- ...Вставай, соня, - слышится мне голос моей матери, - все на свете проспишь.
Нехотя я поднимаюсь, одеваюсь, обуваюсь, и отправляюсь в нашу, местную церковь к заутрене. На улице тихо, морозно, светло. Снег почти вымерз и на тоненьком льду я несколько раз подскальзываюсь. Уже бьет колокол и я потарапливаюсь. Возле деревянной церковной ограды меня догоняет и присоединяется ко мне мой приятель Н., высокий, худой, сутулый, в сером драповом пальто, длинноволосый. В последнее время мы с ним увлеклись Церковью, посещаем службы, пытаемся петь на клиросе, крестимся, молимся.
- Ты знаешь, что я недавно у Толстого прочел? - спрашивает у меня Н. на ходу и сам же отвечает, - что крест, церковные купола, колокола - это всего лишь форма великой сущности, которая должна жить в душе у каждого человека.
- А я где-то читал, что вроде бы это Эртель сказал - говорю я, и еще более ускоряюсь. Н. шагает рядом, искоса смотрит на меня своими маленькими, голубенькими глазками, морщит свой большой, мужицкий нос и улыбается узкими губами.
- Нозишь, - наконец-таки произносит он, - какая разница кто сказал, главное по существу сказано. Я вот тут стихотвореньице написал, потом прочитаю, "Малиновый звон" назвал. Был такой город, Малин назывался, там колокола лили, и звон от них классный был, ну и вот, я и про этот звон написал, про Церковь белую.
- Молодец! - удивляюсь я, - а мне что-то не пишется, наверное, опять творческий кризис начался.
У церковных ворот мы с Н. останавливаемся, снимаем шляпы, крестимся и входим в церковь. Служба уже идет. В углу торгуют иконами, крестиками и прочей церковной утварью. Алтарь затворен, но в нем кто-то находится, на клиросе толпятся какие-то люди. В тонких, высоких, позолоченных чашах горят свечи и освещают иконы, святые надписи на стенах, росписи. Кое-где, на длинных металлических цепях, свисают лампады, в них не хватает масла и они чуть-чуть теплятся. Тяжело пахнет ладаном, человеческим потом и, какой-то особенной, церковной пылью. В полутемном зале стоят старухи, редкие старики и, еще более редкие, женщины - дети все молятся, крестятся.
Слабый старушечий голос читает:
- Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Господи устне мои отверзеши и уста моя возвестят хвалу твою.
Растворяются царские врата, и из алтаря выходит молоденький диакон в сиреневой ризе, он поворачивается спиной к залу, помахивает кадилом и возглашает:
- Миром Господу помолимся. Бог Господь! Хвалите, имя Господне, хвалите рабы Господа, Алилуйя, Алилуйя, Алилуйа.
Я подпеваю, крещусь и кланяюсь. Н. не отстает. Мы проходим на клирос, опять крестимся, кланяемся, здороваемся со всеми певчими и, в первую очередь, со старухой - регентом Параскевой. Хор, состоит в основном, из одних старух и нескольких, немолодых, женщин, одетых в черные платья, платки, есть и один старик - грек, приземистый, широкий, плотный, с седою головой и бородкою, с черными, круглыми глазами, в очках.
Параскева взмахивает своею высохшей, старушечьей рукой и хор поет:
Престарелый священник о.Никодим входит в алтарь и становится на колени:
- Милостию и щедротами и человеколюбием Единородного твоего Сына, - молит он, - с ним благословен еси, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
- Аминь, - протяжно поет хор
Диакон уходит в алтарь, затворяет за собою царские врата, и там произносит:
- Богородицу и Матерь света в песнях возвеличим.
Параскева открывает Псалтырь, что-то ищет в ней, находит, делает знак и одна из женщин тонким, пронзительным голосом поет:
- Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, (вступает хор), без истления Богословородшую, сущую Богородицу тя величаем.
Седой грек поет басом, приседает, натуживается, шея у него краснеет, щеки надуваются и он раскачивается из стороны в сторону: - Велич-а-а-ем, - ревет он, а у меня мурашки идут по коже, мне кажется, что я вот-вот заплачу.
Оглядываюсь на Н., тот стоит, смотрит в пол и изо всех сил пытается петь. И я тоже потихонечку начинаю подпевать, но совсем себя не слышу, слов почти не знаю и только шепчу что-то, лишь бы рот открывать. Ну, наконец-то, хор смолкает.
О.Никодим отворяет алтарь, выходит на клирос и сердито глядит на Параскеву.
- Вы что поете? - громко спрашивает он и тут же прикладывает ладонь к уху, чтоб лучше слышать.
- Как что? - тоже сердито отвечает Параскева, - то, что надо по богослужению, то и поем, а ты раззи не слышишь?
- Не знаю, не знаю, ничего не знаю, что происходит, - возмущается о.Никодим, - ничего не пойму, я из одного места читаю, а вы из другого поете.
Высокий, немного согнутый, в черной, широкой рясе, с большим, позолоченным крестом на груди, с седой бородой и лысый, он поворачивается и уходит в алтарь.
- Никто Бога уже не убоится, - вздыхает он в алтаре, - только одно и могут, что какое-нибудь пакостное сотворить.
- Глухой черт, замучил совсем, - злится Параскева, - сиди дома коли старый уже, коль не можешь уже службу служить, так нет туда же, лезет куда и все, позорится и нас позорит, что верующие скажут, а ну как архиепископу напишут, что тогда, всем достанется.
Тоже старая, но еще сильная и властная, самоуверенная Параскева осуждающе качает своею седою головой, сплевывает и крестится.
Молоденький диакон опять появляется из алтаря, дымит кадилом, кланяется и нараспев повторяет:
- Свят Господь Бог наш, свят Господь Бог наш.
Уходит, а хор вслед за ним:
- Всякое дыхание да хвалит Господа, хвалите Господа с небес, хвалите его в высших, тебе подобает песнь Богу.
Только что испивший церковного вина и сразу же подобревший, о.Никодим голосит в алтаре:
- Слава тебе, показавшему нам Свет! (а хор подхватывает),
- Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человечицех благоволение, хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный помилуй нас.
О.Никодим продолжает голосить:
- Яко Бог милости и щедрот, и человеколюбия еси, и тебе хвалу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и пристно и во веки веков, аминь.
И хор ответствует:
- Яко Бог милости. Аминь!
Я перевожу дыхание, опираюсь на стойку, становлюсь по удобнее, ноги дрожат, устали, нет сил стоять, кажется, что еще немного и я не выдержу, сяду.
О.Никодим произносит:
- Мир всем!
Хор тянет:
- И духови твоему.
И опять растворяются царские врата, диакон берет с престола и выносит обтянутую бархатом, тяжелую церковную книгу, поднимает ее над головою и торжественно проговаривает:
- Главы наша Господи преклоним.
Все крестятся, кланяются, а хор поет:
- Тебе Господи!
Диакон уходит. Царские врата затворяются.
На клирос взбегает, какая-то, маленькая, тощая женщина, в капроновой косынке, в красном байковом халате и в галошах на босу ногу. Она подскакивает к Параскеве и громко шепчет:
- Щас Мишка заезжал, сказал в универмаге платочки шелковые продаются, такие ж точно, как у Кузьминишны, помнишь?
Параскева оживляется:
- Да, помню конечно, че ж не помнить-то, - говорит она и оглядывается на хор, -надо ж брать, пока есть, а то ж их завтра днем с огнем не найдешь, разберут.
Хор тоже оживляется: старушки суетятся, развязывают свои потайные узелки, вынимают оттуда деньги, отдают их Параскеве, шепчутся, и только старик-грек молчит, не шевелится и презрительно смотрит вокруг. Н. ухмыляется, а я отворачиваюсь.
- Господи Святый, в вышних живый, и на смиренныя презираяй, и всевидящим оком твоим презираяй на всю тварь. Тебе приклонихом выю сердца и телесе, и молимся тебе..., и тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков, аминь! - бормочет в алтаре о.Никодим и вдруг замолкает, прислушивается.
Параскева поднимает палец и хор поет:
- Аминь.
О.Никодим трясет головою и дребезжащим старческим голосом почти кричит:
- Сын благословен Христос Бог наш , всегда, ныне и присно и вовеки веков, аминь.
- Слава и ныне, Господи помилуй, Господи помилуй, Благослови.
Хор смолкает. Старушки чихают,сморкаются... В зале кто-то натужно кашляет...
- Ну вот и почти все на сегодня, отмучились, - усмехается Параскева и пристально, строго смотрит на нас, - мы то, что, - опять усмехается она, - мы привычные, а вот мальчишки наши видать подустали, а, как, тяжело службу отстоять?
-Да нет, ничего, - отвечаю я, - не тяжело, наоборот интересно.
- Ну, ну, - морщится Параскева, - в ваши-то годы конечно, а нам тяжело приходится и ноги, и руки болят, все болит, попробуй здесь целый день побегать, особенно в праздники, народу тьма тьмущая, не продохнуть, Слава Богу пока еще кое-какое здоровье есть, Господь своею милостию не оставляет, вот и бегаешь.
И снова растворяются царские врата. Яркие солнечные лучи из алтарного окна падают в полутемный зал, по-видимому уж полдень, стало душно, жарко, какой-то дым поднимается к потолку, чем-то воняет, совсем нечем дышать.
Выходит о.Никодим и диакон выносит Святую Чашу с вином, и сразу же провозглашает:
- Со страхом Божием и верою приступите, - а затем передает чашу о.Никодиму и уходит.
Хор поет:
- Благословен Грядый во имя Господне, Бог Господь и явися нам.
Образовывается очередь: все идут к о.Никодиму причащаться, и я тоже становлюсь за кем-то, Н. вслед за мною. Через некоторое время я слышу, как над моею головою о.Никодим говорит:
- Причащается раб божий Честнаго и Святаго Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в жизнь Вечную, - и с этими словами он вкладывает маленькую ложечку с вином в мой раскрытый рот, я пью и отхожу к блюду с просфорами, беру одну, жую.
А хор тем временем поет:
- Тело Христово примите, Источника бессмертнаго вкусите.
Вино оказывается яблочным, а хлеб слишком пресный, черствый. С трудом глотаю, не зная, что делать, стою, чего-то жду.
Уже гасят свечи. О.Никодим берет крест с престола, осеняет им нас, потом целует его, и дает нам целовать.
Опять возникает очередь. Почему-то Н. оказывается впереди, и я вижу его растерянную физиономию, он стоит за какой-то дряхлой больной старухою, и не хочет целовать крест вслед за нею, брезгует. Но его подталкивают, и ему некуда отступить, о.Никодим сует крест к его лицу, Н. отшатывается, но толпа напирает сзади и он вынужден, он сдается. Н. быстро целует крест, морщится и отходит. Я тоже целую и отхожу, но еле-еле сдерживаюсь, так хочется сплюнуть.
Церковь пустеет, темнеет. О.Никодим возвращается в алтарь, царские врата затворяются, и на них опускается белый парчовый занавес. Служба кончилась.
Мы идем в своих пальто нараспашку, сдвинув на затылок дурацкие шляпы, идем по лужам, по грязи, по осколочному, таящему льду, дышим, дышим, не можем надышаться, и смеемся. Н. достает из кармана смоченный одеколоном, чистый носовой платок и трет им губы, он боится чем-нибудь заразиться, не хочет раньше времени помереть.
Я иду и говорю:
- А вот еще Толстой сказал, что всякий подлинный интеллигент, кроме верного понимания исторической действительности, должен к тому же проникнуться и учением Христа.