теперешние, которые бегут от этих добродетелей, как чёрт от ладана.

И так, когда моя жена начала кичиться и чваниться, я сочла, пребывая воплощённой в мужском теле, это наименьшим злом и опустила оружие, надеясь, что она одумается и перестанет помыкать мной, но была вынуждена, в конце концов, признать, что она внесла ко мне в дом раздор, пожар и беду, так что лучше бы этому дому сгореть. Любой закоулок нашего города, какие бы там ни кипели свары и перепалки, казался мне милее и спокойнее, нежели родной дом. А наступление ночи, вынуждавшее вернуться домой, докучало мне, будто тюремщик загонял меня обратно в темницу. А жена, завладев и мной, и домом, прежде всего, навела порядок в хозяйстве и расходах, как требовала её алчность. Так же она поступила и со своими нарядами, сменив те, что я покупала, пребывая воплощённой в мужском теле, на другие, которые пришлись ей больше по вкусу. И принялась заправлять чуть ли не всеми моими делами, проверяя счета, прибирая к рукам доходы и распоряжаясь ими по своему усмотрению. По тысяче раз в день она честила меня, пребывающую воплощённой в мужском теле, называя обманщиком, ибо считала за оскорбление, что я не сразу же отдала ей под опеку и в безраздельное пользование всё своё состояние, и, наконец, добилась своего. Себя же она восхваляла за честность превыше Фабриция и других бескорыстных государственных мужей.

Не счесть было случаев, когда она перечила мне и не складывала оружия, пока победа не оставалась за ней. А я всё сносила, пребывая воплощённой в мужском теле, полагая, что таким путём избавлюсь от своих тревог и кручины, и становился ещё уступчивее, следуя во всём её воле. За эту уступчивость я теперь и расплачиваюсь, и терплю муки в этой огненно-красной одежде.

Когда она таким образом стала в доме хозяйкой, а я - слугой, она обнаглела и, не чувствуя сопротивления, сочла возможным блеснуть, наконец, теми добродетелями, которые твой приятель столь красочно описывал тебе. Но так как я знала, пребывая воплощённой в мужском теле, её лучше, чем он, я поведаю тебе о них больше. В нашем городе никогда не было и уже не будет такой тщеславной бабы, чтобы особа, о которой мы говорим, не обогнала её на этом поприще. Гордясь своими пухлыми, румяными щеками и пышным, оттопыренным задом (возможно, она прослышала, что эти женские прелести ценятся в Александрии превыше других), она прилагала все старания, чтобы и то, и другое было всегда представлено в наилучшем виде. С этой целью она урезала мои расходы и морила меня голодом. А для себя она частенько отбирала самого жирного из откормленных по её приказу каплунов, которого ей и подавали к столу, как и бульон, приправленный лапшой и мезанским сыром. Ела она из миски, чавкая, как свинья, будто вырвалась на волю из Голодной башни. Молочная телятина, куропатки, фазаны, жирные дрозды, горлинки, ломбардские супы, лапша с пряностями, блинчики с бузиной, белые лепёшки, бланманже - не перечесть всей снеди, которую она пожирала с такой жадностью, с какой деревенские мужики набрасываются на фиги, тыквы или дыни, когда дорвутся до них. Мяса, заливного или засолённого, острых и кислых приправ она избегала, как смертельных врагов, ибо от них, по слухам, сохнет тело. А уж как она смаковала и распивала подогретое вино, верначчу из Корнильи, греческое белое или любое другое, лишь бы оно было сладким и приятным на вкус - ну прямо бездонная бочка! Но если бы ты видел её щеки в те дни, когда я ещё была среди живых, и слышал бы её болтовню, ты бы признал мою правоту, не скажи я даже ни единого слова, стоило послушать её. От всего этого она и стала толстощёкой и пышнозадой. Уж не знаю, возможно, она после смерти моего тела и впрямь отощала, соблюдая посты ради Спасения моей Души. Но сколько бы ты ни рассказывал мне об её худобе, пусть даже мне пришлось бы скрепить твои слова собственноручной подписью, я всё равно не поверю.

Несмотря на то, что правдивые речи Этой Души будили во мне всё больше стыда и раскаяния, я всё же не мог удержаться от смеха при последних Её словах. А Она продолжал:

- Однако моя прекрасная дама - она же твоя, она же чёртова баба - не довольствовалась одной пышностью тела, ей ещё требовалось, чтобы её кожа сияла белизной и свежестью, как у девчонки на выданье, чья красота искупает недостаток приданого. С этой целью она не только заботилась о хорошей еде, винах и нарядах, но также перегоняла всякие жидкости, стряпала притирания и знала толк в применении сала животных и сока трав. Мало того, что в доме было полным-полно горелок, трубочек, кастрюлек, баночек, скляночек, мисочек, не нашлось бы к тому же ни одного соседа в городе или садовника в пригороде, кого бы она не заставила готовить белящие смеси, скоблить медную зелень, возиться с растворами либо выкапывать и разыскивать корни и травы, известные только ей. Уж не говоря о том, что и кирпичникам нашлась работа - обжигать для неё яичную скорлупу и винный камень, поджаривать черенки и выполнять ещё тысячу затей. Этими изделиями она мазалась и красилась, будто готовила себя на продажу, бывало поцелуешь её и перепачкаешь губы чем-то липким. А так как эта помада не столь бросалась в глаза, сколь била в нос, мне чудилось, что мой желудок вот-вот расстанется с пищей, а Душа - с телом.

Ты будешь поражён, если я перечислю тебе все способы, которыми она мыла свои златые кудри, то щёлоком, то золой (когда холодной, а когда и горячей). Ещё больше ты удивишься, когда узнаешь, как часто и с какими церемониями она посещала парную баню. Мне думалось, что она воротится из бани отмытой, а она приходила оттуда намазанной пуще прежнего. Самым желанным и разлюбезным для неё занятием было принимать у себя особ, которых немало водится в нашем городе, истых живодёрок, ибо они выщипывают женщинам брови и волоски на лице, стеклом скоблят им щёки и снимают с загривка тонкий слой кожи и пушок. Вечно две или три таких мастерицы сидели, запершись с ней, держа тайный совет, и частенько вели переговоры о другом, ибо эти бесстыдницы лезут в чужие дома, прикрываясь своим ремеслом, а на деле являются своднями и помогают мессеру Дубини забраться в Тёмный дол, откуда его выпускают только после обильно пролитых слёз.

Недели не хватит, чтобы описать тебе всё, что она вытворяла ради этой цели и как чванилась своей искусственно обретённой мерзостью, и какого труда стоило уберечь эту прелесть от солнца и воздуха, от света и тьмы, от погожего дня и ненастья, ибо все они могли её сразу испортить. Всего ненавистнее были нашей даме пыль, ветер и дым. А если случалась беда и к ней на вымытое лицо садилась муха, она впадала в такое отчаяние и ярость, что по сравнению с ней христиане, потеряв Акри, веселились. Никто не видывал и не слыхивал подобного неистовства. Иной раз муха усаживалась ей на лицо, облитое новейшей смазкой. Тогда красавица, пылая гневом, норовила прихлопнуть её, но та снималась с места и потом прилетала обратно. А дама хватала метлу и охотилась за мухой по всему дому. И если бы, в конце концов, ей не удалось прикончить эту муху или другую, похожую на неё, она бы лопнула от досады и злости. Если бы у неё под рукой оказался щит одного из предков-рыцарей или его золочёная шпага, она пустила бы их в ход. Полбеды, если такое событие приключалось днём, а если она ночью услышит, что по дому летает комар, то придётся слуге и служанке, да и всему семейству вскочить с постели и отправиться со светильниками в руках на поиски комара, нарушителя покоя и доброго, мирного настроения намазанной дамы. И нельзя вернуться ко сну, пока не представишь ей этого комара убитым или пленённым, за то, что он, по её словам, назло ей летал по дому и прятался в засаде, чтобы попортить её лицо. Всякий, у кого не пропала охота смеяться, счёл бы самым потешным зрелищем то, как она приводит в порядок причёску и сколько проявляет тут мастерства, сноровки и усердия. Видно, у этого дела есть свои законы и свои пророки. Поначалу, когда она числилась в молодых, хоть ей и было уже под сорок, а по её подсчётам стукнуло только двадцать восемь, она добывала что ни день, неведомо откуда, зелёные веточки и цветы, и все разные, с полдюжины сортов, да не только в апреле или мае, а даже в январе и феврале, и плела из них венки. Поднявшись спозаранку, звала прислужницу, притирала лицо и шею всякой дрянью и, напялив наряд, который был ей больше по Душе, усаживалась в спальне перед зеркалом, а то и перед двумя, чтобы рассмотреть себя со всех сторон и выяснить, в котором из них она меньше всего на себя похожа. По одну её руку стояла наготове служанка, по другую располагалось не менее шести скляночек, да ещё стёклышки, да ещё растительный клей и прочая ерунда. Когда волосы были расчёсаны и закручены на макушке, она водружала на них моток переплетённых ниток, который звала косой, натягивала поверх сеточку тончайшего шёлка, и тут ей подавали венки и цветы. Сперва она надевала на голову венок, а затем втыкала в волосы один цветок за другим, пока вся голова не была ими разубрана, как хвост павлина. И закрепляла их, советуясь с зеркалом.

Но когда годы взяли своё и седые волосы стали пробиваться всё чаще, сколько раз на день она их ни выдёргивала, пришла пора скрывать их под платочками да повязками, и так же, как в своё время она утыкала голову листьями и цветами, теперь она утыкала грудь и живот булавками и принималась закалывать ими платки с помощью служанки, посыпая её тысячью попрёков: "Этот платочек что-то пожелтел; а тот свисает набок; поправь-ка вон тот, с другой стороны; да натяни этот, надо лбом! Вынь ту булавку у меня над ухом и воткни её вон туда, подальше, и заложи поглубже складку на повязке у подбородка. Возьми стёклышко и отрежь волосок, здесь, на щеке, под левым глазом".

Стоило служанке хоть раз зазеваться, выполняя приказы, как хозяйка разражалась бранью и гнала её прочь, приговаривая: "Убирайся! Тебе только кастрюли впору скоблить! Вон! Пошли сюда донну такую-то!"

Донна такая-то являлась и доводила дело до конца, после чего хозяйка, облизнув палец, подчищала то тут, то там, поправляла то один волосок, то другой. И раз пятьдесят поглядывала в зеркало. И так приятно было ей отражение, что едва могла оторваться от него. Но, тем не менее, снова и снова вертелась перед угодившей служанкой. А та осматривала, всё ли - на месте, или чего-то недостаёт, с таким старанием, будто от этого зависело её доброе имя или жизнь. И только после её многократных уверений, что всё - в порядке, хозяйка выходила, наконец, к ожидавшим её подругам, чтобы вновь советоваться с ними о том же. Кое-кто может возразить после всего сказанного, что не находит ничего странного ни в ней, ни в других женщинах. Но я называю всё это не странным, а порочным, омерзительным и уродливым и хочу этим доказать тебе, что она ни в чём не отличается от других, а чтобы ты поверил, что мне известно, к чему ведут подобные ухищрения, я расскажу тебе многое.

Если бы кто спросил эту женщину, зачем она с таким усердием прихорашивается, она бы ответила, что старается, чтобы нравиться мне, и добавила бы, что при всём старании не может добиться этого, и я-де бросаю её и бегаю за служанками, шлюхами и другими женщинами. И всё это было бы враньём, потому что я не бегал за шлюхами, а она не старалась нравиться мне. Я часто замечал, что стоит какому-нибудь юноше, да и любому мужчине приятной наружности, пройти мимо дома или другого места, где она находилась, она принималась крутиться и оглядываться по сторонам, желая, чтобы заметили её. И если тот проходил мимо, не обратив на неё внимания, она возмущалась так, будто он оскорбил её. А если он ненароком глянет на неё, да ещё к тому же лестно отзовётся о ней, так, что она услышит, - это будет для неё таким праздником и счастьем, с каким ничто не сравнится. Потребуй он от неё что угодно - она исполнит все его желания, если сможет, а того, кто хулит её красу, она готова убить. Нет женщины, которая бы с большим удовольствием, чем она, слушала, как под её окном, утром или вечером, играют и поют песни. И завидовала каждой, для кого их слагали и пели, так как мнила, что все они должны быть посвящены ей и только она достойна этого и ещё многого другого.

Эта женщина - мастерица строить глазки и выражать ими свои чувства бойчее, нежели приличествует степенной даме - обрела немало поклонников. Им не грозила судьба бегунов на состязании, где только один из многих получает приз. Все участники этого бега оказывались победителями, ибо этого она и домогалась. Но ни я, ни любовник, ни даже двое из них не могли утолить жар её любострастия, и усилий всех сообща недоставало, чтобы загасить хотя бы одну искорку бушевавшего в ней пламени.

Как я и подозревал, а теперь удостоверился, её оседлал однажды лихой наездник, до той поры скорее предприимчивый, нежели удачливый, и она не раз проверяла на себе его вес. Не считаясь со своей или моей честью, она принимала ласки любовника наряду с моими, супружескими. И мало того, что отдавала ему себя, но ещё, будучи щедрой, по словам твоего приятеля, она проявляла эту щедрость за мой счёт, и не раз, не два, а чаще ему перепадало немало денег, то на коня, то на камзол, а то и затем, чтобы он поспешил явиться, когда ей было невтерпёж. Таким образом, она расточала моё добро, транжирила и пускала на ветер. И всё же её ненасытной похоти мало было супруга вместе с избранником, ей понадобился ещё мой сосед, бесчестно отплативший мне за дружескую привязанность. Но хотя каждый из нас по очереди поливал её пламя охлаждающей струёй, она успела, вдобавок к тому, породниться со всеми моими родичами. А сколько других прошло её проверку на умение владеть своим оружием и метать копьё в цель - об этом я узнал только теперь.

Так, соря деньгами направо и налево, обогащая сводниц и разоряясь на лакомства и прикрасы, твоя возлюбленная прославилась своей щедростью, о которой ты узнал от приятеля.

И так, следующим по порядку достоинством назовём любезность, отстоящую в её понимании недалеко от щедрости, так как из щедрости она раздавала и разбрасывала моё имущество, а из любезности раздавала собственную особу, отвечая согласием всякому, кто домогался её любви. Её можно назвать любезнейшей из любезных, потому что она не отвергала даже самого робкого искателя. Иному она могла, на первый взгляд, показаться неприступной, но, тем не менее, никто, на своё счастье, не смутился этим. Я говорю "на своё счастье", имея в виду их вожделения. Ведь стоило её попросить, а ждать она никого не заставляла. Вот она и превозносит любезность так высоко, полагая, что безотказное выполнение всех просьб послужит залогом на будущее и её не отвергнут, когда она будет просить о том же. Меня удивляет, что тебе не удалось получить то, в чём никто не знал отказа, и объяснить это могу тем, что ГОСПОДЬ возлюбил тебя и избавил от обязательства потакать в будущем её желаниям, что было бы горше адских мук. И потому, если ты неверно понял из её письма, о какой любезности она говорит, тебе это сейчас, должно быть, стало ясно.

Мудрости у твоей возлюбленной дамы хоть отбавляй. А так как всякий стремится к подобному себе, она жаждет общества мудрых людей, как видно из её письма. Но есть немало причин, по которым тот или иной человек слывёт мудрецом. Одного зовут мудрым за то, что он разбирается в Священном Писании и знает, как растолковать его другим. Другого - за то, что он изучил все законы, как светские, так и канонические, и может давать советы по мирским и духовным вопросам. Иного - за то, что он - опытен в управлении государством и ему удаётся в час нужды отвратить беду и ступить на верный путь. А иного почитают мудрецом за умение ладно справляться с торговлей, ремеслом и домашними делами и приноравливаться ко всем переменам. Я назвал эту даму премудрой не потому, что она обладает одним из перечисленных достоинств или подобным им. Ей нет дела ни до Священного Писания, ни до философии, ни до законов, ни до управления государством или собственным домом. А если я, по-твоему, неправ, значит, ты опять неверно понял из её письма, что ей - по вкусу. Но есть на свете и другие мудрецы, о которых ты, возможно, и не слышал, ибо твоя наука не упоминает их в числе создателей философских учений, и я зову их чангеллистами. У Сократа и Платона были ученики и последователи, а эта новая философская школа носит имя дамы, известной тебе, должно быть, понаслышке, мадонны Чангеллы, и соблюдает следующий устав, принятый умнейшими дамами после долгих и серьёзных словопрений: только те женщины, которые обладают дерзостью и отвагой и знают, как и когда подцепить столько мужчин, сколько требует их похоть, достойны зваться мудрыми, а остальные - полоумные или дуры.

Вот какая премудрость ей - приятна и любезна. Вот какую премудрость она годами изучала в долгие бессонные ночи и, наконец, достигла в ней совершенства, превзойдя всех Сивилл настолько, что зачастую в споре с подругами отстаивала своё право возглавлять эту школу теперь, когда уже нет в живых ни моны Чангеллы, ни её преемницы, моны Дианы. Вот что она имеет в виду, когда говорит, что хочет либо знаться с мудрыми людьми, будь то мужчины или женщины, либо быть наставницей для других. А поэтому раскайся, если неверно понял её слова, и поверь своему другу, что она - кладезь премудрости!

Сдаётся мне, ты не только дважды ошибся на её счёт, но и в третий раз тебя ввели в заблуждение её слова о том, что ей - приятны люди, исполненные доблести и отваги. Ты, должно быть, подумал, что она хочет, желает, жаждет видеть, как эти люди сражаются копьями на турнирах, идут в бой навстречу опасностям, штурмуют города и крепости, бьются насмерть со шпагой в руке. Но это - не так: она - не столь жестока и коварна, как ты, видимо, полагаешь, и ей не требуется, чтобы люди истребляли друг друга. И на что ей кровь, бьющая из смертельной раны? Она жаждет иного вещества и получает его взаймы из живого и здорового тела и к тому же безвозвратно. Никто лучше меня не знает, какого рода доблесть ей по нраву. Эту доблесть проявляют в спальне, в укромном уголке, в постели и любом другом подходящем для этого месте, куда пробираются тайком, крадучись. И она кого хочешь приравняет по доблести к Ланселоту, Тристану, Роланду или Оливеру, лишь бы выпрямлялось его копьё, погнувшееся после шести, восьми пли десяти стычек за ночь. Только это ей мило, пусть даже этот боец будет страшен лицом. Она всё равно станет восхвалять его за доблесть и любить более других, а потому, если годы ещё не лишили тебя привычных сил, утешься и пойми, что она не ждёт от тебя доблести Морхольдта Ирландского.

Ей чуждо благородство. Она не ведает, что это - такое и откуда оно берётся, кого можно звать благородным, а кого нет, и хочет только доказать всем, что она - из благородных, а поэтому, мол, её манит и влечёт всё, что - благородно. И до того она хвалится и кичится своей знатностью, будто превосходит ей баварских герцогов или королевский дом Франции, то есть всех, чей род - известен древностью и славными делами.

А на деле (если она хотела убедить тебя, что ей по Душе древний род и что она издревле - благородная дама. О древности ты мог судить по её лицу, зато доказать, что она - дама, да ещё благородная, невозможно) она бы должна была признать в письме, что ей по Душе - болтуны, так как она превзойдёт болтовнёй, кого хочешь. Она своим языком разогнала бы затмение луны скорее, чем все бубны древних, взятые вместе. Она без конца и без устали похваляется перед другими женщинами, повторяя: "А уж что касается моего рода, и моих предков, и моих близких", и ей даже слов недостаёт, чтобы описать их великолепие. И как она торжествует, если замечает, что её слушают или перешёптываются: "Это - мона такая-то, из таких-то", и собираются возле неё в кружок. Оглянуться, не успеешь, как она расскажет тебе, что слышно во Франции и как правит король Англии; хороший урожай соберут сицилийцы или нет; получат ли генуэзцы и венецианцы пряности с Востока и какие; спала ли королева Джованна прошлой ночью с королём; какие перемены в жизни города ожидают флорентийцев (что ей не трудно узнать, если она путается с кем-либо из правителей, ведь они способны хранить тайну не лучше, чем корзина или решето держат воду). И кроме того ещё наговорит с три короба, так что диву даёшься, как у неё не перехватит дыхание. Если верить естествоиспытателям в том, что самой приятной на вкус и полезной для желудка является та часть тела животного, птицы или рыбы, которая им более всего служит, то не найдётся лучшего лакомства, чем язык этой женщины, потому что он работает без передышки и никогда не ослабнет и не притомится: "Дили-дон! Дили-дон! Ди-ли-дон!" - с утра и до вечера. И даже ночью он не знает покоя. Человек, незнакомый с ней, послушав, как она распинается насчёт своей честности, набожности и родовитости, сочтёт её святой и к тому же особой королевской крови. Того же, кто знает её, стошнит, не успеет он второй раз выслушать её. Если не поддакивать выдумкам и басням, которых у неё в запасе больше, чем у любой другой, она полезет в драку. И не побоится, так как храбрости у неё - больше, чем у Галеотто с дальних островов или у Фебуса. Недаром она зачастую бахвалится, что, будь она мужчиной, произошла бы отвагой Марка Прекрасного и красавца Герардино, вступившего в бой с медведем.

Если бы я собрался поведать о ней всё, что знаю, или хотя бы главное, у меня не достало бы времени. Надеюсь, что у тебя хватит ума, чтобы заключить из всего, что говорено, каковы - её повадки и нрав и что представляют собой её добродетель, щедрость, ум и прочее, и каковы - те благие дела, которым она с наслаждением предаётся. Поэтому я ничего не добавлю к сказанному и перейду к тому, что скрыто под её одеждой и чего ты не видел (лучше бы мне тоже не видеть этого!). Но прежде, чем начать, я хочу заранее избавить тебя от сомнения, может, уже зародившегося, и тем ответить на предстоящие возражения. Возможно, ты спрашиваешь себя: "К чему он клонит? Что это - за речи, что - за слова? Приличествуют ли они честному человеку, стремящемуся обрести Царствие Небесное?" И на эти вопросы я дам один ответ, который ты сочтёшь единственно возможным и своевременным. Самый искусный врач не может исцелять разные болезни или увечья одной лишь ароматной мазью, ибо есть немало недугов, не поддающихся такому лечению, но зато уступающих воздействию зловонных лекарств. А такой недуг, как любовь к скверной женщине, может быть исцелён только с помощью пакостных слов, примеров и доказательств. Пусть одно-единственное гнусное слово западёт в возмущённый ум, и оно за час окажет более полезное воздействие, нежели тысяча любезных и пристойных уверений, подолгу и понапрасну стремящихся проникнуть в наглухо запертое сердце. А уж если существует на свете человек, насквозь прогнивший по вине этого отродья, тот это ты и есть. Поэтому я, придя сюда ради твоего спасения и не располагая длительным временем, вынужден буду прибегнуть к быстродействующим средствам и стану говорить с тобой, как сочту нужным, чтобы укротить твои страсти: слова, которые прозвучат здесь, - это клещи, которым надлежит разомкнуть и порвать цепи, сковавшие тебя. Слова, которые прозвучат здесь, - это нож и топор, которым предстоит обрубить ядовитые побеги, колючие ветви и уродливые сучья, опутавшие тебя со всех сторон и скрывшие от твоих глаз дорогу, уводящую отсюда. Слова, которые прозвучат здесь, - это молот, кирка и таран, которым дано пробить горы, скалы и кручи, чтобы ты сумел уйти от зол, бед, опасностей и погибели, таящихся в этой долине.

И так, я надеюсь, что ты выслушаешь мои речи, и что твоя скромность не оскорбится ими, и ты не посетуешь на врача как на преступного, неумелого и бесчестного лекаря и поймёшь, что всему виной чума, завладевшая тобой. Вообрази, что мои слова, столь грязные и тошнотворные, - это горький напиток, который нередко подносил тебе врач после того, как ты долго злоупотреблял вкусными и приятными яствами. И подумай, если тело не только приемлет, но даже с отрадой вкушает это горькое зелье, какая же горечь - потребна, чтобы исцелить Душу!

Я разъяснил тебе всё, что могло или в дальнейшем может вызвать у тебя сомнения относительно избранных мной выражений или слога. Поэтому я начну рассказ о женщине, завладевшей твоей Душой, и хотя бы частично поведаю о том, чего ты не успел увидеть или даже вообразить, поскольку убежал от неё. И для начала скажу о свежести её лица, подделанной с таким мастерством, что многие, кроме тебя, были очарованы и введены в заблуждение. Они, подобно тебе, считали природной эту искусственную свежесть, не уступавшую по цвету розе, расцветшей на заре. Но если бы вы видели эту женщину поутру, когда она только поднялась с постели и ещё не навела красоту, вы поняли бы, как ошибались. В ту пору, а теперь, должно быть, ещё более того, её лицо ранним утром было зеленовато-жёлтым, землистым, похожим по цвету на болотный туман, рябым, морщинистым, струпчатым, дряблым, столь непохожим на то, каким становилось после подмалёвки, что никто не поверил бы своим глазам, если бы увидел её такой, какой мне представала она тысячи раз. Эта особа так умела намазаться, накраситься, освежить и подтянуть опавшую за ночь кожу, что мне, лицезревшему её до того, оставалось только изумляться. Посмотрел бы ты утром, как я, на эту голову в чепце, на шею, обмотанную тряпицей, на землистое лицо, посмотрел бы, как она в тёплой накидке жмётся к огню, скукоженная, с синевой вокруг глаз, и кашляет, и харкает - и твоя любовь, порождённая хвалебными речами приятеля, не устояла бы перед этим зрелищем и ты разлюбил бы её быстрее, чем полюбил. Вообрази, как же она, должно быть, выглядит в те дни, когда её нагоняют красные кони, и она туго перетягивает лоб платком, будто от головной боли, хотя болит-то в другом конце. От этого вида тебя бросило бы в жар, потому что тебе почудилось бы, что ты увидел вместо неё кучу нечистот или груду навоза. И ты бежал бы прочь, как бегут от мерзостного зрелища. Ты бросишься наутёк, если представишь то, что я здесь изобразил.

Тебе она представляется высокой и статной. И если я уповаю на грядущее Блаженство, я не менее уверен, что ты, любуясь на её грудь, вообразил, будто она - крепкая и налитая, под стать лицу, которое ты тоже не полностью видел, так как обвисший тройной подбородок был всегда скрыт тканью шейного платка. Но твоё мнение о ней отстоит далеко от истины. В прелестях, вздымающихся у неё над поясом, не больше плоти, чем в раздутых, но пустых, недозрелых сливах, а в своё время они, должно быть, были столь же приятными на вид и на ощупь, как неспелые яблоки, и я полагаю, что такими она получила их в наследство от матери. То ли потому, что многие теребили эти груди, то ли по вине избыточного веса, они столь вытянулись и опустились, что если их не подтягивать, они лягут на живот, сморщенные и дряблые. Если бы во Флоренции носили, как в Париже, капюшоны, эта дама могла бы одеться на французский манер, закинув груди за плечи. Если её грудь так разнится от щёк, на вид тугих и гладких благодаря обрамляющему их белому платку, что же сказать о брюхе, собранном в толстые складки и отвислом. Вот она и приподнимает живот вместе с остальным тряпьём, когда ей по естественной надобности требуется опорожнить пузырь или по похотливой надобности загрузить свою печь.

Ты и подобные тебе часто попадают впросак, купив кошку в мешке. По этой причине я не стану попрекать тебя за то, что ты, как и другие, придаёшь значение видимости, а не сущности, хотя, с другой стороны, тебе-то следует уважать истину, а не ходячее мнение. Если же ты, познав истину, будешь по-прежнему упорствовать в своих заблуждениях, ты уподобишься скоту в человечьем образе. И хоть я и поделился с тобой только незначительной долей того, что мне известно, я всё же помог тебе узреть истину, доныне скрытую от тебя, и вот почему, если ты не признаешь, что был неправ, я сочту тебя скотиной из скотин.

Многое я ещё мог бы рассказать тебе, но сейчас хочу потолковать об отчаянии, до которого ты дошёл вчера в своём безумии, и чтобы ты понял, насколько ты - безумен, начну издалека, сочетая воедино минувшие и нынешние дела.

Что ни день, мне всё более приходилось терпеть от этой распутницы, которой нипочём были мои укоры, и пока я раздумывал, куда податься за советом и помощью, в моём сердце скопилось столько мук и терзаний, что кровь, прихлынув к нему, воспалилась. Мои страдания были скрыты от глаз, скрытой оставалась и болезнь, пока испорченная кровь не залила сердце, положив конец моей жизни. Не успела моя Душа вырваться на свободу из бренной оболочки и земного мрака, как я обрёл новое, более острое зрение и сумел увидеть и понять Душу преступной и коварной женщины, обрадованной моей смертью и почитавшей за победу то, что я умер раньше, нежели она. Скоро она перестала скрывать своё торжество, и оно стало явным для всех.

Эта особа уже задолго до того прибрала к рукам моё добро и деньги, которые я вверил ей, а не оставил своим детям (к тому же всё случилось со мной так внезапно, что я не успел изъявить свою последнюю волю, распорядиться имуществом и привести в порядок дела и замыслы), но она оплакивала меня, рыдая и заливаясь слезами (это она умеет делать), проклиная смерть, разлучившую её со мной, и жалуясь, что осталась одинокой, безутешной и горемычной. А в глубине Души она проклинала мою жизнь, чересчур затянувшуюся, и радовалась наступившему, наконец, избавлению. Но никто не мог усомниться в искренности её горя и не поверить её словам. С меня же довольно сознания, что ТОТ, КОМУ известно всё, в том числе её дела, воздаст каждому по заслугам.

Когда окончился погребальный обряд и моё тело, обращённое в прах, вернулось к праху, эта дама, задумав наверстать на старости лет все утехи развратной жизни, якобы упущенные в молодости, горя желанием поскорее воспользоваться присвоенным богатством и понимая, что ни на своё приданое, ни на отцовское наследство ей никогда не прожить бы так, как она намеревалась теперь, не пожелала остаться в моём доме или возвратиться к своим знатным родственникам и свойственникам. Она заявила, что хочет запереться в каком-нибудь домишке, лишь бы он был поближе к церкви и к людям святой жизни, и там она, одинокая вдова, и закончит свои дни в молитвах и служении ГОСПОДУ. Так она повторяла эти слова вновь и вновь, без устали, что нашлось немало простаков, готовых дать голову на отсечение, что так она и сделает.

Она сыскала жильё возле церкви монастыря, где ты её впервые встретил, и поселилась там, чтобы скрыться подальше от чужих глаз, а в особенности от людей, заботящихся об её чести, и дать волю своей похоти, которой мало было стараний всех мужчин вместе взятых, и только монахам, этим святым и милосердным людям, утешителям вдов, дано было, наконец, утолить её жар. Она нацепила, как ты видел, чёрную шаль на голову, прикрыв ей лицо, чтобы прослыть скромницей и в то же время заигрывать со всяким встречным и поперечным. Ты, должно быть, заметил, как эта женщина по привычке то слегка откинет шаль с лица, то снова закроется ей. Беседует с кем-нибудь, а сама что ни слово, то поправит белый платок на шее, то высунет из-под шали руку, чтобы похвалиться её красотой и белизной на чёрном фоне.

И так, выйдя из дома, она направляется в церковь, укутавшись в чёрную шаль. Только не думай, что она идёт послушать мессу или поклониться ГОСПОДУ, - она идёт туда, чтобы раскинуть сеть, так как ей известно, что в эту церковь со всех сторон нашего города сходятся молодые люди, и манок у неё уже наготове. И ей нередко удаётся схватить крупную добычу. Однако, будучи любительницей разнообразной пищи, она, едва насытившись, возвращается за новым уловом. К тому же двух-трёх пташек ей - мало, на этом она не остановится. Ведь даже если бы у тебя была тысяча глаз, ты и то не сумел бы остеречься и угодил бы в расставленные сети.

Придя в церковь, осмотревшись и охватив глазом всех собравшихся, она принимается теребить чётки, перебирая их то правой рукой, то левой, а на деле ни одного "ОТЧЕ наш" не прочитает, у неё много дел и без того, надо перекинуться словечком то с одной, то с другой, этой шепнуть что-то на ушко, а ту выслушать. Впрочем, других ей слушать неохота, она и сама горазда разглагольствовать. Кто-нибудь, возможно, скажет: "Пусть она не помолилась в церкви, зато она восполнит это с лихвой у себя в домике". Но он будет далёк от истины, и если человеку постороннему и легковерному простительно так ошибаться, то я знаю, что говорю, потому что любая её молитва, хотя бы, к примеру, "ОТЧЕ наш", тотчас облегчила бы мою участь и остудила бы на мгновение сжигающий меня жар.

Но что я сказал? Может, я - неправ. Может, она всё же молилась, только за упокой другой Души. Мне стало известно, что недавно из мира живых ушёл человек, чья смерть так её расстроила, что она целую неделю отказывалась выкушать хотя бы яичко или отведать лапши с мясом. Но я говорю с такой уверенностью, потому что знал и знаю, что все её молитвы - это французские романы да итальянские стихи, воспевающие Ланселота и Джиневру или Тристана и Изольду, их подвиги и любовные приключения, рыцарские турниры, состязания и празднества. Она так и трепещет, когда читает, как Ланселот, или Тристан, или кто другой встречался тайком, наедине со своей дамой в её покоях. Ей представляется, чем они там заняты, и она занялась бы тем же, да, впрочем, ей недолго приходится этого ждать.

Она читает также вирши о загадках или ещё поэму о Флорио и Бианчифиоре, и другие книги в этом же роде. Немало, должно быть, она извлекает уроков из этих книг, наподобие испорченной девчонки, которая забавляется с домашними зверьками, пока не найдётся такой забавник, который обучит её иным играм. А чтобы ты всё, наконец, узнал об её нынешней жизни, скажу тебе, что после моей смерти она взяла в любовники того второго Авессалома, о котором я уже упоминал, человека, мало пригодного для удовлетворения её потребностей. Он же, имея все законные основания уклониться от этой участи и не понимая, как благоволит к нему ПРОВИДЕНИЕ, шагнул в ловушку. Но обида, нанесённая мне, не останется без отмщения, так как жена подарила ему сынка, которого он кормит и воспитывает как родного, хотя этот сынок такой же родной ему, как Христос - Иосифу. Когда он подрастёт, тогда и будет отмщена моя поруганная честь, если считать её поруганной. Недаром гласит народная пословица: "Как аукнется, так и откликнется" - а упомянутый случай не исключение. Охотник до чужого добра должен знать, что ему отплатят тем же.

Вот какую жизнь вела вблизи монастыря женщина, которая была мне мучением, пока смерть не разлучила нас, та, кого тебе восхваляли за добродетель и достоинства. Теперь ты видишь, куда завели тебя опрометчивость, несообразительность и безрассудство и ради кого ты опутал Душу, свободу, и сердце цепями любви и отдал их во власть горестям, что и привело тебя в этот дол.

Ты счёл себя осмеянным ей, и я не стану утверждать обратного, потому что ты всё равно не поверишь мне. Но ты не принял бы этого так близко к сердцу, когда бы знал её, как знаешь ныне. И теперь ты увидишь, что и в этом случае она поступила, как свойственно - ей, и изгонишь её из сердца, когда я поведаю тебе о том, как мне довелось услышать о твоём письмеце.

Многие приходят к нам из вашего мира и сообщают обо всём, что делается у вас. Тем не менее, иногда ГОСПОДЬ разрешает нам воротиться на время к живым, чаще всего, чтобы напомнить о себе, а изредка и по такому поводу, какой привёл меня к тебе. Я посетил ваш мир на следующую ночь после того, как ты написал своей даме первое письмо. Побродив по улицам, я направился к дому, где живёт пленившая тебя особа. Там я и услышал разговор о письме, причинившем тебе столько горя.

Было уже за полночь, когда я зашёл в спальню, осмотрел её, как и все остальные покои, и собрался уйти, как заметил лампаду, зажжённую перед образом БОЖЬЕЙ МАТЕРИ, не очень-то избалованной молитвами хозяйки этой спальни. И, кинув взгляд на постель, увидел, что эта особа лежит с любовником, о котором я давеча говорил тебе. Я задержался ненадолго, желая узнать, в чём - причина их веселья, а она, по просьбе своего милого, встала с постели, зажгла светильник и, достав из кованого ларца письмо, присланное тобой, вернулась на место с письмом и светильником. Тогда, пока один держал светильник, а другая читала письмо вслух, издеваясь над каждым словом, я и услышал, как произнесли твоё имя с хохотом и насмешками. Как только они не обзывали тебя, то слюнтяем, то дубиной, то растяпой, то паскудником, и что ни слово, бросались обниматься и целоваться, а вперемежку с поцелуями спрашивали друг друга, не во сне ли ты написал это письмо. И приговаривали: "Думаешь, варит у него котелок? Видал такое чучело? И мозги набекрень! Свихнулся, а туда же, в умники лезет! Чума ему в глотку! Такому только в огороде, на луковых грядках копаться, а не лезть к знатным дамам! Что скажешь? Да кто бы мог подумать! Проучить бы его палкой, отхлестать бы по щекам, чтобы пух и перья полетели!"

Так они костерили да поносили тебя, будто ты перед ними - хуже грязи. Музы, столь любимые и почитаемые тобой, были объявлены дурищами, а все твои занятия - несусветным вздором. Ещё того хуже: Аристотель, Туллий, Вергилий и Тит Ливий и другие прославленные мужи, ставшие, по моему разумению, твоими друзьями и близкими, были втоптаны в грязь, осмеяны, унижены, выставлены в дурацком и подлом виде. И тут же твоя дама со своим возлюбленным хвалились и чванились, будто в них одних - вся честь и слава земная, и такие подбирали для этого слова, что впору камням было выскочить из стен и пуститься наутёк. И мне стало ясно, что неумеренное обжорство и пьянство, а также желание покрасоваться друг перед другом, глумясь над тобой, свело их с ума, какового у них, впрочем, и не было. За такой болтовнёй и пересмешками они провели большую часть ночи, и, задумав выманить у тебя новые признания и письма, чтобы им было над чем позубоскалить, они сочинили ответ, который ты и получил. А твоё второе письмо их насмешило больше, нежели первое. Если бы новоиспечённый любовник не боялся, что может стать жертвой собственной писанины, так как, очевидно, догадывался о тщеславии и ветрености своей возлюбленной, ты получил бы ещё второе и третье послание, а того гляди, дошло бы до четвёртого и пятого. Так потешалась над тобой эта дама со своим любовником. И там, где ты надеялся обрести любовь и отраду, тебя ждало осмеяние и презрение.

От всего увиденного и услышанного я пришёл в негодование оттого, что подобное безобразие невозможно было терпеть, и удалился, исполненный гнева и отвращения. Тебе же, как видно, всё стало известно, но не из уст доброжелателя, а из сплетен людей. Поэтому то немногое, что ты понял, довело тебя до отчаяния. А что бы с тобой сталось, когда бы твой рассудок постиг всё, как оно было? Уверен, что ты, недолго думая, накинул бы себе верёвку на шею. Остаётся пожелать, чтобы верёвка в таком случае оказалась крепкой и выдержала тебя, не то ты сорвался бы и остался жив, и поделом тебе было бы за все грехи! Но если бы у тебя тогда хватило ума и здравого смысла, и ты бы додумался до всего, что теперь открылось тебе, а ещё ранее могла бы при желании с твоей стороны подсказать твоя наука, ты бы посмеялся, видя, что эта женщина - не исключение среди других. Надеюсь, ты вскоре так и поступишь, и это будет разумно.

Всё, что сейчас было говорено, касалось первой половины твоих сетований, теперь скажу то же о второй. Если бы ты поразмыслил над женской суетностью, ты вспомнил бы собственные слова, не раз повторённые тобой (а говорил ты, что женщины более всего гордятся, когда хвалят их красоту, и для этого они из кожи вон лезут, и чем больше глаз на них уставится, тем они считают себя красивей, доверяя скорее числу поклонников, нежели собственному зеркалу), и ты сообразил бы, что не противен - ей, а твои влюблённые взгляды - приятны ей. А так как женщинам - нежелательно, чтобы лестное для них внимание оставалось для других незамеченным, она и указала на тебя пальцем, чтобы всем подругам стало известно, что её по-прежнему находят прекрасной и восторгаются ей и у неё всё ещё есть поклонник, известный всем как великий знаток женских прелестей. Стало быть, она указывала на тебя с удовольствием. Кто-нибудь может сказать, что она хотела доказать, что посвятила себя теперь БОГУ и осудила жизнь, которая была ей прежде мила, а поэтому и указала на тебя пальцем, говоря: "Смотрите, как недруг ГОСПОДЕНЬ противится моему Спасению. Смотрите, кого он послал, чтобы сманить меня на прежний, отринутый мной путь". Либо она при этом повторяла те же слова, какие говорила любовнику, когда показывала твоё письмо. А ещё найдётся и такой, кто скажет, что дело обстояло не так и не этак, и она указала на тебя из желания чесать язык да пустословить, до чего она - охотница, так как полагает, что никто не умеет искуснее вести беседу. Не стало уже пищи для вранья, вот она и указала на тебя, чтобы поврать в своё удовольствие. Но какова бы ни была причина её поступка, тебе следовало помнить, что у женщины нет ума и поэтому ей не дано вести себя умно. И ты заслужил порицание за то, что, однажды увидев и полюбив её, приписал ей, на старости её лет, те качества, которых у неё и в молодости не было и не прибавилось от жизненных испытаний, а именно - ум и возможность поступать умно. Следовательно, ты неверно судил и о ней, и о себе, а потому сам виноват в своих горестях.

Но довольно мы говорили с тобой о злобе, подлости и низости женщин и всё это тебе подтвердили мои слова и поступки твоей дамы, осмеявшей твоё письмо и указавшей на тебя другим женщинам. Побеседуем же теперь о твоей любви к ней, о помрачении твоего рассудка в связи с этим чувством. Предположим, что твой приятель, восхвалявший её добродетель, говорил правду, но если ты поверил ему, ты не мог почувствовать к ней плотского вожделения, зная, что её добродетель будет противиться твоей похотливой страсти и ты, следовательно, не добьёшься желаемого: выходит, что не добродетель этой дамы привлекла тебя, а её облик да вдобавок кое-что увиденное или услышанное тобой, придавшее надежду на исполнение твоих низменных желаний. Но где же были твои глаза, и как ты недоглядел, что она - стара и к тому же - омерзительна и противна взору? Какая слепота Души и затмение рассудка побудили тебя искать смерти, едва ты потерял надежду на утоление своей страсти? Как мог твой ум стать таким убогим, жалким и беспомощным, что без этой женщины весь мир перестал существовать для тебя, и ты можешь умереть? Не уже ли мир так мало значил для тебя? Не уже ли ты так оробел, так низко пал, так одичал, уподобившись лесному или пещерному жителю, так чужд стал всем людям на свете, что нашёл в этой женщине своё единственное прибежище и блаженство, а обманувшись в ней, вздумал призывать смерть? Какую радость, честь или пользу она принесла или обещала тебе, помимо той надежды, которая не сбылась? А что сулила тебе эта надежда? Возможность заключить в объятья дряблое, увядшее тело, до которого у тебя пропала бы охота, если бы ты знал, как она торговала им и всё ещё торгует! Может, ты рассчитывал, что она будет платить тебе за эти объятья и столь любезную ей доблесть, как платила упомянутому мной кавалеру? В таком случае ты ошибся, потому что в ту пору она тратила на него мои деньги, нынче же ей приходится расставаться со своими, а поэтому она стала более прижимистой. Прощай былая щедрость, воспетая твоим приятелем! Ну, а коли не этого, чего ещё ты ждал от неё? Мог бы ты с её помощью скинуть несколько лет? Но только те, что ещё впереди, и ты был бы в этом случае не первый, кому она сократила годы. Но вряд ли ты этого хотел. А прибавить их - не в её власти, это может только ГОСПОДЬ. Мог бы ты научиться от неё чему-то? Возможно, но только дурному, этому она уже обучила многих. Но вряд ли ты стремился к этому. Другого от неё не дождёшься, ибо она ничего хорошего не знает. Могла бы она дать тебе Райское Блаженство при твоей жизни или после смерти? Что же, если считать блаженством то, чем она занималась с любовником, глумясь над тобой, многие тогда могут зваться блаженными. Но вряд ли ты посчитаешь это блаженством, а не пыткой, хоть твой рассудок и погружён во тьму. Истинного же Блаженства она не знала, и знать не будет, так как обрекла себя на вечные муки за плотские наслаждения. Что же она могла ещё совершить для тебя? Может, она сделала бы тебя приором, чего нынче жаждут многие из твоих сограждан. Только сомневаюсь, чтобы это удалось ей, так как ваш Капитолий и ваши сенаторы не очень прислушиваются к советам таких волков знатного происхождения и древнего рода, что входят в её семейство. Однако ты можешь возразить: "Нет, ей это - по силам", и будешь прав, если она приглянулась тем, чьи голоса решают дело, и они захотят ублажить её. Но вряд ли это случилось бы, оттого что среди них не отыскать даже одного столь ослеплённого глупца, как ты. Эх, бедняга! Сколько бы я мог назвать тебе господ, знакомством с которыми ты сейчас, в горькую минуту, гордился бы, а ранее пренебрегал, несмотря на возможную выгоду. Сколько есть благородных и знаменитых людей, которые дорожили бы твоей дружбой, стоило только захотеть тебе. А ты по высокомерию, свойственному тебе, ни с кем не сблизился и был ко всем нетерпим, требуя от каждого того, чего не делал сам, то есть уступок и согласия, в то время как ты должен был подражать и следовать примеру других. Зато перед этой женщиной ты предстал смиренником, а когда заметил, что она приняла тебя не так, как должно, ты не ушёл от неё, унизившей тебя, как уходил не раз от тех, кто мог возвысить тебя, а стал призывать смерть, хоть и заслужил смерти за грех, к которому склонилась твоя Душа. Что за подлая тварь покорила тебя? Старуха, хрипатая, сморщенная, больная, которой только у печки сидеть, а не красоваться на людях. Ладно уж, не будем говорить обо всём, что ты благодаря своей учёности приобрёл с БОЖЬЕЙ Помощью, и рассмотрим, что дано тебе природой. Вот когда ты, уже не раз проявивший свой буйный нрав, вновь примешься рыдать и вопить потому, что тебя подманили и поймали на требуху. Природа была милостива, сотворив тебя мужчиной, а её женщиной. Если взять её высокий рост, статное сложение и красивое, на твой взгляд, лицо - что же, ты тоже ростом не мал и осанкой не хуже. Я не вижу в тебе изъяна, лицом же ты среди мужчин - не менее приятен, чем она - среди женщин, в особенности если принять во внимание, что она своё тысячу раз протрёт да тысячу раз намажет, а ты своё то ли побреешь, то ли нет, да только умоешь. Оно у тебя - красивей, хоть ты и мало заботишься о нём, и правильно поступаешь, потому что такие заботы не приличествуют мужчине. Всё же есть одно, чем природа одарила её щедрее, чем тебя: несмотря на то, что в твоей бороде пробивается седина, а виски из чёрных стали белыми, твоя дама прожила на свете дольше, чем ты, хоть и с меньшим толком. И так, выходит, что из всех перечисленных достоинств ты - богаче первыми, она же - последними, а тех, что - в середине, у вас - поровну, и поэтому ей следовало пойти тебе навстречу и первой влюбиться в тебя. Но она не сделала этого, и ты уже готов покончить счёты с жизнью из-за такого её упущения? А на деле горевать надлежит ей, потому что она из-за своего упущения проиграла, ты же выиграешь, если пораскинешь мозгами.

А теперь обратись мысленным взором ещё к одному вопросу, в чём она, по-твоему, стоит выше тебя. Ты вообразил, что она отвергла тебя по той причине, что она - якобы дама благородного происхождения, а ты - якобы простолюдин. Предположим, что это - так, но ты взгляни на второго Авессалома да и на всех остальных, и поймёшь, что оказался в немилости не по вине своего происхождения. Тут ты впал в заблуждение, поддавшись примеру черни, которая всегда судит по видимости и пренебрегает истиной. Не уже ли ты не знаешь, в чём - отличие подлинного благородства от мнимого? Не знаешь, что делает человека благородным, а что ему препятствует в этом? Любому новичку в философской науке известно, что все мы произошли от одних и тех же отца с матерью и всех нас создал ТВОРЕЦ равными друг другу Душой и телом. За что же одному было зваться благородным, а другому низким, как не за то, что каждый, будучи волен поступать по своему усмотрению, либо шёл по стезе Добродетели, ведущей к Благородству, либо предавался грехам, и тогда ему в Благородстве было отказано? Следовательно, Добродетель явилась первым истоком Благородства. Теперь оглянись на ныне здравствующих родичей этой дамы и на её предков и признай, много ли у них достоинств, за которые назовёшь их благородными. Поначалу они были сильны обильным потомством, что является природным даром, а не Добродетелью, и воспользовались этой силой, чтобы грабить, захватывать, обирать более слабых соседей и обогащаться такими преступлениями, ненавистными БОГУ и людям. А потом, возгордившись богатством, они решились последовать примеру знати и возложили на себя звание рыцарей, чем опозорили и себя, и мантии с беличьим подбоем, и воинские доспехи. Привелось ли тебе слышать хотя бы об одном славном, похвальном или значительном деянии, совершённом кем-либо из них ради общего дела или частного лица? Конечно, нет. Стало быть, истоками их благородства явились сила, грабёж и спесь. Те из них, которые живут в наши дни, ведут такую жизнь, что остаётся пожелать им скорейшей кончины. А если среди них и отыскался бы благородный человек, какое это имеет отношение к ней? Так же, как она, им мог бы гордиться ты или любой другой. Благородство нельзя передать по наследству, как нельзя передать Добродетель, учёность, святость и тому подобное. Каждый должен достигнуть этого, и кто к этим достоинствам стремится, и обретёт их. Но как бы там ни обстояло дело с другими, обрати теперь свои взоры на ту, о ком мы ведём речь, и кого ты считаешь столь благородной дамой, и посмотри, кто она - сейчас и кем была раньше. Если я составил о ней верное мнение после долгих лет, прожитых вместе, а ты выслушал всё, что я рассказал, поймёшь, что в ней гнездится довольно пороков, чтобы заляпать грязью даже корону императора. Как же она смеет кичиться перед тобой своим благородным происхождением или попрекать тебя за низкий род? Обладай ты ничтожно малой долей Благородства или будь у тебя Его не менее чем в роду короля Бандо Бенвичского, ты, полюбив эту женщину, изгадил бы его и обесценил.

Опустив голову, я внимал речи Этой Души. Когда же Она закончила её и умолкла, я поднял к Ней омытое слезами лицо и сказал:

- Благословенная Душа, Ты разъяснила мне, что приличествует человеку моих лет и занятий, а главное, разоблачила всю подлость той, кого я по неразумию считал достойнейшей и кого избрал госпожой моей Души. Ты показала мне её привычки и пороки, её "добродетели" и многое другое: порицая меня не так сурово, как я заслужил за свои прегрешения, Ты доказала мне, насколько мужчина по своей природе превосходит женщину Благородством, и дала мне возможность почувствовать, кто - я. Всё это по отдельности и в совокупности произвело переворот в моих суждениях и в моём сознании, что теперь мне всё представилось в ином свете, и, несмотря на то, что мне известно, как милосердна - ТА, по ЧЬЕЙ Воле Ты явилась, я едва смею уповать на Прощение или на Спасение, обещанное Тобой, настолько тяжек и омерзителен грех. А потому боюсь, как бы твой приход, задуманный как благо, не обернулся мне во вред: ведь прежде страдая под гнётом тоски и цепей, сковавших меня, я ещё не сознавал грозящей мне опасности и собственного ничтожества, а поэтому и сносил их легче, впредь не буду сносить. Каждая моя слеза умножится во сто крат, а страх разрастётся, пока не убьёт меня. Следовательно, если ранее мне было плохо, то впредь будет во много раз хуже.

Эта Душа, исполнившись Сострадания, взглянула на меня и сказала:

- Оставь сомнения! Будь твёрд и упорен в благих намерениях, которыми сейчас проникся. Доброта ГОСПОДНЯЯ - столь беспредельна, что грех, зародившийся в злобном и порочном сердце, будет сброшен и смыт с Души грешника и прощён в случае Раскаяния. Ты согрешил по своему естеству и по неведению, и этим нанёс ГОСПОДУ меньшую обиду, чем если бы согрешил по умыслу. Вспомни притом, сколько прегрешений смыл родник ЕГО Милосердия и, более того, как много врагов, восставших против ЕГО Власти, было причислено им к лику святых за Покаяние, угодное ЕМУ. И если я не обманываюсь, и твои слёзы не лгут, я вижу в твоём Смирении залог того, что ты будешь прощён. Ты жаждешь приложить все усилия, чтобы искупить свой грех. И я буду поддерживать тебя, как смогу, чтобы не дать тебе сорваться в бездну, откуда нет возврата.

- Одному ГОСПОДУ, - сказал я, - читающему в сердце человека, ведомо, как я страдаю и каюсь в сотворённом зле, и как моё сердце источает слёзы. Но молю Тебя, подарившую мне Надежду на Спасение ценой Раскаяния и Искупления вины, научи меня, уже познавшего Раскаяние, как найти Путь к Искуплению.

- Если хочешь искупить свои поступки, тебе надлежит отныне во всём действовать наперекор тому, как ты действовал прежде. Всё, что было тобой любимо, должно стать ненавистно. Все твои помыслы, направленные на завоевание любви этой женщины, будут теперь направлены на обратное. Ты должен сделать всё, чтобы добиться её ненависти. Ты полюбил её, потому что она казалась тебе прекрасной, и ты надеялся, что она станет тебе отрадой в любовных делах. Я хочу, чтобы ты возненавидел её красоту, причину твоих былых, а также, возможно, будущих прегрешений. Я хочу, чтобы ты возненавидел всё, что обещало отраду твоему вожделению. Я хочу, чтобы Спасение Души было для тебя единственно желанным и приятным. И если ранее ты искал случая увидеть её, потому что она радовала твой взор, то теперь ты должен исполниться отвращения и избегать её. Я хочу, чтобы ты отомстил ей за обиду, причинённую тебе, и это принесёт пользу, как тебе, так и ей.

Неоднократно случалось мне заметить, что все вы, люди, преуспевшие в искусстве слова, умеете расхвалить и прославить любезное вам существо, нередко в ущерб истине, а вслед за вами и другие превозносят до небес его добродетели и заслуги. И стоит вам кого невзлюбить, пусть он всем хорош и достоин хвалы, вы найдёте слова, чтобы сбросить и низвергнуть его в адскую бездну. Поэтому если ты когда-то намеревался воспевать эту обманщицу, теперь тебе надлежит хулить и уничижать её. И тебе это не доставит труда, оттого что правду говорить легко. Сделай всё, что можешь, чтобы подобрать такие слова, чтобы она узнала себя, так же, как узнают её другие, потому что в своё время, расточая ей восторги, ты лгал и сплетал сети для таких же глупцов, как ты, почитавших себя недостойными прикоснуться к её стопам, настолько высоко ты вознёс её. Ныне же ты скажешь правду, откроешь глаза тем, кто был обманут, а её унизишь, что также зачтётся для твоего Спасения. И так, последуй моему совету, начни действовать как можно скорее и откровеннее. Это тебе и послужит Искуплением.

- Если ГОСПОДЬ будет столь благосклонен, - сказал я, - что выведет меня из этого лабиринта, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы искупить свой грех. Ни уговоров, ни убеждений не потребуется мне, чтобы очистить Душу от вины. И если только я сумею облечь свою мысль в слова, исполненные силы и доблести, то никому не завещаю отомстить за понесённое мной оскорбление, а сделаю это сам, лишь бы мне было дано время, чтобы успеть подобрать рифмы или излить Душу в прозе. Настоящую же месть, которую многие предпочли бы совершить с помощью булата, я предоставлю ГОСПОДУ БОГУ, ибо ОН ни один дурной поступок не оставит без наказания. Если только смерть не помешает мне, я отдам все силы, чтобы ославить её подлость, обличить её жестокость, проучить её, чтобы она поняла, что нельзя издеваться над людьми, и пожалела, что встретила меня, так же как я жалел и жалею, что встретил её. Отныне пока у меня достанет сил, в нашем городе ни о чём другом и распевать не будут, кроме как об её горестях и злоключениях, я же продолжу упорные труды, чтобы в своих стихах оставить потомству свидетельство об её бесчестных делах. - Сказав это, я умолк, но Эта Душа тоже безмолвствовала и я заговорил вновь. - Пока ещё медлит ТОТ, КОГО Ты ждёшь, ответь мне на один вопрос. Я не помню, чтобы в те дни, когда Ты жила ещё среди смертных, пребывая в мужском теле, нас с Тобой связывали узы родства, приязни или дружбы. Между тем в том краю, где Ты теперь пребываешь, есть немало таких, которые были при жизни моими друзьями, приятелями или родными. Почему же на Тебя, а не на кого-то из них была возложена задача - явиться сюда, чтобы спасти меня?

- В том мире, где обитаю я, - сказала Эта Душа, - не знают ни дружбы, ни родства, ни приязни. Всякий, кто только может, поспешает совершить Доброе Дело. С этой задачей, как и со многими другими, лучше меня справились бы все, кто находится там. Все мы - исполнены Милосердия, и каждый с охотой и с радостью взялся бы за неё. Но выбор пал на меня, ибо вина, за которую мне велено осудить тебя ради твоего же блага, частично лежит и на мне, так как эта женщина некогда была моей женой, когда я пребывала в мужском теле, а поэтому ты должен стыдиться меня больше, чем кого-либо другого, - ведь ты оскорбил меня, позарившись на моё добро. Помимо того, всякий, кроме меня, постеснялся бы рассказать тебе о моих делах всё, что тебе надлежало узнать. Да и ты не поверил бы ему так, как мне. Уже не говоря о том, что никто не мог бы знать всей её подноготной и поведать тебе об этом как я, хоть и я рассказала не всё. Вот почему, полагаю, я была избрана из числа остальных, чтобы прийти сюда и лечить тебя от болезни, которая не поддаётся почти ни одному лекарству.

- Какова бы ни была причина твоего прихода, - сказал я, - я поверю всему, что бы Ты ни сказала, и вовек не забуду того, что Ты сделала. Но заклинаю Тебя Блаженством, Которое Ты жаждешь обрести, разреши мне проявить свою благодарность за Доброе Дело, и если я хоть чем-то могу облегчить и уменьшить твои страдания, потребуй этого, пока мы не расстались, и знай, что я выполню всё, что в моих силах.

- Эта бабёнка, бывшая моей женой, когда я пребывала в мужском теле, - сказала Эта Душа, - занята, чем угодно, но не заботой обо мне. Дети ещё - слишком малы, чтобы понадеяться на них. Родственникам до меня и дела нет (они только и думают, как бы обобрать моих сирот). Поэтому, если ты - так великодушен, я попрошу тебя, как только ты покинешь этот лабиринт, а это будет, с Помощью БОЖЬЕЙ, скоро, и захочешь помочь мне и утешить меня, раздай милостыню беднякам, закажи мессу и помолись за упокой меня. Более мне ничего не надо. А сейчас уже близится час твоего избавления. Обрати свой взор к востоку и узри, Какой Свет исходит оттуда. Нам пора прощаться.

Я повернулся в сторону востока и увидел, как из-за вершин гор разливается Свет. Этот Свет воссиял, озарив и высветлив до белизны всё небо. Его лучи, более не приближаясь, легли перед нами. И как только Свет коснулся меня, я стал каяться в своих грехах. С моих плеч свалилась тяжесть, и я почувствовал себя лёгким и свободным и понял, что мне разрешено удалиться. Мне почудилось, будто я сказал Этой Душе:

- Если Ты находишь, что приспело время идти, то прошу Тебя, уйдём, ибо ко мне вернулись прежние силы и воля, а путь передо мной - свободен и открыт.

- Порадуй же меня: сделай шаг-другой, - сказала Душа, - и скоро ты выйдешь отсюда. Однако берегись, как бы не сойти с расстилающегося перед тобой Пути, по Которому я поведу тебя, не то тебя вмиг оплетут тернии, которые тянутся со всех сторон, и снова придётся вызволять тебя. И одному БОГУ известно, удастся ли ещё раз вымолить эту помощь.

И тут, мнится мне, я сказал:

- Идём же скорей, ради БОГА, и можешь положиться на мою осмотрительность. Даже если бы меня ожидал почёт во сто тысяч раз больший, чем насмешки, доставшиеся на мою долю, я всё равно не надел бы цепи, сброшенные по Воле ТОЙ, КОМУ отныне я всегда буду воздавать благодарственные молитвы, и с помощью твоих поучений.

Душа двинулась вперёд и направила свои стопы по сияющему Пути к дальним, высоким горам. Она взошла на одну из вершин, чуть ли не касающуюся неба, увлекая меня за Собой и продолжая беседу о приятных предметах. Когда мы стали на вершине, мне почудилось, что сияющее небо раскрылось надо мной, и я вдохнул сладостный, нежный, бодрящий воздух, увидел, как зеленеют цветущие луга, и в моё сердце проникло Утешение, и вернулась былая Радость. По требованию Этой Души я обернулся и окинул взглядом долину, откуда Она вывела меня, но то была, как я понял, не долина, а адская бездна, полная мрака и стенаний. И когда Она молвила, что отныне я - свободен и волен поступать как мне угодно, я испытал такое счастье, что хотел броситься к Ней и излить свою благодарность за Её Доброту, как Она исчезла, и всё, что мне снилось.

Я проснулся, обливаясь потом, и стал размышлять о том, что видел и слышал. Я перебирал в памяти одно за другим и не знал, правда или нет, всё, что мне было говорено, но, наконец, пришёл к заключению, что всё это - правда, в чём впоследствии и убедился, побеседовав с людьми. А потом, по вдохновению Свыше, я положил покинуть эту долину наяву.

Видя, что солнце поднялось уже высоко над землёй, я встал с постели, пошёл к друзьям и рассказал им об увиденном и услышанном. А они растолковали мой сон и выразили согласие со мной. С их поддержкой и с помощью того, что я узнал, и что способствовало моему исцелению, я и принял решение расстаться с любовью к той негодяйке.

БОЖЬЕ Милосердие благоприятствовало мне, и вскоре я вернул потерянную Свободу, и теперь я принадлежу себе. Хвала и благодарность ТОМУ, КОМУ я обязан этим. Если время позволит, я сумею так изобличить в моих писаниях ту, которая по своей подлости вздумала потешаться со своими любовниками за чужой счёт, что она уже никогда не захочет показывать кому-либо полученные письма, а моё имя будет вспоминать с мукой и стыдом. Теперь же прощайте, да хранит вас ГОСПОДЬ БОГ.

Оставить комментарий © Copyright Иванов Сергей Иванович (providenie66@bk.ru) Размещен: 12/02/2022, изменен: 12/02/2022. 131k. Статистика. Рассказ: Религия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Перессказ книги Джованно Бокаччо Лабиринт Любви

Иванов Сергей Иванович : другие произведения.

Лабиринт Любви