Он не был, как и все другие мои братья и сестры, родным моим братом: и я и он были единственными детьми у своих родителей. Покупая для себя с моей мамой комнату в полуподвальном этаже дома в Литейном переулке, недалеко от тогдашней Первой Мещанской улицы, мой папа купил комнату в той же квартире и его матери - младшей своей сестре, тете Циле: чтобы помочь ей выйти замуж. Так что первые годы после своего появления на свет мы росли вместе: он был чуть больше года старше меня.
Я (сижу), он и наша старшая двоюродная сестра Неля.
На этом фото я еще был Микой и только мечтал, когда стану называться Мишей. А его, как называли тогда Юриком, так мы - я, мои родители, еще кое-кто из нашей родни - продолжали всю жизнь называть.
А он, в свою очередь, всю жизнь называл мою маму "тетя Малина": как называли её соседи на Литейном. Ведь её еврейское имя было Либе-Малка - "любовь-царица": по паспорту Любовь Яковлевна, но некоторые называли Мальвиной Яковлевной. Ну, а Мальвину большая часть соседей по дому упростила до Малины.
Продолжали мы часто общаться и после того, как за несколько лет перед началом войны наша семья переехала на Васильевскую улицу. Тетя Циля регулярно приезжала с Юриком к нам в гости, а иногда вела нас обоих в какой-нибудь детский театр: муж её, дядя Сема Лещинский, работал распространителем театральных билетов и мог получать бесплатные пропуска на спектакли.
А потом началась война. Наркомат мясомолочной промышленности РСФСР, в котором работал папа, вскоре эвакуировали в Омск; через несколько месяцев переправили в Тюмень. А весной сорок второго туда к нам приехала тетя Циля с Юриком.
Места для них у наших хозяев не было: в закутке помещались лишь две койки для нас, на одной из которых спал я, на другой родители. Поэтому они уходили спать в дом неподалеку от нас и снова появлялись утром.
С самого начала меня поразило, с какой жадностью стал есть Юрик: раньше ел, как и я, плохо. Я-то делал это еще по-прежнему: хоть с продуктами было, не как до войны, но мы получали готовые обеды от наркомата и голод не ощущали. А там, где им пришлось жить до приезда к нам, так уже не было.
Но вскоре положение ухудшилось: в связи с тем, что немцев зимой отогнали от Москвы, и работников наркомата возвратили в неё - без семей. К этому времени мы, уже без папы, переехали к другой хозяйке, где имели отдельную комнатку с двумя койками; еще одну - для тети Цили и Юрика - поставили на кухне.
Снабжение оставшихся семей обедами сделали более скудным. Образовали комитет для продолжения даже такого обеспечения. Состоял он из трех женщин, но мама, возглавлявшая его, фактически самой выполняла всю работу по выбиванию этих обедов и иногда еще кое-каких продуктов. Из-за этого её приходилось надолго уходить с самого утра из дома.
Но таки регулярно получали обеды на двоих, неизменно состоявшие их супа с ржаной лапшей на костном бульоне и вареных говяжьих легких, жестких, как резина. Но мама, добавив к ним лук и иногда картошку, а чаще, насколько помню, капусту, делала то, что казалось тогда таким вкусным.
Конечно, того, что мы получали на двоих, на четверых не хватало: приходилось обменивать на продукты, чаще всего на картошку, привезенные с собой вещи. Причем, поначалу это делала только мама. Но потом она стала выражать недовольство, что тетя Циля свои вещи менять не хочет: это происходило несколько раз.
Тетя Циля отмалчивалась вначале в ответ на мамины упреки. Под конец сказала, что Юрик будет ходить на вокзал - там дают какие-то обеды. Что-то еще относительно себя: не помню совершенно, что. Утром они ушли вместе: она на фанерокомбинат, на который была мобилизована после приезда в Тюмень; он - на вокзал. Он отстоял там много часов в очереди за обедом, пришел домой и сказал, что надо было принести с собой ложку.
- Ладно, садись: ешь, - сказала мама. И всё осталось, как было, но вскоре тетя Циля обменяла на продукты и свои вещи.
Это лето 1942-го года было самым голодным в жизни. Помню дни к концу месяца, когда в хлебном магазине, к которому были прикреплены наши карточки моя и Юрика детские по 400 грамм, мамина иждивенческая на 600 грамм и тети Цилина рабочая на 800 - отказывались нам больше давать вперед. А дома, как назло, не было абсолютно ничего, и до прихода мамы с обедом приходилось терпеть непреодолимый голод. И мы оба стояли в магазине и не уходили, пока по прошествии немалого количества часов продавщица, не выдержав наши голодные взгляды, не отоваривала одну детскую карточку. И мы шли с этими 400-ми граммами вожделенного хлеба домой и жадно съедали по одному только кусочку: это давало силы дотерпеть до прихода мамы.
Кажется, по всем этим причинам я находился преимущественно в каком-то состоянии апатии, мало чем интересуясь. Юрик, в отличие от меня, был напряжен, бдительно интересуясь и тем, что его даже не касалось. Он уже умел читать: часто видел его с газетой.
Главный же его интерес был очевиден абсолютно всем: еда. Жадным взглядом бдительно следил за всем, что могло его как-нибудь ущемить в отношении её: ему вечно казалось, что это пытаются сделать. Неоднократно за обедом обиженно заявлял маме:
- А Вы Мишеньке дали больше, чем мне!
Утром можно было нередко увидеть его глаза в широкой щели между дверью комнаты и полом - следящие, не кормит ли меня мама сверх того, что дает и ему. Открыто бросался на пол и прижимался лицом к нему, если я или мама почему-либо запирались от него: глядя, не обделят ли его.
И было еще то, о чем маме сказала хозяйка, тетя Паша: что он выпрашивает у тети Цили хлеб с сыром, который нам, к счастью, давали, и который старательно растягивали до следующей выдачи - для неё это была единственная еда в течение дня до самого прихода с работы. Может быть, она ему когда-то и отдавала, оставаясь сама совсем голодной. И мама решила проверить.
Вышла утром из комнаты, когда они перестали о чем-то шептаться: его на койке тоже не было. За калиткой зато увидела, как он, держась на одном и том же расстоянии, неотступно бежит за тетей Цилей. Остановился, когда она, повернувшись, крикнула ему:
- Нет, Юрик: я не дам! - и пошла дальше, а он снова на том же расстоянии побежал за ней. Но тут мама крикнула ему:
- Юрик! Ну-ка, домой! - и он, как побитая собака, поплелся обратно.
Они уехали в конце августа в Свердловск (Екатеринбург): там находился дядя Сема, отец Юрика. Помню, что мама пыталась отговаривать её: тетя Циля говорила, что скучает по мужу. Больше её я уже не видел.
Летом 1943-го года мы с мамой смогли вернуться в Москву. Её сразу мобилизовали: стала работать в ремонтно-строительной конторе - возвращалась поздно, хотя и раньше папы.
Нескоро она выбралась навестить вместе со мной наших бывших соседей в Литейном переулке. Радостно встретился там с теми, с кем рос в первые годы своей жизни, и потому мало обратил внимание на то, о чем говорила мама с тетей Полей: только слышал несколько раз упоминание тети Цили.
Обратно ехали в трамвае. Мама плакала, и я сказал:
- Ну, чего ты плачешь?
- Тетя Циля...
- Но она же жива!
- Нет: её уже нет - покончила с собой. Бросилась под поезд.
- Как? Почему? - и узнал, что у неё был рак.
Почему дядя Сема нам об этом не написал? Наверно, думал, что мы еще в Тюмени - написал туда.
Не помню совершенно, появился ли Юрик в Москве в том же году или уже в следующем. Причем, без дяди Семы: тот еще оставался в Свердловске. По словам Юрика, отправил его к сестрам в Москву, чтобы без него сколько-то отъесться.
Еще рассказал, что очень голодал там и даже побирался. Что и продемонстрировал, как, через несколько дней, когда зашли с ним в уличный туалет. Обратился к какому-то пожилому мужчине:
- Дятка, а у тебя есть две копейки?
- Ну, есть.
- Дятка, а дай мне две копейки, - и он захихикал, явно гордый тем, что ему ничего не стоит попрошайничать. Мужчина что-то ответил, а я потянул его к выходу: готов был провалиться из-за его выходки.
... Он четко не изменился в своем главном - интересе к еде. Появляясь у нас, каждый раз чуть ли не сразу заговорщически подмигивал мне и спрашивал шепотом:
- Мишенька, а что у вас есть покушать? - казалось, больше ничего его не интересовало.
Есть, есть - как можно больше: во что бы то ни стало. Как узнали много позже, у тетки, у которой жил, съел однажды почти целую кастрюлю супа, долив взамен туда воды. Эту патологическую ненасытность сохранил до конца жизни.
Потом приехал дядя Сема и забрал его у сестер. Поселился с ним в их комнате в Литейном переулке. Мы с мамой, приехав к ним, не узнали её: куда делись былые чистота и уют, создававшиеся покойной тетей Цилей?
И сам Юрик: без матери превратившийся в сироту при живом отце. Отце, который мало заботился о нем - судя по тому, хотя бы, в чем он тогда ходил: в резиновых сапогах, нищенской одежде. Работавшим, как и прежде, распространителем театральных билетов: нередко из-за несобранности оказывающийся должным за несвоевременный возврат непроданных.
Иногда поручал Юрику отвезти их в кассу театра, что не всегда кончалось хорошо: Юрик ухитрялся по дороге потерять их. Как: это стало ясно после одного случая у меня на глазах. В тот день он повел меня с моим школьным другом Толей в один из театров, куда дядя Сема достал бесплатные пропуска; сам он пришел с авоськой, в которой - открыто - лежала сложенная облигация. На пути оттуда домой увидели у станции метро какую-то толпу: что-то произошло. И Юрик тотчас со своей авоськой полез в эту толпу: ему же обязательно надо было увидеть, что. А вскоре выскочил из неё с криком: "Облигацию украли!".
Через какое-то время дядя Сема вроде бы женился на женщине по имени Стелла. Её мне довелось один раз увидеть на одном дне рождения Юрика, который устроили у нас дома мои родители. Но прожили они вместе недолго: Юрик встретил её появление в штыки.
Дядя Сема пожаловался тогда моей маме, что он как-то раз забыл дома ключи и пришел в школу, чтобы взять ключи у Юрика. Тот вышел к нему из класса, но вместо того, чтобы дать, начал хихикать:
- Что: со Стеллочкой захотелось побыть, да? А я вот не дам! - и не дал.
Вскоре Юрик пошел в ремесленное училище: учиться на столяра-краснодеревщика. Стал работать после его окончания, зарабатывать уже, но по тому, как продолжал быть одетым, это, почему-то, не было видно: наверно, проедал всё.
Нас навещал регулярно: приходя, начинал подробно рассказывать про свою родню со стороны отца - мы делали вид, что слушаем. С нетерпением ожидал время, когда сядем обедать: у него это выражалось в том, что начинал часто бегать на кухню пить воду. А сразу после обеда уезжал.
Ловлю себя на том, что почему-то вспоминаю пока о нем только неприятное: то, что больше всего бросалось тогда в глаза. Но ведь было не только это - было и другое.
Например, то, что он писал стихи. Не скажу, что хорошие, но - писал.
Еще с гордостью сообщал всегда, что одним из первых успевал увидеть новое, появляющееся тогда в Москве: проехать по новой линии метро или еще что-нибудь.
Сумел таки прорваться в Колонный зал Дома Союзов, когда умер Сталин. В жуткой давке, не обошедшейся без жертв. Вернулся оттуда в разорванных ботинках.
В том же 1953 году ушел в армию: служил в стройбате. А через некоторое время после прихода оттуда поступил в техникум. Сколько-то приоделся постепенно.
В 1958 году умер от какой-то болезни дядя Сема, и он остался один в своей комнатке на Литейном переулке. Техникум таки сумел окончить.
Несмотря на возраст, переменился мало. Оставался по-прежнему не слишком аккуратным. Не претерпели изменений и его понятия.
Об этом достаточно ясно говорил один мелкий факт. Мама моя упрекнула его в том, как он себя вел, когда провожал её к метро после её последнего посещения его в Литейном переулке. Он купил по дороге мороженое - только себе - и стал есть, даже не предложив купить ей. Разве это красиво: быть таким жадным?
- Но, тетя Малина, Вы пили чай с вареньем у тети Поли, а я нет: меня она не позвала с Вами, - оправдывался он. Считал это несправедливым: потому точно имел право купить мороженое лишь себе.
А жадным, конечно, был: ни разу не являлся к кому-нибудь на день рождения с подарком - пусть даже совсем пустяшным. Но, при этом, отнюдь не скупым: на себя он не жалел. Убедился я в том, приходя к нему после работы (работал тогда в конструкторском бюро недалеко от Литейного переулка - в Безбожном переулке), чтобы помочь ему по тригонометрии, когда он учился в техникуме. Его ужин состоял из двухсотграммовой палки полукопченой колбасы: куда дороже, чем макароны, каша, картошка, которые, скорей всего, ленился приготовить.
Ну, и кому такой был нужен? Вот и куковал один: не слышно было ни о каких его друзьях, ни о женщинах.
Я даже удивился, когда он поделился со мной тем, что какая-то лимитчица несколько раз приезжала к нему, и него с ней было. Но он-то оставался прежним: еда для него была на первом месте.
- Она один раз картошку привезла - я её потом съел.
Так что это был всего лишь кратковременный эпизод в его жизни. Зато он заинтересовал всё-таки - уже всерьез - другую: учительницу из Костромы, Ирину.
Обоим было уже за тридцать: она ухватилась за подвернувшуюся возможность выйти замуж даже за такого, как он. Предпочла это перспективе навсегда остаться старой девой.
Он сиял, когда приехал сообщить о появлении возможности жениться. Восторженно читал нам и маминой сестре, бывшей у нас в тот день, стихи, написанные им перед поездкой к ней в Кострому. Резануло в них то, что было так характерно для него:
Подарка я ей не привез -
Но дело ведь не в подарке.
Потом она приехала в Москву, чтобы пойти в ЗАГС - подать заявление. Но что-то не заладилось между ними в последний момент: он сказал нам об этом. Попросил меня помочь: поговорить с ней.
Встреча произошла в каком-то сквере - вечером. Я попросил его перейти на другую скамейку, пока будем разговаривать.
Не скажу, что она мне слишком понравилась. Некрасивая - как и он: но не это, конечно - она не особо привлекла меня ничем другим. Была весьма напряжена, и вскоре по некоторым её фразам понял, что никаким чувством там не пахнет: лишь вынужденное от безысходности принятие возможно единственного варианта, более или менее приемлемого. Были ведь в нем и определенные достоинства: не пьющий, с некоторым образованием, продолжает бывать в театрах, что-то таки знает; что-то еще, о чем я ей сказал. Угадывал по отдельным словам её сомнения то в одном, то в другом.
Больше всего не понравилось то, что она выразила в отношении национальной стороны их отношения. Но решил плюнуть на это: слишком понимал, что и он вероятней всего не имеет шансов устроить жизнь еще с какой-нибудь женщиной. Пусть, считал, попробует: хуже не будет - сколько-то поживет нормально, а там уж как получится.
Не стал из-за этого отговаривать его от брака с ней. Но рассказал обо всем маме, и она, в отличие от меня, решила обратное: ему ни в коем случае не стоит связывать свою жизнь с ней - ничего хорошего из этого не сможет у него получиться. И немедленно позвонила ему: сообщила свое мнение.
... Через несколько дней я уезжал в командировку в Киев. С утра, воспользовавшись тем, что смог не пойти на работу, поехал с вещами к родителям: покрасить пол в комнате - выполнить давно обещанное. Он тоже в тот день не работал - не помню почему - и приехал туда, узнав по телефону, что я там. Я красил, а он рассказывал о своей последней встрече с ней: что он ей сказал, что она ему. Вид у него был убитый.
Потом вместе пошли в ближайшее кафе пообедать, и он там взял себе вина. Оно быстро подействовало на него: я удержал его взять еще, заставил поправить рубашку, выбившуюся из брюк. Вернулись из кафе, и я, забрав свой портфель, отправился на вокзал. С ним расстались в метро.
Когда вернулся через неделю, узнал, что он не выдержал - поехал к ней. Но женитьба их не состоялась: она уехала к себе в Кострому.
Через несколько месяцев, однако, мама мне неожиданно сообщила, что на том не кончилось. Ира снова приехала в Москву, они снова встретились и объяснились. Решили пожениться, и мама больше не возражала.
... В тот день он позвонил мне на работу. Просил выручить его: они с Ирой сегодня расписываются, а один из свидетелей не смог придти. Мне удалось быстро отпроситься; дома чуть приоделся и поехал на Литейный.
В его комнате были только Ира и пожилая женщина - её мать. Юрика не было: пошел ловить такси. Мама Иры пожаловалась, что Юрик запретил ей что-либо менять в комнате, а она только хотела застелить стол скатертью, которую привезла. Сказал ей, чтобы не обращала внимания и стелила: может потом сослаться на меня.
Юрик, придя вскоре, сказал, что такси поймать никак не удалось, и я, выскочив, чуть ли не сразу смог сделать это. Где, не понятно, ловил он его тогда? Или пожалел денег даже в такой день?
Он оставался собой и там, в ЗАГСе. После того, как их расписали, нам поднесли вазу с шоколадными конфетами: Ира, я и второй свидетель, Костя, взяли по одной и, развернув, съели - он взял сразу несколько и сунул в карман.
Из ЗАГСа поехали в какое-то кафе, где отметили событие в их жизни: расплачивалась Ира. Но долго не засиживались: вскоре разъехались по домам.
Узнал позже: приехав домой, Юрик пошел по соседям. Вместо того чтобы пригласить к себе - и к ним пошел, даже не подумав взять с собой хотя бы бутылку вина. Жоржик, сын тети Поли, с которым он рос с самого рождения, сам налил по стакану и выпил с ним. А свадьбу, настоящую, не устраивали.
Первые годы они жили, по-видимому, еще неплохо. Так мне, по крайней мере, казалось, когда встречал их у своих родителей. Из-за нелегких обстоятельств в собственной жизни видел их тогда, правда, не так уж часто. И в гостях у них побывал впервые, уже когда они жили в отдельной однокомнатной квартире в Северянине после того, как стали застраивать новыми домами то, где находился исчезнувший тогда Литейный переулок.
Приехал я туда с мамой. Ира еще суетилась на кухне, Юрик ей помогал. На столе стояло уже немало, они еще доделывали что-то. Ира отклонила мамино предложение помочь, а меня попросила выбрать вино, которое будет поставлено на стол. Я стал пробовать из нескольких открытых бутылок - по глотку; Юрик за мной - кривясь при этом, почему-то.
Потом уселись за стол. Всё было вкусно, и я неплохо выпил. Потом ставил на радиолу пластинки и танцевал с Ирой. Ушел от них в хорошем настроении. Они тоже пошли провожать нас до железнодорожной станции. Ира старалась идти рядом со мной, а не с Юриком, но я отгородился от неё мамой, взяв её под руку. Мне только не хватало, чтобы Юрику показалось, что его жена предпочитает меня ему - своему мужу.
К сожалению, это было так: а оно мне было нужно? Потом, через много лет, она даже захотела уйти от него ко мне: прямо ему об этом сказала, когда у меня развалилась семья.
А у них, по мере того, как годы шли и шли, отношения становились всё хуже. Её родители стали настаивать, чтобы она ушла от него: его поведение становилось невыносимым.
И когда случилось у меня та самая беда, Ира заявила ему:
- Я уйду от тебя. К Мише. Уговорю Любовь Яковлевну, чтобы поговорила с ним. - Он сам сказал мне это, и я ответил:
- Не понимает, что она для меня лишь твоя жена? Мне не нужна ни в каком ином качестве. Доведи это до её сознания.
- Говорил уже: всё еще не верит.
... Они так и не разошлись: прожили вместе лет тридцать.
Я женился потом снова. Вместе с женой и нашей дочкой Ира пригласила меня к ним в гости.
Устроила для нас, как и тогда, хороший стол; приготовила для Шурки моей игрушку. А Юрик, казалось, стал еще более странным, чем был: когда возвращались, он пошел провожать до железной дороги и сразу ушел далеко вперед.
Мы виделись и даже общались по телефону всё реже. Моих родителей уже не было в живых, а у меня до нашего отъезда в Штаты они появлялись считанные разы. Жизнь тогда становилась всё трудней: из магазинов исчезало постепенно чуть ли не всё. Но продукция завода, на котором я тогда еще работал, пользовалась всё большим спросом, и это позволило в тот период мне и моей семье держаться на плаву.
А когда этот спрос упал, и рабочую неделю вместе с зарплатой сократили, занялся, как и слишком многие тогда, торговлей. Продавал то, что давала мне на реализацию женщина, привозившая товар из Турции; распродавал вещи из дома, готовясь к отъезду из России - разрешение на въезд в США у нас уже был. Помимо торговли на рынке в выходные дни, ездил с тяжелыми сумками с товаром по разным организациям.
Тогда-то и встретил случайно Иру в одной из больниц, куда частенько наведывался продавать. Выглядела она неважно: много болела последнее время. Спросил её о Юрике, пригласил их в гости. Они вскоре приехали к нам в Болшево.
Юрик уже не работал: получал пенсию. Ира тоже: по инвалидности.
- Не пробуешь подрабатывать? - спросил я Юрика.
- Как ты? - ответила вместо него Ира. - Не сможет: проторгуется сразу.
- На что же вы живете?
- Экономим ...
- Облигации еще от папы остались, - перебил её Юрик. Я вспомнил это потом. - И на помойках немало нахожу.
- Что? Неужели выброшенное съестное?
- Да нет. Газеты в основном. Много.
- Читает мой Юрий Семенович много: в курсе всего. И стихи еще пишет. Вот такой он у меня, - произнесла Ира, чтобы подправить мнение о нем. Но добавила: - Только иногда пытается свой порядок наводить: объявления всякие срывает.
- А пусть не вешают!
- Да тебе какое дело? Ждешь, когда тебе по морде надают? - поддержал я Иру.
Когда они уезжали, дал с собой кое-что из наших запасов.
Потом он еще приехал: один. Стал жаловаться на Иру: забросила его - завела богатую подругу и пропадает у неё. Я выслушал его жалобы, и мы сели обедать.
Вытащил бутылку с остатками коньяка: выпили по паре рюмок. Хотел убрать её, но он сказал назидательно:
- Нехорошо оставлять. - Мы допили, и я стал с ним договариваться о поездке на Востряковское кладбище, где похоронены мои родители, бабушка и мамина сестра. Чтобы знал, где их могилы: смог навещать их, когда уеду.
Поездка с ним туда оставила неприятный осадок: у него таки осталась особая способность обязательно сделать что-то не то - даже не нарочно.
... Липа за оградой могил моих несколько лет назад пустила ветку, уже протянувшуюся над памятником. И это смотрелось замечательно.
Я велел Юрику начать сметать листья с могил и с земли, а сам отправился за лопатой и ведром: принести песок - посыпать землю в ограде. Уходя, обернулся: еще раз полюбовался веткой и памятником под покровом её.
Пришел, неся тяжелое ведро, полное песка. И увидел: ветки той больше нет. Почему: зачем он обломал её?
- Ну, для чего ты это сделал? - возмутился я.
- А она мне мешала, - невозмутимо ответил он.
Настроение было испорчено: даже почти в последний момент он сумел сделать мне неприятное. Досада на это полностью не изгладилась, когда вскоре он и Ира приехали попрощаться - за несколько дней до нашего отъезда.
Ежегодно 10-го мая, в день его рождения, я звонил из Америки в Москву и поздравлял его. Он сам подходил к телефону - Ира ни разу. Сообщал мне свои новости: вроде того, что они купили холодильник - в общем, ничего интересного. Относительно того, не голодает ли он, отвечал, что нет. И что Ира по-прежнему болеет и лечится.
... Но однажды он чуть ли не сразу прервал мое поздравление громким воплем:
- Ира умерла: покончила с собой!
- Что? Как?
- Выбросилась из окна. Я в магазин ушел - вернулся: она лежит на земле. Почему? Вначале мама, а теперь она: два самоубийства. Я в таком отчаянии, в таком отчаянии!!! - кричал он. - Я совсем один, совсем один! Теток же нет: умерли давно. Жозик (его двоюродный брат со стороны отца, профессор) уехал к сыну в Израиль. Приезжай, слышишь? Я в таком отчаянии, в таком отчаянии!!! Приезжай: сможешь жить у меня - бесплатно. Я с тебя деньги не возьму: мне деньги не нужны, мне не нужны деньги! - продолжал кричать он.
А я понимал, что мой приезд едва ли что даст, и сказал, что не смогу. Попытался его как-то успокоить, посоветовал под конец ходить в синагогу: общаться там с кем-нибудь.
Звонил ему потом пару раз - и не заставал.
В следующий день рождения по его голосу показалось, что он уже как-то успокоился.
- В синагогу стал ездить?
- Нет. Никуда: на кладбище - тоже. В Тамбов только раз.
О его поездке туда я уже знал: от нашей с ним двоюродной сестры, Нели (Нинель), жившей там с братьями, детьми и внуками. Сказала мне, когда связался с ней по телефону, что он приезжал на её день рождения и даже, к удивлению, привез подарок.
Рассказала еще кое-что. Что племянница Иры предлагала ухаживать за ним: для этого он должен был дать согласие на установление над ним её опеки. Тогда ей достанется его квартира после того, как он умрет. А он отказался.
Год 2009. Поздравил его и услышал торопливое:
- Спасибо, Мишенька! Болею, а в больницу меня класть не хотят. А я, что ни съем, вырываю, - и сразу положил трубку. Слишком коротко, но, может быть, на следующий год удастся нормально поговорить. Оказалось: как бы не так!
Вскоре был у меня телефонный разговор с Нелей. Среди прочего сказала:
- Юра Лещинский снова звонил. Всё жалуется и жалуется: как будто только у него может быть плохо.
Ну, да: у Валеры (её брата) жена уже двадцатый год лежит, не вставая из-за рассеянного склероза.
А в мой день рождения - мне исполнялось 75, я позвал немало гостей и уже ждал их прихода вот-вот - она же, поздравив, сообщила:
- А Юру положили в больницу с панкреатитом. Лежал в реанимации и умер там. Так что нет у нас больше Юры Лещинского.
... Вот такой получился у меня тот день рождения: невеселый.
"Почему? Вначале мама, а теперь она: два самоубийства". Что он ответил себе на этот жуткий вопрос? Можно лишь гадать теперь - спросить уже некого.
Да: почему так произошло? Грешным делом возникало у меня подозрение, что могли быть в немалой степени непреднамеренно виновны те, с кем связали свою жизнь тетя Циля и Ира: дядя Сема и Юрик. Так похожие друг на друга и внешне, и внутренне. Но не случайно ставшие спутниками жизни обеих: лишь из-за того, что резко ограничивает выбор женщины в этом - отсутствия внешней привлекательности или каких-то иных качеств взамен её.
О том, почему тетя Циля вышла замуж за дядю Сему, я случайно услышал от маминой младшей сестры, тети Рахили. Самая красивая из всей нашей родни, близкая по возрасту с тетей Цилей, она старалась брать её с собой в компании тех, кто пытался ухаживать за ней: тетя Циля не пользовалась у них успехом.
"Она была неинтересной: маленькая, худенькая. Я подкрашивала ей лицо, пудрила его, мазала губы помадой. Придумала ей другое имя: Сильва.
Мало помогало. Мне как-то сказали:
- Только не приводи сегодня, пожалуйста, эту свою подругу - Сильву.
А Сема Лещинский, как и мы, был из Никополя: мы знали там их семью. Он нам казался добрым".
Но мама рассказывала о нем то, что унаследовал Юрик: ненасытность. Их семьи жили неподалеку, и слышно было часто, как он, еще мальчиком, кричал: "Брейт, брейт (хлеба, хлеба - идиш)!", прося его у матери.
И когда тетя Циля оказалась в Свердловске - без мамы, которая могла остановить Юрика, пытавшегося вырвать у неё последнее изо рта - не вынуждена ли была она страшно голодать? И был ли лучше муж её в этом отношении? Не съедали ли они почти всё - оставляя ей ничтожно мало?
Были ли основания думать, что дядя Сема мог вести себя подобно Юрику? Да: к сожалению. На это наводило мысль о том, что случилось много позже.
Из-за своей безалаберности дядя Сема оказался должным значительную сумму театральным кассам. Не имея её, обратился за помощью к моему папе: одолжить ему, чтобы расплатиться. К нему, а не своим родственникам, хотя племянник его, профессор одного из московских институтов, должен был на тот момент зарабатывать немало; но знал, что папа тогда зарабатывал прекрасно.
Это было благодаря встрече папы с Львом Ильичем Гальпериным, своим старым сослуживцем в 20-х годах в еврейском издательстве "Дер Эмэс (Правда)", который имел возможность организовывать левые заказы по проведению бухгалтерской ревизии в разных организациях. То, за что платили весьма неплохо: папа тогда купил мне, еще студенту, и фотоаппарат "Зоркий", и наручные часы. Помню, как проходила эта работа: Лева приносил бухгалтерскую документацию к нам домой, и папа у меня на глазах делал работу, время от времени комментируя её - Лева лишь ходил из угла в угол. А делились фифти-фифти, но зато папа, бывший ассом в бухгалтерии, таки зарабатывал как следует.
И бывшему мужу своей покойной сестры в помощи он не отказал. Дядя Сема потом сначала возвращал ему понемногу. Однажды за деньгами, которые он собирался отдать, папа попросил сходить меня. Я пошел в театр Образцова и попросил позвать дядю Сему. Он вышел ко мне - и вел себя как-то странно: достаточно долго разговаривали с ним, потом он попрощался со мной, делая вид, что забыл, зачем я пришел к нему, и повернулся, чтобы уйти. Я окликнул его: "Дядя Сема, а деньги?", и тогда только он мне отдал их.
А потом, как рассказал папа, он пришел к нему - плакал, говорил, что болеет: не знает, как сможет отдать ему долг. И папа сказал: "Всё: ты мне ничего не должен". А после его смерти обнаружилось, что он оставил Юрику немало облигаций. О них сам Юрик мне сказал много-много позже.
Так был ли он порядочным хотя бы со своей женой? Не обрекал ли её вместе с сыном на постоянный мучительный голод? Не это ли, а не обнаружившийся у неё рак - бывший ли на самом деле, а не исключительно по словам дяди Семы - стал настоящей причиной её отчаянного решения покончить с собой?
Так ли? Или это только мои горькие домыслы? Не заслуженные ими обоими. Не беру ли грех на душу, возводя на них напраслину?
Но ведь страшное повторилось: жена сына совершила то же, что мать его. Прожив целых тридцать лет с ним. Старалась хоть как-то поддержать в себе сознание, что есть в нем что-то, за что можно уважать его - иначе, как можно было жить с ним. И не выдержав под конец сознания, с каким человеком прожила она, потому что никому другому оказалась не нужна.
Еще счастье, что у них не было детей - чтобы ужасная история не повторилась еще раз.
Вот такой он был: странный, нелепый, ненасытно прожорливый, жадный, недобрый, эгоист до мозга костей. И всё-таки: он был моим братом. Читая четырежды в году поминальную молитву Изкор, я упоминаю и его имя.
