На крыло завалился город.
И в мостов разведённых проём
Опустил затуманенный молот.
Слепо тычутся капли в асфальт.
На антенны колючем кресте,
Примостившись на крыши насест,
Отблеск яростных молний распят.
Перламутровым звоном зари
Улыбнётся мой ласковый город,
Яркой радугой мир одарив,
Пресность луж дождевых вспузырив,
К ветру тучи, подвесив за ворот.
Тихо ткнётся ноздрями в ладони
Вертолёта простуженный нос.
И небес очистительный пост
Мне на голову камень уронит.
Зависть. Откуда она берётся? И почему со мной? С момента выхода в свет Санычевской "лётчиской истории"1 меня гнетёт тоска-кручина. А чё (разговорная форма литературного "отчего", прим.автора) это я, человек, как-никак, связанный с воздушным флотом, не могу вспомнить ничего путного из жизни летающих собратьев. Такое обстоятельство сильно подкосило моё драгоценное здоровье. Сон стал прерывистым и тревожным. Сучение ногами в его процессе приобрело характер хронический и почти необратимый. Необходимо было предпринять что-либо ассимитричное, как учит нас всенародно избранный труженик с галер.
Я стал напряжённо производить раскопки своей порядком утрамбованной памяти в поисках нужного сюжета. Удавалось это плохо. То и дело натыкался на детские воспоминания: обписанные штанишки, недоеденный обед, мерзкий запах пыли в УГЛУ. Иногда мелькали перед глазами лица общаговские, родные и близкие. Они зазывали к столу, сгонять в "Казики" или, на худой конец, в "Байконур" или пельменную. Но времени на всё это, сами понимаете, не было.
"Трудись-трудись, мой обленившийся мозг", - подгонял я. И вот, наконец, какие-то расплывчатые кадры стали наплывать оттуда - из недр капризной дамы-памяти. Они причудливо переплетались между собой, дразня и исчезая так же внезапно, как и появились. Но кое-что всё-таки мне удалось уцепить за хвост в последнюю секунду. Резкость устаканилась, и теперь я снова был здоров. Ну, и пусть сюжетцы неказисты и не совсем интересны для широкого круга. Но ведь это - значительно лучше, чем совсем ничего. И пусть теперь безжалостная рука критика ухватит меня за шиворот и унесёт в стан эклектиков от литературы - я переживать не стану. Да будет то, что будет. И никак иначе!
Печорское авиапредприятие всегда славно было своим вертолётным парком. В лучшие годы на его лугах, стоянках и перроне паслось больше 30-ти МИ-8, 11-ть МИ-6, десятка полтора МИ-2 и три, доживающих свой долгий вертолётный век, МИ-4. А ещё в специально отведённом загоне трещали и пыхтели, воняя синим дымом от бензина Б-70, два с лишним десятка "Аннушек" (АН-2) - тружениц "ещё с той войны".
Базировалась эта орава не только в Печоре, но и в приписных портах: Инта, Возей, Усть-Цильма, Ижма, Усинск (тогда там ещё не было своего отряда). Всё моё детство было связано с аэропортом, где работал мой отец по окончании "слоновского" (механического) факультета КИИГА в 1957 году. Кстати, папа был первым дипломированным авиационным инженером в Печоре.
Общался я преимущественно со сверстниками, чьи родители так или иначе были связаны с авиацией Европейского Севера, разговоры дома с гостями отца происходили на темы летающей техники. Он сам периодически помогал заочникам с чертежами самолётов и вертолётов, порезанных с нечеловеческой изощрённостью только лишь силою воображения то вдоль, то поперёк шпангоутов.
Нередко в своём детстве мне приходилось ходить на обед в столовую аэропорта "Полёт" (когда мама уезжала в командировки). Там кормили очень славно. Обслуживание было на высшем уровне. На столах всегда салфетки, ножи, специи. А вокруг снуют официантки.
Тогда ещё не возбранялось горячительное, и в буфете симпатичные девицы в накрахмаленных передниках то и дело совершали разлив кому водки, кому сухого вина (преимущественно болгарского), а кому и чистого питьевого спирта. Но дисциплина БЫЛА, поэтому лётчики и технари позволяли себе только после смены. Лётчики называли "остограммливание" в "Полёте" послеполётной подготовкой или разбором полётов. Днём же недра буфета исследовали в основном пассажиры с задержанных рейсов, вахтовики с буровых, ожидающие вылета и, вы не поверите, ненцы-оленеводы, которые частенько в то время гоняли стада мимо Печоры, всякий раз не преминув заглянуть, так сказать, в центр местной цивилизации.
Это сейчас все оленьи пастбища загажены нефте-газовыми разработками и южнее 69-ой параллели ненцев с хореем (палка для управления оленьей упряжкой) уже не встретишь. А тогда - запросто. Даже на проводах зимы детей катали верхом на бессловесных северных животных или в санях.
Очень чётко запечатлелась в мозгу одна интересная встреча с представителем ненецкого народа в "Полёте". Я пришёл к отцу на обед. Мы заняли места и ожидали, когда официантка принесёт нам даров местной кухни. В это время за столиками, расположенными ближе ко входу, произошло сильное оживление. Все головы мгновенно повернулись в том направлении. Действительно, картина открылась замечательная.
В столовую вошёл оленевод в своей национальной зимней одежде: торбосах (сапоги-ползунки, сшитые из оленьих шкур) и малице (балахон с капюшоном и рукавами также из шкур, полами волочащийся по земле). Красное, обветренное от морозных ветров лицо с еле заметными глазами сияло, будто блин на масленицу, карабин за спиной зловеще отливал инеем. Ненец поставил в угол хорей, снял рукавицы (конечно же, тоже из шкуры оленя) и направился к буфетной стойке. Здесь он быстро получил из ловких рук буфетчицы стакан с дымящейся от собственного величия жидкостью из бутыля с маленькой синей надписью на неприметной наклейке "спирт питьевой".
Оленевод делово и с глубоким знанием предмета небольшими глотками осушил свой стакан, вытер губы и не спеша извлёк из-под малицы огромный нож с ручкой, вырезанной из берцовой кости оленя. Буфетчица быстро поставила на стойку огромную разделочную доску. Ещё одним лёгким движением руки фокусника ненец, вытащил из недр малицы приличный кусок замороженного сырого мяса, но с которого от внезапно обретённого человеческого тепла уже начала капать вязкая оленья кровь.
Он ловко откромсал себе тонкую полоску и закинул в рот, отвергнув предложенную буфетчицей соль - дескать, только вкус портит. Оленевод, стоял независимый и отстранённый, будто не замечая сотни пар глаз, упёршихся в его незатейливый бытовой процесс. Когда мясо закончилось, ненец рукавом малицы аккуратно вытер стойку от кровавых разводов и удалился к запряжённым нартам, ритмично покачиваемый на ходу парами спирта, весом карабина и тяжестью в неприхотливом желудке. Он уже представлял себе длинную северную дорогу, весёлую лунную рожицу, которая будет подмигивать ему с чёрного неба и тугую прозрачность морозного воздуха, замутнённого оленьим дыханием. Иэ-э-э-ххха!