Стилизация в литературе - воспроизведение стиля ушедшего времени писателей разных стран и народов, работавших в разных жанрах. Я увлёкся стилизаторством после того, как прочёл, кажется, у Корнея Ивановича Чуковского, что такого рода занятия немало способствуют выработке собственного стиля. Не берусь судить насколько он прав только на основании собственных попыток, но то, что занятие это захватывающе интересное, гарантирую. Такое ощущение, будто машина времени переносит тебя в прошлое, в котором, в меру своих сил и возможностей, пытаешься освоиться, как в настоящем.
У меня уже было несколько подобных опытов, как, например, стилизация под барона Мюнхаузена, Козьму Пруткова, повестей Белкина Александра Сергеевича Пушкина. Но осознание, что можно соединить сделанное в цикл, пришло после появления "Ненаписанных рассказов О. Генри". Пришёл черёд и другим писателям, внимательно мною прочитанным и показавшимся, несмотря на весь мой пиетет перед ними, годными для пародирования, ибо стилизация - это своеобразный вид пародии. Но пародия - штука обоюдоострая, так что, взявшись за это дело, обрекаешь себя не только на удачу, но и на профанацию, что недопустимо, а потому надо глядеть в оба. И если судьба пошлёт мне читателей, буду благодарен каждому, кто укажет на ошибки, даже в оскорбительной форме. Я согласен на всё, за возможность извлечь из критики пользу.
В заключение скажу, что у меня на "крючке" почти с десяток имён, а это означает, что дел невпроворот, и если даже потерплю поражение, то, во всяком случае, получу удовольствие от затраченных усилий. Б.И.
НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ ГИ де МОПАССАНА
С МОЛЧАЛИВОГО СОГЛАСИЯ
Под сонное бормотание мужа Жанна выскользнула из-под одеяла, лёгким движением накинула на обнажённое тело халатик, но прежде, чем освободить дверную петлю от крючка, прислушалась. Муж спал, как спят страдающие отдышкой старики, шумно нагнетая ртом воздух и так же шумно выпуская его наружу. Жанна вздохнула, перекрестилась и выскользнула за дверь.
В коридоре она повернула налево и, натыкаясь в полумраке на выставленную постояльцами пансионата обувь, предназначенную в чистку, миновала несколько номеров, задержавшись у крайнего от чёрного входа и кухни. На робкий её стук кто-то завозился за дверью, прислушиваясь, и Жанна, торопя события, произнесла скороговоркой: "Это я, Франсуа, отвори"! И тотчас, не помня себя от восторга и счастья, оказалась в столь желанных ею объятиях. Сильные, бесцеремонные мужские руки приняли её, ощупывая всю, от шеи до пят, с ловкостью барышника, каких немало перевидала она в небольшом городке на границе с Испанией, где её муж, месье Шанталь, служил главным таможенником, а, выйдя на пенсию, стал содержать пансион, теперь уже не занимаясь ловлей контрабандистов, а сотрудничая с ними. Достоверность сказанного усиливалась запахом котрабандного табака, исходящего от Франсуа, и беспорядка в комнате, какой бывает обыкновенно после обыска.
- Проверил, всё ли на месте, или чего-то недостаёт? - тихо засмеялась Жанна.
Ответом ей было мычание охваченного похотью самца. Грубо повалив Жанну на пыльный ковёр, потому что его широкой мужской силе были тесны строго отмеренные пределы гостиничного ложа, Франсуа не оставил ей выбора, кроме как покориться неизбежному.
Он играл ею, словно пробковой куклой, перебрасывая из стороны в сторону, переворачивая, складывая и раскладывая в угоду своей развращённой фантазии, неисчерпаемость которой всё более и более привлекала Жанну. К тому же ощущения, вызванные яростным напором Франсуа, были ей внове ввиду их очевидной необычности. Ничего похожего на педантичные ласки бывшего таможенника. Правда, и старый муж требовал от неё некоторых излишеств, вроде чёрных чулок и белых подвязок, но и такой, возбуждающий старческую плоть, антураж отнюдь не гарантировал ему радости победы, а ей сладости поражения. Совсем, совсем иное - ласки Франсуа. Они казались Жанне чем-то сродни океанской качке, когда вознесённая на гребень волны душа замирает не от ужаса, а от сладострастного ощущения небытия. Не того небытия, которому принадлежим все мы, а того, которое принадлежит каждому из нас...
Час спустя Жанна возвратилась к мужу, ещё не проснувшемуся, а утром, завтракая за табльдотом, в каждодневном, а потому привычном круге путешествующих, внешне безучастная, но всё ещё преисполненная впечатлениями ночи, молча наблюдала, как ловко официант Франсуа обслуживает гостей. Каждому приятно улыбаясь, а, при необходимости, с притворной покорностью, выслушивая адресованные ему претензии. Непонятно было принимает он их или отвергает, но у недовольных, особенно дам, восторженно пялящихся на красавца официанта, недоставало духа вникать в подробности.
Зато с Жанной и её мужем, несмотря на своё подчинённое положение, Франсуа был на совершенно дружеской ноге.
- Как спалось, мсье Шанталь?
- Благодарю, Франсуа, отлично. А тебе?
- Вашими молитвами.
- Рад слышать.
- Что прикажите подать на завтрак? Как всегда или предпочтёте выбрать сами?
- Как всегда, Франсуа.
Мсье Шанталю нравилось разыгрывать из себя не хозяина пансионата, а гостя, и эту его слабость хитроумный официант использовал в полной мере. Иногда муж и любовник вели более продолжительные беседы, сводящиеся в основном к вину, женщинам, картам. Были них и другие разговоры, Жанне не интересные, а потому не интересные и нам. Раз в неделю, воспользовавшись свободным вечером Франсуа, они втроем мило проводили время в городском варьете, где мужчины, стараясь перещеголять друг друга, откровенно демонстрировали своё восхищение девицами из кордебалета.
- Сладенькие, не правда ли? - поддевал официанта бывший таможенник.
- Будь ваша воля, - в тон ему отвечал Франсуа, - вы бы не пропустили через границу такой очаровательный груз, а оставили у себя на вечное хранение.
При этом оба притворялись, будто не замечают неудовольствие спутницы. Но всё улаживалось, когда насладившись фривольным представлением, троица отправлялась в кабачок "На водах", и Франсуа, старательно разыгрывая владельца золотых приисков, щедро оплачивал пристрастие хозяина к кларету. Жанна успела к этому привыкнуть, а когда догадалась, что кларетом дело не ограничивается, не удержалась и, после очередной неудачной попытки мужа разбудить в себе дух Казановы, обратилась, притворяясь невинной, к нему за разъяснениями.
Самодовольно попыхивая изящной английской пенковой трубкой /кстати, тоже подарком Франсуа/ и смакуя каждое слово, как официант Франсуа смаковал её разгорячённую плоть, мсье Шанталь усмехнулся в подусники, заботливо надеваемые на ночь, и, явно беря реванш за очередное поражение в постели, загадочно произнёс:
- За удовольствие, милочка, приходится платить даже таким ловкачам, как наш с тобой Франсуа.
ТРЕУГОЛЬНИК
К утру похолодало и Луиза потянулась за одеялом, сползшим на пол. Рука наткнулась на что-то твёрдое и знакомое - знакомое настолько, что вмиг улетучился сон и, уже бодрствуя, но ещё не разлепив глаза, спросила в радостном предчувствии долгожданного
ответа: "Это ты, Роже"?
Да, это был Роже, но в каком виде: обнажённый скелетообразный торс, взъерошенные волосы, на которых, как на вилах, были нанизаны стебельки соломы, выпученные красные глазищи, точь в точь фонари над борделем в Монсури, куда, как догадывалась Луиза, Роже так же часто заглядывал, как в рюмку.
- Пришёл... - Луиза старательно сдерживала предательскую дрожь в голосе. - От твоих шлюшек, видать, не много радости. С Луизой лучше.
Говоря так, она вовсе не была уверена, что выпущенные ею стрелы достигнут цели. Роже, с его неповоротливыми мозгами, мало походил на объект для иронии. Но Луизе важно было отвести душу, уверив себя, что управляет ею не страсть к этому чурбану, а всё, между ними происходящее, совершается по её женской прихоти, и, значит, забавляется ею не он, а она - им.
Но Роже были чужды такого рода тонкости. Хитросплетения женской логики, пожелай он в них разобраться, оказались бы ему не под силу. Он и не ставил перед собой подобной задачи. Внезапно появляясь в постели Луизы и столь же внезапно исчезая, он брал её, когда хотел, сколько хотел и как хотел, с беспристрастием автомата, запрограммированного на определённые действия и ни на йоту от них не уклонявшегося.
А Луиза, если и бунтовала, то мысленно, предпочитая довольствоваться тем немногим, что перепадало на её долю от его скупых милостей. За два года, нелегко давшегося вдовства, Роже сделался для неё светом в окошке, хотя привыкнуть к грубости этого неудавшегося фермера, ловеласа, алкаша и лицемера так и не сумела. А он и не подозревал, что ранит её деликатность. То немногое, что ему от неё требовалось, бралось им без рассуждения, а непроизвольное возмущение Луизы умерялось сознанием, что наличие в нём доброты и чуткости наверняка пошло бы в ущерб его мужской силе. А именно это ей меньше всего улыбалось. Да и предъявлять Роже какие бы то ни было требования морального свойства не равносильно ли тому, что упрекать лису за недостойное поведение в курятнике.
Роже был таким, каким был, и в намерение Луизы не входила переделка его на собственный лад. Истосковавшись по мужчине, она вынуждено, но радостно покорялась грубой силе, от мужчины исходившей, незаметно для себя самой переходя от притворного смирения к упоительному неистовству страсти, и, дабы её утихомирить, Роже случалось прибегать к сексуальным приёмам, опробованных на шлюшках в Монсури и казавшимся наивной деревенской вдове экзотикой. Тем самым как бы очерчивался некий заколдованный круг, внутри которого бушевали неподконтрольные здравому смыслу вожделения, внешне никак не проявлявшиеся.
Финальная часть сего эротического действа завершалась обыкновенно скандальным расставанием. Луиза настаивала на продолжении оргии, тогда как Роже, с тупым безразличием быка-производителя, натягивал на тощие и кривые, как сабля янычара, ноги грязные и узкие панталоны. После чего у Луизы не оставалось сомнений, что ни её просьб, а может и её самой, по крайней мере, в данную минуту, для Роже не существует.
Что же до нынешней их встречи, судя по завязке, точной копии предыдущих, то закончилась она так же, как и прежние: несговорчивостью Роже, перешедшей в откровенную грубость, и его резким, почти демонстративным, уходом. Плачущая Луиза, беспрестанно вытирая слёзы подолом ночной рубашки, которую так и не удосужилась опустить, медленно, через нехочу, возвращалась к реальности, никаких радостей не сулившей.
Лениво ополоснув в умывальнике кончик носа и шею, в том месте, где начиналась ложбинка, сбегающая между двумя шаровидными округлостями к животу, Луиза принялась рыться в буфете в поисках съестного, естественного противоядия от разного рода горестей, и кликнула Мюзету, служанку, дебильную восемнадцатилетнюю кобылицу, чтобы в сердцах швырнуть в её тупую физиономию обвинение в нерасторопности, но, не дождавшись отклика, поняла, что эта тварь, по обыкновению, отлынивает от работы.
И во дворе, куда вышла Луиза, служанка никак не обозначила своего присутствия. Из коровника доносилось мычание голодной скотины. Куры, гуси, индюки, завидя хозяйку, устремились к ней, сердито хлопая крыльями, требуя корма. Но явно выбрали неудачный момент. Луизе было не до голодной живности. Исчезновение негодницы Мюзеты показалось ей подозрительным. Найти её необходимо было хотя бы для того, чтобы сорвать на служанке исподволь накопившуюся злобу.
Луиза пересекла двор в направлении сеновала, наступив на ходу на цыплёнка, и пушистый жёлтый комочек, едва пискнув, испустил дух. У сарая Луиза прислушалась и, тихонько приоткрыв дверь, против обыкновения не скрипнувшую, просунула голову в образовавшуюся щель. Тишина, как на поле брани после сражения, не обманула Луизу. Чутьё подсказало ей, что, если постараться, можно найти и живых.
Так же тихо проскользнув вовнутрь, она помедлила секунду-другую, прислушиваясь, и на цыпочках двинулась в обход огромной копны, занимавшей почти всё пространство сарая. Зрелище, свидетельницей которого она стала, заставило её забыть обо всём на свете, а неукротимая ненависть, клокотавшая в ней, уже не поддавалась контролю разума. Перед ней лежала Мюзета, распахнув ноги, как распахивают ворота перед выгоном скотины на пастбище, а Роже, двигая обнаженным тазом, трудился над нею молча и сосредоточенно. Луизе нетрудно было догадаться о чувствах соперницы по её размазанной в счастливом блаженстве физиономии.
Неожиданное появление Луизы ошеломило преступников. От страха клитор Мюзеты сжался, как пальцы в кулак, намертво обхватив член Роже, Луизу же, едва до неё дошёл смысл случившегося, потряс приступ безудержного хохота. Не переставая смеяться, она набросилась на беспомощную служанку, нанося ей удары с такой яростью, что в мгновение ока физиономия служанки превратилась в кровавое месиво. Вид текущей крови несколько успокоил Луизу, и она, тяжело дыша, упала на спину рядом с любовниками. Роже по-прежнему не произносил ни слова, сосредоточившись на отчаянных попытках выбраться из предательского чрева, на что Мюзета реагировала ужасным, хоть уши затыкай, воем. И тогда Луиза, поддавшись ей самой непонятному желанию, припала ртом к месту сочленения Роже и Мюзеты, и стала вылизывать его прямо-таки с жадным наслаждением. Все трое потеряли какое бы то ни было представление о реальности, и опомнились только тогда, когда Роже, высвободившись из страшного плена, выполз из сарая, по-бараньи, головой, отворив двери.
Ближе к вечеру госпожа и служанка, явно настроенные на мирный лад, вели себя так, как если бы между ними ничего не произошло. Скотина была накормлена и подоена, цыплёнок похоронен, а в доме и во дворе прибрано. Физиономии Мюзеты общими стараниями был придан более-менее благообразный вид. Луиза надела лучшее платье, обыкновенно предназначаемое для воскресной мессы, и, стоя перед зеркалом, размышляла над тем, какие изменения во внешности могли бы обеспечить ей интерес мужчин, раз от разу становящихся всё требовательней. Потом, словно решившись, позвала служанку.
- Вот что, дорогуша, - сказала она, наблюдая сквозь зеркало за реакцией Мюзеты, в другой раз, когда у тебя появится Роже, дай мне знать непременно. Этого бугая вполне достанет и на двоих...