Как обычно, в начале месяца появилась возможность перевести дух и оглядеться, позволив себе, хотя бы на время отречься от производственной суеты. Сергей Катасонов погрузил в задёрганный, как сам хозяин, "Москвич", трёхдневный запас снеди, приклеил поцелуй в недовольно сморщенный лоб жены, и отправился в небольшой городок Лигов, интересный тем, что в нём, с некоторых пор, проживал друг детства, юности, и всё ещё продолжающейся жизни, Илья Курилин, холостяк, художник и самая безалаберная душа, какую только способно вообразить заурядное сознание.
Не просто отличный от других, а как бы совсем другой. И место, определённое ему ещё со школьных лет / не зван, не назван и не признан /, закрепилось за ним, как клеймо горбуна в некогда любимом им романе Виктора Гюго "Собор парижской богоматери". Не сказать, пустельга, но что-то, куда более пугающее, заполненное, бог знает чем: невнятным, непонятным, и потому неприемлемым. Коротко говоря, "ни на что не похожим художеством". И лишь Серёжа Катасонов, отмеченный учителями за прыткий технический ум и способность к "рукоделию" любого свойства, столь ценимом в то время, когда никакую вещь невозможно было купить, а только исправить или сделать самому, а одноклассниками - за кулаки, попасть под которые было себе дороже, демонстративно усадил за свою парту "отщепенца", обеспечив себе радость покровительства, а тому надёжную защиту.
Столь откровенная самодеятельность общего любимца воспринималась как непозволительная прихоть, не пресечь которую, значило бы продемонстрировать очевидную слабину в воспитательном процессе. Но мудрая директриса, набравшаяся ума-разума при восхождении по должностной лестнице, сообразила, что шум может обойтись дорого не столько ученику, сколько ей, а посему переквалифицировала поступок Катасонова в "шефство", ходкое в то время словечко, означающее, приведение того, над кем шефствуют, к общему знаменателю, и потому поощрялось.
Так, подвернувшийся случай, закрепил их общность окончательно и, казалось, бесповоротно. Случившееся, как и следовало ожидать, воспринималось не победой добра над злом, а лишь частным случаем удачи, не упустить которую можно было, лишь соблюдая привычную покорность скукоте идеологического пресса. Любое, в том числе и учительское, "усердие не по разуму" не отторгали даже такие строптивцы, как Катасонов, инстинктивно умудрявшиеся согласовывать, присуще им самоволие, с осознанной необходимостью притворной покорности, ранящей мальчишескую гордость, но уступающую чувству самосохранения.
И хотя тех, кто бросался в глаза, было убывающе мало, зато выделялись, как сучки на гладком стволе, или, что точнее, в учительском глазу. Такие "сучки" выглядели непредвиденными издержками в воспитательном процессе, не подлежащими ни оправданию, ни прощению. По счастью, в нашем случае, они были благоразумно затушёваны во избежание ненужного громогласия, а потому очевидны лишь для тех, кто соприкасался с ними напрямую. Упрямцев не судили, а тихо осуждали, на случай, если потребуются доказательства лояльности инструкциям и приказам. С тех пор противостояние неприемлемому, но вынужденному, сказывалось в особом выражении лиц друзей, закодированности жестов, в усмешках и ухмылках в купе с "прямоглазием", смущавшим учителей куда больше, чем открытое противостояние.
Зато мнимая смута, вносимая "художествами" Илюши Курилина, никуда не делась, а притвориться, что её не замечают, никто бы не решился, в виду очевидного вызова "здравому смыслу" в его тогдашнем понимании. Казалось бы, рисует парень, а не хулиганит, что ещё от него требовать? Но, как выяснилось, хулиганством считается всё, не входящее в рамки обыденности, задним числом осуждаемое как преступление против таланта, но числами предшествующими, делавшей жизнь "раскольника" невыносимой.
Этому было свое объяснение. Рисунки у него получались странные. Изломанные линии, словно случайно оброненные мысли, цветные кляксы на белом, не изуродованном проверенными истинами, поле листа, не постигались сознанием, ограниченным четырьмя правилами идеологической арифметики, и, конечно, ничего похожего на картину Саврасова "Грачи прилетели", знакомой каждому по учебнику для чтения.
Илья, будучи мягок, чистосердечен, податлив на улыбку, не встречая столь несложного набора естественных радостей в других, уходил в себя, как партизан в катакомбы, взирая оттуда на белый свет, не замороченным, всепрощающим любопытством. Такого бы холить да лелеять. Но учителя, отягощённые повседневностью, а потому чуждые проявлению всякой оригинальности, придирались к любым его шагам, не отвечающим представлениям о ненарушимости школьных порядков и установлений.
И когда мать Ильи, в робкой попытке самооправдания, предположила, что с возрастом сын преодолеет несвойственную ему отчуждённость, став, как все, полезным стране и обществу, директриса, в глубине души, жалея несчастную женщину, тем не менее, не проявила ни сострадания, ни снисхождения. Резко перебив просительницу, сказала, как отрезала: "Мы так далеко вперёд не заглядываем, а, между тем, я не могу поручить вашему сыну даже оформление стенгазеты". - И, тяжко вздохнув, добавила: "Нам нужны не думающие, а одумавшиеся", неожиданно для себя самой, обнаружив под видимым единомыслием некоторую долю сарказма. Но измотанные ежедневностью обыватели, не отличаясь проницательностью, обычно реагируют на тон сказанного, а не на скрытый смысл услышанного.
Илью некому было защитить, поскольку даже семьи в привычном понимании у него не было, а у матери-одиночки, озабоченной не воспитанием сына, а его прокормлением, не хватало фантазии, а, может, и смелости, заменить отсутствующего отца обычным, в таких случаях, мифом. Ибо безотцовщина в то время не прощалась тем, кто не мог доказать существования родителя вообще, или его героической гибели на войне. И если бы не выручка, как бы снизошедшая свыше, благотворителя Серёжи Катасонова, представить будущее Ильи Курилина можно было лишь в самых мрачных красках.
В Сергее Илье нравилось всё, чего был лишён сам: и бойкость характера, и умелость рук, и сила, от него исходящая. И то, что пользовался ею экономно, практически избегая применять её без откровенного к тому принуждения. Достаточно было понимания, что, при необходимости, применит её, не задумываясь. Но если для Сергея кулаки были мечом, прокладывающим дорогу по жизни, то для Ильи - щитом, за которым бессознательно прятался от её проблем.
Сергею нравилось поклонение Ильи. В нём не было фальши, с которой, при дефиците искренности, в отличие от прочих нужд, обыкновенно смирялись. И это, наряду с восхищением девчонок, не спускавших с Сергея глаз, и даже соревнующихся за право быть им замеченными, превращало его в воображении Ильи в того, что позже обозначилось, вброшенным "из-за бугра" словечком "супермен". Наблюдая со стороны тусовку "рабынь любви", восхищённый Илья рисовал их, унесёнными ветром страсти, где тела изображались намёком, зато страсть разливалась широко и привольно, словно мелкая речушка в половодье. А Сергей, размахивая очередным рисунком и громко смеясь, вопрошал: "Как это, Илька, у тебя получается? Лучше, чем на фотографии"!
Девчонки, и впрямь выглядели на рисунках Ильи не такими, какими хотели бы видеть себя в зеркале. Они как бы превращались в несколько парящих линий и точек, уносимых, попутным ветром, непонятно куда и зачем. Но главным поводом для их неудовольствия, не высказываемым вслух, но и не скрываемым, было то, что, под видимыми ситцевыми оболочками, плоть лишь подразумевались, тогда как цена её в несытые годы, была едва ли ни единственной возможностью оказаться в центре, выползшего из окопов войны, мужского любопытства.
Так и получалось, что девчонки, не разделяя обидных восторгов насмешника Сергея, охотно прощали и поощряли, зато художнику ставилось в вину всё, даже его талант. Впрочем, талант в первую очередь. Надо ли удивляться, что из обоих, пылающих одинаковой страстью молодцов, один получал сполна, тогда, как на долю другого, доставалось лишь осознание собственной ущербности.
Такие же отношения между ними сохранились и после школы. Катасонов поступил в политехнический институт, а Илью не приняли в художественное училище, по той же причине, по какой учителя не решались доверить оформление стенгазеты, объяснив свой отказ единственно привычным для них способом: в виду незамеченных способностей к живописи.
Приходилось довольствоваться случайным приработком, то грузчиком на железной дороге, то разносчиком телеграмм на почтамте, то истопником в бойлерной, при известном в городе многоэтажном доме, а, по совместительству, на строго добровольных началах, исполнителем заданий по начертательной геометрии для друга и, за плату, для его однокурсников, и даже продавцом газет в одном из городских киосков. Здесь ему повезло, но, вопреки ожиданию, не решающим для него образом. На сначала всё-таки повезло.