Вечер за окнами упрятал улицу пеленой сумерек. Рабочий день давно закончился, и машины несли свои огни среди шума воды, плещущей из-под колес. Люди спешили, кто домой, кто в злачные места, чтобы увенчать утехой и возлиянием пятницу, очередную дату смерти рабочей недели.
Но это было там, за окном. В кабинете же было довольно тихо, и только тени суетливо дергались, когда в стекло попадал нечаянный свет от проносившихся где-то там, в ином мире, фар. Порой оконная рама окрашивалась мертвенным светом луны, изредка покидавшей свой облачный приют. Вечером будет дождь. Он закончит то, что не успел утренний.
Доктор Силиверстов устал за день, но домой идти не хотелось. Перед ним, в круге света от засиженной мухами настольной лампы, немым укором рассыпался ворох медицинских карт, которые нужно было заполнить, и сдать в регистратуру еще до обеда, да все было недосуг. Сегодня кабинет Силиверстова осадили пациенты, и сняли осаду только к вечеру. Самых стойких, игнорирующих график, прилепленный скотчем к двери, доктору пришлось добить фразой: "Норма приема на сегодня выполнена. И на понедельник тоже. Приходите во вторник". Теперь он наконец-то мог отдохнуть, пролистать страницы историй болезни, прикинуть анамнезы и диагнозы. Однако приступить к работе оказалось труднее, чем он думал, когда откладывал документы в долгий ящик накануне. В голову почему-то лезла латынь, все эти средневековые окончания, префиксы.... Названия лекарств будто решили совершить побег из справочника Вишневского, раскрытого рядом, и одно за другим всплывали - нет, выныривали - из глубин памяти, и крутились на языке, заставляя произносить шепотом, едва шевеля губами, чуждые русскому уху имена.
В момент, когда воинство латинских корней и окончаний уже, было, одержало верх над Силиверстовым, и веки его смежились, сдаваясь, в дверь кабинета негромко, но решительно постучали.
Силиверстов поморщился, бросил взгляд на часы, блеснувшие на поросшем мелким волосом запястьи. Шесть тридцать. Кого черт принес?
Силиверстов не затаился, хотя мог, ибо предусмотрительно заперся изнутри часом ранее, а, напротив, поднялся, и нехотя, оскорбляя линолеум шорохом подошв своих домашних тапочек- а он обувался в тапочки, когда был на работе - поволок себя к двери.
Это была медсестра Тая. Она, насколько Силиверстов помнил, работала в стационаре, в соседнем корпусе, Силиверстов видел ее там несколько раз, когда забегал к главврачу. Он тогда еще заметил про себя, какая она красивая, и какая замученная жизнью. Она трудилась как пчелка, в перевязочной, ставя дренажи, и меняя повязки многочисленным увечным и, наоборот, выздоравливающим. Силиверстов тогда мысленно пожалел ее, только что закончившую училище. Ей приходилось с головой окунуться в ежедневную рутину, которая была тем горше, что связана была с постоянным присутствием чужой беды, чужого нездоровья, которые стали ее, Таи, работой. Силиверстов вспоминал самого себя в начале своей практики, и сопереживал девушке, которая за мизерную плату работала день-деньской, и от труда своего не получала ни удовольствия, ни достойного денежного предоставления.
Сейчас, глядя в ее хотя и спокойное вроде бы, но исполненное усталости лицо, Силиверстов заметил проступившую над переносицей морщинку. Она не старила ее юный облик, от морщины Тая не делалась менее привлекательной, но что-то такое появилось во взгляде ее опушенных ресницами глаз, что вкупе с этой морщинкой делало ее ..вид несчастливым, что ли...Как будто она однажды заглянула в свое будущее, и ничего, кроме пропасти удушливой бедности, и замученности бытом, не увидела в его тумане.
Она молчала, и смотрела на него. Он не нашелся, чем ответить на молчание. Неожиданно он поймал себя на мысли, что смотрит на ее грудь, укрытую под халатом, верхняя пуговка которого была расстегнута, обнажая милые ямочки у ключиц. Устыдясь своего взгляда, он пустился рассматривать носки своих домашних туфель.
- Добрый вечер, Николай Андреевич, - у нее был низкий, бархатистый голос, который никак не вязался с ее хрупкой фигурой и миниатюрными чертами аккуратного, слегка азиатского лица.
- Добрый вечер, Тая... Не ожидал вас увидеть здесь, сегодня, - ее имя едва не застряло в горле Силиверстова, когда ее ресницы медленно поднялись и опустились, и Силиверстову почудилось, что легкое дыхание ветерка, будто от опахала, коснулось его щек. Это было настолько же приятно, насколько странно. Смутное ожидание чего-то неведомого шевельнулось внутри.
- Как ваша работа, закончена на сегодня?
- Да какой там, полно бумажной волокиты...
В воздухе повисла пауза. Силиверстов внутренне решил: "Теперь я должен что-то сказать первым", и промолвил:
- Как ваши пациенты, совсем вас вымотали?
- Ну что вы, какие же они мои, они ваши, докторов...Я ведь просто делаю перевязки...А впрочем, вымотали, да, - и она вскинула на Силиверстова взгляд, от которого он почувствовал себя неуютно. Она что-то явно хотела сказать ему, но не решалась, а он не мог разгадать ее мысли в ее черных, как сама тьма, глазах, в которых дрожал двойной огонек.
- Вы плачете, Тая? Отчего же? - встрепенулся Силиверстов, - Кто-то вас обидел? - и невольно, в порыве сострадания придвинулся поближе.
- Нет же, нет, - тихо ответила она. - Это просто усталость... - и тонкой длинной ладонью смахнула со щеки нечаянную жемчужину слезы.
- Ну так что же я, дуралей, вас в дверях-то держу! - Силиверстов отчаянно хлопнул себя ладонью по лбу, и браслет часов оставил на коже медленно исчезающий розовый след. - Проходите, Тая, я дам вам стул, и поговорим. Давно не виделись с вами, есть о чем пообщаться! Сейчас я поставлю чайник, и поговорим, да - Силиверстов осторожно, словно боялся повредить, взял ее под локоток, и проводил внутрь, а затем кинулся за стулом, и с грохотом, суетясь, подвинул его к столу.
- Вот, присаживайтесь, а я соображу чай, - и полез в ящик стола, откапывая среди кип бланков припасенные конфеты. - Вот! - торжествующе воскликнул он, водружая на стол картонную коробку, крышка которой подернулась тонким слоем пыли. - Как говорится, чем богаты, тем и рады! Нет, правда, они свежие, на прошлой неделе больной подарил!
- Не стоит, Николай Андреевич, у вас же вот целый стол работы, а я вас отвлекаю..- беспомощно возразила Тая.
- Нет-нет-нет, - Силиверстов был непреклонен, и оттого эти его "нет" прозвучали как стук молотка аукциониста по трибуне. - Кушайте конфеты, в них сахар, вам совсем не повредит. Усталому мозгу нужно сладкое, это не только вредно, но и полезно. К тому же, если я правильно понял истинную причину вашего отказа, вам вовсе не пристало беспокоиться из-за фигуры, вы в отличной форме! - на этих словах Силиверстов стушевался, и почувствовал, что уши начинают гореть. Он понял, что Тая заметила это, и его залил стыд. Он вскочил, пробормотал что-то о медицинском смысле формы, самому ему непонятное, и, отвернувшись от Таи, побежал к окну, по которому уже забарабанил дождь. На подоконнике стоял алюминиевый электрический чайник. Силиверстов заглянул под его крышку, вставил вилку в розетку, покосившуюся на стене. Сделав глубокий вдох и выдох, Силиверстов повернулся обратно, и сделал шаг к своему стулу.
То, что он увидел, когда посмотрел на Таю, повергло его в смятение. Рот непроизвольно приоткрылся от представшего его глазам зрелища.
Тая сидела на стуле, широко расставив ноги в стороны. Ее халатик был распахнут, и скомкан у поясницы, открыв все, что женщина скрывает от мужчины, которому не принадлежит.
Ее обнаженные плечи были расправлены, и груди - два округлых холмика идеальной формы - дерзко выставились вперед, дразня чуть покачивавшимися сосками, набухшими, готовыми свести с ума.
Силиверстов облизнулся. Он застыл, стоя, не в силах промолвить ни слова. Ноги стали ватными, и голова пошла кругом. "Что она делает? Зачем?" - пронеслась мысль, и тут же канула в небытие, а с нею и сам Силиверстов обратился пустотой, и все его внимание стало увлечено созерцанием ее прекрасного, так неожиданно явленного ему во всей своей непристойной и одновременной такой естественной наготе молодого тела, тела Магдалины, которая еще не раскаялась.
Под спелыми, жаждущими, чтобы их сорвали, плодами грудей, мерно вздымался живот, плоский и мускулистый, ровный, как самая красивая из песчаных отмелей в лучах тропического заката. Он видел ее кожу, такую же бархатную и нежную, как ее голос, и тогда стал понимать, что заблуждался, думая, что ее голос ей не подходит. Ее голос был тем, что более всего иного отражало ее скрытую от посторонних глаз красоту, ее голос был достоин самой изощренной и томительной ласки настолько же, насколько достойным ласки было ее прекрасное, крепкое, гибкое тело.
Ее длинные пальцы, нежные и чуткие, как у слепой арфистки, рассеянно блуждали по животу, как бы запоминая кончиками ощущение собственной юной кожи, рельеф тела, и, казалось, она не руководит их движениями, потому что ее живот порой вздрагивал, словно кто-то другой принялся вдруг ласкать ее, а она этого не ждала. Одна ее ладонь, насытившаяся прикосновениями к животу, скользнула вниз, где меж раскинутых ног трепетало лоно, в манящем ореоле, в нетерпении дожидалось своей очереди. Когда пальцы накрыли черный треугольник, за которым - грех и наслаждение, они вдруг застыли на мгновение, будто прикрывая вместилище и блуда, и самого святого - жизни, как если бы Тая вдруг устыдилась своего поступка, своей дерзости...Она была дриадой, греческим изваянием, одновременно непристойная, и целомудренная, выгнувшаяся, сидя, с расставленными ногами, и последней девичьей загадкой, которую тщетно попыталась сберечь, защитив от взгляда своей точеной ладонью. Борьба между сладким ядом греховности и последним отчаянным выпадом невинности длилась всего секунду, после которой Тая, блаженно улыбнувшись, сдалась, и погрузила в себя свои пальцы, издав стон наслаждения, вытянулась на стуле, и крепко объяла на мгновение бедрами руку, не в силах более ничем другим удержать ладонь то ли в предвверии, то ли, наоборот, в самых доступных ее пальцам глубинах тела. Двигая ладонью, плавно, осторожно, она запрокинула голову, и волосы ее рассыпались по плечах, рассеивая свет вокруг нее в противоестественный нимб грешницы, как будто она хотела громко расхохотаться от восторга, с которым приняла этот сладостный дар от себя себе. Бедра ее, только что сжатые вместе в экстатическом пароксизме, разжались, бессильно опали по сторонам, покоряясь захлестнувшей ее страсти, сдаваясь на милость ее собственных, искушенных в ласке ладоней, которые теперь уже обе принялись терзать пылающую розовую плоть, отверзая ее тайные места, с силой проникая в горячую тьму лона, и возвращаясь на свет в блеске его запретных соков, лаская и поглаживая бутон девичьей страсти. Бедра двигались в такт ее движений, пальчики ног, выгнувшись, нашли опору на полу по разные стороны стула, и все тело ее заволновалось, повинуясь руками, опираясь на побелевшие кончики пальцев ног, как на носки пуантов, стремясь обратиться самой в экстаз, Тая утвердила ладони на стуле, и влажно насадила себя на себя....И задвигалась, и задышала часто-часто, заскользила нежной плотью по своим крепко сжатым пальцам. От усердия она выставила кончик языка, слизнула бисеринку пота с верхней губы, и продолжала судить и славить самое себя с высунутым, как у лукавого капризного ребенка, язычком. Языческое божество желания выглядывало из-за ее глаз, сама Иштар, богиня пятницы, воплотилась в ее хрупком теле, зазывно волнуясь, упрашивая человека одарить ее, сошедшую, семенем жизни.
Силиверстов не мог более выносить это. Он прыжком набросился на Таю, все еще трепетавшую на стуле, и, грубо оттолкнув ее руки, прижал ее живот к своему, железной пятерней хирурга собрав в комок халатик на ее спине, отчего ее локти оказались прижатыми к ее бокам. Она, испугавшись от неожиданности, смотрела на него взглядом, полным и томления, и надежды на милость, пока он, издавая животный рык, орудовал одной рукой, пытаясь расстегнуть брюки. Наконец, дело было сделано, и его ствол, налитый беснующейся кровью, воздвигся столь мощно, что ударил своим крепким набалдашником, увлажненным похотью, ее в живот. Силиверстов одним движением чресел вонзился в Таю, навалился на нее сверху, придавив, и ожесточенно, в бешеном ритме первобытного самца, овладевал ею, склонившись над ней, хватая ее то за голое плечо, то за бок, то за руки, то сжимая ее грудь безо всякой жалости. Она молча сносила его ожесточенную страсть, и лишь крепче сжимала объятия ног на нем, ноги ее то и дело соскакивали, но она снова подымала их, и, ударяясь ритмично лопатками о спинку стула, ударяла пятками его по спине, как будто пришпоривая коня, который вдруг поехал на всаднице, и сквозь зубы шептала неведомые то ли проклятья, то ли благословения. Он смотрел ей в глаза, в которых копились слезы, тяжело дышал в лицо, и неутомимо заполнял ее чрево своим торжествующим победу приапом, мучил ее железной его твердостью и непреодолимым напором, словно хотел разорвать несчастное - и счастливое - лоно изнутри....Наконец, ее тело поняло, что боль бывает только сначала, а потом уступает место неугасимому, чистому пламени вожделения, и лицо ее просветлело. Она обвила его плечи руками, и задвигала ягодицами, подхватывая ритм, навязанный его силой. Она застонала, потому что осознала то главное, чего искала сама в себе, но что оказалось у него, и Силиверстов от этого стона взорвался, по телу его пробежала дрожь, и его толчки едва не перевернули ее стул. Он со всей мочи ухватился за нее, чтобы Тая наверняка не смогла освободиться от его приапа, и выгнулся с силой, насадив ее на фаллос в апофеозе победного экстаза, и извергнул струи семени в самое ее нутро, наполнив ее своим семенем доверху. Все было кончено, он отпустил хватку, она обмякла, все еще дрожа, закатив глаза, вбирая чревом семя, которое до сих пор еще орошало ее короткими слабеющими толчками.
Наконец, он дал ей свободу, и отошел неверным шагом, покачиваясь как пьяный. Что же он натворил? Что на него нашло? Он смотрел за тем, как она, съежившись и вся подобравшись, заворачивается в свой промокший халат, отказавшимися повиноваться теперь пальцами пытается застегнуть пуговицы.
- Ну вот, и все. Я вас обрела. Привратник не хотел меня пускать, но я вас обрела, - что-то в ее словах было пугающее. Силиверстов утер пот со лба, и сел на стул. Сердце бешено колотилось. Неужели он только что совершил насилие? Неужели это был он, рычащий, как животное, терзающий беззащитное тело? Она же даже не сопротивлялась! Что он ей сейчас скажет, после этого? И эти ее слова, про то, что она его обрела, это похоже на бред...Что теперь с ними будет?..
- Николай Андреевич, ничего говорить не нужно, - Тая как будто прочла его мысли. Силиверстов вздрогнул, услышав это. Беспорядочно отбрасывая бумаги на столе, нашарил пачку сигарет, закурил, едва не отломив фильтр. - Николай Андреевич, я ведь сама вернулась, так что теперь и я должна остаться здесь...
Ее слова теряли остатки смысла. Он не помнил, чтобы у нее были проблемы с рассудком. Когда он общался с нею - это было недолгое и нечастое общение - она не оставила впечатления человека возбудимого, склонного к острым, на грани, переживаниям.
- Тая, мне очень жаль, что так вышло... я не хотел причинить вам..боль, - сбивчиво залепетал Силиверстов, но Тая его перебила:
- А я, разве я не причинила боли? Разве не оставила вас, мой возлюбленный, здесь взамен себя? - и она посмотрела на него своими полными слез глазами.
Силиверстов нервно затушил окурок о стол.
- Так вот что вы хотели мне сказать? - задумчиво произнес он. - Что вы...любите меня?..Но мы же даже не были близко знакомы...я вас не понимаю, Тая...Нет, то есть, конечно, понимаю, но не все из того, что вы говорите..
- Нечего понимать. Теперь мы вместе, - неожиданно твердым голосом бросила она, и поднялась со стула. Халат на ней был застегнут. Она ловко обула свои туфельки, и, развернувшись в дверях, сказала:
- Я приду снова, в пятницу, когда будет виден месяц. Главное, что вы вспомнили меня.
- Да как я мог вас за..- начал было возражать Силиверстов, но она хлопнула дверью, оставив его в замешательстве слушающим дробный стук ее шагов, который вплетался в шум дождя, как вплетается лента в косу.
Силиверстов, опустошенный, машинально посмотрел на часы. Семь сорок. Боже, она же ушла одна, а на улице стемнело! Силиверстов, роняя туфлю с ноги, бросился в коридор, чтобы догнать ее, споткнулся о провод, едва не сбросив со стола лампу.
- Тая! - крикнул он, глядя вдаль, где линии коридора сходились в одну, куда ушла она, одна, в халате на голое тело, в темноту. - Тая, подождите, вы же неодеты!
Ответом была тишина. Тишина, от которой по спине пробежали мурашки. В поликлинике, конечно, никого уже не должно быть, кроме ночного сторожа, но сейчас в коридоре царила особая пустота, ощутимая металлическим привкусом на языке.
Силиверстов торопливо зашагал по коридору, к выходу, чтобы хотя бы спросить у сторожа, куда она ушла. Люминесцентные лампы над головой тускло мерцали, и иногда гасли, и глухое "тиннь", сопровождавшее мерцание, было как капля дождя, просочившаяся сквозь четыре этажа.
Выйдя в холл, Силиверстов повернул к забранной стеклом вахте. Обычно из-за стекла глядел старый Кириллыч, который дежурил ночью. Сейчас на его посту было пусто. Отлучился по "делам", не иначе. Что тут поделаешь, организм, поди, изношенный, постоянно тянет в сортир. Силиверстов даже хмыкнул, и хотел, было, пойти в сторону туалетов, чтобы выловить Кириллыча там, и узнать, видел ли он, куда пошла Тая, когда запирал за ней двери, как внимание его привлекло нечто на полу рядом со стойкой вахты, что никак не укладывалось в сознание, не соответствовало привычной ежедневной картинке. Силиверстов присмотрелся, и понял, что это.
Тонкая струйка рубиново-красной крови вытекала из-за стойки. Душа его всколыхнулась, и, ожидая самое худшее, он бросился на слабеющих ногах к вахте. Тая!
На полу, в огромной луже крови, на опрокинутом кресле распластался Кириллыч. На лице его навеки застыла неизъяснимая печаль, а затылок был размозжен ударом чудовищной силы. Старик был мертв, и уже давно.
Силиверстов едва смог поднять телефонную трубку.
*****************
- Николай Андреевич...Значит, вы утверждаете, что 23 октября, около двадцати ноль-ноль, увидели потерпевшего, когда он был уже мертв, а до этого, в период между восемнадцатью и двадцатью, находились в своем кабинете за работой? - следователь, хмурый, крепко сбитый мужичок в растянутом свитере, ловко сбил каретку на печатной машинке, и застрекотал по ее клавишам.
- Да, именно так.
- Кто может подтвердить ваше присутствие в своем рабочем кабинете в этот период? - следователь выпустил клуб дыма, закусил сигарету.
Силиверстов задумался. Только она. Только она могла подтвердить это. А что, если это и была она? Если это она убила? Силиверстов колебался, и, наконец, устав бороться с самим собой, выдохнул:
- Нет, никто... Я был один...
- Ну хорошо, подпишите здесь, здесь и здесь, если хотите - прочитайте. Ждите повестку...
*****************
Силиверстов сквозь алкогольную пелену вглядывался в лицо своего приятеля Григория. Спирт, разведенный с водой, заканчивался, но Григорий наверняка мог достать еще: ему, в патанатомическую, поставляли спирт ведрами. Разговор не клеился, и собеседники ограничились введением себя в состояние пьяной оглоушенности.
Силиверстов раздумывал над тем, что произошло три дня назад, и опрокидывал стакан за стаканом вакуума, разведенного два к одному не в пользу воды. Или сколько там времени прошло? Григорий щурился, и ловил неуверенными движениями вилкой куски сала с блюдца. Неудавшийся хирург, он даже сало не мог подцепить с первого раза.
- Слушай, Коля...Помнишь сестричку из четвертого хирургического?
- Какую? - Силиверстов отставил стакан в сторону.
- Тая ее звали, я тебя с ней познакомил когда-то.
Силиверстов насторожился при упоминании ее имени. Хмель улетучился в одно мгновение.
- Ну, помню. А что? Почему - звали?
- Руки, бля, на себя наложила девка, - в этом его "девка" не было ничего уничижительного, просто он так называл девушек, по-простонародному, - Шесть кубов чистейшего воздуха в вену, и адье...
- Когда, Гриша? - голос Силиверстова прозвучал как из глухого колодца. - Вчера?...
- Да нет, - удивился Григорий предположению, и отправил в рот кусок сала, - месяц назад. Говорят, от, - Григорий икнул: сало не пошло впрок, - Неразделенной любви.
******************
Силиверстов очнулся в своей измятой постели, в своей одинокой квартире. Голова адски болела, и ведро рядом с постелью было полно вонючей жижи, которую он выблевал. Сердце, измученное алкогольной пыткой, тревожно ворочалось в грудной клетке, напоминая о себе спазмами в голове. Он не мог вспомнить, отчего он запил на этот раз. А главное - сколько он пробыл в запое. Трясущейся рукой Силиверстов дотянулся до часов, брошенных на пол. Календарь показывал: "30th October, Friday". Пятница, значит. Он приподнялся на кровати. За окном стемнело, и только месяц освещал скудную панораму городских окраин. Месяц...
И вдруг в дверь его квартиры негромко, но решительно постучали.
Превозмогая тяжесть похмельного спуда, поднявшись с постели, Силиверстов перешагнул через разбитый флакон из-под галоперидола, и пошел к двери. Заглянул в глазок. Никого за дверью не было.
- Кто там? - не своим голосом хрипло спросил Силиверстов у пустоты. И бархатистый девичий голос ответил:
- Это я, Таммуз...Я вернулась, как и обещала.
Силиверстов не услышал последней фразы. Одного далекого имени, одного далекого воспоминания оказалось достаточно, чтобы сердце его остановилось.