Ночь была - как ночь, я и не сразу заметил. Дождь колотился в окно, судорожно так, словно стремился о чем-то предупредить. Но я не понял, а ты ничего не сказала. Ты оставила мне прах своих бумаг, ты накануне сжигала тетради, словно знала обо всем. А потом легла в свою кровать - спокойно, словно собиралась проснуться завтра. Сестра моя, птица моя, осень моя, осень…
Я знаю, этой ночью в городе умер кто-то еще. Кто был полной противоположностью тебе, наверное. Хотя - кто сказал, что я не ошибаюсь? Просто сегодня предгрозовой вечер. Сегодня небо будет оплакивать двоих, если не троих.
Я спокоен. Я всегда был спокоен, мое спокойствие даже раздражало тебя, порою. Да, я помню, сейчас помнить легко - я помню твой точеный жест, которым ты откидывала на спину длинные тяжелые пряди темных волос. Помню нетерпеливый оскал губ, когда я не был готов по первому твоему требованию отложить свой учебник по высшей математике. Помню искрометные взгляды исподлобья, они так удачно сочетались с тонкими и чуть хищными чертами твоего лица…
Я не удивился, когда ты жгла тетради. Ты была способна и не на это. Ты могла бы поджечь квартиру, нашу маленькую мансарду под крышей, если у тебя было бы плохое настроение. Я помню, - как теперь легко помнить! - что ты почти каждый вечер приходила домой очень поздно, и в твою маленькую черную лакированную сумочку как-то помещалась баночка слабоалкогольного коктейля. Ты была уже нетрезва, но ты могла мастерски играть на скрипке и с тобой, по пути домой, не происходило никогда ничего особенного. Ты просто не хотела, да?
Ты играла на скрипке и фортепиано, но скрипку всегда любила намного больше. Ты все время хотела научиться играть на флейте, и все время никак не доходили руки - ты просто ленилась, сестрица. Ты работала - то менеджером, то переводчиком, ты всегда носила одежду черного цвета, и если ты повязывала на шею серебристый платок, я просто знал уже, что ты выучила новый язык, но не хочешь распространяться конкретнее, какой и когда. Тоненькая, словно вся состоящая из острых углов, элегантная до дрожи, изящная и опасная, ты напоминала не то саламандру, не то змею. Мы жили "во грехе". Я знал, что ты никогда не будешь уже ни с кем, кроме меня. Впрочем, мне были не нужны все остальные женщины вселенной, ты была наркотиком, на который подсесть можно очень легко, главное, ты позволила это сделать. И мы всегда имели тайны друг от друга. Много тайн. Скорее, можно даже сказать, что мы никогда не делили души друг с другом, - да и ни с кем еще.
Поэтому я не знал, что ты умрешь этой ночью. А ты, кажется, знала. Ты не любила сама помнить о своих долгах, но ты же отнесла накануне утром учебник по физике своей бывшей однокурснице.
Я помнил тебя… кажется, я помнил тебя - другую. Кажется, я всегда тебя помнил другую. Те же длинные темные волосы, такие тяжелые, что каждый раз можно было только скорбеть о том, что невозможно помочь тебе носить их, твои же темные глаза, твой же пристальный взгляд и невообразимо тонкая хищность черт. Острый подбородок, длинный нос с горбинкой… была ли ты красива? Не знаю, по мне, так совершенство, знаю только, что некрасивой ты никогда не была.
Ты была… черный длинный свободный хитон, на котором были вышиты языки огня руками умелых рабынь, которых ты никогда не била. Тонкая такая ткань, то ли через нее действительно просвечивали очертания тела, то ли мое воображение их разгоряченно дорисовывало. Гибкая, как кошка степей, тонкая, как силуэт, вырезанный из бумаги, грациозно нервная, как пугливая птица, спустившаяся тебе на руку с неведомыми целями. Когда ты дышала, твои ноздри всегда чуть раздувались, как у гончей.
Я художник, я много портретов нарисовал. Осталась и парочка твоих. Остался и портрет ночи твоей смерти - несколько неровных линий на белой бумаге, черных таких, каждая завершалась кляксой. Я хотел нарисовать звезды, но это уже будет портрет другой ночи, я понял это к вечеру. Сегодня ночь будет оплакивать вас, странницы и гостьи чужого мира.
Конечно - прах того, что мы вершим,
Сгниет на историческом погосте,
Не достигая ангельских вершин.
Но что ж мы - тени, странники и гости, -
Не веруем в бессмертие души?
Гончая моих снов, моя сестра, моя вечная "вторая половинка"… Кажется, я тогда носил саблю, на моих одеяниях было много драгоценных камней, я был почтен доверием монарха и жречества, я выполнял самые секретные поручения и никто, даже ты, не знал всех моих деяний и подвигов, светлых и кровавых. Но ты и тогда играла мною, как и моими черными локонами, вертела мною, как хотела… Забавные шутки судьбы - во всех мирах и судьбах мы сможем узнать друг друга: внешность почти не меняется. Кажется. Единственное что - и тебе, и мне доступны маски чужих душ.
Ты была двуликой, сестра моя - в тебе сплелись осень и весна, ты знала это и легко могла быть - то тем, то этим, то тем и этим одновременно. Ты меняла картинки, марионеток, которых ты вырезала из картона, ты никогда не сжигала, ты дарила их сиротам, не чувствия никакого влечения души к детям. Ты прорисовывала им лица тушью, чуть прикусив губу от тщательного старания. Загадочная моя Клеопатра, моя Лорелея, женщина, а не девушка от рождения, та, по которой всегда горела звезда над соседним домом.
Если бы ты носила босоножки круглый год, я бы не удивился. Ты умела подчеркнуть свое изящество. Ты слишком быстро поняла, что тебе нельзя преподавать в университете - ты не стареешь, а студенты глупы, они не берутся ничего понимать, они просто слишком хотят жара твоих ледяных рук и отравы уст твоих. Если бы я презрел все приличия и "облико морале", сказав им, что один раз я уже отравился, чего другим не желаю, они бы плевали на все с высокой колокольни Нотр-Дама: молодость всегда готова платить любую цену, отсюда и так много проклятий, сотрясающих сферы горние. Потому что потом начинаешь жалеть, этот дар становится доступен только тогда, когда ничего уже не можешь исправить. Вот если бы я им сказал, что никогда не соглашусь делить тебя с кем-то, если бы сказал, что убью того, в чей дом ты придешь вечером, вместо того, чтобы придти в наш дом - вот тогда бы вы, дорогие студиозусы, что-нибудь да поняли бы, но что я - неужели я буду хоть что-нибудь рассказывать хоть кому-нибудь, кроме ночи, которая рассерженной коброй обвивается вокруг моего запястья? И - вверх, вверх по руке, даже выше локтя. Я чувствую.
И ты умерла этой ночью, свет моих очей, тьма моей души. Легко, спокойно, не жалуясь, никого не призывая, не прощаясь со мной. Ты умела угадывать мои желания, спасибо - я действительно не хотел прощаний. Но я бы умер по-другому. Я бы позвал тебя к своему смертному одру. Правда, я оставался бы непоколебимо спокоен до последнего момента, да и после него тоже, что раздражало бы тебя, но не мог же я отказать себе в маленьком удовольствии. Я же тоже скрипач, я тоже знаю "темный ужас зачинателя игры"*. И Люцифер подарил своего шестого коня именно мне, когда я отказался от остальных пятерых. Ибо зачем они мне. Ибо ночь продолжается, а конь этот становится подобен мраку, когда несется сквозь сны, сквозь миры, мечты, подсознательные грезы и - время. Сквозь время. Единственное что - не пробовал узнать, способен ли он так же стремительно лететь сквозь Вечность. Ну так надо же знать меру в своем еретичестве. Это то, чему я тебя никогда не учил. Да ты и сама прекрасно знала все, я просто не рассказывал тебе больше, чем сам хотел. И это было самой ценной твоей чертою. Потому что есть вид женщин, к которому ты могла бы относиться, если бы захотела, с которыми невозможно не быть откровенным до конца. Клочья плоти будешь сдирать со дна души своей, но все выдашь, обо всем расскажешь и будешь еще и благодарен за это. Есть ли худшая пытка? Душа восторженно визжит и уходит в рикошет, а ты стоишь в оцепенении, а ты готов то ли молиться этой Даме, то ли проклинать ее, а ты не знаешь, сможешь ли сделать хоть один шаг в сторону от нее. Душа моя, птица моя, моя осень и каждая моя весна, способен ли я буду хоть когда-нибудь еще отблагодарить тебя за то, что ты могла быть такой, но не была?
А ночь придет, а ночь отпоет, уведет, обронит в вечность слова и маски, цитаты из книг и разговоров, сожаления и грезы, которым не суждено сбыться. И тогда я оседлаю шестого коня, возьму в руки скрипку и поскачу - напрямую сквозь мрак, не думая ни о чем, только касаясь смычком струн, проверяя вечность на сопротивляемость и коня на прочность. И никто не будет слышать музыки, которая родится в этом мраке, не настолько я ненавижу все живое.
Сегодня будут падать звезды. Небо будет плакать, небо, заклятое кем-то еще, но не мной, ибо я никогда не переступал пределов разумного. Потому что, наверное, именно трое ушли сегодня - Бог тоже взимает свои жертвы, а ежели сказано, что Он троицу любит…