(произведение давнишнее, неотредактированное и незаконченное)
На голубом небе блестело весеннее солнце. Время близилось к восьми. По тихой улице люди шли на работу. Справа тротуара тянулись рядком, одна за одной, жёлтые каменные многоэтажки, слева - голые тополя, за ними - асфальтированная дорога, редко по ней проезжали машины. А с той стороны дороги шла каменистая земля, далее начинались штакетники, глухие заборы, беспорядочно разбросанные одноэтажные деревянные бараки, дома с огородами. Оттуда, из кирпичной трубы на покатой шиферной крыше, чернеющей густыми крапинами сажи, неохотно расходился синеватый дымок, доносился лай собак.
На деревьях оживлённо чирикали воробьи; стая сизарей, спугнутая с обочины тротуара кравшимся, разбойничьего вида дымчатым котом со шрамами на морде и отмороженными ушами, стремительно зашуршала, захлопала крыльями в воздухе, взмыла над деревьями и над крышами домов.
Безмятежностью, миром дышало вокруг.
Молодая женщина в бардовом кожаном плаще и тёмно-синей шляпке вышла на дорогу. Старенький грузовой автомобиль с прицепом, на котором стоял кирпично-красный железный контейнер резко завернул перед остолбеневшей женщиной и затормозил. Распахнув дверку, из тёмно-зелёной кабины высунулась, казалось размером с собачью будку, ревущая медвежья морда, разве только что не в шерсти, а заросшая густо чёрной щетиной до маленьких круглых, злобно горевших глазёнок. Мокрые кудрявые чёрные волосы слиплись, и пот заливал морду, а мысль пугающе билась в её черепе: "Попробуй потом ментам докажи, что дело не в похмелье. Сама стерва под колёса бросилась".
-Ааа, ты куда прёшь! - будто резали, ревела страшно морда. - Счас вылезу, я тебе покажу, шалава!
-Извините, я не заметила... - оправдывалась женщина, краснея, - извините меня...
Входя в раж, медвежья морда с удвоенной яростью заревела:
-Ааа, чёртова Анна Каренина, шлюха! Всю ночь с мужиков не слазит, а с утра под колёса бросается!
Молодые люди остановились у железных ворот рядом с небольшой проходной и с любопытством наблюдали происходящее на дороге. Один из них, ростом длинный, - это был Олег Щукин, - крикнул насмешливо, грозя кулаком:
-Эй, Бармалей!
Медвежья морда, зыркнув на засмеявшихся молодых людей разъярённым взглядом, взвешивала: выскочить ли с монтировкой. Изрыгая страшные проклятия, морда убралась в кабину, бешено хлопнула дверкой. Машина, отчаянно газуя, окутываясь густым синим дымом, натужно взревела и тронулась. Женщина, со слезами на маковом лице, пошла своей дорогой.
Посмеиваясь над Бармалеем, молодые люди один за другим входили на проходную организации ПТК "КАМАЗ" (производственно-технический комбинат по ремонту "Камазов"). На проходной, около турникета, стоял главный инженер предприятия, Доронин, Виктор Михайлович. Ему под пятьдесят. На нём в светлую клетку пиджак и синяя рубашка. Дома он сегодня, выспавшись на редкость хорошо, сделал с удовольствием физзарядку, по пояс облился холодной водой, с аппетитом позавтракал вкусно и чувствовал себя сейчас необыкновенно по-молодому бодро. Был он в том благодушном настроении, когда любят весь мир со всеми его недостатками. Снисходительно поглядывая на проходящих рабочих, он думал: "Идут, не спешат, тек-с, тек-с. А этот ещё пьяненький, и вон тоже с похмелья, ещё не проспался. Эх, мужички, мужички, глаз да глаз за вами..." Он поднял руку с позолоченными часами, показывая их проходящим мимо рабочим.
-Время, ребята, время, поторапливайтесь. - И стучал ногтём по стеклу циферблата. - Опаздываете, вам ещё переодеваться.
Рабочие здоровались с ним, не обращая внимания на поднятую руку с часами и его призывы "поторапливаться", и со спокойной уверенностью, не спеша, тянулись через турникет на территорию предприятия.
Виктор Михайлович растянул рот и пожевал им. За эту привычку, жевать растянутым ртом, у главного инженера было прозвище Жвачка. И не мало было рабочих, считавших его маленько "притюкнутым".
За перегородкой, в проходной, седой старик сторож сидел на стуле за столом и неторопливо, обстоятельно рассказывал своему сменщику, тоже седому старику, и страшненькой женщине в годах, дворничихе, сидящим на топчане.
-Вчера швейную машинку украли, из инструменталки, среди белого дня, непонятно кто. Вызывали милицию, да толку. Был ещё один как-то случай. Ты-то всё это знаешь, Петровна, а Матвей Григорич не знает, так слушай. Обокрали нашу столовую ночью. Взломали кассу, выгребли тридцать четыре рубля с мелочью, нагадили посреди зала целую кучу, что добрый конь. Я тогда уже на пенсии был, но ещё шоферил на автобусе, и в эту ночь дежурил на нём. Дед сторож со мною и, как всегда, из начальства, механик в тот раз был. Вызвали милицию утром. Приезжают. Осмотрели столовую, поглядели на "кучу", покачали головами и говорят, поедете с нами. Механика, как из начальства, не стали трогать, нас, значит, одних. Я милиционерам говорю: сдурели, а может сразу к прокурору да в тюрьму сажать? Неужто я, мне седьмой десяток, или дед-сторож, фронтовик, орденоносец, полезем сами у себя воровать и на пол гадить. Не слушают. Привезли нас в милицию. А там мне знакомый милиционер повстречался. Говорит он следователю, я его знаю двадцать лет, к тому же ветеран труда, и медаль у него. Не дури, говорит, отпусти. Но не помогло. Следователь ему в ответ: министры, генералы воруют, а что тогда про этих говорить. Привели нас на допрос. Стоит стул, к полу привинченный, а на стенах: кто был здесь, кто не был - все расписались! Следователь стал с нас отпечатки снимать на промакашку, и стращает: лучше, говорит, сами чистосердечно признайтесь во всех грехах, зачтётся вам. А иначе, говорит, кал сейчас с вас на экспертизу возьмём и уж тогда вам точно не отвертеться и не ждите от нас пощады. Берёт он каждый наш палец в отдельности, намажет его вроде чернил и покручивает пальцем на промакашке. Заходит полковник и спрашивает нас. Вы, что ли, старики-разбойники? И на следователя напал. Ты чем думаешь, мозгами надо шевелить, разве будет фронтовик-орденоносец с ветераном труда лезти в столовую воровать и на пол испражняться. Умей, говорит, отличать порядочных людей от всякой швали. Схватил полковник промакашки с нашими отпечатками, разорвал. Идите, говорит, старики, домой, не обижайтесь. И у нас бывают ошибки и, к сожалению, дураки. А нам - как не обидно, когда все нервы вымотали!
За стенами проходной, на территории предприятия, слышался злой лай маленького белого кобелька Камаза. Целый год он где-то бродяжничал и вернулся, никого не признавал, кроме его кормильцев, сторожей, особенно не любил рабочих. С лаем он подбегал сзади и, зазевавшихся, норовил цапнуть за ногу. В ответ в него летели или пинок, или что попадётся под руку. Он стрелой улепётывал. Вот и сейчас в него бросили камень, и он, отбежав, со стороны облаивал рабочих. Они направлялись в раздевалку - помещение с фанерными зелёными кабинками и душем.
Новичок, молодой парень, держа раздутую авоську со сменной одеждой, бродил по раздевалке между рядами ненадёжного вида кабинок, с сомнением глядел и покачивал головой. На некоторых кабинках дверки были в дырах, точно их тыкали ломом, или висели криво, на одной петле, попадались и такие кабинки - без дверок.
Работяги переодевались, курили, переговаривались.
-Там Катя так Катя, - рассказывал невысокий, плотный, смуглый, посмеиваясь, - кожа да кости, резаная перерезанная, штопать негде. Мужик её по три раза на неделе резал. Саша, позорник, за ручку взял её и мурлыкает с нею, а она ему глазки строит. Теперь мужик выйдет и насовсем прирежет. Саше, собаке, Чалый что-то сказал, а Саша отвертку схватил и как саблей машет. Ткнул Чалого в бок. "Ой, извини, я тебя перепутал". Еле отвёртку отобрали.
Новичок приостановился, спросил:
-Кабинки, гляжу я, все без замков. Не воруют у вас?
-Не воруют, - ответили ему, - коммунизм.
Щукин, Олег, ему двадцать семь, худой, длинный, голова с висков чуть приплюснута. За словом в карман не лез. Новичку он сказал шутливо, но с серьёзным лицом:
-Не дрейф, земляк, у нас не воруют. Вон того видишь, - Щукин показал на пустой угол, - его в прошлом году поймали, рожу набили, и вроде перестали воровать.
Новичок поглядел на пустой угол, покосился на Щукина, не зная, что думать, и всё с таким же задумчивым видом побрёл дальше.
-Одежду не воруют, - продолжил Щукин, - только из карманов всё ценное убери.
Новичок встал, соображая.
-А если я замок навешу?
-Привлечёшь внимание крыс и дверь вырвут вместе с замком. Уйдёшь домой голым.
-Что ж, логично... - ответил новичок.
Он, уже не выбирая, подошёл к первой пустой кабинке и стал переодеваться.
-Мне сегодня такая ерунда снилась, - громко рассказывал Щукин. - Будто я лежу в гробу, а меня за пятки щекочут. Я изо всех сил терплю, глаз не открываю, стараюсь не рассмеяться. Потом стало невмоготу. О! ожил, говорят мне. Но теперь всё равно, раз хоронить приготовили, давайте его хоронить. Такая вот ерунда приснилась.
Невысокий, крепкий, смуглый, Николай Симаков, ровесник Щукина, любитель пошутить, позубоскалить, хохотнул громко и сказал:
-Мне ночью, с похмелья, приснилось: зарезал я мужика. А за мною весь какой-то синий, в наколках, погнался. Я от него убегать. Чувствую - не могу убежать. Гляжу - железный забор. Я сквозь прутья. Он за мною, голову между прутьями суёт. Я ему прутьями голову прижал. Гляжу, второй мужик откуда-то вылез, тоже весь синий и в наколках. И оба за мною погнались. Я прыг в такси, ору водителю: даю пятёрку, поехали быстрее! А у него на сиденье круг с ручкой. Он этот круг пока раскрутил, пока машина завелась... Проснулся весь мокрый.
Усмехнулся он своим мыслям и дальше рассказывать:
-Батя мой утром пришёл. Весь какой-то оплёванный. Говорит, в вытрезвителе был. Баба мне подарила на Двадцать третье февраля "Консул". Хороший одеколон. Думал, настанут чёрные дни - сгодится. Пришлось бате отдать, подыхал. Взял он "Консул" и пошёл домой опохмеляться. А мы с бабой пить чай попеременке. Сначала - я, потом - она. Один стакан дома, все расхлестали. Я ей говорю, - засмеялся он, - пей быстрее, а то мамка придёт - чай ей не с чего будет пить.
Круглолицый, полный, совсем молодой, Андрей Коваленко, - отслужил срочную несколько месяцев назад, домой на Украину не поехал: дружил с девчонкой и, демобилизовавшись, сразу женился на ней, - говорил нараспев мягким голосом и улыбался счастливо:
-А у меня малой ой хитрый.
-Кто? - спросил Симаков.
-Сынишка мой. Два месяца исполнилось. Его как спать укладываю, он ручонками машет, машет, смеётся.
Симаков любил над Коваленко пошутить, посмеяться едко.
-Ты, Хохол, ох как сало, видно, любишь. С красными прожилками, наверное, любишь. Утром встанешь, хоп, сало в рот сунул. Вечером домой придёшь, и опять, хоп, сало сосать или шкурку жевать.
-Сам сало соси, - улыбался добродушно Коваленко. - Оттого ты дохлый, что ничего не жрёшь.
Симаков не унимался:
-Скоро получка. Сразу сало наберёшь. У тебя дома, наверное, все сетки салом набиты. С бабой спать ляжешь и сало всю ночь с ней трескаете. И ребёнку вместо соски суёте.
-Ой, худоба, огрызок, - отшучивался Коваленко.
Щукин, переодевшись, курил и глядел в окно: над всеми воротами длинного цеха, где ремонтировали Камазы, проходило красное полотнище с лозунгом: "Победа коммунизма неизбежна!".
Щукин сказал:
-Спокойно думать не могу, как представлю, сколько он людей положил. Меня бесит.
-Ты о ком? - спросил работяга, прикуривая от его сигареты.
-О Сталине.
Обычно уже с утра Камазы рычат на улице у цеха, а случается, как сегодня, - тишина, нет машин.
Мастер, Колесников Володя - закончил институт года два назад. Он молод, высок, худощав, с открытым, бесхитростным лицом. На такое лицо взглянешь и сразу подумаешь: порядочный человек, на подлость - не способен.
Колесников собрал бригаду и объявил:
-Пока машин нет, значит, будем, мужики, убирать на своих рабочих местах.
Ну как же, разбежались мужики с уборкой, послушались. Они и не спорили, молчком разбрелись... Мастер, поговорив с бригадиром минуты три, поглядел вокруг: тихо в цехе, никого, словно какое-то цирковое представление произошло - растворение людей в воздухе. И словно тому подтверждение - слышно, как два голубя, хлопая, шурша крыльями, летали под высоким потолком, ну точно в цирке!
-Где люди? - спросил мастер.
Бригадир изобразил на лице крайне удивлённую гримасу, взметнул плечи к ушам и развёл руками.
-Чёрт их знает, - сказал он полушёпотом.
Мастер, смотрел на голубей задумчиво, показывая на них пальцем.
-Может, они в голубей превратились? - невесело пошутил он.
-Что? - приблизил бригадир непонимающее лицо к мастеру.
-Обнаглела твоя бригада, вот что. Ладно,- махнул неопределённо Колесников рукой, - потом разберёмся. Иди, кури пока.
Бригадир, мужик лет тридцати, с простоватым на первый взгляд лицом, в кожаной кепке-восьмиклинке на русой голове, уходил.
"Эх, ты, мягкотелый, тюфяк... - ругал себя мастер. - А может и вправду, бросить всё к чёртям собачьим, уйти работать шофёром, и денег больше, и спокойнее? - Мысль упрямо вернулась назад. - Надо жёстче быть с ними, злей. Быть злым, как волк, иначе, по-хорошему, с ними нельзя, нельзя. Вот я вам, - сжав челюсти, скорчил он лицо и ударил кулаком по воздуху раз, второй. - Злее, злее надо быть, не сюсюкать, беспощадным. А иначе никак".
Рабочие уже кто в курилке - "забивали козла"; кто в комнате отдыха - гоняли шары в биллиард. Некоторые гоношились, кучковались, скидывались на опохмелку и искали Саньку Зубакова - Великого Слесаря и гонца. Великим Слесарем его прозвали в насмешку. Один он знал то "засекреченное" место, где можно было купить самогон. Там продавали только хорошо знакомым, потому что хозяин, барыга, боялся милиции или какой-нибудь провокации... Мужики, скинувшись, отправляли Великого Слесаря в поход за самогоном. Затарившись огненной жидкостью, он возвращался. Самогон, обычно, проверяли, поджигая, - если горел высоким синим пламенем - значит, хороший; если бледное пламя едва виднелось - то не ахти какой. Но не возвращать же! Пили какой есть. Саньке, как гонцу, не скупились, наливали сразу целый стакан. Он его резко опрокидывал в рот, потом закуривал... на старые дрожжи быстро хмелел, и минут через десять падал в раздевалке на пол, в кучу тряпья старых спецовок, и мертвецки пьяный храпел. Бывало, после получки или аванса он по несколько дней не работал: всё бегал гонцом и всё храпел в раздевалке. А когда он пьяный появлялся как тень в цехе, медленно, осторожно ступая, пошатываясь, с полустеклянным, полутуманным взглядом то слипающихся, то раскрывающихся глаз, работяги над ним подтрунивали:
-О, глядите, однако Великий Слесарь выполз! Что, Санька, проспался?
Санька, в робе, в вязанной шапчонке на макушке, похожий на комичные алкашные персонажи знаменитого артиста Юрия Никулина, счастливо улыбался и махал рукою с наколотым синим орлом. Пытаясь хоть что-нибудь выговорить, слюняво, по-телячьи мычал.
Мастер, Колесников, заметив его, хмурился и говорил:
-Уходи, проспись, начальство увидит. Тебе и мне попадёт.
Великий Слесарь, согласно покачав головой и изо всех собрав остатки воли в кулак, едва внятно вышёптывал, и золотые его красноватые зубы поблескивали среди тёмно-жёлтых, прокуренных.
-Коля, - говорил он Колесникову, путая его имя, - будь спокоен... Я как сыр в масле... Пойду вздремну.
Он разворачивался и тенью уползал обратно в своё логово, в раздевалку на тряпье.
Были, конечно, работяги, которые в душе возмущались, поглядывали на Санька с неприязнью: им зачем это было нужно его обрабатывать? Но круговая порука и понятие: своих не вложи, не предай... Да и не мало работяг из бригады пользовались его услугами гонца и пили с ним вместе. Кстати сказать, получал Санька, Великий Слесарь, зарплату наравне с добросовестными.
В бригаде автослесарей - занимающихся непосредственно ремонтом машин - ребята в большинстве молодые, от двадцати до тридцати лет, редко кто старше. Рабочих рук на предприятии постоянно не хватало, поэтому принимали с улицы всех подряд: уволенных по статье за пьянки, за прогулы, лишённых водительских прав (в основном тоже из-за вождения автомобиля "под мухой"). Принимали освободившихся из лагерей, ЛТП. Кто из них дорабатывал только до получки или аванса - и исчезал, кто-то работал день-два - и тоже исчезал. А от кого-то, слишком "умных, зубастых", самому начальству ПТК приходилось в срочном порядке избавляться всеми доступными средствами. Как говорится, знало не малое количество рабочих предприятия тёмные изгибы жизни: с законом не дружили, преступали его, и поэтому знали не понаслышке, а испытав на собственной шкуре, за колючей проволокой в лагерях, грозный, карающий меч советского уголовного правосудия.
В комнате отдыха стояли стулья рядком вдоль стен, по середине - биллиард. Рабочие сидели развалившись, одни лениво, молча наблюдали за игрой, другие дремали.
Раздался крепкий цокающий звук - и шар влетел в лузу. А Олег Щукин уже к другому шару прицеливался. Опять крепкий щелчок - и снова шар в лузе.
Гриха, электрик, соперник Щукина в игре, кисло похвалил, вынимая шары из лузы:
-Хорошие удары.
Грихе лет двадцать пять, ростом он длинный, с Щукина, светлый чуб разведён в стороны. Ещё недавно он лечился от алкоголизма на ЛТП. А лицо белое, свежее, - одним словом, молодость, ну и порода, наверно, такая, свежая.
Щукин, закуривая, спросил:
-Слышал я, ты стал опять побухивать?
-Надоело всё, стал.
-Опять в ЛТП.
-Нет. Ну его к чёрту. Та же зона, бардак страшный. Я год и два месяца отсидел, сто двадцать рублей получил. По десять лет там сидят, особенно бичи. Освободятся, пьют, и опять туда. Нет в жизни счастья и не будет никогда. Разве у нас жизнь? Вон, слышал, самолёт угнали. Я бы лично не смог. Я им завидую.
-Нашёл чему завидовать. - Щукин ударил - шар мимо лузы.
-Ты вчера по телеку видел, как Сталин Кирова замочил? - Гриха коротким, точным ударом вогнал шар в лузу.
-Не ври. Там этого не говорили.
-Зато Глузский ясно сказал, что стоит догадываться о смерти Кирова. - Гриха опять вогнал шар в лузу, зло говоря: -А народ-то, овцы, лозунги несут "Смерть врагам народа", "Да здравствует гениальный Сталин". Тьфу, сволочи.
Семёнов, из бригады автослесарей, глядел на них тяжело, с неприязнью. И начал со злым раздражением:
-Надоели. Как вам охота. Телевизор включишь - про Сталина, Сталина, перестройку, Горбачёва. Политика одна. На работу придёшь - то же самое. Вам-то какое дело до всего? Перемените тему.
Щукин оглянулся и ответил ему:
-С тобой не посоветовались о чём нам говорить. Заткни уши, и не забудь прикусить себе жало.
-Сами бы себе прикусили. Покоя от вас нету. - Семёнов, презрительно глянув на Щукина и Гриху, поднялся и, с небрежным видом, руки в карманах, нарочито медленно, как бы говоря, что он их не боится и презирает, вразвалочку вышел, пришаркивая чёрными рабочими ботинками по полу.
-Сбил меня с мысли недоумок, понт корявый. Что я тебе хотел сказать... - Щукин наморщил лоб, глядя в одну точку. - Ты понимаешь, в чём дело... Народу пропаганда запудрила мозги. Народ верил всему. Я бы посмотрел, какой бы ты мог стать сволочью тогда.
-А ты что, особенный, не сволочью бы стал?
-Не спорю, может, и я. Кто знает, как там могло сложиться.
В двери стоял Симаков и слушал, постреливая чёрным лукавыми глазами. Его громкий голос заполнил комнату:
-О, Гриха, здорово! А я бегаю, тебя везде ищу.
Гриха сразу насторожился.
-Зачем?
-Тут из КГБ приходили. Тебя спрашивали. Ты вчера Сталина, Берию, Брежнева ругал? Придётся тебе отвечать.
-Врёшь? - На какое-то мгновение Грихино лицо переменилось, напряглось, но тут же он разулыбался и протянул: - Э, врё-ёшь. Сейчас не сталинские времена.
-Перетрухал небось, Гриха? - подшучивал Симаков, разваливаясь на стуле и зевая. - Ты не оправдывайся, не оправдывайся.
-Ну, ещё чего, - усмехнулся Гриха.
-Не оправдывайся, вольтмейстер. Вздремну-ка я с устатку.
-К чёрту их всех! - Гриха разошёлся. - Не было советской власти, и нет. Ленин - так себе. Сталин - тиран. Хрущёв - ерунда. Брежнев - зажрался. Горбачёв - ничего хорошего не сделал. Слышали вчера передавали: в Латвии прошла демонстрация, хотят от нас отсоединяться. Американцы за них вступаются.
-Гляжу, какие добренькие американцы сделались, - сказал Щукин. - Давно ли они неграм своим разрешили свободно дышать, да воевать прекратили и напалмом людей сжигать.
-Я лично американцам верю, - гнул своё Гриха.
-Зачем дело встало? Забирай свои манатки и мотай туда, - посоветовал Щукин.
-Все помойки там твои будут, - поддержал Симаков. - А что, под еврея, Гриха, закоси - и в Израиль.
-Забила вам мозги советская пропаганда. А вы уши развесили. Ты что, была бы возможность, не поехал бы в Штаты? - обратился он к Щукину.
-Не поехал бы, хоть озолоти. На хрен мне нужно. - Щукин прицелился, нанёс кием удар, и шар, попав в лузу, крутанувшись по её борту, выскочил на стол. - Вот, сволочь. Нет, ты видел? - сказал Щукин, - шар был в лузе.
-Неужели, а я не заметил, - с притворным равнодушием соврал Гриха.
Встал со стула и подошёл жестянщик Петя. Он с интересом наблюдал за игрой и огорчённо мотнул головой, когда шар выскочил из лузы. Петя не молод, с пухлым розоватым лицом и с тихим голосом. Когда-то, поговаривали мужики, был он в секте. Теперь он любитель пива.
Упираясь большим животом в стол и трогая пальцами лузу, он тихо говорил с очень серьёзным выражением на лице, как о беспорной истине:
-Такие шары должны засчитываться. Игра в биллиард, по идее, заключается в чём? В точности глаза, удара. А раз шар попал в лузу, то, следуя логике, должен засчитываться. Вот была бы лампочка, и загорелась, если бы шар попал.
Петя умолк и скромно отступил. Под его глазом нежной фиалкой светился фингал.
-Лампочка, как в хоккее, - насмещливо произнёс Щукин, - шайба залетела - и, бац, и лампочка загорелась.
Гриха небрежным ударом вогнал победный шар в лузу и заулыбался.
Петя неуверенно протянул руку за кием к Щукину и сказал:
-Моя очередь.
Щукин неожиданно вспылил, бросил кий на пол и заорал, махая руками:
-Не устанавливай свои правила. Прижми жало. Гриха, давай дальше играть. Расставляй шары. Да пошли вы все... - И тут же нагнулся, поднял кий. Рассмеялся, переводя всё в шутку, сказал: - Наберёт Агапов дураков в ПТК "Камаз".
Отдав кий Пете, Щукин присел на стул.
В дверь просунулось толстое, азиатское лицо аппаратурщика Гены. Был он по национальности якут. Работяги так его и звали: Гена Якут. Прославился он несколько дней назад тем, что после получки, пьяный, привязав верёвкой нож к палке, бродил с ней по цеху как с копьём. Возможно, представлял себе, что он древний охотник, кто знает. Но факт такой был. "Ты на кого охотиться вышел?" - на следующий день спрашивали у него работяги, смеясь. Любили они, уважали, когда в человеке просыпался какой-нибудь яркий талант. "Думаете, я помню. Склинило у меня", - отвечал Гена Якут и сам посмеивался.
Гена Якут, вопросительно глядел из двери.
-Санька не видали?
-Санёк в раздевалке, готовый, - ответили ему.
-Уже? Чёрт, не успел, - огорчился Гена, убираясь из двери и прикрывая её.
Вдогонку ему голос Щукина:
-Гена, стой!
Гена снова появился в двери и спросил с надеждой:
-Чего тебе?
-Ты мне напомнил один анекдот.
-Какой анекдот, - занервничал Гена Якут. - У меня голова раскалывается.
-Подожди секунду. Послушаешь, может, полегчает. Поймали американцы вьетнамца. Думают, какую бы ему гадость устроить. Посадили его на ночь в морозилку. Открыли утром, а он - живой. И говорит им: эти морозы ерунда ещё. Вот у нас в Якутии, моррозы!
Мученически застонав, Гена Якут исчез за дверью.
Дремавший на стуле Симаков приоткрыл один глаз, взглянул на Щукина и снова его закрыл, сказал:
-Что, щучья страшная морда, проиграл вольтмейстеру. Играть не умеешь.
-Наберёт Агапов дураков в ПТК "Камаз".
Вошёл приземистый токарь, Андрей. Его крупная, лобастая голова, сидела крепко на толстой короткой шее, из нагрудного кармана робы виднелся, тускло блестя сталью, штангенциркуль. Прыщавое некрасивое лицо токаря облагораживали очки в позолоченной оправе, а сквозь стёкла очков внимательно глядели умные голубые глаза.
Андрей со всеми негромко поздоровался и встал к стене, наклонился на неё спиною.
Щукин и открывший глаза Симаков ему не ответили: вроде как бы и не расслышали.
Гриха неожиданно схватил Петю за руку выше локтя и подвёл к токарю.
-Вот, тебе он докажет, что душа есть.
Петя, глядя в сторону, в окно, и часто моргая, сказал:
-Так сразу говорить о душе - трудно. Вопрос о душе - серьёзный.
Петя заскользил своим грустным взглядом по полу, биллиарду, и осторожными шагами отошёл к столу и принялся разглядывать шары на нём.
Токарь улыбнулся и посмотрел на Гриху.
-Ты опять хочешь меня ввязать в пустой, бездоказательный спор. - По весёлому выражению лица токаря было видно: он сам желал, чтобы его ввязали в спор.
-Как не верти, а душа есть у человека, - сказал напористо Гриха. - После смерти, по-твоему, куда она может деваться?
-Ты меня спрашиваешь? - ещё сильнее разулыбался токарь, - куда может деваться душа после смерти? - он тихо рассмеялся. - Ну ты молодец, парень, хороший вопрос. Ты, как всегда, на высоте!
Петя, стоявший к ним спиной, замер, прислушивался: вопрос о бессмертии души его всегда волновал.
Щукин перевёл взгляд с Пети на Гриху с токарем, и затем, вытянув ноги, задрав лицо на потолок, с отсутствующим взглядом думал: "Хорошо бы - была душа бессмертной, - и вздохнул. - Легко жить, и умирать можно смело, когда знаешь - бессмертен".
Гриха кипятился:
-А ты что думаешь, Высоцкого при жизни хаяли, а сейчас хвалят, душа его не радуется? У всех знаменитых, когда их вспоминают, душа радуется.
-Чепуха, - сказал токарь. - Причём здесь - знаменитый ты или нет. Человек умер, и всё, кончено.
Петя зашмыгал носом как ребёнок и осторожно положил кий на стол.
Щукин, склонив голову набок, глядел с интересом на Петю.
Симаков, с закрытыми глазами, заворчал на спорщиков:
-Спокоя никакого. - Поднял воротник робы и втянул голову поглубже в плечи.
Гриха, взбудораженный, быстро прошёл до стола, зачем-то сунул кий Пете и вернулся. Нервничая, сказал:
-Нет, ты знаешь, что бывает после смерти?
-Ты, наверно, точно знаешь, - весело ответил токарь. - Скажи ещё, что Бог есть на свете, и он сотворил человека из праха или из обезьяны.
-Может, Бога и нет, но что-то другое всё равно есть. Мне бы предложили сейчас, зарежься и станешь навсегда знаменитым как Юлий Цезарь, я бы, не раздумывая, зарезался. Правильно, Петя?
Петя замялся, не зная, что ответить, беспокойно глядел то на Щукина, то на токаря, то на Гриху. Взяв опять в руки кий, Петя осторожными шагами, как крался, пошёл вокруг стола.
Улыбка сошла с лица токаря. По-другому он уже смотрел на Гриху, серьёзно.
-Интересный ты парень, Гриха. И опасный.
-Что такое сон, ты знаешь? - наступал Гриха, - а живая клетка? Объясни мне. Скажи, животные видят сны? То-то и оно! - Гриха победно рассмеялся.
Умные голубые глаза разглядывали Гриху. На прыщавом некрасивом лице открылся рот с белыми ровными зубами:
-Интересный ты собеседник, не заскучаешь с тобой. Ты Высоцкого вспоминал, ты слушаешь его, уважаешь?
-Уважаю.
-Он как поёт: "Если жил ты деревом, умрёшь ты баобабом". Ну, не обижайся, - улыбнулся токарь и, крепко пожимая и встряхивая Грихе руку, похлопал его другой рукой по плечу и вышел из комнаты.
Гриха поглядел в окно и поскучнел лицом: там, на территории, приостановился механик, огляделся и направился к комнате отдыха.
-Механик идёт, - предупредил он.
-Нам что твой механик, - сказал Щукин, взял у Грихи кий и стал наносить быстрые удары по шарам.
Петя суетливо глянул в окно и лицо его приняло озабоченное выражение: он обдумывал создавшуюся ситуацию с механиком. Механик был строг, и, за нахождение в рабочее время в биллиардной, мог наказать в материальном плане - лишить премиальных, которые были весомой прибавкой к заработку.
-Пойдём, Петя, - говорил Гриха. - Что ты его шугаешься. Да по-шшёл он.
Гриха и Петя вышли на улицу и столкнулись с механиком лоб в лоб. Гриха ему что-то сказал. Петя скромно молчал, опустив взгляд в землю. Механик, недослушав, поднял на них крик. В окно доносилась его ругань с матами.
Механик пошёл, и Гриха и Петя поплелись за ним.
Симаков поднялся со стула и прошёлся, встряхивая затёкшие ноги и говоря:
-Свалили, всё таки, Назареты Африканычи.
Он остановился у окна, увидел семенившего трусцой кобелька Камаза и сказал:
-О, иуда побежал на промысел.
Лёха, автослесарь, спал и похрапывал на стуле, с вытянутыми прямо ногами и сложенными на животе внушительными кулаками. Рядом с ним, также вытянув ноги, посапывал автослесарь Толя, по национальности - цыган, и работяги его звали Чавале. Они сегодняшней прошедшей ночью, Лёха и Чавале, гуляли у одной там профуры. С ними был и Вовка с ржаными усами, автослесарь из бригады; правда, под утро он ушёл домой, к жене. Чавале рассказывал мужикаим о профуре, что она, худая, страшная, и дома у неё грязно, а Лёха с ней спал и "топтал" её. Слушая Чавале, одноглазый Саша, Циклоп, работающий смазчиком, возмущался: "Я бы такую в голодный год не стал за пирожок".
Симаков покосился на них, мирно спящих, улыбнулся хитро и закурил сигарету. Затянувшись, подул дымом на красный огонёк сигареты и сказал:
-Храпят на производстве. Подлые какие всё же люди пошли. Чавале, ладно, цыганская кровь. Ну а этот Назарет Африканыч.
Симаков затянулся крепко и пустил дым в Лёхин открытый, всхрапывающий рот.
Глухо кашляя, Лёха открыл глаза и хрипло сказал:
-Кончай дурью маяться.
Через полминуты он опять захрапел.
Щукин хлопнул крепко ладонью по стене над Лёхиной головою. Вздрогнув и метнувшись на стуле, Лёха задрал лицо, поглядел: что там вверху.
-Надоели вы, - буркнул он, поворочался, устраиваясь поудобнее на стуле, и через минуту уже снова храпел.
Щукин взял кий и бесцельно гонял шары по столу.
Симаков посмеивался и глядел на храпящего Лёху, удивляясь его таланту - почти мгновено засыпать. Симаков говорил:
-Хорёк вонючий. Только три заботы у него: поспать, навонять и выпить.
-Картина "Смирение", - показал Щукин глазами на Лехины кулаки, лежащие неподвижными булыжниками на животе. - Дай досмотрю. - И протянул руку к сигарете. Симаков отдал её.
Лёха прекратил храпеть, зевнул, потянулся, и послышался его спросонья хриплый голос:
-Не дали поспать. Дайте тогда закурить.
-Ты когда свои будешь иметь? - Симаков протянул сигарету.
Лёха прокашлялся и уже не таким хриплым голосом проворчал:
-Ну что ты. Давно ли сам стал носить.
-Поздравляю тебя, - Симаков протянул Лёхе ладонь, - с новой женой и медовой ночью.
-Ну ты и дурак, - лениво и незлобливо огрызался Лёха.
Чавале открыл глаза, из нагрудного кармана достал папиросу и сунул её в рот. Дал прикурить от зажигалке Лёхе и прикурил сам.
-Лёха, ты на обед к своей новой жене пойдёшь, - доставал Лёху Симаков. - Она тебе на обед что приготовила, суп с фрикадельками?
-Ну, подожди, - говорил Лёха, - будешь с тяжёлого похмелья, я тебе покоя не дам.
-Ты иди, сходи домой, - улыбался Симаков, - нож возьми только с собой. А то там наверняка к твоей новобрачной Вовка усатый уже клинья бьёт. Лёха, так ты говоришь, что она у тебя директор швейной фабрики? Не ври, Лёха, не верю тебе. Чавале, а ты тоже вчера её топтал.
-Теперь Лёха с женой будет к тебе, Чавале, в гости ходить. Семьями сдружитесь. Лёха, ты всё же сходи домой, а то вдруг, там правда, Вовка сидит и соблазняет её усами. У тебя баба сладкая, как глоток дихлофоса. Смотри отобьют. На тебе полтинник на флакушку одеколона. Или вы счас с ней одеколон не пьёте, а только синявку хлещете?