Исхизов Михаил Давыдович : другие произведения.

День да ночь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта книга о солдатах Великой Отечественной... 1-й Украинский фронт. 43 год. Небольшое подразделение. Будни. И бой. Всего лишь бой местного значения.

   Михаил Исхизов
  
  
   Д Е Н Ь Д А Н О Ч Ь
  
  
   На 1-ом Украинском фронте шли бои местного значения. Противник понес значительные потери в живой силе и технике.
   (Из сводок "Совинформбюро")
  
  
   "...когда пишешь повесть или роман о таком тяжелом деле, как война, фантазировать и брать факты с потолка как-то не тянет. Наоборот, всюду, где это позволяет твой собственный жизненный опыт, стараешься держаться поближе к тому что видел на войне своими глазами
   Константин Симонов
  
  
  
  
   УТРО
  
   - Это, что ли, орудие сержанта Ракитина?
   Бакурский, как лежал за бруствером, смотрел в степь, так и остался лежать. Не оглянулся, не шелохнулся.
   Афонин, закутался в шинель и дремал. Голову он положил на станину орудия. Подушка на фронте роскошь, возможная разве только на уровне командира батареи, а выше до бесконечности. И вместо нее, чтобы было хоть немного помягче, он положил на железяку пилотку, а на пилотку еще и ладонь. Нет ничего мягче ладони, если спишь на ней, вне зависимости от того, имеешь ты под головой железную станину или пуховую подушку. Афонин с трудом открыл глаза, не поворачивая головы, глянул куда-то мимо спрашивающего, и тут же глаза у него закрылись.
   Только Опарин заинтересовался. Опарину было скучно. Сержант уехал, и Опарин сейчас возглавлял расчет. Должность в то утро не очень хлопотная. Сиди да поглядывай по сторонам. И подчиненных не густо - всего два человека.
   Но у Опарина горела душа. Чтобы потушить этот пожар, Опарину надо было высказаться, пока запал не пропал. Ведь что получалось: кухни нет, сухари кончились, снарядов тоже всего ничего. А сержант еще на рассвете уехал в штаб полка, и до сих пор от него ни слуху, ни духу. Больше всего возмущала кухня. Ее отсутствие Опарин воспринимал как личную обиду. И желал высказать все имеющиеся у него по этому поводу мысли. Большинство из них касались отношения к своим обязанностям и лично к нему, Опарину, начальства всех уровней, начиная с комбата и кончая господом богом, с которым у Опарина тоже были какие-то личные взаимоотношения. Не особенно близкие, но были. Во взводе не раз слышали, как Опарин говаривал: "Как бог для нас, так и мы для бога!" - и многое другое, позволяющее думать, что в командной иерархии, бог у Опарина, в связи со своим могуществом, занимал место гораздо выше такой легендарной для солдат фигуры, как командир корпуса, но несколько ниже совсем уж мифической личности командующего армией. Ни бога, ни командующего армией Опарин, ни разу не видел, но по слухам выходило, что и тот и другой существуют. И, значит, должны они нести ответственность хотя бы за кухню.
   Довольно резко хотел высказаться Опарин, но со слушателями ему крупно не повезло. Бакурского не поймешь, слышит он тебя или нет. Смотрит куда-то в сторону и думает о чем-то своем. Молчит. Из него слово выдоить - вспотеешь. А Афонин впал в осеннюю спячку. Медведи, те в зимнюю спячку впадают, а Афонин впал в осеннюю. И высказываться Опарину не было смысла, ибо он, как и каждый человек, нуждался в слушателях. Без них терялся весь смак.
   В таком вот незавидном положении оказался Опарин. И тут вдруг, совершенно неожиданно, как медаль с куста, солдатик. Опарин обрадовался. Он осторожно положил на плащ-палатку только что смазанный затвор автомата и стал с любопытством разглядывать невесть откуда взявшуюся в этой пустынной местности живую душу.
   Душа была чистенькая, аккуратненькая, новенькая. Личико сытое, белое, будто оно за лето на солнце не побывало ни разу. Носик ровненький, но если с опаринским сравнить, больше чем на полноса не потянет. И глазки маленькие, с белыми ресничками, как у поросенка. Из-под пилотки форсисто выглядывал небольшой русый чубчик.
   "Рядовой и положено стричь его под машинку", - отметил Опарин, соображая, откуда такая личность могла взяться на самой, дальше некуда, передовой.
   Обмундирование у солдатика выглядело таким чистым и новым, как будто его только что выдали с армейского склада. Гимнастерка диагоналевая, офицерская. Яловые сапоги надраены до солнечного блеска.
   "Сапоги, - продолжал размышлять Опарин, - тоже офицерские, солдатам яловые сапоги не положены. Солдатам положены кирзачи или ботинки с обмотками".
   Шаровары хлопчатобумажные, но материя на коленках чистая, незамызганная. Сразу видно, что не приходится человеку ползать. На левой руке аккуратно свернутая шинель, из английских. Судя по всему, тоже новенькая. За правым плечом ППШ.
   Опарин не любил таких вот гладеньких, во всем новом. Хотя именно к этому экземпляру, неожиданно появившемуся у орудия, у Опарина никаких претензий не имелось. Даже наоборот. Нужен был Опарину слушатель, и тот, как по заказу, появился.
   - Кто такой? - вполне добродушно спросил Опарин.
   - Я спрашиваю, где орудие сержанта Ракитина?! - неожиданно возмутился безобидному интересу Опарина солдатик. Гонору в нем было - по самые уши. - А кто я такой, тебя не касается!
   Слова и тон, которым они были сказаны, меняли дело. Не стоило так разговаривать с Опариным.
   - Интересное кино получается... - Опарин отложил соображения о кухне и переключил все свои нехорошие мысли на грубияна. - Тебе, значит, орудие сержанта Ракитина нужно? А другие орудия тебе не нужны?
   - Другие не нужны! - продолжал гонориться солдатик. У него даже щеки румянцем пошли.
   - Получается, только ракитинское тебе надо. А оно самое секретное орудие на нашем участке обороны, - сообщил Опарин и стал понемногу набирать обороты. - Расположение орудия - это военная тайна. Всяким посторонним лицам знать ее не положено. Так в уставе записано. Афоня, у тебя есть устав?
   Афонин дремал чутко, вполуха и сквозь сон слышал этот разговор. Но не стал даже и глаза открывать из-за дурацкого вопроса. Как будто Опарин не знал, что нет у Афонина никакого устава. И быть не может.
   - С кем дело иметь приходится, - пожаловался неизвестно кому Опарин. - Но в уставе об этом записано. И тут, сам смотри, какое кино получается - ты личность подозрительная и вполне можешь оказаться вражеским шпионом: одет не по форме, ходишь вдоль линии фронта и задаешь вопросы о расположении секретных огневых точек. А вражеским шпионам ходить здесь и задавать вопросы не положено.
   Рассуждая подобным образом, Опарин поставил на место затвор, ловким шлепком загнал в паз тяжелый диск.
   - Руки вверх! - приказал он.
   - Ты это брось! - потребовал солдатик.
   - Руки! Стрелять буду! - Вид у Опарина был достаточно убедительный.
   - Свой я! Свой! Опусти автомат! - завопил солдатик, но шинель выпустил, и руки послушно поднял.
   - Так-то лучше, - похвалил Опарин. - Рядовой Афонин, разоружить и обыскать!
   Афонин поднял тяжелые веки. Смотрел то на Опарина, то на солдатика в офицерской гимнастерке, застывшего с поднятыми руками. Ждал, пока они оба провалятся. Но не дождался. Тогда постарался сообразить, зачем понадобился. Наконец, сообразил.
   - А ну его, - Афонину не хотелось вставать. Афонину спать хотелось. - Зачем тебе этот шибздик нужен?
   - Афоня, теряешь бдительность, - не отставал Опарин. - Посторонняя личность подозрительно интересуется расположением орудия сержанта Ракитина. Может, эту личность надо в особый отдел сдать.
   Афонин нехотя поднялся, стряхнул шинель, подошел к застывшей с поднятыми руками посторонней, подозрительной личности и снял у нее с плеча автомат.
   Двигался Афонин неторопливо, вроде бы с ленцой, но под скрадывающей фигуру просторной, великоватой для него гимнастеркой, угадывались упругие, тренированные мышцы. И все движения у него были плавными. Он даже в тяжелых, неуклюжих кирзовых сапогах ступал мягко, по-кошачьи. Может быть, из него вышел бы хороший танцовщик в балете. Но если бы ему об этом сказали, он бы только плечами повел. Потому что тут и говорить нечего. Не мужское это дело - ногами дрыгать. Вырос Афонин в Горном Алтае. Дед у него был охотником, и отец - охотником, и сам он в четырнадцать лет уже стал охотником. Все занимались мужским делом.
   - Карманы проверь, - подсказал Опарин. - И не бойся, я его на мушке держу. Если шевельнется или что, сразу срежу.
   - И чего это люди в шпионы идут? - стал вслух размышлять Афонин, разглядывая задержанного. - Хочешь воевать - воюй себе, сколько влезет. А то - в шпионы... Самая поганая профессия. Вас, шпионов, никто ведь не любит и не уважает.
   Он понимал, что поспать Опарин все равно уже не даст, и включился в розыгрыш. Розыгрыши стали, пожалуй, единственно возможным и доступным для солдат развлечением. Иногда они были безобидными. Иногда жестокими. Но не со зла. Просто так получалось.
   - Наверно, из-за больших денег, - продолжал рассуждать Афонин. - И много тебе за твое шпионство платят?
   - Ничего мне не платят! - огрызнулся солдатик. - Как тебе, так и мне.
   - Усек! - кивнул Афонину Опарин. - Не платят! Раскололся пацан! Не знает, что мы денежное довольствие получаем. Правда, мы его все в Фонд обороны сдаем. На хрена оно нам, это довольствие, здесь ни одного магазина нет. Но не сечет.
   - Не сечет, - согласился Афонин. - А простое дело. Это каждый шпион должен знать.
   - Учат их хреново. На самом простом поймать можно.
   - Что ты таким поганым делом занимаешься, если тебе за это даже не платят? - продолжал допытываться Афонин. - Может, по идейным соображениям? Ты что, убежденный фашист?
   Солдатик закипал от злости. Лицо у него покраснело, глазки стали еще уже, и внутри все клокотало, только что пар из ушей не шел.
   - Да русский я! Не фашист, а русский! - завопил он. - У меня документы есть! Меня в штабе полка каждая собака знает!
   - Не похоже, чтобы свой, - не согласился Афонин. - Ты сам подумай: гимнастерка у тебя офицерская, а штаны солдатские. Сапоги опять офицерские, а портянки наверно солдатские. Так не бывает.
   - Выдали мне такую гимнастерку, - соврал солдатик, заранее зная, что ему не поверят.
   - Врет, - не поверил Опарин.
   - Врешь, - конечно не поверил и Афонин. - Такого не бывает, чтобы старшина солдату офицерское обмундирование выдал. Наоборот - бывает, а такое - нет. Напутали чего-то ваши шпионские начальники, когда посылали тебя. Ты лучше признавайся, с каким заданием пришел. А то у нас Опарин со сдвигом, - Афонин выразительно повертел указательным пальцем возле виска. - Если какой шпион не признается, он пытает. Разжигает костер и каленым железом...
   - Сам ты со сдвигом! - оборвал его Опарин. - Болтаешь ты, Афоня, много. Кому приказано, обыскать?!
   - Видишь, - Афонин с сочувствием посмотрел на задержанного. - Если ему что-нибудь поперек сказать, на него накатывает. С полуоборота заводится. А что он с тобой сделать может, даже подумать страшно. Ты лучше признавайся.
   Солдатик не послушался Афонина, признаваться не стал. Он угрюмо молчал. Пар у него весь вышел, и смотрел он теперь не столько на автомат, сколько на самого Опарина.
   - Как хочешь, мое дело предупредить, а твое - подумать, - сообщил Афонин. - Посмотрим, что нынче вражеские шпионы с собой носят.
   Он вынул у солдата из карманов две нераспечатанные пачки "Беломора", зажигалку из гильзы винтовочного патрона, перочинный нож, толстый красный штабной карандаш, обрывок медного провода, алюминиевую расческу, маленькое зеркальце, еще один карандаш, поменьше, химический... А потом появился совершенно чистый, а может быть, даже и новенький, нестиранный, белый с голубой каемкой, сложенный ровным квадратиком носовой платок.
   Афонин у себя в горах и до войны не пользовался таким хитрым припасом. При необходимости действовал двумя пальцами. А здесь, на фронте, и вовсе забыл, что такое чудо существует.
   - Да-а... - озадаченно протянул он и осторожно, чтобы не испачкать, провел пожелтевшим от махорки ногтем указательного пальца по нежной голубой каемке. - Используешь или так с собой носишь, для форса?
   - Использую, - огрызнулся хозяин платка, и хотел было опустить руки.
   - Ну-ну! - остановил его Опарин. - Ручки!
   - Значит, используешь, - неодобрительно покачал головой Афонин. - В такую красоту с голубой каемкой сопли собираешь... И не стыдно тебе?
   - Наш человек на такое не пойдет: в хорошую и чистую материю сморкаться. Шпион! - уверенно определил Опарин.
   Шпион к этому времени дошел до кондиции. Во рту у него пересохло, язык стал шершавым, как у больного, а лоб взмок. "Они же психи ненормальные! - ужаснулся он. - Каленым железом! Как я признаюсь, если я не шпион?!" Не знал он, что делать...
   Афонин тем временем снял у солдатика со спины тощий сидор, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку и вместе со всем остальным выложил к ногам Опарина на край плащ-палатки.
   - Вытряхни сидор, - попросил Опарин.
   Афонин вытряхнул. Из сидора выпало полотенце, такое же новое и чистое, как носовой платок. Пара портянок, тоже новеньких. тоже чистых и новых. Еще там были котелок, кружка и ложка. Потом, неожиданно, выкатилась из сидора тяжелая армейская каска. Бесцеремонно прокладывая себе дорогу, она оттолкнула котелок, и тот со звоном отлетел в сторону. Задела эмалированную кружку, и та почтительно посторонилась. А ложка, прижатая к брезенту, только тихо звякнула. Утверждая свое несомненное превосходство, каска заняла место в центре. Была она тяжелой, зеленой, под цвет травы, с темным широким ремешком, который можно затянуть под подбородком.
   В другое время Опарин непременно высказался бы по поводу этого котелка без ручки. Но сейчас ему было не до каски. Он рассчитывал на пару банок консервов. Или, хотя бы, на полбуханки хлеба. Кто же отправляется в дорогу, не захватив с собой запас?!
   - Мало того, что шпион, так он еще и на наши харчи явился, - окончательно разочаровался Опарин. - Можешь не рассчитывать. У нас пусто. С собой брать надо, когда к хорошим людям идешь.
   Солдатик растерянно сопел. Не было у него уже сил разговаривать с Опариным.
   - Ладно, опусти руки, - разрешил тот. - Но стой смирно и не шевелись.
   Придерживая правой рукой автомат, Опарин раскрыл красноармейскую книжку.
   - Дрозд Леонид Петрович, - прочел он. - Рядовой. Двадцать пятого года рождения. Выходит, ты уже большенький, девятнадцать лет отмахал.
   Перелистал все страницы, внимательно разглядывая каждую. Прочел, какой владельцу положен размер обуви, и какой - головного убора, какое ему выдано оружие и когда принимал присягу. Потом опять вернулся к первой странице, попытался разобрать подпись. Но не разобрал. Разглядел только три буквы: "Кок..." А от последнего "к" шла извилистая закорючка.
   - Документ настоящий, в нашей армии выдан, - объявил он. - Значит, ты не шпион, а Дрозд?
   - Дрозд, - сердито подтвердил солдат.
   - Интересное кино... - Чужие, которых можно было по-настоящему разыграть, попадали в расположение орудия редко. И каждый такой случай был для Опарина праздником. Со своими можно было одичать. Они все опаринские штучки знали наизусть. - Чего сразу не сказал, что Дрозд?
   - А ты мне дал говорить? - солдатик осмелел и голос набрал. - Ты же мне автоматом в нос тыкать стал! Руки вверх! Руки вверх!
   - Нет, тут ты сам виноват, - не согласился Опарин. - Надо было проявить настойчивость и принципиальность.
   - Да, - подтвердил Афонин. - Если бы ты так прямо и сказал, что не вражеский шпион, Опарин бы поверил. Это он у нас с виду сердитый и грубый, а душа у него мягкая, доверчивая.
   - Так я же... Так он же... Так ты же... - не мог найти слов от возмущения солдатик.
   - Ладно, пусть ты и вправду Дрозд. Только Дрозд - это еще не военная специальность. Дроздом может быть каждый. А кто ты еще? Откуда ты взялся такой нервный? И зачем тебе орудие Ракитина?
   - Из штаба полка я. Писарь. Старший писарь, - учитывая сложность момента, повысил себя в должности Дрозд. - В связи с большими потерями в батареях, временно направлен, лично начальником штаба полка, капитаном Крыловым, в расчет сержанта Ракитина. Для оказания помощи и поддержки.
   Что было делать с этим Дроздом? Сам напрашивался. Никто его за язык не тянул. Разве мог Опарин упустить такое?
   - Для оказания помощи и поддержки? - с удовольствием, которое не мог скрыть, переспросил он.
   - Так точно! - отрапортовал Дрозд. - Для оказания помощи и поддержки!
   Он не страдал отсутствием самоуверенности и собирался объяснить, чего стоит такой солдат, как он.
   - Вот это кино! - Опарин получал несказанное удовольствие. Это же надо, чтобы такой вот писарь, с новеньким платочком для соплей, прибыл его поддерживать. Его, Афонина и Бакурского.
   - А какую ты поддержку станешь оказывать? - полюбопытствовал он, стараясь сохранить серьезный вид.
   Дрозд до сих пор не задумывался над тем, какую поддержку станет он оказывать. Знал, что надо беспощадно уничтожать немецкие танки. Этим он и собирался заниматься. Другие ведь уничтожают. Сколько раз он читал об этом в донесениях, которые переписывал для отправки в штаб корпуса. Особой сложности в беспощадном уничтожении немецких таков Дрозд не видел.
   - Какую понадобится! - заявил он уверенно. - Можно из орудия стрелять!
   И тут, на свою беду, вспомнил Дрозд плакат, который висел в столовой запасного полка, рядом с "титаном" для кипячения воды. Встречал он потом такие плакаты на вокзалах и еще где-то. На плакате широкоплечий солдат в хорошо подогнанном обмундировании красиво бросал аккуратную связку гранат в противный танк с черным крестом на борту.
   - Можно с гранатой на танк! - добавил он.
   - С гранатой на танк? - переспросил Опарин. Такого поворота он не ожидал от писаря в офицерской гимнастерке и новых солдатских шароварах.
   - С гранатой на танк! - еще тверже заявил Дрозд, обиженный, что Опарин усомнился в его доблести.
   - Ой, не могу! - не выдержал Опарин и рассыпался густым смехом. - С гранатой... на танк...
   И Афонин не смог удержаться. Но смеялся он тихо, почти беззвучно. С детства перенял такую манеру у отца и деда, ценивших сдержанность и тишину.
   Дрозд сердито молчал, не понимал, чего они нашли в его словах смешного.
   - Слышишь, Бакурский! Смотри сюда! - Позвал Опарин.
   Бакурский повернулся, и у Дрозда подкатил к горлу комок тошноты. Он с трудом сглотнул. Лицо у Бакурского было изуродовано одним сплошным ожогом. Казалось, оно состояло из почти обнаженных, покрытых тонкой прозрачной кожицей мышц, иссеченных, исполосованных глубокими шрамами. На красном, перекошенном рубцами лице ни бровей, ни ресниц, и черные блестящие глаза казались неестественно большими.
   Опарин не замечал этого.
   - Посмотри, Костя, какую птицу нам прислали для оказания поддержки и помощи, ага! Дрозд называется. Личный писарь начальника штаба капитана Крылова. Чтобы с гранатой на танк! Прямо кино... Не знаю принять эту птицу или отправить обратно. Он же все танки испортит своими гранатами.
   - Пусть... повоюет...
   У Дрозда как будто мурашки по спине пробежали, когда он услышал хриплый, срывающийся на шепот голос. Слова Бакурский выговаривал с трудом, каждое отдельно, словно отрезал одно от другого.
   - Как думаешь, Афоня? Отправить его обратно в штаб, или как?
   - Или как. Двух человек не хватает. Хай у нас попасется.
   История с Дроздом уже поднадоела Афонину. Его сейчас интересовали две пачки "Беломора", красовавшиеся на плащ-палатке. Вообще-то Афонин предпочитал махорку. Папиросы, в какую цветастую пачку их ни одень, против махорки не тянут. Но когда нет ничего другого, и им будешь рад.
   - Ладно, пасись у нас, - согласился Опарин.
   И Дрозд стал пастись в расчете Ракитина. Он смахнул пыль с ящика из-под снарядов и, насколько это было возможно, попытался усесться на неструганные, шершавые доски так, чтобы не схватить занозу. Все его имущество в беспорядке лежало на плащ-палатке, но он не стал его сейчас собирать. Чувство бессилия и беспомощности, угнетавшее несколько минут тому назад, исчезло, и сейчас его захлестывала накатившая волна гнева и злости.
   Как раз, в это время, Афонин и хотел спросить про папиросы, но не успел. А то выдал бы ему Дрозд и Беломорканал и все остальные каналы, которые знал. Но, с другой стороны, может быть, лучше, если успел бы спросить. Но случилось так, что Бакурский опередил.
   - Ты... правда... Дрозд?.. - спросил он, не особенно доверяя Опарину.
   Дрозду надо было отыграться. Подвернулся Бакурский, который вообще-то ничего плохого ему не сделал. "Ну и пусть, - решил Дрозд. - Нечего лезть!"
   - А что, нельзя? Или, может быть, не доходит? - И тон, под стать вопросам, был уничтожающе презрительным. - Шарики не работают?
   Ничего особенного и не сказал. Придись такое на долю Опарина или Афонина, ободрали бы писаря и все дела. А Бакурский - другое. Бакурский был весь на нерве.
   - Ша-ша-шарики... - Как подброшенный невидимой пружиной, Бакурский вдруг оказался на ногах. Правая рука потянулась к ремню, торопливо ощупывая его, искала пистолет. - Га-гад!..
   Дрозд пожалел, что задел Бакурского. Не надо было связываться с таким страшилищем. У него же глаза ненормальные. Припадочный. Он убить может, и ничего ему за это не будет. В штрафбат пошлют. А что такому штрафбат?! Он, наверное, и так, только оттуда.
   - Погоди, Костя, - неожиданно выручил Дрозда Опарин. А может быть, не Дрозда выручал, а самого же Бакурского.
   Он поднялся с плащ-палатки, встал рядом с Бакурским и положил руку ему на плечо.
   - Нашел с кем связываться. Остынь. На кого нервы тратишь?!
   Бакурский как-то сразу притих, обмяк. Глаза у него потухли и стали опять тоскливыми, а большие сильные руки беспомощно опустились.
   - Га-гад... ползучий... - с трудом прохрипел он и отвернулся.
   Опарин подошел к Дрозду, сунул руки в карманы и стал разглядывать писаря, словно только сейчас увидел его.
   Дрозду от этого взгляда стало нехорошо. Опарин смотрел, как смотрят, когда выбирают место, куда ударить: чтобы побольней. Дрозд сжался, чувствовал свою беспомощность.
   Опарин не ударил. Хотел ударить, но передумал. Только от опаринского взгляда и взбугрившихся карманов, в которых тесно было опаринским кулакам, Дрозд стал усыхать. И гимнастерка ему вдруг сделалась велика, и шея как-то сразу стала тонкой, и сам он вроде бы поменьше ростом стал.
   - Барахло ты последнее. - Квадратная фигура Опарина глыбой нависла над прижухшим Дроздом. - Руки марать не хочется. Еще раз ляпнешь, всю жизнь жалеть будешь. Запомни, я тебя предупредил. И пушечки с рукава срежь. Подобьешь хоть один танк, тогда пришивай. А сейчас срежь. Ясно? Или надо повторить?
   - Понял. Срежу. - Дрозд с облегчением подумал, что грозу пронесло, и он легко отделался. - Срежу.
   Черный ромбик с пушечками крест-накрест он пришил на левый рукав гимнастерки две недели тому назад. Пришил бы раньше, но не мог достать. А тут повезло. Выменял у раненого за две пачки махорки. Сам осторожно спарывал с гимнастерки, чтобы не повредить, не испортить долгожданный ромбик. Солдат в тыл уезжал, в госпиталь, ему ни к чему. А Дрозду очень хотелось носить такую эмблему. Так-то он имел все, что хотел. И обмундирование приличное, и место хорошее, и от офицерского пайка кое-чего перепадало. Но ромбик с пушечками - это не только красиво. Это еще и уважение. Замечал он, как смотрели на тех, у кого такие пушечки на рукаве. Дрозду хотелось, чтобы и на него так смотрели. А поскольку он служил в противотанковом полку, то имел полное право носить такую эмблему. Но спорить с Опариным он сейчас не мог.
   - Это хорошо, что ты курево принес, - решил разрядить обстановку Афонин.
   Не хотелось ему просить папиросы у Дрозда, который оказался человеком несерьезным. Да еще Бакурского обидел. Но курево кончилось еще вчера. Так-то он терпел, но когда рядом оказались папиросы, кончилось и терпение.
   - Вот и покури писарских, - не глядя на Дрозда, бросил Опарин, который знал, как мучается Афонин без табака. - А то он их сам втихаря искурит.
   - Бери, бери, - обрадовался Дрозд. - Всю пачку бери. Я некурящий. Я для того и принес, чтобы вы курили. - Плохо было Дрозду. Он бы сейчас не только папиросы, а все, что у него было, отдал.
   - Хорошо придумал, - Афонин вскрыл пачку и осторожно вынул папиросу. - Махорка кончилась, а курить хочется - ухи пухнут. И что они там думают? Разве можно солдат без курева оставлять?..
   - Бери и ты, - предложил Дрозд вторую пачку Опарину.
   - Не курю, - отказался тот.
   - Дурака я свалял, - Дрозд понял, что нельзя было обижать Бакурского. И папиросы ему не помогут. Выбирал время, чтобы попросить прощения, и решил, что сейчас как раз можно. - Ляпнул не подумав. Вы уж извините.
   - У нас не извиняют. У нас или со всеми вместе, или катятся отсюда к чертовой матери, - сообщил Опарин.
   - Понял я. Сорвался. Клянусь, больше такого не будет.
   - Куда тебе деваться, служи. А что больше не будет, сам знаю. Потому что обещал морду начистить. И начищу, если вякнешь.
   Не нравился Опарину этот Дрозд. Не подходил он для их расчета. Но раз прислали, придется терпеть. И надо было использовать хоть то, что за Дроздом имелось полезного. Его службу в штабе. Писаря все слышат, все знают. И про кухню он должен знать.
   - Рассказывай, - предложил Опарин.
   Дрозд ждал что его просить станут. Прикидывал, как соберутся вокруг него солдаты и с уважением станут слушать. Писарь при штабе полка - фигура. Для всех фигура, даже для офицеров. А для солдат - тем более. Приказы через него проходят, и присвоение званий, и наградные листы... Так бы все это и произошло, если бы не этот ненормальный Опарин со своим автоматом. "Я тебя предупредил! Я тебя предупредил!.." А кто он такой, чтобы предупреждать!? Не на такого нарвался. Будет бой, он им всем покажет. И нечего смеяться. Потребуется, так он и с гранатой на танк пойдет. А потом напомнит Опарину про ромбик, который тот велел спороть. Тогда Опарин поймет, с кем он имеет дело. Уже, кажется, начал понимать. Дрозд даже глазки прищурил, чтобы не выдать своего торжества. Как же, вежливым стал Опарин. Просит.
   Но с рассказом Дрозд спешить не стал. Подождут... Он неторопливо собрал свое имущество, часть рассовал по карманам, остальное сложил в вещмешок. Подумал, как бы еще потянуть время, и не нашел ничего лучшего, чем закурить.
   Вскрыл пачку "Беломора", вынул папиросу и щелкнул зажигалкой. Хотел небрежно, как это делает начальник штаба капитан Крылов, выпустить дым через ноздри, а потом колечко сотворить. Шикарно у капитана получалось. Неумело держа папиросу двумя пальцами, Дрозд затянулся, и на этом его показательное курение кончилось. От первой затяжки задохнулся, раскашлялся с надрывом и хрипом. Лицо покраснело, на глазах выступили слезы, нос отсырел. Когда легкие очистились, Дрозд несколько раз глубоко вдохнул, вытер слезы и под неодобрительным взглядом Афонина высморкался в свой белый носовой платочек с голубой каемкой.
   Солдаты ждали, и тянуть дальше было нельзя. Дрозд посмотрел на Бакурского и сразу отвел глаза. Все время он чувствовал, что Бакурский рядом. Все время тянуло посмотреть на обожженное лицо. Но смотреть на него Дрозд не мог.
   - Чего резину тянешь? Рассказывай, куда кухню дели? - подстегнул Опарин.
   - Какую кухню? - не понял Дрозд. Он, как представитель штаба, хотел выдать сведения про оперативную обстановку. А Опарин про какую-то кухню?
   - Обыкновенную, в которой кашу варят! Какую же еще? Два дня на сухарях и консервах сидели. А сегодня, вообще, жрать нечего. Что они там думают?
   - Что с кухней я не знаю... - не нашелся Дрозд. Слишком неожиданным был для него вопрос. В штабе в эти дни, вроде, без кухни обходились. Но ничего, все были сыты.
   - Ну и кино! - Возмутился Опарин. - Чувствуешь, Афоня? Мы его как родного приняли... - Он глянул на нахально торчащий чубчик Дрозда, решил, что не совсем точен, и ради справедливости поправился: - Проверили, конечно, вначале. По-другому нельзя - война. Мало ли кто здесь шляться может. Но потом - как родного. А он скрывает, где кухня. Это что, военная тайна?
   - Ей-богу, не знаю где! - Дрозд и вправду почувствовал себя виноватым. Мог бы узнать, где эта чертова кухня. Так не догадался. И консервов мог захватить, хоть полный вещмешок. Чего-чего, а этого добра в штабе было навалом. Тоже не подумал. Но он не знал, что здесь сухари кончились.
   - Не знаешь... А говоришь, что служишь писарем при штабе. Что же ты знаешь?
   - Я хотел про оперативную обстановку сообщить.
   Дрозд и подумать не мог, что прежде всего здесь захотят узнать, где кухня. А самое главное - "Оперативная обстановка" - стояла у них где-то чуть ли не на последнем месте, и интересовала гораздо меньше, чем каша. Дрозду это было непонятно. Наверно потому, что позавтракал он плотно, а время обеда еще не подошло.
   - Оперативная обстановка такая, что жрать нечего, - безнадежно объявил Опарин. - Ладно, давай сообщай.
   "Так-то лучше", - подумал Дрозд. Он ведь знает такое... Он им сейчас такое выложит, что они сразу поймут, с кем имеют дело.
   - Стратегическая обстановка складывается сложно, - начал он, поглядывая то на Афонина, то на Опарина. На Бакурского старался не смотреть. - Донаступались. В полку восемь орудий осталось. И всего семь боевых машин. Снарядов по полсотни на пушку.
   - У нас двадцать пять, - уточнил Опарин.
   - У танкистов не лучше, - не обратил внимания на реплику Опарина Дрозд. - И с танками, и с горючим, и с боеприпасами. А фрицы зацепились. По данным разведки, сейчас собирают силы, чтобы ударить. Как раз на нашем участке. Готовят контрнаступление. Резерва у корпуса нет. Весь израсходовали. Сегодня утром Бате из штаба корпуса позвонили. Обещали боеприпасы подбросить и приказали, чтобы ни шага назад. Обещали, что скоро армейские резервы подойдут. А что он может сделать, если в батареях и половины состава нет? Он так и сказал. А ему тоже сказали! - Дрозд хохотнул. - Так сказали, что он потом минут пять по штабу бегал, мышей ловил. Умора... Побегал, пошумел, потом весь штаб подчистил. Всех к орудиям. И дал команду, чтобы держались. Сегодня ни шага назад. А завтра вечером резервы должны подойти, тогда отведут полк на отдых и для пополнения. Вот такая обстановочка.
   Дрозд посмотрел на солдат и остался доволен: достал он их все-таки. Такого им знать не положено. Об этом только командир полка знает и начальник штаба. Еще, может быть, комбаты, да и то не каждый. А тут, пожалуйста, вся оперативная обстановка из первых рук и с доставкой на дом.
   Солдаты молчали. Было о чем подумать. Они и сами чувствовали, что наступление выдохлось, и нисколько не жалели об этом. В наступлении ведь как: ни тебе поспать нормально, ни поесть вовремя. Все вперед, да вперед... Пока фрицы катятся, их надо дожимать. Но во время наступления потери тоже немалые. И получалось, в конце концов, что наступать дальше уже некому и не с чем. Надо останавливаться и сушить портянки. Поэтому ждали, что вот-вот отведут батареи на отдых, станут пополнить их людьми и матчастью. Поставят полк в каком-нибудь селе, километров за пятьдесят от передовой, - тут тебе настоящий курорт. Жить можно в доме, и баньку устроить, и постирать, и поесть вволю. А хочешь спать - спи, сколько влезет. Особенно первых несколько дней, пока пополнение пришлют. Опять же, кругом люди гражданские. И, между прочим, девчата тоже. Одним словом - курорт! И к тому же - на ближайшее время жив. Тоже неплохо.
   А этот Дрозд такое выдал!.. Хотя, чего толкового от писаря ожидать можно? Фрицы наступать собираются и надо продержаться до вечера... Это с одним орудием и пятью ящиками снарядов. Может быть, на других участках лучше, а здесь - дыра. И в штабе должны это знать.
   - Ты не заливаешь? - спросил Опарин.
   - Клянусь! Сам слышал!
   - Может напутал чего-нибудь? - не хотелось Опарину верить. Он писарей вообще не уважал.
   - Ничего не напутал. Как слышал, так и сказал. От себя ни слова не добавил. За кого вы меня принимаете?
   - Не кипятись, - осадил его Афонин. - Не святой, мог и ошибиться. Сам слышал, что фрицы в контрнаступление перейти собираются?
   - Да.
   - На каком участке? Может не у нас? Ты не торопись. Подумай хорошенько.
   Дрозд подумал хорошенько. Постарался вспомнить все, что слышал сегодня утром в штабе.
   - Про участок ничего не говорили. Говорили, что сутки держаться надо. Завтра вечером должны подойти резервы. Тогда на отдых.
   - Про мост шел разговор?
   - Нет, про мост не говорили.
   - А про речку?
   - Про эту, что ли? Как она называется?
   - Леший ее знает. Наверно как-нибудь называется. Они какую называли? - поинтересовался Афонин.
   - Они никакую не называли.
   - Зачем ты тогда спрашиваешь?
   - Просто интересно.
   - Интересно ему! Нашел себе кино! - возмутился Опарин.
   - Давайте по порядку, - предложил Афонин. - С чего началось?
   - Я же говорил, Бате из штаба корпуса позвонили и сказали...
   - Ты что, рядом стоял?
   - Я у себя за столом сидел, в канцелярии. Дверь была открыта и я все слышал.
   - Понятно. Но что ему сказали, ты не слышал?
   - Как услышишь, это же телефон, а не радио. Только все можно было понять. Ему что-то сказали, а он ответил, что ничего не может сделать. Потом слушал. Потом сказал, что с восемью орудиями это нереально. Тем более, что и снарядов мало. После этого опять слушал. Очень долго. Потом сказал: "Слушаюсь, товарищ генерал!" Положил трубку, выругался матом и позвал к себе начальника штаба.
   - О чем они говорили?
   - Командир сказал, что звонили из штаба корпуса и сообщили плохую новость: немцы собираются атаковать на участке нашего полка. Надо сутки держаться. Потом подойдут резервы. Или другой корпус. Я не понял. Тогда полк отведут на отдых и для пополнения личного состава.
   - Хорошо, давай дальше.
   - Начальник штаба сказал, что полк не сумеет удержать линию обороны. Пехота должна линию обороны держать. А Батя сказал, что наступать будут танки и, если бы пехота даже имелась, она бы их не остановила. Начальник штаба ему сказал, что нет боеприпасов. А Батя - что снарядами их обеспечат в полной потребности. А начальник штаба - что снарядами, без орудий и без людей, танки не остановишь. Тогда Батя сказал, что оба они пойдут под трибунал. Это ему обещали. Тогда начальник штаба сказал, что надо подумать как следует. Он ушел к себе, вернулся с картой и закрыл за собой дверь. Больше я ничего не слышал.
   - Значит, о том, куда фрицы собираются ударить, ты не слышал?
   - Нет.
   - Может быть, они на каком-нибудь другом участке наступать собираются, - прикинул Опарин.
   - Тут не угадывать, тут точно знать надо, - Афонин закурил еще одну папиросу и снова взялся за Дрозда: - В другие батареи какое подкрепление послали?
   - Не знаю. Начальник штаба приказал мне, чтобы шел в расчет Ракитина, и объяснил, куда идти. А кого еще куда - не знаю.
   - Ты сказал, что командир полка подчистил штаб и всех к орудиям направил, - напомнил Афонин.
   - Да, - подтвердил Дрозд.
   - А теперь говоришь, что тебя послали первым, значит, не можешь ты знать, что там с другими.
   - Ну, если меня послали, - снисходительно улыбнулся Дрозд, - то подчистили весь штаб. Без меня в штабе обойтись совершенно невозможно.
   Опарин хотел рассказать Дрозду, что он думает о штабных писарях, но помешал Афонин.
   - Из комбатов кого-нибудь в штаб вызывали? - спросил он.
   - Может, кого потом и вызвали, но меня уже там не было.
   Солдаты потому допытывались у Дрозда так подробно, что не сходились у них концы с концами. Существовали проверенные годами солдатские приметы, по которым можно было с достаточно большой точностью предсказать ближайшие действия и своего командования и вражеского. Эти приметы говорили, что немецкой атаки на их участке быть не может. Выдохлись фрицы. Им время надо, чтобы оклематься, резервы подтянуть, боеприпасы подвезти. И еще: если в штабе ожидали наступление, то для поддержки прислали бы не писаря, а батарею, да пехоту, да танки. Как бы трудно ни было, поскребли бы на других участках и прислали. Мост отдавать нельзя. Это и ежу понятно.
   - Что думаешь? - спросил Афонин Опарина.
   - Что думаю?.. - пожал плечами тот. - Дурацкое какое-то кино получается. Горизонт в тумане и хрен в кармане. Вернется Ракитин из штаба, узнаем, чего там решили. Если дело нас касается, то ему все прояснить должны. А писаря... - Опарин с неприязнью поглядел на Дрозда. - Писаря должны в штабе сидеть. На передовой от них одни неприятности. Слишком много они знают, чего не надо, и от этого панику на людей наводят.
  
   * * *
  
   Афонин в несколько длинных затяжек докурил папиросу, выбил каблуком ямку в земле, положил в нее окурок и присыпал. Затем подобрал шинель, снова закутался в нее и прилег на сухую землю тут же, возле орудия. Засыпая, заставил себя думать, что никакие фрицы ни сегодня, ни завтра не полезут. А полку пришлют замену и отведут батареи на отдых. На неделю, не меньше. А может быть, даже, на две. Тогда и постирать можно будет, и помыться по-настоящему. Приедет сержант Ракитин, и все будет как надо.
   Опарин прикидывал, где бы достать поесть. Пойти к другим расчетам? Так они километра за два, не ближе. Да и там тоже пусто. Кухня одна на всех. Деревни близко нет. Можно бы у танкистов что-нибудь перехватить? Танкисты - ребята хваткие, всегда запас имеют. Только где они, эти танкисты? Не видно их и не слышно. Одна надежда на Ракитина. Должен он что-нибудь привезти.
   Бакурский ушел за бруствер, лег на траву и уставился в степь.
   Выгоревшая за долгое лето, сухая осенняя степь уходила вдаль до самого горизонта и казалась бесконечной, как небо. Такой же вечной и равнодушной.
   Бакурский прикрыл глаза.
   ... Красные пунктиры трасс вспыхнули неожиданно. "Фоккер" подкрался со стороны солнца, и Бакурский его не заметил. А ведь он должен был доложить пилоту, что "фоккер" сел на хвост. Пилот бы развернул машину, бросил ее под "фоккер", и ушли бы...
   "Фоккер" ударил по кабине штурмана и попал первой же очередью. Верхняя сфера осталась беззащитной. Это самое страшное, когда чувствуешь себя беззащитным. Когда тебя расстреливают, а ты не можешь ничего сделать.
   "Фоккер" подошел вплотную, выпустил очередь по правому крылу, дождался, пока выплеснет язык пламени и отвернул. Тут он и подставился. Бакурский полоснул из ШКАССа. Он чувствовал, что попал, понял, что попал. Ему даже показалось, что он видел, как пули стучали по фюзеляжу. Но "фоккер" развернулся и улетел. Что мог сделать Бакурский со своим ШКАСом, пули которого не брали бронированное брюхо "фоккера"?
   Язык пламени вытянулся, добрался до кабины Бакурского и лизнул ствол пулемета. Машина накренилась и посыпалась к земле. Они падали. Горели и падали... Горели и падали...
   Дрозд остался сидеть на неструганых досках снарядного ящика. И мысли у него были неприятные. Писарь невесело размышлял о том, как ему не повезло: попал в самый худший расчет. Один обгорелый, смотреть на него страшно. Глянешь - все внутри переворачивается. И психованный. Другой все время спит. Может быть, сроду такой чокнутый. Тоже не подарочек. Третий - самый зловредный. Как он сразу набросился: "Руки вверх! Руки вверх!" и автоматом тычет. Одна надежда на командира орудия. Приедет командир и все расставит по местам. Они здесь все рядовые. А он, хоть и рядовой, но писарь. Писарь и сержант должны поддерживать друг друга. Надо перетерпеть как-нибудь эти сутки, пока замена придет. Потом сразу рвануть в штаб.
  
   * * *
  
   Машина застыла на неширокой разбитой проселочной дороге, разрезающей надвое молодую рощу. Большой, сильный "студебеккер", нагруженный снарядами, стоял безжизненной грудой металла и дерева. Стоял уже добрых полчаса.
   - Получается что-нибудь? - спросил сержант Ракитин у торчащих из-под машины ног, обутых в поношенные кирзовые сапоги.
   Ответа не последовало.
   - Лихачев, ты не можешь спать быстрей? - поинтересовался сержант. - Тут всего километра три осталось. Нам бы надо еще сегодня добраться до своих. Засветло.
   Ноги зашевелились, давая сержанту понять, что он напрасно придирается и их владелец вовсе не спит, а занят серьезным делом.
   - Не спишь, - понял Ракитин. - Или уже выспался. А, может, я тебя разбудил, так извини, пожалуйста, - издевался он, - но у меня другого выхода нет. Ехать надо.
   Ноги задвигались, и стали медленно высовываться из-под машины. Вначале полностью вылезли сапоги. За ними пошли хлопчатобумажные шаровары. Когда-то они имели цвет хаки. Но сейчас никто бы об этом не смог догадаться. Потом появилась гимнастерка, тоже вся в пятнах мазута, краски, смазки. И, наконец, лицо. Естественный цвет его определить не представлялось возможности. Все черные, серые, коричневые тона и оттенки, которые существовали в природе, и даже такие, которых в природе не было, покрывали это лицо мазками, пятнами и полосами. Только глаза светились на нем. Большие голубые глаза, вроде бы не имеющие никакого отношения к этой чумазой физиономии.
   Все это, выползшее из-под машины, сначала село, затем вытянулось вверх, аж на сто восемьдесят два сантиметра, и перед сержантом Ракитиным предстал во всей красе водитель "студебеккера" рядовой Лихачев: гимнастерка расхристана, расстегнута почти до пупа, пряжка ремня потерялась где-то на боку, короткие волосы - дыбом.
   Ракитин с тоской разглядывал своего водителя. Были они одного роста, но сержант, казалось, возвышался над шофером на целую голову. Ладно сидящая гимнастерка подчеркивала широкие плечи, ремень плотно облегал узкую талию. Сапоги надраены, воротничок застегнут, спина прямая. Убери лычки с погон - все равно сержант. Даже посеревшая от пыли повязка, выглядывающая из-под пилотки, не портила вида.
   Они стояли на изуродованной войной дороге, покрытой рытвинами, ухабами, глубокими колеями, выдавленными сотнями тяжелых машин, усыпанной крупными комьями спрессованной и спекшейся земли, выброшенными траками танков и тягачей. Хуже нет, чем попасть на такую дорогу в распутицу. Завязнешь, сядешь на мосты и будешь сидеть, пока не вытащат тебя на буксире. А сейчас стояла великая сушь, и дорога была твердой, как будто ее выстелили из бетона. Вдоль нее тянулась неширокая полоса пожухлой травы, покрытой серой пылью. Серая дорога, серая трава, серая пыль...
   А рядом яркими красками светилась роща. И зеленый цвет, и желтый, и багрянец, и десятки полутонов создавали удивительную мозаику. Но Ракитин и Лихачев не видели осеннего взрыва красок, буйства нежности и разноцветья. Они стояли на серой дороге и смотрели друг на друга. Лихачев на сержанта - с преданностью. Сержант на Лихачева - с грустью.
   "И ничего с ним не сделаешь, - думал сержант, в который раз разглядывая замысловатые узоры на физиономии водителя. - Таким его мама родила. Не трус, и соображалка работает, и веселый, дай бог каждому. А к машине близко подпускать нельзя".
   - Когда ты форму носить научишься? - ни один сержант не переносит распахнутых гимнастерок и болтающихся ремней.
   - Виноват! Сейчас! - Пальцы Лихачева быстро забегали по пуговицам. Потом вытащили на видное место пряжку ремня, затянули его и одернули гимнастерку.
   - Какого черта ты полчаса под машиной лежал? - поинтересовался сержант.
   И замер, потому что налетел на рощу порыв ветра, и все краски, все узоры, начали быстро меняться, как это было в детстве, когда смотрел Ракитин в подаренный родителями калейдоскоп. При этих совершенно невероятных, волшебных сменах красок и узоров, увидел Ракитин совершенно другую рощу и удивился невозможной, несказанной ее красоте.
   Лихачев ждал, когда командир доругает его, не дождался, поднял глаза, проследил за взглядом сержанта и тоже застыл.
   - Откуда такая красота берется? - покачал головой Ракитин. - Кажется, никогда такого не видел.
   - Природа, - охотно отозвался Лихачев. - Гармония цветов в природе настолько велика, что всегда вызывает чувство восхищения.
   - И никто этого не видит, кроме нас с тобой, - продолжил Ракитин, не очень-то прислушиваясь к словам водителя. - Такая красота пропадает.
   - Сюда бы сейчас краски и все это нарисовать. Люди собирались бы толпами. Стояли бы и восхищались.
   - Любишь красоту? - Сержант оторвал взгляд от рощи и снова стал разглядывать Лихачева.
   - Люблю, - подтвердил Лихачев, не заметивший, что настроение у начальства меняется. - Я всегда любил писать пейзажи. У меня целая серия есть: "Двенадцать месяцев. Год тысяча девятьсот сороковой". Перед самой войной закончил.
   - Значит, красота тебе нравится... А на что ты сам похож? Посмотри на свои руки.
   - Лихачев послушно поднял руки и посмотрел на них. Ладони покрывал плотный слой смазки, сажи, земли и еще чего-то, не известного ни Лихачеву, ни сержанту Ракитину, а возможно даже, и передовой науке. Лихачев повернул ладони тыльной стороной вверх. И здесь было то же самое. Видимо, что-то, "не известное передовой науке", пропитало руки насквозь.
   - Нравится? - поинтересовался сержант.
   Лихачев неопределенно хмыкнул.
   - А теперь можешь представить, как ты выглядишь, если лицо у тебя точно такое же, - продолжал сержант воспитывать. - Тебя в таком виде срочно надо в расположение фрицев направить. Их до смерти напугать можно. Они все поголовно верующие и примут тебя за нечистую силу.
   Лихачев молчал, преданно глядел на начальство большими голубыми глазами.
   - Нашел, что у тебя там забарахлило? - Ракитин решил отложить вопросы воспитания и перешел к тому, что его сейчас больше всего беспокоило.
   - Никак нет... - Лихачев опустил голову и стал внимательно разглядывать сапоги. - Там, товарищ сержант, происходит что-то таинственное. Вроде все в порядке, а мотор глохнет по совершенно непонятной причине.
   - Тебе такую хорошую машину дали, иностранную. А ты с ней управиться не можешь. На тебя вся Европа смотрит!
   - Ничего подобного. Это я смотрю на Европу. Ей на меня смотреть некогда. Она в лице немецких танковых дивизий драпает не оглядываясь. Поэтому смотреть на меня не может.
   - Драпает она, положим, не от тебя. Может бензин кончился?
   - Бензин? - Лихачев удивился, как ему самому не пришла в голову такая простая мысль. - Сейчас проверим.
   Он сорвал с дерева ветку, очистил ее от листьев и опустил в бензобак. Веточка возвратилась мокрой. Бензина в баке оказалось под самую завязку.
   - Не бензин, - согласился Ракитин. - Может, со свечами что-нибудь?
   - Свечи в идеальном порядке. Собственноручно проверял каждую от двух до трех раз.
   Машина стояла как раз на половине дороги между штабом полка, откуда они сейчас ехали, и позицией орудия. На какой-то несчастной рытвине Лихачев тормознул, переключая скорость. Мотор, отношения с которым у шофера были сложными, раза три чихнул и заглох. И теперь Лихачев никак не мог разобраться, в чем дело. А сержант Ракитин ни об автомобильных, ни о каких-нибудь других моторах вообще понятия не имел. И поэтому находился в полной зависимости от своего подчиненного.
   Лихачев подошел к машине, ударил каблуком по скату.
   - Это американцы специально по зловредности такие машины нам подсовывают, - объяснил он. - Капиталисты-монополисты. Все они же вредители, чемберлены и акулы капитализма.
   - Может, они и акулы, но пока ты за эту машину не взялся, мы с ней горя не знали.
   - Так она тогда была новой. А сейчас вся побитая, живого места нет.
   - Новая, старая... Я сейчас уйду к орудию, - сообщил Ракитин, - а ты будешь снаряды перетаскивать. У тебя какая задача? Доставить снаряды на место. К огневой. Не смог подвезти, как человек, будешь таскать на горбу, как верблюд. Все пятьдесят ящиков.
   - Перетаскаю. Чем с этой капиталистической консервной жестянкой мучиться, лучше на горбу таскать. И, вообще, обращаюсь к вам с официальным рапортом, товарищ сержант. Прошу освободить меня от этого драндулета и поставить к орудию. У меня хороший глазомер и я буду отличным наводчиком.
   - Как тебя, вообще, в шоферы занесло? - спросил сержант. Он и сам понимал, что надо снимать человека с машины и переводить в расчет. Только где другого шофера возьмешь? - У тебя к машинам никакого расположения нет. Ты их не любишь. Они тебя не слушаются. Зачем ты, и себе и другим на беду, шофером стал?
   - Послали... Я скромно хотел сражаться в пехоте. В царице полей. Меня вполне устраивали будничные подвиги пехоты и ее негромкая слава. Мне это вполне подходило. Только когда меня призвали, в государстве ощущался дефицит в водителях автомашин. Спросили, кто умеет? Человек двадцать отозвались из нашей команды.
   - Ты и до войны шофером был?
   - Никак нет. Я до войны вообще никем не был. Я до войны учился рисовать. А что касается техники, особенно если она на колесах, так я даже тележного скрипа боялся. Я из-за своей распрекрасной фамилии невинно пострадал.
   - Как это, из-за фамилии?
   - Очень просто. Двадцать человек отозвались, которые хотели в шоферы. А нужно было больше. Тогда начали вызывать тех, кто не хотел. Лейтенант вызывал. Молодой. Глаза как угли светятся, красный шрам через левую щеку и на палочку опирается. И сердитый - огонь-лейтенант! Глянет, хоть прячься в укрытие, насквозь прожигает. Он как в список посмотрел, так сразу, конечно, меня вызвал. Такое у меня счастье. "Лихачев, - говорит, - выходи из строя!" Я вышел. Уставился он на меня раскаленными угольями и спрашивает: "Ты чего, Лихачев, в водители не желаешь?" - "У меня, - говорю, - к технике таланта нет". - "Что значит, нет! Тебя родина призвала, а ты кобенишься! Куда тебе еще с твоей фамилией! Не в пехоту же! Раз ты Лихачев, то должен быть военным водителем и фамилию свою оправдать! Становись в строй!" Так я и попал из-за фамилии... Только я решил, что шофером не буду. Стану волынить, и меня как неспособного в пехоту отчислят.
   - Не отчислили?..
   - Если бы вы, товарищ сержант, видели того лейтенанта, вы бы меня не спрашивали.
   Лихачев задумался на короткое время, вздохнул, представил себе горячего лейтенанта, и продолжил:
   - Когда всех отобрали, сколько нужно, выстроили, лейтенант речь толкнул. Очень содержательную. "Фронту нужны толковые и лихие водители, - сообщил он. - Перед вами поставлена задача: стать опытными шоферами в самое короткое время. Ваше мастерство - удар по врагу! И к учебе вы у меня будете относиться с полной ответственностью. Сачков приравниваю к дезертирам и изменникам Родины. Расстреливать пока не будем. Дадим возможность искупить вину. Сачков заставим! Дураков научим! Это я вам обещаю. Это я беру на себя. Сам буду вас учить, сам буду командовать. С сегодняшнего дня я ваш бог, царь и воинский начальник. Выше меня власти нет! - Он помахал своей палкой. Очень убедительно это у него это получилось. - Пока подлечусь - сделаю из вас героических водителей. На фронт поедем вместе!" Тогда я и понял, что армия совершенно не может без меня обойтись именно в этом роде войск. Или в штрафбат пойду, или стану шофером. Так уж лучше в шоферы. Хотя тоже удовольствие маленькое.
   - Где ты рисовать научился? - поинтересовался Ракитин.
   - Сначала нигде. Просто у меня были способности. Само собой получалось. Я на улице все заборы изрисовал и все стены. А когда на заборах и стенах места не осталось, послали меня в художественное училище. Но учился только полтора года.
   - И рисовал бы ты картины, если бы не война. Может, у тебя талант. А к машине тебя близко подпускать нельзя. Послушай, Лихачев, а не стартер ли у тебя барахлит? Может быть такое?
   - Может, и стартер, - покладисто согласился Лихачев.
   - Тащи ручку. Крутну разок.
   Лихачев достал длинную, почти метровую, заводную ручку, передал ее сержанту, а сам забрался в кабину.
   Ракитин вставил ручку в отверстие, взялся за нее обеими руками и рывками крутнул раза четыре подряд.
   Лихачев на что-то нажал у себя в кабине, и мотор неожиданно для Ракитина и еще более неожиданно для самого Лихачева заработал.
   Он звучал ровно, сильно и уверенно. Сама машина, как будто давно ожидавшая этого, ожила и даже похорошела. И не портили ее теперь отметины войны. Ободранная краска на кабине, пробоины и рваные шрамы на бортах, оставленные осколками, придавали ей теперь вид бывалый и суровый, подчеркивали, что это машина - ветеран, всякое повидавшая и на все способная.
   - На! - отдал сержант железяку Лихачеву. - В следующий раз сам соображай, что у тебя с машиной. Художник!
  
   * * *
  
   Ракитин на какое-то мгновение задержался на подножке "студера", окинул взглядом огневую, затем ступил на землю и, широко меряя длинными ногами поле, пошел к орудию.
   С ящика, на котором сидел Дрозд, нельзя было разглядеть лычки на погонах сержанта. Но по уверенным хозяйским шагам, по тому, как смотрел на приехавшего Опарин, Дрозд понял - прибыл командир. И обрадовался. Потому что от Опарина можно было ожидать любую пакость. "Но при сержанте не посмеет, - решил Дрозд. - Сержант должен понимать, что писарь в штабе ему пригодится". Дрозд довольно улыбнулся и стал готовиться к приятным переменам.
   - Командир прибыл. Доложи как следует, - шепнул Дрозду Опарин. - А то он тебе врубит. И погромче. Видишь, голова перевязана. Два раза контуженный он у нас, плохо слышит.
   Два раза контуженный... От этой новости у Дрозда будто что-то оборвалось внутри, а левая нога задрожала и сама собой стала часто-часто постукивать подошвой сапога о землю. Встречал он контуженных у себя в городе еще до того, как в армию забрали. Психованные все, из-за всякого пустяка срываются, начинают орать, бить, махать без разбора палкой, потом падают в припадке. Жуткое дело. Смотреть страшно. А этот - два раза... Веселенькая здесь будет служба...
   Дрозду стало жалко себя. За что такое невезение? Что за жизнь такая? Почему его послали в этот расчет, а не в какой-нибудь другой? Но характер все-таки у Дрозда был, и он решил, что уж сутки продержится. Назло им всем. И пусть они все потом застрелятся из своего орудия вместе с дважды контуженным сержантом.
   Он напрягся, с усилием унял противную, унизительную дрожь ноги, поднялся с ящика, быстро проверил, хорошо ли заправлена гимнастерка, сделал несколько шагов навстречу сержанту, щелкнул каблуками, вскинул руку к пилотке и во весь голос, как посоветовал Опарин, доложил:
   - Товарищ сержант! Рядовой Дрозд прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!
   Ракитин поморщился.
   - Ты чего орешь? Контуженный?
   Дрозд понял, что Опарин опять его "купил", но перестроиться уже не смог.
   - Никак нет! - проорал он.
   - Если не контуженный, то и кричать нечего. - Сержанту было сейчас не до Дрозда. Сержанта грызли свои заботы. - Прибыл и прибыл. Праздновать будем потом. Документы?
   - Документы в порядке, - доложил Опарин.
   - Проверял?
   - Конечно. Он как пришел, так сразу документы предъявил: "Смотрите, я Дрозд". Я посмотрел: правда, Дрозд.
   - Хорошо. Что умеешь делать?
   Дрозд понимал, что сержант спрашивает не о том, что он вообще умеет, а о том, что он сумеет делать здесь, в расчете. А что он умел?
  
   * * *
  
   Когда его призвали, лейтенант, который вез команду в запасной полк, спросил, у кого хороший почерк. Ему надо было составить какие-то списки. И лейтенант исходил из преподанной ему старшими начальниками мудрости: "Не делай ту работу, которую можно заставить сделать кого-нибудь другого".
   Дрозд отозвался. Он и вправду имел завидный почерк. Каждая буквочка выделялась. И выстраивались они на бумаге ровненько, как будто выполняли команду "смирно" - любо-дорого смотреть. Особенно человеку военному, привыкшему к строю. Такой у Дрозда был талант.
   Приехали в запасной полк, а там писанины по самые уши. Узнал командир полка, что попался ему человек с распрекрасным почерком, и сразу к себе в штаб, в канцелярию. Засадил списки составлять, приказы и отчеты писать, аттестаты заполнять. Особенно много приходилось писать, когда готовили к отправке очередную маршевую роту. Солдаты утром вставали и уходили куда-то далеко от лагерей, а Дрозд писал. Солдаты занимались строевой, а Дрозд писал. Солдаты рыли землю, таскали бревна, дробили камень, мыли котлы - Дрозд писал. Усталые солдаты ложились спать, во сне своем недолгом свободные от забот и неподвластные никаким приказам, а Дрозд все еще писал. И ни от кого не скрывал Дрозд, что труд его непомерно тяжел: резало глаза, сводило пальцы, болела спина, а приходилось писать. Каждый мог видеть, сколько сил он отдавал для общего дела.
   Случалось, он жалел себя и думал, что уж лучше бы служить вместе с остальными, чем сидеть день и ночь за этим столом. Он однажды даже обратился к командиру полка с рапортом, попросил отправить на фронт. Майор накричал на него и сказал, что отправит, только не на фронт, а на губу. На хлеб и воду. Но и там он будет писать. Такое Дрозду не светило и больше он о фронте не заикался. Понял, что все равно не отпустят. Туда мог поехать любой. А где найти человека с таким хорошим почерком, человека, который так много работает и никогда не подводит начальство? Такого год искать - не найдешь.
   Но маршевые роты уходили не так часто. Бывали и свободные дни. Совершенно свободные: можно отдохнуть, сходить в гости к повару и хлеборезу, заглянуть в каптерку к кому-нибудь из старшин... Так что на должности своей Дрозд откормился, приоделся. Большие возможности появились у Дрозда. Мог, по ошибке, кого-то вычеркнуть из списка маршевой роты, и кого-то, опять же по ошибке, внести в этот список. Появилось у полкового писаря немало друзей. Уважали его не только солдаты, но и сержанты и даже старшины. Одаривал своей дружбой Дрозд не каждого. Со всякой шантрапой не якшался.
   Положение в запасном полку было сложным. Люди здесь служили всякие и по-разному. Одни рвались скорее на фронт. Имелись у них, как они говорили, личные счеты с фашистами.
   Другие наглухо окопались и надеялись пересидеть здесь войну: старшины, каптеры, работники пищеблоков, складов и канцелярий, нужные командирам мастера. Если их вместе собрать, хороший батальон получится. А еще имелось немало таких, которые, ни с чем не считаясь, стремились попасть в эту категорию.
   Третьи, которых было большинство, просто служили. У многих из них были на исходе и силы, и терпение. Слишком тяжелой оказалась служба в лагерях, где стояли запасные полки. Да и можно ли было считать это военной службой? Солдаты занимались всем, чем угодно, но только не боевой подготовкой. В любую погоду таскали они за много километров, со станции, тяжелые бревна, а потом пилили и кололи, заготавливая дрова. Копали какие-то ямы и бесконечные траншеи, дробили камень, мыли и чистили сортиры, что-то грузили и разгружали, что-то строили. А в свободное от работы время занимались строевой подготовкой.
   Кормили не густо. Кусок хлеба, "шрапнель" и чай на завтрак. Ужин отличался от завтрака тем, что давали его не утром, а вечером. На обед, кроме осточертевшей "шрапнели", полагался еще "суп-пюре картофельное". Блюдо со странным названием и не менее странным вкусом. Но черт с ним, со вкусом. Там и есть было нечего. Картофельное пюре, разведенное кипяченой водичкой до состояния супа, с тремя блестками жира на миску.
   Армию государство снабжало продовольствием в первую очередь. Старались досыта накормить фронт. Служившим в тылу давали не густо, но терпимо, по военному времени. Но вряд ли больше половины скудного солдатского пайка доходило по назначению. Воровали по-черному. Воровали все, кто мог и хотел, снизу доверху. Брали, сколько могли утащить, надеясь, видно, что другие окажутся посовестливей и не выгребут все, оставят что-нибудь и солдату.
   От постоянной тяжелой работы, недосыпа и скудной еды у многих солдат оставалось только два желания: поесть да поспать. Кто-то от всего этого тупел, опускался и превращался в "доходягу", проводил все свободное время в санчасти да на помойке в поисках пищи. Но большинству удавалось сохранить человеческое достоинство. Они старались всеми правдами и неправдами освободиться от этого кошмара и попасть на фронт.
   Может быть, такое положение в лагере, где стоял запасной полк, в который попал Дрозд, создавалось от бездарности, бездушия и вороватости начальства. А может быть, так и задумывалось чьими-то хитроумными головами - добиться, чтобы люди сами рвались на фронт. Если так, то цели своей они достигли.
   Приходили солдаты к Дрозду и просили: "Послушай, писарь, включи меня в список. Не могу я больше здесь. Ты уж постарайся".
   Дрозд уважал таких и старался помочь.
   Тайно от начальства вносил их в списки маршевых рот и вычеркивал из этого списка тех, кто на фронт не рвался. Ошибка небольшая: вместо одного человека едет другой. Фронту никакого от этого ущерба. Сколько положено, столько и получит.
   Все были довольны. Все благодарили Дрозда. А некоторые даже подносили подарки. Что у кого было. Дрозд отказывался. А они очень просили. И, чтобы не обидеть людей, Дрозд брал. Но не все. Если буханку хлеба приносили, не брал. А сало брал. Сало он любил. Вещами давали, деньгами. Деньги Дрозд брал. И вещи, которые получше, тоже брал. Учитывал, что ни деньги, ни вещи уезжающим на фронт не нужны. Все равно где-нибудь по дороге растранжирят. Пусть лучше у него останутся.
   Потом, однажды, в канцелярию, где поздно вечером засиделся Дрозд, зашел замполит полка. Майор, четыре ранения, на палочку опирался. Встал у дверей. Стоял и смотрел на Дрозда. И тот сразу понял, что какая-то зараза настучала. Из тех, кто метил на его место. Были такие. Дрозд хотел объяснить: все, что он делает - это для пользы и он только по доброте души своей, без всякой выгоды... Но тут же передумал. А вдруг замполит пришел по какому-то другому поводу. Может, замполит ничего не знает, а Дрозду только показалось. И он ничего не стал объяснять. Как потом оказалось - зря.
   Замполит постоял, опираясь на палочку, разглядывал писаря, как будто никогда не видел до этого, потом обозвал "гнидой", "гадом" и совсем уж неприличными словами, сплюнул и ушел. Назавтра Дрозда перевели в стрелковый взвод, а через три дня отправили с маршевой ротой на фронт.
   Фронта Дрозд не боялся. И там люди живут, поэтому ехал с легким сердцем. Только долго переживал за "гниду". Обидно было: ни за что, ни про что его так обозвали. И жалко было двух чемоданов, которые пришлось оставить у старшины в каптерке. Другом считался. Хоть бы заплатил. Так нет, воспользовался безвыходным положением Дрозда и за так взял. Сквалыга. "Приезжай, - сказал, - все сохраню". Этот сохранит. Ох и нажился он на Дрозде.
   При распределении Дрозд попал в артиллерийский полк. Начальник штаба, как только узнал, что с пополнением прибыл опытный писарь, сразу забрал его к себе. И опять пришлось Дрозду сидеть за бумагами. Вперед, на запад, продвигался вместе с канцелярией.
  
   * * *
  
   - Из пушки стрелять не умею, - то ли признался Дрозд, то ли неудачно пошутил.
   - Писать он умеет, - подсказал Опарин.
   - Рисовать ты, случайно, не умеешь? Может быть, ты художник? - Ракитин еще не остыл от долгого общения с Лихачевым. Еще одного художника ему как раз не хватало для полного счастья.
   - Писарем он воевал, в штабе, - объяснил Опарин. - Проштрафился, его и турнули к нам на исправление.
   - Ничего подобного! - возмутился Дрозд. - Прислан, в связи с потерями. На пополнение, - об оказании поддержки и о том, что собирается долбать фрицевские танки гранатами не заикнулся.
   - Ладно, - а что Ракитин еще мог сделать? - Писарь, так писарь. Лишь бы не художник. Сгодишься. Будешь снаряды подавать, - и махнул рукой, показывая новенькому, что тот может пока отдыхать. - Как там фрицы? - спросил он у Опарина.
   - Не видно и не слышно. Подбросили что-нибудь в штабе?
   - Пойдем, посмотришь.
   Они подошли к машине. В это время Лихачев как раз открыл борт.
   - Снаряды подбросили...
   И понял Опарин, что писарь прав. Надо фрицев ждать. Когда полк на отдых отводят, снарядами его не балуют.
   - Полный боекомплект, - подтвердил Ракитин.
   - Со жратвой как?
   Что Ракитин мог ответить? Он и сам со вчерашнего вечера ничего не ел. А в штабе никто не имел представления, куда девалась кухня. Уже направили двух посыльных разыскивать. Но, может быть, ее давно шальным снарядом разбило или на мине подорвалась. Обещали, что если не найдут, возьмут что-нибудь в соседней части и доставят в термосах. А когда доставят, об этом никто ничего сказать не мог.
   - Обещали. Как только, так сразу, - вроде бы отшутился Ракитин.
   - В гробу я видел их обещания! - Опарину было не до шуток. Когда дело касалось еды, Опарин шуток не понимал. - В белых тапочках! Я им не верблюд, чтобы по три дня не есть! Мне наркомовский паек должны давать! Мне три раза в день положено!
   Выдав таким образом что-то вроде заявки, Опарин всерьез принялся за дело, вкладывая в нерукотворный труд все, что накопилось в его большой изголодавшейся душе. Должен же он был, в конце концов, ее облегчить.
   Прежде всего, он высказал некоторые, далеко не лестные мысли об умственных способностях родителей повара, которые вопреки здравому смыслу произвели на свет такого придурка, и сообщил, в чем тот сидел "по самые уши" еще в младенческом возрасте. Затем заявил о необходимости частого и тесного общения повара с дрыном дубовым и напустил на несчастного наиболее бодливых представителей крупного и мелкого рогатого скота. Но и этого Опарину показалось мало. Он посулил "жертве пищеблока" чирей на кончике носа и по такому же сомнительному украшению на каждой половинке того места, на котором повар имел привычку сидеть. И, наконец, стал вслух размышлять о том, какие потомки могут произойти от этого повара, а так же о тех редких и незавидных качествах, которые перейдут к ним по наследству.
   С явной неохотой оставил он повара. И только потому, что надо было браться за начпрода.
   Опарин в два приема доказал, что начпрод - самый большой жлоб и оглоед из всех известных в мире жлобов и оглоедов, уложил его в гроб еловый, обул в белые тапочки и стал скармливать такое, что, явно, не мог переварить желудок работника снабжения. Начал он эту важную операцию со стандартного: "В рот - пароход!" и "В нос - паровоз!". За водным и железнодорожным транспортом пошли железобетонные надолбы, мотки колючей проволоки и комплект шанцевого инструмента. Потом обе станины 57-миллимитрового орудия, дышло пароконной повозки, ерш для чистки ствола и все телеграфные столбы от Москвы до Парижа. За телеграфными столбами последовали запонки...
   Почему запонки, откуда он их взял, никто и не понял. Не похож был Опарин на человека, который пользовался запонками. Но кто знает, может быть, встречались ему на недолгом, но насыщенном событиями жизненном пути и запонки. А воспоминания остались от них не самые приятные.
   Решив, что начпрод укормлен достаточно, Опарин выдал ему на десерт: "Холеру в бок!" Затем перенесся в заоблачные выси и стал выяснять свои отношения непосредственно с господом богом.
   Вначале он поинтересовался, куда тот смотрит и что он себе думает. Знает ли он, что солдаты третьи сутки не только сидят без приварка, но и вообще не получают наркомовский паек? Потом заявил, что если бог не знает об этом, то хреново у него поставлена разведка. Выложил все, что думал об ангеле, который командует небесной разведротой, и посоветовал всевышнему послать этого ангела на передовую, пусть покопает пару дней, не жравши, земельку со щебенкой. В заключение Опарин прозрачно намекнул господу богу, что тому не стоит рассчитывать на почтительное к себе отношение со стороны всей их батареи, если он не вмешается и не исправит положение.
   Конечно, Опарин в запале и лишнего наговорил, но бог ведь тоже должен был понимать, что не от хорошей жизни парня повело на такое.
   Дрозд заслушался. Офицеры в штабах, где он служил, умели пользоваться словами, которых нет в учебниках литературы. Одни считали, что подчеркивают этим свою демократичность, демонстрируют, как близки они к народу. Другие полагали, что только такой разговор солдат и поймет. Встречались среди них и большие мастера. Но такого Дрозду еще слышать не приходилось.
   Опарин замолчал на пару секунд, чтобы передохнуть и перезарядить обойму. После бога он собирался взяться за командира корпуса, а там у него в запасе был и кое-кто повыше. Но встрял Лихачев.
   - Неплохо у тебя получается, а главное - голос звучный, - оценил он не столько эпический стиль и яркость образов, сколько вокальные данные. - Голодному такое не вытянуть.
   - Я из последних сил, - неожиданно улыбнулся Опарин.
   Его широкая, от уха до уха, улыбка давала возможность убедиться, что все тридцать два зуба в строю и готовы к действиям, а на подбородке неожиданно возникла нежная ямочка, как у девушки. Дрозд с удивлением смотрел на неожиданную улыбку, ямочку на подбородке и ждал подвоха.
   - Легче стало? - поинтересовался Ракитин.
   Опарин прикинул, насколько очистил он свою душу от скопившейся там взрывчатки и остался доволен.
   - Конечно, легче!
   - За разгрузку можно браться?
   - Да разгрузим сейчас. Это нам раз плюнуть. Костя, на разгрузочку! - окликнул Опарин Бакурского. - Афоня, спи быстрей, станина нужна. Вставай, писарь, есть случай оказать расчету боевую поддержку!
   - Не писарь я, а Дрозд, - окрысился тот.
   - Как это, не писарь? Ты сам говорил, что писарь.
   - Это я там, в штабе, был писарем. А здесь, на передовой, я номер боевого расчета Дрозд. Так меня и называй.
   - Уговорил. Так и буду называть - номер боевого расчета, Дрозд. А сейчас пойдем, писарь, снаряды разгружать.
   - Бросьте дурака валять, - остановил перепалку Ракитин. - Беремся за разгрузочку.
   Ракитину было не до опаринских шуточек. Он думал о том, что сказал ему капитан Крылов. И о том, как рассказать об этом солдатам.
  
   * * *
  
   В штабе Ракитин доложил дежурному о своем прибытии, и тот сразу направил его к капитану Крылову. Видно, имел на этот счет указание.
   Капитан сидел за столом, нахохлившись, как большая птица. Продуло капитана на каком-то сквозняке. Щеки у него впали, глаза покраснели. Он и так был невысок и узок в кости, а сейчас, несмотря на солидную должность начальника штаба и полных двадцать два года, казался мальчишкой. И только черные усики да обильные звездочки на погонах подтверждали его высокое положение.
   Капитан разглядывал карту. В правой руке его, как ствол зенитки в боевой готовности, застыл нацеленный в потолок толстый штабной карандаш, в пальцах левой застряла потухшая папироса.
   - Ага, Ракитин, - узнал он сержанта. - Третья батарея.
   - Так точно, - подтвердил Ракитин.
   Это вовсе не означало, что начальник штаба знает пофамильно всех командиров орудий в полку. Но Ракитина запомнил. В бою у дороги погибли все офицеры третьей батареи, а из четырех орудий осталось только одно. И командир этого орудия, сержант Ракитин, оказался сам себе взводным и сам себе комбатом. Личность с таким набором чинов начальник штаба знать должен.
   - Окопались?
   - Так точно.
   - Голова болит? - капитан с сомнением посмотрел на повязку, выглядывавшую из-под пилотки. - В медсанбат сходи.
   Для порядка сказал. Вовсе ему не хотелось, чтобы Ракитин шел в санбат. К ним только попади. А Ракитин сейчас нужен был капитану.
   Неожиданно начштаба полузакрыл глаза и застыл. "Только не при сержанте", - подумал он... - Но не смог удержаться, сделал глубокий вдох, откинул голову и звонко, на всю комнату чихнул. И огорчился. Ибо увидел в этом ущерб своему авторитету: несолидно начальнику штаба полка чихать при подчиненных.
   "Еще неизвестно, кому надо идти в санбат", - разглядывая сконфуженного капитана, подумал Ракитин. Болела у него голова. Но мало ли у кого что болит. А если пойти в санбат, то могут оставить его там.
   - Нормально, - коротко ответил он.
   - Ну, смотри. Сам решай. Твоя голова.
   Огорченный проявленной в присутствии сержанта слабостью, капитан постарался принять вид солидный и суровый. Он погладил пальцем усы, нахмурил брови. А в голосе у него появились басовитые нотки.
   - Иди-ка сюда, покажи, где вы находитесь?
   Ракитин не понял, то ли забыл капитан, что только вчера сам указал ему на этой же карте место, куда следует поставить орудие, то ли проверяет, как выполнен приказ. Он подошел к столу, на котором цветной скатертью лежала исчерченная красными и синими значками карта, нашел голубую линию реки, крутой ее изгиб и, пересекающую речушку, черную змейку дороги. Вспомнил, что так и не узнал, как называется речушка. Вчера еще хотел спросить, да как-то не получилось. Решил, что непременно спросит сегодня.
   - Вот здесь, - показал он немного выше того места, где дорога пересекала реку. - Слева от моста.
   - Чу-десно, рас-чудесно, - протянул капитан, вглядываясь в точку, указанную Ракитиным. - Хорошо, что вы здесь окопались. - И поставил на этом месте красный крестик, похожий на маленькую пушечку.
   - Какое настроение в расчете? - задал он дежурный вопрос.
   - Боевое, - выдал дежурный ответ Ракитин.
   О каком настроении могла идти речь? Сидели они там, как обсевки на пашне: ни связи, ни кухни. И рядом никого. Не знали, кто впереди, и есть ли кто-нибудь на флангах. Бывает хуже, но редко. Но что толку жаловаться? Если капитан знает об этом, то зачем говорить. А если не знает, какой он начальник штаба. Тогда и говорить нет смысла.
   - Значит, боевое настроение... Эт-то хорошо... - все он знал и все понимал, капитан Крылов. Не всегда служил начальником штаба. Бывал и командиром огневого взвода, и комбатом. И хлебнул в свое время всякого. Потому и ценил свою должность. И место свое: ответственное, нелегкое, но лишенное многих неудобств, с которыми постоянно встречаются комбаты и, тем более, командиры взводов.
   - Как местность?
   - Торчим, словно оглобля в поле. Со всех сторон видно.
   Не нравилась Ракитину местность. А начальника штаба местность как раз и интересовала.
   - Вот ты и расскажи...
   Он задавал вопросы и требовал обстоятельного ответа на каждый. Есть ли впереди позиции особенности рельефа, дающие возможность скрытого подхода? Как выглядят фланги и насколько их можно прикрыть? Имеются ли скрытые пути отхода и можно ли незаметно подбросить подкрепление? Провели ли разведку и что она дала? Требовал от Ракитина уточнить отдельные детали и положения, и ставил на карте какие-то непонятные сержанту значки.
   Простуженный капитан во время разговора несколько раз чихал, стыдливо и сердито прикрываясь ладонью, сдерживая звук, отчего чих у него звучал отрывисто и тихо, как у кошки. Но после каждого такого чиха становился он куда настойчивей и въедливей, уточняя мелочи и выражая недовольство, если Ракитин чего-то не заметил, о чем-то не знал, на что-то не обратил внимание. А особо врезал Ракитину за то, что не провел тот разведку и ничего не знал о противнике.
   От этого длинного, на нервах, разговора оба устали и были рады, когда он закончился. Оба остались не особенно высокого мнения друг о друге. Ракитину не понравилось, что капитан придирается к каждой мелочи, а капитана Крылова раздражало, что сержант не знает важных подробностей. И каждый из них был по-своему прав. Один смотрел на обстановку глазами начальника штаба полка, другой - командира орудия.
   Оставив в покое Ракитина, капитан выбросил окурок в консервную банку, уже наполовину заполненную, щелчком выбил из пачки другую папиросу и закурил. С трудом разогнул спину, откинулся на стуле, глубоко затянулся и выпустил из ноздрей две длинные сизые струйки дыма.
   Глядя куда-то мимо Ракитина, капитан отдался своим штабным мыслям, где сержант и весь его расчет превращались в огневую точку, которую следовало использовать с наибольшей пользой. Такая была служба у капитана, и приходилось ему учитывать не людей с их характерами, а огневые точки с мощью их огня и оперативными возможностями.
   Ракитин, не подозревавший, что в мыслях начальника штаба он сейчас лишь часть огневой точки, то есть предмет неодушевленный, глядя на дымившего, как паровозная труба, капитана, вспомнил, что у Афонина кончилась махорка. Афонин вчера карманы выворачивал, крошки разыскивал. Там махорки нет, а здесь настоящие папиросы курят.
   - Товарищ капитан, у вас лишней пачки папирос не найдется? - пренебрегая дистанцией, отделяющей командира орудия от начальника штаба полка, спросил Ракитин.
   - Пшеничных захотелось? - все еще думая о другом, спросил капитан.
   - Так ржаные кончились. А у вас запас должен быть.
   Капитан пригнулся, открыл ящик стола, достал пачку "Беломора" и отдал ее Ракитину.
   - Получай. Кури, сержант, наедай шею.
   Пачку дал, но поморщился. Не папирос было жалко - не понравилась что сержант, как у равного, попросил...
   - Спасибо, я потом. - Ракитин сунул пачку в карман. Он не курил. Но и об этом начальнику штаба совершенно необязательно было знать. Тем более видел Ракитин, как поморщился капитан. И вернул бы папиросы, если бы не Афонин.
   - Послушай, сержант, - капитан перешел к главному, - с отдыхом придется отложить. Это хорошо, что ты там как следует окопался. Теперь проверь все, людей подтяни. Фрицы готовят танковую атаку. Мост им, понимаешь, нужен. И нам этот мост нужен. Нельзя фрицам мост отдавать. Сейчас отдашь, потом брать придется...
   Ракитин слушал и не понимал, чего от него хочет начальник штаба. "Мост фашистам отдавать нельзя!" И козе понятно, что нельзя. Но чтобы мост удержать, нужна сила. Одно орудие, оно и есть - одно. Вчера, Ракитин хорошо помнил это, капитан сказал ему: "Ставь, сержант свое орудие и окапывайся, как следует. К вечеру к вам батарея подойдет, скучать одним не придется. И кухню ждите. Накормят расчеты по высшему разряду, как в ресторане. А через пару дней отправимся в тыл, на пополнение". Прислали, накормили и на отдых отвели. Держи карман шире... Пять ящиков снарядов и три человека - вот и вся сила, что держит сейчас мост. Опарин, Афонин и Бакурский. "Богатырская застава", - как сказал Лихачев.
   - Мне ехать надо, - сказал Ракитин. - Там у нас три человека осталось. Только все равно не удержим фрицев одним орудием. И снарядов всего пять ящиков.
   - Ты не торопись, - остановил его капитан. - Вчера не сумели направить вам батарею. Сегодня пошлем. Поступишь в распоряжение комбата.
   В распоряжение комбата - это уже другое дело. Такое Ракитина устраивало. Появится комбат, ему и решать, как построить оборону участка. Но когда он еще появится, новый комбат? Когда разберется? А там как бы поздно не было. Пока только Ракитин толком и знал обстановку у моста, где стояло их орудие. И решил он влезть не в свое дело:
   - Пехота нужна. Без пехоты мост не удержать, товарищ капитан.
   - Пе-хо-та, пе-хо-та, - протянул капитан, - сто верст прошла и еще охота...
   Он повел взглядом по карте. Возможно разыскивая эту, охотно шагавшую в походной колонне пехоту. Но не нашел. То ли не подошла еще, то ли уже ушла куда-то. И это не понравилось капитану Крылову. А может быть, не понравилось, что сержант, вместо того, чтобы слушать и выполнять его приказы, стал советовать.
   - Ты, когда тебя не спрашивают, не высовывайся. Есть две дырочки, вот и сопи! - выдал он Ракитину. - Езжай сейчас на склад, получи боекомплект снарядов, ручной пулемет. И жми на огневую. Ожидай ночной танковой атаки.
   Ракитин с удивлением посмотрел на капитана, потому что не бывает ночных танковых атак. Ракитин хоть и не начальник штаба, но это он точно знал.
   - Не бывает ночных танковых атак, - сказал он.
   - Бывает! - осадил сержанта капитан. Имелись у него указания "сверху", что такую атаку следует ожидать.
   - Ночью танк слепой. Идти не может.
   - Командир из люка станет отдавать водителю команды, - ввязался в спор капитан.
   - Мало толка. Стрелять не сумеет, целиться некуда.
   - По огонькам целиться будет.
   - Какой дурак ему огоньки приготовит?
   И тот и другой еще не исчерпали свои аргументы, и неизвестно как бы дальше пошел спор, если бы капитан Крылов не прибегнул к самому убедительному:
   - Ты слушай, когда тебе говорят! А не рассуждай! Умник нашелся. Может, не может! И стой, как следует, когда с тобой офицер разговаривает!
   Вовсе и не собирался капитан вступать в спор с сержантом. Просто забылся на какое-то время. А этим только волю дай, на шею сядут. Пришлось поставить сержанта на место.
   - Слушаюсь, не рассуждать! - Не было смысла спорить. Капитан все равно окажется прав. - Вопрос разрешите?
   За бодрым ракитинским "слушаюсь" не почувствовал капитан должной покорности, и это раздражало.
   - Спрашивай, - мрачновато разрешил он, глядя куда-то вверх, над головой Ракитина.
   - Ночи темные. Мы их тоже не увидим. Не на звук же стрелять?
   - Вот ты и слушай, что тебе говорят. Темно, так подсвети. Пошли впереди орудия солдата с осветительными ракетами. Он ракету пустит, сразу станет светло. Выбирай любой танк. Какой тебе больше понравится, по тому и бей. Подсвети и стреляй!
   - Это смертник будет, - не выдержал Ракитин. Он представил себе залитое ярким светом поле, одинокую беспомощную фигуру солдата и танки.
   - Смертник! Смертник! - взорвался капитан. Он вскочил. - А ты что хотел - без крови победить?! В бою без потерь не бывает. Один человек погибнет, а расчет уцелеет.
   - Но я должен послать человека на смерть!
   - А почему ты знаешь, что он погибнет?! Может он как раз жить останется!
   Так они какое-то время стояли друг против друга: угрюмый с застывшим лицом Ракитин и тяжело дышащий капитан Крылов. Нарушил молчание капитан.
   - Сутки вам стоять, - сказал он. - Потом сменят. На пополнение отойдем. На отдых. Так что радуйся. А то ты слишком по девкам соскучился, вид у тебя кислый.
   Сказал бы сейчас Ракитин капитану Крылову все, что он о нем думает. И о девках тоже. И послал бы его вместе с этими девками "подсвечивать и стрелять". Но нельзя. Невозможно сказать такое капитану, когда он сидит у себя в штабе, да еще при карте. Там, у орудия, мог бы и сорваться. А здесь тормоза держали.
   Единственное, что утешало Ракитина, так это назначение комбата. Пусть новый комбат все решает и сам разговаривает с капитаном.
  
   * * *
  
   Начальник штаба проводил Ракитина строгим взглядом, но особого удовольствия от того, что поставил сержанта на место, не получил. Было в Ракитине что-то независимое и непокорное. С этим и ушел. "Следовало с ним покруче, - решил капитан. - Хотя пехота, конечно, нужна. И послать ему солдата впереди орудия будет нелегко. Сжились они там".
   Ему опять захотелось чихнуть. В отсутствии подчиненного он с удовольствием сделал это - аппетитно чихнул два раза. Намечался и третий, но ничего не получилось. И он пожалел об этом. Вспомнил, что ему вообще никогда не удавалось чихнуть три раза подряд. А другим удается. Почему так - непонятно. Но капитан Крылов не стал разбираться в этой проблеме, потому что взгляд его опять остановился на карте. А там ясно-ясненько можно было увидеть, что еще две огневые точки полка, как и ракитинская, вынесены далеко вперед.
   Эти два орудия мы перебросим к мосту, - решил капитан. - Вот и встретят фрицев горяченьким... - Он нарисовал возле крестика, обозначавшего ракитинское орудие еще два, точно таких же. - Совсем другое дело.
   Крылов полюбовался незамысловатым рисунком. Для него это были вовсе не крестики, а три орудия. Им и останавливать фрицевские танки.
   Но любовался капитан недолго, потому что вспомнил: фрицы наверняка посадят на танки десант. И кранты тогда, всем трем расчетам. Прикрыть артиллеристов от десанта некому. А спросят с кого? С командира полка спросят, и с начальника штаба. И пойдет он опять в комбаты. А могут сорвать пару звездочек и бросить еще ниже. Там, наверху, все могут.
   Если бы хоть взвод пехоты, - прикинул Крылов. - Они бы и прикрыли. Тогда устояли бы, это точно. Вообще, надо бы в артиллерийском полку роту пехоты иметь, - решил он. - Совсем другая тогда настала бы жизнь: ни на кого не надейся, ни у кого просить не надо. Все у тебя в руках. Соображай, рассчитывай и маневрируй. Это даже ежу понятно. И о чем там наверху, в штабах, думают? Стратеги, мать иху! Ни шага назад! Может получиться так, что некому будет назад шагать... Попросить, что ли, у командования корпуса? - подумал он. - Должен же там быть резерв. Вдруг дадут что-нибудь.
   - Дадут, догонят и еще дадут! - сказал он вслух. - Только на неприятности нарвешься. А кому они нужны, лишние неприятности. Их и так хватает.
   Звонить командованию корпуса не имело никакого смысла. Оттуда с самого начала предупредили, чтобы на их резервы не рассчитывали.
   Капитан посмотрел на тлеющий окурок и безжалостно утопил его в консервной банке. Затем снял трубку и приказал телефонисту связать его со штабом корпуса.
  
   * * *
  
   Лихачев приставил ладони ко рту рупором и голосом вокзального диктора провозгласил:
   - Граждане отдыхающие, вы можете получить совершенно новые снаряды, для их перетаскивания в штабель, у правого борта машины марки "Студебеккер". Просим вас подойти к машине. Для несознательных повторяю: граждане отдыхающие, вас ждут возле машины марки "Студебеккер". Просьба не толпиться, проявлять сознательность и дисциплину. Ящики со снарядами будут выдаваться только в порядке живой очереди. Но достанется каждому. В этом можете не сомневаться.
   - Трепло, - сказал Ракитин. - Хоть бы минуту помолчал, - и пошел к "студебеккеру". Ракитину хотелось спать. Покемарить бы сейчас минут шестьсот... Но о таком можно было только мечтать. Не время было сейчас для этого. И лучшего способа прогнать сонливость, чем потаскать ящики со снарядами не придумаешь.
   Граждане отдыхающие потянулись за командиром. И без сержанта разгрузили бы. Но раз ему хочется - пусть носит.
   Ракитин взялся за корявые, шероховатые ручки, приподнял ящик и снова положил.
   - Давай второй!
   - Так ведь пятьдесят килограммов, - напомнил Лихачев. - Как раз норма для рядового и сержантского состава.
   - Клади.
   - Это я не просто так, с потолка, а по науке, - стал разъяснять Лихачев. - Если бы ученые рассчитали, что солдат может таскать на своем горбу по сто килограммов, так неужели ящики делали бы по пятьдесят?
   - А что, - ухмыльнулся Опарин, - Лихачев дело говорит.
   - Я всегда дело говорю. Только к моему мнению почему-то не всегда прислушиваются.
   - Клади, трепло несчастное, - оборвал его Ракитин. У Ракитина еще и голова болела.
   - Как прикажете, товарищ сержант, - не стал больше возражать Лихачев и принес еще один ящик. - Но я с себя ответственность снимаю.
   - Клади на плечи, - повернулся Ракитин.
   Лихачев положил ящик ему на плечи, поверху осторожно уложил второй. Сержант повел плечами, пристраивая груз поудобней и понес. Кажется, без особого труда.
   - Давай и мне парочку, - сказал Опарин.
   - При твоих возможностях, Опарин, можно взять три, - посоветовал Лихачев. - Я однажды видел штангиста, как раз твоей комплекции, так он таскал штангу в двести килограммов и его наградили золотой медалью. Если ты здесь, у нас, хорошо потренируешься, то после войны вполне можешь стать чемпионом.
   Спорить с Лихачевым - дело дохлое. Опарин и не стал спорить. Просто сказал: "Клади два!" Достаточно твердо сказал. Лихачев понял, трепаться перестал и положил два.
   Подошел Афонин.
   - Бери, что ли, три ящика, - предложил Лихачев. - Есть возможность переплюнуть наших чудо-богатырей.
   - Зачем их переплевывать? - поинтересовался Афонин.
   - Чтобы по-ударному! Как Стаханов. Как Кривонос и Паша Ангелина.
   - Если не торопиться, тут работы минут на десять, - прикинул Афонин. - Зачем постромки рвать?
   - Действительно, особого смысла постромки рвать нет, - пришлось согласиться Лихачев. - Бери два. Тоже ударный темп.
   - Зачем? - продолжал добиваться смысла в ударном перетаскивании ящиков Афонин.
   - Как, зачем? А романтика трудовых будней?
   - На кой она мне, - отказался от романтики трудовых будней Афонин. - Я и без нее обойдусь.
   - Ну, Афонин! - развел руками Лихачев. - На тебя не угодишь. Скучный ты человек, Афонин. Ударником быть не хочешь, романтика трудовых будней тебя не интересует... Бери свой ящик и неси!
   К Бакурскому Лихачев не приставал. Просто спросил:
   - Вам, молодой человек сколько?
   - К-клади... парочку, - не захотел отставать от товарищей Бакурский.
   Куда было деваться Дрозду. Здесь никому не нужен был его хороший почерк. А ему сто лет не нужны были эти ящики со снарядами. Но пришлось таскать. По два.
  
   * * *
  
   - Порядочек, - отметил сержант, когда последний ящик лег на невысокий штабелек.
   - Маловато привезли, - сказал Афонин. Только сон начал проходить, а они уже кончились. Теперь опять спать хочется.
   - Не переживай, - подбодрил его Ракитин. - Спать не придется.
   Ракитину и самому хотелось спать. Прибыли они сюда вечером и копали всю ночь. Уже рассветало, когда закончили земляные работы, и он разрешил солдатам поспать немного. А сам дежурил, наблюдал за степью. Потом оставил Опарина за старшего и отправился с Лихачевым в штаб полка, доложить капитану Крылову, что приказ выполнен, а как быть дальше, непонятно. За сутки Ракитин, может быть, минут двадцать всего и подремал в машине, пока ехали в штаб.
   - Почему не придется? Что за кино такое? - насторожился Опарин.
   - Встречаем фрицев.
   - Фрицам очухаться и раны зализать не меньше двух дней надо, - рассудил Афонин. - Не должны они сунуться пока. А завтра мы им ручкой помашем, поедем отсыпаться.
   - Ты откуда знаешь, что завтра? - Ракитин всегда удивлялся оперативности солдатского телеграфа, но сейчас уже отдавало чем-то сверхъестественным.
   - Представитель штаба доложил, - объяснил Опарин, и Ракитин подумал, что нет ничего естественней болтающего писаря. - Сам говорит, слышал, как командир полка по телефону указание получил - продержаться сутки. Завтра вечером подменят. Я думаю - не врет. Ему от этого никакой выгоды.
   - Сам слышал, - подтвердил Дрозд.
   - Слышал... Ну-ну... - Ракитин поморщился. - А раз слышал, что командир полка говорит, помалкивать надо. Понял?
   - Понял, - а Дрозд рассчитывал, что его похвалят. - Я - только своим. Нам-то знать надо, - Дрозд улыбнулся, дал понять, что для своих он - всегда. И всегда можно на него рассчитывать.
   К удовольствию Опарина и неожиданно для Дрозда, Ракитин рассердился.
   - Ничего ты не понял! За то, что трепло - наряд. За то, что не понял - тоже наряд. Еще раз услышу, что треплешься, выгоню из расчета, к чертовой матери. Может, теперь понял?
   - Так точно! - Дрозд сообразил, что опять промахнулся и надо что-то делать, чтобы командир изменил свое мнение о нем.
   Ракитин оглядел расчет: усталые осунувшиеся лица, заношенное грязное обмундирование. Лихачев ходит, костями гремит, одни глаза остались. Опарин злится все время. Даже у этой глыбы нервы расшатались. Афонин дремлет. Есть нечего, он и бережет силы. Бакурский? Бакурского не поймешь. За день не больше десяти слов от него услышишь, и по лицу ничего не угадаешь. Но тоже парню не сладко. Самый раз бы сейчас отойти для отдыха. Подкормить солдат и в баню. Ракитин не помнил, когда в последний раз был в бане. Месяца два тому назад или больше. Вроде бы незадолго перед наступлением.
   - Фрицы что-то затевают, - сказал он. В штабе стало известно, что надо ожидать ночную танковую атаку.
   - Фрицы - ночью!? Бредятина ерундлвая, - не поверил Опарин. - У них курортный режим. Они ночью спят. Когда я в пехоте служил, мы их по ночам тепленькими брали, в одних подштаниках.
   - Стало известно, что собираются.
   - Ты чего молчишь, представитель штаба?! Давай, выкладывай новейшие данные, - глянул на Дрозда Опарин.
   - Не уполномочен говорить на эту тему, - вроде бы нашелся Дрозд, который представления не имел о ночной танковой атаке. Но марку всезнающего писаря терять не хотел. Да и в глазах командира такой ответ должен был прозвучать достаточно солидно.
   - Не уполномочен! - рыкнул Опарин. - А если бы сержант в штаб не поехал? Жить ты хочешь? Если они неожиданно на нас навалятся и утюжить начнут, что от тебя останется?
   Дрозд молчал. Получалось, будто он утаил самое главное. А сказать правду: "не знал я, что немцы ночью попрут", не мог. Да после того, что он раньше наговорил, ему бы теперь и не поверили.
   - Точно попрут? - спросил Опарин у сержанта, не обращая больше внимания на штабную крысу.
   - Кто их знает? Приказали подготовиться к отражению ночной танковой атаки. Для этого и снаряды подбросили.
   - Одним орудием? - не сумел скрыть удивления Афонин.
   - Обещали прислать батарею. Скоро должны подойти, чтобы до темна окопаться. Тогда и разберемся. Давайте думать, как воевать станем.
   - Устроим военный совет в Филях, - не удержался Лихачев.
   - Погоди ты со своими шуточками, - оборвал его Опарин. - Как ночью стрелять будем? Ведь ни хрена не видно.
   - А если подсветить? - спросил Ракитин.
   - Это как?
   - Выйдет кто-нибудь прогуляться в степь с осветительными ракетами - у нас их полмешка на машине, дождется, пока пойдут танки, и повесит ракету. Вот тебе и свет. Стреляй.
   - А что с этим героем станет? - спросил Опарин.
   - Героя дадут.
   - Посмертно, - уточнил Афонин.
   - Посмертно не хочу, - отказался от "героя" Опарин. - Такое кино мне не подходит.
   - Если в землю зарыться, может обойтись. - Афонин задумался...
   - Ага, зарыться и не вылезать, - подсказал Опарин.
   - Щель хорошую вырыть и замаскировать, - продолжил Афонин. - И присмотреть пути отхода. Но одной ракетой не обойтись. Значит и щелей надо несколько... Оно, конечно, - как повезет. Но может обойтись.
   - Не заметят, так найдут, - напомнил Опарин. - Танки, наверняка, с десантом пойдут.
   - Надо два человека, - предложил Трибунский. - Второй с ручным пулеметом. Он десант придержит.
   - Это еще кто кого придержит, - не нравилось все это Опарину. - Они после первой очереди с брони скатятся, и на стрелка пойдут. Играй с ними в прятки. Тут такое кино начнется... Ну что вы крутите? Не получиться у нас конфетка. Пехота нужна.
   - Пехота в любом случае нужна, - согласился Ракитин. - Но танки нам встречать, а не пехоте. Значит, и светить нам.
   - Если двое в степь уйдут, у орудия три человека останется, - Афонину все это тоже не нравилось.
   - И втроем бывали, - напомнил Ракитин.
   Правильно говорили. Все правильно. Не знали они, как теперь быть и что делать? Ракитин тоже не знал. "Комбат Лебедевский знал все, - подумал он. - Тот сразу бы сказал, что надо и как надо. Плохо без комбата. А нового когда еще пришлют, и каким он будет? Самим думать надо".
   - Все правильно, - сказал он. - Только немцы все равно пойдут. И встречать их надо.
   - Ну хорошо, ракету пульнули, светло стало, - согласился Опарин. - Стрелять все равно не можем. Прицел не установишь. Его зажигалкой что ли освещать?!
   Об этом как-то никто не подумал... Хоть десять ракет повесь над танками, если прицел не установишь, какая может быть стрельба?!
   Неожиданно встрял Лихачев.
   - На каком расстоянии лучше всего открывать огонь? - спросил он.
   - Я тебе потом все расскажу, - Ракитину сейчас было не до любознательности шофера.
   - Я серьезно, товарищ сержант. Хочу выдать идею.
   - Если серьезно, то четыреста метров.
   - Значит щель, в которой человек с ракетницей укроется, надо вырыть за четыреста метров от орудия.
   Ракитин пожал плечами. До такого додуматься нетрудно...
   - Когда танки дойдут до этого места, надо сразу выпускать ракету, - продолжил "выдавать идею" Лихачев. - У орудия будут знать, что до танков четыреста метров. Прицел заранее установить.
   - А ведь верно, - Ракитин с интересом посмотрел на шофера. - Соображаешь.
   - Точно, установить на четыреста, - поддержал "идею" Афонин. - Потом сбрасываем по делению.
   В главном определились, дальше все было просто.
   - Роем три щели, - Ракитин уже не советовался, а приказывал. - Четыреста, триста и двести метров. Ракета на парашютике, секунд двадцать светить будет.
   - Надо пристреляться. Репер поставить и по паре снарядов не пожалеть, - предложил Афонин.
   - Дело, - согласился Ракитин.
   - Пулемет где взять? - вспомнил Опарин. - Без пулемета это кино не пойдет.
   - Пулемет дали. Правда, только один диск.
   - Они что, офонарели: пулемет с одним диском?! Когда его перезаряжать?
   - Говорят - больше нет.
   - Ну, чмо! Ну, жлобы! Все чего-то выгадывают! На нашем горбу в рай ездить хотят!
   - Снабженцы всегда химичили, - напомнил Лихачев. - Еще Суворов говорил, что работников снабжения, прослуживших год, можно расстреливать без суда и следствия.
   Дрозд внимательно прислушивался к разговору. Частностей не улавливал, потому что не разбирался в них, но общий смысл понял. И еще понял, что кому-то надо пускать ракеты. Это его заинтересовало. "Уж лучше, чем снаряды таскать, - решил он. - Почему бы и не пойти? Пушечки им мои мешают. Пойду и докажу им, что не на такого нарвались".
   Не мог Дрозд потом понять, почему его потянуло на подвиг. Опарину хотелось нос утереть? Да провались он, Опарин! Но это было потом. А сейчас он неожиданно для всех заявил:
   - Дайте мне ракетницу и штук десять ракет. И никакие щели рыть не надо.
   - Чего предлагаешь? - спросил Ракитин.
   - Буду перебегать с места на место. Они не поймут, откуда я ракеты пускаю. Я быстро бегаю.
   - Дура! - Опарин ничего дельного от Дрозда не ожидал, но и такой потрясающей глупости - тоже. - Дура ты Дрозд! Они тебя первой очередью срежут. Ты перед ними будешь, как дурацкая голая муха на столе.
   - Если бы его кто-нибудь другой обозвал Дрозд, может быть, и промолчал. Но от Опарина он натерпелся и больше терпеть не хотел. Тем более, чересчур обидной показалась "дура". Опарин даже не дураком его обозвал, а унизительной для мужского достоинства "дурой".
   - А ты клякса! - огрызнулся он и продолжил рваться к подвигу. - Молчи, если не понимаешь. Я ракету выпущу и сразу же перебегу на другое место. Когда темно станет, я опять ракету выпущу. А ты, Опарин, можешь сидеть в окопе и спокойно стрелять из пулемета.
   Вот так он уел Опарина. Но Опарин ехидства в словах Дрозда не почувствовал и обдирать его не стал. Просто отмахнулся.
   - Пустое дело, - не оценил предложение Дрозда и Ракитин.
   - У меня такое впечатление, - вмешался Лихачев, - что обо мне совсем забыли. А ведь Афонин говорит, что три человека у орудия не управятся.
   - Управимся, - Ракитин представил себе, как будут управляться у орудия три человека. - А что делать? Управимся.
   - Поставьте меня четвертым.
   Не имел Ракитин права ставить Лихачева к орудию. Водитель должен оставаться возле машины. Это один из нерушимых пунктов закона, по которому живут танкоистребители. Но с тремя номерами орудие потеряет одно из главных своих достоинств - скорострельность. Разобьют орудие - кому тогда нужен будет Лихачев со своей машиной.
   "Придется взять парня, - решил Ракитин. - Отобьемся - сядет за баранку. И никому никакого дела. А если не устоим, какой тогда с нас спрос".
   - Хорошо, - сказал он. - Будешь четвертым. Но за машину отвечаешь головой.
   Четвертый номер танки не подбивает, он снаряды подает. Но если снаряд вовремя не подать, то и танк подбить невозможно. От четвертого тоже многое зависит.
   - Есть четвертым номером! - Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья. При определенных, конечно, обстоятельствах.
   - С ракетами я пойду, - предложил Афонин.
   - С пулеметом... я... - вызвался Бакурский.
   Бакурский боялся идти в степь. И еще больше боялся, что кто-нибудь заметит это. Он понимал: там смерть. Но что он мог сделать. Другие вызвались идти, даже Дрозд.
   - Ну, народ! - Опарин сердито посмотрел на товарищей. - На все пойдут, лишь бы снаряды не таскать. Конечно, с пулеметом посидеть - одно удовольствие. Или с ракетницей. А у орудия надо клячить до седьмого пота. И кто всегда клячит? Опарин. Я что, у бога теленка съел?! Нет, командир, я не согласный. Могу с пулеметом, могу с ракетницей, как хочешь. Пусть на этот раз снаряды таскают другие.
   Как будто Опарин хотел туда идти. Понимал, что если у орудия будет несладко, то в степи, с этим задрипанным пулеметом или ракетницей, не будет никакой надежды выбраться. Разве только чудо. Но кому-то надо идти. За чужие спины Опарин прятаться не собирался. А там, глядишь, может, и повезет. Не повезет - значит, судьба такая. И нечего хлюпать.
   - Все согласны, - подвел итог Афонин. - Лихачев не в счет. И ты, сержант, не в счет. Тебе стрелять. Остальные все согласны. Принимай решение, командир.
   До Дрозда только сейчас дошло, куда он напросился. И, затаив дыхание, он ждал, что скажет Ракитин. Он, конечно, может пойти. Он сам вызвался. Первым, между прочим. Они все молчали, а он вызвался. Все слышали. Но надо сначала научиться всему этому. Он из ракетницы стрелять не умеет. В руках ее ни разу не держал. Будет там, как дурацкая муха на столе. Он готов пойти, если это надо. Но в интересах дела должен пойти кто-то другой. Они все опытные. А ему завтра надо возвращаться в штаб полка. Капитан Крылов приказал, чтобы завтра к вечеру вернулся. Ракитин даже не имеет права его посылать. В следующий раз он непременно пойдет. Подучится немного, спросит разрешения в штабе и пойдет...
  
   * * *
  
   Принимай решение, командир! Как будто это так просто сделать - принять решение. Одного человека послать или двух? Как лучше? А лучше так, чтобы орудие сохранило свою скорострельность. Значит, одного. Но степь надо осветить. И чтобы наверняка, чтобы никаких случайностей. Значит, двух. Попробуй, разберись. Кто знает, как все обернется.
   Кого посылать? Вызвались все. Понятно. Другого Ракитин не ожидал. Кого послать? Ракитин еще в дороге, когда ехал из штаба, только об этом и думал...
   Приехал бы сюда капитан Крылов и выбрал. И сказал бы: "Идите на верную смерть. Но так надо!" Только не приедет сюда капитан Крылов. Может быть, еще что-нибудь изменится? Пехоту где-нибудь наскребут... Тут такое дело, что надо бы наскрести... А может фрицы передумают. Ночью гнать танки?! Дурь вообще-то несусветная... День длинный - всякое может случиться. Никто не заставляет немедленно все решить.
   - Потом решим, - сказал он. - До вечера далеко и до фрицев далеко. Пока делами займемся. Первое - надо Лихачева и Дрозда подучить, чтобы умели снаряды подавать. Опарин, два часа тебе для этого. Чтобы мухой туда и обратно. Чтобы с закрытыми глазами могли.
   Дрозд понял, что теперь его еще станут учить как надо снаряды подавать. И кто станет учить? Опарин. Они здесь самые умные, из всего науку делают. Всему учат. Они все умеют, а другие ничего. Не умеют даже снаряды подавать. Расскажи кому-нибудь - не поверит. Посадить бы Опарина за стол и пусть бы он хоть десяток аттестатов на офицерский состав заполнил. Или список личного состава на обеспечение довольствием составил... Тогда и видно стало бы, кто из них - кто.
   - Двух часов мало, - решил Опарин.
   - Меньше сидеть, больше тренироваться. Выхода у нас другого нет. Надо чтобы все быстро и без химии.
   - Постараемся, командир.
   Опарин глянул на Лихачева, потом внимательно, как ездовой, осматривающий свою лошадку, перед тем, как поставить ее в оглобли, оглядел Дрозда.
   - Не вижу радости, - отметил он. - Наступает важный момент в вашей биографии. Я сейчас из вас артиллеристов делать стану. Так сказать - открываю дорогу в светлое будущее. А вы должны оправдать доверие командира и мои усилия. И проявить старание. Ну как? Постараемся!?
   - Постараемся, - охотно, но совершенно не по-уставному доверительно сообщил Лихачев.
   А Дрозд, куда ему было деваться, кивнул, подтвердил, что станет стараться.
   - Не понял! - сердито сообщил Опарин.
   - Постараемся! - прокричал Лихачев. Искренне. И заулыбался. А как же, сбывалась его мечта, встать к орудию. Пусть хоть, пока, и снаряды подавать. А там, от станины, до прицела, расстояние небольшое.
   - Постараемся! - проорал и Дрозд. Особой радости в его оре не чувствовалось.
   - Щели надо копать, - продолжил Ракитин. - Афонин и Бакурский. Афонин - старший. Два часа вам на все. Придется попотеть. И чтобы без халтуры. Проверю.
   И пожал плечами. Потому что Афонин халтуры не признавал. И проверять не имело смысла.
   - Понятно, - почти два года служил Афонин в армии, а отвечать командиру по-уставному его так и не приучили.
   Солдаты захватили лопаты и ушли в степь. Впереди Афонин. Ступал он легко, будто старался не мять невысокую травку. Лопату держал непривычно для других, совсем близко к шейке полотна. За ним с лопатой на плече вышагивал Бакурский.
  
   * * *
  
   Афонин остановился, оглянулся на орудие. Из-за бруствера неширокой полоской выглядывала верхняя часть щита. И ствол вытянулся вперед тонкой слегой. Затем посмотрел в уходящую на запад степь, попытался определить путь, по которому должны пойти танки. Степь выглядела на редкость ровной.
   "Пока опасность не почувствуют, пойдут по дороге, - прикинул он. - Каждый зверь тропинки придерживается. А человек тем более. Какой бы ни была ровной степь, человек привычно пойдет по дороге. И машину по ней поведет".
   Подошел Бакурский. Тоже опустил лопату и оглянулся на орудие.
   - Здесь?.. - спросил он.
   - Метров сто всего, нам надо четыреста.
   Сто метров. Бакурскому казалось, что дальше идти уже нельзя. Отсюда орудие, укрытое за бруствером, едва разглядеть можно. А там, за четыреста, его и не увидишь.
   На "пешке" своей летал Бакурский за сотни километров в тыл к фрицам, и ни разу не возникло чувство, что он оторвался от своих. Может быть, потому, что в машине их всегда было трое. Может быть оттого, что знал - могут они в любой момент повернуть. А здесь всего сто метров, а уже как будто одни остались, и до своих так далеко, что подумать страшно.
   - Пошли дальше. Надо устраиваться поближе к дороге, - напомнил Афонин.
   Они шли так долго, что Бакурский подумал, будто Афонин забыл, что на четырехсотметровом рубеже надо остановиться. Но Афонин, оказывается, считал шаги.
   - Четыреста, - сказал он наконец и остановился.
   Оба повернулись и посмотрели туда, где должно находиться орудие. Но ничего там не увидели. Только какое-то пятнышко невыразительное. И, вполне возможно, что это небольшой куст, и не имеет он к орудию никакого отношения.
   - Здесь, - решил Афонин и опустил лопату.
   - Не... близко?.. - спросил Бакурский.
   - Да нет, как раз четыреста.
   - А если... пятьсот?..
   - Четыреста - самое хорошо для наводчика.
   Бакурский, согласился, кивнул, и они начали размечать щель.
  
   * * *
  
   Чувствовал себя Ракитин отвратительно. По-прежнему болела голова, во рту пересохло и очень хотелось пить. Он взял из кабины "студера" канистру с водой и сделал несколько больших глотков. В закупоренной канистре вода задохнулась, нагрелась и стала на редкость невкусной. Ракитин сплюнул. Весь день шел наперекосяк. Все получалось не так, как надо, и не так, как хотелось. Собирались отдыхать, а приходится готовиться к бою. И расчет неполный, и кухни нет, и обещанная батарея неизвестно где. А пехота для прикрытия?.. Что уж тут говорить.
   "Надо сходить к Афонину, - подумал он. - Как там у них дела идут?"
   Нечего было там Ракитину делать. Вырыть щели Афонин и Бакурский могли без его присмотра. Просто тянуло пройти по степи, присмотреться к местам, по которым ночью поползут немецкие танки.
   Пить все еще хотелось. Он глотнул из горлышка канистры еще пару раз, закрыл ее и бросил на сиденье. Подумал, что сразу, когда приехали, надо было послать кого-нибудь к речушке за холодной и свежей водой. Но сейчас все были заняты. Придется попозже. Как она называется, эта речка? Был в штабе и опять забыл спросить.
   Степь выглядела враждебно, как будто это место специально подобрали и приспособили для танковой атаки. Ровная, гладкая, машины могут идти на высокой скорости и маневрировать. Попробуй попади в танк.
   Вчера, когда прибыли сюда, Ракитин удивился, какую неудачную позицию определили орудию. Левый фланг, правда, железный. Глубокая речушка и берег крутой, обрывистый. Здесь их не обойти. А впереди и справа - степь. Ни одного ориентира для стрельбы и бесконечная возможность танкам для маневра. Так он и не понял тогда, поставили их здесь мост охранять или просто остановили на ночлег, чтобы утром двинуть дальше.
   Теперь понятно - надо удержать мост. Они под рукой оказались, их первыми и сунули. Орудие с неполным расчетом и пятью ящиками снарядов поставили, чтобы удержать мост. Да любой стрелковый взвод мог бы сделать больше.
   Он шел, и убеждался, что не такая уж она ровная - эта степь. Издали смотреть - как стол. А когда идешь по ней: и низинки, и холмики, и канавки какие-то. Танк на таких волнах будет все время опускаться и подниматься. Стрелять ему неудобно. Но и попасть в него из орудия тоже будет нелегко.
  
   * * *
  
   - Слышали, что командир сказал? - спросил Опарин. И сам же ответил: - слышали, но ничего не поняли. Считаете, что подавать снаряды - самое простое дело. Так?
   - Так, - подтвердил Лихачев.
   И Дрозд согласился, но молча.
   - Нет, не так. Кто из вас до завтрашнего утра доживет, тот поймет. Я вас сейчас буду учить, не как снаряд подавать, а как до утра дожить. Вообще-то, это одно и то же. Такое вот кино... Опоздал ты, скажем, со снарядом всего на одну секунду. По вполне уважительной причине. Мама с папой не научили тебя, что двигаться надо быстро. Ты опоздал, а он не опоздал. И имеет полную возможность врезать! А если врежет, то у тебя тут же ангельские крылышки. Летишь. Рядом другие номера летят. Все на землю смотрят. И видят: от орудия ни хрена не осталось. Еще бывает, какой-нибудь народный умелец подаст снаряд не тем концом. Народные умельцы все могут. Но снаряд не огурец. Огурец любым концом можно в рот запихать. А снаряд другим концом в казенник не полезет. Приходится переворачивать. А ему переворачивать не надо. Он как шарахнет! И летишь. Из расчета даже близко никого нет. Рассеялись. Случается, какой-нибудь мудрец в разгар боя задумается и начинает считать ворон. Сосчитает, потом вспомнит, что бой идет, и подаст снаряд. Но никому этот снаряд уже не нужен. Потому что он в это время как врубит! И летишь. Крылышки отдельно, сам отдельно. А внизу, где орудие стояло, вообще ничего не видно. Потому что ни хрена там не осталось. Такое неинтересное кино получается. В трех сериях... И если кто-то собирается после этого укрыться в раю и там сачковать, то предупреждаю, ни хрена у него не получиться. У ворот апостол стоит, сами знаете в каком чине у нас апостолы, и вся ваша биография у него уже отпечатана в трех экземплярах. Если хоть бы в одном экземпляре сказано, что прибыла личность, которая вовремя заряжающему снаряд не подала, он эту личность развернет и хорошего пендаля врежет.
   Вот так, образно и популярно, объяснил Опарин, что для подающих во время боя снаряды самое главное - быстрота и точность. Несоблюдение этих правил может привести к печальным последствиям как для расчета, так и для орудия.
   - Теперь второе. Лихачев, какую команду отдает заряжающий для подачи очередного снаряда?
   Лихачеву поднадоели поучения Опарина. Он на мгновение задумался и широко распахнул ресницы.
   - Очередного снаряда?
   - Очередного, - подтвердил Опарин.
   - Ну, заряжающий улыбается и говорит: "Уважаемый товарищ, будьте любезны, подайте мне еще один снаряд, если вас это не затруднит. Он у вас, надеюсь, очередной?"
   - Че-го-о?
   Лихачев охотно стал объяснять:
   - Мне как-то в училище попалась книжка: "Правила хорошего тона". Так там было написано, что когда за столом просят чего-нибудь передать, горчицу там, соль или уксус, то приблизительно так и говорят. А у нас здесь тоже передать надо. Причем снаряд поважнее какой-то горчицы. И ребята в расчете мировые. Я и подумал, что хороший тон нам вполне подходит.
   - "Правила хорошего тона..." - повторил Опарин, будто старался запомнить.
   - Именно так называется эта мудрая и полезная книга.
   - Схватишь ты, когда-нибудь, Лихачев. - Опарин, конечно, оценил и даже, в какой-то мере, позавидовал. - Соображалка у тебя работает, но язык когда-нибудь подведет. И схватишь... Слушайте оба. Заряжающий командует: "Снаряд!" И ему подают снаряд. Но это надо уметь. Сейчас начнем тренироваться. Буду гонять, как в настоящем бою. Чтобы научились и привыкли. Для начала снимите ремни. По уставу не положено? И хрен с ним, с уставом. Скоро вам станет жарко, а снять ремень времени не будет. Такое вот кино... У орудия больше одного ящика держать нельзя. Между станинами и без него танцевать негде. Действуем так: я заряжающий, Лихачев подносит ящики и открывает их, Дрозд подает снаряды. Каждый - точно мне в руки. Пока Дрозд передает снаряды из одного ящика, ты, Лихачев, принесешь и подготовишь другой. И учти, надо принести, а не привезти на машине. Потому что времени у нас мало. По местам!
   Опарин положил возле казенника два пустых ящика, чтобы складывать туда снаряды и опустился на одно колено.
   - Пошли! - скомандовал он.
   Лихачев подбежал к штабельку со снарядами, подхватил ящик и быстро вернулся к орудию. Он сбил защелку, откинул крышку...
   - Снаряд! - потребовал Опарин.
   Лихачев стал выскребать прижимающие снаряды планки. Наконец выгреб их и побежал за следующим ящиком.
   - Снаряд! Раздался окрик Опарина.
   Дрозд подхватил снаряд, распрямился...
   - Снаряд!
   Дрозд быстро шагнул вперед, передал Опарину снаряд и скользнул за следующим. Мысль автоматически зафиксировала: "Можно не передавать снаряд, а бросить его в руки. Так быстрей".
   - Снаряд! - хлестнуло, когда он опять наклонился над ящиком.
   - На!
   Он шагнул, хотел бросить снаряд прямо в руки Опарину, но не рассчитал и уронил на землю. Нагнулся, подхватил, снова уронил, опять подхватил, машинально стер рукавом гимнастерки прилипшую к смазке землю и положил, наконец, снаряд в протянутые руки Опарина.
   Лихачев ударом каблука сбил непослушную защелку у ящика и откинул крышку.
   - Шевелись! - подгонял Опарин. - Вы что, спите?! Танки!
   Дрозд снова нырнул к ящику.
   - Снаряд! - требовал Опарин.
   - Снаряд! Снаряд! - Короткое как будто рубленое слово, повторялось, многократно и вызывало раздражение, постепенно переходящее у Дрозда в тихую ненависть.
   Резкие выкрики, нет, не выкрики, а команды не давали остановиться, отдышаться, утереть заливающий глаза соленый пот. И сам Опарин изменился: щеки впали, резче обозначились скулы, а карие глаза прищурились до узких щелочек, как будто он и вправду вел сейчас бой.
   Дрозд вертелся, Дрозд выкладывался, и для новичка у него получалось не так уж плохо. Только чем дальше, тем меньше слушалось его нетренированное тело, не справлялись с нагрузкой потерявшие упругость за канцелярским столом мышцы. И Лихачев чувствовал себя не лучше. Дрозд хоть по одному снаряду подавал, а Лихачев носил ящики, да бегом. У него от этой беготни с пятидесятикилограммовыми ящиками уже коленки дрожали.
   - Стой! - приказал Опарин. Отдал эту команду, когда и Дрозд, и Лихачев почувствовали, что больше не могут. - Малый перекур.
   Дрозд, где стоял, там и сел на землю. Такой нагрузочки он не получал ни разу в жизни. Лицо у писаря посерело. И обмундирование тоже стало серым. Только на рукавах темнели пятна снарядной смазки.
   А Лихачев лег, прижался взмокшей на спине гимнастеркой к прохладной земле и положил ноги на пустые ящики.
   Они едва отдышались, едва начали приходить в себя, когда Опарин посмотрел на часы.
   - Кончай перекур! К бою!
   Команда подняла, казалось совсем обессилевших солдат. Один бросился к открытому ящику, другой - к штабельку, где лежал боезапас.
   - Отставить! - остановил их Опарин. - Меняемся! Лихачев - подавать снаряды. Дрозд - подносить ящики.
  
   * * *
  
   Впереди был почти весь день, но и дел предстояло выполнить немало. Вырыть щели, потом укрытие для машины, снять заводскую смазку со снарядов, пристреляться... А приедет новый комбат, он еще что-нибудь придумает. Не может такого быть, чтобы комбат не придумал, чем солдату заняться.
   Афонин и Бакурский все еще рыли дальнюю щель.
   Обычно щели роют экономно. Метр пятьдесят в глубину, семьдесят сантиметров в ширину и два метра в длину. Вполне достаточно, чтобы три человека могли ненадолго укрыться от артобстрела или бомбежки. Здесь, на двоих, хватило бы и полтора метра в длину.
   Ракитин подошел почти вплотную. Сорвал стебелек пожелтевшей, высохшей травки, стоял, покусывая его, смотрел, как они работают.
   Сколько земли перекопал Ракитин, подсчитать невозможно. Но чтобы так рыли щель, видел впервые.
   Бакурский снимал очередной штык. За ним шел Афонин, выбирал осыпавшуюся землю и выкладывал ее на бруствер. И гнали они так девятый или десятый метр. Но мелко. Не больше чем на метр. Не щель, а канава.
   Ракитин глядел, пытался понять, что они такое роют? И зачем?
   Афонин слышал шаги командира, слышал, как он остановился. Не отрываясь от работы, ждал, пока сержант заговорит. Но не дождался. Разогнулся, посмотрел на командира.
   - Мы с Бакурским подумали...
   - И вместо щели стали рыть ход сообщения, - продолжил Ракитин.
   - Точно, - подтвердил Афонин. - Понимаешь, сержант, ночью каждая светлая точка - цель. Если отсюда ракету пустить, они сразу засекут. Из щели уже не выберешься. А по ходу можно быстро перебежать и работать в другом месте.
   - Далеко вы эту траншею тянуть собираетесь?
   - Я бы ее до орудия тянул.
   Ракитин оценил. Такая траншея - это уже кое-что. Может быть по ней и удастся выбраться. Афонин, ничего не скажешь, соображает. Мог бы, конечно, сначала и посоветоваться. Хотя, какое это имеет сейчас значение...
   - Дельно, - похвалил он. - Не знаю, как до орудия, а потянем ее, сколько сможем. Дайте и мне место. Зря я, что ли, лопату захватил?
  
   * * *
  
   Когда Ракитин, Афонин и Бакурский вернулись к орудию, здесь еще продолжался процесс обучения и воспитания. Возле ящиков со снарядами сидели на земле Лихачев и Дрозд, похожие друг на друга, как братья-близнецы. И у того и у другого запыленные лица со светлыми полосками на лбу и на щеках - следами стекавших капель пота. Оба без ремней, в расстегнутых до последней пуговицы гимнастерках. Обмундирование у Дрозда потеряло свежесть и щеголеватость и, хотя не достигло состояния, в котором находились гимнастерка и шаровары Лихачева, но был уже заметен первый, довольно успешный шаг к этому.
   Перед ними прохаживался свеженький Опарин и поучал:
   - Это только первых погода трудно. Потом человек привыкает. Некоторым даже нравится...
   - Загонял мужиков, - заметил Афонин погромче, чтобы Опарин услышал.
   Опарин тотчас повернулся и отрапортовал:
   - Товарищ сержант, рядовые Лихачев и Дрозд отдыхают после тренировки. С ними проводится беседа о необходимости достижения высокого индивидуального мастерства.
   Лихачев и Дрозд встали.
   - Сдвиги есть? - поинтересовался сержант.
   - Так точно! Задачу усвоили. Старались до шестого пота.
   - На седьмой пот нас уже не хватило, товарищ сержант, - добавил Лихачев. - Но мы довольны. Работа не совсем творческая и несколько однообразная, но может помочь нанести существенный урон противнику. Именно это нас в ней и увлекает.
   - Увлечений у нас сегодня будет навалом, - обрадовал солдат Ракитин. - А сейчас отдыхать. Час отдыхать, потом все за лопаты. Рыть нам сегодня, как кротам.
   - Товарищ сержант, почему бы вам не вздремнуть минут сто двадцать? - предложил Лихачев. - Уйти к машине, влезть в кузов и вздремнуть. Пока мы отдыхать станем, вы поспите.
   Только после этих слов Лихачева Ракитин по-настоящему почувствовал, как ему хочется спать. И голова болит, и думать ни о чем толком не может, и глаза слипаются. Непременно надо было поспать час-другой.
   - Точно, - согласился он. - Пойду в машину, немного посплю. Старшим Опарин. Лихачев, через час разбудить.
  
  
   ДЕНЬ
  
   "Час отдыхать!" - приказал командир. И Дрозд понял, что через час ему опять подбросят работенку. Поэтому он плюнул на свой престиж штабного писаря, выбрал место, где трава показалась ему погуще и помягче, лег на спину, закинул руки за голову и стал смотреть в небо, укутанное облаками. На товарищей по оружию ему смотреть не хотелось.
   Товарищи по оружию тоже разбрелись.
  
   * * *
  
   Бакурский занял свою постоянную позицию за бруствером. Едва он прикрыл глаза, как вспыхнули красные пунктиры трасс. "Фоккер" подкрался со стороны солнца. Бакурский только что смотрел в ту сторону, и никого там не было. На какие-то секунды отвел глаза, и именно в эти секунды появился "фоккер". Перечеркнул небо черной молнией и ударил по кабине штурмана...
  
   * * *
  
   Афонин принес пустой ящик из-под снарядов, положил его у стенки окопа и поставил рядом лопату. Порылся в сидоре, достал небольшой напильник и длинный тонкий оселок. Он внимательно осмотрел лопату, пристроил ее на ящике и стал точить. Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, хр-р-р... Т-р-р, х-р-р...
  
   * * *
  
   Опарин хотел побриться. Нацелился пойти за сидором, где лежала бритва, но его остановил Внутренний голос и напомнил, что бритье без горячей воды - не бритье, а сплошное мучение.
   Опарин не хотел менять свои планы. Но и спешить не стал. У него было вполне достаточно времени, чтобы выяснить свои отношения с Внутренним голосом, который без спроса лез во все, как затычка в дырку. Опарин так и заявил Внутреннему голосу.
   Внутренний голос посчитал, что ему грубят, обиделся и сухо сообщил, что только предупреждает, а за последствия ответственности не несет.
   Опарину пришлось доказывать, что о горячей воде он и сам помнит. Согреть полкотелка - дело несложное.
   Внутренний голос выслушал и ехидно заметил, что сидор, в котором находится бритва, Опарин оставил на машине. А там сейчас спит сержант Ракитин. Сержант, можно сказать, сутки не спал, и только совершенно бессовестный человек станет будить его.
   Теперь уже грубил Внутренний голос. Но Опарин не стал сводить счеты. Он спокойно и доходчиво объяснил, что сидор можно взять тихо, и сержант не проснется. Такое вот кино...
   Внутренний голос, хорошо знал характер Опарина, не стал мелочиться частными деталями и пошел с козыря. Он заявил, что вообще не видит необходимости бриться сейчас, когда и брить еще почти нечего. Можно и до завтра подождать. Такое вот кино...
   Мысль эта показалась Опарину интересной.
  
   * * *
  
   Лихачев в душе все еще праздновал свой переход в орудийную прислугу. Душа его резвым жеребенком скакала по полю, кувыркалась в траве, обнимала ничего не ведающих об этом товарищей. Но сам Лихачев не мог ни скакать, ни кувыркаться, ни тем более, обнимать. Попытайся он сделать такое - его бы не поняли. В лучшем случае - могли бы накостылять. В худшем - рассудили бы, что нормальный человек обниматься не полезет, а сбрендившего солдата у орудия держать опасно. И отправили бы в госпиталь, прежде чем он успеет проявить свою доблесть.
   Переполнявшие его восторг и нежность Лихачев мог излить только на предмет своей мечты - 57-миллиметровое орудие. Вначале он любовался пушкой издали. Потом пошел вокруг орудия, разглядывая, ощупывая и поглаживая его.
   Водил пальцем по царапинам на стволе, осматривал пробитый осколками щит, бережно дотрагивался до зачехленного прицела, ласково поглаживал солидный казенник. И все время пришептывал, притоптывал ногой, прищелкивал пальцами.
   - Ты что, заговариваешь ее? - лениво поинтересовался Дрозд.
   - Ага, - отозвался, не отрываясь от своего занятия, Лихачев.
   - В заговоры веришь?
   Дрозд уже собрал немало такого, о чем сумеет рассказать, когда вернется в штаб. И спящие здесь, и некурящие, и обгорелые, и психованные. А этот пушку заговаривает.
   - Нет! Разве я ненормальный!
   - Чего ты ее заговариваешь, если не веришь? - занудно не отставал писарь.
   - Чего, чего? Мало ли чего? На всякий случай. Ты что, не понимаешь? Она все время на прямой наводке.
   Не хотелось сейчас Лихачеву вести праздные разговоры. Он повернулся на левой ноге, провел ладонью по глубокой царапине, оставленной осколком, сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами правой руки...
   Вообще-то Лихачев никакого представления о том, как принято заговаривать пушку не имел. Но посчитал, что в непредсказуемых фронтовых условиях вполне сгодится все то, что делали студенты художественного училища, когда шли на экзамен. Там обстановка тоже была достаточно напряженной. И теперь он усердно трудился, пока не выложил все свои знания и не сделал все, что мог.
   Закончив обряд, Лихачев по-хозяйски уселся на станину своего орудия. Сидеть на округлой станине - удовольствие небольшое. Но это как для кого. Лихачеву было хорошо. Ему теперь все было хорошо, так хорошо может быть только человеку, у которого исполнилась мечта.
   - Т-р-р, х-р-р... - Скрипел в нескольких шагах от него напильником Афонин.
   Лихачев представлял себе, какая распрекрасная жизнь начнется, когда он расстанется с машиной. Не надо будет часами копаться в моторе, искать неисправности, которые и найти невозможно. Не надо будет мыть эту огромадину. А ездить он станет, как все нормальные люди, только в кузове.
   - Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... - Надоедливо скрипела железяка.
   "Скорей бы он кончал точить свою лопату", - старался сдержать нарастающее раздражение, Лихачев.
   Он ласково провел рукой по станине. Станина была теплой и гладкой. На душе у Лихачева тоже стало тепло и гладко. Он подставил лицо легкому ветерку и решил, что будет так сидеть весь час, отпущенный им для отдыха.
   - Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... - скрежетал напильник. Громкий и противный скрип мешал думать, мешал наслаждаться теплом станины и легким ветерком. Мешал жить.
   Лихачев старался не слушать. "Красивая у нас пушка, - старательно думал он. - Как скрипит... Как скрипит, - отзывалось где-то в глубине головы. - Надо будет перекрасить орудие... Шестиствольный миномет и то так противно не скрежещет... Пушка зеленая, как лягушка. А в траве уже желтые тона появились. Осень. Надо перекрасить..."
   - Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! - невыносимо визжал напильник.
   "Так жить нельзя! - не выдержал Лихачев. - Чего это Афонин издевается над лопатой?!"
   Он оторвался от теплой станины и решительно подошел к Афонину. Нажать на Афонина он не мог. Но что-то надо было делать.
   - Это ты все одну лопату точишь?! - спросил он с возмущением и удивлением.
   - Одну, - кивнул Афонин, не поднимая головы. - А что?
   - Да вот, знакомая мелодия. Напоминает музыку к трагической опере "Плач жестянщика".
   Афонина такая оценка, видимо, устраивала. Он деловито и беспощадно продолжал водить напильником.
   - У нас в расчете не все, оказывается, любят оперную музыку, - сообщил Лихачев.
   Если Афонина эта новость и взволновала, то не настолько, чтобы он бросил работу.
   Лихачев решил зайти с другой стороны.
   - Интересно, сколько может опытный в этом деле человек точить одну лопату? - спросил он.
   Афонин и на этот раз ничего не ответил. Не поднимая глаз, он продолжал водить напильником. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!!
   Знал Лихачев, что Афонин человек обстоятельный, но чтобы столько времени и так занудно возиться с какой-то занюханной лопатой?.. Тем более, что скоро они опять пойдут копать. Станет она опять тупой и зазубренной.
  
   Внутренний голос все-таки сумел убедить Опарина, что бриться сейчас - это пустая трата сил и времени, и он задумался: чем бы заняться. Но очень быстро, не без влияния того же Внутреннего голоса, пришел к простому решению, что можно провести оставшееся свободное время, не занимаясь ничем.
   Опарин и стал заниматься ничем: прислушался к тому, как общаются Лихачев и Афонин. Разговор показался ему интересным, но вступать в него Опарин не стал. С любопытством ждал, что получится у Лихачева с совершенно непробиваемым Афониным.
   Дрозд, у которого скрип напильника уже давно сидел в печенках, тоже помалкивал. Сработал, наконец, у писаря инстинкт самосохранения.
  
   - Я и не знал, что это такое интересное дело - точить лопату, - начал Лихачев разрабатывать новую тему. - Тут тебе и увлекательный трудовой процесс, и польза для общего дела. Причем все время льются ласкающие ухо простого человека звуки.
   Афонин отложил напильник.
   Для Лихачева это явилось ярким примером могущества слова, силой которого он смог укротить трудовой фанатизм товарища.
   - В конечном счете торжествует разум! - сообщил он и посмотрел на Опарина. Пусть Опарин оценит.
   Опарин ответил взглядом, полным уважения.
   Но разум торжествовал недолго. Афонин провел пальцем по лезвию лопаты и нащупал какие-то огрехи. Такое у Афонина не проходило, и он снова взялся за напильник.
   Опарин скорчил гримасу и развел руками. Следовало полагать, что разум, как могучая и торжествующая сила, потерял у Опарина всякий авторитет.
   Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.
   - Хочешь, я тебе кирку принесу, - предложил он. - У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.
   Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.
   - А еще лучше - лом! - решил Лихачев. - Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?
   Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.
   Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.
   - Ну его к черту, этот лом! - передумал Лихачев. - Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.
   Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего "Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р..." звучало легкое, как полет, как пение птицы "Вжжик - вжжик... Вжжик-вжжик..."
   Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.
   А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо... О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть...
   Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.
   - Ты чего замолчал? - спросил он.
   - Иссяк, - признался Лихачев.
   - Жалко. С разговорами веселее работается.
   - Какой же это разговор? Ты же молчал все время.
   - Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.
   - Да, шучу вот все... - машинально подтвердил Лихачев.
   - И где ты такому научился? У художников, наверно? - допытывался Афонин.
   - У них у самых, - согласился Лихачев. - Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.
   - Умные мужики, - оценил Афонин учителей Лихачева. - Я ни одного художника до сих пор не встречал, - добавил он с сожалением.
   - Как-нибудь познакомлю, - пообещал Лихачев. - Кончится война - заходи, познакомлю.
   - Зайду, - согласился Афонин.
   - Ты лопату уже наточил? - осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.
   - Кончил. Теперь все в порядке.
   Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.
   - Отчего ты такой влюбленный в эту лопату? - спросил Лихачев.
   Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.
   - Посмотри на нее, - подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.
   - По-моему, ничего особенного, - Лихачев решил быть откровенным. - Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.
   - Инструмент? - не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.
   - Инструмент, - согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.
   - Теперь понял?
   - Ничего не понял, - искренне признался Лихачев.
   - Все шутишь? - не поверил Афонин.
   - Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?
   - Ты же сам сказал - инструмент!
   - Сказал. Ну и что? - Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.
   - То, что инструмент должен быть красивым.
   - Как лопата может быть красивой? - удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.
   - Если ее содержать как следует, она красивая, - объяснил Афонин. - Чего тут непонятного.
   - Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.
   - Ты ее через полчаса опять наточи.
   - Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.
   - Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!
   - М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?
   Точно, - Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину. - Инструмент ведь...
   - Ладно, это я обдумаю, - не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев. - Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?
   - Земля тяжелая, - Афонин осмотрел полотно лопаты. - Со щебенкой. Глянешь поверху - степь, все как положено. А два штыка снимешь - камней полно. Известняк, лопата его режет, если как следует нажать. Но она от этого, как пила, становится вся в зубьях.
   - Долбим на голодный желудок известняк... - лениво возмутился Опарин. - В я не шахтер, чтобы камень долбить. Встречу жирного Синютина, взорву его к чертовой матери, вместе с кухней. Противотанковой гранатой.
   - Под трибунал пойдешь, - предупредил Лихачев.
   - Я тебя в свидетели вызову. Они, когда гимнастерку с тебя снимут и посмотрят на твои мощи, сразу меня оправдают. А тебя в великомученики зачислят, - Опарин всмотрелся в чумазую физиономию Лихачева, в его голубые глаза. - "Лик" у тебя сейчас вполне подходящий, и будут с твоей физианомии иконы рисовать.
   - А если Синютин привезет нам на обед жареного поросенка? - постарался увести разговор от своей особы Лихачев.
   Все понимали, что не привезет им Синютин на обед жареного поросенка. Понимали и то, что не станет Опарин взрывать ни кухню, ни повара. Шел треп, обычный солдатский треп. А при трепе неважно, шутишь ты, или говоришь всерьез.
   - Если жареного поросенка, не буду взрывать. Пусть живет.
   - Едал ли ты, Опарин, когда-нибудь жареного поросенка? - поинтересовался Лихачев. - Чтобы целиком на столе лежал, как на картине.
   - Как в кино? - переспросил Опарин. - Нет, не едал. Откуда бы я его взял? Буржуйская еда. Но знали бы вы, братцы, какие щи варит мать!..
   Опарин прикрыл глаза и понюхал воздух. Лицо его стало довольным и умиротворенным, потому что каким-то чудом почувствовал он аромат домашних щей. Такое вполне может произойти, если очень хочется есть.
   - Настоящая еда - это медвежатина, - Афонин отложил лопату. - С чесночком. И дух у нее сытный, и вид красивый. Темно-красная, с белыми зубками чеснока. Отвалишь ломоть, с ладонь, пригладишь его с горбушкой хлеба - и сутки сыт. Только водичку попиваешь.
   - Мы, когда при деньгах бывали, покупали "собачью радость" - стал вспоминать и Лихачев.
   - Это что такое? - заинтересовался Афонин.
   - Обрезки колбасы. Шикарная еда. Когда в магазине колбасой торговали, оставались обрезки разных сортов. Их в кучу сваливали и продавали по дешевке. Поешь "собачьей радости", потом кусок хлеба повидлом намажешь, и кружек пять чаю примешь. У нас в общежитии титан стоял. Шикарно мы жили: кипяток - круглые сутки. Чай пили, как купцы.
   - После щей жареную картошечку с луком. Крышку со сковородки снимешь - оттуда пар... - продолжал Опарин. - А запах!.. Запах такой, что недожареную картошку начинаешь из сковородки таскать.
   - Сала сначала надо положить. Нарезать тонкими кусочками, оно прозрачным становится, потом уже картошку класть, - напомнил Афонин.
   - Не обязательно. - Лихачеву до войны попробовать сала так и не пришлось, и он к этому продукту относился без почтения. - Главное, чтобы лук хорошо поджарился, чтобы он золотистым стал. Мы картошку тоже жарили...
   - Можно и лучок поджарить, можно и сало. Так даже лучше, - постарался примирить их Опарин. - Главное - посолить вовремя. Позже посолишь - не тот вкус.
   - И огурчика... солененького... - не выдержал Бакурский.
   - По сухарю бы сейчас, - опустился с радужных небес на грешную землю Лихачев. - По ржаному сухарю и по полбанки говяжьей тушенки.
   - Сухари я есть не стану, - не согласился Опарин и сглотнул слюну. - С наваристыми щами пышки хорошо идут. Свежие, румяные, пухленькие...
   - Огурчика... солененького... - пытался пробиться Бакурский.
   "Кто о чем, а они о еде, - думал Дрозд, без всякого интереса слушая пустой разговор. - Ну и народ! Их же, кроме еды, ничего не интересует. Сначала кухню ругали, теперь медвежатину вспоминают. Видели они эту медвежатину... А Опарин щи хвалит. Да их в любой столовой навалом. Вот молочная лапша домашняя - это да! Тарелочку такой лапши приберешь - еще хочется".
   Дрозду так захотелось тарелочку домашней молочной лапши, что под ложечкой засосало. Еще бы не засосало, если время обеда давно прошло, а привычный к режиму желудок Дрозда требовал, чтобы ему отдали положенное.
   Он встал и, как мотылек на огонь, направился туда, где говорили о еде.
   - Молочная лапша, - заявил он. - Домашняя!
   - Чего? - переспросил Опарин. Такую ерунду сказал этот Дрозд, что Опарину даже не поверилось.
   - Молочная лапша, домашняя, - повторил Дрозд. - Вкусно и очень питательно. Сейчас бы молочной лапши.
   - Нет, отрезал Опарин. И окончательно решил, что гнать надо этого Дрозда из расчета. - Настоящая еда - мясные щи. А молочная лапша - для больных диетиков, у которых понос.
   - Молочная лапша! Домашняя! - стоял на своем Дрозд. Он готов был доказывать это, а если потребуется спорить, сколько угодно. Тем более с Опариным.
   - Что-то мы не туда заехали, мужики, - опомнился в самый разгар гастрономического спора Афонин. - Давайте лучше о девках. Толку столько же, так хоть в животе бурчать не будет.
   - Точно! - опомнился Опарин. - Так и слюной захлебнуться можно. Кончаем разговор.
   - Огурчика... - все еще тянул Бакурский.
   - Все! Сказано - кончен разговор! - оборвал его Опарин. - Какой только гад его начал?
   - Ты и начал, - не без удовольствия сообщил Афонин.
   - Еще чего скажешь! - возмутился Опарин. - Не может этого быть.
   - Как же, - напомнил Лихачев. - Ты повара хотел взорвать противотанковой гранатой. Вместе с кухней. Всем расчетом тебя отговаривали. Такое, брат, кино...
   - Неужели хотел повара взорвать? - все Опарин помнил, но не желал признаваться, что сам и затеял этот дурацкий разговор.
   - Правда, - подтвердил Дрозд.
   - Ну, затянули... Кто начал? Когда начал? Главное - кончили. Ладно, пошли копать.
   - Командира надо будить, - вспомнил Лихачев.
   - Обойдется, пусть подремлет, - решил Опарин.
   - Просил, - поддержал Лихачева Афонин.
   - Ты без него не можешь? - рассердился Опарин. - Ты полночи спал и все утро кемарил. А человек в голову ранен, для него сон как лекарство. И стрелять сегодня ему. Дайте человеку оклематься.
   - Что делать? - задумался Лихачев: и Опарин прав, и сержанта ослушаться не хотелось.
   - Забудешь его разбудить, - посоветовал Опарин.
   - А он мне врубит за забывчивость. Он мне уже за все врубал: за внешний вид, за лишние разговоры, за нерасторопность, за то, что у "студера" мотор барахлит... Только за забывчивость пока не врубал. Теперь врубит.
   - Не тушуйся, - похлопал шофера по плечу Опарин. - Он меня оставил старшим, я тебе и приказываю: не будить! Твое дело приказ выполнять. И никакой самодеятельности. Будь спокоен, не врубит он тебе. А если что - прикрою.
   - Если так... - обрадовался Лихачев, которому вовсе не хотелось будить сержанта.
   - Так, - подтвердил Опарин. - Пусть спит. Отдохнет, лучше стрелять будет. Укрытие для машины мы и без него осилим.
  
   * * *
  
   Лопата для танкоистребителя тоже оружие. И жизнь его часто зависит не столько от длинноствольного орудия, созданного умными конструкторами, сколько от обычной, простой, проще не придумаешь, примитивной лопаты: стальное полотно да деревянный черенок.
   Поединок орудия с танком скоротечен. Все решается в считанные минуты. Если как следует не окопаешься, стрелять тебе придется недолго, быстро тебя достанут. Хорошо окопался - больше шансов, что не он тебя, а ты его. Поэтому и копают. Ох и копают же: кто не знает, не поверит. Займет батарея позицию на сутки - сутки копают. На неделю остановится - неделю копают. На месяц - месяц копать будут.
   Прежде всего, как только пришли на указанное место, начинают копать "пятачок" для орудия и щели расчету. Потом готовят укрытие для машины и, рядом с орудием, для снарядов. Когда все это сделано, можно браться за вторую очередь земляных работ. Обустроить запасную позицию, затем ложную. Вырыть котлован для блиндажа и покрыть его бревнами, хотя бы в пару накатов, а сверху засыпать землей. От блиндажа прорыть ходы сообщения к основной позиции и запасной... И все это должны сделать семь человек. Если расчет полный. А если неполный, тогда те, кто остался. И никто им не поможет.
   Но это еще не все. Блиндаж для комбата, и наблюдательный пункт, и командный пункт - сам комбат будет рыть? Или командиры взводов этим займутся? Не займутся. Не их это дело. Так что, берись, солдат, опять за лопату.
   Наконец все готово: вырыто, установлено, уложено, замаскировано. Думаете, теперь солдатам только и остается лежать кверху пузом и ждать, когда начнется заварушка. Ничего подобного. Лежать им никто не даст. Командиры батарей, люди образованные, как правило, фантазией не обделены, находчивостью обладают и на выдумку горазды. Они всегда могут найти, где нужно что-нибудь новенькое выкопать или прокопать, а то и старенькое расширить или углубить. Для пользы дела. И чтобы солдат не расслаблялся. Комбаты бывают разными: молодые и старые, умные и не очень. Но в одном сходятся все: они почему-то считают, что солдата надо все время держать в напряжении и тогда он готов к бою готов. Хотя, может быть, они и не правы. Если все время в напряжении, то и сломаться можно.
   Солдаты вообще-то втянулись в такую жизнь. Поняли, что для артиллериста одинаково важно, как хорошо стрелять, так и много копать. Конечно, подшучивали друг над другом и каждый сам над собой. Все о том, что теперь у них есть гражданская профессия и что ни одному землекопу за ними не угнаться, да о том, что после войны будут по привычке копать и копать.
   Опарин даже как-то заявил, что вообще не может жить без лопаты.
   - Я, братцы, до того дошел, - пожаловался он, - что, если в день пару часов не покопаю, у меня настроение портится, как будто не пообедал.
   - А я неделю могу вытерпеть, не копая, - похвастался тогда Лихачев. - И ничего, нормально себя чувствую. Если нужно будет, я и больше смогу.
   - Это почему же так? - удивился Опарин. - Ты можешь, а я не могу? Что это за кино такое?
   - У тебя, наверное, условный рефлекс выработался.
   Об условных рефлексах Опарин имел весьма смутное представление. То ли слышал о них что-то, то ли ничего не слышал. Поэтому насторожился: не разыгрывает ли его Лихачев?
   - Почему ты думаешь, что выработался? - осторожно спросил он. - И почему условный?
   Лихачев, в отличие от Опарина, о рефлексах, в свое время, слышал. И хотя глубоким знанием этого раздела науки не обогатился, но кое-что усвоил. Помнил, что какой-то академик подавал сигнал колокольчиком, а у собак от этого сигнала шла слюна. Привычка такая у них вырабатывалась. Но он решил, что рассказывать Опарину о собаках и слюне не имеет смысла. С одной стороны, не совсем понятно, с другой - совсем не безопасно. Поэтому его ответ получился достаточно дипломатичным:
   - Как же условному рефлексу у тебя не выработаться, если ты в этом полку так долго служишь?
   - Ну и что из этого? - не оценил Опарин тонкого подхода Лихачева и не понял, куда тот клонит.
   - Ясно же сказано - условный! Условия у тебя какие? Все время копать приходится. Он и выработался от твоих условий. А вообще, академики относится к этому научному явлению положительно.
   Опарину, после объяснения Лихачева, даже понравилось, что у него имеется условный рефлекс. Академики все умные, и раз они относится к такому рефлексу положительно - значит, дело это хорошее.
   - Я и не буду избавляться, - решил он. - Когда приеду домой, делом займусь. Вырою в огороде щель. Потом блиндаж поставлю, и бревна на него уложу в три наката. Никакая бомбежка не возьмет.
   - Зачем тебе после войны в три наката? - поинтересовался Лихачев. - Бомбить нас никто не станет.
   - Сам знаю, что никто не станет. Мне и щель не нужна будет, не то что блиндаж. Я по условному рефлексу стану действовать. А от блиндажа ход сообщения вырою, через весь огород, к соседке. Буду ее условным рефлексам обучать.
  
   * * *
  
   Копать приходилось много, и выработалось у артиллеристов к лопате отношение особое, пристрастное. У каждого, как личное оружие, своя, подобранная по руке, привычная, любимая, незаменимая. И у каждого припас к этому оружию: напильник и оселок, которыми они ухаживают за лезвием.
   К черенку отношение такое же бережное. За многие месяцы работы он до блеска, до зеркальной чистоты, отшлифован солдатскими ладонями. Да не одной парой рук. Срежет солдата осколком, и его лопату, взводное имущество, передают другому, пришедшему с пополнением. Копай да береги... Теперь его ладони шлифуют черенок, тепло его рук переходит к дереву.
   Опарин разметил площадку, и все принялись за работу. Ровными квадратами сняли дерн и отнесли в сторону. Пригодится для маскировки. Прошли первый штык и без перекура взялись за второй. Но копали не торопясь, размеренно. Работы много, на "ура" не возьмешь...
  
   * * *
  
   Всем известно про лошадь, которая откинула копыта, вследствие того, что откушала каплю никотина. Но, даже имея такую устрашающую информацию, многие люди курят. Причем некоторые из них заявляют, что курение стимулирует их труд и творческий процесс, будит в них активность. Возможно, это и так. Но ведь, пока не открыли Америку и не запаслись там табаком, люди совершенно некурящие добились неплохих результатов. Вспомним хотя бы Александра Македонского, Леонардо да Винчи и Афанасия Никитина с Кулибиным.
   Так что вряд ли имеет смысл делить человечество на курящих и некурящих. И те, и другие совершенствовали орудия труда, выпускали разнообразную сельскохозяйственную и промышленную продукцию, создавали шедевры, открывали необитаемые острова. И обитаемые тоже. В общем, в равной мере двигали процесс. Но, ради справедливости, следует сказать, что курящие добились одного важного усовершенствования в трудовом процессе совершенно самостоятельно. А некурящие к этому примазались.
   В доколумбовскую эпоху люди, в течение рабочего, дня делали лишь один перерыв - на обед. Никому не приходило в голову, что можно прерваться просто так, для отдыха. Возможно, что это даже считалось неприличным. Но с появлением курящих все изменилось. Они стали через каждый час делать перерывы для курения, заявляли, что курение стимулирует и т.д. И вообще, они без этого не могут: органон требует. С требованиями органона принято считаться. С приходом передовых цивилизаций перекуры узаконили, а некурящие тут же бесцеремонно воспользовались этим в своих личных корыстных целях. Лишь раздавалось звучное, как призыв трубы, слово "перекур!", не успевали курильщики свернуть по цигарке, как некурящие усаживались отдыхать.
   Расчет Ракитина не был исключением. Афонин, отдуваясь за всех - курил, остальные под лозунгом "перекур дело святое", отдыхали. Кроме Опарина. Опарин обрубал и ровнял стенки у траншеи.
   - Гость ползет! - объявил Лихачев.
   - Жратва? - просто по привычке, без всякой надежды, спросил Опарин.
   - Какой-то солдат шагает. Но я его есть не стану.
   Опарин сплюнул: не то в адрес кухни, не то по поводу людоедства.
   - Наверно, посыльный с приказом, - предположил Афонин. - Буди, Лихачев, сержанта.
   - Подожду, может не посыльный? Может от соседей связь устанавливать, - не послушался Лихачев.
   - Это к нам на пополнение, - подсказал Дрозд. Штабы чистят. Еще кого-то послали.
   - Для укрепления и оказания поддержки! - напомнил Опарин. - Он выбрался из траншеи, посмотрел на приближающегося солдата. - Соседей у нас нет. Посыльного направили бы на машине или на мотоцикле. А этот чешет пеходралом. Значит, ничего серьезного. Пшено.
   - Я и говорю - гость, - согласился Лихачев.
   Гость тем временем шагал, шагал и добрался до солдат. Был он высок и широкоплеч. Глаза веселые, нос картошкой. Под картошкой небольшие светлые усики. А из-под пилотки - рыжий чуб. Почти новая, не вылинявшая еще гимнастерка подпоясана широким офицерским ремнем с массивной пряжкой. На плечах погоны младшего сержанта. За спиной автомат.
   - Привет! - поздоровался младший сержант.
   "Привет так привет". Солдаты ответили вразнобой, кто как посчитал нужным. Никто встал. Сержант, да не их. И вообще, здесь фронт, а не тыл. Перед чужими сержантами здесь не тянутся.
   Младший сержант такой встречей не был огорчен. Она его вроде бы устраивала. Да и обижаться ему было не на что. Как поздоровался, так и ответили.
   - Это, что ли, орудие сержанта Ракитина? - спросил он не представляя, какой это вызовет эффект.
   Заулыбались все, даже Лрозд.
   - Хо-о-ороший вопрос, - Опарин поглядел на Афонина, будто приглашал его оценить качество вопроса.
   - Хороший, - согласился тот. - Но, кажется, я уже что-то такое слышал недавно.
   - Вы по делу к сержанту или просто так, в гости? - полюбопытствовал Лихачев. - У нас как раз перекур...
   Ожил и зашевелился размякший от усталости Дрозд. Такого он упустить не мог. Начинался спектакль и клоуном будет не он, а этот рыжий младший сержант.
   - Я к орудию сержанта Ракитина пришел? - не дождавшись ответа, повторил "хороший вопрос" младший сержант.
   "Сейчас он тебе даст, орудие сержанта Ракитина! - Дрозд от нетерпения стал притопывать ногой. - Сейчас он тебя поставит по стоечке "смирно" и лапки кверху. И еще как будешь стоять, хоть у тебя и лычки".
   - Интересно, почему все рвутся к орудию сержанта Ракитина? - стал размышлять вслух Лихачев. - Кругом так много самых разных орудий. Есть даже крупнокалиберные. И самоходные есть. Новейшее достижение науки и техники. Так нет, подай им орудие сержанта Ракитина. Отчего такая популярность?
   - Отчего, отчего... Заслуженное орудие, вот они и прут, - объяснил Афонин. - Чего тут непонятного?
   - Кто такой будешь? - поинтересовался Опарин.
   - Командующий танковым корпусом младший сержант Бабочкин! - представился гость, козырнул и улыбнулся от уха до уха.
   - Только корпусом? А отчего не армией? - удивился Лихачев. - Вроде бы и чин подходящий, и голос зычный.
   - Армией не сумею, - признался младший сержант. - Языков не знаю, - повторил он знаменитую фразу Василия Ивановича.
   Опарин оценил. Но поинтересовался:
   - Как же тебя, такого рыжего, сделали командиром корпуса? - спросил он.
   - За ум, конечно, - подмигнул тот. - Приказ такой вышел: "Командирами корпусов ставить только умных".
   - Иди ты? - не поверил Опарин.
   - Точно! - заверил младший сержант.
   - А как они узнают, кто умный? - заинтересовался Лихачев.
   - Это просто. Кто начальство слушает, тот умный. Кто спорит с начальством, тот дурак.
   - Ты не споришь? - прищурился Опарин.
   - Зачем? Я начальство слушаю. А потом делаю по-своему. С рыжих какой спрос.
   - Ясно. - Младший сержант понравился Опарину. - А к нам чего?
   - Посмотреть, как живете.
   "Вот теперь, вот теперь он ему врежет!" - с нетерпением ждал Дрозд, когда, наконец, Опарин начнет снимать шкуру с рыжего.
   Но Опарин не врезал. Было у него для этого две немаловажные причины. Во-первых, младший сержант вроде был мужиком веселым и неглупым. Дураков Опарин тоже не любил. Во-вторых, самое главное, разглядел он у того за плечами пухлый сидор.
   "Младший сержант - это тебе не писарь, - рассудил Опарин. - Зачем младшему сержанту сидор, если не затем, чтобы носить в нем консервы..."
   - Если к Ракитину, то сюда, - благосклонно сообщил он. - Только сержанта сейчас нет, попозже будет.
   - Может, он диверсант или шпион какой-нибудь? - напомнил Опарину Дрозд.
   Младший сержант с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал.
   А Опарин думал сейчас не о том, чтобы разыграть гостя.
   - Чего-нибудь пожевать с собой захватил? - спросил он.
   - Пожевать... - младший сержант впервые, кажется, смутился и почесал затылок. - Тут прокол. Пожевать у меня, как раз ничего нет. Думал у вас чем-нибудь разжиться.
   - Это вы просчитались, - пришлось вступить в разговор Лихачеву, потому что после такого ответа Опарин заскучал, помрачнел и задумался. - У нас на халяву можно разжиться только шанцевым инструментом.
   - Чего это тебя так плохо снабжают? - спросил Афонин.
   - Как других, так и меня.
   Без запасов продовольствия младший сержант потерял в глазах Опарина большую половину своих достоинств. А значит, интересовал его уже "на большую половину" меньше. И тут закралось ему в душу подозрение... Слишком чистеньким было обмундирование у младшего сержанта Бабочкина. Даже у младшего сержанта, если он на передовой, не могут шаровары быть такими чистенькими.
   - А ты, часом, не из штаба? - прищурился Опарин.
   - Вроде того, - кивнул гость.
   - Интересное кино... Наверно по письменной части и всякое там такое?..
   Опарин сделал рукой в воздухе неопределенный жест, который давал довольно смутное представление о том, что он понимает под "всяким таким". Но младший сержант понял.
   - По письменной. И всякое там такое, - не стесняясь, признался он.
   До всех сразу и дошло, что наградила их судьба еще одним писарем. Счастье небольшое, и особой радости никто не испытывал.
   Только Дрозд был доволен. Родственная душа появилась. Да еще с лычками младшего сержанта. Наверно, из штаба корпуса. В этом месте, да такого друга заполучить! О подобной удаче только мечтать можно. Теперь они вдвоем! Совсем другое дело. Он решил что станет во всем помогать своему новому товарищу. Оберегать его от дурацких розыгрышей Опарина.
   А Опарин помрачнел. Нельзя сказать, что он раньше был расположен к писарям. Но то, что Дрозд не добавил у него любви к писарской братии, это точно. И два писаря, две чернильные души, две штабные крысы на один расчет, это, по мнению Опарина, ни в какие ворота уже не лезло. Поэтому Опарин всякие разговоры с младшим сержантом прекратил, отвернулся от него. Дал понять, что больше ничего объяснять не намерен. Дальнейшие переговоры охотно взял на себя Лихачев.
   - С таким инструментом, как лопата, вы, товарищ младший сержант Бабочкин, обращаться умеете или так себе? - спросил он. - В смысле - земельку копать?
   - Приходилось.
   - Тогда, может, скинете гимнастерочку, - предложил Лихачев. - У нас тут, как раз, ощущается некоторый недостаток специалистов в этой отрасли производства. Вам все равно сержанта Ракитина ждать, вы и разомнетесь немного. И для организма приятно, и польза для общего дела: в смысле разгроме коварного врага.
   - Можно и размяться, - легко согласился младший сержант, будто только и ждал такого предложения.
   - Вот и хорошо. Лопатку мы вам сейчас подберем. Афонин, дай, что ли, сержантскую, чтобы по чину подходило.
   - Обойдется без сержантской, - отказал Афонин. - Вон, у стены, запасная.
   Писарей Афонин считал людьми пустячными и всерьез их, вообще, не принимал, даже если они в сержантских погонах. Потому что не мужское это дело - писать, а женское. И, вообще, считал, что не следует каждому, кто придет, даже если это будет майор, давать сержантскую лопату. Потому что для сержанта Ракитина лопата - инструмент. А майор если и возьмет в руки лопату, то будет от этого не работа, а баловство одно.
   - Пойду, что ли, свеженькой водички принесу. - Афонин поднялся, подхватил стоявшее невдалеке ведро и пошел к речушке.
   - Вы не обижайтесь, - попросил Лихачев младшего сержанта. - Покопайте рядовой лопатой. В этом тоже есть определенная прелесть. Станете ближе к массам.
   Он взял запасную лопату, вспомнил, как рассуждал о лопате Афонин, подержал ее на вытянутой руке, полюбовался:
   - Приятно посмотреть на настоящий инструмент.
   - Да, - согласился младший сержант, не предполагая, куда его собирается втравить этот простодушный солдат с простодушными голубыми глазами.
   Опарин же сразу сообразил, куда повел Лихачев, и уселся поудобнее, чтобы получить максимальное удовольствие. Дрозд тоже все понял, и приготовился выручать младшего сержанта. Но пока не знал, как это сделать.
   - Красоту в ней видите? - с чувством, как художник, спросил Лихачев.
   - Красоту не вижу, - признался младший сержант. - Но работать можно.
   - Как это - не видите? - удивился Лихачев. - А благородная матовая желтизна черенка? А мягкие обводы и рациональная форма металлического полотна?
   Младший сержант Бабочкин взял из рук Лихачева лопату и стал ее рассматривать, пытался обнаружить заявленные достоинства: благородную матовую желтизну черенка и мягкие обводы металлического полотна. Но не обнаружил. И подумал: а не подшучивает ли над ним этот долговязый, в промасленном обмундировании солдат? Он заглянул в глаза Лихачеву и утонул в их бесхитростной голубизне. Глаза свидетельствовали, что если есть на земле правда и простота, то они здесь, при Лихачеве и находятся.
   Младший сержант Бабочкин устыдился своего подозрения. Он еще раз, теперь уже более внимательно, осмотрел лопату, но все равно ничего особенного не обнаружил. Перед ним была штатная саперная лопата, ничем не примечательная, ничем не отличающаяся от других, которые ему приходилось видеть раньше. Получалось, что не хватало у младшего сержанта Бабочкина фантазии, но именно сейчас афишировать свою серость перед новыми знакомыми ему не хотелось.
   - Видите овеществленную народными умельцами красоту? - не отставал Лихачев.
   - Вроде вижу, - соврал младший сержант.
   - Видит, - кивнул Лихачев Опарину. - А ты говоришь - непривычному человеку сложно.
   - Значит, острый глаз, - нашелся Опарин.
   - Не глаз! Тут душа нужна! Прекрасное мало видеть. Его чувствовать надо! У человека, обладающего тонкой чувствительностью, при виде прекрасного, диафрагма издает особые колебания, - Лихачев вспомнил лекции искусствоведов, которые еще не такое выдавали. - Вы имели отношение к искусству! - нацелился он пальцем в младшего сержанта.
   - Ну-у, - протянул тот и задумался. - В какой-то степени. В самодеятельности участвовал.
   - Что я говорил! - торжествовал Лихачев.
   - Ты покажи ему кирку, - предложил Опарин. - Ту самую, у которой конец обломан. Тогда и увидим.
   Опарин не представлял себе, зачем надо показывать кирку. Но верил в находчивость Лихачева.
   - И покажу! - с вызовом заявил Лихачев.
   Он отошел к площадке, где лежал шанцевый инструмент, выбрал там нужную кирку и тотчас вернулся. Пытался пристроить эту злополучную кирку у стены траншеи, потом на бруствере, затем за бруствером на траве, но сам браковал все эти места и, наконец, расположил ее возле колеса орудия.
   - Вот! - он жестом экскурсовода указал на кирку-инвалида.
   - Не увидит, - усомнился Опарин.
   - Увидит! Он в самодеятельности участвовал, значит, имеет отношение к искусству.
   - Не увидит! - заявил неожиданно для себя Дрозд. И пришел в ужас. Получалось, что, вместо того чтобы выручать своего брата писаря, он помогает его разыгрывать.
   - А посмотрим! - Лихачев протянул руку в сторону искалеченного инструмента. - Широкий круг колеса и на его фоне узкий серп кирки: образное изображение широты вселенной и утверждение достойного места в ней нашей Земли. Ручка прямая, как луч! Четкий символ бесконечности, вечности и движения вперед... Так?
   Младший сержант Бабочкин видел и колесо, и сломанную кирку, и торчащую ручку. Но не мог понять, какое отношение они имеют к вечности, бесконечности и движению вперед.
   - Частично вижу, - сказал он, чем обрадовал не только Лихачева, но и Опарина. Даже Бакурский заинтересовался.
   - Вот! - торжествовал Лихачев. - А теперь берем лом! - возвестил он тоном, каким опытный конферансье объявляет выход "звезды".
   Он принес лом, вбил его в рыхлую землю бруствера и подошел к младшему сержанту.
   - Вот так, на фоне неба, - Лихачев присел на корточки, приглашая младшего сержанта сделать то же самое, и посмотрел на лом снизу вверх. - Правда ведь, есть в этом своеобразная символическая красота?
   Затянутый этим напором, младший сержант Бабочкин тоже присел и посмотрел. А когда он вслед за Лихачевым распрямился, то готов был признать, что черный лом на фоне серого неба вполне может что-то символизировать. Но сказать ничего не успел, ибо увидел стоящего над бруствером Афонина. Афонин с изумлением таращил на них глаза. И Бабочкин понял - что-то здесь не так. Он оглянулся и увидел Дрозда. Когда взгляды их встретились, Дрозд сжал губы в ниточку и отрицательно помотал головой, предостерегая младшего сержанта. Остальное нетрудно было сообразить. И лопата сразу стала лопатой, сломанная кирка - сломанной киркой, а тяжелый неуклюжий лом даже на фоне неба оставался тяжелым неуклюжим ломом.
   - Вы что, разыгрываете меня? - спросил младший сержант. Спокойненько спросил. Не рассердился, а просто поинтересовался.
   - Да. А что, разве нельзя? - удивился Лихачев.
   - Почему нельзя, можно. Хорошо сработано. Репетировали?
   - Да что вы, экспромт, - обиделся Лихачев. - Мы к репетициям никогда не прибегаем. Только экспромты.
   - Сильны, черти! - восхитился младший сержант, чем вызвал ответные улыбки. Когда тебя хвалят, это всегда приятно. А особенно приятно, если сам потерпевший оценил.
   - Стараемся, - потупил взор Лихачев. И Бабочкин решил, что впредь никогда не станет безоглядно верить чистым и простодушным голубым глазам.
   А Лихачев помолчал, сколько считал нужным, и кивнул на лопату, с которой все начиналось:
   - Надеюсь, эта лопата вас устраивает?
   - Устраивает, - согласился Бабочкин.
   - Инструкция такая, - напомнил Опарин. - Бери побольше, бросай подальше. Пока летит - можешь отдыхать.
   - Постараюсь усвоить.
   Младший сержант отошел в сторонку, где с наветренной стороны лежали вещи солдат, сложил свое имущество, снял гимнастерку и нательную рубашку и вернулся к траншее. Солдаты увидели чуть пониже правой лопатки белую отметину. Значит, и писаря бывают разные.
   - Становись сюда, - предложил Бабочкину Дрозд, освобождая место в траншее рядом с собой.
   - Можно и сюда, согласился тот.
   На редкость покладистым оказался младший сержант. И копал он легко. Конечно, не так, как Опарин или Афонин, но вполне подходяще. И эту его сноровку расчет тоже оценил.
  
   * * *
  
   - Перекур с дремотой! - объявил Опарин.
   Бакурский привычно отошел в сторону, присел на невысокий бугорок и уставился в небо. В не дающее ему покоя небо. Будто ждал, что вот-вот разойдутся облака и покажется строй самолетов его полка. А может быть, стерег, не вывалится ли из облаков шальной "фоккер". Вывалится и ударит крупнокалиберными... Разве догадаешься, о чем может думать человек, побывавший по ту сторону жизни и вернувшийся оттуда с изуродованным лицом и обожженной душой.
   И Лихачев отошел в сторону. В редкой и чахлой травке он увидел колонну деловито спешащих куда-то муравьев и потянулся за ними. Разыскал голову колонны, опустился на колени и стал наблюдать.
   - Впереди, растянувшись широкой цепью, двигался разведвзвод. Разведчики тщательно обшаривали дорогу и прилегающие к ней участки. То один из них, то другой возвращался к колонне, докладывал обстановку, получал указания и снова убегал вперед.
   Справа и слева боковыми дозорами двигались одиночные муравьи. Стремительными зигзагами обшаривали они каждый сантиметр земли, заглядывали под каждый комок, обыскивали каждую бороздку.
   Сама колонна двигалась медленно, плотным строем. Никто не выбегал вперед, никто не отставал, не отлучался. Строй шел четко, как будто кто-то постоянно отдавал нужные команды. Но обнаружить командира Лихачев не смог. Потому что невозможно было определить, кто здесь полковник, кто сержант, а кто просто рядовой муравей. Все они были черненькими, все одинаково быстро двигали лапками, и никто из них никому не читал мораль, никто никому не врубал. Если и находился здесь кто-то в чине муравьиного полковника, то он, как и все остальные, шел пешком и не выходил из строя. На такое стоило посмотреть.
  
   * * *
  
   - Сходим, что ли на водопой, - предложил Опарин.
   Афонин, Бабочкин и Дрозд двинулись вслед за ним к ведру. Вода была чистой, в меру прохладной и пили ее с удовольствием.
   - Что за река? - спросил Бабочкин. - Как называется?
   - Кто ее знает... - Афонина это и не особенно интересовало. - Вода здесь чистая.
   - Вам разве не сказали?
   - Ну их всех, - добродушно ухмыльнулся Опарин. - Там, - он показал куда-то на восток, где вероятно находился штаб полка, - считают, что нам такие подробности знать не обязательно. Вот и получается речка Безымянная. У меня этих безымянных речек позади знаешь, сколько?.. На одних переправы прикрывал: "Держаться до последнего снаряда" и "Ни шагу назад!" Другие форсировал: "Вперед, на запад!" "Вперед и только вперед!" Вернусь домой и рассказать не о чем. У одних, понимаешь, Дон, у других - Днепр, у третьих - Волга, а у меня - Безымянная, да Безымянная. Вроде бы всю войну на одной речке груши околачивал. Такое вот кино... Посидим, что ли. Ноги не казенные, их беречь следует.
   Присели здесь же, возле ведра. Афонин вынул из кармана сильно отощавшую пачку "Беломора" и стал разглядывать путь из Белого моря в Балтийское. Смотрел на тонкие голубые линии каналов и размышлял: взять еще одну папиросу или перетерпеть? Как ни экономил он курево, как ни берег, пачка быстро худела, и было ясно, что до вечера ее не хватит. Не успел он, ни добраться с Белого моря до Балтики, ни решить проблему с папиросами, потому что увидел в руках младшего сержанта Бабочкина кисет. Писарь еды с собой не принес, но куревом оказался богат.
   - Моршанская? - спросил Афонин.
   - Точно. Как угадал?
   - Чего тут гадать. Нам полгода другую не дают.
   - Есть "Беломор", - поспешно достал залежавшуюся у него пачку Дрозд и предложил ее младшему сержанту.
   - Нет, - отказался тот, - я махорочку.
   - Правильно, - поддержал Афонин. - От папирос только дым и никакого удовольствия. Махорка, как наждак, в горле продерет, и сразу жить веселей становится.
   Бабочкин передал Афонину сложенную книжечкой газету и кисет. Газета как газета, своя, корпусная, а кисет красивый. Из какой-то гладкой черной материи, вроде шелка. Внутри такого же сорта материал, только серенький, под цвет табака. А по черному, по шелковистому, цветным бисером - букет анютиных глазок. Издали посмотришь - как живые. А повернешь кисет в руке, они всеми красками переливаются. Из такого кисета курить - и вкус у махорки другой, и чувствуешь себя солидней.
   - Афонин, несмотря на то, что соскучился по махорке, цигарку свернул небольшую, стандартного размера. Табак, хоть и чужой, расходовал экономно.
   - Хороший кисет, - похвалил он. - Ласковый, с душой сделан. Невеста вышивала?
   - Хороший, - согласился Бабочкин. - А кто вышивал, не знаю. Еще зимой посылки пришли к нам: носки, варежки, шарфы и кисеты. Мне этот достался. А обратный адрес просто: "Девчата с Уралмаша". Все они там невесты, только женихов нет.
   - Братцы, тут муравьи походной колонной топают, - окликнул их Лихачев. - Посмотрите, как у них все здорово организовано. И разведка, и боковые дозоры. Но никакого начальства не видно. Интересно...
   - Куда идут? - спросил Афонин.
   - На запад, - быстро сориентировался Лихачев. - Наверно, от фашистов уходили. Теперь возвращаются в освобожденные районы.
   - Такая кроха, а тоже не хочет под фашистом жить, - с уважением отнесся к муравьям Опарин.
   - Не мешай им, - посоветовал Афонин. - Раз идут, значит, по делу. У нас своя жизнь, у них своя.
   - Танкист? - негромко спросил Бабочкин у Опарина, кивнув в сторону сидевшего невдалеке Бакурского.
   - Бери выше.
   - Это как?
   - А вот так. Летал он.
   - Летчик? - удивился Бабочкин.
   - Стрелок-радист. На "пешке" летал.
   - Как к вам попал?
   - Подбили их. Горел. После госпиталя списали из авиации. К нам прислали. Куда же еще?
   - Как он у вас?
   - Чего, как?
   - На земле как держится?
   - Держится, дай бог каждому. И воюет, дай бог каждому. Только все время в стороне. Стесняется. Понятное дело.
   - С характером?
   - Железный. Он, когда их подбили, такое сделал, ни в одном кино не увидишь. Нам взводный рассказывал. Он из госпиталя в полк пополнение привез, среди других и Бакурского. Там, в госпитале, нашему лейтенанту один майор рассказывал, летчик. Он в одном полку с Бакурским служил и все про него знал.
   Опарин глянул в сторону Бакурского, не слышит ли тот, о чем идет разговор. Судя по всему - не слышал.
   - Что рассказал, майор? - спросил Бабочкин.
   - Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...
   - Спас пилота?
   - Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...
   - Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.
   - Не надо, - посоветовал Опарин. - Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.
   - Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.
   - Если хочешь, попробуй. Только не получится.
   Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.
  
   * * *
  
   Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.
   Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.
   - Махорки, - предложил Бабочкин кисет.
   Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.
   - Красивый...
   - Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.
   - Не... курю... - прохрипел Бакурский.
   Бабочкин забрал кисет, закурил сам.
   - Ребята говорят, ты на "пешке" летал?
   - Да...
   - Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво? - пытался Бабочкин завести разговор.
   - Ничего...
   Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.
   - Стрелком-радистом был?
   - Да...
   Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.
   Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.
   - Как они вас сбили? - спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.
   - Обыкновенно...
   - "Мессера"?
   - "Фоккер"...
   - Машина загорелась в воздухе?
   - Да...
   Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.
   - Кончай ночевать! - спас положение Опарин.
   - Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.
   Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.
   "Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него. - А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".
  
   * * *
  
   Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.
   - Не получился разговор? - поинтересовался Опарин.
   - Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.
   - Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.
   - Я не обижаюсь.
   Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.
   - Правильно, что не обижаешься.
   - Понимаешь, хотел узнать, как они в воздухе воюют. На земле - одно дело, в воздухе - совсем другое. Каждому интересно.
   - Ничего интересного, - вмешался в разговор Лихачев. - У них в воздухе как: раз - и ваших нет! "Одно короткое мгновенье, и бой закончен навсегда!" - продекламировал он. - Рассказывать нечего. Другое дело у нас, когда танки идут. Вечность!
   - Точно, - согласился Опарин. - Когда он на тебя идет, десять раз всю родню вспомнишь.
   - Говоришь - "всю родню", а вспоминаешь только мать, - заметил Афонин.
   - Самый близкий человек.
   - Ты не свою мать вспоминаешь, а "танкову мать!" - напомнил Лихачев. - Я все у тебя спросить хотел, разве у танка мать бывает?
   - Чего вы ко мне пристали, - добродушно отбивался Опарин. - Если он на тебя прет, мать его за ногу, как ее не вспомнить?!
   - У нас жизнь разнообразна и богата, - сообщил Бабочкину Лихачев. - И Опарину, с его богатым прошлым, есть о чем рассказать. Хотя бы о том, как он по "тигру" из сорокапяточки бил.
   - "Прощай Родина?" - уточнил Бабочкин.
   - Она самая.
   - Слышал я о сорокопятках, но сам не встречал.
   - А что?! Сорокопятка тоже пушка. Какие нам дали, такие у нас и были. Стреляли настоящими снарядами.
   - Расскажи, - попросил Бабочкин.
   - Нечего тут рассказывать.
   - Такой калибр, и по "тигру".
   - Ну и что? Когда на тебя танк идет, а бежать некуда, стреляешь из всего что есть. Если бы у меня ничего кроме рогатки не было, я бы из рогатки стрелял.
   - Расскажи, - поддержал младшего сержанта Лихачев. - И Дрозд послушает. Ему тоже интересно. Может, ему завтра один на один с "тигром" встретиться придется. Первый раз в жизни. Должен же он к этому морально подготовиться.
   - Ладно, уговорили, - согласился Опарин. - Ты, младший сержант, когда-нибудь "тигра" видел?
   - Не приходилось.
   - И тебе, Дрозд, не приходилось. Я тоже до того дня не видел. Так вот, сидели мы возле орудия и ждали танковой атаки. Если начальство сообщает, что кухня подойдет, или на отдых отведут, еще неизвестно, случится такое или нет. Но если сказали, что фрицы наступать собираются, то так оно и будет. Это точно. Потому что от нашего начальства это не зависит, а немцы - народ аккуратный. Так что дождались - замаячили на горизонте танки. А у нас все пристреляно и ждем, когда они на нужную дистанцию подойдут. Фрицы все ближе, уже и без бинокля подробности разглядеть можно. И видим среди обычных танков, которые нам примелькались и надоели, ползет дом.
   - Верно, - подтвердил Лихачев. - Удостоверяю, как свидетель. Я тогда за машиной прятался, но все видел. Самоходный одноэтажный дом с громадным орудием. А на чердаке зенитный пулемет. И прямо на нас двигается. Те танки, что помельче, на другие орудия примериваются, А этот прямо на нас прет.
   - Да, прет эта махина прямо на нас, - продолжил Опарин. - Я смотрю на нее и думаю: если допрет, запросто раздавит пушку. И ребята разбежаться не успеют. Совсем фрицы обнаглели. Прицелился я и влепил этому нахальному "тигру" прямо в лоб. Подкалиберным. А - рикошет, и ему хоть бы хны. Как тут в танковую мать не выразиться. Я выразился и второй снаряд, под башню. Хорошее для снаряда место. Опять рикошет.
   - Это такой способ стрельбы, - на всякий случай объяснил писарям Лихачев, - чтобы напугать противника, но, упаси боже, не испортить танк.
   - Ты бы помолчал, - осадил его Опарин. - Мешаешь.
   - Больше не буду.
   - Я ничего умней придумать не могу, - продолжил Опарин, - и стреляю в третий раз. Три раза подряд подкалиберными, самыми смертельными для танка снарядами. А он прет недуром. И стрельба моя ему, видимо, надоела. Смотрю, поворачивает в мою сторону ствол. А диаметр ствола - во!
   Опарин руками показал, какой диаметр ствола пушки у "тигра". Это, пожалуй, было несколько больше, чем на самом деле, зато впечатляло.
   - Мне не по себе стало, - Опарин посмотрел на свои руки, отмерявшие диаметр ствола, и покачал головой. - Из такой большой пушки с одного раза можно убить весь расчет. Только хрен ему - промазал! Но не останавливается, ползет все ближе. А я стою перед прицелом на коленях и думаю, что если он с такого расстояния выстрелит еще раз, то третий раз ему стрелять не понадобится.
   - Прошу прощения, - вежливо вмешался Лихачев. - Но требуется внести ясность. На коленях Опарин стоял не из религиозных побуждений. Когда стреляешь из сорокопятки, для того, чтобы прицелиться, на колени надо стать непременно. Это конструкторы так придумали. Какие у них, в этом отношении были соображения, широкой общественности неизвестно.
   - Это верно, - подтвердил Опарин. - Пушка маленькая и прицелиться можно, только если на колени станешь... Да, стою я на коленях и соображаю, что делать. Броня такая, что не прошибешь. А когда на тебя такая громадина ползет, соображается плохо. Но сообразил! Есть у этой махины место, где броня полностью отсутствует. Туда и надо вложить снаряд. Целюсь прямо в канал ствола. У сорокапятки снаряд мелкий, а у тигриного орудия канал ствола широкий, как форточка. И влепил я свой снарядик тютелька в тютельку, куда надо. А он в этот момент тоже выстрелил. И наши снаряды там у него, в стволе, встретились. Мой маленький заклинил его "чемодан", и тот никак не может выбраться. Застрял намертво. Ни вперед, ни назад. Что тут началось... Настоящее кино. Он и подпрыгивает, и башней трясет, и стволом из стороны в сторону мотает, хочет мой снаряд вытолкнуть. Но ничего у него не получается. Застряло там все намертво, веди теперь танк в ремонтную мастерскую. Тут он по-настоящему рассердился на меня и как попрет на самой высокой своей скорости. Но теперь я спокоен. Стрелять он не может, а с близкого расстояния я ему и гусеницы сосчитать могу. Шарахнул - правой гусеницы нет! Растянулась по земле, как змея ядовитая. Дрожит от злости, но сделать ничего не может. И "тигр" без этой змеюки, ни вперед, ни назад. Завертелся на одном месте, как собака, если ей к хвосту рака прицепить. "Ну, - думаю, - пусть теперь вертится, гад, пока у него горючка не кончится". Решил попросить ребят присмотреть за "тигром", а самому сходить к пехоте, может, парой гранат разживусь. Грохну его гранатами, и все кино. Только не успел я сходить. Потому что от унижения, которое я ему причинил, он чокнулся и сделал такое, что ни один нормальный танк себе никогда не позволит. Сбросил вторую гусеницу и попер прямо на меня, на самих колесах.
   Рассказать, как разворачивались события дальше, Опарин не успел. Прервал Афонин:
   - Командир проснулся. Сюда идет. И вроде бы злой.
   Опарин кивнул головой: "Понял, мол, все будет в порядке" - и продолжил:
   - А я до сих пор не знаю, как его остановить. И спросить не у кого. И посоветоваться не с кем. Сколько раз рассказываю, но как раз на этом самом месте, всегда кто-нибудь из начальства приходит и начинает наводить порядок. Наверно только после войны все точно выложу... А сейчас - извините. Сейчас нам всем сержант Ракитин фитиля вставлять будет.
  
   * * *
  
   Ракитин проснулся от головной боли. Полежал немного, старался не шевелиться. Но боль не проходила. Охватило обручем голову и жало со всех сторон. А спать хотелось больше прежнего. Чувствовал, что спал всего полчаса, не больше. Значит еще полчаса у него в запасе. Это хорошо. Еще полчаса поспит, и голова болеть перестанет. Должна перестать. И нечего дергаться. Приказал Лихачеву, чтобы через час разбудил. Разбудит вовремя. По привычке глянул на часы и не поверил: три часа прошло. Не могло такого быть! Ведь только прилег. Протер глаза, уставился в циферблат. Все точно: три часа. Ракитина как пружиной подбросило. Что же получается? И вскипел. От беспокойства, что еще много надо сделать до ночи, и от того, что Лихачев не разбудил. А больше всего, наверно, от того, что болела голова. С пилоткой в руке, не застегивая воротничок гимнастерки, выпрыгнул из кузова машины.
   Солдаты сидели кружком, слушали Опарина, посмеивались.
   - "Врежу по полной! - решил Ракитин. - Лихачеву в первую очередь. Совсем разболтался. Во вторую - Опарину. Тут копать да копать, а они расселись и ржут как жеребцы. Весело им. Сейчас еще веселей станет".
   Солдаты замолчали и встали. Видели, что командир зол на весь белый свет. Но вины за собой не чувствовали и не могли понять, чего он кипятится. Если из-за того, что не разбудили, так для него же и старались. Хотели, чтобы отдохнул.
   - Почему не разбудил! - сержант уставился на Лихачева злыми глазами. - Тебе что было приказано?!
   - Разбудить через три часа! - деревянно отрапортовал Лихачев, глядя на командира ясными глазами.
   Опарин и Афонин переглянулись. Злиться из-за того, что ему дали поспать... И оба решили, что это он напрасно.
   - Через час я тебе приказал!
   - Никак нет! Через три часа! - Не мог Лихачев заложить Опарина, который не велел будить сержанта.
   - Забыл, а теперь оправдываешься! Вот я тебе врежу за забывчивость твою!
   - Через три часа, товарищ сержант! - упорно стоял на своем вытянувшийся в струнку Лихачев.
   - Опарин! Через сколько я приказал разбудить?! - хорошим командирским голосом продолжал добываться истины Ракитин.
   - Через три часа! - громко и четко, как этого требует устав доложил Опарин.
   Глотка у него была покрепче ракитинской. Всем показалось, будто в воздухе что-то прошумело, как бывает, когда пролетит над головой тяжелая мина. Дрозд даже пригнулся и втянул голову в плечи. А Бабочкин с возросшим уважением посмотрел на Опарина.
   " Сговорились они, - понял Ракитин. - Все хороши!"
   - Сидим! Сачкуем! Кто копать будет?! - Продолжил он "врубать", сменив тему. - Дядя копать будет?!
   - Плановый перекур! - доложил Опарин. - Укрытие для машины готово более чем наполовину!
   Ракитин глянул: и верно укрытие для "студера" почти готово. Только сейчас дошло, что сорвался. Все из-за головной боли. Как начался день неудачно, так он и продолжался.
   А тут еще Афонин. Поглядел на сержанта с участием и спросил:
   - Может, приснилось что страшное? - Потом посоветовал: - Так ты все, что мерещится, близко к сердцу не принимай. Сон, он сон и есть.
   "Ставят на место, - беззлобно подумал Ракитин. - Они тут вкалывали, а я спал. И наорал зря... А что он мог теперь сделать? Не извиняться же перед солдатами. Такое ни одному сержанту даже присниться не может. Прав или не прав, а извиняться перед подчиненными сержант не должен. Потому что он все равно прав. На том и армия держится.
   Тут он и увидел Бабочкина. Чужой человек находится в расположении орудия, а командир ничего не знает. Здесь как раз и голос можно повысить. Но хватит, уже наповышал.
   Ракитин приладил на место пилотку, застегнул воротничок, расправил гимнастерку.
   - Кто такой? - спросил он обычным спокойным тоном, как будто не он сейчас "врубал".
   - Младший сержант Бабочкин, корреспондент газеты "За Родину".
   - Документы?
   - Есть и документы. - Бабочкин отошел к брустверу, где лежали его вещи, вынул из кармана гимнастерки небольшую книжицу в зеленой обложке и передал ее сержанту.
   - Понятно... - Ракитин почувствовал себя неловко и неуверенно. Не из-за того, что корреспондент слышал, как он сорвался на солдат. Это дело нормальное. Просто он никогда раньше не встречался с этими корреспондентами и не знал, как себя держать с ними. На "вы" с ними быть или на "ты"? С одной стороны, свой брат, сержант, значит, можно говорить "ты". Но с корреспондентом корпусной газеты надо, наверно, быть на "вы".
   - По каким делам к нам? - спросил он, делая вид, что корреспондентов встречал в своей жизни видимо-невидимо, и стараясь не говорить ни "ты", ни "вы".
   - Задание главного редактора. Написать о вашем бое с танками, который на марше вели. Нам в редакцию только вчера сообщили. Статья о находчивости, инициативе, массовом героизме.
   Не хотелось Ракитину ни говорить, ни даже вспоминать об этом бое.
   - Сейчас некогда. Позже как-нибудь поговорим. Укрытие для машины выроем, тогда выберем время.
  
   * * *
  
   Вместе с солдатами взялись за лопаты и Ракитин, и корреспондент, который уже доказал, что копать умеет.
   Через несколько минут Лихачев громко и глубоко вздохнул. И второй раз вздохнул, чем привлек наконец внимание командира.
   - Ты чего развздыхался?
   - Хочу обратиться к младшему сержанту, - вздохнул Лихачев тяжелей прежнего, - только не могу осмелиться.
   - Чего тебе от него надо?
   - Просьба у меня. И от себя, и от остальных. От коллектива значит.
   Остальные перестали копать, коллектив заинтересовался.
   - Что-то вы тут натворили, пока я спал? - подозрительно оглядел своих орлов Ракитин.
   - За кого вы нас принимаете, товарищ сержант? - обиделся Лихачев. - Ничего мы не натворили. Просто поговорили немного с товарищем корреспондентом. Его заинтересовал наш шанцевый инструмент, и мы обменялись некоторыми соображениями об эстетике и символике предметов, с которыми постоянно имеем дело. А сейчас я подумал, что он мог неправильно нас понять, - Лихачев вздохнул четвертый раз. - Но мы считали, что он писарь. Если бы знали, что корреспондент, не тронули бы его.
   - Чего они накуролесили? - спросил сержант Бабочкина. - От них правды не добьешься.
   - Да ничего, - рассмеялся тот. - Все в порядке.
   - Вы уж извините нас, - обратился Лихачев к Бабочкину. - Мы совершенно случайно вас разыграли. А так, мы совсем другие и корреспондентов не трогаем. Посмотрите хоть бы на Афонина. Видите, как он глубоко все это переживает.
   Афонин ничего лучшего придумать не мог, как, следуя примеру Лихачева, глубоко вздохнуть. Глубокий вздох, по его мнению, должен был свидетельствовать о глубоком переживании и раскаянии. Но Бабочкин не поверил.
   - Или Опарин с его широкой бескорыстной душой и постоянным стремлением к достижению высоких результатов в труде и в бою! Разве он может обидеть человека?
   Опарин не знал, как изобразить широкую и бескорыстную душу. Он, на всякий случай, широко развел руками, показывая, что ничегошеньки-то у него нет, а если бы чего имел, то тут же совершенно бескорыстно отдал. А уж обидеть кого-нибудь, ему и в голову не придет. Опарину Бабочкин тоже не поверил.
   - А я так, вообще, не знаю, как позволил себе такую вольность, - пожал плечами Лихачев. - Чистая случайность. Уж мне-то вы можете поверить.
   На этот раз простодушные голубые глаза не сработали. Уж Лихачеву, Бабочкин был в этом уверен, ни в каком случае нельзя было верить.
   - Так как? - спросил Бабочкин Ракитина. - Поверить?
   - Твое дело, - ухмыльнулся Ракитин. - Я бы ни одному слову не поверил. Притворяются ягнятами. А так - волки. К ним свежий человек, если попадет, схарчат в два счета. И кости обглодают.
   - Зачем уж нас так, - запротестовал Лихачев.
   - А что, не правда?
   - Правда или неправда, мы же с командиром спорить не станем. Вы для нас авторитет, и подрывать его мы не можем.
   - Видишь, - обратился Ракитин к Бабочкину, - повернул так, что и слова ему не скажешь. Ягненок.
   - Ладно, уговорили. Только одно условие: чтобы больше никого и никогда.
   - За кого вы нас принимаете?! - возмутился Лихачев.
   - Да уж принимаю, - рассмеялся Бабочкин.
  
   * * *
  
   Они закончили копать укрытие для машины, желтую землю на бруствере укрыли для маскировки заранее припасенным дерном. Как раз в это время, как будто кто-то ожидал, пока они закончат работу, чтобы пожаловать в гости, послышался негромкий гул моторов. Потом, из видневшейся за рекой рощи, выползли два темных жука, которые вскоре оказались машинами с орудиями на прицепах.
   "Только взвод прислали, - понял Ракитин. - А обещали батарею и кухню". Он не мог понять, почему капитан Крылов обманул? А может и не обманул. Возможно, хотел послать батарею, да взять ее неоткуда. На других участках орудия нужны.
   Гул моторов нарастал, машины шли на хорошей скорости. Вскоре стали видны и солдаты, сидевшие в кузовах. Погромыхав на бревнах моста, взвод остановился невдалеке от орудия.
   Из кабины первой выпрыгнул молодой лейтенант. Был он пониже Ракитина ростом, где-то, наверно, метр семьдесят пять. Но скроен неплохо: талия тонкая, в груди широк, плечи, чувствовалось, крепкие. Лицо лейтенанта украшали большие серые глаза, по-юношески пухлые губы и курносый нос, на который, несмотря на осень, уселась стайка веснушек.
   Торс лейтенанта был густо опутан ремнями. Здесь и широкий поясной, стянувший талию, и неширокий ремень полевой сумки, портупея, охватившая длинными лапками грудь и спину, и повисший на шее ремень бинокля, и еще какие-то ремни, в которых сразу и разобраться трудно. Все они хорошо пахли новой кожей и поскрипывали. Каждый в своей тональности.
   Двигался лейтенант быстро и легко. Ему недавно девятнадцать стукнуло, и уже комбат! Три дня тому назад прибыл он в корпус из училища. Но огневой взвод не очень-то рассчитывал. И вдруг - комбат! Задача ясна: надо побыстрей стать отцом-командиром для своих солдат и покрыть славой доверенную ему батарею. Все это лейтенант собирался сделать, не откладывая, в самое ближайшее время.
   В своей новой сбруе лейтенант выглядел воинственно и лихо. Ему бы еще ментик, кивер, да коня - отчаянный получился бы гусар. Как на картинке в "Истории СССР". Сбруя сбруей, а в училище он считался курсантом серьезным и числился в отличниках. Артиллерийское училище, это вам не пехотное. Тут не только силенку надо иметь, пушку катить и снаряды таскать, но и мозги, чтобы осилить всю математику, без которой ни одну контрольную не решишь, ни один серьезный экзамен не осилишь. Кроме того, был он еще и командиром отделения. А, как известно, в военных училищах командирами отделений назначают не легкомысленных гусар, а курсантов, свято чтущих Устав и все его параграфы.
   - Можно курить! - отдал команду лейтенант.
   Солдаты, разминались после дороги, посыпались из машин. Лейтенант же, весело скрипнув ремнями, подошел к расчету и нашел глазами командира.
   - Сержант Ракитин?! Командир орудия?! - не то чтобы спросил, а скорее подтвердил лейтенант и личность Ракитина, и звание его, и место в служебной иерархии.
   - Так точно, сержант Ракитин, командир первого орудия третьей батареи.
   - Лейтенант Хаустов! - представился лейтенант. - Командир батареи, в которую входит теперь твое орудие, - лейтенант нахмурился, очевидно, чтобы подчеркнуть свою командирскую суровость, но глаза по-прежнему оставались веселыми.
   Ракитину было девятнадцать лет, как и новому комбату. Но выглядел он постарше, да и чувствовал себя старше. Пока лейтенант постигал премудрости тактики и стратегии в училище, Ракитин воевал. Год на фронте, в послужных списках, засчитывается за три года обычной службы. Наверно, надо засчитывать его и за три года обычной жизни.
   - Чем занят расчет? - поинтересовался лейтенант, хотя видел, еще когда машина подъезжала, что ничем расчет не занят. Стояли, разговаривали. Да и сейчас, с приездом начальства, солдаты не спешили заняться каким-нибудь делом или хотя бы создать видимость, что заняты работой. По-прежнему стояли, прислушивались к разговору. Лейтенант почувствовал в этом недостаточное уважение к командиру батареи, но промолчал, решил не затягивать узлы в первые минуты знакомства.
   "Играют в футбол! - хотел ответить Ракитин. - Не видит, что ли, стоят, слушают, о чем мы разговариваем. Капитан Лебедевский спросил бы: накормлены ли солдаты?"
   - Расчет занят земляными работами. Сейчас отдыхает, - доложил он.
   - И давно отдыхает? - намекнул лейтенант, что пора бы людям и за работу браться.
   - Недавно. - Ракитин намек понял, но подстраиваться под начальство не стал. - Расчет сегодня не получал пищу, - добавил он.
   - Как это, не получал? - удивился лейтенант. - Почему?
   - Нет у нас ничего. Вчера последние запасы прибрали.
   - Где кухня? - потребовал объяснения лейтенант.
   - Кухни нет уже третий день.
   - Чего же вы едите?
   - Сегодня еще ничего не ели. Я думал, с вами кухня приедет. Капитан Крылов обещал. Не знаете, где она?
   - О кухне ничего не знаю.
   Лейтенант задумался. Расчет надо накормить, это ему было ясно. Комбат о своих подчиненных должен заботиться и, в первую очередь накормить. А потом потребовать!
   - Солдат накормим, - заявил он.
   Лейтенант подозвал командиров вновь прибывших орудий. Их Ракитин не знал. Оба были в коротких, почти новых английских шинелях, с новыми сержантскими погонами. Значит, прибыли недавно. Но оба, чувствовалось, ребята бывалые. У того, который повыше, глаза прищуренные, злые, а левого уха вовсе нет. Видно осколком срезало. Он и самокрутку не бросил, когда шел к командиру. Держал сейчас в пальцах, отвернув ладонь. Другой пониже ростом, но широкий в кости, вроде Опарина. Лицо у него красное, обожженное ветрами. Смотрел он на лейтенанта из-под широких нависших бровей спокойно и уверенно.
   - Надо поделиться с товарищами продуктами, - сказал лейтенант. - Передайте сержанту Ракитину из своих запасов семь банок консервов и сухари. Этого хватит? - спросил он у Ракитина.
   - Хватит, - подтвердил тот. И подумал, что лейтенант хоть и молод, но напорист и соображает быстро.
   Сержанты переглянулись.
   - Нет у нас никакого запаса, - сказал тот, что повыше. - Обедать нечем.
   - Как так?! - удивился лейтенант Хаустов. - Я видел, как вы утром ели консервы и сухари.
   Высокий промолчал. Глядел на лейтенанта и молчал, как будто не слышал вопроса. Объясняться с командиром продолжил тот, который пониже.
   - Это нам утром на завтрак выдали, - объяснил он. - В обрез. А на обед ничего не дали. И запасов никаких нет. - Он неодобрительно посмотрел на лейтенанта: раз ты командир, то и обеспечь харчами.
   Высокий согласно кивнул. Потом посмотрел на без толку тлеющую самокрутку, поднес ее к губам и затянулся.
   Лейтенант Хаустов хорошо помнил, что отец-командир должен заботиться о солдатах. И еще лейтенант знал, что накормить солдат - святое дело. "Сначала накорми солдата, потом требуй от него!" - не раз говорил им генерал, начальник училища. И лейтенант пошел на крайний шаг, сознательно взял всю ответственность на себя.
   - Разрешаю использовать Неприкосновенный запас, - сказал он Ракитину. - И вам тоже, - это уже двум другим сержантам.
   Вот так пошел лейтенант Хаустов на нарушение Инструкций и Приказов, которые оговаривали, что Неприкосновенный запас может быть использован только в самых критических обстоятельствах. Он понимал, что обстоятельства еще далеко не самые критические, но решил, несмотря ни на что, солдат накормить.
   Не прошло еще и месяца после окончания училища, где Хаустов был одним из лучших курсантов, а он уже нарушил Устав и совершил этим своеобразный подвиг, ибо сознательно жертвовал своей незапятнанной репутацией и был уверен, что за нарушением неминуемо последует возмездие.
   Если бы сержанты поняли благородное движение души своего командира... Если бы почувствовали, чем жертвует он ради их благополучия...
   Что касается Ракитина, то он ничего, кроме досады, не почувствовал: "С Луны ты, что ли, свалился, - подумал он о своем командире. - Вот беда на нашу голову..." Видно, и другие сержанты подумали что-то похожее, потому что смотрели на командира батареи с удивлением.
   - Нет у нас неприкосновенного запаса, - ответил за всех Ракитин.
   Тот, что пониже, поддержал Ракитина кивком. Одноухий смотрел куда-то в сторону, не желая участвовать в пустом разговоре.
   Отсутствие Неприкосновенного запаса лейтенанту Хаустову не понравилось. Это было нарушением. И кто-то должен был нести ответственность.
   - Почему израсходовали?! - свел он брови. - Кто разрешил?
   - Не было у нас неприкосновенного запаса. Второй год воюю, а все без неприкосновенного запаса, - объяснил Ракитин.
   - Его где-то в другом месте едят, - сказал невысокий сержант.
   Одноухий по-прежнему молчал.
   Лейтенант Хаустов растерялся. Ему уже было не до того, голодны солдаты или нет. То, что он услышал, было неправильно. Оказалось, что один из Великих Законов Армии вовсе и не Закон, а так... одни разговоры. Это подрывало веру во все остальное. А без веры лейтенант пока не мог.
   - Нам можно идти? - спросил одноухий, докуривая цигарку.
   Лейтенант посмотрел на сержантов, припоминая, зачем позвал. Вспомнил и отпустил жестом руки.
   - А нам говорили... - как-то растерянно сообщил он Ракитину и замолчал. Не мог же он пожаловаться сержанту на то, что Армейские Законы не выполняются.
   - Вам там много кое-чего говорили, - не выдержал Ракитин. - Но ничего, привыкнете.
   - Привыкну, - согласился лейтенант. - Может быть, посмотрим ваши саперные работы?
   - Пойдемте, покажу, - предложил Ракитин.
   И лейтенант Хаустов послушно пошел за ним. Ремни его шикарной сбруи поскрипывали тихо и неуверенно.
   Укрытие для машины лейтенант уже видел, и Ракитин повел его к орудию. Комбат прошелся по пятачку, потом измерил его шагами, подсчитал что-то в уме и остался доволен. Затем вынул из кармана спичечный коробок и стал измерять высоту бруствера.
   "Чему их там только учат в училище? - подумал Ракитин. - Капитан Лебедевский прежде всего подошел бы к прицелу, проверил бы, не расшатался ли на кронштейне, прочно ли держится. Снял бы чехол, посмотрел, в чистоте ли здесь все, нет ли пыли, грязи".
   То, что лейтенант молод и не нюхал пороха, настроения Ракитину не повысило. Если такой полезет приказывать, как и что делать, по всем правилам, которым его обучали, загубит батарею. Не потому, что неправильно обучали. Просто учеба - одно дело, война - другое.
   Лейтенант позицией остался доволен. Про Неприкосновенный запас и голодных солдат уже забыл. Поэтому опять пришел в восторженное состояние, легко шагал по орудийному окопу, и ремни его амуниции поскрипывали весело.
   Но когда подошел к самому орудию и увидел, что ствол весь в оспинах от осколков, а в щите рваная рана - кулак пролезет, да еще пара дыр помельче, притих.
   - Давно? - спросил с уважением.
   - На прошлой неделе.
   - Потери есть?
   - Двоих убило.
   - А это? - лейтенант кивнул на повязку. - Тоже там?
   - И это тоже. Но ничего особенного. Царапина.
   - У тебя что, в расчете четыре человека осталось?
   - Прислали сегодня еще одного на пополнение. Писарь из штаба.
   - Пять - уже неплохо. Сам шестой. Почти полный расчет, - и это лейтенанта тоже порадовало.
   - Двух человек с пулеметом и ракетами надо направить впереди огневой. Вам в штабе говорили про ночную танковую атаку?
   - Да, - кивнул лейтенант. - Эту тему мы, правда, не проходили, - признался он, - но, думаю, управимся.
   - Мы тоже не проходили, - в тон ему сообщил Ракитин. - И тоже думаю - управимся. Но у орудия всего трое остаются, вместе со мной. Пришлось шофера с машины снять. Вчетвером сумеем стрелять нормально.
   - Шофера нельзя, - напомнил лейтенант Хаустов.
   "Начинается, - подумал Ракитин. - Уже полез, куда не надо. Прислали на мою больную голову".
   - Еще неизвестно, - сказал он, - понадобится ли после этого боя шофер. Может, и так получится, что шофер будет, а возить некого.
   Лейтенант промолчал. Будто и не слышал. Возможно, перенес разговор на другое время.
   Пойдем посмотрим, как вы подготовили укрытия для ракетчиков, - предложил он.
   Пошли. Ракитин показал. Потом ему пришлось ответить на разные вопросы, с очень часто встречавшимися словами: "почему?", да "зачем?", да "кто приказал?". И это не оттого, что лейтенант Хаустов плохо соображал. Соображал он хорошо, но слишком правильно. То, что они здесь делали, было для лейтенанта непривычным, выходило за рамки Правил и Инструкций. К счастью для Ракитина, Хаустов вскоре вспомнил, что еще в училище умные люди предупреждали: на фронте можно встретиться с любой неожиданностью и надо принимать решения, не предусмотренные Уставом. Но решил лично проверить, насколько этот объект "соответствует". Он спустился в окоп, пробежался по нему вперед-назад, потом сделал то же самое, низко пригнувшись. Завершив бега, встал на колено и изобразил человека, стреляющего из ручного пулемета.
   Ракитин ждал, пока лейтенант наиграется, и думал о том, что помочь новый командир ничем не сможет. Только бы не мешал приказами и советами. "Пусть он теми двумя орудиями занимается. Ему, чтобы покомандовать, двух орудий вполне достаточно".
   Лейтенант же, проверил все, что считал нужным, остался доволен и выполненной работой, и самим сержантом. Он легко выпрыгнул из окопа, отряхнул прилипшую к обмундированию земельку и поправил пилотку.
   - В штабе приказали такой окоп оборудовать? - спросил он.
   - Афонин придумал.
   - Кто такой? - Лейтенант наверняка ожидал услышать высокий чин хитроумного фортификатора.
   - Солдат нашего расчета.
   Командир не сразу, но все-таки переварил эту новость и с удовлетворением отметил, что солдаты ему попались толковые.
   - Надо поощрить, - решил он.
   - Надо, - согласился Ракитин.
   Энергия в лейтенанте бурлила и выплескивалась через край. Вместе с энергией выплескивались отдельные мысли и целые решения.
   - Надо копать дальше! - выплеснулась мысль. - Подтянуть окоп поближе к орудию.
   - Надо, - согласился Ракитин. Они и собирались продолжать здесь работу.
   - Другим орудиям копать траншеи не надо, - выплеснулось решение. - Орудия у нас по фронту растянутся метров на двести, не больше. Одной ракетой всю территорию перед ними осветить можно.
   - Не надо так не надо, - не стал спорить Ракитин. - Только без резерва останемся. Если с нашей группой что-нибудь случится, в темноте сидеть будем.
   Лейтенант промолчал. Не знал, что ответить сержанту, который согласился с ним и в то же время, вроде, не согласился. И решил ничего пока не уточнять. Вместо этого он снова начал задавать вопросы. Лейтенант Хаустов хотел все знать. И прежде всего: нельзя ли собрать местное население и вырыть противотанковый ров, выпустили ли "Боевой листок", провели ли комсомольское собрание, есть ли у расчета аппарат для установления проводной связи орудия с командным пунктом командира батареи? И еще многое, и разное. Только что не спросил: какая зима ожидается, морозная или теплая?
   Окончательно он сумел добить Ракитина тем, что обещал выбрать, во время предстоящего боя, несколько минут и прийти пострелять из такого заслуженного орудия. Он так и сказал "пострелять". И подмигнул еще при этом.
   Обстановка лейтенанта устраивала, а близость боя радовала и возбуждала.
   - Пошли, пора и остальным орудиям позицию занимать, - решил он. - Теперь все ясно.
   Ракитин не понял, что лейтенанту ясно, но пошел за ним.
   - По маши-и-нам! - пропел лейтенант Хаустов хорошим командирским голосом.
   - Пе-ервое орудие! Оборудовать позицию в ста метрах севернее установленного! Вто-орое ор-рудие! В ста метрах от первого!
   Машины развернулись и направились к назначенным точкам.
   Лейтенант спустился на "пятачок", где стояла пушка Ракитина, и присел на станину. Ракитин прошел за ним.
   - Ты вот что, сержант, пошли своих людей, пусть съездят в рощу, напилят десятка два кругляков. Будем оборудовать командный пункт, - велел лейтенант Хаустов.
   На кой черт ему нужен командный пункт во время ночного боя, Ракитин не понял, но позвал Опарина, передал ему приказ лейтенанта, и машина с солдатами уехала.
   - Этот чего остался? - спросил лейтенант. - Вон тот, рыжий, без гимнастерки.
   - Рыжий не наш. Корреспондент корпусной газеты Бабочкин, - не без удовольствия сообщил Ракитин.
   - Корреспондент! Чего ты мне сразу не сказал? - встревожился Хаустов. - Зачем он сюда приехал?
   Поскольку поступило два вопроса, Ракитин решил ответить на последний.
   - Про бой нашей батареи спрашивает. Когда нас танки на дороге нагнали. Говорит, что задание редактора.
   Лейтенант хотел спросить, что это за бой с танками, о котором он, командир батареи, ничего не знает, а корреспондент, человек здесь чужой, знает. И даже приехал, чтобы статью написать. Но не спросил, потому что Бабочкин в это время подошел к ним. Уже в гимнастерке и подпоясанный. Спрашивать при нем лейтенант посчитал неудобным.
   Бабочкин представился командиру батареи. Еще раз объяснил, с каким заданием приехал. Лейтенант благосклонно кивнул. Дал понять, что он в курсе и все будет в порядке. А если что-нибудь потребуется, то пусть корреспондент обращается прямо к нему. Непосредственно.
   Вообще-то хотелось лейтенанту Хаустову поговорить с корреспондентом, порасспрашивать его. Но, хоть тот и был всего-навсего младшим сержантом, не посмел, ибо, как и Ракитин, первый раз в жизни видел настоящего корреспондента и не знал, как с ним держаться, о чем можно с ним говорить и о чем не стоит. А то ведь напишет, потом хлопот не оберешься. Но на, всякий случай, сказал, что как только управится, непременно выберет время побеседовать. Пока занят. И быстро зашагал к другим орудиям, расчеты которых только начинали готовить позиции. Корреспондент должен был понять, что командиру батареи просто необходимо проследить за этим важным делом.
  
   * * *
  
   Ракитин и Бабочкин остались вдвоем, и корреспондент снова напомнил о своем задании. Ракитину не хотелось рассказывать. Слишком неожиданно и сумбурно все произошло. На своей, уже отвоеванной, территории появились вражеские танки и атаковали батарею в самый неудобный для нее момент, на марше. Дурацкая история. Но и отказать корреспонденту тоже было неудобно. Специально приехал.
   - Давай я про что-нибудь другое расскажу, - предложил Ракитин.
   - Вначале про тот бой, а потом можно и про все остальное. - Корреспонденту тоже деваться некуда. Редактор приказал, значит, надо собрать материал.
   - Не могу я тебе про тот бой рассказывать. Не могу и не хочу, - признался Ракитин.
   Бабочкин приуныл. Раз человек не хочет, да к тому же, еще и не может, его не заставишь. Но как быть с заданием редактора? Тот приказал побыстрей вернуться и готовить статью в номер. У редактора и в мыслях не было, что Бабочкин может не собрать материал... Что же у них произошло? Почему Ракитин не хочет рассказывать? И Бабочкин решил, что не уедет отсюда, пока не узнает. Не от Ракитина, так от других.
   Оба чувствовали себя неловко. Бабочкин, потому что приходилось лезть в душу человеку. Ракитин сочувствовал младшему сержанту, который полдня добирался сюда, копал вместе со всеми. И ранение у него есть. Свой парень. Понимает Ракитина. Хочет узнать, но не нажимает, хотя и мог бы.
   "Может, напишет правду? - подумал Ракитин. - Без "массового героизма". Ведь пишут некоторые правду. Может, он из таких. Потому и в чины не вышел. Корреспондент офицером должен быть, а этот младший сержант. Ребят не вернешь, и того, кто с разведкой прошлепал, не достанешь. Так хоть чтобы впредь думали, чтобы такого больше не допускали..."
   - Мы батареей ехали. Все четыре машины, четыре орудия, - неожиданно для Бабочкина, начал рассказывать Ракитин.
   Глядел он не на корреспондента, куда-то в сторону дороги. И видел сейчас свою батарею, видел, как плывут по дороге, пыля, машины, как послушно катятся за ними орудия. Солдаты сидят в кузовах: кто разговаривает, кто задумался, а кто дремлет...
   - Батарея шла в полном составе. Полк в последних боях понес большие потери, а нашей батарее повезло. Машины кое-где покарябало, но все на ходу. Щиты орудий в оспинах от осколков. Но тоже к бою готовы. И никаких потерь, ни одного серьезно раненого. Такое редко бывает, а нам последний месяц везло. Крупно везло.
   ...Орудие Ракитина находилось во главе колонны. Поэтому в кабине "студебеккера" устроился комбат Лебедевский. А Ракитин перебрался к расчету, в кузов.
   Капитан Лебедевский выделялся среди других офицеров полка. Большинство из них были лихими артиллеристами, носили фуражки набекрень, а кое-кто даже в "кубанках" щеголял. И, конечно, галифе. Разговаривали громко, командовали зычно и пили полулитровую кружку самогона в один дых. Так что трудно было отличить высокообразованного артиллерийского офицера от менее образованного пехотного.
   Капитан Лебедевский почти не пил, не употреблял ни единого матерного слова. И вид у него был совершенно не героический. Обмундирование, правда, сидело ладно, как положено, и ничего такого, что позволило бы усомниться в его храбрости или профессиональном мастерстве, он не делал. Был он худощавым и очень высоким, можно сказать, длинным - почти двухметровым. И ноги у него были длинные, и руки у него были длинные, и кисти рук у него были длинные, нос тоже длинный. А еще он всем, вплоть до только что прибывшего с пополнением ящичного, говорил "вы". Все это совершенно не вязалось с общепринятыми мерками для лихих артиллеристов, и всем остальным, из-за чего людей называют героическими личностями. Но капитана Лебедевского любили и уважали. И в батарее, и, кто знал, в полку, потому что был он редкой умницей, грамотным и удачливым артиллеристом.
   Вечерами, если солдатам было нечего делать, а у комбата выдавалось свободное время, вечерами, когда другие комбаты глушили водку, он приходил во взвод и разговаривал с солдатами. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Особенно солдаты любили говорить с ним о будущем - каким оно станет. И какими станут они сами. И кто кем будет... А потом он вынимал из полевой сумки томик стихов и читал вслух. Он и сам писал стихи здесь, на фронте. Стихи свои комбат тоже читал солдатам.
   Ракитин сидел возле самой кабины и глядел на длинную цепь автомашин, сумевших раньше артиллеристов выбраться на эту дорогу и теперь маячивших впереди.
   Куда шла батарея, Ракитин не знал. Приказали: "По машинам!" - и поехали. Служба солдатская, она так и идет от приказа до приказа. Тем и хороша. От лишних забот освобождает.
   - Ехали около часа. Погода стояла вполне подходящая. Не погода - подарок: все небо тучами забито. И никакой авиации. Ну ее в болото, эту авиацию...
   Солдаты на фронте интересуются погодой, пожалуй, еще больше, чем крестьяне в дни полевых работ. Лучше всего, считают они, когда небо плотно укрыто тучами.
   Конечно, хорошо, если пролетят над головами наши "ИЛы" или "Пешки" и накроют противника. Что тут у фрицев начинается: взрывы, огонь, дым! Славные сталинские соколы, когда штурмуют, такую кашу заваривают, что чертям тошно становится. И паника там в это время будь здоров! Для хорошего дела летная погода, конечно, нужна.
   А если не "ИЛы"? А если "юнкерсы"? Вот уж кого солдаты не любят. Летят, вроде бы, высоко и сторонкой пройти собираются. Только понадеешься, а они уже развернулись и пикируют. Бомбу за бомбой выкладывают. Прямо на голову, гады! Но этого подлым стервятникам еще и мало. Включают у себя какие-то сирены и при пикировании воют так, что душу выворачивают и подрывают моральный облик. Не у каждого нервы выдерживают. Хорошо, если бомба упадет где-нибудь далеко. А если рядом? Тогда кранты. Амба. И не в бою, а просто так, ни за что, ни про что...
   Солдаты предпочитают пасмурное небо.
   - Так и ехали. Обстановка спокойная. Впереди - наши, сзади - тем более наши, небо в облаках. Опасаться нечего. И местность хорошо просматривается. Степь.
   ... Рельеф этот стал для них привычным. Они больше месяца шли по таким местам, типичным для Украины: равнина, небольшая рощица, неказистая высотка, неширокая мелководная речушка с пологим левым и крутым правым берегом, бесконечно длинный извилистый овраг. Лесостепь, как в школьном учебнике географии.
   - Справа небольшая рощица осталась. Впереди, тоже справа, возвышенность. Кряж какой-то. Перед нами колонна автомашин, какой-то автобат. Снаряды везли танкам и горючее. Мы за ними, почти вплотную. А дорога как раз поворачивает за этот кряж. Вот посмотри...
   Ракитин подобрал небольшую щепку, отколовшуюся от ящика, и стал чертить ею на плотно утоптанной земле. Вначале провел длинную ровную линию, потом мягко повернул ее вправо.
   - Это - дорога. Здесь шла колонна автобата, - он обозначил несколько черточек на дороге. - А здесь - наша батарея. - Еще несколько черточек, но дальше от поворота. - Здесь, - он нарисовал неровный овал, как это принято на топографических картах, - роща. А здесь - высота, - справа от того места, где дорога поворачивала, он нарисовал несколько кругов, каждый последующий внутри первого. - Дорога за нее поворачивает, и отсюда не видно, куда она идет...
   - Понятно... На коленях у Бабочкина лежала полевая сумка, а на ней большой блокнот. Вслед за Ракитиным он набрасывал схему местности, записывал все, что говорил сержант.
   - Бензовозы и машины как раз заворачивали за эту высоту. Их на виду десятка два, наверно, и оставалось. А мы от поворота были еще метрах в двухстах или немного дальше. И вдруг с замыкающей нашу колонну машины (там командир второго взвода ехал) по ходу колонны - красная ракета. На марше одна красная ракета по курсу, вдоль идущей колонны означает: "Танки сзади!". Оборачиваюсь и вижу: из рощи фрицевские танки вываливают и на полном газу в нашу сторону шуруют. Сколько - не сообразил. Но много.
   Ракитин опять замолчал. Пытался поточней вспомнить, что было дальше, прикидывал, что стоит говорить корреспонденту, а чего не стоит.
   ...На фронте случается всякое, на то она и война. От неожиданности никто не избавлен, не застрахован. Но увидеть, вдруг, у себя за спиной, группу вражеских танков - это слишком даже для опытных солдат. Если бы хоть какое-нибудь укрытие... А в чистом поле, каким бы солдат ни был опытным и отчаянным, против танков он беззащитен. Если бы иметь в запасе хоть пяток минут, чтобы орудия развернуть, под сошники подкопать, снаряды подготовить... Не было этих пяти минут.
   Выход у артиллеристов был один: использовать особенности местности и свое преимущество в скорости. Рвануться вперед и укрыться за высоту. "Студебеккер" - машина с неплохой скоростью, и двести оставшихся до поворота метров для нее пустяк, секунды.
   Оторваться от танков, найти подходящее место, развернуться и встретить фрицевские танки огнем. И тут уж кто кого... Такое вот грамотное и разумное решение мог принять комбат Лебедевский.
   - Как в этой роще немецкие танки оказались? - спросил Бабочкин.
   - Кто их знает. - Ракитин осторожно дотронулся до повязки. Опять голова разболелась. - Наш участок фронта наступал. Каждый полк старался вырваться вперед. А что осталось в тылу - не их забота. Вторые эшелоны должны подмести. Не ударным же группировкам этим заниматься... Вот у фрицев группу танков и отрезали. Они затаились. Решили подождать, пока передовая отойдет. Потом с ходу ударить по нашим тылам и прорваться. Такая шальная танковая группа много беды наделать может.
   - Никто их не заметил?
   - Может, издали и видели, но приняли за своих.. А если бы ту рощу как следует разведали, то взяли бы ее в колечко и прошлись "Катюшами". Фрицы бы быстро лапки подняли. И никакой находчивости не надо было нашим проявлять, никакого массового героизма.
   Про "массовый героизм" и "находчивость" это Ракитин конкретно в адрес корреспондента выдал. Бабочкин понял и почувствовал себя несколько неуютно. Но проглотил.
   - Почему не разведали рощу? - задал он интересный вопрос.
   - Это не у меня надо спрашивать. Наше дело - танки встречать. На передовой, не в своем тылу. В тылу место занимают штабы, большое начальство. Их подальше разместили: ни автоматная очередь их там не достанет, ни снаряд. Это чтобы они спокойно думать могли и правильно решали, как нам воевать. Кто-то там не тем местом думал. Раздолбаи, понимаешь, есть в любом чине. Из-за раздолбайства мы и получили фрицевские танки у себя в тылу.
   - Удрать вы от них могли?
   - Могли, не могли, разве в этом дело? Могли, конечно. Но они бы от этого автобата мокрое место оставили. А без автобата худо пришлось бы всему корпусу. Танки без горючего и снарядов не танки, а мишени.
   - И вы приняли бой?
   - Приняли... - Ракитин задумался, прикидывал как поточней ответить. - Приняли. Но это не бой был. Не знаю, как и назвать. Просто комбат решил придержать танки и дать уйти автобату.
   ...На последних машинах автобата тоже увидели ракету и танки. Кто-то продублировал сигнал. Колонна пошла быстрей. Водители выдавливали из тихоходных машин все, что могли.
   Капитан Лебедевский приказал шоферу тормознуть, и не успела машина по-настоящему остановиться, как он оказался на дороге, поднял руку: приказал батарее остановиться.
   ...Ракитин не мешкая прыгнул из кузова, за ним привычно последовал расчет.
   - Ракитин! - крикнул комбат. - Обойди высотку и поднимись на нее. Ударь по танкам с фланга. Быстро! - И забыл про Ракитина: - Батарея, к бою!
   Как будто все у него было заранее продумано, заранее решено и распланировано. Таким он был, комбат Лебедевский.
   - Чтобы встретить танки огнем у расчетов оставались. считанные секунды, - продолжил Ракитин. - А встречать - в чистом поле. У танкистов и броня и маневр. А у орудийных расчетов ни брони, ни маневра. Любой снаряд - их снаряд, любая пуля - их пуля. Но стали разворачиваться. Только я этого уже не видел. Мне комбат приказал подняться на высотку и ударить по танкам с фланга. Отвлечь...
   - Почему тебе? - спросил Бабочкин. - Тебе лично доверял или расчет ваш самый опытный?
   - Ни то, ни другое. У нас в батарее все расчеты по огневой подготовке приблизительно одинаковые. А меня послал, потому что под рукой оказался, в первой машине. Оказался бы вместо меня другой - того послал бы.
   ...Только потом, когда машина рванулась вперед и скрылась за холмом, дошло до Ракитина, что оставил он на дороге свою батарею в самое трудное для нее время. И первая, появившаяся после этого мысль: "Вернуться к своим!" Еще один ствол. И если пропадать, так всем вместе. Но сильней душевного порыва оказалась привычка - не медля выполнить приказ командира.
   - Обошли мы кряж по дороге. Фрицы нас уже не видят. Стали подниматься. Уклон крутой, смотреть страшно. Но ползем...
   ...Машина, натужно урча, лезла на высоту. Не хотела она подниматься на такую крутизну. А может быть и не могла. Лихачев сжался, прилип к баранке и застыл. Весь вес "студера", давил на него. Мотор ревел, и казалось - вот-вот взорвется от непосильного напряжения или захлебнется от собственного рева.
   Чем гуще ревел мотор, тем сильней билось сердце у Ракитина. Боялся, что мотор не выдержит, что Лихачев не справится с машиной. С надеждой и мольбой смотрел на застывшее лицо шофера, на его белые от напряжения, впавшие щеки, острые скулы и капельку крови, стекавшую с прокушенной губы. Сейчас все зависело только от него. Ракитину хотелось кричать: "Давай! Давай, Лихачев! Жми!" Но он сдерживал себя, ибо боялся, что слова его могут отвлечь водителя, как-то помешать ему.
   Холм был слишком высоким и очень много времени прошло с той минуты, когда они начали подъем. Ракитин опасался, что там, у дороги, все уже кончилось. Но когда они поднялись на вершину холма, внизу ударили только первые выстрелы.
   - Лихачев - молодец. Вытянул машину. Я, когда вспоминаю, думаю, что он ее на косогор поднял не за счет мотора. Мотор на такой косогор "студер" не поднимет. А у Лихачева вроде бы какая-то непонятная сила появилась. Он как будто шел и тянул машину за собой на буксире. Вообще, Лихачев шофер не очень опытный, - не мог Ракитин сказать, что Лихачев шофер никудышный. - А в эти минуты он так машину вел, что не каждый опытный сумел бы. Не знаю, как это у него получилось. Бывают у человека моменты, когда он делает такое, чего в обычной обстановке ни в жисть бы не сумел. Видел бы ты в это время его лицо. Каменное. Лихачев хоть и трепло порядочное и ему бы не машину водить, а рисовать что-нибудь. Но в бою на него надеяться можно. Вытащил он нас все-таки на самый верх. А с вершины обзор хороший, все поле открылось...
   Он и сейчас видел это поле со всеми подробностями.
   Слева танки, серо-зелеными стальными глыбами на порыжевшей траве. Справа - батарейцы. Они перетащили орудия через кювет и тут же остались, у дороги. Только под сошники подкопали. И это делали уже под огнем, теряя драгоценные секунды. А на что-нибудь еще времени уже не оставалось. Дальше, в степи, стояли наши машины. Их отвели, чтобы не служили мишенями. Бой только-только начался.
   - Танков было многовато, семь штук. Они развернулись в цепь и пошли на орудия. Беспрерывно стреляют. И наши уже ведут огонь в таком темпе, что дай бог каждому. Один из танков хоть и ползет еще, но над ним черный дымок. Этот долго не продержится. У нас тоже потери: одно орудие на боку лежит. Прямое попадание. Это я так долго рассказываю, а там были секунды. Из кабины машины я все это увидел.
   ...Лихачев развернул "студер" и остановился, Ракитин побежал к орудию. Афонин уже был там. Они сняли пушку с крюка и стали ее разворачивать. Подоспели остальные. Лисицын и Рэм навалились на колеса. Бакурский, ухватился за станину.
   - Развернули орудие. Когда Афонин рядом, все легко получается. Он в бою соображает быстро. Я еще только подумаю, что надо сделать, а он уже делает. И в этот раз тоже.
   ...Афонин метнулся к машине, открыл борт, подхватил ящик со снарядами, поставил его возле орудия и вернулся к машине.
   - Отводи "студер"! - велел он Лихачева, который сидел на подножке и бессмысленно глядел куда-то в пустоту.
   - Не могу, - прохрипел шофер. - Руки у меня дрожат.
   - Сожгут! Отводи! - приказал Афонин.
   Ослушаться Афонина Лихачев не мог. Он тяжело оторвался от подножки и полез в кабину. А Афонин подхватил еще два ящика и понес их к орудию.
   - Я прикинул - далековато до танков, метров восемьсот. Для крупнокалиберной артиллерии не расстояние. А у нас прямая наводка. На такой дистанции вести огонь на поражение - дело дохлое. Танк, когда он на тебя идет, махина, громадина. А за восемьсот метров - спичечный коробок... И там внизу, у наших, тоже дела идут хреново.
   ...Хуже нет для артиллеристов, чем такой неожиданный бой, когда нет времени окопаться. В подобном бою у танкистов все преимущества. Встречный бой с танками для артиллеристов всегда тяжелый и чаще всего гибельный.
   - Нам бы ближе подойти и ударить наверняка. Но нельзя. В ту сторону тоже крутой склон. Орудие поставить на нем нельзя. Приехали, что называется...
   ...Получалось, что торопились они сюда зря. Помочь по-настоящему своей батарее не могли. Капитан Лебедевский, видно, не обратил внимания на склон. А может быть, и обратил, но не видел другого выхода. Понимал, что против семи танков неокопавшейся батарее не выстоять.
   - У нас еще одно орудие замолчало. Бой только начался, а из трех орудий одно осталось. И сколько там людей у третьего орудия, неизвестно. Отсюда не разобрать. Далеко. Хочешь не хочешь, надо открывать огонь. Если не попадем, то может, хоть отвлечем на себя пару машин.
   ...До чего муторно на душе было у Ракитина. И сейчас, когда вспоминает, тоже муторно.
   - У нас в расчете из старичков каждый может быть наводчиком. Когда на отдыхе стоим, отрабатываем. Комбат этого требовал беспрекословно. Чтобы полная взаимозаменяемость. Мало ли что может случиться в бою... Я это к тому, что Опарин остался на дороге со вторым взводом. У него там корешок, и, когда ехать собирались, я отпустил его. Кто мог знать, что такое случиться. А рванули мы вперед сразу, как только комбат приказал, и ждать, пока Опарин добежит до машины, не могли. К прицелу Лисицын стал. Тоже из старичков. Кудрявый, черный. Росточка небольшого, но крепкий, цепкий и глаз у него хороший.
   ...Ракитин определил расстояние, прикинул скорость танков и выдал данные для стрельбы. Лисицын повел стволом за быстро идущей машиной. Потом, обгоняя ее, выбросил ствол вперед. Выждал нужное время и нажал на спуск.
   Промазал. Вообще-то первым выстрелом попадают редко. Но тут такое дело, что надо было и поторопиться, и непременно попасть.
   Второй снаряд тоже прошел мимо. Но уже впереди танка. Хорошая получилась "вилка".
   Ракитин опять внес поправку и отдал команду:
   - Пять снарядов, беглый огонь!
   - Первым снарядом Лисицын влепил в танк. С бугра хорошо видно было, как танк этот, словно споткнулся: остановился и застыл. Танки видят плохо. В остальных машинах не поняли, что с фланга по ним ведет огонь еще одно орудие. Прут на то, что у дороги стоит.
   ...Вернулся Афонин еще с двумя ящиками. Наводчик пристрелялся, и расчет мог теперь работать нормально. Все зависело от наводчика.
   - Наше последнее орудие там, у дороги, стреляло со скоростью прямо немыслимой. Вокруг них разрывы, а они из орудия шпарят, как из автомата. У них не больше двух-трех секунд на выстрел уходило. Мы потом узнали, что сам комбат Лебедевский к прицелу встал. А заряжающим поставил Опарина. Во время боя все номера расчета важны, но главное, чтобы наводчик и заряжающий понимали друг друга и действовали, как один человек. Комбат Опарина уважал. Они и работали на пару. Остальные за ними тянулись. Потому орудие так быстро стрелять могло.
   Ракитин расстегнул воротничок гимнастерки. Не жаркая была погода, а ему стало душновато.
   - Еще в один танк они попали. Видно, снаряд пробил броню и угодил в боезапас. Там так рвануло... Башню вывернуло. Потом еще из одного танка густо дым пошел, и он остановился. Так они стреляли.
   ...А Лисицын снов стал мазать. Такое случается. Нервы не выдерживают. Посылает снаряд за снарядом - и все мимо. Рэм два раза снарядами бегал. Лихачев пришел в себя, тоже стал снаряды подносить. А Лисицын мазал. Когда такое получается, человека держать у прицела нельзя.
   - Долго у прицела стоять тяжело. Напряжение большое. Человек быстро устает. Я подменил Лисицына. Восемьсот метров на прямой наводке - расстояние где-то на пределе возможного. Не удивительно, что Лисицын столько маялся. Я по-настоящему это понял, когда сам стал к прицелу. Только с шестого снаряда подбил танк. И то, считаю, хорошо. А тут и третье орудие замолчало.
   ...Два оставшихся у немцев танка могли пойти вдогонку за колонной. Фрицы ведь тоже понимали, что это за колонна и что она значит для корпуса. Скорей всего, они из-за нее и вышли из рощи днем. Ночью они могли почти наверняка до линии фронта добраться. А там один рывок - и у своих... Этот бой длился считанные минуты. Тяжело нагруженные, тихоходные машины далеко уйти не могли. Но, отправляясь вдогонку за колонной, танкам надо было пройти мимо орудия Ракитина. Или через него.
   - Тут фрицы нас и заметили. Два танка у них осталось. Оба развернулись и пошли на нас.
   ...Ракитин осмотрел расчет. Все на своих местах. Два полных ящика снарядов лежало возле орудия. Достаточно. И не стоит стрелять за восемьсот метров. Пусть подойдут, чтобы наверняка. Он был уверен, что метров за четыреста-пятьсот не промахнется.
   - Танки тоже не стреляли. Видно, экономили боезапас. Хотели подойти поближе, чтобы ударить наверняка. Считали, что вдвоем с одним орудием управятся легко. Я тоже хотел наверняка. Тут уж - у кого нервы крепче.
   ...Ракитин вел ствол навстречу танку, что шел впереди, не выпуская его из перекрестия прицела. "Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть..." - отсчитывал он метры и мгновения. Танк прочно вписался в перекрестие и вырваться оттуда уже не мог. Промахнуться на таком расстоянии Ракитин тоже не мог.
   Наконец танк подошел на заветные четыреста метров.
   "Пора!" - решил Ракитин.
   Что-то блеснуло, громыхнуло. Очнулся он на земле. Лежал метрах в пяти от орудия. Отбросило взрывной волной.
   - Если бы я на полсекунды раньше успел, я бы его взял. Да что теперь говорить об этом. Он успел раньше. Меня взрывной волной на землю бросило, но чувствую - цел. Поднимаюсь. Соображаю хреново, но понимаю, что надо побыстрей к прицелу. Секунды идут... Вижу, там уже Афонин хозяйничает. Бакурский снаряд в казенник досылает. И Лихачев здесь. Больше никого не видно, ни Лисицына, ни Рэма. Потом увидел их. Оба лежат. Я тогда подумал, что ранило ребят... А в голове что-то заныло и стало тепло вот в этом месте, - Ракитин показал, где у него заныло. - Рукой дотронулся - мокро. Но боли я тогда не почувствовал. Да и ранение пустяковое, осколок вскользь прошел. Крови, правда, много было. Рукой рану зажал, а кровь течет, остановить не могу. Какой из меня наводчик. Сижу, смотрю. В это время Афонин и ударил. Потом перед самым орудием снаряд разорвался. Осколки, как градом, - по щиту. Опять наша громыхнула. И стало тихо. Это же Афонин. Два раза выстрелил, и двух танков нет. Понятно, на близком расстоянии попасть просто. Только какие нервы для этого надо иметь. Он завалил один танк за двести метров, а второй - всего-то метров за сто.
   ...Афонин приподнялся над щитом, оглядел два застывших перед орудием танка и остался доволен.
   - Быстро к машине! - велел он Лихачеву. - И сразу обратно. Воду тащи, бинты, аптечку, все, что есть.
   Лихачев умчался.
   - Приехал Лихачев. Бинты у нас у каждого в кармане. А на машине вода, йод. Афонин рану обмыл, йодом залил. Откуда-то пару таблеток стрептоцида достал. Раздавил их и порошком рану присыпал. Потом забинтовал. Вот эту чалму накрутил. Спрашиваю, что с Лисицыным и Рэмом?
   - Потеряли мы их, - докладывает Афонин.
   - Как?!
   - Тем снарядом, что тебя отбросило, их и накрыло.
   - Вот такая у нас служба Бабочкин... Такая жизнь. Как бой, так непременно кого-то теряем. А в поле, у орудий, тоже наши лежат... Хорошие ребята и все молодые. Стариков в противотанковой артиллерии не держат, только молодых. Не знаю, может так и надо. Наверно есть какие-то соображения по этому поводу у тех, кто занимается комплектованием личного состава.
   - Положили мы в машину Лисицына и Рема, укрыли их плащ-палаткой. Прицепили орудие и поехали к тому месту, где наша батарея осталась. Куликово поле. Один на другом лежат. Хорошо санинструктор уцелел. Раненых перевязывает. Кто может, помогает ему. Машины наши, что в степь уходили, вернулись. Опарин цел, ни единой царапины. Возле комбата стоит. Тот на спине лежит, гимнастерка в крови. А лицо спокойное и грустное. Такое лицо у него бывало, когда он стихи нам читал. Девять человек там уцелело. Двенадцать раненых и семь убитых. И мы два человека потеряли. Такой вот бой...
   Ракитин замолчал и снова уставился куда-то в сторону дороги, будто ожидал там кого-то увидеть. Рассказал все, вроде бы на душе должно от этого легче стать. Но почему-то не стало.
   - Да, тяжело вам досталось, - посочувствовал Бабочкин, - Это же надо, такая случайность...
   - Никакой случайности, - устал Ракитин от этого разговора. - Рощу не разведали - вот и нет батареи. Девять человек потеряли.
   - Разберутся. Найдут виноватых и накажут, - попытался утешить его Бабочкин.
   - Держи карман шире. Разбежались наказывать. Кого накажут? Кто накажет? И кому это нужно, чтобы кого-то наказали? Мы же имеем героический бой батареи капитана Лебедевского с превосходящими силами противника. Потеряли всего три орудия, а уничтожили аж семь танков. На этом примере, сколько людей воспитать можно.
   Ракитин говорил то, что хотел сказать, что должен был сказать этому корреспонденту из корпусной газеты и любому, кому угодно.
   - Если бы их пропустили... Если бы они колонну разгромили и оставили без боеприпасов и горючего танковый корпус, тогда бы и разобрались, и наказали. Комбата Лебедевского за то, что допустил. И командира полка за то, что плохо своего комбата воспитал. Их бы наказали. И еще нашли бы кого-нибудь... А сейчас никого наказывать не станут. Никому это не нужно.
   - Я напишу. Все как было напишу, всю правду, - уверенно заявил Бабочкин. - Тогда разберутся, кто виноват. Найдут.
   - Так и напишешь, как я рассказал?
   - Так и напишу.
   Бабочкин вспомнил разговор с редактором. Нужна была статья о героизме и самоотверженности, а не о том, почему батарея погибла. И еще неизвестно, пропустит ли редактор такое. А над редактором еще Политотдел... Но сказать об этом Ракитину он не смог.
   - Хорошо бы, - Ракитин почему-то считал, что если в газете напечатают, то разберутся. - Только ребятам, что там остались, легче от этого не станет.
  
   * * *
  
   Расчету Ракитина, который подготовил "пятачок" для своего орудия и, вообще, уже окопался, комбат доверил возведение командного пункта.
   Это был его первый в жизни КП, и Хаустов намеревался создавать его по всем правилам военно-инженерного искусства.
   - Напоминаю некоторые размеры, - объявил лейтенант. - И назвал для начала не более десяти таких, которые, по его мнению, солдаты непременно должны учитывать, приступая к работе. - Называю, чтобы освежить в памяти. Вы их и так, конечно, знаете. Кто повторит?
   Заблуждался лейтенант Хаустов, слишком хорошо он думал о своих подчиненных, и Афонину пришлось разочаровать командира.
   - Да нет, товарищ лейтенант... Не сумеем повторить, - протянул он. - Мы, товарищ лейтенант, столько запомнить не можем. Это записывать надо. А у нас, - он дотронулся ладонями до карманов, - ни карандашей, ни бумаги.
   - Как вы раньше командные пункты создавали? - удивился Хаустов.
   - На глазок, - сообщил Опарин. Не стал говорить, что таким дурным делом, ни разу им заниматься не приходилось.
   Молодой комбат не поверил Опарину, потому что КП сооружение серьезное и его "на глазок" не создашь. Он посмотрел на Лихачева, ясные глаза которого утверждали, что от этого человека можно ожидать только правды. И ничего, кроме правды.
   - Да, на глазок, - выдал правду Лихачев, в ответ на немой вопрос лейтенанта.
   - Больше такого у нас не будет, - решительно сообщил лейтенант Хаустов. - Мы станем создавать все необходимые полевые сооружения такими, какими их положено создавать, согласно правилам и инженерным расчетам, выдерживая размеры и направления (в училище этому вопросу уделяли серьезное внимание). Понятно?
   - Так точно, понятно! - подтвердил от имени всего расчета Лихачев. - Будем создавать такими, какими положено создавать!
   - Выдерживать размеры и направления! - поддержал товарища Дрозд, который постепенно вписывался в жизнь расчета.
   - Слушайте и запоминайте, - лейтенант беспощадно высыпал на солдат размеры будущего фортификационного сооружения. Может быть и не все, но самые важные. Размеры эти - лейтенант с радостью убедился - он великолепно помнил, хотя свериться с конспектами лекций сейчас не мог. Все конспекты он отправил домой, с просьбой сберечь до конца войны. На фронте они могли потеряться, а дома будут в сохранности.
   Солдаты терпеливо ждали, пока лейтенант закончит.
   - Запомнили?.. - спросил Хаустов и, не дождавшись ответа, продолжил: - Все эти размеры относятся к малому командному пункту, предназначенному для руководства огнем батареи. Вам, артиллеристам, это положено знать назубок. Без этих знаний вы не сумеете построить простейшее инженерное сооружение.
   Солдаты и не пытались запомнить. Обходились без этих размеров до сих пор и дальше собирались без них обходиться. И комбат Лебедевский без КП обходился. Но промолчали. И только Лихачев, демонстрируя перед новым комбатом свое послушание и усердие, простодушно заявил:
   - Никак нет, товарищ лейтенант! Не запомнили! Поскольку запомнить такое количество размеров сразу для нетренированного ума просто невозможно. Вы их выдавайте нам постепенно: сегодня один размер, завтра другой, мы их понемногу и запомним. Мы, таким образом, за год триста шестьдесят пять размеров сумеем запомнить.
   Такой была их первая встреча, таким - первый разговор, которым Хаустов остался не совсем доволен. Оказалось, что солдаты, которыми ему предстоит командовать, очень многого не знают. Но собой лейтенант Хаустов остался доволен. Он убедился, что знания, полученные в училище, не пропадут даром. Он передаст их своим подчиненным и сделает из них грамотных в фортификации и других науках солдат, какими и должны быть настоящие артиллеристы, которые служат в его батарее.
   - Хорошо, будем учиться на ходу, - бодро объявил лейтенант.
   Он подхватил у Дрозда лопату, используя ее как мерительный инструмент, быстро установил размеры ямы под командный пункт, легким пунктиром наметил периметр и вернул лопату Дрозду. Затем еще раз выдал основные размеры, которые должны соблюдать солдаты, и легко поскрипывая ремнями, умчался к другим расчетам. Те рыли пятачки для орудий и без него могли сделать все не так, как положено.
   Теперь лейтенант Хаустов мог получить свою первую в жизни настоящую характеристику. Не такую, как в училище составляли, не такую, как писали в штабе. Да и где угодно. Везде они одинаковые, до тоски однообразные. Год рождения, национальность, партийность... А потом, как положено: "не привлекался", "активно участвовал"... Далее в том же духе: "морально устойчив", "политически грамотен", "Коммунистической партии предан"... И, наконец: "рекомендуется"... Одну на всех можно писать, под копирку. Только фамилию и национальность менять надо. Остальное все едино. Как и положено.
   Здесь, на передовой, характеристика составляется по-иному, каждому своя, непохожая на другие. Причем партийность, национальность и политическая грамотность в ней совершенно не учитываются.
   - Это не комбат Лебедевский, - определил, глядя вслед стремительно вышагивающему лейтенанту, Афонин. - Хоть и дали ему батарею, не комбат.
   - Нам после капитана Лебедевского любой комбат не комбатом будет, - резонно заметил Опарин.
   - Молодой... Опыта нет... - отметил Бакурский.
   - Зеленый - это верно, - согласился Опарин. - Но парень вроде неплохой. Видели, как он за лопату ухватился. Умеет ее в руках держать.
   - На минуту и взял, - ухмыльнулся Дрозд.
   - Но взял. Ты подожди, он еще с нами копать станет.
   - Вот и плохо, - проворчал Афонин. - Комбат с солдатами копать не должен. Что здесь хорошего?
   - Пока зеленый, непременно должен покопать, - объяснил Опарин. - Как в кино. Созреет - перестанет.
   - Что вы на него взъелись? - заступился за лейтенанта Лихачев. - Молодой, шустрый и безвредный. И память у него хорошая. Все размеры КП назвал.
   - Знает он много, - согласился Дрозд, - но очень самоуверенный. Наверняка в училище отличником считался. - И нельзя было понять по его тону, хорошо ли это, если человек отличник, или плохо.
   Обсудили и эту проблему. Решили, что если дельный и порядочный человек, то может быть и отличником. Ничего страшного.
   - Командир тоже человек, имеет право быть разным, - рассудил Лихачев.
   - Парень не вредный, но опыта у него нет, - обратил внимание на главный, по его мнению, недостаток нового комбата, Афонин. - боюсь, не стал бы он в бою командовать. Начнет приказывать, как и что...
   - В бою без приказа нельзя. Без приказа никто не будет знать, что делать, - высказал мудрость, почерпнутую в штабе за письменным столом, Дрозд.
   - В бою надо приказывать только тогда, когда без приказа обойтись нельзя, не согласился с ним Опарин.
   - Зачем тогда командир нужен? - не мог понять писарь.. - Во время боя командир зачем?
   - Как раз затем, чтобы не приказывать, - пояснил Опарин. - Приказать все, что надо, он должен до боя. А во время боя наблюдать. Чтобы ему все точки были видны, все люди. И противник тоже. И если что-нибудь неожиданное случится, тут он должен быстро сообразить, что делать дальше. А если все нормально идет, дергать солдат не надо. Запутает их и сам запутается. Такое вот кино...
   - Я как раз об этом, - подтвердил Афонин. - Меньше бы он приказывал, пока в деле не разобрался.
   - Ладно, братья-славяне, - подвел итог Опарин. - Деваться нам некуда. Служить придется под его началом. И неизвестно, что из него выйдет. Может, путевый командир получится. Не комбат Лебедевский, конечно, но командир. Его пока по-умному учить еще нашему делу надо. Посмотрим, каким он будет в бою.
   Такую получил Хаустов характеристику. Достаточно удовлетворительную. С сочувствием отнеслись к молодому лейтенанту. А что касается должности: "Временно считать командиром батареи".
   После первого боя другая будет у него характеристика. И что касается должности, то могут утвердить, но могут и не утвердить.
  
   * * *
  
   Земляные работы солдаты закончили быстро. Яму под командный пункт вырыть - не позицию для орудия подготовить, работа недолгая. Потом стали подбирать бревна для наката. Лейтенант Хаустов снова появился. Не надеялся, что без него сумеют сделать все, как положено. Он пару раз оббежал вокруг будущего командного пункта, оценил проделанную работу визуально, и усомнился в достаточной высоте насыпи. Остановился, измерил и убедился, что глазомер его не подвел. Согласно наставлению по инженерным работам, пяти сантиметров не хватало, значит - непорядок. Но голос не повысил, приказал досыпать недостающее. Досыпали. Потом досыпали в другом месте и в третьем, там, где недостарались. В четвертом и пятом подрезать пришлось. Перестарались, лишнего насыпали. Но никто не ворчал, потому что подсыпать да подрезать - это не работа. Лихачев же, делал вид, что принимает все всерьез, пошлепал ладонью по брустверу и произнес:
   - Так воевать - совсем другое дело. Жалко раньше нас никто такому не учил, такого не показывал.
   Лейтенант не мог предположить, что над правилами инженерных работ, разработанными и утвержденными специалистами в самых высоких чинах, можно шутить, и принял его слова всерьез. Одухотворенный тем, как близко к сердцу этот простодушный солдат принимает его указания, он произнес маленькую речь о том, как важна точность в артиллерии. Именно в артиллерии и прежде всего в артиллерии. Потом популярно разъяснил, как надо держать пилу, как пилить стволы деревьев на накат, какого размера должны быть отрезки бревен, как их подгонять друг к другу и как крепить. Много интересного узнали от него солдаты.
   Обогащенные этими знаниями, они распилили доставленные из рощи стволы, подтесали их, чтобы плотно прилегали друг к другу, и уложили в два наката, крышей блиндажа. Оставалось только скрепить их и засыпать сверху землей.
   - Скреплять надо скобами, - подсказал лейтенант.
   - Нету скоб, - сообщил Опарин.
   - Почему нет? - потребовал объяснений лейтенант.
   После окончания училища это был первый день, когда лейтенант Хаустов столкнулся с обыденной фронтовой жизнью. И так вот, с ходу, понять некоторые простые вещи не мог. Время для этого требовалось. Опарину пришлось объяснять, почему на фронте, случается, нет скоб, чтобы скрепить бревна наката. Объяснил. А главное - Хаустов понял.
   Вместе начали искать выход из положения. Подумали и вспомнили, что на машине должен быть большой кусок проволоки, как раз подходящей для такого дела.
   В кузове машины можно было найти немало разнообразного добра. В него собирали и складывали не только то, что нужно, и не столько то, что нужно, а все, что могло когда-нибудь пригодиться. А у каждого члена расчета был свой вкус и свое мнение о том, что может пригодиться в дальнейшем. И забивали машину различным имуществом так, что в ней, бывало, не повернешься. Когда доходило до этого, сержант Ракитин в очень понятных каждому выражениях напоминал, что их машина есть боевая единица гвардейского полка, а не свалка барахла, и не помойка. И устраивал "великий шмон".
   Он влезал в кузов и собственноручно выбрасывал почти все подряд, называя при этом имена барахольщиков, определяя степень их жадности и бестолковости. Тут же он давал им бескорыстные советы, как они могут использовать во фронтовой обстановке оцинкованную банную шайку, сломанный дамский зонтик, эмалированный чайник без носика и ручки и многое другое, столь же редкостное, что он обнаруживал в кузове "боевой единицы гвардейского полка".
   Расчет наблюдал, постанывал от сожаления, похохатывал над неожиданными советами. И удивлялись солдаты, как могло попасть на машину столько ненужных им еще сто лет вещей.
   Последний "великий шмон" проходил давно, и проволока лежала на том месте, где ее положили. Дождалась своего часа. Лихачев, которому был доверен поиск, вскоре принес ее.
   Опарин крепко стянул проволокой один из углов наката, хотел обломать ее, но пятимиллиметровая стальная проволока гнулась плохо.
   - Дай топор, отрублю, - попросил он Бакурского.
   - Чего топор тупить, - вмешался Афонин. - Топором проволоку не рубят. Ну-ка, я ножом...
   Все, кроме Хаустова и Дрозда, знали, какой у Афонина нож. Не раз видели его в деле. Но подошли посмотреть, как он будет рубить проволоку.
   Афонин как будто не замечал этого всеобщего интереса. Он вытащил нож из чехла, с маху ударил и легко рассек толстый прут. На косом срезе потемневшей от времени проволоки серебром заблестел металл.
   Передавая нож друг другу, солдаты стали рассматривать его и не нашли на лезвии ни зазубринки, ни щербинки.
   Лейтенант Хаустов впервые видел такой замечательный нож. Он взял его у солдат и тоже с интересом стал рассматривать. Лезвие было широким и блестящим. С одной стороны его шел замысловатый узор из сплетенных трав, листьев и цветов. На другой - какие-то письмена нерусские: черточки, запятые, скобки... Рукоятка выточена из пожелтевшей от времени кости какого-то животного. На лезвии не было даже маленькой зазубрины. А ведь лейтенант только что видел, как Афонин разрубил толстую стальную проволоку. Хаустов обхватил рукоять пальцами и почувствовал, насколько плотно сидит она в руке.
   Лейтенанту едва минуло двадцать лет. И никогда в жизни не имел он такого великолепного ножа. Сейчас, когда он стал командиром батареи, ему принадлежал весь мир. Все, кроме этого ножа. Можно представить, как ему захотелось иметь этот нож...
   - Послушай, Афонин, подари-ка ты мне этот нож, - не попросил, а предложил лейтенант Хаустов. А как еще комбату разговаривать с солдатом?
   Многие в батарее знали о легендарном ноже и завидовали Афонину. Но ни у кого и в мыслях не было попросить его у Афонина даже на полчаса. Знали, не даст. Всем было известно, что нож этот - подарок от деда. А тому - его дед подарил. И этому тоже дед. Так он и переходил у Афониных от одного охотника к другому. Знали, что выкован он из какой-то особенной стали и закален хитрым мастером.
   Афонин пронес свой нож через все запасные полки, пересылки и госпитали. Даже через санпропускники, где входишь в баню, в чем мать родила и выходишь в том же наряде, но уже через другую дверь. Ничего своего, что осталось в предбаннике, никогда уже больше не увидишь. Нож Афонин пронес и там, неизвестно каким чудом. А ведь охотников до хороших вещей везде имелось немало.
   Лихачев услышал предложение комбата и усмехнулся. А Опарин насторожился. Знал он настырных молодых лейтенантов, которые только-только до власти дорвались. И ничего хорошего не ожидал.
   Афонину такое предложение делали не впервые.
   - Этот нож вам ни к чему, товарищ лейтенант, - отказал он командиру.
   Хаустова отказ не огорчил. Слишком хорош был нож, и он понимал, что хозяин его так сразу не отдаст. Но был уверен, что получит нож в любом случае. Отступать не собирался. Пусть Афонин покочевряжится... Никуда он не денется, все равно придется отдать.
   В училище лейтенант был командиром отделения и еще там усвоил, что командир может приказать своим подчиненным все, что захочет, и потребовать от них всего, что пожелает. В пределах закона, конечно. Но у законов такие пределы, что объехать их вполне можно. Так им в училище и объясняли. И представляли их будущую службу, как компенсацию за все трудности, которые они испытывали, за беспощадность, с которой к ним относились в училище.
   - Тебе, значит, к чему, а мне ни к чему? - лейтенант смотрел на Афонина доброжелательно но строго: должен же солдат понять, что нож отдать придется.
   Неожиданно вмешался Опарин.
   - Это у него от деда подарок. Нож у них семейный. Его нельзя отдавать.
   - Не-ельзя... - поддержал Бакурский.
   Лихачев тоже не смог промолчать.
   - Товарищ лейтенант, зачем вам этот нож? - улыбнулся он командиру. - Вам же не надо рубить проволоку и резать фрицев. У вас высокая должность. Хотите, я вам свой складной подарю. Шикарный ножище. В нем два лезвия и штопор есть. Такой длинный штопор, что любую бутылку можно открыть. В прифронтовой обстановке вещь незаменимая. Мне вся батарея завидует. В других батареях не завидуют, только потому что ничего про этот нож не знают. А вам отдам. Для вас не жалко.
   Лейтенант кое-как стерпел вмешательство и явную вольность рядовых Опарина и Бакурского. Но в предложении рядового Лихачева почувствовал издевку. Особенно задели его слова про штопор. И лейтенант Хаустов вспыхнул от гнева. Сначала уши у него покраснели, затем лицо залилось краской, потом еще и шея. Они указывали ему, как себя вести! Они его поучали! Подшучивали над ним! "Разболтались они здесь. Это же коллективка! - обвинил он солдат и тут же определил приговор: - На губу их... всех! Снять ремни и на губу, строем! На пять суток каждого! Вздумали с командиром батарей пререкаться!" Затем, немного остыл и подумал о том, что перед боем сажать солдат на губу не следует. И только потом до него дошло, где он находится, и что нет здесь никакой губы, и посадить он никого не может.
   - Молчать, когда старший по званию разговаривает! - выкрикнул он, и в голосе у него появились визгливые нотки.
   Солдаты молча глядели на лейтенанта Хаустова. Удивились и его словами, и тоном, и криком. Давно с ними никто так не разговаривал. Становилось ясно, что ничем хорошим история эта кончиться не могла, потому что лейтенант уперся, и будет требовать нож, а Афонин его не отдаст. Опарин при этом не смолчит. Лихачев и Бакурский тоже. Причем нож в этот момент находился у лейтенанта, и, как его забрать, тоже было непонятно. Не отбирать же силой. Кончиться могло плохо. И для лейтенанта, и для расчета. Надо было звать на помощь Ракитина. И хорошо, что корреспондент здесь оказался. Парень вроде бы порядочный. Должен поддержать. При нем лейтенант зарываться не посмеет. А дальше видно будет.
   Опарин кивнул Лихачеву, показал на орудие, где Ракитин разговаривал с корреспондентом. Лихачев понял и бегом припустился к командиру.
   А Хаустов ляпнул визгливое: "Молчать!" и почувствовал - не так пошло... Солдаты на него не так смотрят, офицеры это чувствуют сразу. Не сердито, нет... Не сердито и не зло. С удивлением разглядывали они лейтенанта, как будто впервые видели. Вспомнил, как его предупреждали: фронт - это тебе не училище, на фронте с подчиненными надо по-хорошему. Станешь выпендриваться - тебе же хуже будет... И понял - сорвался. Нельзя так. И кричать нельзя. И отбирать нож нельзя. Надо по-хорошему забрать у этого Афонина нож. Но забрать.
   - Если жалко подарить, - с укоризной сказал он Афонину, - то давай махнемся. Я тебе бинокль за него дам. Подороже твоего ножа будет. Классная оптика. Семикратный. И футляр из настоящей кожи. Новый.
   Командиру батареи без бинокля нельзя. Но лейтенант Хаустов все правильно прикинул. Когда бинокль понадобится, а это произойдет в первом же бою, попросит его у Афонина. Ненадолго. И все дела. А нож можно не отдавать.
   - Мне бинокль не нужен, - отказался Афонин.
   Не прошло, меняться солдат не захотел.
   - Знаешь, что я тебе скажу, Афонин, - перешел лейтенант Хаустов на официальный командирский тон. - Тебе выдано все необходимое оружие, которое по чину и должности положено. А нож не оружие, и носить его ты не имеешь права. Если бы командование считало нужным, всем бы ножи выдали. И все солдаты бы сейчас с ножами бегали, как разбойники. Представляете себе такую картину? - обратился он к остальным солдатам, и даже улыбнулся, потому что картина, по его мнению, намечалась смешная.
   - Мне этот нож нужен, - не стал спорить Афонин.
   - Консервы открывать? - презрительно поджал губы лейтенант.
   - Нет. Это метательный нож. Оружие.
   Тут как раз подоспели Ракитин и Бабочкин. За ними, успевший их посветить Лихачев.
   Ракитин посмотрел на Опарина. Тот взглядом же дал понять, что ничего серьезного еще не произошло, но сержанту самая пора вмешаться.
   Появление командира орудия Хаустова не смутило. В конце концов, он не только имел право, но и обязан был изъять у солдата этот нож, который армейским оружием не является. А вот корреспондент корпусной газеты был здесь ни к чему. Мало ли что тот вздумает написать? Приехал за материалом о героизме расчета. А здесь что-то вроде конфликта. Но Хаустов командир батарей, а Афонин рядовой. Даже ежу понятно, кого из них надо считать правым. Корреспонденты тоже должны поддерживать субординацию, помогать командованию.
   - Да вот, беседую с рядовым Афониным, - повернулся лейтенант к сержантам. - Объясняю, что нельзя советскому солдату освободителю ходить с ножом, как какому-нибудь бандиту. Мирных жителей пугать. Что о нем люди подумают. А он мне твердит, что нож - это его личное оружие...
   Лейтенант покачал головой, вроде пожаловался: какую только чепуху не приходится выслушивать командирам от своих подчиненных.
   - У кого это, ответь мне, Афонин, оружием является нож? Только ты сначала подумай хорошо, потом ответишь.
   Афонин думать над этим вопросом не стал, но и ответить, тоже не успел. Опарин опередил.
   - Так это же метательный нож. Боевое оружие, - перешел он дорогу лейтенанту Хаустову, не опасаясь последствий. Он вообще-то никого не боялся. А этого молодого петушащегося лейтенанта - тем более.
   - И заступник есть, - снисходительно улыбнулся лейтенант.
   Пока пожар не разгорелся, надо было объяснить лейтенанту все, рассказать историю ножа. Но Ракитин тоже не успел. В разговор вмешался Бабочкин. Вначале он хотел воспользоваться своим независимым положением и сказать этому лейтенанту пару ласковых. Но потом решил, что не стоит. Тоже можно втык получить от вышестоящих. Лучше свернуть все, не задевая самолюбия лейтенанта.
   - Метательный нож?! - притворился он, будто не понял, что здесь назревает конфликт. - Эт-то интересно. Солдат, который владеет искусством метать нож. Это может быть материалом для статьи! А нельзя ли посмотреть, как им действуют?
   - Вот и я говорю, - поддержал корреспондента Хаустов. - С таким ножом надо уметь обращаться и каждому солдату ходить с ножом не следует.
   Лейтенант поглядел на Афонина, который и ростом не отличался и, в великоватой для него гимнастерке, казался неуклюжим. Хаустов понял, что сейчас все и кончится. И даже, в какой-то степени, был благодарен корреспонденту за то, что тот нашел столь простой выход из положения. Афонин и Опарин пытаются повесить на уши лапшу. Не на того нарвались. Не подумали, что имеют дело с комбатом. Да, не просто с лейтенантом, а с комбатом. И это уже совсем другой коленкор. А Афонин бросить нож не сумеет. Надо будет у него и чехол забрать. Хороший чехол.
   - Покажи, как ты его бросаешь, - добрым тоном отца-командира приказал он Афонину. - Нам это интересно. Слышал, что товарищ корреспондент сказал? - отрезал он Афонину последнюю возможность для отступления.
   Хаустов протянул Афонину нож. Тот взял его, внимательно осмотрел, как будто опасался, что, пока нож был у лейтенанта, с ним могло что-нибудь случиться, и опустил в чехол.
   - Это можно, - согласился он.
   - Вон, видишь, обрезок ствола за бровкой. Это фриц ползет. Бросай, - предложил лейтенант.
   В ползущего на таком расстоянии не попасть, - отказался Афонин. - Угол не тот.
   Получалось именно так, как лейтенант и предполагал. Он посмотрел на корреспондента, кивнул, дал тому понять, как нелегко быть командиром батареи.
   - Угол не тот... Сейчас будет тот. Мы его на попа поставим, и угол сразу станет, таким, как нужно. Ну-ка, поставьте чурбан! - приказал лейтенант.
   Опарин пошел ставить чурбан на попа. И Лихачев с ним увязался. Знали они, как бросает нож Афонин. Но на всякий случай поставили метра на два поближе.
   - Теперь бросай, - приказал лейтенант, когда солдаты вернулись. - Теперь угол у нас "тот".
   Афонин не стал вступать в разговор. Сквозь полуопущенные веки он посмотрел на полутораметровый обрезок бревна, определяя расстояние. Переступил с ноги на ногу раз, другой. И вдруг, неожиданно для лейтенанта, и даже для своих товарищей, которые знали эти афонинские штучки, рука его взметнулась вверх (никто не заметил, как он вынул нож из чехла), в воздухе что-то блеснуло, и тут же раздался глухой удар. Чурбан упал, будто его сильно толкнули. А Афонин стоял, как и до броска. Вроде бы неуклюжий и неповоротливый.
   - Наповал, - сказал Опарин. - Как в кино.
   Все, вслед за лейтенантом, пошли к чурбану, и с удовольствием смотрели, как тот Хаустов с трудом вытаскивает нож, лезвие которого глубоко вошло в дерево. Потом вернулись к Афонину.
   - Силен! - похвалил корреспондент Бабочкин. - Напишу! Непременно напишу, как ты нож бросаешь. Оружие! Ты мне потом все расскажешь.
   - Расскажу, - согласился Афонин.
   Неуютно почувствовал себя лейтенант Хаустов. В руках ведь был нож. Был и сплыл.
   - На, держи свое боевое оружие, - отдал он нож Афонину. И понял, что расстается навсегда.
   Афонин, как и в прошлый раз, внимательно осмотрел нож и только потом опустил его в чехол.
   - Ты где так научился? - спросил лейтенант.
   - Места у нас глухие, - объяснил Афонин. - Горы, тайга. Глаз надо иметь точный и руку твердую, а то пропадешь.
   - Меня научить мог бы?
   - Нет, учиться надо с детства, - объяснил Афонин. - Взрослого уже нельзя научить по-настоящему.
   В устной характеристике лейтенанта Хаустова прибавилось еще несколько строчек, не особенно его украшающих.
  
  
   ВЕЧЕР
  
   Ракитин остановился у дальнего края окопа и стал разглядывать расположение батареи. Свое орудие он так и не нашел, не увидел. Представлял, где оно стоит, и вроде бы на этом месте что-то темнело: не то полоска верхней части щита, не то черточка опущенного к земле длинного ствола. Но чтобы такое увидеть, надо точно знать, что там находится орудие. А если не знаешь, то и не подумаешь. Машину тоже хорошо врыли в землю и замаскировали.
   У остальных орудий еще копали, и там, даже на таком расстоянии, выделялась на фоне одноцветной тусклой травы взрытая земля, отливающая в одних местах желтизной глины, а в других - серо-белым цветом щебенки. На этом фоне темнели пушки и автомашины, фигурки работающих людей.
   Теперь три орудия перекрывали дорогу. И Ракитин, вроде, бы мог чувствовать себя гораздо уверенней. Но он понимал всю непрочность этой позиции. Чтобы перекрыть дорогу и все подступы к мосту, нужна пехота. Без пехоты орудия здесь, как колья без бредня. Автоматчикам просочиться - дело несложное. Просочатся - считай, нет батареи. А нет батареи, захватят фрицы мост.
   Только вряд ли пришлют сюда и пехоту. Для орудий полных расчетов собрать не смогли. Даже штаб подчистили, писарей в строй турнули, но все равно набрать не могут.
   Ракитин попытался представить, как пойдут танки. Не психи же фрицы, чтобы в темноте гнать машины по степи. По степи, ночью... таких дров можно наломать... Значит, пойдут по дороге. По дороге можно и в темноте, с малой подсветкой. Но что это за атака, если танки гуськом поползут, один за другим? Значит, когда подойдут поближе, развернутся - и по степи. Тогда и фары включат. В темноте на танке не очень-то разгонишься. Но и по фарам много не настреляешь... Хорошо бы врезать им до того, как развернутся, пока они все вместе, на дороге.
   А как им врежешь? Капитан Лебедевский что-нибудь придумал бы. Этот, новый, что он может? Если бы заминировать подходы к орудиям... Видел однажды Ракитин, как немецкие танки зарюхались на минное поле. Половина машин там и осталась. Остальные развернулись и "цум хаузэ". Устроить бы такое.
   Он представил себе заминированную дорогу. От дороги, как крылья невода, метров двести вправо и влево, отходят минные поля. А концы их загибаются в сторону противника. Такой мешок может получиться - ни один танк не выберется.
   Потом он увидел лейтенанта Хаустова, своего командира. Лейтенант шагал легко и быстро. Так быстро, что новая полевая сумка даже немного отставала от стремительного лейтенанта. И, отмечая каждый шаг, победно пели охватывающие комбата новые ремни.
   - О чем задумался, сержант? - Лейтенант остановился, ремни получили передышку. - Как отсюда маскировочка?
   - Неплохо. Нашего орудия не видно. Остальные расчеты еще копают.
   - Я присмотрю за ними, - доверительно сообщил лейтенант. - Хорошая маскировка, понимаешь, залог успеха. - И тут же укорил: - А у тебя люди бездельничают. Оборудовал бы запасную позицию.
   - Зачем? - спросил Ракитин.
   - Как зачем? Чтобы люди не стояли. - Лейтенант Хаустов хорошо помнил мысль, которую постоянно вдалбливали ему в училище: "Солдат должен быть постоянно занят!"
   - Пусть отдохнут. Потом потянем траншею дальше, - ответил Ракитин. - Запасной все равно не попользуемся, не успеем.
   Сам еще раз подумал: "какой он еще зеленый, этот лейтенант. Таких зеленых, бегающих, в первом бою достает. Жалко, если в первом же бою... А может, обойдется и со временем вырастет из него настоящий командир".
   - Здесь мины бы поставить. - Он понимал, что лейтенант не поможет минами. Так сказал, для разговора. - Тогда бы мы их встретили. Вот, посмотрите, что может получиться...
   Ракитин присел на корточки и пальцем на земле набросал схему минного поля, по которой танки должны оказаться в мешке. Ни вперед им, ни назад, ни в сторону свернуть.
   - Красиво, - признал лейтенант. - Окружение противника при помощи минного поля. Полное уничтожение танковой колонны. А ты, Ракитин, я гляжу, тактик. Тебе в училище надо. Способности у тебя есть, но без училища далеко не пойдешь. Там подготовочку дают - будь здоров!
   - Тактик или не тактик, - Ракитин поймал себя на том, что ему приятна похвала зеленого лейтенанта, и удивился этому, - а мин у нас все равно нет. И саперов нет.
   - Да, - согласился лейтенант. - И противотанковый ров неплохо бы вырыть. Я и размеры помню. Только времени у нас для этого нет. - Хаустов реально оценивал возможности подчиненных и понимал, что противотанковый ров они, как бы ни торопились, до вечера вырыть не успеют... - Но ты не волнуйся, Ракитин, - успокоил он сержанта. - Мы их умоем.
   Ракитину от этого "умоем" легче не стало. "А что бы придумал капитан Лебедевский? - снова вспомнил он прежнего комбата. - Непременно ведь что-нибудь придумал бы. Надо их остановить хотя бы ненадолго. Но как остановишь, если мин нет? Не гранатами же? А почему бы и не гранатами..."
   - Ты чего задумался? - окликнул его Хаустов.
   - Кажется, что-то может получиться, товарищ лейтенант...
   Хаустов с недоверием поглядел на сержанта. Хоть и назвал он его только что тактиком, но понимал, что сержант ничего дельного предложить не может.
   - Это мы с вами знаем, что минного поля нет, а фрицы не знают.
   - Ну и что? - скрипнул ремнями лейтенант. - Нам от этого никакой пользы.
   - Не скажите... Если они подумают, что нарвались на минное поле, то остановятся. Хотя бы на полминуты.
   - С чего бы они так подумали?
   - Сделаем, чтобы подумали, будто нарвались на мины, если у тех расчетов, - Ракитин кивнул в сторону вновь прибывших орудий, - есть противотанковые гранаты.
   - Как это? - заинтересовался лейтенант.
   - Фугас заложим. Три-четыре противотанковые гранаты в одной связке. У нас щель недалеко от дороги. Заложим на дороге фугас и проволоку до щели протянем. Когда танк к нужному месту подойдет, ребята за провод дернут, сорвут чеку. Рванет как следует. Они непременно подумают, что здесь мины и остановятся. Потом разворачиваться будут медленно, осторожно. Мы ведем огонь.
   - Неплохо, - признал лейтенант. - Послушай, Ракитин, а если два фугаса заложить! Сразу два танка уничтожим. Давай два заложим. Или три! - не мог он остановиться.
   - Не знаю. Может, и можно... Подумать надо.
   - Подумаем, - решил лейтенант. - Пойдем гранаты собирать. У тебя сколько гранат?
   - У нас в расчете ни одной не осталось.
   - Чего же это вы?
   - Что было израсходовали. Нас гранатами не особенно балуют.
   - Ладно, у тебя нет, в других расчетах найдутся, - Хаустов был оптимистом.
   Он позвал командиров орудий и приказал принести все имеющиеся гранаты. Решил, что если не хватит противотанковых, то можно обойтись и связками ручных.
   Сержанты были без шинелей, в расстегнутых гимнастерках. Копали вместе с солдатами. Высокий, без уха, сказал, что гранат в расчете нет ни одной. Тот, что пониже, вспомнил, что одна РГДэшка должна быть.
   Идея терпела крах. И лейтенанту Хаустову это не понравилось.
   - Проявите солдатскую находчивость! - приказал он. - Через десять минут принести гранаты. Особенно противотанковые. - А Ракитину ничего не приказал. Ракитин становился любимчиком командира батареи.
   "Прояви солдатскую находчивость!" - такой приказ слышал лейтенант не раз в училище от старшины и от помкомвзвода. И не раз сам отдавал его подчиненным. Это значило найти бесхозное или купить. Украсть, наконец, но не попасться. Одним словом - достать.
   Десять минут прошли. Но проявить солдатскую находчивость сержанты не смогли. Не у кого и негде было ее проявить. Принесли одну РГДэшку на двоих, чем немало разочаровали командира батареи.
   - Какие вы сержанты, если такого простого задания выполнить не можете! - отчитал их лейтенант Хаустов. - Ничего вам поручить нельзя. И гимнастерки у вас расстегнуты. Вам до настоящих сержантов еще расти и расти. Идите...
   И сержанты "ушли расти". Они так и не поняли, где, в безлюдной степи, могли они достать зачем-то понадобившиеся лейтенанту гранаты.
   - Хорошая была идея, - сказал Хаустов, Ракитину. - Но пока не проходит. Я еще около нее посоображаю. Ты тоже поразмышляй. Если чего-нибудь придумаешь, приходи, обмозгуем. Ты, вообще, Ракитин, если что, советуйся. Смелей советуйся.
  
   * * *
  
   - Еще кто-то к нам пылит, - Опарин с интересом посмотрел за реку, в сторону рощи, из которой выкатили две автомашины. - Наверно, одна с писарями, другая с корреспондентами. Смотри, братва, пополнение к нам мчится. Сейчас здесь весело станет, как в кино.
   Братва стала смотреть, прикидывала, кто бы это в действительности мог быть.
   - Орудия, - определил ставший к этому времени специалистом в области артиллерии Дрозд.
   - Ничего подобного, - опроверг его другой крупный специалист - Лихачев. - Идут натуральные ЗИСы, а на ЗИСах пушки не возят.
   Может, у них кухни на прицепе, - пошутил с некоторой долей надежды Опарин. - Две кухни. Нам в самый раз, чтобы по-настоящему порубать.
   - Пехота, сказал Афонин.
   - Какая это может быть пехота? Пехоту на полуторках возят, - возразил Лихачев. - А здесь - ЗИСы.
   Машины вышли на изгиб дороги и стало видно, что на прицепе у них ничего нет, ни орудий, ни, к сожалению, кухонь. А в кузовах густо сидят солдаты.
   - И вправду, пехота, - удивился Опарин. - Командир, знаешь, а я ведь сомневался, когда ты сказал, что пехотура будет.
   - Зря сомневался, - ответил Ракитин, хотя в этом он сам сомневался более чем Опарин.
   Машины ветром промчались по мосту, развернулись и остановились. Из кабины передней выглянул офицер в фуражке с красным околышем, задержался ненадолго на подножке, оглядел открывшуюся перед ним панораму. Потом сошел на землю, отдал команду, и приехавшие с ним люди полезли через борта.
   Ракитин не мог понять, кто это такие? Пехота не пехота, а черт знает кто... Судя по всему, вряд ли они были даже из одной части. Разношерстный какой-то народ: и совсем молодые, и усатые дяди, и мужички, которым порядком за сорок.
   Здесь были солдаты в шинелях, в бушлатах и телогрейках. Одни красовались в каких-то кожаных курточках, другие были в черных комбинезонах и танкистских шлемах. И оружие тоже - как будто его собрали, где только можно: винтовки со штыками, кавалерийские карабины, автоматы. У троих - ручные пулеметы.
   - Наверно, здесь кино снимать будут, - не выдержал Опарин.
   - Точно, - поддержал Лихачев. - Будни партизанского отряда в годы гражданской войны.
   А лейтенант Хаустов уже легкой рысью добрался до приехавшего офицера. Доложил. Потом они заговорили о чем-то. Приехавший коротко спрашивал. Хаустов говорил, говорил. Чувствовалось - подробно отвечал на вопросы. И Ракитин понял, что новый по чину старше, чем их командир. Ничего хорошего это не предвещало. Мало того, что в бою станет командовать комбат, не нюхавший пороха, так и над ним еще будет какое-то не артиллерийское начальство.
   Офицеры тем временем вдоволь наговорились и направились к орудию Ракитина. Ракитин не поторопился навстречу. Командир от орудия не бегает. Если начальство заявилось, командир его возле орудия и встречает, как хозяин возле дома.
   Когда офицеры подошли достаточно близко, Ракитин рассмотрел, что у приехавшего погоны старшего лейтенанта. Следом за старшим лейтенантом мягко переступал младший сержант в кожаной курточке. Худощавый и высокий, он заметно сутулился. И от этого казалось, что сержант пригнулся и вот-вот прыгнет.
   - Товарищ старший лейтенант, орудийный расчет находится на отдыхе! - доложил Ракитин. - Командир орудия сержант Ракитин.
   Старший лейтенант оказался ростом пониже Ракитина. Подтянутый и стройный, он двигался быстро и легко, и угадывалась в нем немалая сила. Из-под козырька надвинутой на лоб фуражки смотрели пронзительные черные глаза. На левой щеке от виска до подбородка протянулась красная ниточка тоненького шрама, - этот не из училища, - понял Ракитин. - Этот повоевал... - В левой руке он держал ветку, очищенную от листьев, которой то и дело постукивал по голенищу.
   - Это хорошо, что на отдыхе. - Старший лейтенант поздоровался с Ракитиным за руку: - Старший лейтенант Кречетов. Буду руководить этим участком обороны. Надо понимать, сержант, если солдаты отдыхают, то к бою все готово?
   - Никак нет, - доложил Ракитин. - Передышка.
   - Понятно. С левым флангом у тебя как? Только давай без "так точно". Ты мне все обстоятельно расскажи. Толком: что, где и как. Нам здесь воевать.
   Левый фланг, берег реки Ракитин, когда приехали сюда, исходил, осмотрел, всю траву здесь истоптал.
   - Река нас прикрывает, - сказал он. - До нее метров двести. Место ровное, если танк захочет проскочить, мы его первым снарядом накроем.
   - Значит, за левый фланг ты, сержант, спокоен?
   - Нет, товарищ старший лейтенант. Берег крутой, что внизу делается, не видно. А там под обрывом полоска земли. Пехота вполне пройти может. Если пройдут, орудию конец.
   Не добавил, что тогда и всей батарее конец. Это и так понятно.
   - Так-так, - протянул Кречетов. - Пойдем, посмотрим твою водную преграду, - и пошел к реке. Хаустов и Ракитин за ним.
   Кречетов вышел на косогор, огляделся. Подобрал камень, бросил его на середину речушки. Прошелся, вглядываясь в воду, будто пытался определить глубину. Потом заглянул с крутого обрыва вниз. И Хаустов заглянул.
   - Говоришь, могут обойти?
   - Могут, товарищ старший лейтенант. Они здесь отступали, значит, с местностью знакомы.
   Кречетов хмыкнул, оценивающе оглядел сержанта и, кажется, остался доволен.
   - Прав. Соображает, лейтенант, у тебя командир орудия. И знаешь, они под берегом непременно попытаются пройти. Не устроить ли нам здесь их автоматчикам засаду? Как думаешь? - Как будто он нуждался в мнении лейтенанта.
   - Неплохо, - согласился Хаустов.
   - Решено. Встретим их здесь. И напоим.
   Старший лейтенант Кречетов Ракитину понравился. Спрашивал про главное. В мелочах не копался.
   - Со снарядами как?
   - Комплект.
   - Фугасные есть?
   - Только бронебойные.
   Старший лейтенант поморщился. Это его не устраивало. Ракитина это тоже не устраивало.
   - В людях уверен? - немного помолчав, вновь задал вопрос Кречетов.
   - Уверен.
   - Хорошо, что уверен. Пойдем, посмотрим, что у тебя за народ.
   Они пошли к выстроившемуся в шеренгу на краю орудийного окопа расчету. В сторонке стоял младший сержант Бабочкин.
   - Это что за птица? - прицелился в него черным глазом старший лейтенант. - Почему не в строю?
   - Корреспондент газеты "За Родину", - доложил Хаустов.
   - Зачем?
   Спросил, как будто перед ним был не корреспондент, а обычный младший сержант. Солдаты смотрели с любопытством. Ждали: что сейчас будет?
   Но ничего не случилось. Бабочкин и вопрос, и резкий тон, которым он был задан, воспринял совершенно спокойно.
   - Задание редактора - описать бой артиллеристов с вражескими танками.
   - Хочешь моего совета: бери автомат и садись в окоп, - все еще резковато, но уже вполне доброжелательно сказал старший лейтенант. - А то становись к орудию. Место, думаю, найдется. Вот тогда и сумеешь написать, как и что. И почем здесь фунт лиха. Если будешь в сторонке на КП сидеть с блокнотом, ничего у тебя не получится. И писанина твоя никому не нужна будет. Сержант, найдется ему место у орудия?
   - Найдется. Но ему дано задание про прошедший бой написать, - попытался объяснить Ракитин.
   - Как он напишет, если он тот бой не видел! - возмутился Кречетов. - Из пальца высосет?! Кому он нужен, такой рассказ? Ты на передовую попал, так радуйся, - повернулся он к корреспонденту. - Сам услышишь, как пули свистят. Сам постреляешь по фрицам. Тогда напишешь. Правду напишешь. То, что надо. А тебе что, не хочется фрица пулей встретить?
   - Хочется, - сказал Бабочкин.
   - Другое дело. Чужой винтовкой не воюют. Самому надо стрелять по врагу, который топчет твою землю. И пиши тогда, сколько хочешь.
   Потом старший лейтенант подошел к маленькой, всего из пяти человек, шеренге.
   - Как дела, боги войны?
   Боги, слышавшие, как он причесывал корреспондента, помалкивали.
   - Стесняетесь, что ли? - Кречетов постучал веткой по голенищу. - А по физиономиям не видно, что особенно стеснительные. Вот ты, - остановился он возле Опарина. - Ты чего такой кислый? Что мешает радоваться? Скоро сумеешь врезать фрицам. Может, сапоги жмут, так ты разуйся.
   - Я и обутый с ними управлюсь. - Опарину шутка старшего лейтенанта не понравилась. - Обутому даже сподручней. Мне бы только пожрать как следует.
   - Давно воюешь?
   - Всю войну и воюю.
   - Так пора бы тебе знать, что перед боем наедаться нельзя, - почти ласково разъяснил Кречетов. Он уважал тех, которые всю войну воевали.
   - А я не поп, чтобы поститься сутками. Мне наркомовский паек положен, - не сробел Опарин перед строгим старшим лейтенантом.
   - Кухни трое суток нет. А сухари еще вчера кончились, - внес ясность Ракитин.
   - Чего же вы молчали! - рассердился Кречетов. - Батарея трое суток не кормлена?!
   - Только этот расчет, - доложил лейтенант Хаустов. - Остальные завтракали сегодня. В штабе обещали, что пришлют кухню. Но вот нет.
   - Ясно... - если бы Опарин знал, о чем подумал сейчас старший лейтенант, ему бы это понравилось. Хмурый Кречетов между тем прошелся взглядом по лицам не менее хмурых солдат. - Хотя, смотрю я, не очень-то вы отощали... Воробейчик! - позвал он.
   - Слушаюсь! - Возник перед Кречетовым младший сержант в кожаной курточке.
   - Надо как следует накормить артиллеристов. Выбери из своих запасов чего-нибудь, покалорийней.
   - Слушаюсь, выбрать покалорийней, - повторил Воробейчик.
   - Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? - вмешался Опарин.
   - Ну-ну, обращайся. Чего тебе еще надо?
   - Товарищ старший лейтенант, на кой хрен нам калории!? Прикажите, пусть нам сала дадут.
   - Эге... - старший лейтенант с уважением посмотрел на солдата. - Фамилия?
   - Рядовой Опарин! - рявкнул солдат.
   - Опарин, значит... Такую просьбу надо уважить. Воробейчик, отставить калории. Поищи-ка в своем хозяйстве сало.
   Лихачев не сводил глаз с Кречетова. Это был тот самый лейтенант, который делал из него шофера. Только он стал старшим лейтенантом. И не хромал. А манера говорить та же. И те же прожигающие насквозь глаза. И шрам на щеке... Лихачев, когда увидел его, обрадовался. Но Кречетов, хоть и посмотрел на Лихачева несколько раз, ни слова не сказал. Значит не унал. Солдат этому не удивился. Сколько таких, как он, прошло через руки старшего лейтенанта. Наверно, сотни. Не может же он всех запомнить. Хотя Лихачеву от того, что его не узнали, стало немного обидно.
   - Это что еще за штучки-ножички? - спросил старший лейтенант, неодобрительно оглядывая Афонина.
   Солдаты насторожились. Этот, если решит отобрать нож, отберет. Как бы Афонин ни вертелся - отберет. Но сам Афонин, как всегда, был спокоен.
   - Личное оружие, - ответил он.
   - Кто же тебе такое личное оружие выдал? Где ты им разжился?
   - Батя посоветовал взять. Я его из дома захватил.
   - Со своей шашкой на войну, - Глаза старшего лейтенанта не предвещали ничего хорошего.
   - Это метательный нож, - полез на выручку Ракитин. - Он его метров за пятнадцать всаживает так, что потом еле вытащишь.
   - Сам видел, - подтвердил лейтенант Хаустов.
   - Дополнительным оружием владеешь? - Металл в голосе старшего лейтенанта исчез.
   - Владею.
   - В фашиста бросать приходилось или так играешь?
   - Приходилось.
   - Это хорошо, что владеешь, - окончательно сменил гнев на милость старший лейтенант. - Дополнительное оружие всегда может пригодиться, если им владеешь, как следует. А ты почему не в разведке? В артиллерию затесался.
   - Направили, значит, надо служить, - рассудил Афонин.
   - Ты бы попросился, доказал.
   Афонин совершенно по-штатски пожал плечами.
   - Ладно, разберемся. Война еще не кончилась, время у нас есть. - И Кречетов шагнул к стоящему рядом с Афониным Бакурскому.
   - Ты каким дополнительным оружием владеешь? - спросил он будто не замечая, что лицо солдата изуродовано огнем.
   - Ручной... пу-пулемет... - Бакурский старался выговаривать слова как можно четче и понятней.
   - В бегущего фашиста попадешь? - прищурился Кречетов.
   Бакурский в ответ усмехнулся. Так прямо и усмехнулся, впервые, наверно, за все то время, что служил в расчете. Как будто забыл про ожог. Но лицо от улыбки перекосилось, стало еще страшней. А старший лейтенант поймал эту улыбку и улыбнулся в ответ. Тоже впервые с тех пор, как прибыл на батарею.
   - Пушка пушкой, но кажется мне, что нынче ночью и пулемет твой пригодится. Так что ты, браток, не подведи.
   Бакурский согласно кивнул. Старший лейтенант принял этот его ответ как должное и перешел к Дрозду.
   - Новенький? - определил он. - Откуда взялся?
   - Из штаба полка.
   - В штабе, значит, околачивался. Бросай ты эту привычку по штабам ошиваться. Там настоящему солдату делать нечего. Хочешь после войны как человек жить и каждому спокойно в глаза смотреть - иди в окопы. Бей захватчиков. И будешь ты чувствовать себя человеком, потому что долг свой перед Родиной выполнил. Все мы перед Родиной в долгу. Фамилия?
   - Дрозд.
   - Понял, Дрозд?
   - Понял, товарищ старший лейтенант!
   - Хорошо. Воюй, Дрозд. Воюй!
   Кречетов постоял, разглядывая Дрозда и, возможно, прикидывая, сколько тот навоюет. Так, видно, и не решил окончательно. Постучал прутиком по голенищу и перешел к шоферу.
   - Ты как существуешь, Лихачев? - строго спросил он у водителя.
   Лихачева будто теплом обдало от этого знакомого строгого тона. Так ему стало приятно, что старший лейтенант его не забыл.
   - Хорошо существую, товарищ старший лейтенант, - радостно отрапортовал он.
   - Ты, смотрю я, на солдата стал похож, - отметил Кречетов. - Прибыл к нам фитюлька фитюлькой. Шея тонкая, как бычий хвост. А сейчас солдат. Какую машину водишь?
   - "Студер", товарищ старший лейтенант.
   - Доволен машиной?
   - Капиталистическая, товарищ старший лейтенант. Они наши классовые враги и всякое нам подсовывают.
   - Не крути носом, Лихачев, хорошая машина. Побьем фашиста, наделаем своих, социалистических. Те лучше будут. Дай только срок.
   Лихачев повел плечами и склонил голову набок, вроде бы давая этим понять, что срок он дает. И раз такое дело, то готов подождать хороших социалистических машин.
   - Как воюет? Труса не празднует? - спросил старший лейтенант у Ракитина.
   - Смел, - похвалил шофера сержант. - Рвется к орудию. Хочет сам по танкам стрелять.
   - Желание понятное и похвальное. Сержант, думаю - такое желание и поддержать бы следовало. Представляешь, после войны вернется парень домой, а там девчата, одна другой краше. И какая-нибудь непременно спросит: "Что ты, милый, на фронте делал?" - "Пушку возил". - "И все?" Они же, девчата, в основном люди гражданские. Не понимают, что такое - пушку возить. При таком разговоре должен человек иметь возможность сказать: "Пушку возил, и танк подбил!" - тут за ним любая девчонка пойдет, только выбирай. Дай ему, сержант, танк подбить, чтобы он после войны самую хорошую кралю увести мог.
   - Дадим, - обещал Ракитин.
  
   * * *
  
   Старший лейтенант Кречетов раньше воевал в пехоте, в том же танковом корпусе, где имелись небольшие стрелковые части. Был он командиром взвода автоматчиков, потом - отдельной стрелковой роты. Роту себе сколотил такую, не рота - ударный кулак. Хоть в прорыв первой бросай, хоть на острие обороны ставь. А уж когда танковый десант нужен, командиры бригад наперебой просили выделить кречетовских автоматчиков.
   Когда после ранения смог ходить, сбежал из госпиталя в свой корпус. Правда, толку от этого вышло немного. Не давали ему назначения, потому что понимали - с дважды пробитой осколками и не совсем еще подлеченной ногой много он в пехоте не навоюет. Но не знали, куда девать. А Кречетов каждое утро являлся в штаб, околачивался там весь день и требовал направить в часть. И порядком всем поднадоел.
   Однажды кто-то полистал его документы повнимательней, и оказалось, что был Кречетов до армии шофером. Тут же поручили ему набрать из призывников команду водителей для корпуса и организовать их обучение. Кречетов быстро управился с этим делом, вернулся, и снова стал всем надоедать.
   Тут как раз подорвался на мине командир одного из автобатов. Чтобы избавиться от назойливого лейтенанта, сунули его временно туда. Не по чину, конечно. Командир автобата - должность майорская. Но временно ведь. Пока настоящего командира не подберут. И чтобы глаза мозолить перестал.
   Шел Кречетов на свою новую службу, опираясь на палочку. Без особой охоты шел. Автобат не боевая часть. Горючее и снаряды возить - не танковым десантом командовать. Но рассудил: лучше уж автобат, чем подпирать стенки в штабе.
   Походил Кречетов по расположению автобата. Часовой его не остановил, дежурный не окликнул. Шляется чего-то хромой лейтенант, ну и пусть... А Кречетов на машины посмотрел, к людям приценился и озверел, потому что не автобат ему дали, а бардак. Да еще такой, в котором о порядке никто и не слышал. И мебель никудышная. Какой же это порядок, если четвертая часть машин на приколе, а солдаты небритые и ходят вразвалочку, как опоенные кобылы. И решил Кречетов хромать обратно в штаб, отказываться от назначения.
   Но уйти не успел - ввязался в разговор с водителями и сказал им все, что думал о том, как они живут. Шоферы в ответ откровенно объяснили хромому лейтенанту, почему такая жизнь их вполне устраивает, и что они думают о своем начальстве. И о более высоком начальстве тоже не постеснялись сказать. Тут Кречетов сгоряча заявил, что он новый командир и пришел, чтобы сделать из их богадельни настоящую воинскую часть. И после этого уже уйти не мог.
   Делать настоящую воинскую часть Кречетов начал с того, что выстроил личный состав и поинтересовался: почему у водителей лучшего в корпусе автобата такой странный внешний вид?
   Вызвал этим нехорошие ухмылки у личного состава, а один из младших командиров подсказал лейтенанту, что тот ошибается и никакие они не лучшие. На это Кречетов ответил, что он человек гордый, в ошибках своих признаваться не привык, поэтому нет другого выхода у автобата, кроме как стать лучшим в корпусе.
   После такого короткого, но многообещающего разговора он распустил строй и взялся за индивидуальную работу с личным составом. А вечером отправился в штаб, испортил там зампотеху ведро крови и зам. начальника по тылу - тоже не меньше ведра.
   Месяца не прошло - автобат стал другим. Больше двух-трех машин на ремонте не держали, запчастей навалом, а водители ходили бритые и подтянутые, как на именинах. У некоторых даже белые подворотнички появились.
   Начальство не знало, радоваться тому, что лейтенанта Кречетова на эту должность поставило, или огорчаться. Работал теперь автобат, как часы. Перевозил вдвое больше и вдвое быстрей, чем раньше. Но Кречетов никаких начальников к своему хозяйству не подпускал, машин никому из них не давал и постоянно что-то требовал. Поэтому особой любовью у старшего офицерского состава не пользовался.
   С солдат спрашивал строго. Прежде всего, чтобы машина была на ходу, чтобы ездил на хорошей скорости, чтобы внешний вид соответствовал. И еще немало требовал всякого-разного. Но зато подчиненных в обиду не давал, а когда все в порядке, разрешал им спать, сколько влезет. Они где-то кожаные курточки добыли, так разрешил носить. Для форса. Только чтобы погоны пришили. Пусть все видят, что из кречетовского автобата. Кожаное и меньше пачкается. С кормежкой ребята соображали сами. Продукты тоже перевозить приходилось. Кречетов не поощрял. Но глаза на это закрывал. А об оружии позаботился. Всех автоматами снабдил. У них раньше карабины были. Солдаты смотрели на него, как на бога. Только что не молились.
   Стал кречетовский автобат лучшим в корпусе. Начальство подумало-подумало и решило, что хоть и неудобный командир Кречетов, зато дело при нем идет хорошо. Тем более что, были и другие автобаты. Дали ему еще одну звездочку на погоны и оставили командовать.
   Когда оказалось, что надо закрыть дыру в поредевших порядках корпуса и без пехоты там не обойтись, вспомнили про Кречетова. Собрали ему, где смогли человек сорок. Механиков из полевой ремонтной мастерской, кое-кого из связистов и солдат охраны штаба, танкистов, что остались без танков. Человек десять своих водителей, оставшихся без машин, Кречетов сам привел. Из всего этого разношерстного народа старший лейтенант за четыре часа должен был сколотить боевое подразделение, получить боеприпасы и занять выделенный ему участок на передовой.
   Свои водители выполняли приказы командира мгновенно. Штабные тоже были наслышаны о старшем лейтенанте. Механики, люди в основном пожилые, оказались народом медлительным, но дисциплинированным. Только танкисты неохотно выслушивали его приказы и не торопились их выполнять. Чувствовали они себя, хоть и остались без боевых машин, танкистами, и этот старший лейтенант со своими пехотными порядками был им не указ.
   Кречетов не стал при всех подрывать их авторитет и унижать их танкистскую гордость. Он отвел парней в сторонку и там поговорил. О чем шел разговор, никто посторонний не узнал. У старшего лейтенанта спросить не решались, а танкисты помалкивали. Но после этого разговора стали они на редкость расторопными и выполняли каждое распоряжение командира беспрекословно.
   Кречетов разбил свое воинство на четыре отделения и назначил командиров. Потом объявил своему отряду, кто они есть на данный текущий момент и что им крупно повезло, потому что скоро окажутся в нормальных боевых условиях. После боя каждый сумеет вернуться в свое подразделение. С чувством выполненного долга.
   Когда отряд прибыл на место, Кречетов осмотрелся и определил, что позицию здесь для встречи танков мог выбрать или дурак, или совершенно безграмотный в военном деле человек. Но его сюда послали не хорошую позицию искать, а организовать оборону именно на этом, совершенно не подходящем для обороны месте. Фрицев бить его послали. И он собирался бить. А для этого надо создать надежный участок обороны. Прикрыть артиллерийскую батарею от автоматчиков, дать ей возможность спокойно разобраться с фрицевскими танками. Радоваться надо такому заданию - прикрыть артиллерию. Бывало у Кречетова и хуже. Бывало, что приходилось встречать танки без всякой артиллерии.
   После того как они с лейтенантом Хаустовым обошли орудия, Кречетов получил довольно четкое представление о личном составе батареи. Он с удовольствием убедился, что народ здесь, в основном, повоевавший и на него можно положиться. Потом старший лейтенант увел Хаустова на миниатюрный командный пункт, который солдаты успели к этому времени полностью оборудовать.
   - Как собираешься вести бой? - спросил он.
   - Согласно приказа. В связи с темнотой, подпускаю танки на дистанцию, позволяющую стрелять прямой наводкой, и открываю прицельный огонь на поражение. - Ремни лейтенанта поскрипывали солидно и уверенно.
   - На поражение - это хорошо. А как ты будешь делать "в связи с темнотой"?
   Лейтенант Хаустов слегка покраснел и стал рассказывать о вырытых щелях, в которые выдвинутся два бойца. Один с осветительными ракетами, другой с пулеметом - для борьбы с танковым десантом. О том, что как только ракеты осветят поле, орудия сразу и ударят по танкам.
   - Подходяще, - согласился старший лейтенант. - Только туда самых отчаянных надо послать, самых опытных. Если они сдрейфят, все провалится.
   - Самых отчаянных и пошлем.
   - Подлая штука - война, - Кречетов потер ногу. Нашагался сегодня, и теперь она противно ныла. - Лучших ребят на самые опасные дела посылать приходится. Оттуда так просто не выберешься.
   - Автоматчиков два человека не удержат... - Думал сейчас Хаустов не о тех, кто станет освещать вражеские танки, а о судьбе самих орудий. Если он потеряет орудия, то не скоро ему опять дадут батарею. А командир взвода - не комбат. Может и взвод не дадут, оставят при штабе, на подхвате. Такие грустные мысли были у лейтенанта Хаустова. - Автоматчики все равно выйдут на батарею. А орудия надо сберечь. - Вся надежда на вас.
   - Прикроем. Затем и пришли.
   - Фланги у нас хилые, - продолжал жаловаться Хаустов. - Самое опасное место. Если с флангов зайдут - хана.
   Кречетов "видел", что фланги в батарее самое слабое место. Тем более - ночь, темно. Фрицевская пехота запросто может просочиться.
   - Поставим на флангах по отделению, - решил он. - На левом, у реки, самых надежных ребят поставим, моих водителей, семь человек при ручном пулемете. У остальных автоматы.
   - Не мало - семь человек?
   - Больше взять негде, так что управятся. А на правый - механиков из ремонтных мастерских. Рабочий люд. Серьезные люди. Пролетариат. Эти не побегут.
   - Вот и половина прибывшего войска, - Хаустов надеялся, что хоть бы роту подбросят. - А кто фронт держать будет?
   - Наберем и для фронта. Мы так сделаем: одно отделение между первым и вторым орудием поставим. Второе - между вторым и третьим. Свободное пространство они огнем перекроют.
   - Согласен, - несмело скрипнул ремнями Хаустов. Он понимал, что согласие его здесь не требуется. И самое умное, что он может сделать, так это слушаться старшего лейтенанта и учиться у него.
   - Раз согласен, то так и будем действовать, - старший лейтенант поднялся с бруствера. - Воробейчик! - негромко позвал он.
   Воробейчик, которого вроде и не было рядом, тут же материализовался.
   - Командиров отделений ко мне!
   - Слушаюсь! - и шофер так же мгновенно исчез.
   Через несколько минут командиры отделений были на КП. Хаустов с удовольствием наблюдал, как быстро и четко все происходит. "Как в училище, подумал он. - А может быть, еще быстрей, чем в училище..."
   А старший лейтенант Кречетов уже отдавал приказ:
   - Ночью будем ожидать танковую атаку с десантом автоматчиков. Танками займутся артиллеристы. Для вас их нет. Разве какой-нибудь шальной под руку подвернется. Разрешаю его гранатой шарахнуть. Гранаты у Воробейчика. Ваше дело - автоматчики. Никто их не встретит, кроме вас, никто кроме вас не остановит. Встречайте и укладывайте. Труса не праздновать! Патроны беречь! Стрелять прицельно! Если кому темно покажется, пускайте осветительные ракеты. Запаситесь заранее. Ракеты у Воробейчика. Исаев, - на левый фланг. Наглухо закрой. Чтобы между орудием и речкой мышь не проскочила. Сундрин, - правый фланг. Загни окоп полукругом. Главное - не дай обойти. Помни, тебя с позиции собьют - всему отряду хана. Омельченко с танкистами - между первым и вторым орудиями. Сто метров впереди пушек. Окопы вырыть в полный профиль. Корчемкин, - то же самое, между вторым и третьим орудиями. Вы в самом центре обороны. Автоматчики сюда непременно попрут. Перекройте участок кинжальным огнем. Ночка ожидается веселой, спать нам не дадут. Сейчас главное - как следует окопаться. Окопы в полный профиль, для пулеметчиков оборудовать удобные гнезда с хорошим обзором. Кто хочет дожить до утра - пусть копает. Вопросы есть?
   Вопросов не имелось.
   - Выполняйте!
   Командиры бегом направились к своим отделениям. У старшего лейтенанта Кречетова приказы выполнялись только бегом.
   - Где фрицевские танки, лейтенант? - спросил Кречетов, когда командиры отделений ушли. - До темна не подойдут? Может передумают и ударят засветло?
   - Кто знает?.. - Хаустов пожал плечами и его многочисленные ремни заскрипели.
   - Далеко они? - продолжал допытываться Кречетов.
   - Не должно быть. - Ремни скрипнули, но уже не так уверенно.
   - А все-таки?
   - Так они нам не докладывают. - Теперь ремни поскрипывали тихо и неуверенно.
   - Тебе эта музыка не надоела? - спросил Кречетов. - Ходишь, как полковой оркестр на параде.
   Лейтенант смутился. Он думал, что скрип ремней как раз и придает командирский шик. В училище они все так считали.
   - Надоела, - неуверенно соврал он.
   - Вот и рассупонься. Сбруи у тебя, как у призового рысака. Что разведка показала? - вернулся старший лейтенант к самой неуютной для Хаустова проблеме.
   - Не успели, - нехотя признался он. - Везде посмотреть надо, проверить. Батарея, дела...
   - По-нятно... - Кречетов пожалел, что не спросил про разведку раньше. Думал, что лейтенант нащупал противника и потому так уверенно держится. - Разведку некогда было послать, потому как дела?
   Лейтенант Хаустов молчал и не шевелился. Чтобы ремни не скрипели.
   - Пошли, - поднялся Кречетов. - И запомни, лейтенант, на всю жизнь, сколько воевать будешь, столько и помни: первое дело - разведка. Разведал противника - знаешь, что делать, как воевать. Не разведал - слепой и глухой. И схарчат тебя ни за грош.
   Лейтенант Хаустов был уверен, что схарчить его при трех орудиях не так просто. Но понимал, что насчет разведки Кречетов ему мозги вправил по делу. Поэтому ничего не сказал. Чего тут скажешь? Поднялся и, стараясь не скрипеть, пошел за старшим лейтенантом. А тот прямым ходом направился к орудию Ракитина.
   - Накормили расчет?
   - Так точно, - доложил Ракитин. - Все в порядке.
   - Опарин салом доволен?
   - Сало на большой, - Опарин выставил большой палец. - Как в кино.
   - Лихачев, сыт?
   - Сыт, товарищ старший лейтенант! - отрапортовал тот. - Теперь и отдохнуть можно. Полежать минут шестьсот.
   - Не многовато ли? - поинтересовался Кречетов. - Не тяжело ли тебе будет?
   - Тяжело, - признался Лихачев. - Но буду бороться с трудностями. И преодолею.
   - Так я вас салом кормил не для того, чтобы вы лежали, а чтобы воевать могли, как следует.
   - Товарищ старший лейтенант, я всегда готов. Как пионер.
   - Опарин?
   - Можно и повоевать, - согласился Опарин.
   - Значит так, сержант, - повернулся Кречетов к Ракитину. - Дело у меня к вам такое: надо фрица разведать. А то сидим, как бараны на именинах. Так много не навоюем.
   "Баранов на именинах" лейтенант Хаустов принял на свой счет и пустился в самокритику. "Увлекся земляными работами, - казнил он себя. - Как петух, хвост распустил. Учил всех, проверял, как они размеры выдерживают. Нож хотел у солдата отобрать. Цирк устроил. А про разведку не подумал. Раззява..."
   Кречетов дал лейтенанту время подумать. Чтобы запомнил тот на всю жизнь, что такое разведка и с чем ее едят.
   - Остальные окапываются, - продолжил он, когда посчитал, что Хаустов дозрел. - У вас почти все сделано. Вам и честь! Промчаться вперед, посмотреть, где фрицы, что делают. На машине туда и обратно. Лихо, с ветерком. Но не зарываться. Машина, шофер и разведчик. Подумай, кого пошлешь?
   Ракитину и думать не надо было. Опарина он мог послать или Афонина. Не Дрозда же. И Бакурского посылать не хотелось.
   - Опарин, - сказал он. И повторил: - Опарин.
   - Вот и хорошо, - старший лейтенант кивнул Опарину. - Собирайся, Опарин, лезь в кузов. Из кузова подальше видно. Все точно засеки: сколько танков, сколько пехоты. Если что... - автомат при тебе. Не забудь пару гранат захватить, могут пригодиться. Лихачев, выводи свой "студер". Покажи, на что способен.
   При этих своих словах Кречетов увидел, как изменилось лицо у Ракитина. Словно у сержанта неожиданно заболели зубы. Все тридцать два сразу. Потому что нельзя было посылать на такое дело Лихачева. Ни в коем случае. И следовало сказать об этом, сейчас, пока еще не поздно. А не хотелось. Не хотелось обидеть и унизить хорошего парня. Не виноват же он, что машина его не любит.
   Хорошо, что не успел сказать. Кречетов понял, он помнил таланты Лихачева.
   - Дело опасное, мало ли что может случиться, еще одного шофера вам дам, - объявил старший лейтенант. - Воробейчик! Соломина сюда! Соломин у нас, в автобате, самый лихой водитель, ас. Будет основным, Лихачев - запасной и наблюдающий. Все время начеку должен быть. И на Соломина поглядывай, можешь кое-чему у него научиться.
   Ас оказался невысоким, щуплым пареньком со светлыми, как лен, волосами. Серые глаза из-под полуопущенных век смотрели серьезно и независимо. Держался он, как это часто бывает у людей невысокого роста, солидно и уверенно. Но маленький, пуговкой, несерьезный носик портил солидный вид. У обстоятельного человека и нос должен быть обстоятельный. Опарин решил, что асу нужен бы нос покрупней, да и росточку прибавить не мешало бы.
   Ничего не спрашивая у Лихачева, ас обошел машину, постучал каблуком по колесам, открыл капот и покопался в моторе. Потом забрался в кабину. Рванул так, что машина прыгнула вперед. И прошелся по полю на хорошей скорости. Затем резко остановился. Вышел из кабины, опять обошел лихачевское сокровище, снова покопался в моторе, постучал по колесам и, видимо, решил, что на этой машине ехать можно.
   - Порядок, - доложил он старшему лейтенанту негромким баском.
   - Встретите немцев - в бой не вступать, напутствовал их Кречетов. - Героизм потом проявите, в свое время. Нам сведения о противнике нужны. Обязаны вернуться. Пошли!
   Лихачев уселся рядом с Соломиным, довольный, что его послали в разведку, и не менее довольный тем, что не ему вести машину. Опарин забрался в кузов, и разведчики тронулись в путь.
  
   * * *
  
   Соломин оказался не только очень серьезным, но и очень молчаливым. Все попытки Лихачева заговорить с ним, ни к чему не привели. Ас или пожимал плечами, что означало "не знаю", или отрицательно качал головой, что означало "нет". После доброго десятка попыток Лихачев убедился, что пообщаться не удастся.
   Соломин сидел лениво откинувшись на спинку сиденья. Не держал руль, не держался за него, как это делал Лихачев, а просто положил руки на баранку. Машина, казалось, жила своей собственной жизнью. Она сама сбрасывала скорость перед рытвинами и ухабами и потом сама же набирала ее на ровных участках дороги. Сама объезжала попадающиеся на дорогах выбоины и воронки от мелких снарядов.
   Лихачев смотрел, как бежит под колеса дорога, и думал о том, что никогда ему не водить машину так, как это делает шофер из автобата. Там, оказывается, настоящие водители и собрались. Им бы не грузы возить, а орудия... Потом вспомнил: не успел еще раз поговорить с Ракитиным, чтобы тот перевел его к орудию навсегда. Должен перевести. В расчете не хватает двух человек. Дрозд не в счет. Дрозд в штаб вернется. Все равно надо людей добавлять. Пусть пришлют другого шофера. А у него, у Лихачева, глазомер отработан. Он же художник, у всех художников глазомер отличный. Для пользы дела, его надо не водителем держать - поставить наводчиком. И всем будет хорошо. Себя Лихачев убедил основательно. Осталось убедить Ракитина и лейтенанта Хаустова.
   Машина поднялась, как взлетела, на невысокий, незаметный издали пригорок, и Лихачев увидел темнеющую невдалеке рощу. По краю леса проходила дорога. Она оказалась довольно оживленной. Два танка шли по ней, сворачивая в рощу, вдали виднелся тянущийся за ними бензовоз. Вот они, оказывается где, танки, совсем недалеко... А навстречу разведчикам пылили три мотоцикла с колясками.
   Загромыхал кулак Опарина по железной крыше кабины:
   - Фашисты! Поворачивай!
   - Фрицы! - закричал и Лихачев. - Поворачиваем!
   Соломин и сам видел, что фрицы. Вцепился пальцами в баранку и пригнулся. Не сбавил скорость, а вроде бы даже увеличил ее и свернул с дороги. Машина при этом накренилась так, будто шофер разворачивался только на левых колесах. Лихачев понимал, что машина на двух колесах ехать не может. Большой, тяжелый "студебеккер" - это не велосипед. Но разворот был таким стремительным и крутым, что за лобовым стеклом земля встала дыбом, а за боковым, со стороны Лихачева, и вовсе ее не стало видно - только небо. Лихачев ухватился за какую-то железяку, еле удержался. "Сейчас перевернемся", - решил он. Но не успел как следует испугаться, как "студер" был уже на дороге и на всех четырех мчался к своим.
  
   * * *
  
   Хуже всех было Опарину. Когда Соломин разворачивал машину, Опарина стало выносить за борт. Он упирался во что-то ногами, хватался за что-то руками, а его все выносило и выносило. Пожалуй, только обезьяна могла бы при таком крене остаться в кузове, если бы пустила в ход все четыре руки, да еще помогала себе хвостом. Опарин так и не понял, как ему удалось не выпасть из машины.
   Потом, когда "студер" рванул по дороге, Опарина стало подбрасывать и мотать с такой силой и так часто, что и четырех рук не хватило бы, чтобы удержаться. Вместе со сваленным здесь имуществом его перебрасывало и футболило по всему кузову. Как будто не было в Опарине добрых восьмидесяти килограммов. Он врезался плечом в борт, ударялся коленками в металлические полосы, идущие вдоль кузова, впечатывался спиной во все острые углы. На него все время падало что-то тяжелое, а он падал непременно на что-то угловатое.
   Мотоциклы, у которых скорость повыше, чем у "студера", стали приближаться и следовало браться за автомат. Но автомат куда-то делся. Выпустил личное оружие Опарин, когда его выбрасывало из машины. Хорошо хоть, нашел. Лежал, родимый, среди запасных лопат.
   Опарин повесил ремень автомата на шею и, цепляясь за все, что можно, пополз навстречу мотоциклистам к дальнему краю кузова. Тут же на него навалилось запасное колесо. Когда Опарин выбрался из-под колеса, его ударил по затылку какой-то ящик. Пока он прополз четыре метра кузова, его три раза сбивало с катушек, колотило чем-то железным, кололо острым, а в самом конце тернистого пути из засады неожиданно выскочила неизвестно, когда спрятавшаяся под скамейкой табуретка, подпрыгнула и боднула его в лицо острым углом. И Опарин сразу почувствовал, как наливается под левым глазом фингал. Он тут же решил, что как только вернется, выбросит из машины все лишнее к чертовой матери. А с табуретом Опарин ждать не стал. Ухитрился схватить его за ножку и вышвырнул за борт, чем, вероятно, немало удивил фрицев: чего это русские табуретками бросаются?
   Дополз все-таки Опарин до края кузова. Уцепился левой рукой за идущую вдоль борта скамейку, а правой снял ремень автомата с шеи, зажал приклад под мышкой и выпустил по набегающим мотоциклам длинную очередь. Она прошила землю где-то за канавой, прошлась по воздуху и пробила висящие над головой облака. Вот такая поганая стрельба получилась у Опарина. Не только не попал, но даже не пугнул фрицев.
   А Соломин гнал. Ох и гнал же Соломин. Перебирая рытвины и ухабы, машина взбрыкивала то одним колесом, то другим, то всеми четырьмя сразу. Какая тут стрельба?! Если бы Соломин хоть на полминуты остановил машину, эти мотоциклисты бы у Опарина отъездились.
   Мотоциклы мчали за машиной, как будто и не было Опарина в кузове и не при автомате он. А если и есть, то стрелять вовсе не умеет. Обнаглели фрицы, совсем близко подошли. И не стреляют. Хотят живьем брать. Такой наглости Опарин спустить не мог. Он плотнее прижался к борту, крепче зажал приклад, ухитрился направить в нужную сторону ствол и опять полоснул длинной очередью в, мать иху, мотоциклы и в, мать иху, мотоциклистов. Но в это самое время, машина лихо подпрыгнула на какой-то колдобине, что-то острое поддало Опарину под зад, и вся очередь ушла в небо.
   Хуже всего, когда чувствуешь себя беспомощным. Фрицы - вот они, рядом, автомат - вот он, в руках, а ничего сделать не можешь. Болтает так, что прицелиться невозможно. Только если на "авось..."
   "А я их и на авось возьму", - рассвирепел Опарин. И уже не целясь, стал бить короткими очередями. Его подбрасывает как куль с тряпьем, а он очередь в сторону фрицев. Его к борту прижимает, как куклу, а он очередь. Ему по спине какой-то деревягой, а он очередь. И угадал-таки. Точно угадал. То ли в мотор, то ли в самого водителя влепил. Передний мотоцикл резко вильнул, сбавил ход и замер.
   Второй мотоцикл остановился возле первого. А с третьего ударил пулемет. Пули прошили правый угол кузова - щепки полетели. Потом еще раз ударил, уже по кабине.
  
   * * *
  
   Лихачев слышал, как заработал автомат Опарина: длинная очередь, потом вторая, тоже длинная - и забеспокоился, захватил ли Опарин запасной диск. При такой стрельбе патроны у него скоро должны кончиться. Потом решил, что Опарин сам знает, как надо стрелять, сколько стрелять и, вообще, хорошо, что там, в кузове, Опарин. Он прикроет, он не подпустит близко.
   Мотоциклисты, по-прежнему, не стреляли. И Лихачев вскоре понял почему. Фрицы надеялись догнать их и захватить в плен. Они тоже разведчики. Их послали посмотреть, какие силы прикрывают мост. А они решили взять языка. И не одного, а сразу несколько.
   Ему показалась смешным, что фрицы решили взять в плен его и Опарина. Как будто его и Опарина можно взять в плен! Малахольные они какие-то, эти фрицы. Не понимают, что такие, как он и Опарин, в плен не сдаются.
   Лихачев взял в руки автомат, лежавший на коленях, и проверил, хорошо ли вставлен диск. Автомат был в порядке. Он выглянул в окно: посмотрел, далеко ли погоня и сможет ли он тоже стрелять?
   Мотоциклы были не так уж далеко. Но чтобы стрелять, следовало по пояс высунуться из кабины или открыть дверцу и встать на подножку. Лихачев был готов сражаться с фашистами до последнего патрона. Он даже был готов погибнуть в неравном бою. Но высунуться по пояс из кабины или стрелять стоя на подножке машины, не пропускающей ни одной рытвины и подпрыгивающей на каждом ухабе?!. Такое Лихачев не мог. Он знал, что не продержится на этой подножке и десяти секунд. Все, что мог сейчас Лихачев делать - это смотреть на дорогу и прислушиваться к тому, как воюет Опарин.
   Машина выскочила на бугор и Лихачев увидел своих. Ребята стояли на бруствере, возле орудия.
   "И старший лейтенант Кречетов там, Сейчас они увидят мотоциклы, и фрицам - каюк. Ракитин станет к прицелу. Может быть, остановить машину и встретить мотоциклистов автоматным огнем? Нас все-таки трое?".
   Тут и застучало по кабине: как градом, как железным горохом. Лихачев не понял, что происходит. Потом увидел дырочки на лобовом стекле.
   - Стреляют! - крикнул он Соломину. - Пригнись!
   Соломин не стал пригибаться. Он как-то странно склонил голову набок и начал сползать с сиденья. Только руки по-прежнему лежали на баранке. Еще раз полоснуло по кабине. Дырочек на лобовом стекле прибавилось. Их стало очень много, и от каждой во все стороны отходили паутинки трещин. Короткими очередями стрелял автомат Опарина. А машина сбрасывала скорость, сбрасывала, сбрасывала...
   Только сейчас Лихачев сообразил, что Соломин убит. Не ранен, а убит. И что машина сейчас остановится, а фрицы догонят их. "Догнали Лихачева фрицы, - скажет старший лейтенант Кречетов. - Хреноватым он оказался шофером. А ведь я лично рекомендовал его. Не оправдал!"
   Лихачев осторожно и сильно потянул к себе Соломина. Маленький Соломин оказался очень тяжелым, и Лихачев едва сдвинул его. Когда сиденье, наконец, освободилось, протиснулся к баранке, опустил ноги на педали, и уже остановившаяся к этому времени машина медленно двинулась вперед.
   Тут сзади рвануло, как будто взорвались одна за другой сразу несколько гранат. По тому, как осел кузов, Лихачев понял, что фрицы пробили из пулеметов задние скаты.
   - А я им все равно не дамся! - закричал Лихачев старшему лейтенанту Кречетову. - Черта им лысого! Фигу с маслом! Не догонят они меня!
   Он пригнулся к баранке и машина, задрав кабину, переваливаясь и визжа на жующих резину дисках, заковыляла к своим.
  
   * * *
  
   Кречетов и Хаустов остались возле расчета Ракитина. Курили, поглядывали на дорогу, по которой ушла машина, ждали возвращения разведчиков.
   - Что с головой? - спросил у Ракитина Кречетов.
   - Осколок. Вскользь.
   - Почему не в госпитале?
   - Нечего там делать.
   - Точно, - побывал Кречетов в госпиталях. - Скучно там, тоска. - Он посмотрел на часы, потом на дорогу.
   - Скоро должны вернуться. Долго им там делать нечего. Покажи-ка мне, пока, свое хозяйство, сержант.
   Они спустились на "пятачок" где стояло орудие. Кречетову понравилось: Площадка ровная и чистая, все углы под девяносто градусов. Аккуратная работа.
   - Красиво, - признал он.
   Потом глянул на пушку и присвистнул:
   - Давно?
   - На прошлой неделе.
   - Жаркое дело?
   - Да уж не мерзли.
   - Сколько подбили?
   - Четыре танка.
   - Нормально, - похвалил старший лейтенант. - Выходит - народ у тебя обстрелянный, опытный.
   - Опытный, - согласился Ракитин. - Не стал говорить, что у него и Дрозд есть. Среди других, никуда Дрозд не денется.
   - Тогда у меня к тебе разговор, - негромко, чтобы не слышали остальные, сказал Кречетов. - Ваше дело - из орудия стрелять, танки жечь. Но автоматы и гранаты держи под рукой. На моих орлов не очень надейся.
   - Как это - не надеяться?..
   - Я не сказал "не надейся". Я сказал: "не очень надейся". А это, сержант, большая разница.
   - Вы говорили, что водители у вас ребята надежные. И еще про рабочий люд, который пролетариат, и не побежит...
   - Слышал?
   - Вы громко, на все расположение...
   - Вот-вот, громко. Теперь мои орлы знают, что народ они крепкий и отчаянный. Для них и говорил, может, и вправду не побегут.
   - Могут побежать?
   - Не все так просто, сержант. Водители мои - ребята хорошие, в огонь и воду пойдут не оглядываясь. Механики из ремонтных мастерских тоже люди серьезные. Под огнем все бывали, но воевать не приходилось. Служба у них другая... Человек должен уметь воевать. Научился - тогда он солдат. Привык к войне - вдвойне солдат. А у них сегодня первый бой. Всяко может случиться. Могут не устоять. Так что орудие орудием, а автоматы пусть твои ребята далеко не откладывают.
   - Чего же их прислали?
   - Больше некого. Худо, но лучше, чем ничего.
   Старший лейтенант посмотрел на своих "орлов", неумело роющих окопы. Работа шла медленно, не то что у привычных к лопате артиллеристов. Смотрел и думал о чем-то своем, командирском...
   - Мою бы роту сюда, - негромко сказал он. - Мы бы им дали прикурить. Мы бы им устроили танцы под вальс "На сопках Маньчжурии". До упаду.
   Глухая и беспросветная тоска звучала в его голосе. Ракитин понял, как старшему лейтенанту несладко командовать этим сколоченным на скорую руку отрядом из необстрелянных солдат.
   - Что делать будем? - спросил он.
   - Воевать, сержант! Бить фрицев изо всей силы и наотмашь.
   Это уже был прежний Кречетов, излучающий силу и уверенность, знающий, что надо делать и как делать. Очень непохожий на капитана Лебедевского, но такой же, как он, знающий и уверенный.
   - Ты не паникуй. Все обойдется. Тут танкисты есть. Воевали. В броне, но воевали. Воробейчик. Один целого отделения стоит. И я приглядывать стану. Должны устоять. Я тебе сказал, чтобы ты в курсе был. Чтобы никаких неожиданностей. Ты на ус мотай, но не паникуй. Ребятам своим не говори. Пусть воюют спокойно. Но автоматы, - повторил он, - пусть будут под рукой. И ты ушки на макушке держи.
   - Понял. - Ракитин подумал, что надо проверить, все ли подготовили запасные диски.
   - Командир у вас молодой, - продолжил Кречетов. - Не будем портить ему настроение. Нервничать станет. А командирам тех двух орудий я растолкую.
   - Хорошо, что рассказали. - Если бы старший лейтенант не предупредил, Ракитин рассчитывал бы на эту липовую пехоту, и кто знает, чем бы все кончилось.
   - И еще дело у меня к тебе. - Кречетов подошел поближе и сказал уже совсем тихо: - Ты за лейтенантом присмотри. Придержи у своего орудия. И присмотри, чтобы на шальную пулю не нарвался.
   Не нужен был Ракитину у орудия этот лейтенант! Ведь командовать станет. Еще и стрелять полезет... Так и хотел откровенно сказать об этом старшему лейтенанту. Но не сказал. Раз такой человек попросил, надо сделать.
   - Хорошо, согласился он, - присмотрю.
   - И с этим заметано, - подвел итог Кречетов. - Как у тебя с патронами для автоматов?
   - Возвращаются! - прервал их разговор Афонин.
   Кречетов и Ракитин быстро выбрались из "пятачка".
   - Где? - спросил Кречетов. - Не вижу.
   - Облачко там, за холмом, - это пыль на дороге от машины. Сейчас поднимется на бугор, увидим.
   Теперь все смотрели туда, куда указывал Афонин. И верно, скоро появился "студебеккер". Машина шла на хорошей скорости, будто скользила по дороге.
   - Нормально ведет Соломин, - отметил старший лейтенант. - Лихачев у него поучится, тоже крепким водителем станет. С такой фамилией ему большие дела совершать. Кончится война, я его в гонщики определю.
   И тут на бугор выскочил мотоцикл с коляской. За ним еще один. Мотоциклисты преследовали "студебеккер", но увидели батарею и остановились. Поняли, что машину уже не догнать, и ударили по "студеру" из ручных пулеметов. Даже отсюда были видны густые трассы очередей. Машина тут же начала сбавлять ход.
   - Что же они, перебили всех? - с тоской выдохнул Хаустов.
   Остальные молчали. Остальные еще надеялись, что обойдется. Но машина шла все медленней... и остановилась...
   - Пулеметчиков ко мне! - приказал Кречетов.
   Прибежали два солдата с ручными пулеметами.
   - Уничтожить к чертовой матери!
   С короткими промежутками заработали оба пулемета. Но расстояние было слишком большим, и пулеметчики, как ни старались, накрыть цель не могли.
   И вдруг все увидели, что машина снова едет. Задрав кабину, она, странно виляя, ползла по дороге, волоча за собой осевший кузов.
   Кречетов вскинул бинокль:
   - Задние скаты пробили. Ничего, Соломин и на передних приедет. Он и не такое может.
   Кречетов перевел бинокль на фрицев. Водитель второго рассматривал в бинокль линию обороны. На таком расстоянии хорошо можно было видеть солдат, роющих окопы, укрытия для пушек, и холмики свежей, желтой земли. За окопами стояли орудия, ждали, пока для них приготовят место. Вся оборона, как на ладони, хоть рисуй ее. Кречетову показалось, что мотоциклист, который сидел в первой коляске, рисует или пишет. Тот, что с биноклем, что-то говорит ему, а сидящий в коляске записывает. Зарисовывать и описывать позицию у всех на виду - это было невиданным нахальством. Но у пулеметчиков ничего не получалось.
   - Липовые у нас пулеметчики, - старший лейтенант выругался. - Таких хилых пулеметчиков в базарный день на рубль две дюжины дают. Дешевле сушеных грибов.
   А фрицы стояли, спокойно рассматривали позиции и, может быть, даже посмеивались над незадачливыми стрелками.
   - Отставить огонь! - приказал Кречетов. - Портачи! Зря патроны переводите. Может быть, нам из орудия по ним пальнуть? - спросил он у Ракитина.
   - Бронебойные у нас, - напомнил Ракитин. - Попасть, вряд ли попадем. Пугнуть можно.
   - Давай! Они же смеются над нами!
   - Не... надо... - прохрипел Бакурский.
   Все обернулись к нему.
   - Я их... достану... - Он наклонился к пулеметчику. - Дай...
   Тот несмело посмотрел на Кречетова.
   - Ты что за него держишься, как за девку! Просит человек пулемет - так отдай.
   Солдат торопливо встал, а Бакурский лег у пулемета. Широко раскинул ноги и вжал в плечо приклад. Долго так лежал, ловил фрицев в прорезь прицела. Казалась, что мотоциклисты не дождутся, пока он начнет стрелять. Закончат свои дела, развернутся и уедут.
   Старший лейтенант Кречетов уже пожалел, что не открыли огонь из орудия. А Бакурский, наконец, выпустил очередь. Короткую, всего в четыре-пять патронов. Потом еще одну. Кречетов увидел, как немец, с первого мотоцикла, выронил бинокль, перегнулся и лег на руль машины. Его напарник тут же выбрался из коляски. Наверно хотел сесть на место водителя. Ударила еще одна короткая очередь, он споткнулся, упал и уже не поднимался. Второй мотоцикл круто развернулся и скрылась за пригорком. Задержаться и помочь своим, сидевшие в нем, не решились.
   Бакурский полежал еще немного, потом аккуратно поставил приклад на землю, поднялся и стал стряхивать с обмундирования пыль.
   - Нормально, Бакурский! - подошел к нему Кречетов. - Пулеметчик! Владеешь пулеметом, как бог! - Он обнял Бакурского и дружески похлопал его по плечу. - Проси, чего хочешь!
   - У нас... "дегтярь"... - сказал Бакурский. - Один диск...
   - Ну и что?..
   - Проблема... Еще один диск...
   - Будет тебе диск, - решил проблему Кречетов. - Воробейчик! Отбери у этих портачей и выдай Бакурскому два диска. А пока возьми пяток бойцов из первого отделения, мотнись на машине туда, где фрицы остались. Заберешь документы и оружие. Выставишь на холме дозор. Два человека с автоматами. Пусть наблюдают. Если покажется противник - зеленая ракета. Пришлем за ними машину. Через два часа сменишь. И мотоцикл волоки. Хороший трофей, пригодится.
   - Испортил я... - развел руками Бакурский. - Мотоцикл... испортил...
   - Бери испорченный. У нас мастера, отремонтируют, будет лучше нового.
  
   * * *
  
   Отчаянно скрипя, машина доковыляла до своих, перебралась за линию обороны и со стоном остановилась метрах в пятидесяти от орудия Ракитина.
   - Что-то с Соломиным не в порядке, - пробормотал Кречетов и поспешил к машине. Остальные двинулись за ним, не решаясь обогнать старшего лейтенанта.
   "Студебеккеру" досталось основательно. Встречал Кречетов машины, которые были покалечены побольше чем эта. Но те притаскивали в расположение автобата буксиром на запчасти. Эта доковыляла сама. Вид у нее был еще тот. Доски заднего борта - в щепу, скаты задних колес - в лохмотья, кабина - как решето, а ветровое стекло рассыпалось в крошки. Только в пазах рамы кое-где остались неровные осколки и торчали там острыми ножами.
   В кузове стоял Опарин. Он никого не окликнул, не махнул рукой. Застыл и не шевелился, будто не собирался вылезать из машины.
   Потом открылась дверь водителя, и на подножку медленно вытянулся, в залитой кровью гимнастерке, Лихачев. Он стоял, привалившись плечом к открытой дверце, и держался за нее, обеими руками, высокий, тощий, с длинной, торчащей из воротника гимнастерки шеей. Рот у него был полуоткрыт, лицо потемнело и осунулось. Он смотрел на товарищей ошалелыми глазами, веря и не веря, что добрался до своих. Видно было, что этот истекающий кровью солдат хочет что-то сказать, но нет у него для этого сил. Хватило только, чтобы открыть дверь машины и встать на подножку. А больше уже не осталось. И сейчас он рухнет на землю.
   Афонин обогнал Кречетова и подхватил товарища. Он хотел помочь Лихачеву сойти с подножки, но тот крепко держался за дверцу и не поддавался.
   - Куда тебя? - спросил Афонин.
   Лихачев пошевелил губами, но ничего не сказал. Или, может быть, сказал, но так тихо, что никто не услышал.
   - Ранило куда? - прикрикнул на него старший лейтенант.
   Лихачев, вроде бы, пришел в себя.
   - Никуда меня, - торопливо заговорил он. - Никуда. Товарищ старший лейтенант, они нас в плен хотели взять, - пожаловался он. - Черта им Лысого! Мы им фигу показали!
   Он отпустил, наконец, дверцу, сошел с подножки, и все увидели лежащего на сидении маленького Соломина.
   - Соломина убили, - продолжал Лихачев торопливо, словно боялся, что ему не дадут договорить. - Они хотели нас догнать. Они думали, что могут нас в плен взять. Из пулеметов секли. Кабину насквозь. Стекло испортили... Соломина убили... Я таких водителей никогда не видел...
   По щекам Лихачева катились слезы, но он этого не замечал.
   - Пойдем, - попытался увести его Афонин. Но Лихачев не дался.
   - В плен они хотели нас захватить... Мы им фигу показали... А они Соломина убили... - не мог Лихачев остановиться. - Как он машину вел! Если бы не Соломин, нам бы всем конец...
   - Отставить разговорчики! - прикрикнул Кречетов. - Шагом марш стирать гимнастерку!
   Подействовало. Глаза у Лихачева приобрели осмысленное выражение, и он замолчал.
   - Без стирки не обойтись, - Афонин обхватил Лихачева за плечи и повел к реке. - Пойдем, у меня и мыло есть.
   - Соломина на КП, - распорядился Кречетов.
   Высокий шофер в кожаной куртке подошел к кабине. Взял на руки Соломина и бережно понес к командному пункту. Автобатовцы последовали за ним.
   - Какого водителя убили! - Кречетов выругался. - Другого такого во всем корпусе нет.
   Подошел Опарин с автоматом за правым плечом.
   - Разрешите доложить о результатах разведки, товарищ старший лейтенант.
   Кречетов посмотрел на солдата, покачал головой...
   - Хорош! Вы что там, в рукопашную схватились? Иди к себе. Очухаешься, доложишь, - он еще раз оглядел Опарина. - До чего хорош. Фрицев по ночам пугать можно.
  
   * * *
  
   - Чем это тебе приварило? - спросил Ракитин.
   Левый глаз у Опарина заплыл, осталась только узкая щелочка, в которой угадывался зрачок.
   - Стукнулся случайно. Мчались от этих мотоциклистов, все колдобины сосчитали. Карусель в кузове пощла такая, что на ногах не устоишь. А там столько барахала... Выбросить надо все, к чертовой матери. - Не рассказывать же, что табуреткой ударило. Будут потом полгода шуточки подбрасывать.
   - Стрелять как теперь будешь? - пожалел товарища Афонин.
   - Нормально. Я все равно левый глаз прищуриваю. Теперь и прищуривать не надо. Такое вот кино. Даже удобней. Только, кажется, все кости переломало. Болит везде.
   - Дай посмотрю, - предложил Афонин.
   Опарин встал, снял гимнастерку и нательную рубашку. На белом, лишенном загара теле, алели красные пятна и ссадины - следы сильных ударов.
   Афонин нажал пальцем на большое пятно, расплывшееся по ребрам. Опарин охнул.
   - Больно?
   - Больно.
   - А здесь?
   - И здесь больно.
   - Здесь?
   - Больно.
   - М-да, везде больно... Ребра тебе помяло, - поставил диагноз Афонин. - Трещины, наверно. Такое бывает. Хорошо бы в баньку сейчас, потом медвежьем салом натереть. А так придется недельку потерпеть, не меньше. Потом заживет. А это что такое?
   Сзади, на шароварах Опарина, отсвечивала вентиляция величиной с хорошую ладонь. А в эту неожиданную и совершенно не нужную вентиляцию выглядывала большая, с кулак, красная шишка, поперек которой протянулась широкая ссадина с запекшейся кровью.
   - Ого! - прищурился Афонин. - Тебя и здесь зацепило. Снимай штаны.
   - Еще чего! - возмутился Опарин. - А что там такое? - И потянулся рукой, чтобы ощупать.
   - Не трогай! - удержал руку Афонин.
   - Ну, и что там у меня?
   - Откуда я знаю? Снимай штаны!
   - Следует осмотреть, - поддержал Афонина Лихачев. - Может там что-то серьезное. Может у тебя там ползадницы не хватает?
   - Снимай! - приказал Ракитин.
   Опарин затравленно осмотрелся, не нашел ни у кого поддержки и начал медленно расстегивать ремень.
   Солдаты ждали.
   Опарин приспустил шаровары, затем и кальсоны. Все уставились на здоровенную кровоточащую шишку.
   Попался Опарин. Ох и попался... Нельзя было пропустить такой удобный случай. Это же просто подарок расчету...
   Начал, как это и положено по субординации, командир орудия.
   - Вот фашисты! - возмутился он. - Правильно замполит говорил: никакой у них совести. Испортили человеку казенник.
   - Думаешь, специально целили? - спросил Афонин.
   - Кто их знает. А еще хвастались - культурная нация. Вот вам вся их культура.
   - Чего там такое? - потребовал, чтобы ему, наконец, рассказали, чем они возмущаются.
   - Фашисты тебе в самое важное место врезали, - посочувствовал Лихачов. - Но, по-моему, не смертельно. Жить будешь. Неудобства, конечно, будут, но что поделаешь. С каждым может случиться. Враг не дремлет.
   Дрозд не был верующим. За девятнадцать лет он не выучил ни одной молитвы и ни разу не заглянул в церковь. И когда Дрозду приходилось клясться, он никогда не произносил приличное: "Ей Богу!", отделывался вульгарным: "Провалиться мне на этом месте!" Но сейчас писарь увидел большую кровоточащую шишку на заднице Опарина, и его осенило. Он понял: это именно Бог наказал Опарина за все дурацкие шуточки и наглое издевательство, за " Кто ты такой?" за "Руки вверх!" и за все остальное. Действие Всевышнего Дрозд одобрил. Но удовлетворения своего демонстрировать не стал, а скромно прикинулся шлангом.
   - Ай-ай-ай... - протянул он, притворяясь, что сочувствует Опарину. - Это же они из пулемета шарахнули. Так человеку задницу испортить! Ну, фашисты, и мишень себе нашли... Как же ты теперь?.. Ни сесть по-настоящему, ни в сортир сходить?..
   Опарин изогнулся, пытаясь увидеть, что у него там нехорошее? От фашистов можно было ожидать любую пакость. Но ущерб находился на таком месте, что увидеть он ничего не смог.
   - Да брось ты. Не могло меня туда ранить. Наверно, на какой-нибудь острый угол сел, когда в кузове болтало. Разбросали всякое барахло... - Опарин опять потянулся рукой к больному месту.
   - Руками не трогай, - прикрикнул Лихачев. - Инфекцию занесешь.
   Опарин отдернул руку. Инфекцию заносить не хотелось. Стоял послушно и уныло.
   - Если занесешь микробы, опухоль получится, - предостерег Афонин. - Потом ее вырезать придется. Ползадницы могут отхватить.
   - Ты уж скажешь, ползадницы, - не поверил Опарин.
   - А что, врачи - они такие. Там же полно хирургов. Им только резать дай. Не свое.
   - Считаешь, что опасное ранение? - спросил Лихачев.
   - Трудно сказать, доктор нужен. Я в этом не особенно разбираюсь, - признался Афонин. - У него еще и ребра не в порядке.
   - Ерунда, - заявил Опарин. - Сам сказал - трещины.
   - Кажется, трещины. А может, и что-нибудь похуже. Вдохни-ка как следует.
   Опарин вдохнул.
   - Больно?
   Конечно, больно было. Еще как больно.
   - Терпимо, - не признался Опарин.
   - И все-таки может быть перелом ребер.
   - Отправляем в санбат, - предложил Лихачев.
   - Зачем в санбат? - возразил Опарин. - Больно, ну и что? Не в первый раз. Терпеть можно.
   - Может не станем отправлять? - посоветовался с товарищами Ракитин. - В санбате долго не держат, смажут йодом, перевяжут и зашлют в госпиталь, куда-нибудь в Калугу или в самую Читу. Обойдется как-нибудь с ребрами.
   - Ребра могут срастись неправильно, - напомнил Дрозд.
   - Это так... - поддержал Лихачев. - Если перелом, а в гипс человека не положить, то сломанное ребро срастается не со своей половиной, а с чужой. И тогда будет человек ходить наискось, вот так, - Лихачев показал, как будет ходить Опарин, если у него неправильно срастутся ребра.
   Подействовало:
   - Ты что, серьезно? - забеспокоился Опарин.
   - Конечно. Можешь у корреспондента спросить. Корреспонденты все знают.
   - Без гипса может неправильно срастись, - подтвердил Бабочкин.
   - Значит - санбат, - решил Ракитин.
   - Может быть, не стоит? - заступился за товарища Афонин. - Жалко мужика.
   - В санбате шуточки начнутся, - подбросил в огонь дровишек Дрозд. - У него же все станут спрашивать, во время какой героической атаки на вражеские позиции получил он ранение в казенную часть. Особенно медицинские сестры.
   - Объяснишь, как все произошло, - посоветовал Бабочкин Опарину. - На фронте всякое случается.
   - Да, можно рассказать, - согласился Лихачев. - Тем более, в медсанбате много народа не бывает. И медперсонала не густо. Можно всем растолковать, что машину тряхнуло и он, неожиданно, сел на что-то острое.
   - И порядок, - подтвердил Бабочкин. Что еще нужно...
   - Рассказать-то он расскажет, - продолжил Лихачев. - Только кто ему поверит?
   - Не поверят, - подтвердил Дрозд. - Ржать будут. Делать в санбате людям нечего, они и станут всякие дурацкие шуточки шутить, и придумывать способы, которыми такое странное ранение нанести можно.
   - Не знаю, что и делать, - признался Ракитин. - Раз так, не станем посылать.
   - Может, и не стоит, - вроде бы согласился с ним и Лихачев. - Но, с другой стороны, если у него ребра неправильно срастутся и его в молодые, цветущие годы скособочит, мы же и будем в этом виноваты. Своего боевого товарища на такую жизнь обречем.
   - Ты что предлагаешь: посылать или не посылать? - не принимал пока окончательное решение Ракитин.
   - Эту проблему я решить не могу, - признался Лихачев. - Опарин сам должен решить, ехать ему или не ехать.
   - Поехал бы ты, - посоветовал Афонин. - Поржут над тобой в госпитале, ну и что? Зато какие там сестрички: молоденькие, красивые. Халатики на них беленькие, косыночки беленькие. Помажут они тебе казенную часть йодом или мазью какой-нибудь. Потом забинтуют. Ручки у них ласковые, нежные. После таких ручек заживает быстро.
   Опарин представил себе молоденьких сестричек в белых халатиках, мажущих йодом то самое место, на котором у него травма, и содрогнулся.
   - Не поеду! - отрезал он.
   - И мне не хочется, чтобы Опарин уезжал, - признался Ракитин. - Бой у нас впереди. Каждый человек нужен.
   - А какая от него теперь польза? - спросил Дрозд. - Глаз один не работает, вдохнуть, как следует, не может, казенная часть испорчена.
   - Пошли вы все! - рассердился Опарин. - Сказал - не поеду, и не поеду!
   - Правильно, - рассмеялся Ракитин. - Нечего их слушать.
   И остальные рассмеялись. Хохотали от души, с удовольствием. Наконец-то добрались до железобетонного непробиваемого Опарина, и тот проглотил все, что ему выдали. А Дрозду для счастья больше ничего и не надо было.
   Опарин сопел, не знал, что ему делать. Сердиться или смеяться вместе со всеми. Подумал и решил, что надо держать фасон.
   - А что, - ухмыльнулся он. - Может и съезжу, отдохну недельку. Пока вы здесь будете ковыряться. Сестрички там хорошие, красивые, в белых халатиках...
   - Прежде чем к сестричкам ехать, штаны зашей, - посоветовал Афонин. - А то отсвечивает, аж глаза режет. Сейчас я тебе лоскут дам, и зашивай.
  
   * * *
  
   Старший лейтенант не стал вызывать на КП Опарина и Лихачева с докладом о результатах разведки. Сам пришел на "пятачок". И лейтенант Хаустов с ним. Солдаты встали. Опарин в кальсонах, с шароварами в руках, Лихачев, кутаясь в короткую, едва закрывающую колени шинель. Гимнастерку и нижнюю рубаху постирал. Теперь сушились на ветру.
   - В кальсонах и будешь воевать? - спросил Кречетов.
   - Вернусь в полк, добуду новые, - хмуро ответил Опарин. - А пока заплату поставлю. - Надоели ему эти вопросики. Каждый норовил про штаны спросить, как будто больше не о чем говорить.
   - Действуй! - одобрил Кречетов. Эти, конечно, драные, но без штанов еще хуже. Ты только не особенно в кальсонах пока мельтеши, - не смог он удержаться. - Фрицы увидят, подумают, что мы белым флагом машем.
   Он глянул на Лихачева. Шинель у того распахнулась, можно было видеть тощую грудь шофера, а при желании и ребра сосчитать.
   - Ты чего такой худющий? - поинтересовался старший лейтенант. - Не кормят тебя, что ли?
   - Его сколько ни корми, все равно тощий, - подсказал Опарин, довольный, что внимание переключается на шофера. - И куда все это у него девается, непонятно.
   - Расту я, - объяснил Лихачев. - И одновременно размышляю. А непрерывный мыслительный процесс требует постоянной подпитки жирами и витаминами. У тебя, Опарин, пища уходит в мышцы, поэтому они такие большие. А у меня в мозг. Вот я и худощавый.
   - На что твой мыслительный процесс направлен сейчас? - полюбопытствовал Кречетов.
   - Размышляю, как отремонтировать свою заслуженную боевую машину, которую покалечили фашисты.
   - Это хорошо. Но можешь не беспокоиться. У нас, в автобате, мастера. Разберут, соберут и машина станет лучше новой. Будешь гонять на ней до конца войны.
   - Правда? - Лихачев сделал вид, что обрадовался. - И быстро отремонтируют?
   - Быстро не обещаю. Но сделают. В свое время.
   Такое Лихачева устраивало.
   - Теперь о деле. - Старший лейтенант присел на снарядный ящик. - Докладывайте, что видели. Первым Опарин. Ты сверху должен больше увидеть.
   В исподнем Опарин чувствовал себя неуютно. Он старательно прикрывал свой фронт драными шароварами, а многострадальный тыл усердно отворачивал от старшего лейтенанта, чтобы не увидел тот испорченный казенник. Если увидит, тоже шутить станет. От такого никто не откажется. А Опарин этими шуточками был сыт по самое некуда.
   - Ехали вначале спокойно, - нехотя начал он.
   Не до рассказов было ему сейчас. Опарину хотелось побыстрей закончить с заплатой и надеть шаровары. А потом полежать в сторонке. Болели у него ребра, и все остальное тоже болело: его в кузове футболило - хуже некуда. Старался рассказать покороче.
   - Потом поднялись на бугорок, а там, впереди, роща. И два танка идут. За ними бензовоз. Тут и мотоциклы. Три, с колясками, - доложил обо всем, что видел. Коротко, конечно, но чего тут рассусоливать, и так все ясно.
   - Два мотоцикла, - поправил его лейтенант Хаустов.
   - Три. Один я за бугром достал. Он там и остался.
   - Три их было, - подтвердил Лихачев.
   - Они из рощи выехали? - спросил старший лейтенант.
   - Кто их знает? Встретились мы неожиданно, как в кино. Они в нашу сторону ехали. Увидели машину, по газам и за нами.
   - Так-так... Они, выходит, раньше нас догадались, что разведку надо послать, вот и встретились, - отметил Кречетов.
   "Раньше нас" - лейтенант Хаустов принял на свой счет. Он отступил в сторонку, и пока продолжался разговор, не слышно его было и вроде даже не видно.
   - Еще чего заметил? - продолжал выжимать из Опарина сведения Кречетов.
   - Больше ничего. Я же говорю: роща впереди, два танка, бензовоз и три мотоцикла. Мы и развернулись с ходу. Лихо Соломин развернулся...
   Опарин вспомнил, как его на этом неожиданном крутом развороте чуть не выбросило из машины. Тогда он не успел даже толком сообразить, что происходит. Сейчас представил себе: его выбрасывает из машины, он падает на дорогу. Мотоциклисты подъезжают, а он даже подняться не может. Жуткое дело...
   - Ты чего замолчал? - спросил Кречетов. - Как роща? Большая, густая?
   - Вроде густая, - Опарин подумал немного: - в деревьях просвета не видно.
   - Молодая роща, - дополнил Лихачев. - И деревья невысокие.
   - Так старая или молодая?
   Опарин ничего не ответил, только пожал плечами: попробуй, разгляди на таком расстоянии: молодой лес или старый.
   - Молодой лес, - заверил Лихачев. - Деревья низкие, высоких мало. Высокие стоят редко, каждое отдельно. Вершина от вершины далеко. Лес хоть и молодой, но большой. Там вполне можно спрятать и танки, и пехоту. - Лихачев запахнул шинель. Без гимнастерки было холодно и неловко. - Там индийских слонов спрятать можно целое стадо.
   - Брось свои шуточки, Лихачев, - оборвал его старший лейтенант. - Почему думаешь, что там спрятать танки можно?
   - Потому что видел. Это, товарищ старший лейтенант, самому видеть надо. Если были бы бумага и карандаш, нарисовать можно. Сами и увидели бы.
   - Как это, нарисовать?
   - Он, товарищ старший лейтенант, на художника учился, - объяснил Ракитин. - Все, как увидел, точно нарисовать может.
   - Попробуем, - заинтересовался Кречетов. Он раскрыл полевую сумку. - Вот тебе блокнот, вот карандаш. Изобрази все, что видел.
   Лихачев стал изображать. Работал он быстро и легко. Карандаш скользил по бумаге, то выделяя что-то жирной черной линией, то оставляя едва заметный штрих. Лес на рисунке стоял сплошной стеной. Но был невысок, значит, и молод. Только в некоторых местах возвышались отдельные деревья. Эти, видно, были постарше. Слева лес уходил куда-то за обрез бумаги, справа виднелась заросшая редким подлеском опушка. Рядом с подлеском проходила дорога. На ней два танка. Первый сворачивал в рощу, второй следовал за ним. А дальше бензовоз. Немного впереди - мотоциклы.
   Работал Лихачев с удовольствием. Время от времени замирал, окидывал взглядом свое творение, качал головой, потом что-то добавлял, заштриховывал... Наконец он закончил рисунок, еще раз внимательно осмотрел его и показал Опарину.
   - Все точно, - одобрил Опарин. - Как в кино.
   Лихачев передал рисунок старшему лейтенанту.
   Кречетов стал разглядывать рисунок, пытаясь найти там что-нибудь новое, интересное для себя. Но ничего примечательного не увидел. Все было в точности, как рассказывали разведчики. Ясно: немцы подтягивали силы, размещали их в роще. А сколько их там - не поймешь.
   - Это у тебя облака? - ткнул он пальцем в легкие штрихи, что легли в нескольких местах поверх деревьев.
   - Это? - Лихачев задумался. - Да нет, не облака.
   - А что?
   - Понятия не имею.
   - Зачем нарисовал?
   - Зачем-то надо было.
   - Соображай.
   Не мог Лихачев сообразить. Все стали разглядывать рисунок. Одни говорили - "облака", другие - "просто так намазал, для красоты". Лихачев не соглашался ни с теми, ни с другими. Потом рисунок взял в руки Афонин.
   - Костры жгут, - сказал он. - Дрова сухие, дыма нет, а воздух нагревается и поднимается кверху, колышется. Это, у кого зрение хорошее, вполне увидеть может. Вот Лихачев и нарисовал.
   - Похоже на то, - согласился старший лейтенант. - Собирают они в этом лесу танки и пехоту. Бензовоз пригнали. Оттуда и пойдут... А ты, парень, рисуешь нормально. Даже воздух... Оставь себе блокнот и карандаш. Главное - хорошо машину водить. Но в свободное время можно и порисовать.
  
   * * *
  
   Соломина хоронили на левом берегу речушки, за мостом.
   - Здесь бой будет, могилу могут испортить. На левом берегу похороним, - решил Кречетов.
   Хаустов привел артиллеристов. У орудий остались только наводчики. Кречетов построил свою команду.
   Одели шофера в кожаную куртку, положили на плащ-палатку. Старший лейтенант сказал короткую речь, и опустили солдата в могилу. Хотели укрыть шинелью, была у Соломина маломерка из английских. Кречетов не разрешил.
   - Давайте нашу, серую, - велел он.
   Кто-то из водителей отдал шинель. Укрыли своей родной, серой. Потом засыпали, зарыли. Вырос маленький холмик. Понимали, что потеряется эта могила в степи. Погибшего солдата надо на кладбище хоронить. Среди своих. Так где оно, это кладбище?
   Друзья-водители дали салют из автоматов. И стреляные гильзы смешались с могильной землей.
   Солдатам из мастерских Кречетов приказал сколотить что-то вроде памятника. И чтобы надпись на нем была такая: "Соломин Иван Кондратьевич. Погиб, выполняя свой долг перед Родиной".
   Постоял недолго, посмотрел, как работают технари, и пошел к мосту. Только тогда надел фуражку.
   - Как речушка называется? - спросил он у Хаустова, когда они перешли на правый берег.
   - Не знаю. Не сказали мне.
   - На карте не посмотрел?
   - Не дали карту. Объяснили, куда ехать, и все. А карту не дали.
   - И мне не дали. Ну и начальничков нам бог подбросил... Который год воем, а никак не поймут, что командир без карты всего на пару километров вперед и видит. Ладно, вернемся в корпус - спрошу. Надо матери написать, где ее сын похоронен.
   - Вы сами о каждом убитом домой пишете?
   - О каждом.
   - Тяжело писать такое.
   - Тяжело.
   - Поручите кому-нибудь. Воробейчику вашему.
   - Мои люди. Я не уберег, я и казниться должен.
  
   * * *
  
   Появление старшего лейтенанта Кречетова на позициях артиллеристов оказалось для Хаустова полной неожиданностью. В штабе, когда направляли сюда батарею, и речи не было о том, что пришлют кого-то, старшего по званию. Хаустов считал, что полностью отвечает за мост и плацдарм и за все, что будет происходить на этом участке. Ему поручено. Был уверен, что управиться: не зря его учили. Он, лейтенант Хаустов, сумеет оправдать доверие. А тут - старший лейтенант, и с ним две машины пехоты. Людей в два раза больше, чем у Хаустова. Когда ставили перед лейтенантом задачу, он о пехоте и не подумал. Только здесь, после того как осмотрелся, с Ракитиным поговорил, понял, что без пехоты им не удержаться. Прислали. Хорошо, что прислали. Есть прикрытие для орудий, и можно заниматься своими делами. Но Кречетов - старший по званию и общевойсковой командир. Получается, что это Кречетов теперь командует обороной плацдарма. Лейтенант со своей батареей переходит в подчинение и распоряжение Кречетова. Это было обидно.
   Хаустову хотелось провести этот бой самому. Когда еще такой случай представится? Не ради славы, конечно. Но должен же он показать, чего стоит, чему его научили. И что батареей командовать он может. Немецких танков он не боялся. Всего два месяца тому назад, на учениях, Хаустов командовал огневым взводом, отражал танковую атаку. Все шесть макетов уничтожил еще на дальних рубежах и заслужил благодарность от генерала, командира училища. Особой разницы в стрельбе на полигоне и здесь он не видел. Просто надо уметь организовать плотный прицельный огонь. И взаимодействие орудий. Это он умел. Закончил училище на одни пятерки, значит умел и получше других. И готовился сейчас к предстоящему бою обстоятельно. Участок обороны осмотрел, с личным составом ознакомился, все проверил, все указания отдал. И тут, здрасьте, прислают старшего лейтенанта, который имеет право вмешиваться в дела Хаустова и отдавать ему приказы.
   Если совсем откровенно, то с прибытием Кречетова, вместе с раздражением, почувствовал он, в чем сам себе не хотел признаться, и облегчение. Теперь вся ответственность с его плеч перекладывалась на плечи старшего лейтенанта. Не то чтобы Хаустов боялся ответственности. Но это был его первый бой, и хорошо, что рядом находится опытный, повоевавший уже офицер. А что касается самого главного, отражения танковой атаки, то командовать огнем будет все-таки он, командир батареи, а не пехотный старший лейтенант.
   За орудие Ракитина Хаустов был спокоен. Зарылись, как следует, подготовились основательно, сделали все как положено. И расчет ему понравился. Сейчас лейтенант челноком мотался между двумя другими орудиями: проверял, подсказывал, приглядывался к бойцам и младшим командирам, прикидывал, какими они окажутся в бою, насколько можно на них надеяться.
   Солдаты копали споро, привычно, основные земляные работы подходили к концу, и Хаустов отправился к КП, где расположился старший лейтенант.
   - Садись, отдохни, - встретил его Кречетов. - Народ у тебя опытный, дело свое знает. Ты не суетись.
   Хаустов присел и только сейчас почувствовал, как он устал. Набегался досыта. И ноги болели и спина ныла. А сверху давили затянувшие небо облака...
   - Надоели мне эти тучи, - пожаловался он. - Третий день солнца не видно.
   - Тебя что, давно не бомбили?
   Кречетов сказал и вспомнил, что лейтенант только что из училища. Его, видно, вообще не бомбили ни разу. И даже немного удивился, что есть еще люди, ни разу не попадавшие под бомбежку.
   - Ты из каких краев? - спросил он.
   - Из Свердловска.
   - Урал. К вам фрицы не долетают. У вас там, наверно, и светомаскировки нет. Ночью в городе светло.
   - Светло, - подтвердил Хаустов.
   - Интересно. У вас там, на Урале, как будто и войны нет.
   - Да вы что, товарищ старший лейтенант, - заступился за Урал Хаустов. - Там люди сутками работают. Я на Уралмаше жил. Если бывали, рядом с гостиницей "Мадрид". Госпиталь там сейчас. Так из окна видел: каждую ночь колонна танков и самоходок на вокзал уходила. На фронт отправляли.
   - Ты не обижайся. Я о том, что светомаскировки нет и ночью в городе светло. Непривычно. А в горах, наверное, красиво?
   - Красиво, - подтвердил Хаустов.
   - Не бывал я ни разу в горах, - с сожалением сообщил Кречетов. - В степи бродил, в лесах блукал, в болотах вязнул, даже в море плавал. В Черном. А в горах не пришлось побывать. Я, лейтенант, горы только на пачке папирос видел. "Казбек". Джигит в бурке и папахе на лошади скачет, а за ним горы.
   - В горах хорошо, - Хаустов совсем недавно был там, и года не прошло. - Внизу лесок, деревья, кустарники, травка. Мы любили выезжать в горы. А поднимешься выше - камень. Сплошной камень. Есть места, где и не пройдешь. Только альпинисты поднимаются. Но те с веревками, с какими-то крючьями. Они, как раз, выбирают места, где трудней идти. Есть совершенно отвесные скалы. Девяносто градусов, а они поднимаются. Весной, когда снег тает, с этих скал вода течет. Водопады, что твоя Ниагара. Я одно место знаю, так там, на отвесной скале, на карнизе, дерево выросло. Земли в трещину набило, ветром семечко занесло, или птица его на лапках притащила. Оно постепенно и выросло. Смотришь снизу - как будто дерево прямо из камня растет. Как оно там держится, никто не знает. Туда даже альпинисты забраться не могут. Метров тридцать отвесной скалы.
   - Кончим войну, непременно в горах побываю. С детства мечтаю, забраться на высокую гору и смотреть, как подо мною облака проплывают. Тебе приходилось видеть?
   - Нет, чтобы облака внизу, не приходилось, - признался Хаустов.
   - Чего же ты? Красота ведь, должно быть, какая.
   - У нас горы невысокие. До облаков не достают. Но все равно красиво. Приезжайте, сами увидите. Я вам удивительные места покажу.
   - Нет, мне повыше хочется. Чтобы тучи внизу, а на вершине снег. На Кавказ махну. А может быть, на Памир. Вот там горы. Крыша мира.
   - Вы сами откуда, товарищ старший лейтенант?
   - Господин Великий Новгород!
   - У вас там тоже, наверно, красиво. Старинный город.
   - Старинный - не то слово. По нашим улицам еще Александр Невский ходил. Есть старые дома деревянные, им лет по двести, а возможно и больше. На окнах резные наличники - залюбуешься. Не город, а музей. Экскурсии - табунами. А за городом леса. Не умеешь ориентироваться - неделю плутать будешь. А выберешься - то не туда, куда надо. Ягодники шикарные. Чернику и бруснику граблями гребут. И грибы...
   Подбежал солдат. Судя по кожаной курточке, из кречетовских водителей.
   - Товарищ старший лейтенант, окоп вырыт. Смотреть будете?
   - Хорошо, - кивнул Кречетов. - Займитесь оружием. Смазку снять, протереть насухо. Диски к автоматам проверить, чтобы все заряжены были. Скоро приду.
   - Есть! - и солдат убежал.
   - Жалко, что людей мало, - сказал Хаустов. - Могли бы по всей линии обороны траншеи вырыть.
   - Зачем? - спросил Кречетов.
   - Для обороны. По уставу положено.
   - Да-а-а... - протянул Кречетов. - По уставу положено... Ты как думаешь, лейтенант, кто уставы составляет?
   - Специалисты в области тактики и стратегии, - по этому вопросу лейтенант Хаустов имел достаточно четкое представление.
   - Точно, специалисты, - согласился Кречетов. - А в каком они, скажем, звании?
   - Генералы, наверно.
   - И это верно. А когда эти генералы последний раз в окопах сидели, как ты думаешь?
   Тут и думать было нечего. Если генералы и сидели в окопах, то это было очень давно: когда они были еще лейтенантами, или вовсе рядовыми. Так Хаустов и ответил.
   - И это правильно понимаешь. Дивизиями эти генералы, скажем, хорошо командуют. А откуда они знают, в каком окопе солдату удобней?
   - Изучают.
   - Нет, лейтенант, это мы с тобой изучаем, Опарин изучает, Воробейчик. А генералы, когда пишут уставы, они ни меня, ни тебя, ни Воробейчика не спрашивают. Ты представь себе, сидит ночью солдат в окопе. А ближайший товарищ метрах в десяти. Не видно его и не слышно. Страшно им?
   - Наверное, страшно.
   - Еще как страшно. А не страшно, так дурак. И пользы от него мало. Но если рядом товарищ, то солдат этот совсем другим становится. И не побежит, если туго придется, совесть не позволит. У него другой страх появляется: как бы перед товарищами не оплошать, как бы не оказаться хуже других, как бы о нем товарищи плохого не подумали. Хороший страх. И еще он знает: если что - товарищ поддержит. Поэтому ночью солдат по окопу растягивать нельзя. Их в боевые группы собирать надо. Мы так и сделаем. А открытое пространство между траншеями огнем перекроем. Это ночью. Днем другое дело. Но и то, лучше, если не по одному сидеть будут, а парами. И ни в одном уставе этого нет.
   В училище по уставам гоняли сурово. И дотошливо, экзаменовали с придирками. Это чтобы курсант, когда станет командиром, знал, как надо действовать, по всем правилам военной науки. Хаустов хорошо знал "Боевой устав пехоты". Про то, как размещаться солдатам в окопе, там ни слова не было.
   - Это так, - согласился Хаустов. - Но как же такое может быть - мы понимаем, а генералы не понимают? Они боевой опыт имеют, академии заканчивали, умные все...
   - Ну, не все, наверно. Тоже всякие бывают. Но главное не в этом. Их учат, как дивизиями командовать, армиями. Тактика, стратегия... Они это умеют. Кто лучше, кто уже. Но умеют. А как солдату в окопе сидеть - это наша с тобой забота. Это мы должны соображать. Хорошо воевать, лейтенант, - это не просто приказы выполнять. Это, прежде всего и самое главное - думать. И к солдатам прислушиваться. Под пули им идти, а умирать никому не хочется. Поэтому они, как раз, все время думают.
   Хаустов и вспомнил разговор с Ракитиным.
   - Мы утром с сержантом Ракитиным выходили к дороге, по которой танки пойдут, у него интересная мысль появилась, - сообщил он. - Это командир первого орудия.
   - Знаю. Длинный и серьезный. Голова перевязана.
   - Он говорит, что хорошо бы там минное поле немцам расстелить.
   - Это сообразить не трудно. Да что толку. Мин у нас нет.
   - Он другое предлагает. Фугас заложить и взорвать его под первым танком, - и Хаустов рассказал об идее Ракитина.
   - Они подумают, что на минное поле напоролись, - подхватил Кречетов. - Разведка видела, что мы здесь окапываемся, и доложит все, как положено. Раз мы готовимся встретить танки, то минное поле соорудить - самое для нас разумное. Рванет фугас - и поверят. Нормально. Молодец Ракитин. А что, лейтенант, устроим им детский крик на лужайке!
   - Гранат у нас нет, - пожаловался Хаустов. - Мы во всех расчетах проверили, нет гранат.
   - У вас, артиллеристов, вечно ничего нет, - как выговор с занесением в личное дело всем артиллеристам заявил Кречетов. - На машинах ведь, вот и вози с собой все, что пригодиться может. А у них гранат нет... Воробейчик!
   Возник Воробейчик.
   - Воробейчик, нужны четыре противотанковые гранаты, две "лимонки" и два куска телефонного провода, метров по шестьдесят. Крепкого, чтобы не порвался.
   - Будет сделано, - не удивился необычному приказу Воробейчик.
   - И волоки все это сюда.
   - Слушаюсь, - и Воробейчик исчез.
   - У вас все это есть? - спросил Хаустов.
   - Откуда мне знать, что у нас есть, чего у нас нет. Раз нужно для хорошего дела, значит, должны достать.
   - Кто он у вас, Воробейчик? Кем числится?
   - Кем числится? Знаешь, лейтенант, я ведь не помню, кем он числится. Он у меня за личного водителя, за старшину, за командира разведки и первого заместителя. Кроме того, чуткий отзывчивый товарищ и пользуется авторитетом в коллективе. А главное - доверяю я ему на все сто процентов.
   Воробейчик вернулся быстро. Он молча положил к ногам старшего лейтенанта два мотка телефонного провода. Сопровождавшие его солдаты сложили на землю гранаты.
   - Вот так, - старший лейтенант взял противотанковую гранату. Тяжелая граната тянула руку к земле. - В автобате все есть. Даже то, чего нет. Годится?
   - Годится, - согласился Хаустов.
   Кречетов положил рядом две противотанковые гранаты, разместил между ними "лимонку".
   - Смотри Воробейчик. Надо заложить на дороге такой вот маленький фугасик и взорвать его прямо под танком. Как думаешь, найдутся у нас для такого дела охотники?
   - Найдутся, - не стал задумываться Воробейчик. - Да хоть бы я.
   - Правильно, найдутся. Ладно, кто пойдет, мы с лейтенантом, не торопясь, обмозгуем. Пока свободны, отдыхайте.
   - Два артиллериста с ракетницей и пулеметом, в щели, невдалеке от дороги будут сидеть. Можно им поручить, - предложил Хаустов, когда Воробейчик и солдаты ушли.
   - Просто так и поручить? - все у Хаустова было просто, и Кречетову это не нравилось.
   - Чего тут хитрого. Дернул за провод и все дела.
   - Нет, лейтенант, - непростые тут дела. Каждого не пошлешь. Тут нужны думающие и умелые. Чтобы действовали без мандража. Надо выждать, когда танк к фугасу подойдет, и в эту самую секунду взорвать. Если взорвутся гранаты не под танком, ничего наша хитрость не даст. Только людей погубим. Это тебе не из пушки стрелять.
   За пушку Хаустов обиделся.
   - Из пушки стрелять, когда на тебя танки идут, тоже дело не простое. Тоже нервы надо иметь.
   - Насчет пушки я не прав, - согласился Кречетов. - Но ребят надо подобрать железных и дельных.
   Офицеры стали прикидывать, кого можно послать. Кречетов знал водителей автобата и совершенно не знал остальных своих подчиненных. Хаустов толком не знал никого: ни солдат, ни сержантов.
   - Воробейчик, - выбрал, наконец, Кречетов. - Остальные ребята неплохие, но для этого дела не подойдут. Водители они, а не солдаты. Воробейчик - другое дело. До ранения в полковой разведке служил. Этот сумеет.
   - А я думаю, Опарин, - предложил Хаустов. Он и Опарина толком не знал. Но видный был солдат, выделялся.
   - Опарин, Опарин, - повторил Кречетов. - Без обиды, лейтенант, но людей на батарее ты пока не знаешь. Зови-ка лучше своего Ракитина, с ним и поговорим.
  
   * * *
  
   Снимать заводскую смазку со снарядов - дело хоть и нетрудное, но канительное и, вообще, противное. Артиллеристы эту работу не любят. Но надо, никуда не денешься. Солдаты обтирали снаряды ветошью, потом укладывали их обратно в ящики. Больше половины сделали, когда прибежал связной.
   - Сержанта Ракитина к старшему лейтенанту!
   Ракитин оглядел ящики.
   - Немного осталось. Афонин, Бакурский, идите к машине. Бардак в кузове. Выбросьте все ненужное. И не мелочитесь. Остальным - протирать.
   И ушел. Тут же отправились наводить порядок на машине Афонин с Бакурским.
   Без командира Дрозд почувствовал себя свободней. Ракитина он побаивался.
   - Ну и занудную работенку придумал нам сержант, - недовольно проворчал писарь. - И не нужную. А может быть, даже, вредную. Если снаряд хорошо смазан, он и по стволу должен легче пойти. Смазка, она для того и дается.
   - Лезешь ты, птица Дрозд, куда не надо, - все у Опарина болело и Дрозд со своей дурью надоел. Не соображает, так молчал бы.
   - Нет, почему же, - не согласился Лихачев. - С научной точки зрения в рассуждениях этой птички, кажется, что-то есть. Попытайся, Дрозд, развить свою конструктивную мысль. Сумеешь?
   - Могу, - охотно согласился Дрозд. - Во всех механизмах движущиеся части маслом смазывают. Чтобы меньше трения было, и чтобы все лучше скользило. А снаряд в стволе тоже должен скользить. Так?
   - Так, - подтвердил Лихачев.
   - Значит, если снаряд хорошо смазан, он лучше будет двигаться по стволу. Разгонится в стволе и быстрей полетит, - развивал свою мысль Дрозд. - И ударная сила у него будет больше. Вот так.
   - Чем ты мне нравишься, Дрозд, - обрадовался Лихачев, - так это тем, что есть у тебя свои мысли, убеждения, можно сказать.
   - Это есть, - охотно согласился Дрозд. Он и сам так думал. Мысли у него были. И убеждения тоже. Он вообще не понимал тех, кто с ним не соглашался.
   - Ты бы это сержанту объяснил, - посоветовал Лихачев. - Если Ракитину дельно и обстоятельно объяснить, он поймет. Возможно не сразу, но ты постарайся убедить человека.
   Опарин хотел сказать Дрозду, что тот лопух, ни хрена ни в снарядах, ни в смазке не соображает, и нечего ему лезть не в свое дело. Любой салага знает, что если смазку не снять, то после стрельбы в канале ствола такой нагар останется, что пока чистить будешь, всех святых проклянешь. Но не сказал. Подумал, что, может быть, Дрозд и вправду полезет растолковывать свои дурацкие мысли Ракитину. Это было бы интересно.
   Но Дрозду предложение водителя не понравилось. Одно дело - объяснять - Лихачеву, даже Опарину, и совсем другое - сержанту. С Ракитиным ему общаться не хотелось.
   - Могу, конечно, - сообщил он. - Но с командиром спорить не стану. С командиром спорить не положено.
   - Зря, - пожалел Лихачев. - Здорово выручил бы нас. Да и свою собственную жизнь облегчил. Мы перед каждым боем с этими боеприпасами мучаемся, - он досуха обтер головку снаряда, подышал на нее и протер чистой ветошью. Металл заблестел. - Зачем снаряд до такого вида доводить? Кому он нужен, блеск?! А оказывается, это даже вредно. Ты все очень толково объясняешь. Может быть, все-таки возьмешься для общей пользы? Подумай.
   - Нет, - отказался Дрозд. - Не уговаривай. Не положено, и все. Он тоже вынул из ящика снаряд и стал его драить.
   - Нет, так нет, - вынужден был отступить Лихачев. Скучно ему было. Но с Дроздом не получилось. Опарин отпадал. С Опариным сейчас связываться не стоило. Оставался Бабочкин, который тоже протирал снаряды. Был у Лихачева к нему хороший вопрос. Но начал солдат издалека.
   - Вы как, товарищ корреспондент, все наши боевые будни описывать станете, - спросил он, - или какой-нибудь отдельный эпизод?
   - Мне про один бой рассказать надо. Тот, что вы у дороги вели, - объяснил Бабочкин. Такое задание от главного редактора.
   - Понятно... - Теперь Лихачев мог приступить к главному. - Но интересно нам, простите за любопытство, почему вы в младших сержантах ходите? Мы, правда, настоящего корреспондента видим в первый раз. В наших местах все больше дрозды попадаются, а корреспондент - птица редкая. Но считаем, что корреспонденты офицерские погоны должны носить. А вы, извините, ничего плохого не хочу об этом сказать, - младший сержант.
   Остальные с любопытством смотрели на Бабочкина, ждали, что он ответит. Действительно, корреспондент из газеты, но почему-то младший сержант. Так вроде и не бывает.
   - Сержант - звание неплохое, - не согласился Бабочкин. - Ваш Ракитин тоже сержант.
   - Я не говорю, что плохое звание, - не отступал Лихачев. - Для того, чтобы воевать - вполне подходящее. Но чтобы писать - звездочки нужны. Здесь надо иметь обширный образ мысли. Я так думаю. И создается определенное противоречие. С одной стороны, человек - корреспондент, но с другой - младший сержант.
   - Так уж получилось, - попытался уйти от ответа Бабочкин. Не хотелось ему о себе рассказывать. Ему других послушать хотелось.
   - Вот и расскажи, как получилось, - поддержал Лихачева Опарин.
   - Не интересно это никому.
   - Почему же, народу интересно, - заверил Бабочкина Опарин. - Народ просит.
   - Конечно, - подтвердил от имени народа Лихачев.
   - Ладно, уговорили. - Бабочкин почувствовал, что все равно придется рассказывать, и решил извлечь из этого пользу. - Только у меня тоже есть вопрос. К тебе, Опарин. Почему ты столько воюешь, а до сих пор рядовой? И опыт у тебя, и авторитет, и голос. Тебе бы давно сержантом быть надо.
   - Я уже был, - усмехнулся Опарин.
   - Вначале был сержантом, потом стал рядовым?
   - Да нет, сначала, когда родился, я даже и рядовым еще и не был. Это уже потом, когда в армию призвали, стал рядовым необученным. Повоевал немного и дорос до рядового обученного. Когда много повоевал: три лычки на погоны и командир орудия. Но не оправдал. Так что разжаловали.
   - Как это - "не оправдал"? - заинтересовался и Дрозд. "Просто так не разжалуют", - подумал он. И ему очень захотелось узнать, на чем погорел Опарин.
   Опарин на вопрос Дрозда не ответил. Не посчитал нужным.
   Лихачев промолчал. Ему кто-то говорил, что Опарин раньше был командиром орудия у них же в полку. Потом его разжаловали и перевели наводчиком, в расчет Ракитина. Подробностей не знал, и тоже не прочь был послушать. Но нажимать не стал. Не тот случай.
   А Бабочкин вцепился:
   - Расскажи!
   - Ни к чему, - отказался Опарин.
   - Давай махнемся, - предложил Бабочкин, который понимал, что переход такой колоритной фигуры, как Опарин, из сержантов в рядовые не может быть простым. И решил докопаться до сути. - Махнемся, не глядя! Я рассказываю, почему младший сержант, а ты - почему рядовой. Идет?
   Опарину рассказывать не хотелось. Но махнуться, не глядя - это считалось делом святым. Нравится - не нравится, а отказываться нельзя. Тем более, махнуться рассказами. Такое Опарину делать еще не приходилось.
   - Ладно, - согласился он. - Первым - ты, я потом.
   - Первым, так первым. - Бабочкин ничего не терял. - Только предупреждаю - история у меня простая.
   - Вот и хорошо, что простая, лучше поймем. Вы не тяните, рассказывайте, - попросил Лихачев.
   - Я на факультете журналистики учился, в Московском университете, - начал Бабочкин. - На втором курсе.
   - Так ты москвич! - почему-то обрадовался Дрозд.
   - Пензяк я, толстопятый, не видишь, что ли? Нос картошкой, щеки лепешкой и чуб рыжий - значит, пензяк. У нас в Пензе все такие. Я в Москву учиться приехал. А тут война. Взяли в армию. Попал в пехоту. После ранения подучили в школе младших командиров, повесили лычки и назначили водителем самоходки. А наш корпус. На самоходке и воевал. А вчера утром вызвали к начальнику Политотдела. Я понять не могу, зачем меня к такому большому начальству? Вроде ничего плохого не сделал и по политической части ничего не ляпнул. Но все равно неприятно. Тем более, говорили про него, что мужик суматошный. В тот день он, видно, еще и на что-то зол был. Я только дверь за собой закрыл, а он в полный голос:
   - Явился!? Почему не доложил, что на газетчика учился?!
   - Виноват, - отвечаю, товарищ полковник. - Меня бы к вам не пустили. Как бы я мог доложить?
   Я, конечно, ошибку совершил. Начальник Политотдела не привык, чтобы ему подчиненные поперек говорили, даже по таким мелочам. После моих слов завелся с полуоборота.
   - Как, как?! Придумал бы как! - Поднялся он из-за стола и вытаращился он на меня. - У нас в газете работать некому, а он со своей самоходкой возится! Прячешься, саботажник, мать твою! Марш в редакцию, пока я тебя в штрафбат не отправил.
   Я стою, думаю: "Надо командиру доложить, машину передать. Если я сейчас в полк не явлюсь, меня как дезертира искать станут". Но только я открыл рот, чтобы сказать ему об этом, он в мою сторону двинулся. А мужик здоровенный, под два метра и кулаки, раза в три больше моих.
   - Чего стоишь, саботажник? Мать твою перемать! Газету кто будет делать? Пушкин?! Подрываешь политработу! Бегом в редакцию! - и идет на меня.
   Так он, чувствую, испереживался за свою газету, что хоть и политработник, а может врезать. Какие у него кулачища, я уже вам говорил. Выскочил я из политотдела, и одно у меня желание - бежать в полк, на самоходку свою вскочить и на передовую. Пусть ему газету Пушкин и делает. Я же к своим ребятам привык, и машина у меня хорошая.
   Но не побежал в полк. Честно говоря, побоялся, что полковник в окно увидит. А он, понял я, такой, что может догнать и накостылять.
   Ладно, пошел искать редакцию. Она в домике рядом оказалась. Захожу, комната большая, несколько столов. За одним майор сидит в очках, курит громадную самокрутку - дым столбом, и что-то быстро пишет.
   Я докладываю, что прибыл младший сержант Бабочкин для дальнейшего прохождения службы. Он головы не поднял, только рукой махнул: подожди, мол, не мешай. И пальцем в сторону стула тычет, чтобы я сел и ждал, пока он освободится. Я садиться не стал. Кто его знает, может, и этот орать станет? Майор, имеет полное право. А мне это ни к чему.
   Он все пишет и пишет. Дописал до какого-то нужного ему места, очки снял и поднял голову. Вприщур осмотрел меня. Встал, вышел из-за стола, руку протянул.
   - Пушкин, - говорит.
   Я, по правде сказать, немного растерялся. Что они все про Пушкина? Дался им этот Пушкин. А он на меня смотрит как-то грустно.
   - Ты, - спрашивает, - из Политотдела пришел?
   - Точно, - отвечаю. - Из Политотдела, и прямо сюда.
   - Заметно, - говорит. - По твоему виду заметно, что в Политотделе побывал. Гневается наш Громовержец, а мы никак не можем газету выпустить. Кадров нет. На прошлой неделе два корреспондента погибли. Их за делом посылаешь, а они под пули лезут... А я, учти, все-таки Пушкин. К великому поэту никакого отношения не имею. Редактор газеты майор Пушкин.
   Я молчу. Потому что и вправду, оказывается, газету Пушкин делает. Что тут скажешь... И махорку смолит, как тот ездовой, вроде нас, грешных. Мне его даже жалко стало. А у меня как раз в кисете остатки легкого табака, закрутки на две.
   - Возьмите, - даю ему кисет. - Этот помягче будет.
   Взял он у меня кисет, раскрыл, понюхал табак и вернул.
   - Я, - говорит, - Бабочкин, спать смертельно хочу. А спать нельзя, работы много. Меня махорка спасает. Такую искуришь - и час продержаться можно. А с твоим табаком я на второй затяжке усну. Студент?
   - Два курса факультета журналистики закончил.
   - Ясно, - говорит, - значит ничего не умеешь. Это, может быть, и хорошо. Во всяком случае не испорчен. А в газете работать не приходилось?
   - Работал в районной газете, но всего полгода.
   - Это уже лучше. Значит кое-чего соображаешь. Ты уж извини, только долго мне с тобой говорить некогда. А учить без толку. Если в тебе изюминка есть, сам научишься. Ты наши подшивки полистай, почитай. Как там написано, так и ты пиши. Ничего хитрого. А по-другому получится, тоже не беда. Может быть, даже лучше. Ночь тебе на это. Вполне достаточно. Утром отправишься к танкоистребителям. Очень нужный материал там есть...
   Рассказал, как вас найти, и дал сутки на все: на дорогу и подготовку статьи. Завтра утром вернуться надо. Попробую написать. Сам Пушкин велел. Хоть и не имеет он никакого отношения к великому поэту, но все равно Пушкин. Надо выполнять.
   - Напишете, - заверил его Лихачев. - И на журналиста учились, и повоевали... Везде у вас опыт есть, так что напишете. А бой был таким, что как напечатаете, вам сразу лейтенанта дадут. Про такое еще ни в одной газете не писали.
   - Ты что, газеты читаешь? - поинтересовался Бабочкин.
   - Газеты мы здесь не читаем. Наверно подписаться надо было, а мы как-то не сообразили, - признался Лихачев. - И с доставкой плохо. А раньше читали. Иногда.
   - Редактор этот правда Пушкин, не загибаешь? - спросил Опарин.
   - Зачем мне загибать, какая мне от этого выгода? - вопросом на вопрос ответил Бабочкин.
   - И говорит, что не родственник?
   - Отказывается. А вообще - Пушкин у нас из африканцев, кудрявый. А этот не похож. Просто интересное совпадение фамилий.
   - Это что, один Пушкин и другой Пушкин, ничего особенного. А иногда так совпадает, что закачаешься, - Дрозду тоже захотелось рассказать. - У нас в запасном полку командиром роты был старший лейтенант Рябокобылко, а командиром взвода в другой, правда, роте - лейтенант Белоконь. Так начальник штаба их все время дежурить вместе назначал. Одного дежурным по части, другого дежурным по штабу. Офицеры, которым делать нечего, всегда в такие дни с утра возле штаба собирались, вроде бы за делом. Придет командир, дежурный докладывает: "За время дежурства происшествий не произошло. Дежурный по части старший лейтенант Рябокобылко!" И делает шаг в сторону. Тут выскакивает лейтенант: "Дежурный по штабу лейтенант Белоконь!" Все удовольствие получают, потихоньку ржут. Майор делает вид, что ничего не заметил, но тоже улыбается. Они сколько раз к начальнику штаба ходили, просиди, чтобы он их вместе дежурить не назначал. А он говорит: "Так я же не нарочно. У меня график. Так подскакивает".
   Неплохо, - оценил Бабочкин. - Рябокобылко и Белоконь.
   - Они что, родственники? - спросил Лихачев.
   - Ну, ты, Лихачев, даешь! Какие они могут быть родственники, если у них фамилии разные, - снисходительно объяснил Дрозд.
   - Не совсем разные. Вполне могли и родственниками быть. Может, двоюродные братья, а?
   - Ты все шутишь, - почти обиделся Дрозд. - А я правду рассказываю. И это еще не все. К нам потом заместителя по строевой прислали, капитана. Так он оказался Сивоконем. Я потом слышал, как начальник штаба жаловался: "Никак, - говорит, эту тройку в одну тачанку запрячь не могу. Но нельзя же трех таких лошадей в одном полку держать и удовольствие от этого не получать".
   - Ты откуда знаешь, что начальник штаба говорил? - не поверил Опарин Дрозду.
   - Слышал. У нас штаб в длинном одноэтажном доме помещался, барак старый. Коридор, и вдоль коридора комнаты. Командир полка никому не разрешал двери закрывать, кроме замполита. И особист, конечно. Свою закрывал, а остальным не разрешал.
   - Это зачем? - поинтересовался Бабочкин.
   - Чтобы знать, чем люди занимаются и чем говорят. Он за день раз шесть по коридору пробежится и мимоходом во все комнаты заглянет. Ходил майор быстро, тихо и появлялся всегда неожиданно. Всегда мог услышать, о чем люди говорят, и увидеть, что делают. Если где чего не так, сразу стружку снимал. А кабинет начальника штаба как раз против канцелярии, где я сидел. Все слышно.
   - И что дальше было? - история с лошадиными фамилиями Лихачеву нравилась.
   - Начальник штаба все старался, чтобы они вместе оказывались на дежурствах, на построениях, на учениях. А однажды к нам проверяющий приехал, полковник из округа. И все офицеры должны были ему представиться. Начальник штаба сумел лошадей так выстроить, что они один за другим представлялись. Проверяющий подумал, что его разыгрывают.
   - Вы мне эти штучки бросьте! - рассердился он. - Я представитель округа! Я на вас управу найду!
   А когда разобрался, даже обрадовался. Похохотал, потом говорит: "Спасибо, вы мне несколько веселых минут доставили. Приеду в округ, непременно расскажу".
   Капитан Сивоконь после этого ничего, промолчал. А Рябокобылко и Белоконь рапорты написали, просили на фронт отправить. Но начальник штаба этим рапортам хода не дал. Сказал, что они ценные кадры и должны обучать пополнение.
   - И что с этой тройкой стало, - поинтересовался Бабочкин.
   - А ничего, так и служили. Но и это еще не все. Не поверите, но к нам в полк еще одну лошадь прислали. Приезжает лейтенант к нам после госпиталя. Идет к начальнику штаба. Я в канцелярии сижу, над документами работаю. Слышу, лейтенант докладывает: "Прибыл для дальнейшего прохождения службы лейтенант Буланый". Я прислушался, жду, что дальше будет. А капитан, видно, не поверил сначала. Подумал, что это теперь его разыгрывают.
   - Как, как? - переспрашивает...
   - Лейтенант Буланый.
   Капитан, чувствуется, обрадовался.
   - Это хорошо, - говорит. - Такой масти у нас еще нет. Мы теперь на всю дивизию прославимся.
   Лейтенант молчит. Ничего понять не может.
   Капитан документы просмотрел и вроде остался доволен.
   - В хорошую компанию ты попал, - говорит. - Первой ротой у нас командует старший лейтенант Рябокобылко, взводом - лейтенант Белоконь. А зам. по строевой у командира полка - капитан Сивоконь. Так что пойдешь ты, лейтенант Буланый, в его распоряжение.
   Лейтенант стоит, вид у него обалделый, теперь он думает, что это его разыгрывают. Потому что поверить в такое трудно. А капитан ему на полном серьезе:
   - Радуйся, что в хорошую компанию попал. Харч у нас, правда, не особенно, по тыловой норме. И овса нет. Но зато служить тебе будет нескучно. Это я тебе гарантирую.
   И пошел Буланый к Сивоконю. Интересно было бы посмотреть, как они встретились.
   - Давай уж сразу, не тяни, каких лошадей еще к вам прислали? - попросил Лихачев.
   - А что было дальше, я не знаю, - с сожалением заявил Дрозд. - Уехал я и вот к вам попал...
  
   ***
  
   - Мы тут с разговорами совсем про снаряды забыли, - напомнил Опарин. - Открывай, птица, остальные ящики, кончать надо.
   Десяток оставшихся ящиков они обработали быстро и уложили обратно в штабелек. Ветошь собрали в мешок. Пригодится.
   - За тобой должок, - напомнил Бабочкин Опарину.
   - Должок, так отдам, - согласился тот. - Но, чтобы понятно было, мне издалека надо начать.
   - Давай, - приготовился слушать Бабочкин. - Начинай издалека. Времени у меня навалом.
   Лихачев и Дрозд тоже ждали. Чтобы Опарина разжаловать, должен он был совершить что-то особенное.
   Опарин помолчал, прикидывл, с чего начать.
   - Весной это еще было. Весна такая в этом году, что долго холода стояли. И дожди шли. А тут тучи разогнало, и сразу тепло. Трава потянулась, на деревьях листья появились. Самое время погреться после зимы, на травке полежать, портянки посушить. Как в кино. В такое время перерыв в войне делать надо, дать людям оклематься. А мы дурью маялись. И фрицы маялись той же дурью. Деревня между нами находилась. Небольшая, в полторы улицы. Да и там половины домов уже не было: какой сгорел, какой снарядом разнесло. Жители все ушли, скот увели. Только куры ходят. Война за этот курятник и шла. То фрицы его займут, то наши. И так, по два раза за день. Легло там нашей пехоты побольше, чем жителей в той деревне было. И фрицам тоже несладко досталось.
   Батарею к тому времени раскидали для поддержки пехоты, и наше орудие какой-то роте придали. На третий день от этой роты одно название осталось. И командовать ею стал старшина, потому что всех офицеров повыбило.
   - Деревня как называется? - спросил Бабочкин.
   - Деревня?.. Какая там деревня!? - Опарин сплюнул. - У нее, наверно, отродясь названия не было. Семь домов, десять плетней, один колодец. И куры ходят. Хутор... Но воюем - пыль столбом. Я думаю, просто полководцы выпендривались друг перед другом.
   - Много ты понимаешь. Там, - Дрозд показал куда-то за тучи, - стратегия. Они из высших соображений рассуждают.
   - Какие соображения, - возмутился Опарин. - Это, наверно, командир полка доложил, что занял населенный пункт, а потом, когда наших вышибли, признаться, что отступил, не хотел. Может, ему орден светил или повышение. Или просто начальства боялся.
   - А фрицы?
   - Что фрицы? Фрицы тоже люди. Они тоже не все рыжие. И у них все то же самое делается. Вот и бегали мы - в деревню эту и обратно. Ни тебе поспать, ни пожрать. И от этой беготни устали - хуже некуда. Мы же, когда наступали в порядках пехоты, пушку сами катили. А она, между прочим, тонну весит. Хорошо пехота хоть помогала. С уважением относились к нам, жалели и человека три-четыре выделяли. Отходили, правда, веселей. Прицепим пушку к машине и поехали.
   Заняли мы еще раз курятник, сидим, ждем, когда нас опять оттуда попрут. Часа три отдыхали, но дождались. Идут к нам гости короткими перебежками. На этот раз они еще где-то два танка достали. Потом к нам посыльный прибежал:
   - Старшина приказал уничтожить вражеские танки!
   А танки издалека постреливают. В них на таком расстоянии не попадешь. Да и снарядов бронебойных у меня нет.
   - Передай, - говорю, - своему генералу, что танки уничтожить не могу. Мне только осколочные снаряды выдали, для пехоты. Пехоту я прижму. И пусть он, пока я ее держать стану, отводит свое войско.
   Старшина понятливый оказался. Станешь понятливым, когда такая карусель. Стала рота отходить. Одни отстреливаются, другие отходят. Потом меняются. Хорошо ребята действуют. От этой роты не больше взвода осталось. Все люди опытные. Я, чтобы дать им подальше отойти, веером прошелся по фрицам. Десять снарядов выложил. Они носами в землю вжались. Подождал немного - подниматься стали. Я последние десять снарядов израсходовал. Опять легли. Теперь уже вставать не торопятся. Это мне и надо. Даю ракету, машину вызываю, чтобы орудие вывезти. А местность был такая: на окраине деревушки сад, вокруг сада глубокая канава. Мы в сторонке, чтобы деревья стрелять не мешали. Машину свою в сад отправили, для маскировки. Водителем у нас был такой Ножкин. Шофер неплохой, но трепло невозможное. Весь день рот не закрывал и даже во сне каждую ночь разговаривал. Я из-за этой его разговорчивости в кабине с ним ездить не мог. У меня от его разговоров в ушах чесалось. А он молчать не мог. Натура такая.
   Этот Ножкин и решил сделать как лучше. Вместо того, чтобы по дороге пойти, решил угол срезать и побыстрей до нас добраться. И срезал. Возле самого сада втюрился в канаву. Так основательно втюрился, что ни вперед, ни назад. И это у всех на виду. Мишень. Оба танка к тому времени подошли поближе и начали стрелять по ней. Как в тире. А "студер" большой. Если он еще и стоит, то попасть в него не хитро. Накрыли. Эх и вспыхнула он.
   А Ножкин уже здесь, быстрей, чем на машине, добрался. Глаза как плошки, хлеборезку раззявил и орет, на фрицев жалуется:
   - Они по машине из танков стреляют! Снарядом прямо по мотору попали! - это, значит, вроде того, чтобы я вмешался и фрицам трогать машину запретил.
   - Заткнись, - говорю я ему. - Не до тебя. - А он не затыкается, Характер у него такой, что заткнуться не может.
   - Она уже горит! - орет он. - Горит! Имущество наше пропадает!
   Как будто мы сейчас все бросим, и строем отправимся машину тушить, спасать барахло, что он в нее натащил. Нам теперь драпать надо, и без машины, своим ходом. А он орет, аж уши болят, и панику наводит. Чувствую, словом его не успокоишь. Сунул ему под нос кулак, он сразу все понял и замолчал.
   Подхватили мы пушку: двое под станины, двое на колеса, а Ножкин, как самый легкий, на стволе висит, для равновесия. И потащили, родимую, не то чтобы очень быстро, но почти бегом, потому что фрицы близко. А для бодрости и облегчения души, кто как может, кроем шофера, который во всем виноват. Если бы он, как человек, по дороге поехал, мы бы давно фрицам ручкой сделали. Ножкин же уцепился за ствол, гнет его к земле и молчит. Сколько я его знал, первый раз случилось, чтобы он так долго молчал.
   Бежим мы, торопимся, сколько есть сил. А сил не так много осталось. И помочь некому, пехота давно драпанула, ее и не видно. Короче, хреново у нас пошли дела, хуже некуда. И фрицы рядом, и пушку не бросишь. Пробежали мы, наверно, с километр. А небо чистое, голубое, как на Первое мая. И конечно, тут же, здрасьте вам - "мессер" прямо на нас выходит. Понятно, что он сейчас делать будет. Мы от пушки шарахнулись кто куда. Я лично в канаву нырнул. Мордой в грязь. Но лежу и не шевелюсь.
   Дал "мессер" очередь из всего, что у него есть, и улетел. Я из канавы выбрался, вид у меня еще тот, в кино не пойдешь. Остальные тоже хороши. Но все целы. А что он с нашей пушкой сделал, не поверите. Я такого раньше ни разу не видел. Ствол в двух местах - насквозь. Это же сталь какая у ствола, а он насквозь. И замок заклинил. Пуля щеку казенника пробила и в замке застряла. Совершенно испортил пушку. Но, казенное имущество. Мы ее подхватили, тащим.
   Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:
   - Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.
   И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...
   Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.
   - Больно? - посочувствовал Дрозд.
   - Да ничего.
   - Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, - ударился в воспоминания Дрозд. - Так болело...
   - Сравнил, - осудил его Лихачев. - Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.
   - Потерплю, - куда было Опарину деваться.
   - Дальше что было? - напомнил Бабочкин.
   - Так, оно, ничего такого еще и не было. Обычные фронтовые будни. А дальше все и началось, - вернулся к рассказу Опарин. - В той деревне, куда мы добрались, наш полк стоял. Все, что от него осталось. Нашел я комбата, доложил. Тот, как положено, обложил меня за то, что пушку и машину не уберег, заодно и весь расчет обложил, фрицев, конечно, тоже и ушел писать рапорт. А я на кухню. Мои орлы уже там. И мне повар полкотелка насыпал. Сижу я, кашу рубаю и ни о чем не думаю: ни о войне, ни о фрицах, ни о пушке своей. Только о каше. И удовольствие от этого получаю. Только тут подходит какой-то младший сержант.
   - Ты, - спрашивает, - сержант Опарин?
   - Угу, - киваю я, потому что рот занят.
   - Пойдем, вызывают тебя.
   - Сейчас, - отвечаю. - Кашу доем и пойду. А кто вызывает?
   Он наклонился и потихоньку, чтобы никто не слышал:
   - Никаких сейчас. Бросай свою кашу и пошли. Вызывает начальник особого отдела. Понял?!
   Понять-то я понял. Но об этой каше я с утра мечтал, и расстаться с ней не мог. Я ему все это объясняю. И советую тоже каши поесть. Повар - мужик хороший, даст. А сержант нервничает.
   - Не шути, - и намекает: - капитан шуток не любит.
   Я, конечно, сразу до смерти перепугался.
   - Если тебе, - говорю, - нашу кашу есть запрещается, то ты, пока я доем, посиди, расскажи, что твой капитан любит и что не любит, чтобы я ему, когда придем, угодить мог.
   Он молчит. Правда, сел. Но смотрит на меня, будто собирается вместо каши слопать. Я, вообще-то, хотел у повара добавки взять, так этот гад так на меня смотрел, что аппетит испортил. Доедаю свою кашу и думаю, зачем это я начальнику особого отдела понадобился. Я его до этого вблизи ни разу и не видел, какой с лица, не знаю. Знаю только, что есть такой. СМЕРЖ называется.
   - Не СМЕРЖ, а СМЕРШ, - поправил Лихачев. - Смерть шпионам. Со шпионами он борется и уничтожает их до смерти.
   - Вот-вот, - согласился Опарин. - Ребята говорили, что к нему по ночам кто-то шастает.
   - У нас в полку, где я служил, тоже был такой. И к нему по ночам шастали, - подтвердил Бабочкин. - Это секретные сотрудники докладывают, где что делается. Сексоты.
   - А зачем по ночам? - спросил Лихачев. - Мы здесь все свои. Если кто ему помогает шпионов ловить, так чего они прячутся?
   - Секретные они, тайно помогают, - объяснил Бабочкин. - Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.
   - Почему скрываются? - не мог понять Лихачев. - Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?
   Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:
   - Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора. Потом открыл дверь, пропустил меня, а сам вышел.
   Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял - глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.
   Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:
   - Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?
   Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:
   - Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.
   - Ты чего шепчешь? - спрашивает он, но шепотом.
   - Чтобы никто не услышал, - отвечаю я потихоньку.
   - Ты надо мной шутки шутить вздумал! - вроде бы заорал он, но опять шепотом. - Я тебя научу, как шутки шутить!
   Я не понимаю, чего он на меня сердится. Если разговор не секретный, так чего он шепчет? А если секретный, так чего злится, когда я шепчу?
   - Никак нет, - говорю. - Вы ведь по-тихому... вот и я... для сохранения тайны.
   Он аж зубами заскрипел:
   - Это я голос сорвал, с вами, обормотами, разговаривая! А тебя, Опарин, я насквозь вижу!
   Опять, значит, я в кон не попал. А он жмет:
   - Куда пушку девал? И без шуточек!
   Я уже во весь голос разговариваю. Нужен он мне, чтобы шутить с ним.
   Рассказываю ему, как дело было, со всеми подробностями. А он записывает. Я кончил, а он велит мне все снова, с самого начала. Я повторяю, а он пальцем бумаге водит, проверяет, правильно ли я говорю. Ну, придумал! Я же не помню точно, что в прошлый раз говорил. Я же не могу слово в слово. Вроде бы, пронесло... Видно, все у него сошлось. Но он опять зашипел:
   - А теперь расскажи правду!
   Какую я ему еще правду рассказать могу? Так мы с ним часа три канителились. А может, и больше. Он и кулаком по столу стучал, и повторял все время, что насквозь меня видит... Тоже мне рентген нашелся. А что до мата, то он все, что мне на службе по фронтовой норме, на полгода положено, за три часа выдал. Потом вдруг притих, вроде ласковым стал.
   - Если ты все правду говоришь, то пушка там, на месте, стоять должна. Так?
   - Конечно, - отвечаю. - Кому она такая нужна? Металлолом.
   - Собирай свою команду барахольную, и тащи ее сюда.
   - Зачем? - спрашиваю. - Она никуда не годится.
   - А затем, - отвечает, - чтобы доказать, что ты правду говоришь и не оставил врагу боевое орудие.
   - Там же фрицы, в деревне, как мы ее оттуда утащим?
   - Нет там фрицев, - говорит. - Выбили из оттуда.
   Ему лучше знать, может, и выбили.
   - Дайте машину, - прошу. - Далеко тащить пушку на горбу. В ней больше тонны.
   - За машину, - говорит, - я с тебя отдельно спрошу. А вытаскивать будешь сам, на горбу и рысью. Двигай!
   Пошел я свой расчет искать. Нашел. Рассказал им про особиста с рыбьими глазами, и что придется идти пушку вытаскивать. Они, конечно, не обрадовались. Но приказ, хотя и дурацкий, выполнять надо. Так что потопали.
   С километр до той деревни не дошли. Слышим: там из автоматов ударили. Потом пушка пару раз рявкнула. И тридцатьчетверка оттуда выскочила, фугует что есть мочи в нашу сторону. Мы, конечно, остановились, ждем, что дальше будет. Танк возле нас тормознул, из башни танкист высунулся.
   - Вы куда, братья-славяне? Жить надоело? - И матюгом нас, чтобы поняли, как жить хорошо.
   Мы поняли. Но объясняем, что послали нас вытаскивать орудие.
   - Так в деревне фрицы! - И, чтобы было понятно, какие там фрицы засели, по ним прошелся с глубоким понятием.
   - Нам сказали, что выбили их.
   - И нам сказали. Послали танк вытаскивать. Кто сказал, пусть и вытаскивает. - А уж как досталось тем, кто посылал вытаскивать... вспомнить приятно... Жалко нашего СМЕРШа там не было. Ему бы это очень полезно послушать.
   - Садись, братва, на броню, - командует танкист. - Поехали докладывать нашим придуркам. А то они, глядишь, еще кого-нибудь пошлют.
   И вернулись мы. На танке, но без орудия. Побрел я опять к смершевскому капитану. Доложил, что в деревне фашисты, танкистов в свидетели привел.
   Он на меня прищурился и молчит. Соображал, видно, что со мной сделать. Потом взял с подоконника ножницы, маленькие такие, подошел ко мне и давай лычки резать. Все начисто срезал и шипит, как змеюка:
   - Иди и доложи своему начальству, что больше ты не сержант и не командир орудия. До конца века своего будешь рядовым. Вышел ты у меня из доверия. Значит, вышел из доверия у нашего социалистического государства. И учти, у меня помощников много, за каждым твоим шагом теперь приглядывать будут.
   - Еще вызывал? - спросил Бабочкин.
   - Кто его знает, может быть, и вызывал бы еще. Только его скоро после этого куда-то перевели. На повышение.
  
   * * *
  
   - Провернем твою идею, - сообщил старший лейтенант. - Устроим фрицам фейерверк.
   Ракитин посмотрел на гранаты, на мотки провода.
   - Два фугаса? - спросил он.
   - Считаешь мало?
   - Нет, если один танк подорвем, и то хорошо. Главное - придержать их, хоть на полминуты.
   - Точно, - согласился Кречетов. - Пугнуть. Но и танк подорвать - неплохо. Кого из твоего расчета послать можно?
   - Афонина, - не задержался с ответом Ракитин. - Афонину с ракетами идти, он и фугас подорвет.
   - Только его и можно?
   - Почему?.. Опарина можно, Бакурского. Больше некого. Я не могу, мне огонь вести, - не оправдывался Ракитин, просто объяснял.
   - Значит - Афонина. А почему не Опарина? - В Воробейчике Кречетов был уверен, хотел быть уверенным и во втором подрывнике.
   Ракитину въедливость Кречетова не понравилась. Комбат Лебедевский верил каждому слову Ракитина и никогда не переспрашивал отчего и почему. А Кречетову надо доказывать.
   - Афонин сумеет танк подорвать, и вернуться.
   - Почему так думаешь?
   - Никогда не теряется. Соображает быстро, хорошо ориентируется... - Получалось, чувствовал Ракитин, не особенно убедительно. А как тут докажешь? Просто надо знать Афонина. Конечно, вид у того, совсем не геройский... Когда Афонин попал к ним в расчет, Ракитин ходил к капитану Лебедевскому, просил, чтобы перевели куда-нибудь нескладного солдата. А комбат сразу разглядел Афонина. Но не отказал сержанту. Обещал, что через месяц непременно переведет. На том все и закончилось. Через месяц Ракитин не напомнил комбату о его обещании, а комбат Ракитину - о просьбе.
   - А Опарин?
   - Опарин танк подорвет, но может зарваться - там и останется.
   - Бакурский?
   - У Бакурского своя задача. Афонин, после того, как фугас взорвет, останется освещать поле ракетами. Бакурский с ручным пулеметом прикроет его от автоматчиков.
   - Нормально, - согласился Кречетов. - Убедил. Пойдем, посмотрим на местности, как оно получаться будет. Воробейчик и Афонин с нами.
  
   * * *
  
   Старший лейтенант остановился там, где заканчивалась траншейка, вырытый Афониным и Бакурским.
   - Как? - спросил он. - Не близко, не далеко?
   - Самое подходящее место, - заверил Хаустов. - Дальше нельзя. Ночь. Прицельный огонь по-настоящему вести не сумеем. И ближе подпускать нельзя.
   - Вы что скажете? - повернулся Кречетов к Воробейчику и Афонину. - Вам здесь воевать.
   - Подходит, - согласился Воробейчик. - И отойти можно по этому окопчику.
   - Подходит, - подтвердил Афонин.
   - Значит здесь и закладываем, - решил Кречетов. - Провода у вас сколько метров?
   - Два мотка по восемьдесят. Новый и крепкий, - доложил Воробейчик. И объяснил, - я на всякий случай, метров по двадцать прибавил.
   - Восемьдесят - далековато, - сказал Афонин.
   - Почему? - провод позволяет, - Кречетову понравилось, что можно посадить подрывников подальше.
   - Провод позволит - глаза не позволят, - не торопился с объяснением Афонин.
   - Танк за восемьдесят метров не увидишь?
   - Танк увижу. Ночью за восемьдесят метров место точно не определю.
   - Почему так думаешь?
   - Знаю.
   - Приходилось подрывать танки ночью?
   - Стрелять ночью приходилось. Охотники мы. Восемдесят метров - это на авось.
   - А сколько пойдет?
   - Тридцать. Это наверняка. Ну сорок...
   Офицеры переглянулись. Подвывать танки за тридцать метров - такого им в голову не приходило.
   - А дальше, считаешь, нельзя? - еще раз спросил Кречетов.
   - Может и получиться, а может и нет.
   Кречетов посмотрел на Воробейчика.
   - Ночью... свет от ракеты... м-м-м... не особенно... Расстояние определить трудно. А вешку не поставишь. Чем ближе, тем верней.
   Следовало верить солдатам. Тем более, говорили они не для того, чтобы облегчить свое положение.
   Кречетов задумался. Одно дело - схитрить, подорвать пару танков, остановить вражескую колонну. Другое - послать на заведомую гибель двоих солдат. Да Воробейчик и Афонин стоили больше, чем все эти танки.
   - Давайте - за шестьдесят, - предложил он. - Если и не подорвем танк, черт с ним. Они все равно остановятся.
   - Овчинка выделки не стоит, - Воробейчик не то, чтобы возразил, но и не согласился с Кречетовым. - Оно и за шестьдесят опасно, но может не получиться. Чего зазря такие хорошие гранаты расходовать?! Лучше за тридцать и подорвать, использовать гранаты на полную катушку.
   Афонин промолчал, но видно было, что он согласен с Воробейчиком.
   - Может быть, бросим эту затею? - спросил Кречетов. - За тридцать метров - это... - чуть не сказал, что это почти верная смерть. Но вовремя спохватился. Нельзя такое говорить. - Слишком близко.
   - Нет, - возразил Афонин. - В окопе ударная волна не достанет. Разве только землей присыплет. А пока они паниковать станут, можно по-тихому уползти.
   - Обойдется, - рассудил и Воробейчик. - Все правильно, обойдется. Что за тридцать метров, что за шестьдесят - выбираться отсюда одинаково трудно будет. А если танк подорвем, они непременно задержаться. Тем более - если два. И артиллеристам раздолье: круши их, пока они на одном месте топчутся. Фрицам не до нас будет. Уползем.
   Офицеры молчали. Не им подрывать танки за тридцать метров. Все зависело от Воробейчика и Афонина. Да еще от того, какое решение примет старший лейтенант. А Кречетову было легче самому пойти на это дело, чем посылать Воробейчика и Афонина.
   - Неизвестно, кому больше достанется, - нарушил молчание Воробейчик. - Нам - или там, - махнул он рукой в сторону орудий. - У нас даже проще. Рванул и пополз потихоньку к своим. В темноте никто не заметит. А там, - он снова указал в сторону, где растянулась оборона, - там жарко будет. Фрицы ведь все равно очухаются и попрут к мосту.
   Эти его слова были для Кречетова последним доводом. Потому что действительно, может, ребятам повезет и сумеют они уползти. А скольких недосчитаются солдаты, обороняющие плацдарм, когда на них навалятся танки и автоматчики... Хорошо, если можно будет утром половину поставить в строй. Всем будет тяжело: и этим и тем. А фугасы, если затея удастся, принесут большую пользу.
   - Хорошо, - согласился он. И решил: - Сорок метров. Траншеи протянуть так, чтобы подрывники смогли по ним отойти. Всех людей, сколько есть, поднять и за лопаты.
   - Сейчас и заложим фугасы, - предложил Хаустов.
   - Может, сначала пристреляться? - спросил Кречетов. - А фугасы потом.
   Лейтенанта Хаустова, командира батареи, в жар бросило от этого "пристреляться". Он даже почувствовал, что уши у него вспыхнули. Малиновыми у него в таких случаях становились уши.
   "Как же это получается? - с недоумением подумал он. - Это я должен был сказать, что надо прежде всего пристреляться. Во всех конспектах записано. Какой я командир батареи, если не знаю, что нужно делать при подготовке к стрельбе! - казнился он. - А пехота знает. Позор".
   Уши Хаустова постепенно приняли естественный цвет, а выступившие на лбу мелкие капельки пота он стер рукой.
   - Да, да, конечно, - суетливо закивал он. - Непременно надо пристреляться. Именно это я и имел в виду. Сейчас займемся.
   - Пристреливайтесь, - Кречетов как будто не заметил промаха комбата. - Пристреливайтесь. Потом заложим фугасы и доделаем окопы.
   Пока шли к орудию, Хаустов инструктировал Ракитина.
   - Пошли солдат репер поставить. И пусть нацепят на него что-нибудь красное или белое. Расстояние все-таки большое, белое и красное лучше видно...
   Он понимал, что каждое его слово услышит Кречетов, да и Афонин с Воробейчиком. "Пусть слушают. Пусть убедятся, что Хаустов прекрасно знает все правила подготовки батареи к бою".
   Лейтенант подробно объяснил Ракитину, как ставить репер, как следует пристреливать орудие и все остальное. Очень подробно и очень доходчиво. Чтобы даже и не артиллеристу все было понятно.
   На позициях нашли длинную жердь, что осталась после сооружения КП. Для "маячка" пригодилась портянка. Чистая, новая, совершенно белая. Ее реквизировали у Дрозда.
   Стреляли четко, как на учениях. Каждое орудие накрыло цель после второго-третьего выстрела.
   - Записать прицел! - отдал команду Хаустов. И добавил: - Зафиксировать прицел в данном положении!
   Потом заложили фугасы, один метрах в пятидесяти от другого, и стали рыть длинные, но неглубокие траншейки. Справа от дороги, и слева. Воробейчик и Афонин исползали свои сорок метров от траншейки до дороги, проверили, нет ли каких-нибудь сучков-корешков, за которые может зацепиться провод.
   Вроде бы все, что можно, для обороны плацдарма сделали...
  
   НОЧЬ
  
   Брился старший лейтенант Кречетов неторопливо и тщательно. Не любил, когда что-нибудь делали абы как, и себе не позволял. Потом умылся горячей водой. Такой, что кожу обжигало. А одеколон не употребил. Принципиально. Считал запах одеколона создаст что-то вроде границы, которая может отделить его от солдат. Вообще-то, он был уверен, что командир должен выделяться. Но не запахом. Выправкой - да. И подтянутостью, аккуратностью. Ходить легко, соображать быстро, стрелять метко. Короче - обладать такими качествами, которые помогали бы служить солдату примером и заставляли солдата тянуться за командиром. Командир всегда должен быть чисто выбритым. А перед боем, тем более.
   Считал немаловажным и то, что подавал этим пример подчиненным. Так оно и получилось. Стоило старшему лейтенанту намылить лицо, как солдаты, у которых было что брить, стали греть воду и наводить бритвы.
   - Послушай, Воробейчик, - Кречетов с удовольствием провел пальцами по теплому, гладкому подбородку, - доложи-ка, как у нас с харчами.
   Воробейчик несколько смутился, потому что с харчами было не очень, а докладывать такое он не любил.
   - В спешке собирались, - стал он оправдываться, - так что не особенно... Пообедали уже. И артиллеристов накормили. А на них не рассчитывали. Ужином их тоже кормить будем?
   - Ты как думаешь? - прищурился Кречетов.
   Воробейчику не нравилось, когда старший лейтенант щурился. Вообще всем, кто знал Кречетова, не нравилось, когда он щурился.
   - Думаю, надо, - быстро нашел правильный ответ Воробейчик. - На ужин и на завтрак хватит, если экономненько.
   - А если не экономненько?
   - Тогда только на ужин.
   - Подходит. Выдай все, что есть. Надо накормить людей как следует.
   Кречетов понимал, что бой их ожидает тяжелый. Всегда нелегко, если у врага преимущество в силе, а у самого - ни резервов, ни возможности маневрировать. Но он сейчас не думал о том, сколь велики будут потери. Нельзя командиру думать о таком перед боем. Прикидывал, как лучше подготовиться, старался учесть каждую мелочь. Одной из таких важных мелочей был ужин.
   - Все выдай, - повторил он. - И компоты, говорят, у тебя там какие-то заграничные завалялись. Все выдай.
   - На завтрак не оставлять?
   - Я что, непонятно сказал?
   - Понятно, товарищ старший лейтенант. Все выдадим. И компот.
   - Действуй!
   Воробейчик действовать не поторопился. Раз старший лейтенант поставил вопрос так, чтобы выдать все и даже заграничный компот, то и он решил проявить щедрость.
   - Товарищ старший лейтенант, - начал он издалека, - ночи сейчас холодные, а разжигать костры нельзя.
   - Что предлагаешь? - Кречетов достаточно хорошо знал Воробейчика, чтобы догадаться, что тот собирается предложить.
   - Тут у нас оказалось немного "горючего". Совершенно случайно.
   - Откуда у тебя это добро? - вопрос Кречетова прозвучал довольно наивно.
   - На прошлой неделе ехали наши и на дороге нашли. В разбитой машине целый ящик лежал, - почти правдоподобно объяснил происхождение "горючего" Воробейчик.
   Кречетова такое объяснение не устроило.
   - Бедная у тебя фантазия, Воробейчик, - с явным сожалением сообщил он.
   - Почему бедная? - поинтересовался Воробейчик.
   - У вас третий раз подряд находят по ящику на дороге. Ты что, думаешь мне не скучно все время слышать одно и то же?
   - Скучно, - согласился Воробейчик. - Но что я могу поделать, если народ такой растяпистый? Там такие раздолбаи ездят. Теряют.
   - Ящиками?
   - Ящиками.
   - И непременно шнапс?
   - Нет! - обрадовался Воробейчик. - На этот раз водка.
   - Сучок?
   - Что вы, товарищ старший лейтенант. Под белой головкой. Хорошая водка, как довоенная. Возможно даже из старых запасов.
   - Ты откуда знаешь? Пробовал что ли? - задал еще один наивный вопрос Кречетов.
   - Вы считаете, что я мог так просто взять и попробовать?
   - Считаю, - подтвердил Кречетов.
   - А зачем мне нужно пробовать ее? - вслух спросил сам у себя Воробейчик. Но ответил старшему лейтенанту: - Мне пробовать ни к чему. По бутылке видно. И этикетка старая. Можете мне поверить. Я в этом несложном деле разбираюсь.
   Кречетов поверил. Но предупредил:
   - Смотри, Воробейчик, кажется мне, что вы в генеральские запасы полезли. А это опасно. Сгорите когда-нибудь, как шведы под Полтавой.
   - На дороге нашли, - стоял на своем Воробейчик. - Вы ведь знаете, что я правду говорю.
   - Знаю. Потому и предупреждаю, чтобы технику безопасности соблюдали.
   - Понял, товарищ старший лейтенант. Но как с водкой быть, вы не решили?
   - А что с ней надо делать?
   Воробейчик с укором посмотрел на старшего лейтенанта, который делал вид, будто не знает, что надо делать с водкой, да еще довоенной.
   - Не возить же ее все время с собой. Можно выдать каждому по сто граммов. И место в машине освободится. Такая вот идея.
   - Нельзя, Воробейчик, - зарубил, на корню, идею Кречетов. - Перед боем - нельзя. В бою человеку думать надо и быстро соображать. Голова должна быть свежей.
   - Так ведь всего сто грамм, - удивился Воробейчик. - Нашим ребятам, как слону дробина. Мы, когда в разведку ходили, по стаканчику принимали, и все нормально.
   - То-то вас из последней разведки половина не вернулась. А кое-кого на плечах приволокли. Приняли по стаканчику и такими смелыми стали, что в открытую на фрицев полезли.
   Воробейчик потупился. Был у него этот грех на душе. Выпили они тогда нормально, даже хорошо. Смелости конечно прибавилось. Даже лихость появилась... Действовали, вроде неплохо. Но думать, как следует не сумели. Так что врюхались. Считанные люди из группы вернулись. И ему досталось. Еле приволокли, а в санбате едва отходили. Не думал он, что Кречетов все это знает.
   - Да я ничего... Всего-то граммов по сто. Весь день копали, чтобы усталость снять.
   - Ни сто, ни пятьдесят, - отказал старший лейтенант. - Здесь, Воробейчик, дело не в количестве. Принцип важен: перед боем - ни капли. На отдыхе можно, после боя, с устатку, даже нужно. А в бою как стеклышко должен быть. Ты запоминай, сколько раз мы с тобой перед боем не выпьем. Или запиши. После Победы сядем, пригласим кого надо и всю эту цистерну, которая за войну на наш счет накапала, оприходуем. А сейчас организуй, чтобы все поужинали.
  
   * * *
  
   - Дрозд, собирайся, мотнись за продуктами на ужин! - приказал Ракитин. - На семь человек. В плащ-палатку завернешь. Мухой туда и обратно. Чтобы до темна поужинать успели.
   Тут и собираться нечего: поднялся и пошел. Но Дрозду не понравилось, что он опять крайний, поэтому тянул время. Ремень потуже затянул, потом сорвал клок травы и стал очищать от пыли яловые сапожки. Когда и с этим закончил, начал выбирать плащ-палатку, которая почище. Наконец выбрал и стал ее аккуратно складывать.
   Опарин смотрел, смотрел, как Дрозд собирается, и решил, что такому лопуху там ничего не достанется. А достанется - так то, что другие не возьмут. Такое Опарина не устраивало.
   - Погоди. Давай-ка сюда, - он забрал у Дрозда плащ-палатку. - Командир, продукты - дело серьезное. Абы кого посылать нельзя. Лучше я сам схожу, - и пошел...
   Дрозд спорить не стал. Этого он и добивался. Надеялся, что Опарин не выдержит. И разыграл все, как по нотам. Пусть Опарин крайним побудет и слетает мухой туда и обратно. А он, Дрозд, посидит. Подождет, пока ему Опарин ужин принесет. Никто не понял, как он это ловко провернул. И удовольствия своего Дрозд не показал, даже вида не подал. Наоборот, отвернулся и отошел в сторонку, вроде обиделся.
   Опарин вернулся довольный.
   - Налетай, подешевело! Расхватали - не берут! - объявил он. Шумел от избытка чувств, потому что еды принес много. А это хорошо. И почти вся еда иностранная. Батарейцы такой давно не видели.
   Он опустил плащ-палатку на землю и развернул ее. По несытным временам, здесь лежало настоящее богатство: горка консервных банок и сухарей. Сухари толстые, ржаные, через весь кирпич буханки. А банки красивые, разрисованные и все в иностранных надписях.
   - Это ты отхватил! - Афонин выбрал банку побольше. - Мясо или рыба?
   Откуда Опарин мог знать, что в банке. Там все на иностранном языке написано. Но раз шоферы из автобата запасли, значит что-то подходящее. А у Афонина тут же еще один вопрос возник:
   - Чего тут за шишка нарисована? Похожа на кедровую.
   Этого Опарин тоже не знал.
   - Хотя, не похоже, - решил Афонин. - Шишку как следует нарисовать не могли. Консервы из шишек, что ли?
   - Тоже скажешь, консервы из шишек, - заступился за доставленный припас Опарин. - Это компот иностранный. Называется "Ананасовый".
   - Что это такое - "ананасовый"? - продолжал приставать Афонин.
   - Из ананасов, - объяснил Опарин. - Ягода такая наверно есть, или фрукт.
   - Шикарная еда, - сообщил Лихачев. - Очень дорогие африканские фрукты. Буржуи ели.
   - Точно, - поддержал Ракитин. - У Маяковского про это стихи есть: "Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй".
   - Значит, фрукты такие, вроде шишек, - продолжал выяснять Афонин. - А что тут едят? Сами шишки, или у них орешки есть, вроде кедровых? Не знаешь, командир?
   - Не знаю, - признался Ракитин. - Не видел ни разу. Может, ты, Бабочкин, видел, в Москве все-таки жил?
   - Нет, - Бабочкин повертел в руках банку с компотом. - Сами шишки вряд ли едят. Разве, только, если они какие-нибудь особенные. Скорей всего редкие орешки.
   - Попробуем, - Дрозд тоже не выпускал из рук банку с ананасами. - Будем есть ананасы, как буржуи.
   - Бросьте вы эти шишки! - вмешался Опарин. - Буржуйской еды им захотелось. Туфта это. Я же говорю - компот. У нас консервов настоящих навалом, как в кино. По банке на брата. И по три сухаря. Компот на заежку - банка на двоих.
   - Рыба или мясо? - снова спросил Афонин.
   - Ты чего пристал, Афоня, - рассердился Опарин за настырность товарища. - Что-то иностранное, а что - не сказали. Но раз выдали, значит, можно есть. Иностранцы тоже абы что не лопают. Командир, прочитай, что здесь написано? Ты в школе иностранный язык учил.
   Ракитин рассматривал красивую банку с не меньшим интересом, чем остальные.
   - Не могу прочесть, - признался он. - Буквы все знакомые, а слова не понимаю. Я в школе немецкий учил, а тут на другом языке написано: английский наверно, или французский. Не знаю. Да я и по-немецки не особенно.
   - Дайте я попробую, - вызвался Бабочкин. - Я английский изучал. Тоже ничего не знаю, но зато по-английски. Здесь английский язык. Вот, - ткнул он пальцем, - "пиг" написано. "Пиг" - это свинья. Значит консервы из свинины.
   - Вот это разговор, - обрадовался Опарин. - Читай дальше. Чьи консервы, где сделаны?
   Бабочкин повертел банку и вскоре нашел то, что нужно.
   - Вот, - сказал он. - Сами можете прочесть: "Маде ин УСА". Это значит: "Сделано в США". В Америке.
   - Я же говорил - Второй фронт! - подкатил к себе банку Опарин. - Американская тушенка. Хоть в этом от них польза.
   Минуты не прошло, а банки были вскрыты, и солдаты с удовольствием уминали "Второй фронт" с сухарями.
   - Союзнички наши - мать иху! - не то поругал, не то похвалил американцев Опарин и отправил в рот здоровенный кусок тушенки. - Воюют свиной тушенкой. Но вкусно!
   Потом пили компот и были немало разочарованы. Водичка, правда, оказалась вкусной: сладенькой и ароматной. Но ни единого орешка в банках не нашли. Вместо них плавали кусочки мякоти с прожилками, похожие на обрезки соленого арбуза, только сладкие. В общем, гадость порядочная. И зачем их сунули в банку с компотом, никто не понял. Хотя, может, капиталистам такое и нравится.
  
   * * *
  
   - Старший лейтенант - мужик что надо, - заявил подобревший после хорошего ужина Опарин. - С таким воевать можно.
   - Строгий очень, - Дрозд побаивался старшего лейтенанта. - И все по сапогу веткой постукивает. Так и кажется, что перетянет поперек спины.
   Дрозд взмахнул рукой, хотел показать, как старший лейтенант перетянет поперек спины, и едва не уронил сухарь, который у него остался от ужина. Собирался положить в сидор, но лень было вставать.
   - Ты чего сухарями размахался? - Опарин давно положил глаз на этот сухарь. - Не хочешь, так и скажи. Другие съедят.
   - Возьми, - Дрозд решил, что проще отдать сухарь Опарину, чем тащиться к машине, на которой лежали сидора.
   Опарин забрал сухарь:
   - С кем ополовинить?
   - Со мной, - вызвался Лихачев.
   Опарин легко, едва нажав пальцами, сломал чугунный сухарь пополам.
   - "Перетянет поперек спины" - тоже сказал, - из-за сухаря несколько опоздал с ответом Дрозду Лихачев. - Строгий - это да. Но, сколько его знаю, ни разу не слышал, чтобы он голос на кого-нибудь повысил.
   - Не повышает, - согласился Дрозд. - Ему и повышать голос не надо. Он как зыркнет, прищурится, так сразу ищешь, куда спрятаться.
   - Глаз у него острый, - подтвердил Опарин. - Как шило.
   - Зато зря не врубит, - защитил старого знакомого Лихачев. - Его на курсах водителей все уважали: и солдаты, и начальство.
   - Должен быть строгим. - Опарин ухитрялся грызть сухарь и в то же время разговаривать. - В армии без строгости нельзя. Если с нами строгими не быть, мы на шею сядем. Хоть Афоня, хоть Костя. Один Лихачев чего стоит.
   - Я стою, а ты нет? - прожевывая кусок сухаря, пробурчал Лихачев. - Ты лучше про себя скажи.
   - Я тоже не подарочек, - согласился Опарин.
   - Совсем не подарочек, - подтвердил Ракитин.
   - Со мной без строгости нельзя, - ударился в откровение Опарин. - Я без строгости распущусь и стану разлагать дисциплину вокруг себя. А старший лейтенант не дает разлагать дисциплину. Он такой. Вроде капитана Лебедевского.
   - Разные они, - не согласился Афонин. - Хотя оба настоящие. При таком командире воевать - то что надо. Только война его испортила.
   - Чего это испортила, - не согласился Лихачев. - Он уже и не хромает. И шрам издалека нельзя заметить.
   - Я про другое, - Афонин помолчал, прикидывая, как бы поточней сказать. - Очень он нацелен на войну. Весь вложился. Воевать с таким хорошо. Опарин верно сказал. А в мирное время - не знаю. Жестковат окажется для мирного времени. Тяжело ему будет. И ему тяжело будет, и тем, кто рядом с ним.
   - До мирного времени еще дожить надо, - уныло протянул Дрозд.
   - В бою должно быть хорош. - Афонин как будто не слышал Дрозда. - Тут, кажется, такая свадьба затевается, что старшому как раз здесь самое место. Если бы молодой лейтенант остался командовать, хлебнули бы мы.
   - Отобьемся, - сказал Ракитин. - Все у нас продумано. И пехота теперь прикрывает.
   - Конечно отобьемся! - Лихачев был в этом абсолютно уверен: ребята мировые, старший лейтенант Кречетов здесь. Чего сомневаться?! - Погоним фрица. Факт. Я, братцы, иногда пытаюсь представить себе, как все будет после Победы. И удивительно интересно у меня получается: идешь по городу - нигде не стреляют, ни одного раненого не видно, ни одного перевязанного и все вокруг гражданские.
   - Военные тоже будут, - поправил Ракитин. - Армия останется.
   - Какая там армия? Зачем она нужна будет после войны? Ну останется, так малюсенькая... - Лихачев свел руки и показал, какая малюсенькая останется армия. - Главное: ни тебе бомбежки, ни артобстрела, ни танков. Умирать никто не будет.
   - Это ты загнул, - не согласился Опарин. - А старики?
   - Так то старики. Они старые. Все остальные будут жить.
   - От болезней тоже умирают, - напомнил Дрозд.
   - Болезни - это тебе не пули и не осколки. Чего от них умирать. Поболеет человек и выздоровеет.
   - Мне тоже такое иногда думается, - поддержал Ракитин, - что от болезни человек вообще не может умереть. Интересная жизнь будет.
   - И каждый день в кино можно будет ходить, - внес Опарин свое, личное.
   - В кино ты пойдешь, это я понимаю... А что ты еще делать станешь, когда домой вернешься? - спросил Ракитин.
   - Я?.. Я, первое дело, лошадь куплю. Все деньги соберу, чего не хватит, одолжу и куплю, - не задумываясь, сообщил Опарин. - Мечта у меня сейчас такая - лошадь купить.
   Товарищи с интересом глядели на Опарина. Решили, что разыгрывает. Лошадь он собирается купить... Хочет, чтобы его расспрашивать стали. А спросишь, он такое ответит, что потом утираться придется. У Опарина не заржавеет.
   Самым смелым и самым любопытным, оказался Лихачев. Спросил осторожно:
   - Какую лошадь?
   - Белую. - Опарин задумался, смотрел куда-то в сторону, недоверчивых взглядов товарищей не замечал.
   - Зачем тебе белая лошадь? - осторожно, как минер, продолжал, чуть ли не на ощупь, Лихачев. Остальные прислушивались, ждали, чем кончится.
   - Так ведь народ только первые дни после Победы гулять будет. Потом опять вкалывать станут. Мне из дома пишут: жрать нечего, изголодались все и обносились. Зимой топить нечем. А холода у нас - будь здоров! И раненых много, покалеченных. Тяжело люди живут, тоскливо всем.
   - Лошадь тебе зачем?! - теперь и Дрозд осмелел. - Дрова возить? - Лихачев первым прошел опасное место, теперь и другие могли.
   Опарин будто не слышал Дрозда. Он осторожно пощупал фингал под левым глазом. Опухоль вроде бы не увеличилась, но и не уменьшилась. Левым глазом он по-прежнему почти ничего не видел. И горело, жгло, как огнем.
   - Я вечером, после работы, умоюсь, оденусь во все чистое, - продолжил он, - сяду на белую лошадь и поеду по улице. Лошадь с ноги на ногу переступает, как танцует. Головой взмахнет - грива развевается. Я сижу в седле, как на параде, и с каждым, кого встречу, вежливо здороваюсь по имени-отчеству. Все будут останавливаться и смотреть: до чего красиво - человек на белой лошади едет. И не какой-нибудь генерал, не циркач, а Петр Павлович Опарин с этой же улицы. И людям сразу легче станет, потому что красиво. И пацанов катать стану. Это какая же им радость...
   - Здорово! - признал Бабочкин. - Только где ты в городе лошадь держать станешь?
   - Запросто. У нас на Форштате многие до войны лошадей держали. Ломовые извозчики. Дрова возили, грузы разные. Платили налог и держали.
   - Где это город такой Форштат? - спросил Дрозд. - Что-то я не слышал.
   - Не город это. Город у нас Чкалов. Прославленный летчик, в честь его назвали. А у нас дом на Форштадте, пригород так называется, окраина. Вроде в городе живем, а на улице трава растет, козы ходят. И мы ходим вместе с козами. Коров тоже кое-кто держит. Здесь, на улице и пасутся. Лошади раздолье. Работать на ней не буду, значит и налог не должны брать. Я опять на завод пойду, токарем. А лошадь для красоты и всеобщего удовольствия.
   - Разрешат? - усомнился Дрозд.
   - Должны, - сказал Ракитин. - Для красоты должны разрешить. Тем более фронтовик и орденоносец. Ты, если что, в военкомат иди. Там помогут.
   - Пойду, если что, - подтвердил Опарин. - Лошадь непременно заведу. Я ведь не для себя стараюсь. Я для всех.
   - А кем ты будешь после войны? - спросил Бабочкин у Лихачева.
   Интересный получался разговор и просыпалась у Бабочкина душа газетчика, которому все надо знать.
   Лихачев с ответом не спешил. Мог и вообще не отвечать. Все, кроме Бабочкина и Дрозда, знали, что станет Лихачев художником.
   - Я? - наконец отозвался он. - У меня все просто... - Лихачев посмотрел направо, где старший лейтенант Кречетов осматривал окопы да гонял своих орлов. Потом на покореженную машину. - Да, просто, - повторил он. - Очень даже просто.
   - Телись! - подстегнул его Опарин. - Тебя как человека спрашивают, а ты не мычишь и не телишься. Художником будешь, так и скажи!
   - Почему художником? - с недоумением широко распахнул голубые очи Лихачев. - Ничего подобного. Шоферить я буду.
   Это становилось интересным. Лихачев собирался стать шофером. Даже Бакурский, никогда не участвовавший в подобных разговорах, подошел поближе и прислушался.
   - Брось ты, - не поверил Ракитин. Кто лучше других знал Лихачева, если не он. - С чего это ты такое надумал? Такое только в наказание себе и людям придумать можно.
   - Так я и знал, что не поверите. А куда мне еще деваться?
   Глаза у Лихачева стали грустными, а голос тусклым. И тон обреченный, как у человека, который попал в западню и знает, что ему оттуда не выбраться.
   - Куда, куда! - Для Афонина Лихачев был художником. И больше никем стать не мог. - Рисуешь ведь. Вот и рисуй свои картины.
   - Мне и самому живопись бросать не хотелось, - признался Лихачев. - Но вы ведь видите, что никуда мне от старшего лейтенанта не деться. Очень он упорный и что решит, то непременно сделает. Относится он ко мне, как отец родной: хочет из меня полезного для общества человека сделать. Сколько я ни волынил, выучил меня машину водить. Не особенно мне это дело нравилось, но, согласитесь, профессия солидная и перспективная.
   - Профессия хорошая, - согласился Афонин. - У нас в горах шоферов уважают. Но ты художник. Водить машину можно каждого научить, а рисовать мало кто умеет.
   - Я к машине, кажется, уже привыкать стал, - Лихачев помолчал, видно, прикидывая, насколько он привык к машине. - Да, стал привыкать, в основном. Мне, кажется, начинает нравится эта работа. И потом, не могу подвести старшего лейтенанта. Хороший он человек. Накормил нас всех. Два раза. Приказал сержанту, чтобы дал мне танк подбить.
   - Хороший, это верно, - согласился Опарин. - Только зачем так сразу решать? Профессия, это судьба. Вся жизнь от нее зависит. И каждый должен своим делом заниматься. Я токарь, а Афоня охотник. Так не пойду же я ни в какие охотники, а он в токари и не пойдет. Как, Афоня, пойдешь в токари?
   - Не пойду, - подтвердил Афонин. - Зачем мне в токари идти, если я охотник. А ты, Лихачев, художник. Чего тебе старший лейтенант? Закончится бой, он к себе поедет, мы своей дорогой. Никогда больше и не встретитесь.
   - Это ты так думаешь. А меня судьба с ним связала. Куда он - туда и я. И дальше так будет. Я знаю. Ты что, в судьбу не веришь?
   - Не особенно, - признался Афонин.
   - Я верю. Чувствую, что постоянно буду с ним встречаться. Никуда мне от него не убежать. Придется мне быть шофером.
   Прозвучало грустно и убедительно. Даже Ракитин поверил.
   - Тебе матчасть надо получше изучить, - посоветовал он. - С матчастью у тебя слабовато. И в вождении потренироваться, как следует.
   - И я об этом думаю, - согласился Лихачев. - Волынил, столько времени потерял. Теперь придется наверстывать.
   - Пока война кончится, наверстаешь, - подбодрил его Бабочкин.
   - Да, - согласился Лихачев. - Только на это и надеюсь. До конца войны надо и технику хорошо освоить, и вождение.
   - С художничеством как будешь, совсем бросишь? - Не нравился Афонину такой поворот в жизни Лихачева.
   - В свободное время. Ты ведь слышал. Старший лейтенант сказал, что в свободное время можно будет рисовать.
   - Никогда не думал, что ты, Лихачев, шофером станешь, - признался Опарин.
   - Я? Шофером?! - удивился Лихачев, как будто он впервые услышал такое. Как будто он только что сам не утверждал именно это. И недоумение, прозвучавшее в его голосе, было столь же искренним, сколь искренне звучало несколько раньше утверждение, что ему начинает нравиться работа шофера. - Да ни в жисть!
   Даже Опарин несколько растерялся. Что говорить об остальных...
   - Ну народ собрался, - Лихачев с удивлением оглядел товарищей простодушными голубыми глазищами. - И пошутить нельзя. Это же я развлекал вас.
   - Мастер! - Опарин восхитился. - Здорово у тебя, Лихачев, получается. Знаю ведь, что верить тебе нельзя, а каждый раз попадаюсь. Это я из-за твоих глазищ.
   Ракитин тоже на розыгрыш не рассердился и даже остался доволен:
   - Вот и хорошо. Я уже, откровенно говоря, стал беспокоиться за наш автомобильный транспорт. Ты бы, наверно, половину его угробил.
   - Тоже мне, транспорт, - фыркнул Лихачев. - Я что, псих, чтобы посвятить свою цветущую молодость, мудрую зрелость и почетную старость этим консервным банкам?! Видеть пейзажи только через грязное лобовое стекло?! Здесь же никакой фантазии! И руки, и обмундирование пачкаются только в черные и серые тона. Разве может человек красиво жить, если он выпачкан только в черный и серый цвета? Вы бы посмотрели, какой я с палитрой в руке! Какой я у мольберта! Все цвета радуги!.. Да что там радуга?! Это фейерверк на День Воздушного Флота! Это невозможная, не существующая в природе гамма цветов... Солнце, луна и звезды, все вместе, как на новогоднем карнавале!
   Красиво у Лихачева получалось. Солдаты заслушались.
   - А что ты будешь рисовать? - прервал молчание Бабочкин. - Войну?
   - Нет, войну я рисовать не стану. Когда рисуешь, радуешься, получаешь удовольствие. А война страшная. Ее нельзя рисовать. Все время видишь смерть и думаешь о смерти. На прошлой неделе комбата Лебедевского убили, и почти вся наша батарея там осталась. А сегодня Соломина. Рисуешь человека, он улыбается, а смерть у него за спиной стоит. Не буду я войну рисовать. Жизнь рисовать буду. Пейзажи, цветы, детей...
   - С Лихачевым все ясно. А ты, Дрозд, кем собираешься после войны работать? - спросил Ракитин.
   Надо было и у новенького спросить. Дать почувствовать, что он теперь здесь свой. Ему после такого разговора и в бою легче будет.
   - Не знаю, - признался Дрозд. - Ничего придумать не могу. Я до войны еще не работал, в школе учился. И, кроме хорошего почерка, никаких способностей у меня нет, - с грустью сообщил он.
   - Все-таки, - Лихачеву стало интересно, кем собирается стать этот Дрозд. - Раз думал, должен был что-то сообразить. Хотя бы приблизительно. Над чем ты думал?
   - Ни над чем так, чтобы точно, не думал, - объяснил Дрозд. - Но хотелось бы такую работу, чтобы чистая. В кочегары не пойду.
   - Раз ты теперь член нашего расчета, то должны мы о тебе позаботиться, - решил Опарин. - Сейчас подберем тебе подходящую профессию.
   - Точно, - согласился Лихачев. - Не имеем морального права бросать товарища. Профессий много, выбрать хорошую трудно. Не стоять же тебе, Дрозд, как витязю на распутье.
   - Он у нас временно, - напомнил Афонин. - Это вроде меняет дело.
   - Ничего не меняет, - не согласился Лихачев. - Может, он еще и не вернется в этот свой штаб.
   - Почему не вернусь? - о таком Дрозду и думать не хотелось.
   - Откуда я знаю? Важен сам принцип. А в принципе масса вариантов. Самый простой: в штабе найдут себе другого писаря, а тебе дадут возможность покрыть себя славой. Ты что, не хочешь покрыть себя славой?
   Покрыть себя славой Дрозд хотел. Только способ, которым предполагалось это сделать сегодня ночью, казался ему не особенно привлекательным. Но сказать такое он не мог.
   - Хочу, - сообщил Дрозд негромко, так что это можно было принять за скромность.
   - Вот и хорошо, - похвалил его Лихачев. - Сегодня ночью и начнешь. - А сейчас давайте подберем человеку профессию.
   - Токарь, - предложил Опарин.
   - Грязная работа, - забраковал Лихачев.
   - Почему грязная? - возмутился Опарин. - Самая творческая работа. Токарю все время соображать надо.
   - Опарин, не лезь. Спор здесь неуместен. Следующий?
   - Строитель, - сказал Бабочкин.
   - Тяжелая, кирпичи таскать надо.
   - Повар - эта легкая, - подбросил Ракитин.
   - Слишком жарко. Давайте что-нибудь прохладней.
   - Лесоруб, - подсказал Афонин.
   - Нашел блатную работенку. Спустился с гор и нашел. - Лихачев с укором посмотрел на Афонина. - Он пальцы себе отрубит в первый же день.
   - Электромонтер, - вспомнил Опарин.
   - Опасно. Может током шарахнуть, костей не соберешь.
   - Продавец... - включился в разговор Бакурский.
   - Опасно, - возразил Опарин.
   - Почему... За прилавком...
   - А деньги. Это сколько у продавца денег в руках бывает. Не выдержит душа и загребет. Посадят. Так что опасно.
   Дрозд слушал их, пытался представить профессии, которые они называли, но обсуждение шло в таком темпе, что подумать он не успевал. Когда Лихачев сказал, что Дрозд деньги загребет и его посадят, решил вмешаться.
   - Я считаю... - начал он.
   - Тебе сейчас лучше помолчать, - посоветовал Лихачев. - Чтобы обеспечить твое будущее, лучшие умы думают. Благодарить будешь потом.
   - Бухгалтер, - сказал Бабочкин.
   - Тоже опасно.
   Никто не спросил, почему опасно. И так понятно.
   - Сталевар.
   - Жарко.
   - Шахтер.
   - Страшно.
   - Может ему в артисты податься, - предложил Бабочкин.
   - Не получится, - отмел Лихачев. - На сцене артист должен характер показывать. А как его покажешь с таким носиком? Чтобы характер показать, хороший рубильник нужен. Не такой, конечно, как у Опарина, но рубильник. А у Дрозда что? Кнопка. Не пойдет.
   - Пусть на инженера учится, - рассудил Опарин. - Работа чистая, уважаемая.
   - Нет! - Лихачев был непреклонен. - Такой козел нам не ко двору.
   - Чем тебе работа инженера не нравится? - удивился Опарин.
   - Опасно!
   - Чего тут опасного? Сидит инженер в просторном кабинете, машину какую-нибудь изобретает. Я видел у нас на заводе.
   - Ага, сидит, - загадочно улыбнулся Лихачев. - Придумал он машину, а та сломалась. Что тогда будет? Прикиньте, дорогие товарищи.
   Дорогие товарищи прикинули. Но молчали.
   - Вредительство будет, - исчерпывающе ясно ответил на свой же вопрос Лихачев. - И не будет он тогда сидеть в просторном кабинете. А где он тогда будет сидеть?
   Это все знали. Кроме Афонина. Он в своих горах многого не знал и потому попросил, чтобы ему объяснили, где будет сидеть инженер. Объяснять Афонину не стали, а профессию инженера отменили, как опасную.
   - Врачом? - осторожно спросил Бабочкин.
   - Врачом?.. - Лихачев задумался. - А в этом что-то есть. В белом халате... Работа физически не тяжелая... Все уважают, платят, наверно, неплохо... А если больной и умрет, никто не скажет, что вредительство. Умер себе и умер. Это нам подходит.
   - Тогда лучше зубным врачом, зубы дергать, - стал развивать идею Бабочкин. - Там и умереть никто не может.
   - Совершенно безопасная профессия, - согласился Лихачев.
   - Спирт у него есть, - вспомнил Опарин. - Я однажды ходил к зубодеру, в запасном полку. У него в стеклянном шкафчике бутылочка со спиртом. Он мне на ватку накапал и на зуб положил. Чистый спирт. Иди, Дрозд, зубным врачом. Не пожалеешь
   - А куда он денется? - решил за Дрозда Лихачев. - Человеку всем расчетом профессию выбрали. Чего ему отказываться...
   - Я что, я согласен, - подтвердил Дрозд.
   Ему понравилась профессия зубного врача. В белом халате, работа не тяжелая и спирт в стеклянном шкафчике.
   Пристроили Дрозда к делу. Как бы трудно ни было, а пристроили. И чувствовали себя уверенно, будто теперь все пойдет так, как они решили: останется Дрозд в расчете, покроет себя славой, после войны станет зубным врачом. И в стеклянном шкафчике у него всегда будет стоять бутылочка с чистым спиртом.
   - Я теперь только к тебе буду ходить зубы рвать! - чему-то радовался Лихачев. - Как зуб заболит, сразу к тебе. Но чтобы принимал меня без очереди. Как?
   - Вырву без очереди, - солидно обещал Дрозд. - Всем нашим без очереди вырывать буду. Ты, Опарин, приходи. Все дела брошу, буду тебе зубы рвать. Хоть весь день.
   - Нет, - отказался Опарин. - Если зуб заболит, так, чем к тебе идти, я лучше терпеть буду. Ты мне, по вредности, здоровый зуб вырвешь. Я к тебе за спиртом приходить буду. Дашь?
   - Накапаю на ватку, - добродушно согласился Дрозд.
   - Какая там ватка. Я тебя как человека прошу. Мне всего и нужно будет полстакана.
   - Зачем тебе спирт? И целых полстакана? - спросил Дрозд, как будто сейчас и должен был отдать.
   - В лечебных целях, - ухмыльнулся Опарин.
   - Ну да?.. - недоверчиво протянул Дрозд.
   - Не пить же я его буду, - заявил Опарин. - Видит бог, не пить, а лечиться. От простуды.
   - Если лечиться, тогда дам, - Дрозд сделал вид, что поверил. - Только со своим стаканом приходи.
   - Стакан достану. Стакан у меня дома есть...
   Вот так разговаривали они полушутя, полусерьезно, прикидывали, кто кем будет, кто что станет делать, как будто не было этой страшной войны, которая еще неизвестно сколько продлится и до окончания которой еще надо дожить. Как надо дожить до окончания предстоящего им боя и еще многих боев, которые ждали впереди тех, кто доживет до утра.
   Опарин случайно глянул на Бакурского. Тот сидел неподвижно, словно спал с открытыми глазами.
   - Костя, а ты как? - спросил он.
   Бакурский не слышал. Бакурский был в это время далеко. Он думал о том, что если бы, как положено, все время следил за небом, то увидел бы "фоккер" вовремя. Он был виноват, что атака "фоккера" оказалась неожиданной. Никто не обвинял его в этом. И сам он гнал от себя эту мысль. А она грызла его душу и не давала думать ни о чем другом. Командира спас... Не спас он никого. Умер командир. И штурман погиб. Если бы он не зазевался, были бы они живы и машина цела. Отбились бы. Теперь их нет. А он жив. Кому нужна такая жизнь? И почувствовал, что пытается обмануть самого себя. Пусть такой, пусть обгорелый, но жить хочется...
   - Костя, ты что, уснул? - оторвал его от размышлений Опарин.
   - Задумался...
   - Чего тут думать. Ты скажи - после войны кем будешь?
   - Никем... - прохрипел Бакурский.
   - Как это никем? - Возразил Лихачев. - Так не бывает. Каждый должен кем-то быть.
   - Никем... - повторил Бакурский. - У-у-убьют... меня. - Он, когда нервничал, еще и заикался.
   - Это ты брось! - рассердился Ракитин. - Ты эти разговорчики прекрати! Перед боем такое говорить нельзя.
   - Я... чу-чувствую... - не послушался командира Бакурский.
   - Тоже мне, чувствователь! - возмутился Опарин. - Человек такого знать не может.
   - Я з-з-знаю! - не отступал Бакурский.
   Не знал он ничего. Но стоило ему вслух сказать, что убьют, как понял: так и случится. Уже сегодня ночью.
   И это его: "Я з-з-знаю!", сказанное с надрывом и тоской, прозвучало настолько убежденно, что все поверили. Наверно бывает такое, когда человек чувствует приближающуюся смерть. Что скажешь ему? "Не обращай внимания, может, обойдется..." или: "Да плюнь ты на все". Спорить - еще больше заводить человека.
   Ракитин не верил ни в чох, ни в сон, ни в вороний грай. В предчувствия тоже не верил. А главное - он был командиром и обязан был поддерживать бодрость духа.
   "Испортил разговор! - рассердился он. - Сам заводится и на других тоску нагоняет!" - Но не сказал этого.
   - Нет, - сказал Ракитин. - Тут ты, Бакурский, как раз и не прав. Это мы им сегодня врежем. Пусть приходят. Мы фрицам такие гостинцы приготовили! Надоели они мне, но ничего не поделаешь. Надо встречать. Будем жить, будем бить!
   Лихачев понял командира.
   - Что касается меня, то я готов, - заявил он. - У меня сегодня новая страница биографии начинается: первый раз к орудию встану. Настоящим делом, наконец займусь... А что-то прохладно стало, - поежился он. - Пора натягивать свою непробиваемую и непромокаемую.
   Действительно, к вечеру стало прохладно. Остальные тоже поднялись. Затянулись, подпоясались. В длинных серых шинелях стали выглядеть старше и серьезней. Только Дрозд выделялся в короткой английской, зеленого сукна, несуразной шинелишке.
   - Нам скоро собираться, - Афонин посмотрел на северо-запад, откуда наплывала темнота. - Покурить, что ли, на дорожку, а там и топать можно. Так? - обратился он к некурящему и поостывшему к этому времени Бакурскому.
   - Пожалуй... так... - согласился тот.
   - Я тебе отсыплю, - предложил Бабочкин и вынул свой красивый кисет.
   - Отсыпь, - согласился Афонин. - Хорошая у тебя махорка.
   Он вынул из кармана пустой кисет, путешествующий с хозяином не один год.
   - Из чего? - спросил Бабочкин. - Не поймешь, материал или кожа.
   - Шкурка молодого оленя. Мягкий и непромокаемый. У все наших мужиков такие. Удобно для охотников. Какой дождь ни пройдет, махорка сухая.
   - Хорош! - Бабочкин осмотрел кисет, потер кожу пальцами. - Мой покрасивей будет, но в твоем табаку лучше, - признал он и отсыпал добрую половину своего запаса.
  
   * *
  
   Кречетов собрал командиров орудий и командиров отделений. Хотел поговорить с ними перед боем. Задача, вроде, и так ясна - надо фрица бить, не подпускать к мосту. И, конечно, подбодрить. А чем он мог подбодрить? Что дельного сказать мог?.. Обещать, что жить останутся, что орденами наградят... Вот и весь запас. Первого обещать не мог. Да и пообещает, все равно не поверят. А мертвым ордена ни к чему.
   Старлей усадил командиров возле КП, сам остался стоять. И лейтенант Хаустов с ним. Солдаты сидели, одетые по осеннему прохладному времени в шинели. Пилоточки на них, совсем не подходящие к осенней погоде. Ждали, что им скажут.
   Старший лейтенант прохаживался, погладывал на их лица, то ли спокойные, то ли хмурые, и думал, что положение у него сейчас хуже некуда.
   "Сделали, вроде бы все, что могли, - прикидывал он. - Окопы отрыты в полный профиль, орудия пристреляны, фугасы заложены. Степь во время атаки осветят... Люди к фугасам приставлены надежные. Воробейчику дали хорошего напарника. Тот после ранения в охрану штаба попал, а раньше десантником был, к фрицам в тыл прыгал. На Афонина и Бакурского тоже можно надеяться. Вообще, пушкари подобрались неплохие, стоящий народ. А пехота слабовата. Все понимают, и коленки у них не дрожат, но неопытные. Погонял он сегодня своих "орлов", но толка от этого почти никакого. Недельки на две бы их ему, тогда и разговор другой. С оружием тоже неважно. Больше чем у половины - винтовки и карабины. Винтовочки Мосина. Конструкция 1891-го дробь 30-го! Офонареть можно - тысяча восемьсот девяносто первый год! По нынешним временам трехлинейка только в штыковой хороша, как при Суворове. Против автомата, в ближнем бою, она не тянет. Ты ему пулю, он тебе очередь, и пишите письма. А бой как раз и намечается ближний. На пулеметы тоже надежда небольшая: пулеметчики барахольные. Сюда бы таких артистов, как Бакурский..."
   Сержанты ждали, смотрели на него, и молчать долго Кречетов не мог.
   - Эх, ребята... - Он остановился, сдвинул фуражку на затылок. - Сказал бы я вам сейчас, что бой будет нетрудным, что побьем мы их без больших потерь, потому что на нашей стороне не только правда, но и сила... Но не могу такого сказать. Вы и сами все знаете, все видите, все понимаете. Один у нас выход - сделать все, что сумеем. Драться хорошо и по-умному. Первыми ударят артиллеристы...
   Опять прошелся, привычно постучал веточкой по голенищу.
   - Снарядов у нас, вроде, достаточно, лейтенант?
   - По полному боекомплекту и даже больше. Почти по триста снарядов на ствол.
   - На полчаса боя хватит?
   Лейтенант быстро подсчитал:
   - Если выстрел каждые шесть секунд, как раз на полчаса и хватит. Но это теоретически. А практически - сумеем вести интенсивный огонь около часа.
   - Слышали?! - Он не только артиллеристам говорил, он еще и пехоту подбадривал: - У нас три орудия. Каждые две секунды по снаряду... - И перешел Кречетов на более привычный ему при отдаче команды телеграфный стиль: - Снарядов навалом. Боеприпасы не беречь! Огонь интенсивный. Видишь цель не видишь - стреляй! Пусть думают, что нас много. Пусть они нас боятся. Они боятся, нам легче. Они испугались - наша победа! Ведем шквальный огонь. Темп выдержим - откатятся. Не хватит у них запала на долго. Сами знаете, танк долго не воюет. Или он разметал все и прорвался, или его разбанзали. За полчаса, самое большое за час все и решиться должно. Выстоим час - выдохнуться они. Надо выстоять. Сколько танков ни пойдут, все ваши. На бога не надейтесь. Помирать нам здесь ни к чему, а драпать нельзя, стыдно и опасно. Надо выстоять. От вас, конечно, только половина успеха зависит, но какая половина! И потом, без половины целого нет. Народ у вас подобрался крепкий, так что надеюсь...
   Стемнело. И он не видел выражения лиц командиров орудий. Но в этих он действительно был уверен и чувствовал, что поняли они его.
   - Теперь пехота... - Хотел сказать, что с пехотой дело швах, но не стал обижать. - Первое дело - не спать, не дремать. Отоспимся завтра. Когда фрицы пойдут и сколько их будет- ни бог, ни черт не знают. Держать ушки на макушке, слушать и смотреть в оба. Второе дело - у нас четыре опорных пункта. Расстояние между ними небольшое. Фрицы могут атаковать сразу все четыре, могут на один навалиться. В любом случае кому-то придется легче, кому-то трудней. Значит, что? Значит все время наблюдай за соседом. И справа, и слева. Если соседу жарко, открывай фланговый огонь. Прикрой. Сосед устоит - к тебе в тыл не зайдут. Тебе трудно будет - сосед поможет. Понятно?!
   - Понятно, - ответил кто-то из командиров отделений.
   - Вот и хорошо, что понятно. Теперь третье дело. Исаев, ты на левом фланге. Самое неудобное место. Тебя фрицы станут под берегом обходить. Если не дураки, непременно постараются там пройти. А они не все дураки. Смотри, слушай. Вовремя обнаружишь, забросаешь гранатами, значит всех нас выручил. Пропустишь - вся оборона накроется. Такие вот дела... Стоять твердо! Стрелять метко! Поддерживать товарища! - И не удержался: - Пулеметчикам, если будут мазать, уши пообрываю. По уставу не положено уши обрывать, но позволю себе разок нарушить устав - оборву.
  
   * * *
  
   Опарин ощупал носок левого сапога и остался недоволен. Будешь недовольным, если подошва отстала и, глядишь, скоро вовсе отвалится.
   Снял сапог, снял портянку, положил ее на землю, пусть пока проветрится, скособочился и стал здоровым правым глазом рассматривать отстающую подошву. Чуть-чуть потянул, она и ощерилась гвоздями.
   - Ты смотри, зубы оскалил, как хищный зверь какой-нибудь, - оценил Дрозд.
   - Не везет тебе сегодня, Опарин, - посочувствовал Лихачев. - Фингал под глазом схватил, штаны и кальсоны порвал, легкое ранение в тыловую часть получил. А теперь еще и сапог.
   - Разве это сапоги, - сокрушенно покачал головой Опарин. - Пшено. Я же и носил их всего - ничего.
   - Химики сапожничали, - объяснил Лихачев. - Бракоделы. Сляпали кое-как.
   - Вернемся, надо будет заменить, - Опарин с тоской подумал о том, сколько придется ходить за старшиной и доказывать, что это сапоги ему выдали такие хреновые, а он сам нисколько не виноват. - Раз порвался, должны другие выдать.
   - У тебя какой размер? - поинтересовался Бабочкин.
   - Размер у меня крайний, сорок последний, - невесело усмехнулся Опарин. - После моего размера чемоданы идут. Каптеры каждый раз ругаются, когда сапоги подбирают.
   - Подберут, - заверил Лихачев. - Это каптеры химичат. А на фабриках не только недомерки делают, - он посмотрел на маленькие аккуратные сапожки Дрозда. - Большую часть сапог для нормальных людей шьют.
   Дрозд уловил его взгляд, на "недомерки" обиделся и решил выместить обиду на Опарине.
   - Ты сколько носишь их? - спросил он.
   - С весны.
   - Не дадут, - заявил Дрозд. - Другие не выдадут.
   - Это почему не выдадут?! Что же я теперь, босиком должен ходить?!
   - Почему босиком, - возразил Лихачев. - Правый у тебя есть. Можно в правом ходить. Правая нога у человека главная.
   - Пошел ты со своими шуточками знаешь куда...
   Лихачев знал, поэтому и не пошел. Но шутить перестал.
   Почему не выдадут?! - Продолжал возмущаться Опарин. - Мне же не на свадьбу. Я что, босиком воевать должен?
   - Сапоги солдату положены на год носки, - стал разъяснять Дрозд. - Как выдали, через год обязаны новые дать. А сейчас не дадут. Шинель на два года, гимнастерка и шаровары на полгода, а сапоги на год. Я знаю. Оформлял заявки на вещевое довольствие для личного состава.
   - Командир выбьет, - решил Афонин. - У старшины должен быть запас. А до завтра потерпишь.
   - Шпагатом перевяжи, - посоветовал Бабочкин.
   - Шпагат долго не выдержит, на машине проволока была. Если эти работнички ее не выбросили, - кивнул Лихачев в сторону Афонина и Бакурского, разбиравших недавно барахло на машине.
   - Есть там какая-то проволока. Оставили, - сообщил Афонин. - Можешь закрутить подошву.
   - Значит проволокой, - принял совет Опарин и стал обуваться. - Уж больно хреновые сапоги шьют. Портачи! - снова обругал он сапожников, натягивая тяжелый кирзовый сапог. - По пуду каждый! Говнодавы! Вот до войны у меня сапожки были. Шик! Я, как работать пошел, через четыре месяца себе новые сапоги справил. Хромачи... Гармошкой...
   - Четыре месяца на сапоги работал? - не поверил Дрозд.
   - Я деньги матери отдавал, а на сапоги понемногу с каждой получки откладывал.
   - Плохо жили? - спросил Бабочкин.
   - Почему плохо? Хорошо жили. У бати бостоновый костюм был, с жилеткой. Шикарное сукно. Лет пятнадцать носил, а как новый. Патефон у нас был. По воскресеньям - мясной обед. По праздникам тоже. Нормально жили.
   - Очень даже, неплохо, - оценил Лихачев.
   Лихачеву, когда он в училищной общаге жил, кроме "собачьей радости", мясное перепадало редко. А что касается патефонов, то на все училище, у них ни одного патефона не было.
   - Хромачи легкие, - с удовольствием вспоминал о довоенных сапогах Опарин. - В них хоть в кино ходи, хоть за девками бегай, хоть пляши. Легкие, как пух. Весной и осенью, конечно, галоши на них надевал. Тоже красивые. Блестели, не хуже сапог.
   - На сапоги, еще и галоши? - удивился Дрозд.
   - Иначе нельзя. У нас весной и осенью по улице без галош не пройдешь. Абсолютно все раскисает. И тротуары, и дороги. Иногда даже галоши не помогали. Глубоко. Доберешься домой, все голенища в грязи.
   - Я где-то читал - резиновые сапоги придумали, - сообщил Бабочкин.
   - Бахилы?
   - Нет, сапоги, совсем как настоящие.
   - Иди ты! - не поверил Опарин. - Как это можно, сапоги - и резиновые?
   - А вот делают. Вроде галош, но высокие. Идешь по грязи, а ноги сухие. Даже по воде можно, не промокают.
   - На ботинки надеваются?
   - Никаких ботинок. Узкие, как настоящие сапоги. Ботинок не надо. Хорошую портянку навернул, натянул сапог и ходи куда хочешь.
   - Кто же их такие сделал?
   - Ученые придумали. Конкретно кто, не знаю, наверно американцы или англичане.
   - До чего наука дошла! - восхитился Опарин. - Резиновые сапоги! Вернусь домой, непременно добуду. Год клячить стану, но куплю. По улице нашей ходить можно будет как хочешь. Хочешь - вдоль, хочешь - поперек. А там сполоснул их, и опять блестят. Добуду!
   - Я до армии вообще сапог не носил, - признался Лихачев. - Спортивки с парусиновым верхом на шнурочках. Легкие и дешевые. Подошвы резиновые, а верх светлый, матерчатый. Их мокрым зубным порошком начистишь, потом на солнце посушишь. Они белыми становятся, как снег.
   - А зимой валенки? - спросил Опарин. У них, на Алтае, зимой валенки носили.
   - Какие валенки? Валенки дорогие. Зимой тоже полуботинки носили, но с кожаным верхом.
   - Холодно же.
   - Два носка.
   - И в двух носках холодно.
   - Мы между носками ногу газетой обворачивали. Никакой мороз не берет.
   - Где вы столько газет брали? - спросил Бабочкин, который теперь считал, что имеет прямое отношение ко всем газетам. - Покупали?
   - Ну да, покупали! - хитро улыбнулся Лихачев. - Это на какие шиши? У нас в училище подшивки газет были. Из этих подшивок и вырывали потихоньку.
   - И ничего вам за это не припаяли?
   - Так мы тоже соображаем, не все газеты брали. Если где речь вождя или постановление партии и правительства, мы не трогали.
   - Тогда конечно, - согласился Бабочкин. - С газетами надо осторожно. А у вас, в горах и лесах, как зимой ходят? - спросил он Афонина. - Тоже газетами пользуетесь?
   - К нам газеты не привозят. Редко, если какая-нибудь попадает.
   - И как вы? Мерзнете?
   - Чего мерзнуть. Мы зимой обуваемся тепло. Иначе нельзя. У нас сначала портянка легкая, потом чулок тонкий, меховой. А потом уже унты, тоже меховые.
   - У летчиков... унты... зимой... - вставил Бакурский. - Красиво... тепло...
   - Смотри ты, такая глушь, а в мехах ходят, как в кино, - удивился Опарин. - Дорогие, наверно?
   Ответить Афонин не успел, потому что на орудийный "пятачок" спустился Ракитин. И почувствовали они, что сержант не в духе. Видно, голова у него опять разболелась.
   - Что новенького, командир? - спросил Опарин.
   - Старший лейтенант приказал фрицев бить. Как только полезут, так сразу и бить.
   - И все? - удивился Лихачев.
   - Еще кое-чего сказал. Скорость стрельбы - десять выстрелов в минуту.
   - Это мы потянем, - согласился с установкой начальства Опарин.
   - Больше ничего не сказал? - Шофера интересовало, не было ли конкретного указания старшего лейтенанта, чтобы его, Лихачева, поставили наводчиком. - А то я хотел спросить...
   - Если хочешь спросить, - оборвал его Ракитин, - сходи спроси. Он тебе все скажет. Вы ведь с ним старые знакомые.
   - Ладно, не пойду сегодня, - отказался Лихачев. - Как-нибудь в другой раз.
   - Если не пойдешь, тогда за дело. Четыре ящика к орудию. Крышки оторвите к чертовой матери. Мешать будут, и так повернуться негде. Расчет такой: я у прицела, Опарин заряжающий, Лихачев замковый, Бабочкин и Дрозд подают снаряды. Афонин и Бакурский идут на свое место, к фугасам. Пора. Ждем атаки.
  
   * * *
  
   Плотный слой туч перекрывал небо и не пропускал ни далекого света звезд, ни мягкого лунного света. Но абсолютной темноты не бывает. Да и привык Афонин к таким безлунным ночам у себя в горах. Бакурский полностью доверял товарищу и послушно следовал за ним.
   Они вышли точно к своему окопу, но спустились в него только у дальнего края. Афонин первым делом проверил, здесь ли провод. Конец провода, как его и оставили, свисал в окоп. Затем расстегнул ремень, снял шинель, положил на нее автомат, рядом с ним - ракетницу.
   - Холодно же... - сказал Бакурский.
   - Ничего. Подрожу и согреюсь, - отшутился Афонин. - Зато оружие в порядке будет.
   Бакурский неохотно потянулся к ремню.
   - Не снимай, - остановил его Афонин. - Я две пары белья надел. Клади оружие ко мне.
   Бакурский послушался, поставил на афонинскую шинель, пулемет, рядом положил коробку с запасными дисками. Хотел было присесть на бруствер.
   - Не надо, - посоветовал Афонин. - Лучше, если нас не видно будет. Мы с тобой в секрете, впереди всех, значит, нам и наблюдать за степью. Мало ли кого принесет. Фрицы разведку могут послать. Сидим тихо и наблюдаем.
   - Сверху... лучше... видно... - сказал Бакурский.
   - Это ты не прав, - не согласился Афонин. - Это у вас с самолетов лучше видно, когда вы наверху. А на земле ночью по-другому. Ночью снизу надо смотреть. Тогда все, что на земле, на фоне неба выделяется. Сейчас небо темное, но все равно лучше снизу смотреть.
   Бакурский понял, согласно кивнул и спустился в окоп.
   - Ты здесь поглядывай, - распорядился Афонин, - а я до фугаса дойду, провод проверю.
   Он выбрался из окопа и неслышно исчез в темноте. Вскоре так же неслышно вернулся.
   - Все в порядке? - спросил он.
   - Порядок...
   - И у меня порядок. Договоримся, как будем действовать, - предложил Афонин. - Я, когда танк подорву, сразу ракету пущу, чтобы наши могли стрелять. Станет светло. Думаю, у них на танках непременно десант будет. Фрицы запаникуют. Ты, пока они не оклемаются, бей по десанту. Срежь сколько сумеешь.
   - Срежу...
   - Может быть, они не на танках сидеть будут, а пойдут за ними пешочком. Тогда по цепи бей.
   - Так... - согласился Бакурский.
   - Теперь вот еще что. Я, как ракету выпущу, сразу отойду метров на пятьдесят или немного дальше. Ты в это время прикрой.
   - Прикрою...
   - Когда отойду - вторую ракету пущу. Кто-то у них к этому времени очухается. Засекут тебя. Значит огонь прекращай и тоже отходи. По окопу. Наверх не лезь. И пригибайся как следует. Я прикрою.
   Учил он Бакурского, как молодого, как новобранца. Бакурский и был здесь, на земле, молодым. Одно дело - воевать в воздухе, другое - на земле. И не возле орудия, а в чистом поле, впереди всех. Да и вообще, следовало все уточнить, чтобы действовать согласованно. Потом не до разговоров будет.
   - Договорились?
   - Договорились...
   - Вот и порядок. Ты понаблюдай, а я покурю.
   Он опустился на корточки, свернул самокрутку, прикурил, прижавшись к стенке окопа, чтобы ниоткуда нельзя было заметить огонек, и стал неторопливо затягиваться, привычно пряча цигарку в ладонь.
   ... Почему-то собак своих вспомнил. Три собаки у него было. Сильные, крупные, на медведя ходить можно. А волка каждая из них в одиночку брала. Сам вырастил из щенков. И никуда они от него не отходили. Когда в армию собирался, все крутились вокруг него. Вставали на задние лапы, облизывали лицо, поскуливали, как будто плакали, предчувствовали долгую разлуку с хозяином. Скучно без них. А с собой взять нельзя. Война - не собачье дело. Опасно здесь собакам, да и не разрешит никто. Эх и бросятся они к нему, когда вернется. Повалят, истопчут, оближут...
   Афонин был доволен, что с ним послали Бакурского, а не Опарина, не Лихачева. Те с разговорами лезли бы, не остановишь. А здесь молчать надо. Сам он к этому привык. Часами лежал в засаде на зверя, молчал. Иногда и шевельнуться нельзя было. С Бакурским хорошо. Молчит. И ловко стреляет из пулемета.
   А на Бакурского опять накатила тоска. Хотелось кому-нибудь открыться. Тому же Афонину. Никому до сих пор ни слова не сказал. Но молчать больше не мог.
   - Я в-в-виноват... - выпалил он. Решил сейчас вот, немедленно, и рассказать о том, что его мучило. Не было у него больше сил держать все при себе. Расскажет и тогда можно будет спокойно встречать фрицевские танки. И умереть, если так получиться. Или останется жить. Тогда уж будет все равно. Главное - надо сейчас рассказать...
   Он не видел недоуменного взгляда Афонина, но почувствовал, что тот ничего не понял. И начал рассказывать. С трудом, с хрипом, иногда, заикаясь от волнения, иногда, неожиданно для себя, выдавая целую фразу.
   - М-мы... летели... на разведку... Огневые... точки... за-за-засечь... Штурман наблюдать должен... А я... - с-с-следить... за ве-верхней... полусферой... А я... за-за-задумался... Пи-письмо получил из дома... Плохо... там... И не смотрел... Тут "фо-фоккер"... вы-вы-вывалился... Если... бы... я его... за-за-заметил... с-с-сказал штурману... он бы... с-срезал... этот "фо-фоккер"... У штурмана... пулемет... Березина... двенадцать и семь десятых... Разнес бы... "фо-фо-фоккер"... в щепу... А он... не видел... А я... про-про-проглядел... С-с-сбили нас...
   Афонин слушал внимательно. Не торопил, не переспрашивал. Изредка кивал головой, подтверждая, что, мол, все понимает и сочувствует. Хотя в темноте Бакурский вряд ли мог это заметить. Бакурский и лица Афонина не видел и был рад этому, потому что знал твердый характер Афонина и боялся увидеть в его глазах презрение. Поэтому и глядел в сторону, захлебываясь и хрипя, с трудом продолжал свой нелегкий рассказ:
   - Ш-ш-штурман погиб... Пи-пилот... погиб... Я один... в живых... остался... А ко-ко-кому нужна... такая... по-по-поганая... жизнь?..
   Такого Афонин не ожидал. Не предполагал, что Бакурский носит в душе такую тяжесть. Понял теперь, почему на Бакурского находило, и он лез под пули. Не из-за обожженного лица сторонился Бакурский людей, а из-за обожженной души. Но что он мог ему сказать, как утешить? Да и не умел Афонин утешать.
   - Бывает, - сказал он, потому что ничего лучшего придумать не смог. - И не такое у людей случается. Только это еще, Костя, не край. Жить все равно надо. Человек все-таки для жизни создан и должен стараться жить...
   Бакурскому достаточно было и этого. Такого небольшого участия. Двух-трех добрых слов. От такого серьезного человека, как Афонин. Он согласно кивнул головой. Афонин не заметил кивка. Очень темно было в степи...
  
   * * *
  
   Кречетов глянул на часы.
   - Четвертый час пошел, - сказал он.
   Часы он где-то раздобыл себе шикарные, наверно генеральские. Цифры светятся, стрелки тоже, секундная во весь циферблат бежит. А в ремешок маленький компас вмонтирован. Игрушечный, но все равно красиво. Не часы - мечта командира. В них бы еще две-три шестеренки поставить - они бы и погоду предсказывали.
   - Самое время нам с тобой прогуляться, - предложил он Хаустову. - Пройдемся, посмотрим, как наши орлы себя перед боем чувствуют. От долгого ожидания на одних дремота нападает, на других мандраж. Скажу тебе по правде, я и сам ожидать не люблю. Нервишки начинают пошаливать.
   Хаустов чувствовал себя нормально. Ни дремоты, ни мандража. Был несколько более напряженным, чем обычно, но самую малость. Просто с нетерпением ждал, когда немцы, наконец, начнут атаку. И был уверен, что с танками его батарея управится. Еще в училище понял, что танк не так уж грозен и уничтожить его очень даже просто. Главное - не растеряться и вести точный прицельный огонь. Потому и удивился откровению Кречетова. У старшего лейтенанта, считал он, нервы - кремень. Но простил эту слабость, понимал, что при всех своих достоинствах, Кречетов не артиллерист, а просто пехота.
   - Да, надо пройти, все проверить, - согласился он. - Самое время.
   - Разгрузимся немного, - предложил Кречетов. - Лишнее нам ни к чему. - Он снял бинокль и положил его на плащ-палатку, на которой они сидели возле КП. - Полевую сумку тоже оставим. Так-то полезная сумочка, но когда ползешь, она непременно норовит под брюхо залезть. Не столько делом занимаешься, сколько с этой дурой воюешь, - он положил рядом с биноклем полевую сумку. - Развьючивайся. Документы у тебя где?
   - Здесь, - Хаустов похлопал ладонью по своей полевой сумке, не кожаной, как у Кречетова, а кирзовой, словно солдатский сапог. В военные годы производство кожи шло медленней, чем производство лейтенантов и пришлось делать для них полевые сумки из кирзы.
   - Напрасно. Никогда не клади туда документы. Клади в левый нагрудный карман. Сюда, возле сердца. Как броню. Жив останешься, документы при тебе. А убьют, так и документы не нужны. Сумку клади сюда, и бинокль, и портупею. Легче тебе будет без сбруи.
   Хаустов послушно переложил документы в карман гимнастерки. Хорошо молодому лейтенанту. Все документы уместились в небольшом кармане, и еще место осталось. Сумку и бинокль пристроил на плащ-палатке, а портупею снимать не стал.
   - Привык я к ней, - объяснил он. - Как-то собранней себя в ней чувствую.
   - Как хочешь, дело твое и упряжь твоя, - не стал нажимать Кречетов. - Носи, пока не надоест. - Он взял с плащ-палатки приготовленный заранее автомат и повесил его через плечо. - У тебя какое оружие?
   - ТТ и две обоймы.
   - Небогато. Пистолет, конечно, тоже оружие, если хорошо стреляешь. Но автомат лучше. Ладно, пошли.
   Вначале они направились к отделению Исаева, на левый фланг. Там окопались шоферы автобата. Сплошные "орлы", мастера скоростных пробегов, бесстрашные покорители фронтовых дорог.
   Шли тихо. Никто их не услышал, не заметил, никто не окликнул. Метрах в десяти от окопа Кречетов придержал Хаустова: "Постой, мол, здесь", а сам неслышно подошел к окопу. Солдаты сидели на земле, дремали. В дальнем конце двое о чем-то тихо разговаривали.
   Кречетов нагнулся, вынул за ствол прислоненный к стенке окопа автомат, затем второй. Солдаты по-прежнему дремали. И те, которые разговаривали, ничего не увидели, ничего не услышали. Он положил автоматы на траву, постоял. Ожидал: должны же его заметить! Напрасно надеялся. В окопе царили мир и покой. Кто-то даже всхрапнул со смаком, передохнул и пошел рокотать гулко и прерывисто, как мотор "мессера".
   Кречетов подождал бы еще, но не выносил храпа.
   - Отдыхаем? - почти ласково спросил он.
   Если бы рядом разорвался снаряд, это произвело бы, наверно, на солдат меньшее впечатление. Потому что разрывы снарядов, даже при их шоферской службе, можно было услышать чаще, чем такое вот воркование старшего лейтенанта. И потом, если снаряд разорвался, то, считай, самое неприятное уже позади. А если старший лейтенант Кречетов начинал ласково разговаривать, то это означало, что все неприятное еще впереди и скоро можно будет узнать много нового и интересного.
   Солдаты вскочили, как бы выстроились шеренгой в узком окопе, только не по ранжиру, и молча таращили глаза на старшего лейтенанта. Тут и Хаустов подошел.
   - А что, - продолжал Кречетов. - Сухо здесь и воздух чистый - прямо курорт. Все располагает.
   Отвечать на такое не надо. Бесстрашные покорители фронтовых дорог были рады хоть этому.
   - Интересно, кто у вас наблюдает?
   - Все и наблюдаем, - осторожно ответил командир отделения.
   - Так я и думал, что все. Вы ведь моя надежда и опора, лучшее отделение. Лихие водители. Сто очков вперед можете дать каждому, - продолжал издеваться Кречетов. - А чего же вы нас с лейтенантом не заметили при таком бдительном наблюдении?
   - Видели мы вас, - неуверенно сказал Исаев.
   - Понял! - обрадовался старлей. - Это у вас такая военная хитрость. Сидите, как будто дремлете, врага подманиваете. А как только враг подойдет, вы его тут же беспощадно уничтожаете. Так что ли?
   - Так, - грустно соврал Исаев.
   - Интересно задумано, - оценил Кречетов. - А почему вы автоматы побросали? Они вам вполне могли бы пригодиться. - Он поднял с земли два автомата: один в правой руке, другой в левой. - Чьи?
   Солдаты расхватали лежавшие в окопе автоматы. Двоим не хватило.
   - Личное оружие побросали! - завелся Кречетов. - Бери, кто хочет! А вам его вручили врага бить! А вам его вручили Родину защищать! Защитнички липовые! Надежда и опора! Голуби вы мои сизокрылые! Похоронная команда! Сапоги малиновые! Вас голыми руками взять можно!
   Старший лейтенант отбомбился, передохнул и пошел на второй заход. Он мог бы загнуть и другими словами, но не делал этого. Считал, что мат скользит по поверхности, а ему надо было достать до самых глубин души своих орлов.
   - Надежда и опора! Сундуки замедленного действия! Лопухи левого вращения! Дубы мореные в уксусе! Орлы сизокрылые! Таких орлов ощипанных на каждом базаре за рупь двадцать дюжину купить можно, а сушеных - две дюжины. Самим жить надоело, так еще и товарищей подводите!
   Второй раз отбомбился старший лейтенант и пошел на третий заход, пригласил участвовать в нем и Хаустова.
   - Посмотри, лейтенант, как они к своим похоронам приготовились! - обратился он к Хаустову, не то с жалобой, не то за поддержкой. - Все сделали, только что свечи не зажгли. Это же не окоп. Братская могила на забытом кладбище! Соколы мои гордые! Надежда и опора! Исаев! Я тебя за умного держал. Больее того, доверял тебе. А ты что делаешь?! - третий раз отбомбился Кречетов.
   Исаев с тоской ждал четвертого захода. Кто знает, на сколько хватит старшему лейтенанту пороха?.. Но Кречетов рассудил, что выдал достаточно, и теперь остывал для делового разговора.
   - Слушай мою команду! - умел Кречетов отдать приказ. Голос не повысил, но достал всех. Что о солдатах говорить, если лейтенант Хаустов вытянулся в струнку. - Разбить отделение на пары. Каждая пара наблюдает час. Потом на пост заступает следующая. Командир отделения через каждый час - личная у меня к тебе просьба, Исаев! - меняет часовых. Обзор вести круговой. Оружие иметь наготове, из рук не выпускать. При приближении врага огонь открывать без предупреждения. И повторяю - особое внимание берегу реки. Если попытаются обойти под обрывом, забросать гранатами. Гранаты иметь наготове. Понятно?
   - Так точно, товарищ старший лейтенант! - отрапортовал Исаев.
   - Всем понятно, орлы сизокрылые?
   - Так точно, товарищ старший лейтенант! - постарались орлы.
   - Берите... - отдал Кречетов автоматы. - Автомат - личное оружие. Личное! И беречь его должен каждый - лично! Из рук не выпускать! Пошли лейтенант. Этим, кажется, поняли. Пойдем к другим.
   И они пошли дальше вдоль линии обороны.
   - Посмотрим, как твой хваленый Ракитин, - предложил Кречетов. - Орудие у него не утащишь, как автоматы у этих раззяв, но посмотрим.
   - Там порядок. Солдаты, может, и дремлют, но часового выставили. Не бывает, чтобы часового орудия не поставили.
   - Посмотрим, - не стал спорить Кречетов.
   Хаустову очень хотелось, чтобы у Ракитина все было в порядке. Но четвертый час ночи. В это время и артиллеристам спать хочется.
   - Стой! Кто идет?! - вполголоса окликнули их метрах в двадцати от орудийного "пятачка".
   Кречетов не ответил. Шел вперед. Хаустов - рядом.
   - Стой! - так же тихо повторил голос. - Стрелять буду!
   Щелкнул затвор автомата. Потом раздался еще один щелчок взводимого затвора и еще...
   - Старший лейтенант Кречетов и лейтенант Хаустов, - поспешил с ответом Кречетов.
   Хаустов был доволен. Артиллеристы не подвели. Это вам не пехота какая-нибудь. Пусть старший лейтенант почувствует, что такое артиллеристы.
   Кречетов ни радости, ни удивления не проявил. Встретили, как положено. Нормально. Чего хвалить. Спросил:
   - Кто часовой?
   - Два часовых, - ответил Ракитин, который, оказывается, тоже не спал. - Дрозд и Бабочкин.
   - Почему два?
   - Сложная обстановка. Ведем круговое наблюдение.
   - Так-так... Остальные спят?
   - Разве тут уснешь, - пожаловался Лихачев. - Опарин рассказывает, как он в ресторан ходил. Это, скажу я вам, кино...
   - Опарин в ресторан? - заинтересовался Кречетов. - И часто ты по ресторанам хаживал?
   - Один раз, товарищ старший лейтенант.
   - Понравилось?
   - Как вам сказать... Чисто, конечно, скатерти белые, на каждом столе по цветочку. Только народ там сидит чудной. Морды у всех толстые, рубашки белые, галстуки разноцветные и шампанское хлещут. А бабы с ними... Спереди на платье вырез - во! - Опарин показал на своей серой суконной, какой у тех баб спереди вырез. - Сиськи наружу. И спина голая. Чудно... У нас на Форштате такое не носят.
   - Чего тебя туда понесло?
   - А так, для интереса. Были мы тогда немного поддатые. Вот и решили в ресторане пивка попить.
   - Попили?
   - Попили... "Пиво кончилось, молодые люди, - произнес он, каким только смог противным голосом. - Вы бы лучше в пивную сходили. Пойдемте, я вам выход покажу". Это официант такой у них. А швейцару, который нас пропустил, выговор сделал, и опять противным голосом: "Зачем ты всяких пускаешь!" Хотел я им в окно кирпич послать, так ребята отсоветовали. Милиция прибежит, канитель начнется. Так и ушли.
   - И правильно сделал. Ну их. Не по-нашему там карману, Опарин, и кажется мне, не по твоему характеру. Я тоже однажды с друзьями в ресторан завалился, так почти всю получку оставил. Черт с ними. Не в ресторанах, Опарин, счастье. Ты давай, расскажи им еще что-нибудь, чтобы не спали, а мы дальше пойдем.
   Кречетов с удовольствием посидел бы здесь, потрепался с ребятами. Но надо пройти по всей линии обороны. Такова доля командира, и обязанность, и честь.
   - Заглянем, что ли, к Афонину с Бакурским? - предложил он.
   - Вы там поосторожней, - предупредил Ракитин. - Сразу голос подайте, а то можно и пулю схлопотать.
   - Не спят, думаешь?
   - Тут думать нечего. К ним тишком не подойдете.
   - Ладно, посмотрим.
   Офицеры пошли туда, где располагались Афонин и Бакурский. Не по самой траншейке, конечно, а поверху, по полю...
   - Если вы к нам, то мимо идете, - раздался вдруг из темноты негромкий голос Афонина.
   Офицеры повернули, подошли к траншее и только тогда увидели солдата.
   - Спускайтесь, чтобы не маячить, - попросил он.
   Офицеры спустились в неглубокий окоп.
   - Почему не окликнул, не остановил? - спросил Кречетов.
   - Что мне вас останавливать? Вы мое начальство.
   - А, может быть, фрицы шли?
   - Какие там фрицы, я же понял, что вы идете.
   - Как это понял?
   - Первое, - стал перечислять Афонин, - открыто шли. Фрицы сюда открыто не пойдут: - ползком или пригнувшись. Второе - вы рядком шли. В разведку так не ходят. Ни наши, ни они. В разведку гуськом надо, или цепью, подальше друг от друга. А вы рядком. Третье - фрицы бы потихоньку пробирались. А вы громко шли, каждый шаг слышен.
   - Умыл ты нас, Афонин, - признался Кречетов. - Умыл. А это все? Может, еще что-нибудь?
   - Да так, мелочь...
   - Что за мелочь? Нам тоже полезно знать, что мы пролопушили.
   - А еще, товарищ лейтенант, портупея у вас скрипит. У фрица скрипеть не будет, они портупеи не носят.
   Уши у Хаустова вспыхнули. Одна только радость, что в темноте этого никто не видел. Сейчас он и решил, раз и навсегда, что как только вернется на КП, снимет эту чертову портупею и не наденет ее до конца войны.
   - Понятно, - решил выручить лейтенанта Кречетов. - А вдруг мы все-таки не те. Всякое может случиться.
   - Случиться может, - покладисто согласился Афонин. Чего впустую спорить со старшим лейтенантом.
   - А ты нас вплотную подпустил. И без оружия встретил. Автомат у тебя на шинели отдыхает...
   - Вас всего двое, а у меня нож под рукой. Ничего, управился бы. И потом, - Кречетов почувствовал, что Афонин усмехается, - Бакурский с пулеметом вас под прицелом держал. На всякий случай. Ему двоих срезать, что комару чихнуть.
   - М-да, - протянул Кречетов. - Серьезный, вижу, здесь народ собрался. А где Бакурский? До сих пор нас под прицелом держит?
   - Зачем, он делом занят. Пока мы с вами шумим, он наблюдает. Впереди наших нет, без наблюдения нельзя.
   И получилось: вроде бы он учит старшего лейтенанта. Объясняет ему, как надо себя вести, когда впереди наших нет. Кречетов не обиделся. Только еще раз протянул:
   - М-да... - И похвалил: - Порядок у вас здесь. Нормально.
   И не стал говорить, как много от них зависит. Если они сумеют подорвать танк, осветить степь, да еще придержат автоматчиков, хоть бы на пару минут, то всем остальным намного легче будет. Сказал: "Удачи вам, ребята!" Знал, что удача им очень понадобится.
   Потом офицеры пошли дальше по расположению своих немногочисленных войск.
  
   * * *
  
   По дороге шла машина. Шла с потушенными фарами. Ее не было видно в темноте, но по звуку мотора чувствовалось, что приближается она быстро и вот-вот будет рядом.
   Бакурский подхватил пулемет, ударил ладонью по диску, проверил, плотно ли тот стоит на месте. Поднял пулемет на бруствер, утопил сошки, пригнулся и вжал в плечо приклад. Пытался разглядеть прицельную планку и, сам того не замечая, от напряжения, до боли закусил нижнюю губу. В такой темнотище, не то что прицел, пальцы на собственной руке разглядеть было невозможно.
   Афонин прислушался, вгляделся в темноту.
   - Наши, - наконец определил он. - Разведка возвращается.
   Бакурский опустил приклад, но так и остался полусогнутым.
   - Ты что, стрелять хотел? - спросил Афонин.
   - Д-д-д... Д-думал... фрицы...
   - Договорились - без команды не стрелять.
   Бакурский виновато молчал.
   - Ш-ш-ш-ш... - промчалась темной тенью машина. - Ш-ш-ш-ш... - и исчезла.
   - Разведка вернулась, значит скоро придут, - решил Афонин. - Послушаем.
   Оба замерли. Молчали, прислушивались. Потом Афонин легонько толкнул Бакурского локтем:
   - Слышишь?
   - Нет...
   Афонин подождал немного, закрыл глаза, прислушивался.
   - А теперь?
   - Ка-ка-кажется... слышу...
   Издалека едва-едва доносился слабый гул моторов. Он то притихал, то становился громче.
   - Вроде стоят.
   - Мо-моторы... прогревают...
   Потом этот далекий гул стал крепчать, зазвучал громче... Кажется приближался.
   - Идут, - определил Афонин. - Будем встречать.
   Он подтянул длинноватые рукава гимнастерки, проверил, легко ли можно вынуть из чехла нож, повесил на шею автомат и зарядил ракетницу. Потом нащупал провод и стал вглядываться в то место, где заложили фугас. В этой кромешной тьме Афонину надо было увидеть, а скорей почувствовать, что танк подошел к фугасу достаточно близко.
   - Убери пока пулемет и садись на дно, - посоветовал он Бакурскому.
   - З-з-зачем?.. Скоро... По-появятся...
   - Фугас рванет, нас здесь осколками накроет. И пулемет покорежить может. Укрыться надо. Когда подорвем, возьмемся за другие дела.
   - П-понял... - Бакурский снял пулемет и поставил его на дно окопа, но сам остался стоять. - По-по-побуду... с тобой... В-в-вместе... укроемся...
   Они стояли, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в нее.
   - Ши-ши-шинель... - вдруг сказал Бакурский.
   - Чего? - не понял Афонин.
   - Ши-шинель... надень... По-по-потеряешь...
   - Неловко в ней, после боя подберу. И пилотку тоже. - Афонин снял пилотку и бросил ее на шинель. - Готов?
   - Го-го-готов!.. Будь спокоен...
   - Главное не торопись, - напомнил Афонин. - Сорвешься, всю обедню испортишь. Ракету пущу, тогда давай. Не жалей патронов.
   - Не... по-по-пожалею...
  
   * * *
  
   Прошла, прошуршала машина и остановилась возле КП.
   - Разведка вернулась. Значит фрицы идут. - Ракитин машинально дотронулся до повязки, туго стягивающей голову, расстегнул ремень и стал снимать шинель.
   - Открывается окно - начинается кино. - Опарин тоже сбросил шинель. - Ну, гады, совсем обнахалились. Я из-за них вторую ночь нормально поспать не могу.
   - Ничего хорошего в длительном сне нет, - сообщил Лихачев. - Человек, когда спит, полностью отключается и ничего полезного сделать не может. Наполеон это прекрасно понимал и спал всего четыре часа в сутки. Потому и совершил так много. Стал императором Франции. Неужели тебе не хочется совершить что-нибудь значительное?
   - Не хочется, - искренне отказался Опарин совершать что-то значительное. - И в императоры Франции меня не тянет, - столь же откровенно признался он. - Я лучше поспал бы.
   - Скучный ты человек, Опарин, - Лихачев снял шинель. - Нет в тебе искорки, никуда ты не стремишься. Не интересно с тобой.
   - Да уж, какой есть, - заявил Опарин. - У меня, между прочим, четвертый разряд по токарным работам. Поставили бы твоего Наполеона к токарному станку, мы бы еще посмотрели кто кого.
   Дрозд с недоумением глядел на них. Танки сейчас пойдут, тут такое начнется... А они треплются черт знает о чем. О Наполеоне. И сержант их не останавливает, как будто, так и надо.
   А что надо, Дрозд и сам не знал. Поэтому не встревал. Снял свою английскую шинельку. И помалкивал.
   Солдаты сложили шинели в сторонке, там же разместили и автоматы: их дело - из пушки стрелять, а не с автоматами по полю бегать. Опарин снял и ремень. Лихачев последовал его примеру. А Бабочкин, вольный корреспондент, еще и гимнастерку расстегнул до последней пуговицы.
   - Автоматы держать при себе, - велел Ракитин.
   - Мешать будут, - возразил Опарин.
   - Будет мешать, брось за спину, - посоветовал Ракитин. - Танки наверняка с десантом пойдут.
   - Так нас же пехота прикрывает. Орлы фронтовых дорог, как сказал старшой.
   - Орлы орлами, а нам поглядывать надо. Фрицы могут просочиться. Чтобы автоматы все время были под рукой, - приказал Ракитин.
   Опарин пожал плечами и повесил автомат за спину, стволом вниз, чтобы, если надо будет, одним движением руки подхватить его. Остальные поступили так же. Ракитин тоже повесил за спину свой автомат.
   - Ты что каску не надеваешь? - спросил Опарин у Дрозда.
   - А ну ее, - отмахнулся тот.
   Все были без касок, и он не хотел выделяться. Если они, вояки, касок не носили, значит, не очень и нужна эта тяжелая железяка.
   - Чудик, - удивился Опарин. - Голову свою поберечь не хочет. Если бы у меня каска была, я бы ее и во сне не снимал. После войны достану каску, в кино в ней буду ходить.
   - Если бы у командира каска было, его бы не ранило, - напомнил Лихачев. - Чиркнул бы осколок по железу, и все.
   Дрозд слушал, но каску надевать не спешил. Опасался подвоха. Подначат, потом ржать станут. Танки скоро навалятся, а им бы только ржать. Жеребцы.
   - Возьми мою, - предложил он Лихачеву.
   - Нет, - отказался тот. - Каску надо свою иметь.
   - Надеть каску, - оборвал спор Ракитин.
   Дрозд понял, что Опарин не шутит и Лихачев не собирается его разыгрывать. По-настоящему советуют. Это было приятно, и он полез в сидор за каской. Надел ее и сразу как будто стал серьезней, взрослей. Дрозд, но вроде бы уже и не тот.
   - По местам, - приказал Ракитин.
   Он снял с прицела чехол. Посмотрел в окуляр, но ничего не увидел и прикинул, что при свете ракет танки не очень то и разглядишь.
  
   * * *
  
   Тихо, будто подкрадываясь, с незажженными фарами прошуршала, подъехала машина. Из кабины быстро выбрались два человека. Один - в кожаной курточке, другой - в комбинезоне и танкистском шлеме. Оба бегом поспешили к старшему лейтенанту. Третий в машине, водитель, повел ее в укрытие.
   - Моторы разогревают, товарищ старший лейтенант! Сейчас пойдут, - доложил разведчик в кожаной куртке.
   - Сколько? Определить сумели?
   - Нет. - Разведчик подумал немного и добавил: - Трудно по звуку определить. Но много.
   Кречетов посмотрел на танкиста.
   - С десяток моторов, должно быть, работает, - сказал тот. - Или больше. Но не меньше десяти.
   - Фары не зажигают?
   - Нет.
   Небогатые сведения привезли разведчики. То, что танки идут, и так станет понятно через минуту-другую.
   - Ясно. Оружие в порядке?
   И у того и у другого были автоматы и по два диска к ним. У танкиста еще и ТТ.
   - Останетесь со мной, - сказал Кречетов. - Будете в резерве. И водителя, что машину повел, берите с собой.
   - Так наши там, - танкист протянул руку в сторону окопа, где находились его товарищи. - Мне бы лучше к своим.
   - Все мы тут наши и свои, - оборвал его Кречетов. - Боишься без дела остаться? Не бойся. И нам дело найдется... Слышал, лейтенант, гости к нам идут, пора и скатерть стелить, - повернулся он к Хаустову.
   Для лейтенанта Хаустова начинался первый бой, которого он так ждал. Лейтенант с нетерпением переступал с ноги на ногу: надо было бежать к орудиям. Он назубок знал все обязанности командира батареи, но сейчас толком не представлял, что станет там делать. Знал, что надо быть у орудий и руководить огнем. И еще он считал: солдаты будут чувствовать себя уверенней, когда увидят, что командир батареи с ними. Больше всего ему хотелось сейчас сорваться и побежать к орудиям. Но не побежал. Понимал, что это для комбата несолидно. И не хотел ударить в грязь лицом перед Кречетовым. Да и не мог уйти без его разрешения. Тот был здесь старшим по званию
   Кречетов понимал состояние лейтенанта. Он помнил, как дрожал от нетерпения перед первым своим боем. И от нетерпения, да глупости своей и неопытности чудом не схлопотал в этом первом бою дурную пулю.
   - Обязанности распределим, - сказал он. - Я здесь останусь, буду за боем приглядывать. Если где что - брошу туда резерв свой. Ты - к орудиям. Тебе, я думаю, лучше всего задержаться у первого, у Ракитина. Пушка как раз против моста стоит, и основной удар фрицы должны в его сторону нанести. Твое место там, на самом сложном участке. И я буду знать, где тебя найти, если что. Решено?!
   - Решено, - подтвердил Хаустов. - Так я пойду
   - Давай, будь здоров! - напутствовал его Кречетов. - И героизм свой не проявляй. Никому он пока не нужен. Нам эти танки разбить надо без всякого героизма.
   Хаустов, как на плацу, щелкнул каблуками, лихо козырнул старшему лейтенанту, четко повернулся и пошел к орудиям. Сделал с десяток шагов и не выдержал, сорвался на бег.
  
   * * *
  
   Исаев не стал выяснять отношения со своими подчиненными: почему спали, почему бросили оружие, почему не наблюдали? Раз спали, сам виноват. Это он сидел в дальнем конце окопа. Не спал ведь, а все равно не услышал, как старший лейтенант подошел.
   Но без разговора не обошлось.
   - Ты чего автомат бросил? - напустился на Беленького Сомов. - Автомат не мог на шею повесить, теперь все расхлебывают.
   - А я что, - стал оправдываться Беленький. - Все спали.
   - Спали, но оружие берегли. Автомат у тебя старший лейтенант забрал, ты и не услышал.
   - Так то старший лейтенант. Он как кошка, захочет, подойдет так, что никто не заметит.
   - Ему нечистая сила ворожит, - второй автомат Кречетов взял у Савельева, и тот тоже попытался оправдаться. - Он всех насквозь видит. И наперед знает, кто что делать собрался.
   - Ангел ему ворожит, а не нечистая сила, - заступился за командира Исаев. - Если бы он нас не разбудил, что бы еще было...
   С этим спорить никто не стал. Чего спорить, раз такое дело. Невесело было в окопе. Помалкивали. Задумались. Автоматы держали крепко. У кого не в руках, значит, на ремне. Попробуй, забери.
   Хуже всего чувствовал себя Исаев. Поставил его Кречетов командиром отделения, и вот что получилось. Вернутся в автобат, еще хуже будет. Кречетов, может, и не напомнит, а все равно узнают. И подначивать станут, прохода не дадут.
   - Теперь стоять так, чтобы никакая нечистая сила не подобралась, - сказал он. - Хоть в рост, хоть ползком.
   - Да уж не подберется. - Беленький был готов на все, лишь бы загладить свою вину. - Если кто покажется, носом землю пахать будет. Поставь меня наблюдать, Исаев.
   - Ага, тебя наблюдать, так у тебя и нос уведут. Будешь без носа ходить, людей пугать, - погано было на душе Исаева, так что он все хорошие слова позабыл. - Правильно нам старшой фитиль вставил. И не так еще мог бы врубить - пожалел. До светла часа два осталось. Дремать будем, на том свете проснемся. Никаких часовых и никаких наблюдателей. Все наблюдаем. Савельев и Беленький, - на левый фланг. Ворон не ловить! Смотрите, чтобы под обрывом у вас никто не прошел. Если что заметите или услышите, сразу доложить. Забросаем гранатами, - повторил он указание старшего лейтенанта. - Герасимов и Сомов - на правый фланг. Наблюдаете в сторону орудия. Если фрицы к нему подадутся, открывайте огонь. Остальные наблюдают по фронту. И чтобы муха не пролетела. Если кто задремает - не обижайтесь...
  
   * * *
  
   - Слышите? - спросил Хаустов.
   - Идут, - подтвердил Ракитин.
   - Как там у других? - задал лейтенант вопрос, на который Ракитин ответить не мог.
   - Что у других? И у других все в порядке, - рассудил он.
   - Сходить, что ли, к ним, посмотреть? - Хаустов чувствовал, ответственность за все орудия, хотя и собирался, как посоветовал ему Кречетов, оставаться возле этого, на самом опасном участке.
   - Чего вы туда пойдете, - вспомнил Ракитин просьбу старшего лейтенанта придержать комбата. - Отсюда наблюдать за боем лучше. И потом, у меня к вам есть вопросы...
   - Какие вопросы? - обрадовался Хаустов. Не знал он, чем заняться. Пытался сообразить, как руководить огнем батареи, если она так растянута по фронту. Но сообразить не мог. У соседнего орудия его команду не услышат. Что уж говорить о дальнем. Да и темно... Он их не видит, они его не видят. Связи никакой... В училище им подобных вводных не давали. Оно и понятно. Комбат на то и нужен, чтобы батареей командовать. Этому и учили. А здесь все по-другому, все неправильно... И на прямой наводке... Что тут комбату делать?
   Ракитин про вопросы ляпнул. Не было у него никаких вопросов. И что спросить у лейтенанта, он не знал.
   - Вы определили скорость огня - десять выстрелов в минуту, - Мы и быстрей сумеем. А можно? - задал он дурацкий вопрос.
   Хаустов принял всерьез.
   - Если дело того потребует, конечно, - разрешил он.
   - Ясно. И вот еще, - мучительно соображал Ракитин, чего бы еще спросить. - Подменят нас завтра? Обещали подменить.
   - Раз обещали - должны, - разъяснил Хаустов.
   Вопросы у Ракитина иссякли, и не до них было. Гул моторов становился все громче.
   - Идут, - сказал он лейтенанту. - Скоро начнется.
   Солдаты вначале прислушивались к разговору начальства, потом поняли, что разговор пустяшный, и занялись своими делами. Лихачев крепко, рука уже устала, сжимал рукоятку, готовый по команде Ракитина открыть замок. Опарин нянчил снаряд, перекладывал его из руки в руку. Бабочкин и Дрозд открывали ящики. И все прислушивались к нарастающему гулу танковых моторов.
  
   * * *
  
   По дороге двигалась темная металлическая громадина. Не машины, не отдельные танки, а что-то единое целое, большое, тяжелое и бесконечно длинное. Оно громыхало и скрежетало, сотрясало воздух и землю. Стены неглубокого окопа, в котором стояли Афонин и Бакурский, тоже дрожали. Попробуй останови такую громадину! Сюда бы дивизион крупнокалиберных гаубиц, и разметали бы они это стальное чудовище на рваные куски. Сюда бы звено "ИЛов". Они бы его проутюжили, придавили к дороге и смешали с землей. Сюда бы наши тридцатьчетверки. Ударили бы они по этой колонне и пожгли ее.
   Не было здесь ни гаубиц, ни "ИЛов", ни тридцатьчетверок. Встречали ее только три 57-миллиметровых пушчонки да полсотни плохо обученной пехоты.
   А до того, должны были, хоть на минуту, хоть на полминуты, остановить эту бронированную громадину, оснащенную пушками и пулеметами, Афонин и Бакурский. Никаких у них снарядов, никакой брони. Один в шинели, другой в гимнастерке. Ручной пулемет у них, автомат да ракетница. И фугас из трех гранат на дороге.
   - Д-д-дура... ж-ж-железная... - вполголоса выдохнул Бакурский. Бакурскому сейчас было хорошо. Все рассказал Афонину и с жизнью простился. На душе стало легко, и никого он не боялся сейчас: ни бога, ни черта, ни фашистских танков, ни автоматчиков.
   - Заломаем, - так же тихо ответил Афонин. Хотя кто тут мог услышать их в нарастающем металлическом грохоте.
   - Ма-ма-ма-махина...
   - Ничего... Не дрефь, заломаем, - Афонин подался вперед, чуть ли не лег на бруствер, вглядывался в темноту.
   Ночь была темной, темней некуда, но он, вроде, видел эту ползущую по дороге махину, чувствовал ее, будто рукой дотрагивался до холодной шершавой брони.
   До места, где находился фугас, переднему танку оставалось совсем немного. Секунды. Они текли медленно, медленно. И Афонин не торопился. Афонин умел ждать.
   - По-по-пора... - подсказал Бакурский.
   - Погоди...
   Секунды растягивались... Последние метры были особенно длинными...
   - Пригнись! - Афонин решил, что пора. Одной рукой он сильно надавил на плечо Бакурского, другой потянул провод и тут же опустился на дно окопа.
   Рвануло не так сильно, как ожидали солдаты. Но и не слабо: со стен окопа посыпался песок, и над головой прошелестели осколки.
   Тут же ударил второй взрыв. Сработал фугас Воробейчика, сидевшего по другую сторону дороги.
   И стало тихо. Не то, чтобы по-настоящему тихо. Моторы по-прежнему гудели. Утих скрежет гусениц. И не громыхало ничего. Остановили они все-таки эту бесконечную бронированную махину, оснащенную пушками и пулеметами. Вдвоем. Сказать кому-нибудь, так не поверят.
   - Теперь давай, - поднялся Афонин.
   Он подождал, пока Бакурский установит пулемет, и выпустил ракету. Она еще шла вверх, оставляя за собой в ночном небе дымный светящийся след, а Афонин уже подхватил автомат, пригнулся и побежал по траншее занимать новую позицию.
  
   * * *
  
   Одно дело - слышать грохот моторов и скрежет гусениц за тридцать метров, другое - за полкилометра. Разница. У орудия Ракитина приближающиеся танки не производили угнетающего впечатления. Расчет привычно ждал пока машины подойдут на нужную дистанцию. Дело привычное. Афонин повесит ракету и можно будет открыть огонь. В темноте казалось, что танки еще бесконечно далеко.
   Взрыв фугаса прозвучал неожиданно. За ним второй. Тут же в небо взлетела ракета, и еще одна с другой стороны дороги. Началось!
   - Снаряд! - отдал команду Ракитин и прижался глазом к окуляру прицела.
   - На! - Опарин послал снаряд в приемник, и замок с громким щелчком захлопнулся.
   Обе ракеты почти одновременно рассыпались искрами, вспыхнули и повисли в небе. Степь накрыло призрачным красноватым светом. И сразу возникла цель. Но Ракитин увидел не отдельные танки, как он предполагал, как привык видеть в прошлых боях, а длинную темную массу, растянувшуюся по дороге. Фрицы не ожидали, что их встретят в этом месте. Взрывы заставили их остановиться. Они стояли скопом, почти вплотную, машина к машине. Скоро экипажи опомнятся, развернут танки в цепь... А пока бери их, какой хочешь, такой и бери...
   Ракитин не стал стрелять в голову колонны. Головной должно быть подорвали фугасом. Он навел орудие ближе к середине темной массы и выстрелил. Со звоном вылетела гильза. Замок щелкнул, принял следующий снаряд. Ракитин выстрелил. Потом повел стволом орудия вдоль колонны и выпустил еще три снаряда. При этом освещении, да еще на таком расстоянии нельзя было определить, в какую машину он попал. Но промазать не мог. Чувствовал, что попал. И не раз. Опытный наводчик такое всегда чувствует. А сейчас некогда было приглядываться. Пока они стоят, пока не очухались, пока не поняли, откуда стреляют, надо бить.
   - Снаряд!..
   - На!
   - Снаряд!..
   - На!
   Расчет работал быстро и зло. Не Ракитин бил по танкам, все они стреляли. Это была их общая работа.
   И только лейтенант Хаустов маялся. Командовать ему было некем и нечем. Не нужен взводный, когда орудие работает на прямой наводке. В училище Хаустов неплохо стрелял. И сейчас ему хотелось встать к прицелу. Но Ракитин вел огонь. В бою отрывать наводчика от прицела нельзя. А что лейтенант мог сделать еще? Не станет же командир батареи подавать снаряды. Да и нет в этом нужды, солдаты успевают. Просто наблюдать за ходом боя, наблюдать и думать о том, что делать дальше, Хаустов еще не умел.
  
   * * *
  
   Когда в небе вспыхнуло маленькое неяркое солнце, Бакурский увидел почти всю колонну: хорошо освещенные передние танки, центр, с расплывчатыми в неярком свете очертаниями и длинный, уходящий в темноту хвост. На танках, кроме переднего, который, видно, подорвался на фугасе, густо сидели десантники. Бакурский и отвел душу. Выбрал третью от головы колонны машину и выпустил по сидевшим на ней десантникам бесконечно длинную очередь. Держал палец на спусковом крючке, пока на броне не осталось ни одного фрица.
   Давно Бакурскому не было так хорошо, так легко. Одно дело снаряды подавать, другое - вот так, из пулемета. Он аккуратно прицелился и ударил по следующему танку, десантники на котором еще не сообразили, что происходит. Кто успел, посыпался вниз. Кто не успел, остался на броне.
   Автоматчики, как тараканы, расползлись по полю. Вжались в землю, пытались сообразить в чем дело? Кто их крошит? Откуда?
   Бакурский бил на выбор, поштучно, короткими очередями.
   Фрицы постепенно опомнились, разобрались. Кто-то там принял на себя командование. Рассыпавшиеся в беспорядке фигурки растянулись в цепь. Одни поползли в его сторону, другие прикрывали их огнем.
   Бакурский выбирал самых ретивых. Укладывал. Рядом с ним, на бруствере окопа, взрыли землю первые очереди из автоматов. Пули с коротким присвистом пролетали и рядом, и над головой. Бакурский не обращал на них внимания. Знал, что его убьют сегодня. Так не все ли равно - сейчас или несколько позже. Во всех его бедах были виноваты фашисты, и он сейчас, испытывая радость, что может, наконец, посчитаться с ними: за гибель экипажа, за свое обожженное лицо, за исстрадавшуюся душу и за то, что сегодня они его убьют.
   Фрицы все ближе. Он один, а их много. Вот и хорошо, есть в кого стрелять... Бакурский бил короткими очередями. Очень короткими, чтобы экономить патроны. Не забывал, что у него всего два диска. Фрицы еще ближе... Хорошо. Пусть подходят. Надо подпустить вплотную... Встать и ударить в упор... Вот это будет праздник...
   Приближавшиеся к нему автоматчики вдруг залегли. Все сразу. Бакурский понял: Афонин их прижал, дает возможность отойти. А он забыл, что не один здесь. И зачем он здесь, тоже забыл. Нельзя так. Он и сейчас в экипаже. Афонин освещает поле, чтобы орудия могли вести огонь. Он должен прикрывать Афонина. Это - главное. Все остальное - потом...
   Фрицы опять попытались подняться. И опять ударил автомат Афонина. Бакурский тоже выдал очередь, кажется срезал троих, остальные залегли. Он подхватил пулемет, пригнулся и побежал по окопу к Афонину.
  
   * * *
  
   Три орудия ударили почти одновременно. Старший лейтенант Кречетов смотрел, на трассы снарядов, что уходили в сторону темнеющих на дороге танков, и прикидывал, что скорость стрельбы гораздо выше, чем предполагал лейтенант Хаустов. Нормально работали артиллеристы. Правильно работали. Пока колонна стоит, надо выбить как можно больше машин и создать впечатление сильного артиллерийского прикрытия. Может быть, немцы подумают, что натолкнулись на серьезный узел обороны и повернут. О таком можно было только мечтать.
   Танки застыли на дороге, не покидали ее. Фугасы выполнили свою задачу. Фрицы растерялись от неожиданного удара, от осветительных ракет и не решались съезжать с дороги, опасались зарюхаться на минное поле. И огнем отвечать не могли, не видели вкопанные в землю орудия.
   Кречетов понимал, что долго так продолжаться не может. Там тоже не мальчика, должны сообразить. Оно и продолжалось недолго. Минуту, а может быть, и меньше. Потом темная масса распалась. Одни танки свернули вправо, другие - влево. Несколько осталось на дороге: те, которые сумели подорвать и подбить. Остальные машины вышли в поле и двинулись к линии обороны.
   Цветочки кончились, начинались ягодки.
  
   * * *
  
   Боекомплект таял быстро. Между станинами горкой лежали стреляные гильзы, и Опарин, чтобы не мешали, пинками отбрасывал их в сторону. А дальше валялись брошенные Бабочкиным и Дроздом пустые ящики.
   Расчет Ракитина продолжал вести огонь. Но центр боя сместился к правому флангу. Там танки пытались прорваться особенно упорно. Словно чудовищная гроза разразилась над полем. Сливались в один неумолкаемый грохот выстрелы танковых пушек и наших 57-миллиметровок, словно молнии вспыхивали ракеты и чертили по небу зигзаги, трассы снарядов и пуль покрывали землю огненной сетью смерти. Снаряды крошили металл, и пули прошивали насквозь все живое. Казалось, ничто не может выдержать такое нашествие злого огня и несущего смерть металла.
   Но пока ни та, ни другая сторона не могли добиться успеха. В призрачном свете ракет, трудно было уловить цель и еще трудней поразить ее. Если бы бой происходил днем, потери обеих сторон были бы значительно выше. Да и сам бой, пожалуй, уже закончился бы. А сейчас, как это нередко бывает на войне, еще непонятно было, кто выдержит, кто выйдет победителем из смертельной схватки.
   Ракитин не отрывался от прицела. Стрелял. И не всегда сам понимал, в кого стрелял: то ли в темные мерцающие в неровном колеблющемся свете силуэты танков, то ли в отбрасываемую ими густую тень.
   Основной бой шел на правом фланге, и Хаустов больше не мог здесь оставаться. Там два его орудия, большая часть его батареи. В училище не говорили, не указывали, где должен находится комбат во время боя. Но Хаустов сам понимал: там, где опасней.
   - Темп огня не снижать! - приказал он Ракитину, который, приник к прицелу и не слышал лейтенанта. - Я пошел на правый фланг.
   И побежал. Командир батареи сам себе хозяин.
  
   * * *
  
   Бакурский добрался до Афонина и пристроился рядом.
   - Держимся! - Афонин короткой очередью срезал слишком близко подобравшегося фрица.
   - Держимся! - Бакурский тоже полоснул из пулемета и прижал остальных. Вдвоем дело шло веселей.
   Автоматчики растянулись густо. Слишком много их наползло. Нешуточный, видно, десант везли танки. Бакурский прикинул: пока они задерживают этих, другие, которых они не видят, могут обойти...
   Догорела и погасла ракета за дорогой. Афонинская тоже должна была вот-вот погаснуть.
   - Давай, Костя, воюй, - Афонин зарядил ракетницу. - Я сейчас еще подсвечу. Полминуты продержись, потом отходи. Прикрою.
   Он выпустил ракету и исчез в темноте.
   Бакурский держал фрицев, не давал им встать, может минуту, может больше.
   Ракета погасла. Он подхватил пулемет, быстро добрался до Афонина, лег рядом.
   - Держимся! - прокричал Афонин.
   - Держимся!.. - ответил Бакурский.
   Мимо прогромыхал танк. Потом еще один. Это их не касалось. Для танков есть орудия. У них свое дело.
   - Держись! Подсвечу! Потом отходи. Не задерживайся.
   Афонин выпустил ракету. На левом фланге громыхнули взрывы гранат: один, второй... Вслед за ними длинная очередь из пулемета. Снова ударили гранаты, и пошла частая автоматная стрельба. Бакурский понял, что немцы все же обошли их на левом фланге.
   - Обошли!.. - крикнул он Афонину.
   - Ничего, отобьются. Наше дело этих придержать.
  
   * * *
  
   Бой шел по всему фронту, и только на участке, который прикрывало отделение Исаева, было спокойно. Солдаты напряженно вглядывались в темноту, вслушивались. Хуже всего вот так, сидеть и ждать неведомо чего.
   Первым насторожился Беленький. Он услышал далекий шорох и легонько толкнул локтем Савельева.
   - Чего толкаешься, - шепотком окрысился тот. - Не сплю я
   - Тихо, - прошептал Беленький. - Идут.
   Савельев прислушался.
   - Передать командиру - идут по берегу, - шепнул он соседу справа.
   Исаев быстро пробрался к краю окопа, над обрывом.
   Где-то внизу, по берегу реки кто-то шел. И не один, это точно.
   - Приготовить гранаты! - шепотом приказал Исаев.
   Чего тут готовить? После того, как здесь Кречетов побывал, готовы. У каждого автомат на шее, граната под рукой. Только чеку вырвать и бросить.
   Исаев затаился у самого края окопа. За его спиной стояли с гранатами наготове Беленький и Савельев. А там и остальные. Герасимов и Семенов перебрались сюда с правого фланга.
   Шаги все ближе. Ближе... Важно выбрать момент, чтобы бросить гранаты фрицам прямо под ноги, чтобы не облажаться... Еще ближе... Сейчас они под берегом... Самое время!
   - Давай! - шепнул Исаев, выдернул чеку и бросил вниз гранату. Вслед за ней еще с полдюжины гранат полетело в пробирающихся вдоль берега автоматчиков. Рвануло как следует. Ничего толком не видно, но ясно - там внизу фрицев разметало, посекло осколками. Семь лимонок - это было даже многовато. Но Исаев привстал и, для верности, выпустил туда, вниз, еще и полдиска.
   Это был первый бой отделения и первая победа. Фрицев побили, всех до одного. И никаких потерь. Вот так!
   - Ха! - закричал Исаев. - Ха! Это вам от сундуков! Это вам от лопухов! Ха! Сапоги малиновые!
   До чего в радость первая победа.
   А с запада к окопу Исаева ползла небольшая цепочка автоматчиков. Человек десять, не больше. Они двигались медленно и осторожно. В темноте их трудно было увидеть. При слабом свете ракет автоматчики замирали и сливались с землей.
   Да никто и не смотрел в их сторону. Солдаты столпились у левого края окопа, над берегом. Смеялись, пожимали друг другу руки, хлопали по плечам. Хорошо, что старший лейтенант врезал им. Не спали они, не дремали... А все остальное оказалось простым и легким. Полдюжины гранат - и нет фашистов. Вот такие они, водители автобата. Орлы, покорители фронтовых дорог!
   Метрах в двадцати от окопа по неслышной команде четверо автоматчиков привстали, и четыре гранаты с длинными деревянными ручками упали в окоп. Это страшно, когда граната взрывается в тесном пространстве. Некуда разлететься осколкам. Они рвут и кромсают все, что находится поблизости. А немцы уже встали над окопом чтобы из автоматов добить тех, кто выжил. Но некого было добивать.
   По короткой команде автоматчики развернулись, вытянулись в две недлинные цепочки и поползли к орудию Ракитина.
  
   * * *
  
   Хаустов понимал, что надо немного отойти и там, кружным путем, подальше от зоны огня, добираться до третьего орудия. Но кружный путь был далек и занял бы много времени. Напрямую раза в три ближе. А еще - ближней дорогой надо пробираться ползком, в лучшем случае короткими перебежками на полусогнутых. Но не мог лейтенант и комбат, отличник боевой и политической подготовки, кланяться каждой пуле. Да еще при подчиненных. А уж ползти... Что подумают они, если увидят ползающего комбата?! От мысли об этом Хаустову становилось плохо.
   Лейтенант понимал, что прицельного огня в этом полумраке по нему никто вести не станет. И не бояться же шальной пули. Шальная, она шальная и есть, и в тылу достать может. О ней ни солдату, ни офицеру думать не следует.
   Усталость, накопившаяся за день, исчезла, пропало напряжение, которое он чувствовал перед боем. Бежал он легко и свободно, как во время кросса в училище. Даже легче. Там приходилось бежать с полной выкладкой, а здесь налегке. Отметил на бегу, что уже и пехота вступила в бой. Добежал до второго орудия. Оно вело огонь по маячившим где-то вдалеке танкам. Хаустов остановился, присмотрелся: расчет работал четко.
   - Хорошо ведете огонь, слаженно, - похвалил он командира орудия.
   Сержант ничего не ответил. Только кивнул, что слышит, мол. Не до разговоров было сейчас ни сержанту, ни Хаустову.
   - Я к третьему орудию, - зачем-то сообщил Хаустов и побежал дальше. Где же быть комбату во время боя, если не на самом горячем участке.
   Пули все-таки посвистывали. Те самые, шальные. И это оказалось совсем не страшно. Вжик - и мимо. И еще мимо, и еще... Он решил непременно написать домой, что совсем не страшно, когда мимо пролетают шальные пули...
   Как лейтенант Хаустов и был уверен, шальные пули его миновали. Ни одна не зацепила. А снаряд из танковой пушки взорвался недалеко, за спиной. Тоже ведь шальной снаряд. Случается и такое. Взрыв бросил лейтенанта на землю лицом вниз.
   Что-то ударило в спину. Было больно. И куда-то улетела пилотка. Превозмогая боль в спине, Хаустов поглядел, разыскивая ее, но не увидел. Черт знает, куда девалась пилотка? И что он теперь будет делать, без головного убора?.. Но искать пилотку было некогда. Черт с ней, с пилоткой.
   До третьего орудия оставалось совсем немного. Пули свистели гуще, а поблизости никого не было. Здесь, как раз, рисковать и не стоит, решил лейтенант. Полз он медленно и тяжело, потому что очень болела спина. Хаустов был уверен, что его ударило выброшенным взрывом камнем или комом земли. Откуда ему было знать, что в спине, возле сердца, засел горячий, зазубренный осколок. Он еще не видел, как убивают на войне, и не понимал, что умирает.
  
   * * *
  
   Орудия стреляли непрерывно. Танковые пушки отвечали в том же темпе. Они били фугасными. Но очень неточно. Ночь. Из танка и днем много не увидишь. А сейчас - тем более. Разрывы ложились то впереди линии обороны, то позади нее. Прошивали темноту ночи трассы пулеметных и автоматных очередей, выделялись громкие хлопки винтовочных выстрелов. Только на левом фланге было тихо, и это беспокоило Кречетова.
   В призрачном свете ракет, взрывающихся маленькими, покачивающимися в небе, солнышками, а затем медленно угасающими, подробности боя рассмотреть Кречетов не мог, но общая картина была ясна. В основном все пока шло так, как он и задумывал. Оборона держалась прочно. Подойти вплотную ни танкам, ни пехоте не дали. Но бой еще не кончился. Преимущество в живой силе и технике у врага немалое, и можно ожидать всяких сюрпризов.
   Первый сюрприз немцы выдали на правом фланге. Несколько танков пошли в обход третьего орудия. Видимо, собирались подавить его и выйти в тыл всей обороне.
   - Шальнев! - подозвал Кречетов шофера из своего резерва. - Летом ко второму орудию. Передай приказ: развернуться и помочь отразить танковую атаку на правом фланге!
   Не успел сказать последнее: "Пошел!". Увидел, что артиллеристы развернули орудие и открыли огонь по атакующим с фланга танкам.
   - Отставить! - остановил Кречетов солдата. - Молодцы артиллеристы. Нормально!
   Танки не сумели пока пробиться сквозь огневую завесу. Один загорелся, другие отошли в полумрак и продолжили перестрелку с орудиями.
   Раздались взрывы гранат на левом фланге. Этого Кречетов ждал давно. Встретила-таки исаевская команда пробирающихся по берегу автоматчиков. Сработала засада. Не зря он их жучил... Тоже нормально.
   А через короткий промежуток времени, уже неожиданно для старшего лейтенанта, на левом фланге опять раздались взрывы гранат, потом длинные автоматные очереди. Это было непонятно и неприятно. Кречетов долго вглядывался в темноту, пытался определить, что там произошло. Увидел - фрицы! Они ползли от окопа, где держало оборону отделение Исаева. Значит нет уже этого отделения. И обороны нет... А фрицы медленно но неумолимо ползли к орудию Ракитина.
   Оглядел Кречетов свой резерв, и особой воинской доблести в нем не увидел. Сюда бы его ребят из роты автоматчиков - он бы из этих фрицев мартышек наделал. Но воевать приходилось не с теми, с кем хочется, а с теми, кто есть.
   - И для нас дело нашлось, - сказал он. - Нас мало, но мы в тельняшках. Видите - ползут. Надо им козу заделать. Вы только без самодеятельности. Действуем по моей команде. Без команды - ни-ни.
  
   * * *
  
   Бакурский оглянулся, увидел, что Афонина нет. Тот ушел занимать новую позицию. И тут же разглядел группу немцев, направляющуюся как раз туда, куда должен был выйти по траншее Афонин. Понял: "Накроют! Сейчас они его накроют..."
   Бакурский прикинул расстояние, на котором находились фрицы от окопа Афонина, потом посмотрел на автоматчиков, что ползли к нему. Решил, что успеет. Должен успеть. Длинной очередью уложил приближающуюся к нему цепь. Для верности дожал ее еще двумя короткими очередями. Кажется, зацепил кого-то. Рывком перебросил пулемет вправо и полоснул по идущим на Афонина фрицам.
   - Куда прете!.. - кричал он и очередями заставлял их вжаться носами в землю. - Куда прете, гады!..
   И бил по ним, и бил... Они залегли. Этого Бакурский и добивался. Пусть лежат. Пусть лежат пока Афонин доберется к своему укрытию.
   Опомнился, когда кончились в диске патроны. Бросил его на землю, поставил другой, полный. Цепь, которая шла на Афонина, как он ее уложил, так и лежала. Никто не смел подняться. А те, что направлялись к нему осторожно ползли.
   - Держимся!.. - закричал Бакурский, поливая их огнем, не давая возможности не только ползти, но и голову поднять. В эти секунды Бакурский вдруг понял, что везучий он. И не убьют они его сегодня. Тогда, на "пешке" не убили, и сегодня, здесь, не возьмут. Ни сегодня, ни завтра... Не убьют до конца войны. И будет он жить всегда!
   - Держимся!.. - кричал он, восторгаясь жизнью. И не почувствовал, что его уже убили. Просто кольнуло что-то в сердце. Не особенно и сильно кольнуло, не стоило обращать внимания на такой пустяк... Умер с уверенностью, что теперь будет жить всегда. Такое бывает.
  
   * * *
  
   Кречетов понимал, что нельзя ему со своим "могучим" резервом встречать автоматчиков лоб в лоб. Слишком большой была группа. Он решил зайти фрицам в тыл и ударить, когда они меньше всего будут этого ожидать, в тот самый момент, когда они вплотную подойдут к орудию Ракитина. Верил, что должен Ракитин заметить автоматчиков и встретить их огнем. Тогда Кречетов и ударит. Такого фрицы, при всей своей выучке, выдержать не должны. А дальше, как говорится: "По газам, и жми!"
   Кречетов полз впереди. Крался волком. Никому его не услышать, никому не увидеть. За ним, стараясь не отставать, полз резерв. Резерв сопел, пыхтел и обдирал коленки. Если бы фрицы не были так целеустремленны, так уверены, что позади у них никого быть не может, они бы непременно засекли эту страдающую и пыхтящую команду.
   Так они и ползли к орудию Ракитина. Впереди две цепи немецких автоматчиков. За ними маленькая, всего в четыре человека, группа Кречетова. Резерв главного командования.
  
   * * *
  
   - Снаряд! - привычно, не отрываясь от прицела, потребовал Ракитин.
   Опарин протянул руки за снарядом. Снаряда не было.
   - Снаряд! - потребовал Опарин и обернулся.
   Какой там снаряд? Бабочкин был у штабелька, только поднял ящик. Лихачев еще шел за снарядами.
   - Лихачев! В мать! Снаряд! - заорал Опарин.
   Лихачев рванулся к штабельку. Мокрый от пота Бабочкин, прижал ящик к груди и тоже поспешил. Вымотались оба за короткие и бесконечные минуты боя. А в каждом ящике полсотни килограмм. И надо бегом...
   В это самое время, когда у расчета дел было невпроворот и каждая секунда на счету, за бруствером, слева от орудия, поднялись немецкие автоматчики. Сразу трое. Осветительная ракета почти погасла, и в полумраке они не могли ничего толком рассмотреть. Ударили по темному силуэту орудия.
   Ракитин так и остался у прицела. Не выпустил рукоятки поворотного механизма. Свесил голову, прислонился плечом к казеннику и замер. Будто задумался. Больше никого пока не зацепило.
   Хорошо, что Ракитин приказал держать оружие при себе. Опарин подхватил автомат, повернул стволом к фрицам и ответил длинной очередью. Корреспондент Бабочкин бросил ношу, нырнул за горку пустых ящиков и его автомат тоже "заговорил". Немного ближе к орудию, широко расставив ноги и уперев приклад в живот, стрелял Лихачев. Не целясь лупил по фрицам, потому что целиться было некогда. Дрозд опоздал всего на несколько секунд.
   И кончились фрицы. Двое переломились, упали на "пятачок", третий рухнул за бруствер.
   Опарин переступил через станину, наклонился над Ракитиным.
   - Командир! - попытался он поднять Ракитина. - Командир! Жив?
   Какое там жив? Осколок попал в голову. И рана небольшая, а все. Нет командира.
   На орудийный "пятачок", как клоуны, спрыгнули еще два шальных фрица. Одного срезал Бабочкин. Другой оказался так близко от Опарина, что никто из товарищей стрелять не мог. Опарин не стал тянуться за автоматом. Не успел бы. Развернулся: "На!" И саданул кулаком правой в челюсть снизу вверх. Фриц даже не охнул. Отключился и рухнул.
   Над орудийным окопом густым косым дождем летели пули. Автоматчики залегли за бруствером. Подняться не пытались, поняли - встретят. А позицию заняли удобную: с того места, где они залегли, можно было не торопясь перебить расчет.
  
   * * *
  
   Афонин выпустил ракету. Ждал Бакурского. Прислушивался. Короткие очереди и перерывы между ними короткие. Понятно - Бакурский придерживает фрицев, но экономит патроны; густые автоматные очереди - фрицы отвечают. Не дает им Бакурский поднять головы, вот и бьют они в белый свет, как в копеечку.
   Потом стало тихо. Не совсем тихо: автоматы по-прежнему вели огонь, а пулемет молчал. Тоже понятно: Бакурский отходит. А фрицы не могут этого сообразить. Переводят патроны.
   Автоматы затихли. А Бакурский не шел. Стало непривычно тихо. И ни Бакурского, ни фрицев...
   Что-то не так... Бакурский давно должен был подойти. Надо глянуть. Афонин снял с плеча автомат и осторожно направился к месту, где оставил товарища.
   Не прошел и двадцати метров, когда услышал шаги. Кто-то двигался навстречу. Но не Бакурский. Двое шли, или трое... Афонин прижался к стене окопа. Скорее почувствовал, чем увидел, идущих к нему фрицев. Шумно шли, без опаски. Он ударил из автомата метров с пяти, наверняка. Фрицы упали, так и не поняли откуда стреляют.
   Афонин выждал немного, потом осторожно приблизился. Стараясь не коснуться убитых, переступил через них и, вглядываясь в темноту окопа, пошел дальше.
   Совсем немного оставалось идти до Бакурского, когда что-то тяжелое сверху навалилось на него, сбило с ног и стало вжимать в землю. Афонин ударил коленом, ударил головой. Рванулся. Ему удалось освободиться и подняться. Перед ним стоял здоровенный, на голову выше его, фриц. Афонин без автомата и фриц выронил свой "шмайсер". Они стояли друг против друга, переводили дыхание. Оба понимали, что не разойтись. Фриц был здоровенным, намного крупней Афонина. Знал, что силен и не торопился, ждал, что будет делать русский солдат.
   Афонин осторожно протянул руку к ремню, где висел нож. Немец заметил и резко ударил носком кованого сапога Афонину по левой ноге. Фашист он фашист и есть, ногами дрался.
   Афонин задохнулся от боли, а фриц прыгнул на него, легко повалил на землю и потянулся огромными ручищами к горлу. Афонин вертелся, пытался вырваться, но напрасно. Противник был намного сильней. Афонин постарался прикрыть локтем левой руки горло, как это делают, когда на тебя бросается волк, а в правой искал нож. Нападавший оттянул одной рукой локоть Афонина, а другой вцепился в горло. Уже задыхаясь, Афонин ударил его ножом под сердце. Фриц обмяк и затих. Афонин с трудом сбросил его с себя.
   Помял его фриц основательно. Здорово помял: горло болело, дышать было трудно. И, кажется, ногу сломал. Наступить на нее Афонин не мог.
   Осветительная ракета догорала, и на поле опять опускалась темнота безлунной ночи. Афонин зарядил ракетницу, выстрелил, подождал, пока ракета вспыхнет и повиснет в небе. Нашел свой автомат, прихватил "шмайсер", не пропадать же добру. Попробовал опереться на левую ногу: больно, но терпеть можно. "Что у Бакурского... - не давало покоя беспокойство. - Фрицы ведь с той стороны пришли. Надо идти". Придерживаясь за стенку окопа похромал к Бакурскому.
  
   * * *
  
   Кречетов ударил чуть позже, чем хотел. Пришлось ждать пока подползет за ним хилый резерв. Два танкиста и шофер. Война третий год идет, а они ползать как следует не умеют. И чуть не опоздали. У орудия Ракитина уже шла стрельба. Все-таки успели. Ударил кречетовский резерв в четыре автомата по обложившим орудие фрицам. Те смешались. Такого они не ожидали. Кто-то попытался отползти в сторону, кто-то остался лежать. Навсегда. Но тоже не мальчики. Быстро разобрались. Хотя уже не про то думают, чтобы орудие захватить, развернулись в сторону кречетовской команды. И залегли друг против друга. У тех и у других автоматы. Кто кого раньше достанет?! Плохо, что силы неравные. Фрицев почти десяток, а наших всего четверо.
  
   * * *
  
   Танкисты тоже не очень разбирались в том, где что происходит. Из узких смотровых щелей, в этом призрачном искусственном свете, не было видно и, главное, нельзя было понять, что делается возле орудийных окопов. У танкистов одна задача: подавить орудия. Они и старались. Ближайший танк остановился на мгновение, шарахнул фугасным. Потом еще раз и еще. Ни разу не попал. Снаряды разорвались за бруствером, но достали осколками и орудие, и расчет.
   Бабочкина ударило в грудь. Он упал на ящик со снарядами, который нес. Так вот получилось... Его послали собрать материал для статьи и приказали, чтобы через сутки вернулся в редакцию. Но беда с этими корреспондентами, вечно не в свое дело лезут. Не вернется Бабочкин в редакцию ни через сутки, ни через двое. Опять Пушкину в одиночестве газету выпускать.
   Дрозда взрывной волной бросило на землю. И по каске звездануло осколком. Сильно, но вскользь. Не каска, так лежать бы писарю с пробитой головой. А так - только оглушило немного и голова разболелась. Можно считать - крупно повезло. Дрозд тряхнул головой, чтобы унять противный гул в ушах, поднялся на четвереньки и пополз. Куда полз - не знал и не задумывался. Просто понял, что пока не покалечили, надо убираться отсюда подальше. Инстинкт сработал: гнал от этого ада.
   И Опарина зацепило. Больно хлестнуло по правой ноге. Очень больно, так что осел по стеночке окопа. Совсем не вовремя... Быстро снял сапог, портянка в крови. Сбросил портянку. Теперь понятно: осколком полоснуло. Кость, вроде, не задело. Но кто знает... И кровище... Вынул из кармана индивидуальный пакет, зубами сорвал обертку и торопливо стал заматывать рану.
   Не только нашим досталось. Немецких автоматчиков, воевавших за бруствером с командой Кречетова, иссекло осколками снарядов выпущенных своим же, немецким, танком. И такое бывает.
   А танк рванулся к замолчавшему орудию. Хотел добить... Обрушится тяжелым железом, раздавить и пушку, и всех, кто там остался. На войне, как на войне!
   Опарин попытался встать, но правая нога не держала. Орудие молчало. Возле ящиков со снарядами застыл Бабочкин. У колеса лежал на спине Ракитин. В центре "пятачка" стоял Лихачев. Он сжимал в руках автомат, ждал автоматчиков. Но кончились автоматчики, и Лихачев не знал, что делать. Вдали в мерцающем свете ракеты виднелся медленно уплывающий в темноту зад ползущего на коленях Дрозда. Еще одна ракета взвилась в небо, освещая неярким светом поле.
   Бой продолжался.
   - Лихачев! К прицелу! - заорал Опарин. - Дрозд, снаряд! Заряжай!
   Лихачев, отбросил за спину автомат, послушно бросился к прицелу. А Дрозд от опаринского окрика застыл. Понимал, что здесь убить могут, что надо бежать отсюда. И вскочил на ноги, чтобы убежать. Но побежал почему-то к орудию. На бегу пригнулся, подхватил из ящика снаряд и послал его в казенник. Точно так как делал это сегодня Опарин. Затвор закрылся.
   - Огонь! - заорал Опарин.
   Команду следует выполнять быстро и без всяких сомнений. Лихачева на это натаскивали упорно и старательно. Он и выполнил ее быстро. Даже в прицел не заглянул. Просто нажал ладонью на спусковой рычаг, и снаряд полетел в небесные выси.
   - Твою мать! - заорал Опарин. - Художник! В прицел смотри! В прицел! Дрозд, заряжай!..
   Лихачев сообразил, что свалял дурака, пригнулся к прицелу. Вжался в резину окуляра правым глазом и сразу поймал танк в перекрестие. В маленьком окуляре танк казался громадным и несокрушимым. Не надеялся Лихачев попасть в него. Не надеялся остановить, если даже и попадет. Но послушно выстрелил. То ли дуракам и новеньким везет. То ли и вправду у художников глаз-ватерпас и могут из них выйти классные наводчики. Но попал! И танк, многотонная бронированная машина, вооруженная пушкой и пулеметом, неудержимо мчавшаяся на орудие и людей, чтобы все раздавить и уничтожить, застыл, как будто уткнулся в непробиваемую стену.
   - Есть! - закричал Лихачев. - Испекся! Он испекся! Снаряд! И снова пригнулся к прицелу. Танк стоял на том же месте, по-прежнему грозный. Казалось он вот-вот рванется и раздавит орудие.
   Лихачев услышал, как снаряд вошел в казенник, как захлопнулся замок. Навел на башню, откуда торчало орудие. Сейчас выстрелит и тогда все...
   - На! - И увидел, а может быть просто почувствовал, что прямо в башню и врезал. Дым повалил из танка. Что-то там загорелось.
   Добыл Лихачева свой первый танк.
  
   * * *
  
   В окоп спрыгнул старший лейтенант Кречетов. За ним весь резерв главного командования. В целости и сохранности. Довольные и решительные. Выручили они орудие. Добили автоматчиков. Конечно, и фрицевский танк помог, по своим врезал. Так на то и война. Смотреть надо.
   Кречетов окинул взглядом "пятачок".
   - Ну и дела, - выдохнул он. Двое убиты, один ранен. У орудия шофер и писарь. Не пушкари. А надо держаться. Сумеют ли?.. Знал Кречетов, что в бою люди быстро меняются. Одни теряются и, если не погибают, становятся пришибленными, никакого от них толка. Другие за каких-то полчаса взрослеют на несколько лет, вырастают в настоящих солдат. Эти, вроде, вправо пошли.
   - Продержитесь? - с немалой долей сомнения спросил Кречетов.
   - А чего? - Опарин приподнялся на локте. - Нормальное кино. Чего не продержаться?
   - Лихачев, ты что ли танк подбил?
   - Так точно, товарищ старший лейтенант, - доложил шофер. - Но это только первый. Там еще есть, разрешите продолжить!
   - Продолжай Лихачев. Правильно все складывается... Круши их, стране нужен металлолом. На тебя вся надежда. И на тебя Дрозд.
   Некогда было разговаривать. И приказывать ни к чему. Должны устоять. С ними еще и Опарин.
   - Нормально у вас! - похвалил пушкарей Кречетов. - Мы на правый фланг. За мной! - Он махнул рукой, призывая свой резерв, и они исчезли.
  
   * * *
  
   Из-за подбитого танка, из окутавшего его черного дыма, неожиданно выползла еще одна бронированная махина.
   Лихачев ее не заметил. И не услышал. Во время боя, когда все вокруг грохочет, разве услышишь, что один какой-то танк идет? Дрозд тоже не увидел. У Лихачева и Дрозда был сейчас праздник. Они разбили бронированную громадину, с большой башней и длинной грозной пушкой. На нее, просто так, посмотреть нормальному человеку, и то страшно. Такую ничего остановить не может. Она все сокрушит. А они остановили. И сокрушили. Вот так! Вдвоем! Сам старший лейтенант Кречетов оценил. И сказал "Нормально!". И что на них теперь вся надежда.
   А Опарин увидел.
   - Вашу мать! - заорал Опарин. - Танк идет! К орудию!
   Посмотрели. Прет гад, прямо на них, прямо на орудие. Еще полминуты и раздавит.
   Не было у танка этой полминуты. Не шофер и писарь встречали его, а пушкари. Лихачев прилип к прицелу, Дрозд метнулся - снаряд уже в казеннике. И целиться не надо. Вот она громадина: весь окуляр занимает.
   Лихачев нажал на спуск и влепил бронебойным в нижнюю часть, где сидит водитель. Громадина дернулась, вильнула в сторону, словно пыталась убежать, но не убежала, застыла. А литая массивная башня стала медленно поворачиваться. Ствол орудия вынюхивал, - откуда стреляют? Не успел унюхать. Второй снаряд Лихачев врубил прямо под башню. Даже отсюда видно было, как она скособочилась.
   - Вот так! - похвалил Опарин. - Это по-нашему.
   - Снаряд! - командовал Лихачев.
   Дрозд послал снаряд в казенник.
   Лихачев снова врезал, теперь в борт.
   И четвертый влепил.
   Слишком большим и слишком могучим был танк. И не верилось Лихачеву, что он управился с такой громадиной.
   - Снаряд! - скомандовал он.
   - Кончились снаряды, - сообщил Дрозд.
   Наводчик, оглохший от выстрелов, не услышал его и, уверенный, что снаряд в казеннике, нажал спусковой механизм. Орудие не выстрелило. Лихачев повернул закопченное от пороховой гари лицо к Дрозду.
   - Нет больше снарядов, - повторил тот.
   - Тащи еще ящик!
   Дрозд побежал за ящиком.
   Неизвестно сколько еще снарядов влепили бы они в давно разрушенную махину.
   Опарин приподнялся на локте:
   - Прекратить! - закричал он. - Разбанзали вы этот танк. Хватит! Нечего боеприпас расходовать. Прекратить стрельбу!
   Команда - это как раз то, что нужно было сейчас "дикому" наводчику Лихачеву. Он сразу остыл. Поднялся от прицела, посмотрел на Опарина, посмотрел на раздолбаный танк и понял: надо прекращать.
   А Лихачев вдруг почувствовал: пока он крушил этот танк, что-то изменилось. Не хватает чего-то важного и привычного. Он несколько мгновений стоял, пытался сообразить: чего ему не хватает, что исчезло? И понял: тишина! Где-то вдалеке еще звучали автоматные очереди, и в светлеющее небо уходили цепочки трассирующих пуль. Где-то вдалеке затихал рокот моторов. Но по сравнению с грохотом боя это была тишина. Он присел на станину и почувствовал на спине холод промокшей от пота гимнастерки.
   Дрозд принес ящик снарядов. С недоумением посмотрел на Лихачева.
   - Не надо, - устало сказал Лихачев.
   Дрозд не понял. Для Лихачева бой закончился, а Дрозд все еще жил боем.
   - Не надо, - повторил Лихачев. - Послушай - как тихо.
   Не слышно было автоматных очередей, молчали орудия и танковые моторы затихли...
   Дрозд понял, что бой закончился и, не выпуская из рук тяжелый ящик, застыл, вслушиваясь в тишину.
   До чего тихо иногда бывает на фронте.
  
   УТРО
  
   Погибших положили невдалеке от входа в орудийный окоп. Как в строю, рядом. Вначале сержанта Ракитина, возле него Бакурского, третьим корреспондента Бабочкина. Воевали вместе, вместе и лежат. Положили и укрыли плащ-палаткой.
   Остальные собрались на "пятачке", возле орудия. Афонин прислонился спиной к стенке и вытянул левую ногу. Кажется, сломал кость битюг фрицовский. Сапог сняли и наложили лубок. Не настоящий, как сделают потом в санбате. Просто две дощечки от снарядного ящика приложили к ноге и крепко прихватили бинтом. Больно, но надо терпеть. Полевое лечение.
   Опарина тоже пришлось разуть. Оказалось, что и левую ногу осколком зацепило. Хорошо - кости целы. Брючины разрезали, ноги перевязали. А сапоги не натянешь. Но не босиком же ходить. Афонин срезал голенища у кирзачей и получились неуклюжие опорки. Опарин портянки намотал, опорки надел. Оно, конечно, не по форме и на танцы в таком не пойдешь. Но обут. Сидеть он толком не мог - болела шишка на казенной части. Вот и прилег на правый бок, подремывал, потому что ослабел от потери крови.
   Лихачев вертелся вокруг орудия, у которого появилось немало новых отметин. Ощупывал их и покачивал головой. Вся пушка: и щит, и ствол, и станины - все было исхлестано осколками и автоматными пулями. Красить надо пушку. И Лихачев прикидывал, что, как только отведут их на отдых, выпросит где-нибудь краску и сам все сделает. В лучшем виде.
   Дрозд, часовым, прохаживался по пятачку с автоматом на груди. Поглядывал на запад, не появится ли там что-нибудь неожиданное. Каску он снял. Оценил сокровище, спрятал в сидор. И как только снял каску, уже не суровый воин, а опять Дрозд: молоденький солдатик, уши торчком, нос пуговкой. Но гимнастерка у Дрозда теперь имела вид бывалый, нормальный. Не узнать чистенькую, новенькую, офицерскую. Шароварам еще больше досталось.
   На другой стороне окопа сидел опаринский фриц с разинутым ртом.
   Опарин открыл глаза, зевнул и стал рассматривать Дрозда.
   - До чего ты, Дрозд, неаккуратный человек. А еще писарь, должен всем пример показывать. Как это ты сумел настолько свое новенькое обмундирование изгваздать? - высказался он наконец. - Такое шикарное было обмундирование, суконное. Предупреждали же тебя, что здесь не кино, так ты не поверил. Неаккуратный ты человек, Дрозд.
   - Иди к черту, - не сердито огрызнулся Дрозд. - Ты на себя лучше посмотри.
   - Я - что? - Крепок был Опарин, его, после двух ранений, еще на шуточки потянуло. - Мне в госпиталь ехать, я там в чистеньком халатике ходить буду. А после госпиталя всем выдают новое обмундирование, - он глянул на свои кирзовые опорки. - И сапоги ненадеванные. А ты ведь в штаб хотел. Кто тебя туда в таком затрапезном виде пустит?
   - Постираю, - Дрозд и сам понимал, что в таком обмундировании идти в штаб нельзя. Стирать ему до сих пор не приходилось, но стирают ведь люди. Значит, и он сумеет.
   - Ничего не выйдет, - сообщил Афонин. - Мыло у нас кончилось. Стирать без мыла - дело дохлое.
   - Что-нибудь придумаю, - не сдавался Дрозд.
   - Погоди, Дрозд, не суетись, - не смог остаться в стороне Лихачев. - Сейчас я окину острым взглядом художника твою амуницию и оценю, насколько она пригодна к прохождению службы в таком святом для каждого солдата месте, как штаб.
   Он вышел из-за щита, расфутболивая гильзы, пробрался поближе к Дрозду и окинул его взглядом художника.
   - Да-а... мундирчик у тебя того... Воевать, конечно, в нем можно. Вполне. Врагов должно устрашать. Но к штабной работе в таком сомнительном костюмчике не допустят. Нельзя.
   - А я что говорю, - продолжил Опарин.
   - Но, с другой стороны, должны штабные учесть, отчего такое получилось, - встал Лихачев на защиту Дрозда. - Он же героически сражался с немецко-фашистскими захватчиками. Поэтому должны ему скидку сделать. Досрочно выдать новое.
   - Не, - не согласился Опарин. - С захватчиками все сражаются. Если каждому новую гимнастерку за это выдавать, так на вещевых складах ничего не останется. Казенные вещи беречь надо. Они на определенный срок выдаются, - с удовольствием напомнил он Дрозду. - Так ведь?
   - Так, - подтвердил Дрозд.
   - То-то и оно...
   Опарин глянул на своего фрица. Тот вроде бы оклемался, но сидел с широко разинутым ртом. Со страхом и тоской смотрел на Опарина.
   - Ты чего на меня уставился? - поинтересовался Опарин. - Не нравлюсь? Так я многим не нравлюсь, особенно фрицам.
   Немец вопроса не понял. Понял только, что Опарин сердится, и испугался еще больше. Глаза у него стали круглыми, нижняя челюсть отвисла еще ниже.
   - Закрой хлебало, - посоветовал Опарин. - Смотреть противно. Завоеватель! Мать твою!..
   - Не может он закрыть, - объяснил Лихачев. - Ты ему челюсть сломал. У тебя кулак, как кувалда. А ты ему этой кувалдой прямо в челюсть въехал. Кость сломал. Он теперь вовсе рот закрыть не может.
   - Вот это кино. Он что, так и будет теперь ходить с разинутой мухоловкой?
   - Срастется. - Афонину такое встречалось. - Только с месяц, наверно, придется потерпеть.
   - А как он есть будет?
   - Через нос, - объяснил Лихачев.
   - Носом есть?! - Опарин сплюнул. - Не может такого быть. В носу зубов нет.
   - Бульон заливать станут, чтобы не жевать. Они соединяются, нос и рот. По-медицински так и называется - носоглотка.
   - Врешь ты все, Лихачев, - подловил шофера Опарин. - Если бульон заливать, так и через рот можно. Рот у него все равно раззявлен.
   - Это я так предположил. Нос - запасной вариант. Можно и через рот, как врачи решат.
   - Ладно, не таращи зенки, - пожалел Опарин фрица, которому теперь придется есть только бульон и, возможно, через нос. - Не убиваем мы пленных. А кость срастется. Пожуешь еще, если будет чего... Нам бы тоже сейчас пожевать невредно.
   - Старший лейтенант идет, - сообщил Дрозд. - Попроси. Может, чего подкинет.
  
   * * *
  
   С правого фланга, где он оказался к концу боя, старший лейтенант Кречетов пошел вдоль линии обороны. За ним, стараясь не отставать, прихрамывал танкист. Плотный, коренастый, в туго перетянутом ремнем изодранном комбинезоне. Один он остался от резерва главного командования.
   У каждого окопа Кречетов останавливался, считал потери, подбадривал тех, кто еще оставался в строю, приглядывал, чтобы оказали помощь раненым, отдавал распоряжения, как их переправить на КП.
   Он вовремя появился на правом фланге. Немцы навалились тучей. Будь у старичков из полевой ремонтной мастерской автоматы, они бы напоили фрицев. А у них винтовочки, много не настреляешь. Поднялись навстречу с трехлинейками. И Кречетов тут как тут, со своими молодцами. Тоже ввязались в рукопашную. Четыре человека в таком деле - помощь не малая.
   Старички ловко управлялись своими винторезами. Не ожидал от них такого Кречетов. А они еще в гражданскую этому научились, когда старший лейтенант и под стол пешком не ходил. В неразберихе рукопашного боя из автомата не больно-то постреляешь. Своих побить можно. Фрицы прикладами автоматов действовали да ножами. А старички винтовочками помахивали, будь здоров. Как на плацу. Кололи штыком, били прикладом, отбивали влево, отбивали вправо. Не воевали вроде бы, не дрались - работали. Кречетов тоже трехлинейку подхватил. Но так ловко, как они, управляться не мог. Выучки не хватало. Действовал, как дубиной.
   Отмахались все-таки. Но из тринадцати механиков в строю только трое осталось. Пятеро легли навсегда. Пятерых ранило.
   Кречетову тоже досталось. Так саданули в грудь, что до сих пор ребра болели. И правую скулу ободрали. Не хватало ему шрама на левой, так еще и на правую отметину поставили. Рукав гимнастерки кто-то рванул. Теперь на честном слове держался. Новенькую фуражку и вовсе затоптали. Нашел ее потом. Не фуражка, а блин со сломанным козырьком. Повертел ее, присвистнул и пустил по ветру. Хорошо летела. А больше ни на что уже не годилась.
   Шел Кречетов по окопам и удивлялся, как устояли? На каждом участке по два-три человека оставалось. Еще чуть-чуть поднажми фриц, и не выдержали бы. Хотя, кто знает? Раз люди есть, то стояли бы.
  
   * * *
  
   Опарин с удивлением смотрел на старшего лейтенанта: гимнастерка порвана, правая скула сбита в кровь, галифе грязные, сапоги ободраны и измазаны черт знает чем. Да еще без фуражки, и волосы дыбом. Только черные пронзительные глаза и остались от прежнего старлейя. Хотел спросить, как дело было, но не спросил. И так видно, в рукопашной побывал человек. Чего тут спрашивать.
   Кречетов устало опустился на край окопа, посмотрел за бруствер, где, укрытые плащ-палаткой, лежали убитые.
   - Как же это Ракитина? - спросил он.
   Опарин хотел сесть, но не смог. Но старшим у орудия оставался он. Поэтому он и ответил.
   - У прицела скосило. Очередью. Не думали мы, что с фланга ударить могут. Мне бы добраться до тех, кто сюда этих фрицев пропустил, я бы им такое кино показал...
   - Отсмотрели они свое кино. С них больше спроса нет. С нас теперь спрос, с тех, кто жить остался... - Кречетов опять посмотрел на укрывающую убитых плащ-палатку. - Дельный у вас был командир. Это он насчет фугасов сообразил. Без фугасов нам бы еще круче досталось.
   - Настоящий был командир, - признал Опарин. - С ним хорошо воевалось.
   - Самостоятельный человек, - подтвердил Афонин. - Мог бы и взводом командовать.
   - А уж если врубал, - похвалил командира и Лихачев, - так было за что. Для пользы дела.
   - Бакурский? - спросил Кречетов.
   - В окопе, когда десант придерживал. Отчаянный он был, ничего не боялся. И из пулемета стрелял, как бог.
   - Не его пулемет, так не дали бы они мне поле освещать, - добавил Афонин.
   - Вчера сказал, что убьют его, - напомнил Лихачев. - Значит, чувствует человек смерть свою.
   - Кто знает? Когда человека убили, он не расскажет, чувствовал или нет. Всякое бывает.
   Афонин вспомнил ночной разговор с Бакурским. Но решил, что знать об этом разговоре никому не надо. Сказал только:
   - Переживал он очень. Оттого и мысли нехорошие. А жить он хотел. Кто же жить не хочет...
   - И корреспондента убили, - продолжал докладывать Опарин.
   - Башка у него работала - будь здоров! - Лихачев зауважал Бабочкина еще тогда, когда тот так легко и просто сумел вернуть Афонину нож. - Простым водителем был на самоходке, а сделали корреспондентом.
   - Не бывает простых водителей, - Лихачев задел струну в душе Кречетова, и она тотчас зазвенела. - Хорошие водители бывают и плохие. Плохих гнать надо. Бабочкин хорошим был. Где стоящих корреспондентов брать, если не из водителей.
   - К нам абы кого не пошлют. Начальство тоже понимает, к кому кого послать, - отметил Опарин.
   - Мог уйти, - напомнил Афонин. - Стрелять из пушки не его работа. Жил бы сейчас.
   - Так ведь не ушел.
   - То-то и оно, что не ушел. Мог, а не ушел. С нами остался, чтобы все вместе.
   - Он такой был, - подтвердил Лихачев. Не стал объяснять, каким был Бабочкин, но все поняли.
   - Лейтенанта Хаустова тоже, - продолжил грустный список Кречетов. - Туго было у третьего орудия, он туда поспешил. Не добежал. Грамотный был лейтенант. Из таких хорошие командиры вырастают. Только не успел. Не повоевал еще, а убили.
   Невеселый получился разговор, но и молчать Кречетов не мог. Бывают такие моменты в жизни, когда не может человек молчать и, наверно, не должен.
   - Воробейчику глаза осколками выбило. Совсем ослеп... - пожаловался Кречетов. - Как он без глаз жить будет?.. Из моих шоферов только трое по-настоящему в строю остались. Привез сюда двенадцать... Золотые были водители.
   - За две недели нашу батарею второй раз достает. - Опарин оперся о землю правой рукой, поднатужился, крякнул и все-таки сел, пристроился спиной к стене орудийного окопа.
   - Ты-то как? - спросил Кречетов.
   - Да ничего, кости целы. Повоюю еще, на мне быстро зарастает. Отдохну в санбате и вернусь.
   - Обмундирование нам с тобой менять надо. У тебя шаровары никуда не годятся, мне гимнастерку испортили. Придется новые доставать. Ты после госпиталя БУ не бери. Новые требуй. Должны дать. Не на гулянке изорвал.
   - Должны, - согласился Опарин.
   - У тебя что? - дошел Кречетов до Афонина.
   - Фриц больно здоровый попался. Кажется, ногу сломал. Ступить не могу, как шилом колет. - Горло у Афонина болело, и говорил он хрипло, с трудом.
   - У молодых быстро срастается, - обнадежил Кречетов. - через месяц плясать будешь.
   Он осторожно дотронулся до сбитой своей скулы. Она огнем горела. Опухоль расползлась вниз, по щеке, и вверх, к глазу.
   - Шальные какие-то фрицы пошли, - поморщился старший лейтенант. - Все в лицо метят. Мишень себе нашли. Ну, да им тоже неслабо досталось.
   Кречетов оставил в покое распухшую щеку, провел рукой по волосам и здесь тоже почувствовал непорядок.
   - У кого расческа есть?
   Откуда у них, стриженых, расчески, да и зачем им расчески. А у Дрозда и чубчик налицо, и расческа к этому чубчику. Торопливо вынул из кармана свою алюминиевую.
   - Есть, товарищ старший лейтенант.
   Причесался Кречетов и опять стал похож на того старшего лейтенанта, которого они знали.
   - У других как? - спросил Афонин.
   - Как у вас, так и у них. Мало нас осталось. Такие вот дела. Кто у вас эти махины исковеркал? - кивнул Кречетов на два застывших в какой-нибудь сотне метров от "пятачка" танках.
   - Лихачев постарался, - с удовольствием сообщил Опарин. - Они на пару с Дроздом работали. Такое кино устроили...
   - Твоя работа?! - не то удивился, не то обрадовался старший лейтенант.
   Лихачев, в который раз глянул на свои танки. Здоровенные. И орудия у них - будь здоров. Только теперь уже не танки, а железяки поганые, в дребезги разбитые. Как он это сделал? Ничего Лихачев толком не помнил. Одно знал точно: стрелял по ним и попал. А Дрозд снаряды подавал. Опарин командовал. Так и объяснил:
   - Втроем мы. Я да Дрозд стреляли. Опарин командовал. - И признался: - А как это произошло я, товарищ старший лейтенант, не помню. Нервничал очень. Я, наверно, случайно в них попал.
   - Нормально, Лихачев. Для первого раза вполне нормально.
   Два раза сказал Кречетов "нормально". Лихачев знал, что от скупого на похвалу старшего лейтенанта такое не часто можно услышать.
   - В другой раз аккуратней буду и спокойней, - пообещал он. Потом еще раз посмотрел на танки и добавил: - Не нравятся они мне вообще-то. Грубые обводы корпуса, несоразмерно длинный ствол орудия и эти бездарно нарисованные кресты - сплошная безвкусица. Но в таком вот виде смотреть на них даже приятно.
   - Правильно рассуждаешь, Лихачев, в таком виде они смотрятся приятно, - согласился Кречетов. - Так что действуй. Назначаю тебя командиром орудия.
   - Так я же рядовой, - улыбнулся Лихачев. Шутка старшего лейтенанта ему понравилась.
   - Лычки мы тебе повесим. Это я гарантирую.
   - А нельзя ли сразу командиром взвода и хоть одну звездочку. Солидней будет.
   - Взвод не потянешь, - отказал Кречетов. - Пока орудием командуй, а там видно будет.
   И до Лихачева вдруг дошло, что старший лейтенант не шутит. Он и растерялся. Знал, что от старшего лейтенанта всего можно ожидать, но не такого же.
   - Я не умею! - взмолился он.
   Кречетов встал, расправил гимнастерку.
   - Видели! Машину он водить умеет, танки крушить умеет, а командиром орудия быть не умеет! Слушай мой приказ, рядовой Лихачев! Назначаю тебя командиром орудия! Готовься к отражению танковой атаки!
   - К отражению? - Лихачев растерялся по-настоящему. - Стрелять, значит?
   - Еще как стрелять. Круши их на металлолом для пионеров.
   - Слушаюсь! - А что он еще мог сказать? Отказаться? Так старший лейтенант его живьем схарчит, без горчицы.
   - И пушку свою береги. - Кречетов посмотрел на исхлестанное пулями и осколками орудие. - В музей мы ее после Победы отдадим. Посмотрит человек и сразу поймет, что такое война. Береги свое орудие. А сдашь в музей, можешь опять за баранку садиться. В мирное время пушка нам ни к чему. Делом будем заниматься. Понял?!
   - Понял. - Куда ему было деваться?
   - А это что за свалка? - Кречетов пнул ногой гильзу, она покатилась, ударилась о другую, та ударилась сразу о две, и звон пошел по всему окопу. - Гильзы валяются, ящики разбросаны... Лихачев: бардак ликвидировать! Раненых и пленных переправить на КП, привести расчет в нормальный вид!
   Так получил свой первый втык уже в должности командира орудия Лихачев. Он с грустью подумал, что врубать ему теперь станут гораздо чаще.
   А Кречетов пошел к окопу Исаева. Постоял там, вспомнил каждого. Было отделение Исаева, и нет его. Не научил он своих воевать...
  
   * * *
  
   Вернулся Кречетов на КП и первым делом сел писать донесение в штаб корпуса. Доложил, что ночная атака отбита. Уничтожено одиннадцать танков и до роты пехоты. Мост наш. И еще сообщил, что потери велики: выбыли из строя три четверти личного состава и одно орудие. Отряд, прикрывающий мост, насчитывает сейчас девятнадцать человек. Имеется два орудия с неполными расчетами и восемь ящиков снарядов. Стрелковое оружие боеприпасами обеспечено.
   Вот так коротко и доложил. Не мастер был расписывать. А помощи не просил. Сами должны понять. Только потребовал, чтобы как можно быстрей прислали транспорт за ранеными, ибо своим транспортом управиться не может.
   Потом вызвал троих оставшихся в строю водителей автобата. Те привычно вытянулись перед старшим лейтенантом. На груди автоматы, у двоих на ремнях, туго перепоясавших кожаные куртки, светло-коричневые кобуры парабеллумов, у третьего на поясе - кинжал. Разжились в бою немецким оружием. Стояли орлами. Те же водители, с которыми не один месяц служил. Высокий, тощий, с лицом, потемневшим от степного солнца и ветров, Гришин, полноватый по военным временам, пухлолицый Туркин да всегда хмурый, будто сердится на кого-то, Ковалев. Те да не те. И чем-то неуловимым стали они похожими друг на друга. Из-за глаз, что ли, которые смотрели сейчас пристальней и серьезней. Видели дальше и знали больше. Посмотрели смерти в лицо. Такое бесследно не проходит.
   - Вот вы и солдатами стали, - сказал Кречетов.
   Водители молчали. Поняли: это не похвала. Просто они стали другими, и старший лейтенант это отметил.
   - Тяжело раненых надо отвезти. Бери, Гришин, "студер" третьего орудия и в медсанбат. Не гони. Не картошку повезешь. Потом передашь в штаб донесение. Если спросят, как у нас, да что, не стесняйся, расскажи, какая здесь свадьба была, какая музыка играла. Сам ушки на макушке держи, смотри в оба. С водителями поговори, порасспрашивай. Они много видят, много знают. Должен сообразить, собираются нам замену послать или нет. Если собираются, то когда... И шементом обратно.
   Погрузили в кузов восемь тяжелораненых, да еще двоих подсадили, раненых легко, присматривать в дороге. И отправился Гришин в путь.
   Потом втроем пошли к ЗИСу. Один у них ЗИС остался. Второй ночью шальным снарядом накрыло. Кречетов сам забрался в кузов и быстро разыскал припасенные там Воробейчиком два ящика "лимонок". Солдаты отнесли их на КП.
   - Вам задание особое, - сказал Кречетов Туркину и Ковалеву, когда ящики с гранатами уложили на землю. - Самое ответственное. В разведку отправитесь.
   Не хотелось им ни в какую разведку. Такой бой - и уцелели. И вроде бы пора в автобат возвращаться. Но вида не показали. Не тот случай. И доверие оценили.
   - Ответственное задание, - повторил Кречетов. - Надо узнать, где фриц зацепился. Берите "студер" второго орудия. Езжайте до высотки. Там машину оставите, на вершину поднимайтесь пешком. Автоматы с собой. На самый верх - ползком. Не сидеть, не стоять, только лежать. И не высовываться. Наблюдать за рощей, за дорогой. Вот вам бинокль, - Кречетов передал Ковалеву бинокль Хаустова. - Смотрите и запоминайте. Можете солдат увидеть, машину, мотоцикл, танк. Дымы от костров или кухни. Им как раз сейчас завтракать пора. Все на ус мотайте. Задача - выяснить, есть там немец или нет. Справа от рощи степь. Если там фриц появится, сразу увидите. Близко не подпускать, в бой не ввязываться. Бегом к машине и сюда.
   Подробно все объяснил: первый раз ребята в разведку идут.
   - Самое ответственное задание, - в третий раз подчеркнул Кречетов. Должны проникнуться.
   Солдаты прониклись.
   - Будет выполнено, товарищ старший лейтенант, - ответил за себя и за товарища Ковалев.
   - Сделаем, - подтвердил Туркин. - А сколько там быть, если фриц не появится, когда возвращаться?
   - Часы есть?
   У водителей автобата да часов не будет...
   - Есть, - ответили в один голос.
   - Через три часа и возвращайтесь. Трех часов, думаю, хватит. Но если увидите, что они там суетятся, тогда срочно.
   - Могут опять навалиться? - не поверил Турки. - Ведь мы им! - И он показал кулаком, как "мы им".
   - Дело темное. Я бы на их месте как раз сейчас и ударил. Но они так и не поняли, какие у нас здесь силы. Огонь мы вели плотный, окопались хорошо. Если по плотности огня судить, могли подумать, что нас вдвое втрое больше. Одиннадцать танков уничтожили. Тоже не хвост собачий. Могли подумать, что на крупные силы нарвались. Тогда не полезут. И рощу могут оставить. Отойти. А может все и по-другому обернуться. Поэтому и посылаем разведку. Ясность нужна.
   Отправил и этих. Теперь можно было себя в порядок привести. Рукав гимнастерки не то чтобы пришил, но крепко прихватил на живую нитку. Сапоги почистил и обмундирование, как смог. А бриться не стал. Какое тут бритье, если правую щеку так разнесло. Не одну же левую брить.
   Так и встал возле своего КП: без фуражки, небритый, правая щека ободрана и раздулась, белки глаз красные от усталости и бессонной ночи. Но ремень затянут плотно, воротничок застегнут, и сапоги блестят.
  
   * * *
  
   От КП вся линия обороны хорошо видна. Почти полкилометра. Хлипкая оборона, в любом месте прорвать можно.
   "По-умному, думал Кречетов, - надо отойти на левый берег и укрепиться там. Так это - по-умному. У нас по-умному не получается, мост надо держать. Придется стоять на правом. Орудия у нас для танков есть. Но снарядов маловато. И прикрытие жидкое, совсем ерундовое. Десять человек на полкилометра, да два-три в резерве. Дыра на дыре. Сжимать надо оборону, это и ежу понятно".
   И пошел сжимать.
  
   * * *
  
   Старички в линялых от солнца и частых стирок гимнастерках сидели, будто отдыхали после смены. Только не "козла забивали", а трехлинеечки свои чистили. У одного правый глаз заплыл, вокруг него все припухло, и ожидался там здоровенный во все цвета радуги фингал. У другого под пилоткой голова забинтована. У третьего нос распух, губы разбиты и зубов, чувствовалось, уже не полный комплект. По такому бою - пустяки. Эти в строю остались. Как в письмах пишут: "Живы, здоровы, чего и вам желаем".
   Старшего лейтенанта приняли, как своего. Ночью вместе отмахивались от фрица, выручали друг друга. Теперь - вроде родня. А службу соблюдали. При появлении Кречетова сделали вид, что хотят встать, но не торопились, дождались, пока тот остановит.
   Кречетов и подсел к ним, как за стол, "козла" забить. Вынул из кармана помятую пачку "Беломора", угостил всех и сам закурил.
   - Винтовочка-трехлинеечка, - погладил он коричневый приклад. - Всем хороша.
   - Так ведь какую войну она нас выручает, - поддержал его сосед с перевязанной головой. - Ухаживай за ней, она не подведет.
   - Ну-ка, - Кречетов взял винтовку, вскинул, посмотрел в канал ствола. Тот блестел, как зеркало. Ни раковин, ни царапин, только нарезы извивались. Кречетов другого и не ожидал.
   Хороша в рукопашной, - он взвесил в руке тяжелую винтовку и передал ее хозяину. - Только людей у нас осталось мало. Скорострельность нужна. Вы бы себе автоматы подобрали.
   - Подобрали мы, - ответил тот. - Вон лежат, - он показал на что-то, укрытое плащ-палаткой.
   - А винтовки зачем?
   - Казенные. За них спросят. Их бросать нельзя.
   - Нельзя, - согласился Кречетов. - Спросят. Вы вот что, закончите с винтовками, перебирайтесь на левый фланг, за первое орудие. Прикройте его. Метров за двадцать от орудия оборудуйте себе окопчик и устраивайтесь.
   - Могут опять полезть? - спросил тот, что с фингалом.
   - Могут.
   - Понятно. Кончаем с винтовками и пойдем. Автоматы прихватим. К винтовкам все равно патронов, считай, не осталось. По две обоймы.
   - Как это вы пилотки в рукопашной не потеряли? Научите, - попросил Кречетов. - Я вот без фуражки остался.
   - Вам без фуражки походить можно, - отозвался тот, что с перевязанной головой. - И другую быстро выдадут. А нам терять нельзя. Без пилотки солдат не по форме одет. Мы их перед боем в карманы попрятали. Вот они и на месте, - он дотронулся рукой до пилотки.
   - Понял, только мне этот способ не подходит. Фуражку в карман не сунешь. Вы по дороге на КП загляните, у меня там карманная артиллерия припасена. Захватите по парочке гранат, могут пригодиться.
   - Гранатами мы запаслись. Десятка полтора немецких собрали. Удобно их бросать, ручки длинные. Как в городки играешь. Привычное дело, - солдат усмехнулся. - Ударил - фигуры нет.
   - Запасливые вы, - похвалил Кречетов. - Ладно, перебирайтесь. - И пошел к танкистам.
  
   * * *
  
   У танкистов тоже было невесело. Двое сидели, курили, третий возился с фрицевским ручным пулеметом. Еще два пулемета стояли рядом: наш "дегтярь" и немецкий МГ-34. Шлемы свои парни сняли - и уже не бывалые танкисты, а молоденькие стриженые ребята. Худые, скулы торчат, шеи тонкие. "Пацаны, - подумал Кречетов. - Совсем пацаны еще. Им бы в футбол гонять во дворе, а они уже в танках горели".
   - Сколько вам лет? - спросил он.
   - Восемнадцать, - с вызовом ответил сержант, что возился с пулеметом. Был он до того, как потерял свою машину, командиром танка. - Аркадий Гайдар в наши годы кавалерийским полком командовал.
   - Это я понимаю, восемнадцать лет - возраст солидный, - согласился Кречетов.
   - Факт! А то некоторые, - танкист махнул рукой в адрес неизвестно где находящихся некоторых, - считают, что в восемнадцать организм еще не окреп. А я, между прочим, двойное сальто делаю. Без тренировки двойное сейчас не вытяну, но одно могу. Хотите, сейчас крутану.
   - Пожалуй, не стоит, - усомнился Кречетов в необходимости крутануть сальто именно сейчас.
   - Я разве виноват, что танк подбили! У них там такая оборона была, на КВ не пройдешь. А мы на трдцатьчетверках. Всего три машины. Чего там три машины? Они нам и врезали. - Видно было, что надо парню выговориться, душу облегчить, и Кречетов не перебивал, слушал. - Ладно, в резерв отправили. А когда пришли новые машины, кому их отдали? Старичкам, которым за тридцать. У меня, значит, организм не окреп! Я сейчас на руках пройду! - И не спрашивая разрешения, сделал стойку и пошел, пошел. Потом так же легко встал на ноги.
   - Я бы так не сумел, - признался Кречетов.
   - А вы, извините, товарищ старший лейтенант, уже в возрасте.
   - Это ты перегнул, - ухмыльнулся старший лейтенант. - Не в возрасте дело. Видел старичков из полевой ремонтной мастерской, каждому за сорок. А ты бы посмотрел, как они ночью в рукопашной работали. Дай бог каждому молодому.
   - Я же ничего, я не против, - попытался сгладить углы танкист. - Я про то, чтобы и нам ходу давали.
   - Понял, я вам развернуться не даю и негде вам проявить свою удаль.
   - Да нет, про вас, товарищ старший лейтенант, мы ничего плохого сказать не можем, доверяете.
   - Тогда давайте откровенно... Положение у нас похуже губернаторского. Третье орудие разбито. Личный состав?.. Сами видите, не больше трети осталось. Фрицы могут навалиться в любой момент. А отойти не можем. Не имеем права. Надо этот мост удержать, пока резерв подойдет. Обстановка понятна?
   - Понятна, - ответил сержант. Остальные промолчали. Но, ясно, и они обстановку оценили.
   - Раз понятна, то действуйте. Полное вам доверие. Как Аркадию Гайдару. Полка у меня для вас нет, но правый фланг ваш. Прикрываете второе орудие и всю линию обороны. Вот и думайте, как станете воевать. А это что, выставку трофейного оружия устраиваете? - кивнул Кречетов на пулеметы.
   - Мы тут прикинули и решили, что пулеметы нам подойдут больше, чем автоматы. Они хоть и немецкие, но пулеметы все-таки... - объяснил сержант, с опаской поглядев на Кречетова: одобрит ли тот, что они решили трофейное оружие использовать.
   - А патроны?
   - Навалом, - сержант, понял, что против трофейного оружия у старшего лейтенанта возражений нет и широко улыбнулся.
   - Хорошо. Пусть кто-нибудь сходит на КП, гранатами запасется. Штуки по три на брата. Больше не берите: другим не хватит. И держитесь.
   - За нас не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, - сержант ласково погладил ствол пулемета. - Встретим как надо.
   - Ну-ну, посмотрим. Фрицев пропустишь - с разговорами о доверии и близко не подходи. Будет тебе двойное сальто.
  
   * * *
  
   У второго орудия все было подобрано: пятачок чистый, прицел зачехлен, ствол опущен. Сержант стоял у орудия, смотрел на своих подчиненных, которые забрались на немецкий танк и заглядывали в люк.
   - За барахлишком пошли? - прищурился Кречетов. - Ты это, Колесов, брось. Не солдатское это дело.
   Сержант неробко встретил кречетовский прищур. У самого глаза были колючие, не мягче, чем у старшего лейтенанта.
   - Какое там барахло... Посмотреть им захотелось. Ребята еще ни разу немецкий танк в руках не держали. Пусть пощупают.
   Посмотреть немецкий танк да пощупать его - это совсем другое, это даже полезно. И Кречетов остыл.
   - А ты держал?
   - Приходилось. Ничего интересного. Теснота там, не повернешься. И тухлятиной пахнет.
   - Давно воюешь?
   - С сорок первого, чуть ли не с самого начала.
   - Сам откуда?
   - Из-под Смоленска. Городок там маленький есть - Починок. Гарнизон наш стоял, отец служил.
   - Из военных, значит. Отец кем служил?
   - Полком командовал. - Сержант сунул было руку в карман за кисетом, но передумал, не стал нарушать субординацию.
   Кречетов заметил, вынул "Беломор", угостил сержанта, сам взял последнюю папиросу, смял пачку, но выбрасывать не стал, положил в карман.
   - Был я на Смоленщине, - вспомнил он. - Оборону держали, да не удержали. Болота у вас там, чуть копнешь - вода.
   - Это у нас есть, - согласился сержант. - А так места хорошие.
   - Втроем управитесь? - вернулся Кречетов к главному. - Добавить бы тебе надо людей, да негде взять.
   - Управимся. Приходилось и втроем. Так что ничего. Снарядов мало, три ящика.
   - Возьми ящик у первого орудия. У них пять. Поровну будет. Но стрелять аккуратно. И не мазать. По три снаряда на танк. Если дельные артиллеристы, вполне достаточно. Да больше у нас и нет.
   - Так ведь не ночь. Ночью палили побыстрей и побольше. Сейчас светло, с чего нам мазать.
   - Вот и хорошо. И, смотри, без перерасхода. За каждый снаряд спрошу.
  
   * * *
  
   Лихачев и Дрозд тоже успели прибраться. Гильзы сложили в пустые ящики и отнесли в сторону. Ящики со снарядами поднесли поближе к орудию. Сейчас сидели, разговаривали вполголоса. При появлении старшего лейтенанта встали.
   - Теперь на боевой участок похоже, - оценил их труд Кречетов. - Он еще раз внимательно прошелся взглядом по "пятачку". - Осталось прицел укрыть...
   - Сейчас, товарищ старший лейтенант, - спохватился Лихачев и стал торопливо натягивать чехол на прицел. - Забыл. Это у меня такая интеллигентная болезнь - рассеянность. Не знаю, что и делать...
   Говорил и прикидывал, что вот сейчас ему и врубят за разгильдяйство. И еще про интеллигентную болезнь ляпнул. За нее тоже врубят. Еще по учебке знал, что не терпит старший лейтенант непорядка и разгильдяйства.
   Зачехлил и встал перед Кречетовым, готовый принять заслуженную кару. Стоял и внимательно разглядывал свои, знавшие лучшие времена, кирзовые сапоги. Ничего еще были сапоги, носить можно.
   Кречетов тоже посмотрел на сапоги Лихачева, но ничего интересного не увидел. Обычные кирзачи на исходе носки. Врезал бы он сейчас Лихачеву за прицел. Но не мог при подчиненном. Нельзя подрывать авторитет командира орудия. Тем более что подчиненный в прошлом из штабных писарей, а Лихачев вышел в командиры из боевых водителей.
   - Вот и хорошо, - только и сказал он. - Теперь полный порядок. Как настроение?
   Лихачев даже не поверил в такое. Он поднял глаза на старшего лейтенанта, они сияли, как голубое небо в майский полдень. И в эту секунду он дал себе клятву, что до конца своей службы в рабоче-крестьянской он сначала будет зачехлять прицел, а уж потом заниматься всем остальным.
   "Как настроение?" - спросил старший лейтенант. А каким оно после всего этого могло быть?!
   - Хорошее настроение, товарищ старший лейтенант! - бодро доложил он. До чего легко стало на душе у Лихачева. И его опять понесло: - Только вот Дрозд беспокоится и от этого теряет равновесие духа.
   - О чем беспокоишься? - спросил Кречетов солдата.
   Дрозд ни о чем не беспокоился и представления не имел, о чем он должен беспокоиться. Поэтому за него ответил Лихачев:
   - Боится, что его опять заберут в штаб писарем. А у него появилась склонность к артиллерии, понравилось уничтожать вражеские танки. И потом, он уже привык к нашему коллективу, поэтому возвращаться не хочет. В штабе коллектив совершенно другой - одни штабные работники. Но почерк у него редкий, поэтому могут забрать. Вполне. А коллектив без него скучать станет, и это будет подрывать моральный дух.
   Если бы не старший лейтенант, сказал бы сейчас Дрозд Лихачеву все, что он думает о тех, кто лезет не в свое дело. И куда им следует деть свой язык, тоже сказал бы. Но при Кречетове не посмел. И это сошло за скромность. Тоже неплохо получилось.
   Старший лейтенант Лихачеву поверил, потому что это было для него естественно: человек не хочет в штабе околачиваться, хочет делом заниматься.
   - Не дрефь, не выдадим, - поддержал он Дрозда. - Сам в штаб пойду, попрошу, чтобы не портили тебе биографию. Воюй спокойно.
   И вот за это, за то, что его не отпустят в штаб, где можно вполне спокойно жить, Дрозд должен был еще поблагодарить старшего лейтенанта. А что он мог сделать. Пришлось.
   Коллектив у вас маловат, не управиться вам вдвоем с орудием, - прикинул Кречетов.
   - Это с какой скоростью стрелять... - стал объяснять Лихачев, который теперь один готов был работать за весь расчет.
   - Скорость нужна такая, чтобы танки не прошли. Тут на авось не пойдет. Ладно, пришлю я вам еще одного человека. Воюйте втроем.
   И пошел дальше. Надо было побывать в окопе, где находились солдаты из охраны штаба. Потом и к старичкам заглянуть, посмотреть, как они устраиваются...
  
   * * *
  
   И снова стоял старший лейтенант Кречетов возле КП, глядел на свое немногочисленное войско. Устали люди. Накормить бы их и дать отдохнуть, отоспаться. И остальных раненых отправить надо. Только не мог Кречетов ни накормить людей, ни дать им отдохнуть, ни раненых отправить. И не ощущал он сейчас ничего, кроме тоски. Ни радости, ни гордости за то, что сумели они малыми силами остановить танки и удержать этот барахольный мост, через речушку, а только тоску и смертельную усталость.
   Сжал он линию обороны, больше чем вдвое сжал. Но все равно слишком жидким было прикрытие у орудий, слишком мало людей находилось в окопах. Еще бы хоть по два-три человека в каждый, тогда, конечно, был бы другой коленкор. Но людей никто не пришлет. И пошел Кречетов к раненым.
   Раненые разместились тут же, невдалеке от КП. Лежали, сидели, перетянутые белоснежными бинтами. Не успели у них бинты потемнеть от пыли и грязи, покрыться вонючими корками гноя. И только темно-коричневые пятна запекшейся крови выделялись на белом. Самых тяжелых Кречетов отправил. Среди тех, кто остался были и такие, которых зацепило легко. Но все равно раненые, так что пока отвоевались.
   Кречетов долго стоял, смотрел на них.
   - Нормально воевали, ничего не могу сказать, - наконец заговорил он. - Напоили фрица по первое число. Такое, что вы сегодня сделали, не каждому по силе. Но мало нас осталось. По три человека в окопе. А они опять могут сунуться. Если не удержим - хана, всем плохо будет. Надо удержать фрица. Приказать не могу... Просить тоже не могу... Но кто из раненых сумеет и пожелает, может пойти в окопы.
   Пока солдат цел, он одно знает: воюй. И старайся уцелеть. В меру сил и возможностей старались. Зарывались в землю, не лезли под дурную пулю. Мало ли солдатских премудростей. Но каждый понимал, что может погибнуть. Не в этом бою, так в следующем. А конца войны не видно. И хотя мало было надежды на то, что уцелеешь, каждый в глубине души надеялся, что его-то, как раз и не зацепит. Останется жив и домой вернется.
   У раненых другое. Ранили, значит жить остался. И должен теперь ехать в тыл, где ни бомбежки, ни обстрела, где даже светомаскировки нет. И хочется, чтобы побыстрей увезли отсюда, пока не добили.
   Вечность прошла, но никто не ответил. А ведь Кречетов верил в этих людей и видел среди них легко раненых, которые вполне могли вернуться в окопы. Тишину прервал Афонин:
   - Так я, товарищ старший лейтенант, и не раненый. Так, немного нога перебита. Бегать не смогу, но с "дегтярем" управлюсь, - он положил руку на пулемет Бакурского, который держал при себе.
   - Конечно управишься, - подтвердил Кречетов. - Бери диски, сколько нужно, столько и бери. Ребята помогут. Вот мы и прикроем твое орудие. Как раз твое и прикроем.
   - Тогда я пошел.
   Афонин поднялся и, опираясь на пулемет, как на костыль, захромал к своему орудию. Его тяжелые шаги хорошо были слышны во вновь наступившей тишине. В долгой и мучительной для Кречетова тишине, когда каждая секунда длится бесконечно.
   - А поесть нам что-нибудь дадут? - неожиданно подал голос Опарин.
   Кречетова от этого вопроса передернуло. Он считал Опарина настоящим пушкарем. А тому, оказывается, кроме жратвы, ничего не нужно. И разговор испортил. Хотел старший лейтенант сказать Опарину пару ласковых, но удержался. Как ни крути, а два ранения у парня. На него Кречетов и не рассчитывал.
   - Нет, Опарин, нечего у нас поесть. Подойдут наши, тогда и поедим. Пока потерпеть придется.
   - Если есть нечего, так какого хрена я здесь сижу, - возмутился Опарин. - Тоже мне кино нашли... Думал - раненым поесть дадут. А если так, то мне на этой плеши сидеть нечего. Я им не мишень. Я к своему орудию подамся. Лихачев там по мне скучает. Факт. И Дрозда я недовоспитал. Из него вполне пушкарь получиться может. А что касается автомата, то он при мне. Афоня! - окликнул он товарища. - Скажи ребятам: пусть за мной придут. Одному тяжело добираться.
   И лед тронулся...
   - Пойду и я, - поднялся один из усатых механиков, раненый в руку.
   За ним два танкиста встали, да шофер из команды Кречетова, да двое из охраны штаба, и еще кто-то, кого и узнать было нельзя: все лицо забинтовано, и из бинтов правый глаз смотрел. Молча взял автомат, пару запасных магазинов и пошел.
  
   * * *
  
   Пахло сухой осенней степью, горелой резиной, паленой краской, и каленым железом.
   Афонин расстелил плащ-палатку, разобрал "дегтярь": внимательно осматривал каждую деталь, протирал до блеска и аккуратно смазывал. Рядом пристроился Дрозд: заряжал магазины к автоматам. Орудие - орудием, а автоматы должны быть под рукой. И с полным диском. Опарин прислонился спиной к стене окопа, забинтованные ноги, в уродливых опорках, вытянул и умудрялся сидеть на одной половине "казенника". Но не просто сидел-отдыхал, а тоже занимался делом: обучал Лихачева.
   До сегодняшнего дня шофера к орудию не допускали. У водителя свои заботы, своя техника. Ею и должен заниматься. И вдруг, все изменилось, будто золотая рыбка хвостом махнула и обрызгала парня волшебной водичкой. Превратился Лихачев в командира орудия, а придачу, еще и в наводчика. Одним махом. И на Дрозда брызги попали. Уже не полковой писарь, и не просто артиллерист, а един в трех лицах: ящичный, замковый и заряжающий.
   В сказке все просто: махнула Золотая рыбка хвостом, тут тебе сразу и назначение на должность и талант, чтобы эту должность выполнять. В одном пакете. У старших лейтенантов полномочия не те. Назначить они еще могут ( в пределах своего весьма невысокого звания), а в смысле таланта, или даже, просто, умения... - тут уж скребись сам.
   Лихачев два танка "наскреб" еще до вступления в должность. Неплохое, вроде, начало. Именно "вроде". Потому что подбил он их не от умения, а от везения. И от неграмотности своей артиллерийской. Танк прямо на орудие вышел, тут только успей в щель нырнуть. А Лихачев этого не сообразил и не успел вовремя испугаться. Вот и врезал во фрицевскую бронированную громадину бронебойным, потом и во вторую.
   Если по-настоящему, то стрелять из орудия Лихачев не умел и толком не знал, как это делается. А надо было. Потому, как Кречетов назначил и никуда не денешься. И, к тому же, мечта сбылась. Такое тоже случается: мечта исполнилась, и не знаешь теперь, что с этой материализовавшейся мечтой делать... Но повезло парню. Рядом оказался Опарин.
   В любой школе методику Опарина по скоростному обучению осудили бы еще до педсовета. Но учитывая, что Опарин педагогического образования не имел и особенности фронтовой обстановки, методика эта сейчас была вполне допустимой и, вероятно, единственно возможной.
   - Чего дергаешь ствол, балда?! - возмущался Опарин... - Кто так ствол ведет?! Кино здесь устроил! Плавно надо! Ты, вообще, соображаешь, что такое "плавно"?.. Ласково надо, как барышню по плечику поглаживаешь... - пытался объяснить он. - Да не так! Лопух ты, Лихачев. И дети у тебя будут лопухами. Нельзя барышню так дергать! Из какого места у тебя руки растут? А?! Ну?.. Ну... Вот это совсем другое... Так... Плавненько... Так...
   Лихачев понимал, что никакой он не командир орудия, и никакой не наводчик. Некого старшему лейтенанту к орудию поставить, он и назначил Лихачева. Пусть барахтается. Даже такой неопытный наводчик как Лихачев - лучше чем пустое место. Но решил, что станет наводчиком. И всем покажет... Еще и Опарин выручал, можно сказать - спасал. А место для учебы - лучше не найдешь. Шикарные наглядное пособия: фрицевские танки, уже готовые. Два из них - так сам и приголубил. Лихачев старался делать все, как учит Опарин. Не очень хорошо получалось, но очень старался...
   - Вот так... - чуть ли не впервые, почти похвалил Опарин. - Повел... повел... - И куда ты повел?.. Ну что с тобой делать? Афоня, посмотри как он ствол задрал. Он из нормальной пушки зенитку сделать хочет. Так ни одного же самолета поблизости нет. Дай этому художнику по шее, Афония, может соображать начнет.
   - Не могу, - отказался Афонин. - Для этого встать надо, а у меня нога не работает.
   - И я не могу. А надо. Ну что с ним делать?
   - Это он без привычки, - объяснил Афонин. - Погоняешь его часик-другой, научится.
   - Что ты, мазила, уставился на меня, - вернулся к нелегкому процессу обучения и воспитания Опарин. - Ты на уровень смотри. Тебе не по самолетам стрелять... Поставь на нуль и держи. Чего ты на него уставился? Я тебе сказал: поглядывай... Даю установку: дистанция триста метров! Да не спи ты! Ставь прицел... Теперь прикинь упреждение на три корпуса и веди... Не дергай а веди... Повел, повел... Огонь!
   Лихачев определял дистанцию, устанавливал прицел, устанавливал уровень, старался плавно вести ствол на корпус впереди танка, на два корпуса, на три корпуса...
   - Все, кончаем это кино, отдыхаем, - решил Опарин. - Измаялся я с тобой, Лихачев. Послушаешь тебя, вроде, совершенно нормальный мужик. А как к пушке подойдешь, сразу бестолковым становишься. Заруби себе: для начала, надо точно усечь расстояние и на прицел его. Ошибся на сотню метров - будешь палить в белый свет. А он со второго снаряда тебя достанет.
   - Для того, чтобы раскрыть мне эту истину ты сюда и притащился? - Лихачев присел на станину: отдых - есть отдых, можно и посидеть и потрепаться. - Все нормальные раненые устроились на КП, ждут, пока их в госпиталь увезут. А тебя сюда на мою голову принесло. До чего мне в жизни не везет.
   - Ты, Лихачев, еще совсем зеленый. Пушку испортить можешь или стрелять не в ту сторону станешь. Я тебя и учу. Превозмогаю боль от ран и учу. Оценить должен.
   - А я тебя звал?
   - Ты не звал. Старший лейтенант приказал за тобой присмотреть.
   - Чего это за мной присматривать?
   - Чтобы зазря не погиб. "Мне, - говорит, - этот тощий Лихачев нужен живым. У меня, - говорит, - в автобате большие потери, я его после боя в автобат заберу. Полуторку дам, и будет он возить генералам продукты".
   - Соглашайся, Лихачев, - посоветовал Дрозд. - Генералам знаешь, чего возят? Там не только картонные коробки, там еще и деревянные ящики. А в них то, что ты и в мирное время не увидишь. И всегда можно отстегнуть от генеральского пайка.
   - Старлей так и сказал: - подтвердил Опарин. - "Генералам сало возят, колбасу копченую и мандарины. А сухари им выдают, не ржаные, как нам, а пшеничные, с изюмом. Подкормится Лихачев и станет похожим на нормального солдата".
   - Врешь ты все, - ухмыльнулся Лихачев. - Он меня командиром орудия назначил. А ты продукты...
   - С чего мне врать?
   - Просто так, из вредности.
   - Интересное кино. А когда ты врешь - то из чего?
   - Я - другое дело. Я из любви к искусству.
  
   * * *
   К "пятачку" подошел солдат. Неторопливо подошел, вразвалочку. Остановился и стал неторопливо разглядывать немногочисленный расчет.
   Опарин и Лихачев смотрели на гостя, ждали, что скажет, что ему нужно? И Дрозд поглядел: кого это к ним еще принесло? А Афонин, как занимался пулеметом, так и продолжал заниматься.
   Роста солдат был невысокого: аршин с шапкой. Но в плечах широк. Лицо круглое, спокойное. И большие серые глаза - спокойные. Даже пухлые губы и приплюснутый нос, казалось, излучали спокойствие. На солдате шинель, в правой руке кавалерийский карабин, в левой - тощий сидор.
   Глядел солдат на расчет и размышлял: кто здесь командир? Двое, что оружием занимались, отпадали. Командир пулемет чистить не станет, он кого-нибудь другого заставит. А магазин патронами набивать - тем более. Длинный в замызганном обмундировании, хоть ничего и не делал, тоже не подходил. Глаза у него голубые. Не бывают у командиров голубые глаза, должность не та. У них глаза жесткие. А четвертый - большой, сердитый и развалился, будто окоп только для того и вырыли, чтобы он здесь лежать мог. Вполне подходить. Но на ногах у него черт знает что - сапоги не сапоги, ботинки не ботинки - огрызки какие-то, и портянки торчат. Ушел, видно, куда-то командир. И ладно, оно для начала, может, и неплохо.
   - Это, что ли, орудие Лихачева? - спросил он, обращаясь, вроде бы, ко всем четырем.
   - Еще один прибыл, - не отрываясь от работы, отметил Афонин.
   - Точно, - обрадовался Дрозд и отложил в сторону полузаряженый магазин.
   Опарин и Лихачев переглянулись.
   - Кто такой будешь? - спросил Опарин.
   - Связисты мы. ВУС у нас такой. Военно-учетная специальность. Это, значит, чтобы связь тянуть.
   - И куда вы ее тянете?
   - А никуда не тянем.
   - Чего это вы ее не тянете? - заинтересовался Лихачев.
   - Так некуда тянуть, - охотно объяснил солдат, почему он не тянет связь. - В крупнокалиберной тянут, там без связи никак. И КП и НП, и позиция... А в противотанковой без всякой связи обходятся.
   - Что же ты делаешь?
   - При штабе околачиваюсь.
   - То-то видел тебя где-то... - вспомнил Дрозд. Мелькал в коридоре.
   - И я тебя знаю, - сообщил солдат. - Писарь Дрозд. А я, значит, и верно, иногда мелькаю.
   - Сачок, - определил Опарин.
   - А то... "Тот, кто не сачкует в роте, будет клячить на работе". В рифму выдал солдат.
   - Ого! Ты еще и стихи очиняешь?
   - Не, этим не занимаемся, - отказался от поэтических лавров солдат. - У нас в учебке перец один был, тот сочинял. У него еще есть: " Не умеешь сачковать, будешь вкалывать опять" - поделился он еще одной сомнительно подрифмованной премудростью.
   - Понятно. Идейный сачок, - определил Опарин. - А чего тебя при штабе держали, если ты там ничего не делал? - продолжал он допытываться.
   - Положено, - вмешался Дрозд. Понимал, что не к месту лезет, но не мог не показать свою осведомленность. - Положено в полку иметь связистов. По штатному расписанию. Вот они и есть. А делать им нечего.
   - Тогда объясни нам, темноте, как можно сачковать, чтобы совсем ничего не делать? Поделись положительным опытом, - предложил Опарин.
   - Это я по своей специальности ничего не делал, - пояснил солдат. - А так - приходилось. Куда пошлют, что заставят. Исполнял обязанности затычки.
   - Понятно, значит опыта у тебе никакого.
   - Любитель, - подсказал Лихачев. - Обычный сачок-любитель.
   - Угу. А чего тебя, любитель, к нам принесло?
   - Так ведь послали... - и развел руками, дал понять, что сам он сюда не стремился и будь его воля, он бы сейчас благополучно продолжал сачковать при штабе.
   - Кто послал? - спросил Опарин.
   - Комендант штаба и послал. Все сачки в его подчинении.
   - Хрюненко, - подтвердил Дрозд. - Есть у нас такой. Он из Жмеринки. У нас, в армии, все старшины из Жмеринки. Там, наверно, климат такой особенный, что старшины вырастают. И этот Хрюня был старшиной, а недавно ему младшего лейтенанта дали.
   - Ага. Меня Хрюня вчера, после обеда вызвал и приказал идти в батарею лейтенанта Хаустова.
   - Для оказания помощи и поддержки?.. - не удержался Дрозд.
   - Оно так, - подтвердил солдат. - Для оказания... Я его спрашиваю: " Где эта батарея находится и как туда добираться?" А он, хоть ему и по звездочке и дали на погоны, как был старшиной, так старшиной и остался. Поставил меня по стойке "смирно" и стал мозги вправлять. Повправлял минут десять, потом выдал направление: "Иди, - говорит - на запад, там речка будет. А на том берегу батарея".
   - Речка, как называется? - спросил Лихачев.
   - Вот и я спрашиваю: "Речка как называется?" Хрюня уставился на меня, как будто я у него новые сапоги прошу, или военную тайну выпытываю и снова стал мозги вправлять. - "Умничаешь, рядовой?! - это он такое обвинение мне выдвинул. - Тебе что, адрес нужен? Письма писать собрался? Как речка называется ему знать нужно! Может тебе еще номер дома дать?" - Солдат пожал плечами, утверждая этим, что ерунду говорил Хрюня, не может быть у речки номера дома. - "Одна здесь речка. Пойдешь на запад и если мордой по сторонам вертеть не будешь, прямо в речку и упрешься. Как уперся - ищи мост. Возле моста батарея и стоит. Умник нашелся... Видели мы таких умников... Шагом марш!"
   Двинул я на запад и верно, уперся в речушку. А моста нет. Пошел вниз по течению, но и там моста нет. Пришлось в степи заночевать. Утром пошел вверх по течению. И мост нашел, и батарею, а лейтенанта Хаустова не нашел. Там старший лейтенант. Он меня к вам и направил.
   - А пожрать ты что-нибудь захватил? - полюбопытствовал Опарин, без всякой надежды разглядывая тощий сидор.
   - Откуда. Я еще вчера все подъел.
   - Связь он не тянет, сидор у него пустой... И идейный сачок. Он и у орудия сачковать станет. Нужен нам такой подарочек? Как думаете, братва? - спросил Опарин.
   - Так я уже прибыл, - не смутился "подарочек".
   Очень подходящим оказался солдат. Сам напрашивался, чтобы устроили цирк по полной программе. Но не было уже у Опарина для этого сил. И в машине его футболило - все кости сосчитало, до сих пор болят, и подковало на обе ноги - кровища потерял, аж в сапогах хлюпало, и Лихачев не подарочек, пока учил - умаялся. Скис Опарин.
   - Нам теперь танцы устраивать от радости, что ты прибыл? - устало спросил он. - Так у нас танцплощадки еще не оборудована. Прибыл, так докладывай командиру и пусть он тебя пристроит к делу - Опарин кивнул в сторону Лихачева. - А я, братцы, пока подремаю, - и закрыл глаза...
   Солдат еще раз посмотрел на замызганное лихачевское обмундирование, на голубые глаза и решил, что странный пошел нынче командир.
   - Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! - доложил он.
   - Фамилия? - спросил Лихачев, невольно подражая Ракитину.
   - Фамилия у нас будет Сидоров. Третий я.
   - Прочему третий? - заинтересовался Лихачев. - Династия? Сидоров Третий? Из каких королей будешь?
   - Не, я по другой части. Из школьных задач. Из самых первых. Там ведь как... "Было три товарища: Иванов, Петров и Сидоров. Каждый из них принес в класс по яблоку. Сколько яблок принесли ребята?" Иванов, Петров и Сидоров - почти в каждой задача. И Сидоров всегда третий. Так мне имячко "Третий" и прилепили, еще в первом классе. Думаете легко?
   - Радоваться должен, - не согласился Лихачев. - С такой фамилией можно в любом роде войск служить. И никто тебя ни в автобат не отправит, ни генералам продукты возить. Мне бы такую фамилию, я бы и горя не знал.
   Солдат машину водить не умел и был уверен, что ни в автобат, ни возить генералам продукты послать его не могут. А почему командир орудия возмечтал стать Сидоровым, не понял. Но спрашивать не стал. Не то место и не то время.
   - К нам в полк ты как, Сидоров Третий попал? - спросил Лихачев.
   - Так спросили: кто из связистов хочет в артполк? Я сам и напросился.
   - Интересное кино... Ты думал нас что, медом кормят? - очнулся Опарин.
   - Медом не медом, но служить в артиллерии хорошо.
   - Чем же это у нас хорошо?
   - Первое - пешком не ходите... Второе - на переднем крае в окопах не сидите...
   - Еще как сидим, - просветил его Лихачев. - Сам видишь.
   - Так я же в тяжелую попросился, - объяснил Сидоров. - Кто знал, что меня в противотанковую турнут.
   - Понятно... А еще?
   - А еще - кормитесь получше - на машине запас возить можно.
   - Чего же ты в танкисты не попросился? - спросил Афонин. - Кто все время на колесах, так это танкисты. В танке и возить можно все, что захочешь. Не потеряешь.
   - Нет, танк не подходят. Он железный. Зимой холодно, а летом в нем жарко и душно, - объяснил Сидоров.
   Лихачев хохотнул:
   - Хорош...
   - Хорош, - подтвердил Опарин. - Повезло тебе, Сидоров Третий, в самое клевое место попал. Всегда на свежем воздухе и здоровый физический труд.
   - Машину у нас разбили, а парень вроде не слабый. Пристроим его пушку таскать, - предложил Афонин.
   - А один утащит? - усомнился Дрозд. - Пушка ведь тяжелая.
   - Потренируется - привыкнет, - объяснил Афонин. - Парень крепкий, плечики широкие, силенка имеется. Потащит.
   - Годится, - согласился Лихачев. - Берем тебя, Сидоров, в расчет, хоть ты и третий.
   - Сейчас орудие на месте стоит, его возить нельзя, - напомнил Дрозд. - Скучать станет Сидоров, опять в сачки подастся.
   - Верно, человек скучать не должен, - согласился Лихачев. - Человек - это звучит гордо. Ты как, Сидоров Третий, жить хочешь? Только честно признавайся. Так прямо откровенно и скажи: хочешь жить, или не хочешь?
   - Хочу, - честно и откровенно признался Сидоров.
   - Копать умеешь?
   - А если не умею?
   - Все равно копать придется.
   - Тогда умею.
   - Бери, Сидоров Третий, инструмент и в десяти метрах, справа от нашей позиции, копай пулеметную ячейку для Афонина. Он, если фрицы на орудие полезут, будет всех нас защищать. А сам копать не может. С ногой у него плохо. Польза от тебя произойдет и некогда тебе будет скучать.
   Только сейчас Сидоров окончательно поверил, что Лихачев здесь командир. Раз заставляет работать - значит, командир. Копать ему не хотелось, но с командиром не спорят. Он снял шинель, положил на нее карабин и сидор, взял лопату и отправился копать.
  
   * * *
   - Знаете, ребята, - неожиданно сказал Лихачев, - я прикинул, так сегодня, оказывается, выходной.
   - А что, выходные до сих пор бывают? Я уже и забыл, что выходные бывают, - признался Опарин.
   - Как это ты вспомнил? - удивился Дрозд.
   - Не знаю, само вспомнилось.
   - Вот это кино! Выходной! - обрадовался Опарин. - Вечером девчата на танцы отправятся. Мне бы туда хоть на полчаса.
   - Работают твои девчата по две смены, - напомнил ему Дрозд. - Не до танцев им теперь.
   - Не скажи. Это у вас, наверно, такие девчата, что не танцуют. У нас, на Форштате, девчата красивые, веселые и без танцев не могут. Они и после двух смен на танцы побегут.
   Он попытался представить себе, как танцуют девчата, но не получилось. Как они у станков стоят - видел: длинный цех, по две стороны вдоль прохода станки и у каждого девчонка. Другие ящики носят, вывозят стружку. Такое виделось.
   - Танцуют, конечно, - сказал он не особенно уверенно. - Но вкалывать им сейчас приходится на все сто. До войны мужики так не вкалывали, как им сейчас приходится. Жалко их. Слушай, Лихачев, как ты думаешь, война эта еще долго будет?
   Вопрос был не из простых, и Лихачев задумался.
   - Долго, наконец, сказал он. - Надо до самого логова дойти, а оно в Берлине.
   - Не могли они свое логово поближе устроить.
   - Так там у них столица.
   - Знаю что столица. Но далеко...
   - Сколько это будет до Берлина? - поинтересовался Афонин.
   - Не знаю, но больше тысячи километров, это точно, - прикинул Лихачев.
   - В такую даль тащиться, - покачал головой Афонин и стал собирать пулемет, будто сейчас ему и идти.
   - Придется. Надо до самого логова.
   - Никуда не денешься, придется, - согласился Опарин. - Только далеко очень и надоело...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"