В какой-то осенний праздник много лет назад меня еще совсем не было на свете. Тогда небесная пыль стремилась на землю неожиданным поцелуем. Шпалы лежали меж двух полей, и фары трактора, его заглушающий мысли шум, освещали круг. Круг, в котором совершался поцелуй, посланный господом кусочкам разных камней, мокрые губы господа отпечатывались на гравии и текли в овраги. Сугробы застыли там, дождь застыл, а в лужах растекалась типографская краска с билетов. Билеты сотен людей, ехавших далеко и недалеко, суетились в холодной воде. Холод, холодные рельсы отдавали звук колес холодного поезда, который несся по божьим губам, по снежинкам меж двух полей, который мигал огнями плацкартов неприветливо и зло. Колеса его поднимали вихри снега. Размытая неаккуратно грязь, в глубоких колеях и сморщенные листья поздней осени - все они мечтали, о чуточке ветра, который бы их забрал из печального грязного бытия. Но звезды не отражались в грязи, тучи не уходили. Летящий под ними скворец уронил перо. Перо вонзилось между шпалами в ряды камешков. Вздрогнули все, кто-то крикнул и замер. По рельсам идет мой папка. В резиновых сапогах, в черной куртке. Он переступает медленно по шпалам, распахнутая его душа мерзнет, набирая свежесть позднего осеннего праздника в свои карманы.
Папка устал, потому что уже выпил сегодня. Он идет домой и несет мамке чекушку водки. Бутылка у него в руках холодна как ледышка. Из папкиного носа и рта поднимается пар дыхания, воздушный поцелуй, который летит к господу. И боже искренне рад, что это только пар, а не обрывки чьих-то билетов или грязь. Он справедлив. Папкины глаза слипаются от усталости, бронзовые капельки на сапогах тяжелят ноги и тянут вниз. Уходят тучи, и уже луна глядит с интересом на того, кто целует господа. Круглая, правильная луна смотрит на грязь, пустые конверты, залитый чернотой снег и тихо плачет. Украдкой, чтобы слезы ее не перемешались бы со слезами нашего боженьки. Водитель трактора пьян и давно уснул, а фары горят, освещая все тот же круг, все ту же лишнюю луну. Папка идет еще очень долго, когда находит под ногами этот круг и черное перышко, воткнутое в гальку. Он правда так устал, он ложиться поспать. На минутку. Его джинсы мокнут на сырых шпалах, сапоги свешиваются с рельс. Голова тяжелеет, и все. Тсссссс. Он заснул. Скворец летит назад, от теней черных веток у него рябит в глазах, но ему нужно лететь, потому что он чувствует что-то плохое. Задул ветер. Папкины волосы совсем намокли и вода течет по ним ему в закрытые глаза, наполняя их поцелуями господа. Снежок сменяет дождь, ветер сменяет снежок. Поля друг напротив друга спорят о чем-то. Каждое из них хранит в себе много костей. Неприветливое такое ночное время, заставляет людей забывать о своих страхах. Становится страшно от таких времен. Наспавшись, папка встал и пошел домой, крутя в руках перо маленького перепуганного скворца. Он очень хочет домой, он хочет обнять мамку и лечь в теплую кровать. И чтобы завтра все-все было по-другому. Сапоги его наполняются водой, дождь льет за шиворот, впереди грязь и долгая осенняя ночь. Все это часы какого-то праздника, о котором я и сейчас ничего не знаю. Папка думает о мамке, о ее руках и горячем соленом пироге... Не оставляя за собой ни следов, ни шума, ни запаха, папка шагает, ветер проходит его насквозь и летит дальше. Вот уже крыльцо, огни в доме, тепло в доме. Но мама его не пустила, она его не заметила, она потом передо мной оправдывалась. Папка - невидимка, сказала она. А почему меня ты видишь, спросил я. Потому что ты не такой. Потому что я другой.
Сегодня я иду по шпалам домой. Поздняя осень. Неубранные стога мусорного сена вдали чернеют на фоне горизонта. У меня в руке чекушка, которую плотно обнимают мои замерзшие пальчики. Я слышу вдалеке стук поезда. Стучит он и стучит, как зубы клацают на морозе - спешит больше моего домой. Я не вижу фар трактора и не слышу его шум. Оба поля припорошены снежком, а вдоль оврага тянется грязная ледяная корка, в которой закоченели окурки, банки и пластмассовые стаканчики. Их уже не отличить от снега.
Навстречу мне идет папка, весь бледный и прозрачный, очень уставший. Мы сядем сейчас на рельсы, опустим ноги в позднюю ночь, закурим. Я погляжу на его бороду и мокрые длинные волосы, на ноги. Болят ноги, спрошу. Болят, сынок. Ну да, ну да. Нет у папки ног. Луны нет, есть месяц, который улыбается беззубо и точно нам в глаза. Сигареты жгут горло. Табачный дым стремиться наверх, боженька, наверное, чихнет разок, но останется доволен. Боженька наш справедлив - кого ноги не носят, тот о них и не спросит. Колеса застучат ближе, папка нервно вздрогнет, оглянется и скажет мне что-нибудь на прощание...
А я, наверное, пойму - пора забыть эту дорогу... за чекушками.
Может не пойму и пойду по шпалам в папкиных сапогах домой. А папа босой и напуганный до смерти поездами пойдет к боженьки.