Аннотация: Рассказ постарше - про дурные привязанности, амбициозных людей и красивую лошадь.
АВГУСТ
КОНОКРАД
Времена были давние. Моря, подобные огромным неуклюжим животным, успели переползти на новые ложа, горы устали греть свои кости под неутомимым солнцем и, уставши, сровнялись с землей, земля, щедро поимая кровью, забыла, как растить рожь. Поэтому обрыва того, верно, уже нигде не найти, да и по каким приметам искать то, что растаяло однажды в морозном сумраке, что навсегда исчезло из равнодушной реальности, что теперь могут видеть лишь изумрудные ящерицы в песках да одинокие ястребы в небе? Сказано было только: всю ночь скакал он по ржи. Вряд ли земля помнит, как врезались в нее тяжелые подковы колючей темной ночью, потому что тысячи раз колосилась на поле другая рожь, гнулась доверчиво под ветром, покорно ложилась, срезанная острыми серпами. Так падала когда-то принцесса к его ногам, улыбалась презрительно, говорила страстно и настойчиво: "Ты меня сломал? Победил? Присвоил? Разве тебе по карману такая великолепная вещь, как я?"
На что Махмуд хриплым голосом ответил: "Я не приобретаю вещи. Я их краду".
А еще говорят, будто последним, что разглядели его умирающие глаза, были звезды, а вовсе не стремительные, расплывающиеся пятнами кустарников ночные пески. Чистое, нахальное, вечное сияние, которое невозможно украсть.
1.
Смерть отца стала облегчением. До сих пор меня повсюду преследовал призрак, облеченный высочайшей властью, убийственной властью насмешки и неверия, наделенный правом критиковать мои походку, прическу, выражение глаз, отношение к государству, семье и работе, мой завтрак, марку сигарет, привычку шаркать ногами, ставить мне в вину мое хроническое невезение, плохую погоду утром, хорошую - вечером, летом - жару, зимой - соответственно. Некуда было деться от упорного осуждающего взгляда этого призрака, негде было спрятаться от высокого человека с пустыми глазами, запертого судьбой в тесное стойло тоски и одиночества. Из милосердия, присущего Вселенной, нельзя было позволить такому человеку жить слишком долго, иначе бы под невообразимой тяжестью его недостатков просела почва, разошлись тектонические плиты, и мир потерял бы границы, порядки и формы. Не существовало спасения для того, кто, обладая способностью отрицать, вычитать, отбирать, не сумел справиться с переполнившей его горечью жизни, так и не научившись соглашаться.
Нет, ваше поганое величество, дрянное величавое создание, коронованное обитателями помоек, никогда не собирался я наследовать ваш несуразный угрюмый дом на окраине цивилизованных земель, куда раз в неделю отправляется дряхлый полуразвалившийся автобус. Нет, мой незаконный повелитель, старожил моих мыслей, червь моего сердца, трусливая свинья, бросившая мою нежную, печальную мать еще до моего рождения, никогда не хотел я становиться владельцем твоего необъятного состояния, которое ты, презренный вор, утащил, стянул, уволок, прикарманил, свез в свое грязное логово из разных углов широкого мира, чтобы широкий мир перестал страшить тебя и уместился в твоей норе. Ничтожный человек, ты пытался оправдать свою бессмысленную жизнь накопительством небывалых размахов; ты превратил себя в полудохлого дракона на груде краденого золота; мучительное желание спрятаться свело тебя, в конце концов, в могилу (отец, спи безмятежно, они не догонят тебя теперь, всадники на быстрых огнеглазых скакунах, кошмары ночных безлюдных улиц, мысли о нескончаемом ненастье души).
Но что я мог поделать, ведь он не предупредил меня ни о чем, не удосужился позвонить, не соизволил дойти до почты, чтобы прислать мне хотя бы два слова, два слова сочувствия, просьбы или доверия. Молчанием защищался он от меня, молчание возводило на пространстве между нами неприступные крепости, непроходимые лабиринты тишины, молчание выучилось на отличного архитектора и служило моему отцу верой и правдой, потому что мой отец платил чистой монетой: годы и годы ссыпало молчание себе в карман, позвякивая осенними днями и летними вечерами. Но что я мог поделать, получив однажды утром сухую телеграмму о том, что он умер, сделав меня наследником всего своего имущества?
Но что мне оставалось, если ни разу за всю жизнь я не был уверен в своем окончательном благополучии, если всякая прибыль, любая сколько-нибудь крупная сумма мгновенно испарялась в потоке ненасытных дней, если я был лишен опоры, измучен поисками работы, если за пять лет я не создал ни единой строчки, не произнес ни одного верного слова, не нашел ни одного стоящего занятия, и в этот-то момент я дождался от тебя решающего известия.
Я умер, сынок. Приезжай.
Я умер; оставляю тебе все свои неразрешимые задачи, неосуществимые желания, похороненные в затхлом воздухе огромного особняка, куда нормальные люди и за плату отказались бы войти. Оставляю тебе все эти продавленные кресла эпохи переселения народов, рассохшиеся столы и растрескавшиеся шкафы, пустые полки для книг, пыльные цветочные горшки, неисчислимое множество пепельниц, вазочек, бутылок, колпачков от ручек, а еще потерянные сны и вырванные из книжек строчки стихотворений.
Я разлюбил свои мечты, но предназначенное расставанье обещает встречу впереди.
Кого ты хотел обмануть, старый хрыч? Неужели можно хоть на минуту усомниться в твоей черствости, нетерпимости, душевной глухоте или в моей постыдной неспособности расстаться с тобой, вырвать тебя из памяти, как ты вырвал эти мятые страницы, откуда? Тайный дневник? Недописанный роман, недоделанная жизнь, несущественные заметки на полях?
Я поднимаюсь с деревянного шершавого пола, черт, ноги затекли, надо подойти к окну, что там погода, с утра обещали ясно, черти собачьи, невооруженным глазом видно, что гроза собирается, какого черта в этих метеоцентрах сидят одни кретины, Боже, как много бумаг, и все умещалось в твоей голове, а ты не мог выдержать этой ужасной пульсирующей боли, приходилось хватать первую попавшуюся бумажонку и записывать, записывать, скорей, пока мысли не разнесли череп, не превратили его в мелкую костную крошку, успеть бы, ах, успеть бы до грозы...
Что я делаю здесь, Господи, спаси и сохрани? Что влекло меня сюда, в глухомань, в беззвучие захламленных комнат, в предсмертные годы отца? Я описывал круги по его кабинету, подобно минутной стрелке, я хотел привыкнуть к ощущению абсолютной изолированности, исходящему от самых стен, мне надо было понять, какие слова перекатывал он по пустынному полю своего сознания, пока солнце переползало из утра в вечер, пока сентябрьские дожди пытались затопить его жилище, а вьюги - вымести из него остатки жизни снежными метлами. Как я могу пересечь эти улицы, вымощенные плитами молчания, где мне найти обходной путь, кого взять проводником в путешествие по царству одинокого упрямого старика? Ныне покойного, пусть земля ему будет пухом, пусть прекратятся его страдания, пусть простится ему бесконечно долгое время, которое он искалечил (потому что ты не умел жить и не хотел учиться).
Я не желал признавать, что, чем дольше я находился среди его вещей, чем глубже проникал в его быт, тем больше разрасталась моя обида, тем ярче разгоралась моя враждебность. Я не видел ни одной причины, оправдывающей его непомерное самолюбие, его авторитарную уверенность в собственной правоте; окружающая обстановка рассказывала мне только о медленном угасании человека, наполовину сошедшего с ума, добровольно заключившего себя в тюрьму порочной привязанности к вещам.
Но в сущности, обижаться мне следовало лишь на себя самого. Ведь это я никак не могу выбраться из-под власти мертвеца, ведь его дом - воплощение моей памяти, ведь это я не решаюсь выкинуть из головы даже самую маленькую деталь, даже самый незначительный разговор, и все стараюсь отыскать единственное доказательство того, что - когда-то, сейчас, когда-нибудь - ты любил меня. И эти беспорядочные записи, обрывающиеся на полуслове, клочки неоплаченных счетов, куски неотправленных писем, неосознанные и чуждые тебе истины; сплошное "нет, нет, нет!", ни намека, ни зацепки, ни надежды - ничего. И там, в других землях, тебе совершенно наплевать на то, что я, живой, здесь, роюсь в твоих бумагах, что я существую, что я приехал, что я хочу поговорить с тобой, утешить тебя, привести тебя обратно домой, закрыть тебе глаза и сложить руки на груди. Разве хоть один человек заслуживает такой смерти, какая досталась тебе?
Так, в темноте, которую ночь подряд не можешь заснуть, тяжело поворачиваешь голову на подушке, глубоко вздыхаешь, тянешься непослушной рукой к тумбочке, чтобы нащупать очки, медленно и аккуратно отрываешь тело от кровати, и тут мир исчезает, останавливается, солнце застывает, так и не завершив пути, луна откланивается и уплывает за кулисы, ночь выступает с финальным номером - вот, собственно, и все. И я опоздал, и никто не сможет теперь меня оправдать, никто не сможет избавить меня от невыносимого жжения в груди, никто не продиктует план дальнейших действий. Только и осталось, что разобраться с твоими бумагами.
2.
"...у аборигенов в обычае собираться кучками в убогой забегаловке и рассказывать друг другу глупые истории. Хозяин этого потрепанного заведения сам большой любитель почесать языком; чем еще заняться тому, кто изо дня в день волочит за собой груз бесцельного проживания времени? Мы с ним поняли друг друга с первого взгляда, но скучно тратиться на расшаркивания и признания. Я дослушал до конца лишь одну из его побасенок, исключительно из вежливости, так уж этому типчику хотелось показать мне, что его не проведешь, что меня несложно раскусить; мол, строишь из себя невесть какую загадочную натуру, а я-то знаю, где твоя собака зарыта. До всего докопался, все вынюхал, скользкая догадливая рыжая тварь. Слушай же, проникайся, плачь.
Говорят, долгие годы назад одна принцесса объявила, что будет принадлежать тому, кто приведет под ее балкон кобылу, которой на всем белом свете не сыщешь равных. Один среди многих, отличавшийся безрассудством, неистовством, дурным глазом и ловкими руками, ходок по крышам, житель темноты, презренный вор, поклялся, что жизнь положит, но лошадь эту добудет, потому что не было ему жизни с тех пор, как увидал он принцессу. А когда он украл кобылу, чьи глаза были подобны звездам, и привел ее под балкон принцессы, гордая девушка рассмеялась ему в лицо, сказав: не бывать тому, чтобы благородная наследница древних властителей вышла замуж за ходока по крышам, жителя темноты, презренного вора. Юноша, потерявший разум от горя, сел на кобылу и пустил ее вскачь; та давняя ночь выдалась ледяной, ветреной, звездной. Утром кобылу обнаружили на краю крутого обрыва, но всадника рядом с ней не оказалось. Одному из стрелков, что окружили лошадь на случай, если вор покажется, пот залил глаза, рука его дрогнула, и нечаянно выпущенная стрела попала в круп несчастному животному, измученному бешеной скачкой. Кобыла взвилась на дыбы и умчалась прочь так быстро, что нечего было и пытаться поймать ее.
А еще говорят, будто потом кобылу нашел какой-то крестьянин, и следующие долгие годы она покорно исполняла свой лошадиный долг: ходила под плугом, пахала поле.
Не знаю, не знаю, почему я решил записать это".
3.
Кобыла пропала бесследно.
- А чего вы хотели? - разворчался смотритель дворцовой конюшни, когда ему растолковали, как было дело. - На вас бы скакали всю ночь напролет, без роздыху, а потом бы еще и стрелу в зад пустили. Вот я бы на вас поглядел тогда. А я сколько раз говорил: сторож у вас спивается по-тихому. Как я лишнюю чарочку пропущу, так я, значит, пьянь и распоследний песий выродок, а ему, значит, отдохнуть нужно после работы. Можно подумать, он трудится не покладая рук. Да у вас петухи раньше времени горланить начинают, потому что от его храпа просыпаются. А честному рабочему люду приходится очи свои с утра пораньше продирать и плестись гривы лошадкам вашим расчесывать, пока эта жирная туша почивать изволит. А потом на меня же бочку катят: как же ты, шакалово отродье, за лошадью-то не доглядел? А я что? У меня сто глаз, четыре уха? Или я какая другая непотребная тварь, что мне и спать, как человеку, вовсе не нужно? Вот кто непотребная тварь, так это сторож ваш, прости его Аллах. При такой охране лучшую лошадь из султанской конюшни увести - дунуть, плюнуть и поминай как звали. Чего гляделки-то на меня вылупил, хамло малолетнее? Думаешь, я больше и не умею ничего, только трепаться попусту да на прочих всех напраслину возводить?
Конюший, к которому обращался старик, благоразумно промолчал и принялся рыться в бесчисленных карманах своих видавших виды штанов. В конюшне стояла густая послеобеденная тишина, пахло сеном и навозом, лошади в стойлах изредка фыркали и переступали с ноги на ногу; конюший хмыкнул, напустил на себя подобающий таинственный вид и откуда-то из недр своего одеяния выудил непочатую бутылку вина. Если таким образом он рассчитывал задобрить смотрителя, то этот хитрый план сработал мгновенно: лицо его собеседника оживилось, взгляд потеплел, а голос стал звучать распевно и ласково.
- А что это у тебя там такое, парень? Никак, в погребах припасался недавно? А вот я расскажу начальнику дворцовой стражи, он тебе уши-то пообрывает.
Конюший, не обращая никакого внимания на угрозы старого ябедника, снова запустил руку в шаровары. Следующими Божий свет увидели две треснутые глиняные чашки.
- Или оставить тебя так пока? - протянул смотритель и глубокомысленно почесал затылок. Мальчик разлил вино, подал одну чашку смотрителю и устроился на полу, привалившись спиной к дверце стойла. Некоторое время никто не нарушал молчания, потом конюший начал изображать из себя человека, который усиленно старается припомнить что-то очень важное, но нужная мысль каждый раз срывается с крючка.
- Кстати...
- Чего тебе? - поинтересовался смотритель.
- Да вот, хотел спросить...
- Хотел - спрашивай. Небось, опять какая-нибудь неведомая чушь в голову взбрела?
- Ну...
- Да погоняй уже в хвост и в гриву, шайтан тебя забери! - рассердился смотритель. - Я тебе кто - анатолийский кудесник, чтобы мысли читать?
Мальчик перестал вертеть чашку в руках и решился.
- Да насчет суматохи этой - когда все еще на ушах стояли, а ногами по воздуху молотили? Ну, ты говоришь, увели кобылу -- это ведь из-за нее султан грозился, что каждый час, пока ее не найдут, будет головы дворцовой охране срубать? А потом головы остались на плечах, народ спустился с небес на землю, а кобыла удрала восвояси? Еще Мухаммад слинял тогда.
- Кто слинял?
- Ну, Мухаммад. Такой, маленький, бесполезный: все боялся, что ему копытом по голове достанется. Чуть лошадь мордой дернет - его уже как ветром сдуло. Трус и дурак, каких мало. Ничего в конях не смыслил, а туда же...
Старик задумался.
- А, припоминаю. Точно, был такой дурень, гроша ломаного не стоил. Шарахался от чего ни попадя. Мелкий и бесполезный, да? - взгляд старика туманился, и проплывали далекие дни перед его взглядом, и туманы времени расползались от его взгляда. - Да, помню его. Черноглазенький такой. Весь зареванный, у городской стены.
- Вот! - оживился конюший и взмахнул рукой, пролив на пол добрую половину вина из своей посудины, чем вызвал неодобрительное кряхтение собеседника. Конюший нетерпеливо мотнул головой и продолжил горячо и взволнованно: - Он был тот еще плакса и враль. Все какие-то глупости молол: то ему солнца не хватало, то воздуха, то любви, то в сене спать неудобно, то человеком быть не хочется.
- Это можно понять.
- Нет, нельзя этого понять! Нельзя понять идиота, который говорить толком не умеет; застынет с ведром в руках посреди конюшни, уставится в одну точку, а когда его толкнут и обругают сгоряча, посмотрит на тебя шайтановыми глазищами в тоске и недоумении...
- Соскучился по нему?
- Не болтай, чего не знаешь! Думаешь, мы с ним друзья такие были? Да он даже, как меня зовут, не знал.
- Да, но тебе-то его имя известно.
Мальчик резко вскочил на ноги.
- Ты, старый...
- ...и догадливый слизняк, - кивнул смотритель. - Точно, юноша. Сядь, выпей, полегчает. Все равно не о том говорим, о чем ты спросить хотел. Про остальное можно до поры и помолчать. Пить - не стойла вычищать, не кисни. Знаю ли я, какое недостойное отродье пустыни украло лучшую лошадь на всем белом свете и почему Аллаху в ту ночь случилось вздремнуть и недоглядеть за своими малыми детками? Может статься, знаю. Или не знаю, да сам придумал.
(В конце концов, был ли мальчик, была ли потерявшаяся в моих снах конюшня, заливал ли ее торжественный солнечный свет, плясал ли ходок по крышам, неудачливый конокрад, под мою дудку или же ты задал этот ритм? Нет смысла спрашивать мертвых).
И снова говорят: не прожить по нынешним временам на божьем корме небесных птичек. И думать нельзя о том, чтобы обрести счастье и душевный покой, если пусты твои руки и шкафы. Женщины торгуют телом, священники - душой, а конокрады - крадеными лошадьми.
- Да нет же! - рассмеялся смотритель. - Вовсе не деньги были ему нужны, ты не думай этого, не думай, что не осталось нам причин жить, еще не все их выкупили глупые люди. Послушай меня, мальчик, этот сумасбродный юнец находился во власти одной простой идеи, одна нелепая мысль металась в его голове, одно забавное стремление заставляло его передвигаться по спящей земле. Но об этом знает лишь владычица его смерти, тоненькая принцесса в белых одеждах, сердце его и душа, маленькая лучезарная девочка, последняя его боль и надежда.
- Влюбился? - вскричал конюший. Он был безгранично изумлен и обижен тем, что непонятные ему чувства побудили презренного вора, жителя темноты, украсть кобылу, чьи глаза были подобны звездам, кобылу, на которой пристало ездить богам, кобылу, за которую не жаль отдать целое царство, мечту, которую невозможно вернуть. - Прикажешь мне поверить в эту чушь? Думаешь, он был способен на что-нибудь, кроме воровства? Не мог он отказаться от такой кучи денег. Ради чего он, по-твоему, жил?
- Знаешь, юноша, - задумчиво произнес смотритель, - ты еще не стал большим кретином. Пока что ты кретин средних размеров и не вникаешь в то, что на свете все - чушь и блажь. И ни одной живой твари не дано судить правильно о другой живой твари. А также живые твари ни шайтана не смыслят в том, почему они живут и как они должны жить. И тот парень, понятное дело, не смыслил. Взять тебя. Ты, к примеру, живая тварь, полагающая, что нет лучше того ощущения, которое дает яростная скачка по неохватным просторам пустыни. Ибо каждый раз ты чувствуешь, что тебя вот-вот вышвырнет из седла, поднимет высоко в воздух, и понесет над горами, долами и селами, вольной птице сродни. Вот она, вот она, желанная и необходимая свобода, данная человеку. Но каждый раз, когда лошадь останавливается, глупый юноша, ты почему-то по-прежнему в седле, весь дрожишь и чуешь, будто некто могущественный и злобный вытряс из тебя душу, положил ее в рот, с хрустом перемолол острыми зубами, короче, сожрал целиком, скотина такая, облизнулся - и не подумал подавиться, и ничего ему в горле поперек не встало, и спал он на мягкой подушке сладко и крепко. Ну, чуял?
- Нет, - шепнул мальчик. Смотритель усмехнулся:
- Ну да, то-то тебя теперь и колошматит, что не чуял никогда. Мухаммад, говоришь, был трусом? А сам-то ничего не боишься?
- Нет!
- И душу потерять не боишься? Ну, это ты зря, братец. Молодец, про которого мы тут толкуем, спекся, потому как тоже ничего не боялся. И то правда, что терять ему было нечего... Видать, с рождения был гол как сокол.
- Это-то он исправил, - буркнул конюший и залпом опрокинул в себя остатки вина. Громадный вороной жеребец за его спиной, всхрапнув, вскинул голову. Старик вздохнул.
- Когда у тебя внутри хоть шаром покати, исправляй это за-ради Божьей милости, помирать будешь, авось исправишь.
(Та маленькая печальная девочка теперь обречена. Будет помирать, авось исправит).
Возьмем принцессу, с чьей легкой ручки началась вся эта буча. Слыхал, она недавно выскочила замуж. Тебе никто новости на хвосте не приносит?
Мальчик фыркнул.
- Я этими глупостями не интересуюсь.
- Напрасно ты так, братец. Ничего, у всех проходит. Девочка, как болтают, краше всех размалеванных куриц до самого океана, и пара-тройка знатоков сомневаются, есть ли за океаном какая-нибудь такая, которая сможет эту красоту неописанную затмить. Так вот, кажется, ее сбагрили начальнику дворцовой стражи. Нашу гориллу на этой должности представь себе. Чего тебя корежит-то? Представил? Ну, а теперь рядом с этакой образиной - хрупкую тоненькую принцессу, боль моего сердца, отраву моих глаз, плод моего воображения. А до начальника нечистой силы к принцессе, бывало, заезжали женихи с разных берегов мирового океана, только всем она давала от ворот поворот, глупая была, как вот ты сейчас, мой нежданный запоздалый слушатель, и замуж ни в какую не хотела. Упрется, как необъезженная лошадь, и сладу с ней нет.
- А чего бы ей замуж-то не хотеть?
- А тебе чего б не поумнеть?
Мальчик пожал плечами, извлек из своих на удивление практичных штанов кусок сахару, обернулся и протянул его вороному. Тот скосился сначала презрительно, но потом решил снизойти до угощения и благодарно ткнулся в худое плечо конюшего.
- И? - спросил конюший, не поворачивая головы.
- И она заявила, что руку свою отдаст исключительно тому идиоту, кто из соседнего царства приведет под ее балкон кобылу, которой на всем белом свете равных не сыскать. Тут долго гадать не надо было. Разве можно спрятать от солнца такое совершенство, разве в человеческих силах схоронить от чужих жадных глаз такую красоту? Да ты и сам должен бы помнить: мол, скрывает султан в своих конюшнях диво дивное, чудо чудное, мол, родословная у этой кобылы длиннее, чем у хозяина, и стоит она ровно половины всех султановых владений. В граммах. Кстати сказать, наш правитель, не будь дурак, не стал держать ее отдельно от обычных лошадок, украшать ее стойло драгоценными каменьями и прочей всякой ерундой, да только как же было не отличить ее среди такого худородного скота? - смотритель обвел рукой пространство, постепенно покоряющееся закату; на дощатый пол наступает сумрак, он охватывает деревянные перегородки, он поглощает засыпающий царский табун, он крадет очертания реального мира, он кладет глубокие тени на лицо старика, но тот не сдается и продолжает:
- А потом этот парень выплывает откуда-то из нижних слоев моего тревожного, лихорадочного сновидения и уводит лучшую на всем белом свете кобылу. Как два пальца. Прямо из-под носа у нашего повелителя, хозяина пожаров и голода, побратима войны и несчастья. Сечешь?
- Да, да, - рассеянно пробормотал мальчик, гладя вороного по морде.
- Оторвись от скотинки и слушай, когда с тобой старые и умные разговаривают. По земле ходят слухи, что маленькая, тоненькая девочка увидела под своим балконом краденую лошадь, но все равно ничего не заладилось у бедных глупеньких деток, и пришлось тому малому поворачивать оглобли, потому что не бывать тому, чтобы благородная наследница древних властителей отдала свою руку человеку с дурным глазом, ходоку по крышам. Так-то, юноша. А что дальше случается с людьми, у которых внутри пустота и ветер, всякой вшивой собаке известно.
- А Мухаммад?
- А что Мухаммад? Он теперь сам собой распоряжается, и ни один смотритель дворцовой конюшни не в состоянии запороть его до смерти. Гуляет твой Мухаммад далеко отсюда, и жир себе на боках нагуливает. Ну, или наоборот - теряет.
Мальчик вздернул голову, точно пришпоренный жеребец.
- Без разницы. Он поступил плохо!
- Меня можешь не убеждать. Я совершенно равнодушен к его поступку. Это тебе он почему-то покоя не дает, хотя ясно ж, почему. Нет, братец мой, если ты сей же момент заберешься на спину этого черного послушного животного и ускачешь из нашего царства пожара и скорби...а я что? Я пьяная непотребная тварь, которой и выспаться иногда не повредит. У меня, кстати сказать, большое подозрение, что сам Аллах в небесах не будет тратить на тебя свое время и думать о том, плохо или хорошо ты поступил. Впрочем, ты пока никак не поступил. Но опять же, мое дело - сторона.
- А что бы тебе самому так не сделать? - огрызнулся мальчик и уставился в пол.
- Ты сколько лет возле лошадей ошиваешься?
- Семь...восемь, не помню.
- А я тридцать семь или восемь. Куда мне деться от этого места? Я привязал себя к нему. Я добровольно подчинился хозяину войны и пожаров. Я весь во власти заходящего солнца, это я - в плену закатного мира.
(Мой добрый, милосердный отец, как же ты допустил это? Как же ты не доглядел, не додумал: случилась война, она всегда случается у людей, султан проигрывает и отступает в глубь страны, выжигая за собой деревни, посевы, леса, языки пламени лижут небо, а враг настигает, в гневе и досаде опустошает то, что не успел дожечь наш справедливый властелин. И вот султан останавливается на дворе у какого-то человека, в нашей истории это безымянный персонаж (постойте, это ж я), а у того кобыла родила недавно жеребеночка. И он скакал по двору, смешной такой, неуклюжий, еще глаза у него, точно звезды, и не скроешь ты его от солнца, и не спрячешь ты его от беспощадных глаз царя, и не спасешь, потому что опоздал ты уже всех спасти, жена твоя мертва, и дочь твоя мертва, тоскуй, броди среди дымящихся развалин, бросайся вслед за султановым войском, только в голосе твоем отныне трещать далеким и бесконечным пожарам, только таскать тебе за собою огонь и жирный дым, только всегда тебе теперь бросаться под ноги великолепного царского жеребца, хвататься за стремя и впиваться взглядом в безразличное лицо царя. И так вы застыли посреди шумной пестрой столицы, которая празднует неожиданную победу своего государя, собравшего кучку отчаянных мальчишек и наголову разбившего крепкую, дисциплинированную, хорошо вооруженную армию противника).
Мальчик помотал головой, и рыжие языки попрятались по углам конюшни.
- Чего на месте-то расселся, дубина? Смотри, кретин, ночь на дворе, а ты тут дурью маешься! Ну, живо, лошадей поить кто будет? Пошел, пошел! Одна нога здесь, другую уже на первую попавшуюся лошадь должен был закинуть! А я старый человек, мне вздремнуть охота.
Смотритель с трудом поднялся и направился к выходу, даже не дав мальчику пинка на прощанье.
- А что ты делал до войны? - требовательно спросил конюший.
Старик, не останавливаясь, бросил через плечо:
- Не твоего ума забота. Что я делал, что я делал... Пойду, со сторожем потолкую, не все же со всякой рванью малолетней трепаться да рассусоливать.
Мальчик неотрывно смотрел ему вслед; угрюмый огонь в глазах, за душой - ничего: ни в прошлом, ни в настоящем.
4.
Я пробрался в спальню принцессы незамеченным. Сомнению не было места: я умею стать тенью человека, вообразившего, что он стал моей, но в итоге гоняющегося за зыбким призраком себя самого. В самый яркий час дня я умею найти кромешный мрак и нырнуть в него, подобно рыбе, что уходит в неизмеримую глубину омута. Мои преследователи пытаются отыскать меня по звуку моих шагов, но неизменно натыкаются друг на друга. Мне доступны самые укромные углы этого мира; все, что сумел накопить старый маразматик за тысячи лет своей благостной дремы, рано или поздно становится моим, все его сокровища и позор, часы отдыха и бремя существования, золото, картины, тонкие ткани, запахи сена, предчувствия грозы, женские слезы, жемчужные дожди и мертвая стынь, - все становится моим, ибо всякая вещь на свете должна иметь владельца, так почему бы мне не быть им? Вот и спальню этой хрупкой девочки я бы с удовольствием забрал, так много здесь красивых предметов: старинные вазы, увядающие цветы, бархатные кушетки, шелковые подушки, пыльная бахрома одиноких лет, печальные зеркала, в одном из которых отразился я, возник внезапно и театрально, и она перестала расчесывать свои густые черные волосы, медленно опустила руку, положила гребень, но не обернулась, ловила взгляд моих зеркальных глаз, хотела проникнуть в суть отражения, понять мои ненасытные желания, разделить со мной хоть одну неутолимую страсть. И она спросила у зеркала: "Кто ты? И что за дело у тебя в моих покоях?" Отражению не следовало говорить с ней, это нарушило бы положенный от века порядок, это противоречило моим собственным планам и условиям договора. Но стоило ей поймать взгляд моих зеркальных глаз, и мои ноги (по эту сторону зеркала) вросли в немыслимые сплетения ковра, и золотая нить превратилась в золотую цепь, и воздух стал туманом, и не было сил сдвинуться с места, и не было смысла отводить глаза. "Ведь это может и наскучить мне, в конце концов. Я не люблю тишины. Лучше я позову стражу, пусть ее крики прогонят тишину из комнаты". Но нет, тоненькая девочка не могла отпустить меня так просто, ведь любопытство уже прокралось в нее, и любопытство связало ее так крепко, как не смогла бы и самая прочная веревка. Я стоял и уговаривал себя: "Что же ты? Тебе всего-то нужно сейчас оглушить ее, связать, сунуть в рот кляп, закинуть на плечо, дотащить до лошади, а потом скакать - быстрее, прочь от проклятых зеркал, прочь из этой комнаты тысячи бесов, обгоняя ветер, рассвет, собственную тень - доставить по назначению и получить то, что причитается мне за проделанную работу, а причитается немало, ибо неблагодарное это занятие - красть людей, вытаптывать ухоженные поля их жизней. Только шаг, только шажок вперед, только протянуть руку, только посмотреть в другую сторону, только выйти победителем, как всегда выходишь, ведь ничего не стоит одолеть эту маленькую бледную девочку, в которой столько нечеловеческой силы... Прощайте, моя госпожа знаменитая, сколько видело небо мертвых глаз, все - Ваши жертвы, Ваша милость, такая малость - умереть за Вас..." А ее терпение иссякало, и море ее спокойствия начинало волноваться, ведь я высился посреди роскошно обставленной комнаты, подобно башне, что вот-вот рухнет, я дрожал, подобно стреле, что вот-вот сорвется с тетивы, я весь был - хаос, я весь был - угроза, она прочитала это в моих зеркальных глазах и поняла, насколько я опасен, но кто бы спас ее в тот миг от ее собственных мыслей? Хрупкая моя девочка, сердце мое, владычица моей смерти, госпожа в белых одеждах, почему ты не захотела спасти меня?
Ей стоило сказать: "Стой", и я остановился, стоило подняться и повернуться ко мне настоящему, и жизнь, к которой я привык и которую считал достойной проживания, превратилась в пустую тянучку дней. "Вот так. Очень хорошо. Теперь можешь притвориться, что ты вежливый и благовоспитанный молодой человек, и назвать свое имя". Чей это был голос, кто посмел заговорить с ней, кто не побоялся осквернить воздух, окружавший ее, кто взбаламутил своим присутствием мирные воды ее существования? "Меня зовут Махмуд, госпожа". "Я приняла это к сведению, хоть ты мне совершенно неинтересен. Оцени мою учтивость. Жду ответной любезности: что же все-таки тебе здесь понадобилось?" "Ты, госпожа". "Как скучно. Я нужна всякому, кто приходит в этот дворец. Разве что обычно нуждающиеся во мне не вламываются в мою спальню глухой ночью. Но что-то должно меняться, пожалуй, ты прав". "За тебя дали хорошую цену, госпожа". Принцессу это не удивило, и выражение скуки не ушло из ее глаз. "Ну что ж, и этого можно было ожидать. Хотя, признаться, я думала, что ты еще один жених. Впрочем, это лишь мое тщеславие или страх. С недавних пор я воображаю, что каждый мужчина на наших землях до самого океана хочет на мне жениться". "Я хочу". Едва вымолвив это, я проклял себя, но кто из людей способен повелевать дождями или останавливать рост волос? Ты не изменилась в лице, тебе были безразличны мои слова, только моя угрюмая решимость и, может, запах пустыни, который я принес с собой из неведомого тебе мира, заставили тебя молчать чуть дольше и вглядываться в глубину омута, которым я был, чуть внимательнее. "В самом деле? И ты знаешь, что для этого требуется?" "Нет, госпожа". "Странно, я думала, в этой стране не осталось даже лисьей норы, в которой бы не знали о моих условиях. Ну, раз так... Все проще простого. Приведешь мне лучшую кобылу из конюшен соседнего султана, выйду за тебя замуж". Вдруг она широко зевнула и потянулась. А я уже прикипел к тебе, принцесса, но все еще думал, что это пройдет, что власть твоя надо мной неустойчива и иллюзорна, что вот сейчас я достану, наконец, веревку, и вернусь к моим заказчикам, и, ухватив свою душу за шиворот, верну ее на место, и вспомню, кем мне суждено быть. Но мое подлое отражение уже стояло на коленях, а я лишь начал опускаться на пол, мой бессердечный зеркальный брат уже открыл рот, чтобы нести околесицу и давать какие-то бессвязные обещания, а я не успел даже собраться с мыслями; все эти фразы толкались в моем мозгу, им было тесно, они не помещались на языке и выскакивали из меня в оборванном и нелицеприятном виде, но ты не вслушивалась, просто стояла и смотрела на меня сверху вниз расширившимися глазами, и что-то сломалось в тебе, по какой-то из колонн, поддерживавших стройное здание твоей неприступности и надменности, пошла глубокая трещина, и вся конструкция оказалась шаткой, плохо сбалансированной, и ты упала рядом со мной, и глаза твои засияли, как звезды.
(А я говорил: маленькая лучезарная девочка, последняя моя боль и надежда, моя белоликая госпожа, как прекрасна ты в этих печальных зеркалах. Ты потерялась в переплетении одинаковых коридоров, а я могу спасти тебя, я знаю, где заканчиваются зеркальные пути, я в силах распознать обман, потому что я сам нечист на руку. Если ты хочешь сыграть со мной, что ж, давай сыграем. Если ты хочешь, чтобы я привел кобылу под твой балкон, я согласен, хоть целый табун кобыл я приведу тебе, только смотри на меня, только не отнимай у меня своего сияния, ты держишь мою смерть на своей маленькой ладони, тоненькая моя девочка, душа моя. Как устала ты, принцесса, от всех этих взглядов, которые лениво скользят по тебе, как по роскошному ковру, выставленному на продажу, как устала ты быть бесценным экспонатом в музее власти твоего отца! Кто услышит твою жалобу, кто избавит тебя от этой муки, кто принесет тебе облегчение, от кого веет прохладой в раскаленной ночи? Слушай меня, девочка моя, проникайся, плачь).
А ты встала на колени (так же, как я) и слушала меня (так, как я просил), и в твоих глазах плясала радость, а в твоем сердце расцветало ликование, потому что от меня пахло пустыней, а ветры пустыни делают человека шальным и пьяным, ветры пустыни приказывают человеку радоваться и ликовать, ветры пустыни говорят человеку, что в его будущем нет места сожалению. Я не помню, принцесса, что ты отвечала мне. Нельзя запоминать слова, которые поглотило молчание, нельзя знать о желаниях, которые не сбылись.
Дальше я помню, как скакал по безлюдной земле, как мой конь шатался подо мной, как я шел вдоль бесконечной белой стены и думал, за что же можно уцепиться, как же можно защититься, как сбросить с себя цепи этого золотого наваждения; но и чудовищная моя гордыня все росла во мне, ведь это я, я украду кобылу, которую невозможно украсть, я - человек, к чьим ногам брошены самые лучшие вещи мира. Звезды освещали мне дорогу тоскливым бледным светом, ветры пустыни успели заворожить и меня, я ступал по уснувшему песку и представлял, как вернусь к тебе, ведя под уздцы кобылу, которой равных не сыскать, и твои глаза потемнеют, потеряют свои зеркальные свойства, ты засмеешься и вернешь мне право владения собственной смертью. Но так не случилось, принцесса, так не могло случиться.
Случилось столкновение с тем человеком. Я уже крался по ровному земляному полу конюшни, уже сжимал рукоять кинжала на случай, если нагрянет стража (хотя никто не вырастал передо мною из сумрака, тишина разлилась в ночи), когда тот высокий человек окликнул меня, голос его вынырнул из него, потому что и он был омутом, и его лица было не различить в темноте. "Ты кобылу красть пришел?" Я застыл на месте, решение долго не приходило ко мне, и он успел еще произнести насмешливо: "Ах ты...негодяй", но в ту же секунду оказался прижат к дверце ближайшего стойла, и я приставил кинжал к его горлу. Лошадь внутри метнулась к стене, забила копытами. "Спокойно, - выдавил он, - эта животинка пуглива, как твоя совесть. Некоторые уверяют, что лучше кобылы на всем белом свете не сыскать, но они глупцы, не разбираются в том, о чем судачат". Я навалился на него всем телом, пробормотал: "Это - она?" "Она, она, добрый человек. Кому и быть, как не ей. Да ты глаз-то не жалей, посмотри как следует". Я бросил быстрый взгляд на кобылу. Мой пленник не врал. "Ты тут сторож?" "Да как тебе объяснить... Считается, что я сторож своему народу, но слыхал я недавно, шепоток проходил, будто сторож из меня никудышный". "Правду говорят. Лошадь я заберу, а тебя, вероятно, придется убить". "Сделай милость. Слушай, пока еще не убил, можно вопрос: а она тебе зачем?" "Много будешь знать..." "А, понял, понял. Это все из-за прекрасных глаз той девочки, соседа моего дочки? Это той особы, которая душу из тебя вытянет да косточки выплюнет? И такой шепоток слыхал". "А не слишком ли у тебя уши большие, дед?" "И не говори. Сам мучаюсь. Уж который год голоса слышу. И огонь гудит. Люди кричат в огне. У тебя ничего такого не бывает?" "Заткнись". "Молчу, молчу. И что моя лошадка покоя никому не дает? С цепи вы сорвались, что ли? Молодые да ранние... Кобыла как кобыла. Четыре ноги, грива и хвост. И принцесса твоя - мясо, кости, кожа. Чего в нее влюбляться?" "Заткнись!" "Да не переживай ты так. Бери себе эту кобылу. Мне она даром не нужна. А потом и девицу прихватишь". И тут он рассмеялся: звук его смеха раскатился по всем углам, добрался до потолка и спугнул парочку бесов, дремавшую на потолочной балке. "Скажи мне...вот что: ты и вправду хочешь взять в жены девушку, которая толкает тебя на преступления во имя какой-то там великой любви? И правда думаешь, что это дельная затея? Ты напоминаешь мне кое-кого. Жил как-то человек, который верил, что жить можно задарма, землю засевать пожарами, лошадей поить кровью. Только недолго жил-то. Раз - и скопытился. Я теперь за него". "Что ты несешь?" "Что подобрал, то и несу. За что купил, за то и продаю. Кобылу-то берешь?" "Дед, ты что, совсем из ума выжил?" "Давным-давно. Ладно, у меня тут работы по горло...игрушку-то свою спрячь, кстати говоря...сам понимаешь, казнить, миловать, туда-сюда, так что вали уже, любезный, дай мне хоть помереть как человеку. Выспаться-то мне уже никогда не светит, но хоть так". Я хотел сказать ему, принцесса...нет, ничего.
Что было потом, я, признаться, не запомнил. Перед глазами у меня все время что-то плясало, какое-то противное, мелкое, пакостное, смутная мысль, и, кажется, мы еще раз говорили с тобой, но, убей меня, принцесса, вспомнить не могу. Я знаю, что хотел увезти тебя так далеко, чтобы забыли искать, но что же помешало мне? Что произошло, мое сердце, почему моя смерть не вернулась ко мне, почему я до сих пор отражаюсь в твоих глазах, словно ты смотришь сквозь меня и не видишь, не видишь меня, живого, ведь я здесь, девочка моя, посмотри, посмотри на меня...
Что я хотел получить? Счастье? Оно у меня было. Звенеть крышами, говорить с луной, холодная тень мечется по опустевшим улицам - разве снилось мне другое счастье? Почему я чувствовал себя жалким, никчемным и разбитым? Потому что сделка не состоялась? Чушь и блажь. Я обманул стольких людей, я и шайтана мог обмануть, так откуда же пришло ощущение страшного удара, что раздробил мне кости, раздавил глаза и обратил внутренности в кашу? Откуда взялась эта тяжесть? Как мне жить с ней под одним небом? Ответь мне, госпожа.
Я помню ощущение неимоверной усталости, кобыла часто останавливалась и тянулась к траве, наверняка она была измотана, как и я, но каждый раз что-то словно толкало ее вперед, и она продолжала идти. Я не мог тратить силы на то, чтобы управлять ее движением, и она брела по бездорожью, предоставленная самой себе. Остановилась она на краю большого поля, засеянного рожью. Большого...? Оно раскидывалось во все стороны, насколько хватало глаз, оно стремилось к ночному небу, усыпанному звездами, оно распахивалось навстречу ветру, гулявшему по этим невообразимым просторам.
А я потерял власть над тобой, госпожа, ты забрала у меня все, что мне когда-либо было нужно, и моя смерть украшает сейчас твою спальню.
Что-то просвистело во влажном воздухе; кобыла взбрыкнула и понеслась прямо в шепчущие объятия ржи. Я крепче схватил поводья, но она словно взбесилась: она не слушалась меня, в какую бы сторону я ни тянул; и я совсем потерял способность соображать, земля и небо слились, мир перестал быть скоплением вещей, он ужаснул меня своей нераздельностью и бесхозностью, звезды завертелись в кошмарной пляске, и я привстал на стременах и принялся нахлестывать замученную лошадь. Она помчалась еще быстрее, и это было моим спасением, моим оправданием, моим побегом, но я не мог убежать от тебя, госпожа, не мог спастись от твоих печальных зеркал, ты стала рожью, и небом, и кобылой, и я не мог понять, что это теплое у меня на лице, а потом я бросил поводья.
5.
Однажды в конюшню заглянул высокий человек, повертел головой в разные стороны, нацелился на стойло, в котором Мухаммад пытался помыть лучшую султанову кобылу, и подошел понаблюдать за процессом. Сперва Мухаммад не обратил на него внимания, но проходили минуты, а незнакомец стоял и смотрел все так же пристально, изучающе. Мальчик занервничал, заторопился, движения его утратили точность, и вскоре он опрокинул на себя ведро с водой. Пришелец нагло и вызывающе рассмеялся. Мухаммада взяла обида.
- Чего уставился? - зло крикнул он.
Конюшню мгновенно затопило тишиной: прекратилась беготня по узкому проходу между стойлами, порвались нити негромких разговоров, всякий звук пропал из воздуха, все взгляды устремились на высокого мужчину, в удивлении поднявшего брови. Только лошади не проявили никакого интереса к произошедшему.
- Уже и посмотреть на тебя нельзя?
Люди, застывшие на месте, вспомнили о том, что у них множество срочных дел, и заметались по конюшне с удвоенной энергией.
- А чего высматриваешь? Я что, заморская диковина, чтобы на меня глазеть?
- Ох, прости, - широко улыбнулся незнакомец, - я не подумал, что ты будешь так переживать из-за чужого взгляда. Как назвали тебя родители, мальчик?
- А тебе что за печаль? - огрызнулся Мухаммад, подбирая ведро. - Шел бы ты...чуть лошадь из-за тебя не окатил...
- Ты полагаешь, она бы этого не пережила и издохла?
- Шутник шайтанов.
- Некоторые полагают, я с ними в родстве. Про меня постоянно какие-нибудь шепотки проносятся.
- Может, тебе только так кажется. Люди постоянно шепчут.
- Какой же ты мудрый мальчик, не называющий своего имени.
- Мухаммад.
- Что ж, имя как имя. А давно ты здесь работаешь, Мухаммад?
- Лет с восьми.
- А нравится тебе здесь, Мухаммад?
- Да что ты прицепился ко мне! - взвыл конюший. - Вон сколько народу без толку шляется, пойди, их повыспрашивай!
- Они неинтересные. А ты так-таки делом занят?
- Да уж побольше, чем некоторые.
- Неплохой ты человек, видать, - сообщил незнакомец. - Только неплохие люди могут так со мной разговаривать. Остальные испорчены. В них поселилась тревога, в них беспокойство пустило корни, они упорно ищут богатства вне себя. Но ты ведь не такой?
Мухаммад взглядом спросил у кобылы, знает ли она, с какого дерева свалился этот человек. Лошадь его взгляд проигнорировала.
- Многие почему-то полагают, - как ни в чем не бывало продолжал мужчина, - что если передо мной ходить на задних лапках, я внезапно возжелаю обеспечить их, их семьи и их потомков до седьмого колена. Как думаешь, есть у меня такое желание?
- Я вообще про тебя не думаю.
- И правильно делаешь. Вредно слишком много думать о других. Не привязывайся ни к чему - вот и вся твоя жалкая свобода. Не думай о других - вот и все твое ограниченное счастье. Так?
- Не знаю, - протянул Мухаммад. Все сказанное он пропустил мимо ушей, так как был слишком занят выдиранием колтуна из лошадиной гривы.
- Верно! Верно мыслишь! Нельзя утверждать: вот этот (и никакой другой!) образ жизни является правильным. Нельзя отрицать разнообразие, созданное Аллахом, невозможно свести людей к общему знаменателю. И как ты додумался до всего этого в столь раннем возрасте, Мухаммад?
- Ммм...
- Я счастлив тем, что в моей конюшне работает такой славный мальчик, как ты. Как я могу наградить тебя?
- Свали.
Незнакомец замолчал, с минуту вглядывался в Мухаммада, после чего повернулся и зашагал прочь. Мальчик не удержался и покрутил пальцем у виска. Потом-то ему объяснили, что тем утром он вел беседу с султаном.
(Я не сбегал. Нет. Я просто сидел там, на краю обрыва, и ждал. Они придут - и все решится само собой. Они знают, что делать. Они могут сказать, что я убийца, могут послать меня на казнь, могут простить меня или вышвырнуть на улицу, лишить работы и куска хлеба, в любом случае, им лучше знать, как поступить со мной. А я боюсь. Я жалкий, ничтожный трус, и я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Пусть решают за меня. Нет у меня никакой гордости - и никогда не было. Почему утром они не нашли меня на краю обрыва? Понятия не имею. До сих пор не имею ни малейшего понятия).
С султаном Мухаммад беседовал два раза в жизни. Правда, второй раз можно назвать беседой только с большой натяжкой. На закате того дня конюший почувствовал, что непрерывная работа вымотала его больше, чем обычно, и решил устроиться на ночлег в единственном пустом стойле, находившемся ближе к выходу.
(А снился мне, как сейчас помню, кинжал. Маленький такой кинжал с изумрудом в рукоятке, который я украл из спальни отца. Мне кажется, я не понимал, что творю. Просто он был таким красивым, и мне хотелось спрятать эту красоту, хотелось, чтобы я один мог любоваться этим камнем, хотелось спасти его, потому что жадный мир тянулся к нему, жадному миру непременно надо было окружить этот камень другими предметами, поместить его в условия изменяющегося времени, распространить над ним власть своих законов, а мне хотелось сотворить царство пустоты. Отец избил меня и выгнал из дому, и вот тогда меня подобрал смотритель дворцовой конюшни).
Мальчика разбудил глухой перестук копыт. Все ближе, ближе, совсем рядом, с грохотом посыпались с полок котлы на адской кухне, Аллах посмеялся над своими малыми детками, Мухаммад с трудом поднял тяжелые веки и вскрикнул, потому что кто-то больно вцепился ему в плечо, кто-то проорал ему в самое ухо:
- Живо за ним!
- Да как же...
- Молча!
Больше султан с Мухаммадом никогда не говорил, потому что с того момента им так и не довелось встретиться.
(И я следил за ним. Это было легко, потому что он и не думал прятаться, не знаю, почему. За ним должна была гнаться сотня стражников, но, кроме меня, никто не шел по его следу. Его должны были вздернуть на виселице или четвертовать, но он познакомился с другой смертью. Его вообще не должно было быть, и иногда я боюсь, что он мне всего-навсего приснился, но тогда и меня не должно быть, а я ведь существую. Кажется).
А еще потом нерадивый конюший упустил конокрада из виду, и все потому, что очень уж ему хотелось спать, а во сне он видел смотрителя, которого одним благодатным весенним вечером злостно подпоили.
(Он появился не пойми откуда, только что не было его, и я пытался задремать, и вот, пожалуйста, пополз по комнате мерзкий запах вина, а смотритель перешагнул через порог, а я натянул на голову лоскутки, которыми укрывался, но это не помогло, потому что смотритель был из тех людей, что видят тебя насквозь, и он знал, что я притворяюсь. Он упал на пол рядом с моей подстилкой и начал бормотать что-то, сначала я не мог разобрать ни слова, а потом ухо притерпелось к его невнятной речи и стало различать отдельные фразы, а потом подключился мозг и донес до меня смысл его тирады. Там было что-то про то, что надо уметь любить, надо учиться любить, но никто не хочет учиться. Все думают, что любовь - это как рожь, которую продают за полцены, но вот задуматься о том, как росла эта рожь, под какими ветрами шелестела, кто ухаживал за землей, мы не в состоянии, на это уже не хватает слабого нашего умишка. А ведь по-настоящему жив лишь тот, кто любит - не единственного человека рядом с собой, но также и себя, и свою жизнь, и мысли в своей голове, и людей на своем пути. Солнце выходит на небо не для одного человека, у Аллаха нет избранных, каждый дорог провидению, и мир - не совокупность вещей, но их слитность. А мы этого не понимаем. Каждый полоумный кретин хочет заграбастать солнце в свое безраздельное владение и недоумевает, как же так, почему же не получается. Всякому мнится, что любовь - оболочка, а не суть, поэтому мы и получаем подарочную упаковку вместо подарка. Впрочем, ты можешь меня и не слушать, потому что я так наклюкался...и вряд ли могу сообщить тебе хоть что-то, достойное внимания. Спи, братец. Завтра начнешь работать в конюшне).
Мухаммад ни слова из этой речи не понял, глаза у него слипались, звуки сливались в ровный гул, картинка мира теряла резкость, а когда он снова проснулся, смотритель куда-то исчез, перед ним простиралось огромное поле ржи (колосья шелестели под ночным ветром). Было холодно, но ужасно хотелось спать дальше, и мальчик, опасаясь уснуть на мерзлой земле, начал шарить руками вокруг себя, а, нащупав небольшой камешек, швырнул его в наступавшую тьму. Эти простые действия уводили Мухаммада все дальше от гибельного сна, и он продолжал кидать камни в темноту пространства, как вдруг из темноты пространства возникло нечто еще более темное, и камешек Мухаммада угодил прямо в этот плотный мрак.
(Я не знал. Я не мог и предположить, что в той одинокой ночи есть еще кто-то. Впереди меня стебли с тихим треском ложились под копыта кобылы, не имевшей себе равных, позади кобылы, не имевшей себе равных, мчался я по сломанным стеблям. Я бежал долго, сменялись фазы луны, мои внуки успели состариться и умереть, а я все бежал по проклятому полю, а оно все не кончалось. Потом я шагал по проклятому полю, стиснув зубы, а мелкий дождь противной моросью касался моего разгоряченного тела, а поле все не кончалось. Потом я дошагал дотуда, где кончились и поле, и земля под ногами, и там обнаружил кобылу, которая спокойно стояла на месте, и не было седока на ее спине. Я подобрался к ней, обхватил рукой ее шею, но мои колени подогнулись, пальцы заскользили по гладкой шерсти, я рухнул на мокрую траву, чувствуя, как в животе разливается тягучий холод. Я хотел свесить голову вниз и проверить, что там, внизу, но потом понял, что это бессмысленно. Я знал, что там, внизу. Далекая, далекая земля).
Нет, царские стражники не застали Мухаммада на краю того обрыва, он не остался сидеть около присмиревшей кобылы в ожидании своей участи, хотя, видит Аллах, он хотел остаться, хотел принять наказание, хотел ощутить бремя вины. Так же было, когда он повстречал смотрителя: весь зареванный, у городской стены, утративший землю под ногами и крышу над головой. "Чего ревешь? Хорош реветь. Оторвись от стены, она тебе не мать родная. Так, отлично. Ты чего здесь забыл?" "Меня выгнали..." "Из дома выгнали? Ну, это со всеми происходит, просто с тобой чуть раньше случилось. Да не реви ты! Вот ведь малолетняя сопливая идиотина. За что хоть погнали-то?" "Я кинжал у отца стянул". "Ого! Ну, ты так больше не делай, и все будет в порядке. И кончай плакаться-то. Пошли. Я тебе лошадку покажу". "Живую?" "Нет, выдуманную. Но красииивую. И сказку про нее расскажу. Пошли давай".
(Нет. Меня они на краю обрыва не нашли).
6.
Это я. Я блуждаю по тяжелой ржи, пальцы тянутся к колосьям, ноги мнут золотые стебли, а они клонятся наземь и лежат на земле неподвижные, сломленные. Впрочем, стойте, нет...верхушки колышутся под ветром, желтый цвет грязноватого оттенка становится солнечным блеском, рожь сияет и тянется вверх, к пасмурному небу. Я бреду, а рожь возносит свои стебли все выше, разгорается все ярче. Я падаю на колени, а она шумит и поет где-то надо мной, и ветер - быстрый, свирепый. Я поднимаю голову - в высоком небе отблески ржи. Так когда-то (глубокой ночью, в густом мраке) продирался через ледяной воздух всадник, нахлестывал в отчаянии тонконогую кобылу. К тому времени она уже обезумела от боли и бешеной скачки, не разбирала, куда несется. Рожь стонала, во все стороны разбрызгивались зерна, луна в страхе покинула небо. Всадник плакал, сам не замечая этого, а может, ветер слишком сильно бил в лицо, злой и морозный ветер (дышать невозможно - сил нет вдохнуть тугую колючую влагу). Взмыленная лошадь, храпя, уносила всадника все дальше, прокладывала широкий след во ржи, вытаптывала спелые колосья, разрывала грудью тьму и мороз. Большой неловкий человек бросил поводья, нагнулся к крутой лошадиной шее и обнял ее, пряча лицо в черной спутанной гриве. Его тоже потом не нашли на краю обрыва.
Но я нашел тебя. Ты спрятался за этой вереницей слов, но я сумел отыскать тебя. Ты затерялся в этом море ржи, которое не переплыть, не перейти, не перелететь, потому что весь мир в какой-то момент становится катящимися под ветром спелыми солнечными волнами, но я старался, и мои старания были вознаграждены.
Когда-то я был ребенком, и моим чувствам был доступен покой ясных дней, которые пахли свежескошенной травой; теперь эти дни мелькают перед глазами, как если бы я качался на качелях. Ты ведь тоже хотел вернуть тот неповторимый покой. Жизнь, которая самодостаточна. Жизнь, которая не нуждается в оправданиях. Жизнь, которой незнакомо понятие материальной пользы. Время, делающее тебя человеком. То, что невозможно украсть.