Иван Кузьмич сидел за столом, под яблоней, пил чай и слушал, как его сосед - Сашка Джапаридзе, косит на своём участке траву. Косил Сашка нервно, время от времени набрасываясь на корневища бессмертных одуванчиков, от чего в триммере рождались басовые ноты, и по лужайке шрапнелью разлетались земляные брызги.
Такой сенокос у Сашки случался довольно часто, и Кузьмич называл его футбольным. Означало это то, что Сашкины нервные разряды вновь прогромыхали впустую, а понурые атлеты его возлюбленной команды, опять ушли с поля битыми и посрамлёнными. Вот после таких чёрных событий, Сашка обычно и вымещал своё отчаяние на безобидной флоре.
Сам Кузьмич в футбольном помешательстве считал себя инопланетянином. Ему были равнозначно симпатичны все эти бедолаги в трусах, безжалостно загнанные жизнью в прямоугольник футбольного поля. Бедолаги же, искренне стремясь перефутболить друг друга, считали это вершиной цивилизационного творения, а потому были и жалеемы Кузьмичом за то, что пребывали в неведении о циничной издёвке глумливой Кармы.
Когда после очередного Сашкиного штурма цепкого корневища, триммер выплюнул кусок лески и зажужжал вхолостую, Иван Кузьмич вновь услышал любимую Сашкину присказку. А услышав, вспомнил, как тот озвучил её ему впервые.
Было это после дня национальной трагедии, когда, по определению того же косаря, "косоногие обгадились по самые уши", начисто проиграв каким-то более прямоногим.
В тот вечер Сашка пришёл к Кузьмичу в гости, искать, если не понимания, то хотя бы простого соседского сочувствия. Был он хорошо вооружён ополовиненной канистрой коньячного спирта, присланной ему с исторической родины, парой душистых лимонов и горьким шоколадом, от которого сводит скулу, и теряется вера в сладкую жизнь.
После получасового злоупотребления, кривясь от кислого и горького, Сашка и выдал Кузьмичу свои сокровенные опасения. Он, сидя напротив, грозил пальцем сочувствующему носу Кузьмича, и, зловеще вещал о свершившемся пришествии антихриста. При этом глаза его были пугающе трезвыми.
- Помяни моё слово, Вано! Черти уже вовсю пляшут на нашей земле-матушке. Черти и их чертихи... Пляшут и рожи корчат, да в ладоши хлопают... А виною всему - все эти дареные мячики...
- Что-что? - переспросил Кузьмич, отказываясь от налитой рюмки и, берясь за кружку с чаем.
Справившись с перекосом своего лика, Сашка поставил пустую рюмку, засунул в рот дольку лимона и, перекосившись вновь, повторил,
- Дареные мячики, дорогой ты мой сосед! Да, да... И не надо делать такие удивлённые глаза... Ты лучше вокруг оглядись... Везде... Везде, куда не плюнь... Везде эти проклятущие мячики... И заметь, Вано, с самого рождения... Мячики, мячики, мячики... Всякие: футбольные-волейбольные, теннисные-хрененисные... Что по сравнению с ними какие-то там карты-нарды, домино? Чепуха, да и только... Пшик...
Тут Сашка собрался с силами, привстал со стула, и, наклонившись над столом, прошептал Кузьмичу всё в тот же нос,
- Это, Вано, оружие... М-м-м... Точно-точно...Чтоб из нас дураков, дураков делать! Эти самые мячики пострашней любого наркотика будут. Вот посмотри на меня... Я ж весь пропащий... Из-за ерунды... А ты держись, Вано! Не сдавайся! Посылай нас всех в ж..., если что...
Последними словами обличителя вселенского заговора, запомнившимися Кузьмичу, были,
- И, если ты, Вано, вдруг когда-нибудь полетишь на другую планету, то возьми с собой пару-тройку мячиков... И будь покоен, через месяц, кровожадные аборигены, будут бегать за тобой и скулить, чтобы ты дал им этот самый мячик и дунул в свисток...
Как только в кружке кончился чай, Иван Кузьмич встал из-за стола и, прервав свои воспоминания, прислушался. Неутомимый косарь закончил свою борьбу, и над дачной поляной повисла сладкая тишина. Кузьмич сел на любимую скамейку, и стал наблюдать за тем, как в темнеющее небо, неспешно, прорываются звёзды.
Он устроился поудобнее, и приготовился к внимательному наблюдению и тихому переживанию...