Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Блик

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Банальная история. Конец 50-х годов; городок Московской области, куда Борис, только что окончивший институт, получил распределение. Оторванный от семьи и друзей, он тоскует одинокими вечерами от субботы до субботы, когда уезжает в Москву, где встречается с Галей, студенткой, которая, похоже, давно любит его. А он еще не совсем понимает, что она для него. Но когда приезжает к нему сама на одно из воскресений, происходит то, что бывает слишком часто: первая физическая близость между ними - и он решает связать с ней свою жизнь.
  
  
  Борис Мир
  
  БЛИК
  
  
  - Ну, готово?
  - Почти: сейчас отдам. Покури пока.
  Мастер сварочного участка, Володя, садится рядом с моим столом, вытаскивает из кармана синей куртки папиросы. Я беру с пепельницы свою, уже дважды гасшую, сигарету в коротком роговом мундштуке и прикуриваю от его спички. Быстро рисую авторучкой на листе бумаги эскиз последней детали диффузора - плоского треугольника, ставлю размеры и пишу в углу: " Стенка. Толщ. 8мм. Ст.3 4 шт.". Дата, подпись.
  Собираю эскизы, скалываю скрепкой, отдаю Володе. Он рассматривает их и хмурится.
  - Конус твой этот как будем делать?
  - Вырежи по развертке и согни.
  - Тяжело: подгонять придется. Попроще никак нельзя?
  - Попроще? Ну, если разрезать на клинья, чтобы не гнуть. Только варить тогда много больше.
  - Ну да, с нашими-то электродами! Так еще сварят. Пусть лучше подгоняют.
  Он не торопится уходить - на улице погано: пасмурно и ветер.
  - Cейчас в Москву поедешь?
  - Нет, сегодня пропущу. С деньгами туговато.
  - Добейся ты сезонки.
  - Пробовал: без толку.
  - Скучаешь здесь?
  Я жму плечами: да ему и так ясно. Докурив, он уходит. Я смотрю на часы: пол первого - еще полтора часа до конца работы.
  Я кончаю в два, она приедет не раньше шести. Скорей бы уже! В прошлую субботу я с ней договорился, что она приедет с Элкой и Ленькой; ему я потом уже позвонил: он отказался - не мог. Элка, может, сообразит, что она будет здесь лишней: что-что, дурой ее не назовешь.
  Хотя, когда я прихожу к ним в общежитие, она не очень-то спешит оставить нас одних: завалится на кровати с книгой - и хоть бы хны. Приходится уходить гулять: осенними вечерами это удовольствие не ахти какое. Да и времени для свиданий у меня до обидного мало: приезжаю в Москву в субботу после работы к вечеру, а в воскресенье в шесть уже приходится уезжать.
  Всю неделю вечерами торчу у себя: читаю да курю. Скучно, тоскливо. Раньше каждый вечер бегал по цехам - присматривался, но наши мастерские невелики: хватило ненадолго. Днем веселей - кругом народ, а вечером сидишь с книгой и только изредка услышишь, как по дороге проедет машина. С диким нетерпением ждешь субботы, когда, приехав домой, переоденешься и полетишь на свидание.
  Позапрошлую субботу пришлось пропустить: испытывали сгуститель на всасе земснаряда - я дежурил подряд две ночи с субботы до понедельника. Родителям сказал, что это воскресенье буду опять дежурить. И Володьке соврал, что остаюсь из-за денег.
  Дел до конца дня больше не было. Я надел пальто, вышел во двор мастерских и пошел к сварочному стенду. Варили течку, эскизы деталей которой по присланному из треста сборочному чертежу делал я. Как у них там получается? Вроде бы все просто, а уже два раза прибегали с вопросами.
  Стенд сразу за пакгаузом. Вспыхивают "зайчики". Что там начальник мастерских делает? Я подошел поближе. Начальник увидел меня и сказал, показывая на течку:
  - Вот: говорят, ты здесь что-то напорол.
  Я вспыхнул. Работаю совсем недавно и на малейшие свои ошибки реагирую очень болезненно: страшно боюсь, что обо мне подумают. Настроение сразу портится; чувствую, что начинаю нервничать.
  Обмеряю детали и сверяю с размерами на эскизах. Белобрысый Орлов с превосходством поглядывает на меня:
  - Напорол, инженер! Хоть меряй, хоть не меряй - всё так. - От его слов чувствую себя совсем убитым. Продолжаю мерить и нахожу в эскизе ошибку. Ну, всё!
  - Ну, что там у тебя? - спрашивает начальник.
  Я молча протягиваю эскиз.
  - Это мелочь: пять миллиметров. Меряй дальше.
  Длина следующего листа больше указанного на эскизе на пятьдесят миллиметров - это уже ошибка разметки Орлова. Он шумит, оправдываясь: сваливает на пятна на эскизах, из-за которых он спутал тройку с восьмеркой.
  Но это еще не всё: общая неувязка намного больше. Приходится лезть в синьку общего вида течки, присланную из треста. Начинаю считать на логарифмической линейке и сразу нахожу одну, потом вторую грубейшую ошибку. Семен Иванович, начальник, ругается:
  - Опять: сами проверить себя не могут!
  Мы с ним уходим в контору.
  - Проверь-ка быстро все размеры на синьке и внеси исправления. Попробуй успеть до окончания смены.
  До конца пятьдесят минут. Приходится спешить - и при этом не наделать новых ошибок.
  Без десяти два тащу синьку и эскизы в его кабинет.
  - Ага!
  Он просматривает эскизы, а я, сидя рядом с Володькой на старом засаленном диване с провалившимися пружинами, слежу за выражением его лица.
  - Ну, вот и порядок! На: пусть на часок задержатся и закончат, - говорит он мастеру.
  - Ты пока никуда, ладно? Вдруг опять понадобишься, - просит меня тот и быстро уходит.
  Мы закуриваем. Семен Иванович смотрит на меня:
  - Что, наволновался? Привыкай: не то еще бывает. Производство! Ладно: иди отдыхай. До понедельника!
  
  И вот, наконец, я у себя, "дома". Пол третьего.
  "Мой дом". Это, действительно, отдельный домик, стоящий в дальнем углу двора мастерских, - очень маленький: переоборудованная под жилье проходная. Дверь на улицу заколочена. Меня он устраивает прежде всего из-за того, что таким образом без осложнений решился вопрос с моей московской пропиской. Во-вторых, сам себе хозяин.
  "Домик-крошечка, два окошечка". Одно - что на улицу - закрыто газетой, чтобы не заглядывали (было пару раз). Комната метров четырнадцати. Печь-плита с широкой щелью, которую я еще не собрался замазать; на ней стоят кастрюли и сковорода. Рядом длинный стол, покрытый клеенкой.
  У противоположной стены железная койка, возле нее тумбочка, в нижнем ящике которой я храню свои студенческие тетради с записями лекций, а в верхнем то из продуктов, что не надо прятать от недавно появившихся мышей. Сверху журналы "Техника молодежи", стопка книг, самоучитель игры на гитаре, учебник эсперанто и анодированная пепельница, набитая окурками, которые я часто докуриваю поздними вечерами, когда сигареты кончаются.
  Обои новенькие, чистые; на стенах две большие репродукции - пейзажи Васильева и Шишкина, приколотые кнопками, и гитара, взятая в месткоме. Зато пол не мыт месяца два, - с того дня, как я здесь поселился.
  Тогда уборщица помыла его и наклеила на окна занавески с фестонами, вырезанные из газеты. Но вымытый он выглядел страшней немытого: половину пола покрывали темно-коричневые масляные пятна. Что здесь когда-то держали - смазанный трос, что ли? Занавески я тогда после ухода уборщицы ободрал, а пол решил пока лучше не мыть.
  Две табуретки, на одной из них стоит электроплитка. Возле двери мой лучший друг - двухкиловаттная электропечка, согревающая особняк начинающего специалиста. Не что-нибудь из ряда вон выходящее: просто огнеупорная труба на ножках с навитой на ней проволокой, закрытая подгоревшим кожухом с дырочками. Но два киловатта - это два киловатта: комната согревается быстро.
  Электропечка тихонько гудит, а я сижу, не раздеваясь, на табуретке и оглядываюсь, соображая, что нужно сделать и с чего начать. Соображаю туго: устал.
  Черт! Кто их просил ставить одновременно и угловой и линейный размеры? По моим примитивным понятиям рабочий чертеж - в отличие от студенческого - не может быть с ошибками: мне и в голову не пришло что-либо проверить.
  Ну, ладно - хватит! Десять минут покурю - и начну.
  Понемногу успокаиваюсь и начинаю чувствовать голод. Кладу мундштук на пепельницу, сбрасываю пальто и кепку и принимаюсь за дела. Наливаю воду из большого чайника в кофейник и ставлю его на плитку. Плитка у меня работает на форсированном режиме: проанализировав закон Ома, я выдрал часть спирали, отчего оставшаяся часть время от времени перегорает, а керамика уже имеет две трещины.
  Ать-два ем и берусь за веник. Потом вымываю клеенку на столе и выбрасываю окурки из пепельницы. Складываю ровной стопкой журналы и книги, - при этом приходится заставлять себя не заглядывать в них: есть у меня такая привычка.
  Кофейник закипает. Переливаю воду из него обратно в большой чайник, надеваю пальто, сую в карман мыльницу и с чайником и полотенцем бегу в мастерские. Запираю дверь умывальной, развожу кипяток водой из крана, снимаю пальто, раздеваюсь до пояса и моюсь. Теплой воды в обрез: еле-еле хватило, чтобы еще вымыть и ноги. Но лучше ничего не придумаешь: душевой нет, а баня на ремонте.
  Опять натягиваю на себя майку, рубашку, пиджак, пальто, ботинки с галошами, наполняю доверху чайник и бегу домой. Снова ставлю кофейник на плитку.
  Прежде всего, оборудую сетку кровати. Я ее чинил в самом начале, но утром сообразил, что явно необходим дополнительный ремонт: кроме мне подобных на такой никому не уснуть. Стягиваю, оттягиваю, связываю веревкой. С этим делом быстро не управишься.
  Кофейник пыхтит. Не убрав кровать, сажусь бриться.
  Наконец, вытаскиваю чемодан, переодеваю белье, носки; надеваю чистую рубашку, завязываю галстук. Смотрюсь в зеркало: почти красавец!
  Меняю постельное белье, и комната будто преображается. Великое дело - свежее накрахмаленное белье: сразу уютней. Но любоваться некогда - застилаю сверху старым шерстяным одеялом.
  Оглядываюсь: ничего! Отсутствие беспорядка, репродукции и гобелен над кроватью в какой-то мере скрашивают убогость моего жилья.
  Последнее: закрыть второе окно газетой. Всё! Только снова захотелось есть. Ничего: еще успею выпить стакан чаю с бутербродом.
  До прихода поезда еще целый час. До станции пешком полчаса нормального хода, двадцать минут быстрого. Сейчас пойду.
  Да: а вдруг она приехала предыдущим поездом и уже час ждет меня на станции? Запихиваю в рот остатки хлеба с маслом, быстро, давясь, допиваю чай. Скорей, скорей!
  ...Автобусная остановка рядом. Народ стоит, ждет.
  - Давно был?
  - Давно уж!
  Автобус подошел через пять минут - битком набитый, и влезть мне не удалось. Закурил и двинул на своих двоих по шоссе.
  Погода мерзкая: холодный ветер и моросит. Землю развезло. Мокрые деревянные дома, голые деревья. Смеркалось.
  Тоска! И кто придумал этот мерзкий городок? Черт знает: ведь всего два часа езды от Москвы. Редкие пешеходы, редкие машины - ведь еще нет и шести вечера!
  У станции немного поживей: больше света, молодежь спешит в клуб.
  На перроне ее нет ни на одной из трех платформ, в зале ожидания тоже. Ладно: буду ждать. Еще полчаса!
  Как томительно тянется время. А вдруг она не приедет? Вот так: не приедет - и все? Вдруг заболела, или еще что-нибудь?
  Я поспешно выхожу на перрон и закуриваю. Да нет же! Почему обязательно должно так случиться? Ну, скорей бы уже! Руки озябли на ветру, я иду в зал ожидания, но уже через минуту снова оказываюсь на перроне.
  
  Электричка опоздала на пять минут. Народ сразу хлынул из вагонов, и я увидел её уже, когда платформа опустела. Я подошел к ней.
  - Здравствуй. - Она бледная, без улыбки.
  - Ты долго ждал?
  "Страшно долго!"
  - Нет: полчаса.
  - Как нам добираться?
  - Можно автобусом, но трудно будет вылезти - лучше пешком. Ты не замерзнешь?
  - Ничего. Далеко?
  - Не очень.
  Я повел её другой дорогой - по железнодорожным путям, мимо депо. Направо, под откосом, пойма; за ней Ока, огромный железнодорожный мост через нее.
  Кругом ни души. Я останавливаюсь:
  - Ну, здравствуй! - я целую её в губы.
  - Пойдем скорей: холодно мне.
  Свистит ветер, раскачивая серые стебли лебеды и полыни, обрызганные нефтью, сыплет дождь. Рельсы блестят в свете редких фонарей. Мы идем по шпалам, пряча руки в карманах.
  Тихонько провожу её к своему домику через дыру в заборе. Снимаю замок, и вот она у меня. Сразу включаю печку.
  Она стоит и смотрит.
  - Раздевайся! - она отдает мне косынку и пальто, садится на кровать. Я выхожу в сени, чтобы закрыть наружную дверь на крючок.
  Вернулся: она сидит всё такая же невеселая. Я взял ее руки: замерзли, и начал их целовать. Она прижалась ко мне лицом.
  - Замерзла?
  - Страшно!
  Я включаю плитку, она греет над ней руки.
  - Есть хочешь?
  - Ой, очень!
  Ставлю на плитку кастрюлю с самодельной селянкой, придвигаю стол к кровати, вытаскиваю припасы из чемодана и тумбочки.
  Не очень густо! Главным образом то, что прихватил из Москвы, и можно было сохранить целую неделю: в здешних магазинах выбор невелик. Вчера ездил к центру города, ходил по магазинам, где кажется, что конфеты пахнут селедкой и мылом, разглядывал консервные банки с темными грязными этикетками, имевшими вид столетней давности.
  Но когда выставил всё на стол, получилось ничего. Банка традиционной кабачковой икры, коробочка тресковой печени; колбаса и яйца, которые я пожарю; финский плавленый сыр в яркой коробке с улыбающейся блондинкой; соленые огурцы; яблоки, конфеты и банка клюквенного варенья. Под конец я вынул бутылки: водка и рислинг.
  - Выпьешь беленькой?
  - Я её не пью.
  - Ничего: немного - сразу согреешься!
  - Хорошо. Только ты тоже немного, да?
  - Ну, конечно!
  Комната как будто преобразилась. Ярко блестят тарелки, шипит яичница на сковороде, от горячей капусты поднимается пар, в стакане и кружке колышется холодная водка. И главное: я не один. Она сидит рядом, такая - в модном костюме из черного муара и капроновой блузке со стоячим воротником, перевязанным тёмной ленточкой.
  - За твой приезд!
  От водки становится тепло и постепенно появляется легкий туман в голове. Она очень голодна: видно после лекций не успела поесть; я всё подкладываю ей на тарелку. А самому есть не хочется: немного закусив, закуриваю.
  - А ты что больше не ешь?
  - Уже больше не хочу.
  - Допей мою водку.
  - Я себе еще налью.
  - Нет: допей мою - я всё равно больше её не буду.
  Я наливаю ей рислинг в свою кружку.
  - Совсем другое дело! Как вы эту гадость пьете?
  Но мне водка определенно не мешает, - тем более в таком количестве, как сейчас. Пьян - не пьян: просто стало легко, забыты все сегодняшние и вчерашние волнения. Мне весело - нет тоски в сердце. Очень хочется сейчас вот обнять её - но пусть она ест.
  - А ты сам? А то мне аж неудобно.
  - Ешь, не обращай внимание!
  - Может быть, еще хочешь выпить?
  Отрицательно качаю головой в ответ. Я не хочу по-настоящему опьянеть, а мне это нетрудно.
  Табачный дым никогда не бывает так вкусен, как после чего-нибудь крепкого. С наслаждением втягиваю его в себя.
  - Уф, объелась! Как здорово ты сделал селянку.
  - Консультация девушек из бухгалтерии.
  - Элка бы знала, что такое приготовишь - точно приехала бы.
  - Готов ей специально послать целую кастрюлю: за то, что не приехала!
  Я обнимаю её и целую в шею. Шея нежная, теплая и пахнет духами "Днiпро". Мне они когда-то ужасно не нравились, потом я к ним привык.
  - Галка, милая, как здорово, что ты приехала!
  Она треплет мне волосы. Я крепче сжимаю её плечи, впиваюсь губами в рот.
  - Подожди! - но я не жду, покрываю поцелуями её руки, плечи, грудь. - Не надо так - сразу!
  - Ну, хорошо!
  Я прибираю со стола грязную посуду, потом снова закуриваю.
  - Как много ты куришь!
  Да, пожалуй. Стоит мне хоть немного выпить, я начинаю курить почти совсем без остановки.
  - Брось - иди сюда!
  Я сажусь рядом с ней на кровать. Она полулежит в моих объятиях.
  - Что у тебя за книги?
  Продолжая обнимать её одной рукой, тянусь другой к тумбочке за книгами. Бергельсон 1 , Роллан, Гёте, Тетмайер 2 , "Происхождение семьи, частной собственности и государства" Энгельса. В месткомовской библиотеке полный шкаф книг: я сам могу брать оттуда, сколько мне захочется.
  - Ты здесь много читаешь?
  - Что еще делать вечерами?
  - А это что такое?
  - Учебник эсперанто 3.
  - Что-то слышала: какой-то язык, да?
  - Международный вспомогательный язык. Изобретение одного человека - варшавского врача Людвига Заменгофа.
  - Трудный?
  - Да нет: исключительно легкий, простой. Понимаешь: человек, изучив несколько языков, пришел к выводу, что для понимания друг друга совсем ни к чему сложная грамматика и огромное количество корней. Взял и упростил всё до пределов необходимости. А корни слов набрал из различных языков: латинского, древнегреческого, немецкого, английского, из славянских языков. Наиболее употребительные: половина понятна сразу.
  - Где ты её достал?
  - У архивариуса.
  С ним я познакомился сразу, как появился здесь. Он работал по договору: просматривал документацию за прошлые годы, определяя, что подлежит хранению, а что надо уничтожить. Часто засиживался допоздна, и я, пользуясь этим, приходил к нему поговорить. Он рассказал мне уйму интересного. Что был когда-то социал-демократом-интернационалистом, а его жена - правой эсеркой. Как побывал в ссылке, про гражданскую войну.
  Об эсперанто я когда-то прочитал в газете, но из прочитанного трудно было понять, что это такое. Архивариус в первый же вечер заговорил о нем - и назавтра уже принес учебник: сказал, что старается пропагандировать этот язык. Сообщил, что в городе живет один старик, который переписывается на эсперанто с французским писателем Жаном-Пьером Шабролем.
  Она внимательно слушает.
  - Как он заучит?
  - Красиво очень.
  - Скажи что-нибудь.
  - Например?
  - Ну: "до свидания".
  - Ĝis la revido. (Джис ля ревидо.)
  - Правда: красиво. А "я люблю тебя"? Тоже для примера.
  - Mi amas cin. (Ми амас цин.)
  "Я люблю тебя: тоже для примера". Может быть, она ждет, что я это скажу всерьез. А я и сам не знаю, что у меня с ней. Но это не любовь: не то, что было у меня, когда я впервые увлекся - Олей, своей сокурсницей; нет того чувства. И иллюзий никаких: я знаю все ее недостатки и нисколько её не идеализирую.
  Почему же я так рвусь к ней, с нетерпением ожидая субботы? Неужели только оттого, что угнетает одиночество? А может быть, всё еще проще? Архивариус как-то раз сказал: "Многие женятся только потому, что шишка стоит".
  Да: она физически привлекает меня. Её нельзя назвать красивой, но многие сейчас находят её интересной. У нее статная красивая фигура, длинные и стройные сильные ноги. Моему мужскому самолюбию льстит, что на нее оглядываются, когда вместе гуляем в парке или по вечерней улице Горького. Мне приятно, что кто-то может мне завидовать, когда я иду, обняв её за плечи, как это стало недавно модно, или просто под руку.
  А потом мы уходим в тихие заснувшие улицы, где никого нет. Я обнимаю её за талию, её руки ложатся мне на плечи, и мы часами стоим и целуемся. Стоит самая лучшая пора в Москве - конец мая. Тепло - легкий ветерок лишь слегка холодит кожу под одной только тонкой шелковой тенниской.
  Я тогда писал дипломный проект, у неё была весенняя сессия - нам удавалось встречаться не чаще двух раз в неделю. Я уезжал со свидания самым последним трамваем и назавтра работал, прихватывая ночь, потому что времени до защиты было в обрез.
  Знал я её давно, но встречаться мы начали только тогда, весной, когда после долгого перерыва увидел её, и она показалась мне вдруг другой - гораздо более привлекательной. Может быть, в этом были виноваты её новая прическа и этот модный сарафан из черного муара с капроновой блузкой, очень шедшие ей? Или это просто была лучшая пора её расцвета? Я пошел её тогда провожать; по дороге мы очутились в кино, а потом допоздна сидели на бульваре и целовались. С этого начались те удивительные вечера.
  Потом я защитился и укатил на юг, а, приехав, начал здесь работать. В сентябре наши встречи возобновились, но встречаться мы могли лишь раз в неделю. Погода уже не очень располагала к прогулкам, но другого выхода мы не имели.
  - О чем ты думаешь?
  - Да так. Можно, закурю?
  - Кури.
  Она редко противоречит мне. Неужели я настолько нравлюсь ей? Красавцем меня не назовешь, к тому же я на пару сантиметров ниже её. Поэтому когда мы встречаемся, она всегда в туфлях на низком каблуке. Только один раз одела на высоком: мы шли на вечер - я сам её уговорил.
  Когда-то она, приехав в Москву учиться, поселилась у своей тетки в нашей квартире. Она казалась мне очень уж провинциальной, страшно неинтересной - я даже вначале третировал её. Позже наши отношения улучшились, - и потом случилось так, что её тело и грудь стали первыми, которых посмели коснуться мои руки. И для неё - я был первым, кому она это позволила.
  Но дальше этого у нас не заходило. Я считал, что не имею права портить ей жизнь, раз не собираюсь жениться на ней: зачем ей слышать потом упреки мужа, что не сумела себя сохранить? Так думал я, так думало и большинство моих друзей.
  К ней я испытывал противоречивые чувства: удовольствие от прикосновений к её телу сочеталось с отвращением к самому себе и к ней за то скотское, что в этом было. Не было ни единого поцелуя, ни ласкового слова. Наоборот: я наговорил ей тогда немало обидного.
  Без сожаления я прекратил эти отношения с ней еще до того, как она перебралась в институтское общежитие. У меня были девушки: я влюблялся, ревновал, переживал. Была женщина во время летней практики.
  И вот с этой весны у нас началось что-то другое. Интимные ласки, которые она мне позволяла, уже не внушали мне никакого отвращения: я часто теперь был с ней нежен. Мне было легко и хорошо с ней. О будущем я пока не задумывался, но из-за тех же, прежних, соображений не добивался от неё большего.
  - Галочка!
  - Да?
  - Что ты нашла в таком вот коротышке?
  - Кокетничаешь?
  - Нет, честно! Я, знаешь, думаю: Женька ведь ненамного ниже меня - и переживает, когда на танцах девчонки не хотят идти с ним. Две трети, говорит, выше меня. А ведь такого, как он, поискать еще!
  - Причем тут Женька?
  - Да всё притом: ты же тоже выше меня.
  - Мы одного роста.
  - О, какое великодушие! Хочешь за это конфету?
  - Хочу. Две, - одну она сует мне в рот.
  - Конфетой мне рот не заткнешь - где ответ на мой вопрос?
  - Ты что - серьезно?
  - Как нельзя более. Так что же?
  - Пожалуйста. Внешне - твои глаза и волосы.
  - На голове? - вдруг сдуру брякаю я.
  - Не хами! - Тьфу ты! Надо выкручиваться.
  - А что такого я сказал, а? Я ведь весь волосатый.
  - Ну тебя! Глупый!
  - Ага: дурак. Всё ясно: дам Женьке как следует по башке - он обалдеет и начнет им нравиться. Дураки ведь, действительно, имеют успех: болтают что угодно без остановки, и порядок - девчонки довольны! - затараторил я.
  - Нет, ты умный! - остановила она меня. Ладно: проскочило!
  - Умный дурак?
  - Перестань!
  - Галка! - Я крепче обнимаю её. Она гладит меня по лицу:
  - Понимаешь, я серьезно. С тобой интересно: ты много знаешь, во многом разбираешься - мне приятно, когда мне об этом говорят. И в компании: неплохо поешь, здорово танцуешь. Умеешь слушать других и не болтать.
  - В общем: живой и интеллигентный мальчик. Ах ты, лапочка! - я чмокаю её в щечку.
  - Что это ты такой сегодня?
  - Рад: что ты приехала - и нам никто не мешает. Выпьем за это!
  - Тебе хочется?
  - Да не водки. Немного рислинга. И еще: могу создать уютный полумрак.
  - Давай. А как?
  - Элементарно! - я включаю плитку и гашу свет. Спираль, постепенно накалившись, освещает слабым светом угол комнаты и кусок потолка. Теперь гораздо уютней: не видно ни грязного пола, ни развалившейся печки.
  - Здорово!
  - Правда?
  - Очень! Слушай: спой что-нибудь, пожалуйста.
  Я снимаю со стены гитару. Очень эффектно, - но играть я не могу: только в такт ударяю по струнам.
  "Помню двор, занесенный
   Белым снегом пушистым..."
  Она подпевает мне.
  ...Спета песня. Я трогаю струны, любуясь дрожащими звуками, а она лежит, подложив руку под голову, о чем-то думает.
  Потом мы включаем свет: снять и повесить юбку на спинку кровати. Чтобы дальше не мялась и заодно отвиселась. И блузку тоже.
  Я снова гашу свет и сажусь к ней. Она лежит, укрыв ноги верхним одеялом. Её плечи и руки круглы и теплы, а кожа нежна и шелковиста. Я наклоняюсь к ней, целую ложбинку между грудей, полуприкрытых тонким гипюром комбинации. Потом жадно приникаю к её рту, как будто хочу выпить, высосать её всю. И это длится долго. Я пьянею по-настоящему, кровь ударяет в голову. Стягиваю бретельки с её плеч: она нисколько не противится, продевая в них руки.
  Тусклый свет, отразившись от потолка, падает на её открытые девичьи груди. Они как у греческой статуи - стоят без всякого лифчика. Его и не было на ней: специально - для меня. Маленькие розовые соски торчат, набухшие от возбуждения. "Груди твои как гроздья винограда, сосцы - как молодое вино". Я касаюсь их губами, потом снова надолго приникаю к её рту.
  Поцелуям нет конца, они всё жарче и ненасытней. Пусть больно от неутоленного желания - я не могу остановиться, не могу оторвать губы и руки от её великолепного тела, такого покорного моим ласкам, с такой жадностью ожидающего каждого нового поцелуя.
  - Галка! Милая, чудная, хорошая! - шепчу я, уткнувшись разгоряченным лицом в её плечо. Она крепко обняла меня. Тихонько гладит и целует мои волосы. Боже, как мне хорошо сейчас! Понимает ли она, - что мне дал её приезд сюда?
  - Ты, ты! Какой ты! - шепчет она и вдруг начинает целовать мои руки. - Ты не знаешь, какой ты!
  - Я? Какой?
  - Вот такой! Ласковый, нежный, пылкий! Я не представляю, не верю, что кто-нибудь может быть ласковей, нежней тебя! - Она это так искренне: я чувствую, что льдинка внутри у меня, которая мешает сказать ей "любимая", подтаивает.
  - Тебе больно? - вдруг спрашивает она.
  - Что?! Откуда ты знаешь такие вещи?
  - Это правда? Мне Вера говорила: она ведь врач. Правда? Бедный мой! Ты полежи так, у меня на плече.
  Мы тихо лежим; она закрыла глаза - видно, дремлет.
  - Хочешь спать?
  - Нет - жаль терять время: у нас ведь только сегодняшний вечер и день завтра.
  Зачем она вспомнила это? Завтра вечером её уже не будет здесь - я опять останусь один: мне сразу становится тоскливо.
  Я сажусь и закуриваю. Она тоже приподнимается, натягивая на плечи бретельки; исчезает под голубым шелком её грудь.
  Если бы она не уезжала, если бы могла быть со мной каждый вечер! Чтобы можно было, оторвавшись от книги, что-то спросить у неё, а не молчать и думать про себя. Чтобы можно было уходить от неурядиц на работе и убожества быта в теплоту ее тела, в ласку её губ и рук.
  В стакане налитое, но так и не выпитое вино. Оно сейчас весьма кстати.
  Мы пьём терпкое, чуть горчащее вино, приятно холодное. Я накладываю ей на колени яблок, а сам продолжаю сосать дым.
  - Завтра вечером ты уедешь, - говорю я.
  - Ты из-за этого вдруг такой?
  Я киваю.
  - Других причин нет?
  - Нет.
  - Да?
  - Да. На работе, в общем, всё нормально; бывают мелкие неприятности - но это ерунда: их у меня, пожалуй, меньше, чем у других здесь.
  - Но тебе неинтересно, да?
  - Посему? Я же тут на производстве: вижу в металле почти всё, что черчу. Ну, конечно, пока еще трудновато: нет практического опыта, да и подзабыл кое-что, приходится снова смотреть. Но мной, вроде, довольны, - считают, что справляюсь. Работа всякая, конечно. Недавно вот пришлось переделывать чертежи литых деталей; нельзя было заказать - пришлось лепить из кусков, чтобы обойтись только механической обработкой и сваркой.
  - Это что: плохо?
  - Ага: коряво. Но другого выхода не было. Но у нас здесь зато работают два автоматических земснаряда. Галка, а хочешь, я тебе завтра один покажу?
  - Конечно, хочу: я ж никогда еще не видела. Значит, тебе интересно?
  - Понимаешь, во время работы - да. Только потом всё время один - тут вот.
  ...А что делать? У меня быстро складываются неплохие отношения почти со всеми, но близко с кем-нибудь я схожусь нелегко. Для этого необходимо взаимопонимание - общность интересов, взглядов. Пожалуй, мне интересней всего с архивариусом - несмотря на большую разницу в возрасте. У остальных, с кем мне интересно потолковать, семьи. Просто собутыльников я не ищу. Моя водка - книги. Но плохо, когда кроме них нет других собеседников. Да: еще занимаюсь гантелями, пытаюсь научиться играть на гитаре, учу эсперанто. Можно забить свободное время до отказа, но слишком не хватает другого - такого, как сейчас. Кого-нибудь я мог бы здесь себе найти, но слишком знаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что есть она, и потому, что встречаться одновременно с несколькими я не могу: уже пробовал.
  Плитка, ярко вспыхнув, перегорает.
  - Ничего: я сейчас починю, - говорю я, собираясь встать.
  - Подожди!
  Что ж, хорошо и так - в темноте. Я держу её руку и знаю, что не один.
  
  - Ты где будешь спать? - спрашивает она.
  Я прихватил, уходя с работы, ключ от нашего кабинета: там можно было переночевать на диване.
  - На полу. Только газеты постелю.
  - Правда: если бы Элка со мной приехала?
  - Элочка - душевная: уговорила бы меня лечь с вами, в середку - чтобы уберечь от насморка.
  - Бедненький!
  - Ага. Возьми меня на ручки!
  - Иди!
  ...Мы лежим рядом в белоснежной постели; она положила голову мне на руку, я крепко обнял её. Уже очень поздно, но мы не спим.
  Потом я снова начал целовать её. Её губы и глаза, шея, руки и плечи, ее грудь и соски, ноги и живот делали меня всё неистовей.
  Дальше всё произошло очень быстро. Горячая рука моя, скользнув по спине, легла ей на бедро и потянула трусики. Она схватила её, шепча:
  - Боря! Боренька! Не надо! - Я заткнул ей рот поцелуем.
  Рука её слабела. Она закрыла глаза и покорилась мне, лишь негромко застонав и мотнув головой от боли.
  Она беззвучно заплакала, уткнувшись головой мне в грудь, когда всё было кончено. Я тихонько глажу и целую её, шепча ласковые слова.
  Мы очень не сразу спохватились. На простыне было лишь маленькое пятнышко крови - единственное. Я открыл тумбочку: там были вата и бинт, и, накинув на плечи пальто, вышел на крыльцо.
  Ветер утих, больше не моросило. В разрывах облаков сверкали звёзды.
  "Завтра будет хорошая погода," - подумал я; мне было удивительно легко.
  ...Она уже лежала в постели. Я сбросил пальто.
  - Хочешь вина, Галочка?
  - Да.
  Я выливаю в стакан остатки рислинга. Она крепко-крепко обняла меня, прижалась и шепчет:
  - Борька!
  - Галочка, родная! - я не знаю, как передать всю нежность, которую испытываю к ней. - Галка! Любимая! - Я спохватился, но тут же почувствовал, что, кажется, не покривил душой.
  - Борька, Боренька! Борька мой!
  - Спи, моя хорошая, моя маленькая! Спи!
  Она вскоре уснула, продолжая обнимать меня. А потом заснул и я; крепко, и ничего не снилось мне в ту ночь.
  
  
  Первое, что я увидел, когда проснулся: она тихонько лежит рядом и смотрит на меня. Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ и засмеялась, потом прижалась ко мне щекой и легонько ей потерлась.
  Газета желтовато просвечивала. Я снял кнопки, откинул верхнюю половину её и увидел, что двор залит солнечным светом.
  В комнате было душно, - я открыл настежь дверь в сени и снова забрался под одеяло. Мы лежим, тихонько лаская друг друга. В моей ладони её упругая нежная грудь.
  Потом воздух становится чистым и холодным. Закрываю дверь, включаю электропечку, соединяю спираль на плитке и ставлю кофейник. Одевшись, прихватываю туалетные принадлежности и бегу умываться.
  Сторожиха дремлет, сидя на лавке у входа в мастерские.
  - Тётя Груня, а тётя Груня!
  - А?! А, это вы. Доброе утречко!
  - Доброе утро! Ключ от умывалки дайте.
  - Да там открыто. А чего это вы в Москву не уехали?
  Я не стал отвечать: ответишь на один вопрос, задаст еще десять - махнул рукой и ушел в умывалку. Умылся по пояс холодной водой. В теле бодрость, настроение отличное.
  Вернулся к Галке. Она уже успела одеться. Умываться ей пришлось над плитой; я снял одну конфорку, и вода стекала на золу, до половины заполнявшую топку. Потом она стелила постель, а я брился.
  Вдвоем моем грязную посуду и садимся завтракать. На аппетит не жалуемся. Рислинг, правда, уже весь.
  - Я тебе не дам водки.
  - Хорошо.
  - А тебе хочется?
  - Ага.
  - Очень?
  - Ага.
  - А я не разрешаю.
  - Ну, так я и не буду. Я буду слушаться. Я буду хорошим.
  Она смеётся. Она сегодня такая весёлая, счастливая - и такая близкая мне.
  - Я, правда, не буду пить водку. Я, правда, буду тебя слушаться, - повторяю я, целуя ей руки.
  - Ладно уж: налью тебе немного.
  - И себе тоже.
  - Ну её!
  - Я один не буду. Хоть пригуби мою.
  - Ладно. Чтобы всё было хорошо!
  Она отпивает глоток.
  - Гадость, всё-таки.
  По-моему, не совсем: после неё только сильней аппетит да лёгкая приятная расслабленность во всём теле. Всё хорошо, великолепно, замечательно! Настроение у меня такое, какое обычно бывает на праздник. Хочется петь, дурачиться, шалить.
  Пар весело бьет из носика кофейника. Мы кладем в чай клюквенное варенье и пьем горячий ярко-красный напиток, кисловатый и удивительно приятный после водки и плотного завтрака.
  А солнце светило в окно, обещая отличную прогулку. Мы одеваемся.
  Я стою на крыльце. Груня попрежнему сидит на скамейке, но уже не дремлет. Может быть, уйдет на минуту? Да нет, всё сидит. Как Галке выйти?
  Я направляюсь к сторожихе.
  - Сидим?
  - А что делать? Дело стариковское. Гулять идете?
  - Точно.
  - Правильно, чего дома-то сидеть. Ваше дело молодое.
  Как её увести?
  - Вы что, так всю ночь по двору ходите?
  - Да что вы! Выйду, посмотрю: всё в порядке, да и иду прилечь.
  - Где?
  - А в комнате мастеров. - Там стоит деревянный диван - но я делаю удивленное лицо:
  - Да где же там можно лежать?
  Она с охотой встает:
  - А вот пойдемте, покажу.
  На диване постелена телогрейка. На столе рядом чайник, кружка, сахар и черный хлеб.
  - Чайком вот еще балуюсь. Скучно, конечно.,
  - До скольки дежурить?
  - До вечера. Долго еще, - она зевает. - Вам тоже, поди, скучно. Чего себе никого не заведете? Дело молодое. Чего ж? Или найти сами не можете? Пособить могу.
  - Ну да?
  - А как же? Ничего не стоит. Человек вы образованный: поговорить умеете; слова там разные, какие надо, знаете.
  - Какие слова?
  - Да я разве знаю? Вам, молодым, это виднее. А девку я для вас найду - запросто.
  - Ладно, не надо. Есть у меня.
  - Есть? А чего всё дома один сидите? Да и не разу вас тут ни с кем не видели.
  - А то бы вы знали?
  - А как же? Куда денешься? Обязательно знала бы. Или в Москве она у вас?
  - В Москве.
  - Вот ведь: она в Москве, так вы тут ни с кем ни-ни. Самостоятельный, значит, человек, - рассуждает она.
  - Ну ладно, я пошел.
  ...Галя ждет меня за забором.
  - Наконец-то!
  Мы идем с ней по улице, взявшись за руки. Я передаю ей разговор со сторожихой: оба хохочем.
  Погода замечательная: ветра нет, воздух по осеннему прозрачен и бодряще холоден. Солнце светит вовсю. В высоком голубом небе редкие белые облака. Под ногами, на песке, желтые листья. Людей почти никого.
  Дорога делает крутой поворот и начинает спускаться к Оке. Понтонный мост разведен: катер тянет по реке баржу.
  Мы стоим у берега, смотрим, как играют блики на воде. Мост начали сводить, потом загудели машины, двинулись на другой берег.
  До снаряда недалеко. Мы вскоре подходим к пульповоду.
  - Как шуршит!
  - Это гравий. А вот загремел большой камень. Слышишь? - грохот удаляется.
  Лодки у берега нет.
  - Галочка, я сейчас схожу на снаряд и приеду за тобой на лодке.
  - Пойдешь? Как?
  - По пульповоду. Ну, по этим трубам, что на поплавках.
  - Не упади!
  - Ну что ты, я же не в первый раз.
  На чертежах на плавучем пульповоде всегда нарисован досчатый настил с перилами. Пока я этого не видел ни на одном земснаряде: ходят прямо по трубам. Приходится быть внимательным, чтобы не соскользнуть и не оказаться в воде. Хуже всего, когда переходишь шаровой шарнир. Один из них, к тому же, течет; тонкая струйка бьет вверх. Попало немного на брюки.
  Вот и снаряд. Хватаюсь за стойку ограждения и залезаю. Она кажется очень маленькой там, на берегу. Я машу ей, потом поднимаюсь в багерскую будку.
  Работают Геннадий и Сашка, оба - молодые. Геннадий - багермейстер, сидит у пульта. Простой с виду, скромный, очень спокойный и приветливый. Страстный любитель пчел: может часами рассказывать о них.
  Сашка - высоченный, стройный, широкоплечий. С тонкими чертами лица. Любитель анекдотов, особенно соленых; остёр на язык и весьма не дурак.
  Оба великолепные специалисты: снаряд у них работает как часы.
  - Здравствуйте!
  - Привет! Ты чего это? - удивляется Сашка моему появлению. - Выходной ведь. Ладно, закурим, и рассказывай.
  Я протягиваю ему пачку. Закурили.
  - Слушайте, ребята, я, понимаете, одной дивчине обещал снаряд показать. Мне лодка нужна, привезти сюда.
  - Ну что ж, пусть посмотрит, - говорит Гена.
  - Симпатичная? - спрашивает Сашка. - А то не дам лодку.
  - По-моему, да.
  - Посмотрим. Ладно, лодка у носа привязана, слева. Слушай, а кто она такая?
  - Учительница, - вру я.
  - Наша - местная?
  - Да тебе-то какое дело? - вмешивается Гена. - Ну, чего ты привязался?
  Я забрал лодку и поплыл к берегу.
  - Поехали!
  Она с любопытством смотрит снаряд. Корпус слегка вибрирует. Лебедки как по волшебству вдруг включаются, и снаряд начинает поворачиваться.
  - Знаешь, как называется рабочее передвижение земснаряда? Папильонаж: порхание бабочки. По-французски, - начинаю я объяснять.
  В машинном зале гудит огромный двигатель землесоса.
  - Вот им и качают пульпу. - Как можно популярней объясняю, как транспортируют грунт в турбулентном потоке воды.
  - Он что: совсем без людей работает?
  - Да нет, пока еще не удается. Они наверху, в багерской будке. Там пульт управления и приборы.
  Взбираемся по крутой лесенке наверх.
  - Здравствуйте! - она встала в двери, не решаясь пройти дальше. Сашка галантно поднимается ей навстречу:
  - Здравствуйте! Саша. Проходите, пожалуйста.
  Гена повернул голову в её сторону и улыбается своей обычной доброжелательной улыбкой.
  Медленно двигаются стрелки контактных приборов: манометра и вакуумметра; когда они доходят до установленных крайних значений, вспыхивают лампочки на пульте, говорящие об отдаче команд включения той или иной лебедки. Пульт неказистый, изготовленный нашими мастерскими; надписи сделаны от руки. Половина датчиков тоже самодельные. Вот, хотя бы, прибор положения снаряда в забое: корпус изготовлен из двух алюминиевых кастрюль; магнитные стержни прикреплены к поплавку, сделанному из пластмассовой коробочки, купленной в галантерейном магазине. Это далеко еще не совершенные приборы - и не только с виду. Но лучшего пока еще нет. Этот снаряд - один из первых, которые были автоматизированы. Дело только начинается: трудностей и проблем уйма.
  Но уже сейчас почти по два часа может работать без всякого вмешательства багермейстера. Гена читает книгу, время от времени посматривая на амперметр и манометр. Он знает: если одновременно начнут сильно уменьшаться ток и повышаться давление, значит где-то в пульповоде грунт начал оседать на дно, перекрывая сечение трубы. Если не принять мер, образуется пробка. Нажатием кнопок он отключит автоматику и поднимет всас, чтобы промыть пульповод чистой водой. Потом, минут через десять, снова опустит его на грунт и включит автоматику.
  Вместе с Геной рассказываю ей, как что работает. Я вижу, что Галка здорово заинтересовалась.
  Неожиданно снаряд начинает сильно трясти.
  - Камень! - Геннадий выключает главный двигатель. Вибрация ослабевает, потом наступает тишина.
  - Айда! - говорит Сашка. Ребята уходят вниз.
  - Что случилось? - спрашивает Галя.
  - Обычная история: камень попал. Прошёл через всас и застрял в рабочем колесе. Они пошли вытаскивать его.
  - Хорошие ребята. Особенно Гена.
  - Да? А не Сашка? Он куда красивей.
  - Только, видно, много о себе воображает.
  - Честно?
  - Дурачок ты!
  - Умный дурак?
  - Умный дурак, ага. Ладно, пойдём?
  - Подождём: Сашка нас отвезет, чтоб лодку обратно забрать.
  - А они скоро?
  - Сейчас узнаю, - я спускаюсь в машзал.
  Крышка ревизии снята. Сашка орудует ломом и тихонько матерится.
  - У, черт! Никак! - Камень застрял прочно.
  - Передохни! Давай я, - говорит Гена.
  Сашка закуривает. Гена орудует ломом более спокойно, и получается у него лучше. Камень начинает поддаваться. Сашка бросает папиросу, сплевывает и снова берется за лом. Несколько движений, и камень удается вытащить.
  Потом Гена поднимается в багерскую, Сашка остается в машинном зале у реостата. Я с ним.
  - А она ничего! На танцы с ней пойдешь вечером?
  - На танцы?
  - Ага. В клуб, на станцию.
  - Может быть. А на карте кто?
  - Царевна-несмеяна. Верка.
  - Чего ты её так уж?
  - А что она без конца слишком на всё обижается? Подумаешь тоже!
  Заработал заливочный насос. Потом вздрогнул и начал вращаться двигатель землесоса. Сашка завозился у реостата.
  Двигатель ровно загудел, песок зашуршал по трубе.
  - Всё!
  - Ты отвези нас сейчас.
  - Ага.
  Попрощались с Геннадием. Сашка отвез нас на берег.
  - До свидания!
  - Счастливо!
  Теперь осталось показать ей карту намыва. Мы идем вдоль пульповода, лежащего на земле.
  - Пошли по трубе, - предлагаю я.
  - Пошли! - Она идет, слегка балансируя руками, впереди меня, часто оборачиваясь и улыбаясь.
  У намытого склада пульповод начинает идти вверх.
  - Не боишься?
  - Вот еще!
  Пульповод подперт несколькими деревянными эстакадами. В самом высоком месте до земли метра четыре: боюсь, не закружилась бы у неё голова. Она медленно идёт впереди.
  Но вот уже и обвалование карты. Мы спрыгиваем на песок. Она немного побледнела, но глаза весело блестят.
  - Что, ёкает сердечко?
  Она кивает:
  - Здорово! Страшно было.
  Пульпа с шумом вытекает из рассекателя на конце трубы. Тёмная тяжёлая струя на лету рвется на огромные клочья и падает на поверхность карты. Широко растекаясь по ней, пульпа скатывается по небольшому уклону от места падения и всё больше светлеет, теряя оседающий песок. Среди песка много гравия, попадаются камни и раковины. Всё чисто отмыто и плотно уложено просачивающейся водой.
  - Борь, кто ж это придумал?
  - Гидромеханизацию? Да еще Геракл.
  - ?
  - Авгиевы конюшни он ведь очистил потоком воды: помнишь, да?
  - Борис! - К нам подходит высокая девушка в резиновых сапогах. Это Вера - рабочая карты, или как их называют, картёжница.
  - Здравствуйте!
  - Гуляете?
  - Экскурсию провожу. Много гравия!
  - Много. С утра еще попали в забой.
  - Как дела у вас?
  - Да всё по-прежнему. Борис, я к вам хотела завтра придти: у меня в контрольной по математике не всё получается - вы мне не поможете?
  - А что там?
  - Я вам могу показать, она у меня с собой. - Она студентка-заочница. По математике я ей помочь, конечно, могу. Первый курс, элементарщина.
  Мы спускаемся с карты к будке картёжниц.
  - Эти все я сделала. Вот эти три мне помогите, пожалуйста.
  Нахождение предела функции, определение производной, нахождение точек экстремума. Помню хорошо. Тем более что у неё есть учебник Лузина, если что.
  - Галь, извини: я недолго.
  - Хорошо, хорошо! - она вытряхивает песок из туфель.
  Я, и правда, через пятнадцать минут уже сделал. Отдаю Вере.
  - Спасибо вам большое!
  - Не за что. Приходите, когда нужно будет, - не стесняйтесь. - Она вызывает у меня жалость. Я не видел её весёлой: жизнь у неё несладкая. Отец - тяжело больной, хроник; живут они очень бедно. К тому же она болезненно обидчива и самолюбива, хотя и весьма неглупая. Сашка, по-моему, её в основном изводит потому, что она не допускает никому вольностей.
  - До свидания!
  
  Еще сияет солнце, но облаков на небе намного больше, чем утром. Погода понемногу портится: дует ветер, пока еще не сильный, но холодный - особенно на реке, когда идем обратно по мосту.
  - Галчонок, что бы тебе еще показать? Даже и не знаю: ни черта тут, в общем-то, и нет . Может в кино махнем, хочешь?
  - Можно.
  - Ближайшее на центральной улице, полчаса идти. Ты не мерзнешь?
  - Ну, чего ты за меня-то боишься? Сам, наверно, замерз. Дай-ка, шарф тебе поправлю, - она возится с моим шарфом, потом ласково касается моей щеки. - Так лучше?
  - Ага. А у тебя руки совсем холодные - давай согрею.
  - Согрей. - Она весело улыбается. - А знаешь, я вчера, когда ехала, что будем с тобой гулять где-то в лесу.
  - Так что ж ты сразу не сказала? Туда ведь надо на электричке - совсем недалеко, только уже поздновато.
  - Да нет: мне не обязательно хотелось в лес. Просто, я думаю: кто, кроме тебя, повел бы меня смотреть земснаряд?
  И что тут смешного? По-моему, смотреть снаряд - автоматический - еще как интересно: я до этого видел лишь старые снаряды, с ручным управлением и пяти-барабанной лебёдкой. Там багермейстер всё время на ногах, возле неё.
  Я пожал плечами:
  - Извини!
  - У, глупый! Да мне было еще как интересно. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Ведь тебе всё это кажется страшно интересным, поэтому ты спешил и мне показать. Ну, улыбнись же! Расправь брови!
  "Молодец, Галка! Умница!" Жаль, что я не здоровый, высокий парень: схватил бы её сейчас на руки - закружил бы. Она ведь крупней меня: не могу я это сделать.
  Как хорошо, что она понимает, почему я так сделал. Видит, что это свойственно мне - и ей это нравится. Я вспомнил, как еще в десятом классе принес девочке, с которой шел в тот вечер в кино, уксусный альдегид в пробирке. Это была очередная работа на занятиях химического кружка: получение уксусного альдегида из ацетилена. Он удивительно пах, ацетальдегид: нежно и тонко, каким-то необыкновенным яблочным запахом. Но та девочка не проявила к нему интереса, чем смертельно меня обидела. Она не поняла, зачем я ей его принес и чему я радуюсь. А Галка...
  Как нужно мне её понимание! Как и её ласки. Какое-то теплое чувство наполняет меня всего. Как назвать его? Любовь? Я немного боюсь этого слова. В книгах много написано о любви, - таких книг я прочитал дикую уйму и потому вкладываю в это понятие слишком много.
  Мне хорошо с ней; и не хочется, чтобы она уезжала. Но это не всё: теперь я это хорошо знаю. То, что вчера случилось, поставило всё на свои места. И я не смогу поступить иначе, чем считаю, должен поступать человек в таких случаях. Иначе погано будет у меня на душе - и уже не смогу открыто смотреть я в глаза ребятам: Лёньке и Женьке. Циничны мы бываем только для виду - чтобы показать тем, кто хвастается своими успехами по части женщин, что нам тоже всё нипочем. На самом деле всё это для нас гораздо серьезней и сложней, хоть мы не совсем идеальны и не всегда последовательны.
  С той - женщиной на практике - было всё просто: не нужно было ничего решать, ясно всё было с самого начала - она была много старше меня.
  Но - главное - я чувствую, что уже и хочу этого: она всё ближе мне. Странно только, что так случилось лишь после того, как она отдалась мне.
  Но если я уже всё решил для себя - то почему молчу, ничего не говорю ей? Она, конечно, верит, что всё так и будет, - и, я знаю, хочет этого. Почему не дать ей окончательную уверенность? Но я медлю. А она не торопит и не спрашивает меня. Ни прямо, ни намёком, ни взглядом. И я благодарен ей за это.
  Центральная улица коротка. В середине её большое рядом с другими здание кинотеатра. В кассе несколько человек.
  Перед нами женщина с годовалым малышом. Малыш симпатичный: крепкий, чистенький, с живыми глазенками. Галка смотрит на него, потом на меня, потом опять на него - и вдруг краснеет.
  Я чувствую, что тоже краснею. Действительно, у нас теперь тоже может быть ребёнок - мы ничего не делали, чтобы этого не случилось.
  - Ну, что вы спите, молодой человек? Сколько вам билетов? Говорите!
  - Два, десятый ряд. Середину, пожалуйста.
  - На шестнадцать, на восемнадцать?
  - На шестнадцать.
  До начала сеанса еще час, - в фойе пускают за полчаса до начала. Идем по улице, заходим в книжный магазин, рассматриваем книги. Потом заходим мне за сигаретами и шоколадкой для неё. Последние минуты сидим в уютном фойе, листаем старые журналы.
  Я хожу сюда чаще, чем на станцию - в клуб. Кинозал здесь большой, слабоосвещенный и сырой. Но гаснет свет, и всё исчезает. Пока идет фильм, существует только то, что на экране. А потом свет гаснет, и мне надо возвращаться в свою берлогу. Я очень не люблю этот момент.
  Мексика. Гитары, песни. Бешеные скачки на конях и пальба из револьверов. Узел ремешка сомбреро на подбородке. Благородный сын бедного помещика, его возлюбленная - красивая несчастная девушка и её отец - злой богатый помещик. Душещипательная ерунда, но музыка ничего.
  
  Уже были сумерки, когда мы вышли из кино. Ждем автобус. Настроение у меня начало портиться: ей уже скоро уезжать.
  Сумели влезть в автобус - и даже сесть.
  - Борь, ты чего загрустил?
  Я пожал плечами.
  - Неплохо пели, правда?
  - Но довольно однообразно. Барахляный фильм, по-моему.
  - Ну, чего ты такой?
  - Ты... Ты каким поездом должна ехать?
  - А, да! - она сразу сникла. - Ты расписание знаешь?
  - Знаю. Только они заранее не всегда объявляют об отмене электрички.
  - Поедем до станции. - Мы промолчали всю дорогу.
  Но когда подходили к расписанию, она вдруг улыбнулась и, бегло взглянув на него, потянула меня за руку:
  - Пошли!
  - Угу.
  - Знаешь, я решила: поеду утренней, в шесть. Хорошо? - она так и сияла.
  - Галка!
  Настроение моментально поднялось. Мы шли, как вчера, по путям; шли и смеялись - любое слово вызывало смех.
  Я опять тихонько провел её к себе. Хорошо, что дом в углу двора, не освещен прожектором.
  - Вот мы и дома! - говорит она, когда я включаю свет. В комнате холодно.
  Загудела электропечка : комната понемногу нагревается. Мы греем ужин и садимся за стол.
  Голодные мы здорово. Водка разливается по жилам и прогоняет остатки озноба. После этого можно съесть вола. А селянка к тому же густо наперчена, и огурчики хороши. И после второй дозы aqua vita еще теплей и еще вкусней всё.
  А на дворе дождь; сначала тихонько зашуршал по крыше, а потом припустил вовсю. Ну и пусть!
  - Ты покури, а я пока вымою посуду.
  - Ну её к черту! Сейчас уберу на плиту: завтра вымою.
  - Нет! Сиди и кури. И не мешай мне.
  Ладно: пусть похозяйничает. Я полулежу на кровати, сосу сигарету и смотрю, как она моет и до блеска вытирает посуду. А приятно, когда о тебе кто-то заботится. Мне здесь этого здорово не хватает. Что поделаешь: привык - рос в такой обстановке. Маменькин сынок, так сказать.
  Она отдает мне тазик с грязной водой - вылить. Я выхожу с ним наружу. Льет здорово, всё мокрое: ящики с трансформаторами, экскаватор со снятым ковшом, груда ржавых спутанных тросов, крыша пакгауза. Кругом лужи, рябые от падающих капель. Чувствуется, что дождь надолго: так и будет идти и идти.
  Брр! До чего не люблю осенний дождь. Под весенним или летним даже гуляю, а этот терпеть не могу: грязь, промозглая сырость и тоска. Спешу вернуться в дом.
  Галка еще что-то делает, наводит порядок. Я опять сижу и смотрю, как она возится. Шуршит по крыше дождь.
  "Дождь идет". 4 Я тихонько начинаю напевать мотив этого старого, еще довоенного танго. Его танцевала молодежь на открытой веранде подмосковной дачи летом сорокового года. Мне тогда было шесть лет; я усаживался поближе к тому месту, где стоял патефон, крепко обнимал деревянную колонку и смотрел, как танцуют. " Дождь идет", "Утомленное солнце" 5 , "Беседка" 6 . Среди молодежи мой брат. Я готов был сидеть и смотреть хоть до ночи, но меня вскоре прогоняли спать: я им почему-то мешал. Смертельно обидевшись, я уходил, ложился в постель и, засыпая, слышал, как поёт Изабелла Юрьева: "Саша! Ты помнишь теплый вечер?" 7.
  Галя садится рядышком, кладет голову мне на плечо, слушает.
  - Боренька, ну почему ты не учился музыке? С таким слухом!
  - Я учился. На скрипке. Но всего один год.
  - А потом?
  - Война началась. - Брата убили тогда на фронте, а я больше не учился в музыкальной школе. Уже ничего не вернешь - ни брата, ни музыкальную школу. Прошло уже намного больше лет, чем мне было тогда.
  Лучше подумать о будущем. О нас обоих. В общем - всё ясно, и надо ей сказать. Сейчас? Ладно, еще успею. Это никогда не поздно сделать. Да: конечно! Еще успею! Потом.
  А что дальше? Как устроить нам нашу жизнь? Ей еще два года учиться, я три года должен отработать здесь. Что нам делать?
  С распиской тянуть, все равно, нельзя. Наш дом в Москве самое большое через два года снесут, - если успеть её прописать, нам дадут отдельную комнату. А пока поживем с моими родителями.
  Но три года быть вместе только один день в неделю. Три года! Тяжко.
  Но может быть, мне раньше удастся перейти работать в Москву: все москвичи из нашей группы ехали по распределению из Москвы с мыслью как можно скорей вернуться обратно. До меня здесь тоже был москвич, - проработал около года и уехал. Может, и мне так удастся. И неудобно, в то же время, перед здешними.
  - Надолго к нам? - спросили меня, когда я первый раз сюда явился. - Москвичи ведь стараются не задерживаться тут.
  - Ну, чего вы так сразу? - вступился тогда Семен Иванович. - Совесть есть, так не убежит.
  Он сразу задел мою слабую струну: чувствительность к мнению обо мне. Не хотелось, чтобы оно было таким же, как о моем предшественнике. Тот плевал на всё: нарочно работал из рук вон плохо - они сами постарались от него избавиться.
  Но замену мне, конечно, нашли бы. На днях приходил один местный, - ему сказали, что нет свободной вакансии.
  Так что же мне делать?
  Галя молча сидит рядышком, продолжая прижиматься лицом к моему плечу, и тоже о чем-то думает. Хорошо как! И совсем не так, как вчера. Не из-за того, что так прекрасно её тело - только оттого, что она здесь, рядом. Я крепко обнял её, прижался щекой к её волосам.
  - Галчонок!
  - А?
  - Когда ты опять приедешь?
  - Ты и в следующее воскресенье не приедешь в Москву? Родители же будут волноваться.
  - Да. Приеду, конечно. Но что нас опять ждет? Если только Элку куда-нибудь унесет. Лучше мне иногда здесь оставаться на воскресенье: ты приедешь опять, и мы будем только вдвоем.
  - Да, конечно.
  Раз в месяц так можно будет делать. Пока.
  А может быть, сказать ей? Договориться обо всем - и в следующее воскресенье сказать уже и моим родителям? Тогда всё встанет на свои места. Сейчас уже? Нет, нет! Потом!
  
  А дождь всё льет. Уже ночь.
  - Ляжем?
  - Да. Только сегодня...
  - Конечно. Я же знаю.
  ...Мы лежим, крепко обнявшись, и не спим. Так жалко спать. Молчим. Она иногда проводит рукой по моему лицу - когда рука её касается моих губ, я целую её.
  Потом тяжелая дремота на короткое время охватывает нас.
  И снова мы лежим в полумраке, подсвеченном раскаленной спиралью плитки. Встать придется не позже, чем в полпятого. У нас еще два часа. Глаза у обоих широко открыты. Тикают часы...
  Полпятого.
  - Пора!
  - Да!
  Я встаю первым. Быстро одеваюсь и делаю бутерброды. Когда начал заворачивать их в бумагу, она догадалась, что это ей.
  - Зачем? Я не хочу есть.
  - Поешь дорогой: два часа ехать. И сразу на лекции.
  - Иди сюда!
  Я наклоняюсь к ней. Она обнимает меня; я лежу, уткнувшись носом в её теплую шею.
  - Пора!
  - Да!...
  - Пора!
  - Да, пора!
  
  Мы снова идем по рельсам. Дождь прекратился. Не видно ни реки, ни моста через неё: еще темно...
  Станция. В кассе еще почти никого.
  ...Мы стоим под виадуком. Она как-то вымученно улыбается, и я чувствую, готова разреветься. Я прижимаю её к себе. Всё равно, никто не видит. А если и видит - плевать!
  Взять бы и оставить её еще хотя бы на один день! К черту лекции: подумаешь. Да нет, ерунда! Уже показались огни электрички.
  ...Стоим у раскрытой двери вагона: она внутри, в тамбуре - я снаружи, на платформе.
  Я так ничего ей и не сказал. Не решился. Потом скажу. Всё будет хорошо: поженимся с ней - будет семья, ребенок.
  Ребенок! А если он теперь уже должен появиться после той ночи? Если это обнаружится, что она будет делать?
  - Слушай, Галка! Если что - ни в коем случае ничего не делай!
  - Что: если что? - не поняла она.
  - Ну, аборт! Я тебе никогда этого не прощу!
  Она не успела ничего ответить: двери закрылись. Я увидел через стекло, что она плачет. Поезд тронулся и, быстро набрав скорость, исчез в тумане.
  
  Ну, и брякнул же я! Мы увидимся в следующую субботу - за это время ничего ж еще не обнаружится.
  Ну, да ладно! Она всё поняла: всё будет хорошо - будет!
  Сыро, черт побери! Я поднял воротник, закурил и тронулся в обратный путь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"