Иван Кузьмич сидел в кресле и смотрел фильм ужасов. Ужасов фильм в Кузьмиче не вызывал. Не вызывал напрочь....
Бегал там по тёмным подворотням бледный горемыка с зубами наружу, кидался на запоздалых прохожих, пытаясь их укусить и обескровить.
По давней своей привычке, Иван Кузьмич смотрел на кровожадность и страдания героя "наскрозь" - угадывая, а то и ясно различая сцены из жизни злодея, что происходили "за кадром". Они конечно тоже были иллюзией, но иллюзией менее наигранной, а значит не настолько банальной и предсказуемой.
Вот он - безжалостный кровопивец, сидит в своей гримёрке без парика и вставной челюсти. Сидит и, глядя на себя в зеркало, самозабвенно ковыряет в носу. И ничто человеческое ему не чуждо - и башка трещит с похмелья, и жалко ему самого себя, и пельменей ему охота с горчицей, а лучше с хреном.
Так он посидит квашнёй с полчаса и по команде "мотор", вновь кинется в кривые переулки - кусать и кровососать. Тем самым надеясь всколыхнуть размякший тонус тружеников и землепашцев.
Выключив телевизор, и, оставив ненасытного лихоимца без своего внимания, Иван Кузьмич с неким сожалением констатировал, что как не крути - все мы живём двойной жизнью. В одной - целуем ручки, шаркаем ножкой и пахнем фиалками, тем самым показывая своё пренебрежение к животному царству. В другой - с удовольствием в это царство ныряем, чтобы выпустить пар и соскрести с себя этот одуряющий фиалковый запах. Бедные фиалки при этом пребывают в полной растерянности - то вянут, а то цветут жирными мясистыми цветами.
"Самое обидное, - подумал Кузьмич, - Это то, что у нас не хватает ни духу, ни искренности проживать в полную силу в обеих ипостасях, и от этого везде чувствуется слащавый привкус лажи. Как с этим неутомимым вурдалаком, что из кожи вон лезет до смерти напугать отдыхающих граждан, а самого страха не будоражит, разве что только у стеснительных влюблённых, побуждая их к долгожданным пылким объятиям".
В связи с этим получалось так, что культурный страх не работал, животный - работал на полную катушку, но при этом был груб и циничен.
Выведение формулы абсолютного страха, представлялось Ивану Кузьмичу задачей априори невыполнимой, так как окультуренная его, Кузьмича, половина познать страх этот не могла, а животная была безграмотна, и цифры складывать не умела. Банальный же симбиоз обоих страхов в результате давал такую иррациональную величину, от которой за версту смердело колдунами, бабами ягами и прочими кикиморами.
От последней мысли Кузьмич даже скривился, найдя её настолько "тёмной", насколько может быть тёмным невежество - не имеющее никакого отношения ни к окультуриванию, ни к животным инстинктам.
Вспомнив о дальнозоркости логики и о глубоко почитаемом им лукавом еврее Альберте Германовиче, Иван Кузьмич решил прибегнуть к мысленным экспериментам, которые так любил основоположник разъяснения относительности.
Кузьмич улёгся на диванчик, закрыл глаза и стал представлять себе самый страшный страх. При этом он отверг мысли о членовредительстве и изуверских мучениях плоти, решив, что это есть производная глубинного страха и душевного человеческого уродства. А сосредоточившись, Иван Кузьмич вдруг увидел себя в самом начале своего зарождения, тогда, когда в нём не было вовсе никакого страха, да и не было его самого.
А было облако.... Прекрасное переливчатое облако, в котором всё было целостно и едино. Оно клубилось и ждало своего разрешения. И вот тот, о котором много говорят, взял да и встряхнул его, толи ради шутки, толи ради какого-то своего тайного умысла.
Облако вздрогнуло и осыпалось миллионами сверкающих капель, и одной из этих капель был он - Кузьмич. Вот здесь в нём и родился страх - страх жизни. Страх обособленности и стремительного падения, при котором захватывало дух и замирало только что проснувшееся сердце. А рядом с ним летели такие же, как он разъединённые капли, пробивая свой путь и неизбежно приближаясь к пугающей тверди. Ударяясь об нее, они и заканчивали своё путешествие.
Увидев, как достигшие своего конца разлетаются мелкими брызгами, Кузьмич ощутил страх смерти. А слив в себе оба страха падения, Иван Кузьмич познал свой самый страшный страх. И когда ему показалось, что он вот-вот заполнит всё его, Кузьмича существо, к нему пришла уверенность в том, что все битые капли вновь сольются в единое целое. Мироздание перевернётся и тот о ком много говорят, вновь встряхнёт его, вызвав жизненный дождь....
Иван Кузьмич открыл глаза и, молча уставился в потолок, по которому уже ползли ночные тени. На душе было как-то непонятно.... Не уютно и не неуютно.... Не зябко и не радостно.... Пусто.... Пусто, даже при понимании невозможности абсолютного умирания....
Кузьмич вновь закрыл глаза и подумал о том, что знание того, что происходит "за кадром", по большому счёту, не приносит ни восторга, ни удовлетворения. И что тот же понятый страх крадёт яркость переживаний....
Перегруженная книжная полка рухнула в одно мгновение, исторгнув при ударе об пол оглушительный хлопок.... Кузьмич вскочил с дивана и объятый диким ужасом, ничего не понимая, уставился на место катастрофы. Сердце колотилось и в голове чей-то детский голос с издёвкой полупропел-полупроговорил: "Тили-тили.... Трали-вали.... Как мы дядю испугали...."