- Дед, а дед, а сколько тебе лет? А чо ты такой грязный? Подросток не унимался уже минут десять и продолжал донимать старика. Мальчишка был лет тринадцати, не высокого роста, брюки заправлены в характерно загнутые кирзовые сапоги, поверх ватника затянут армейский кожаный ремень с заточенной бляхой. Из под ватника виднелся тонкий серый свитер, чуть закрывавший худую шею. На голове не чего не было и его светло каштановые, немного длинные волосы теребил осенний ветер. Лицо было загорелым и надуманно строгим, ясные голубые глаза излучали чертовщинку, из чего было ясно, что паренёк этот весёлый и не прочь иногда пошалить.
Мальчишка, попыхивая зажатой в кулак "Стрелой", сплюнул попавшую табачинку сквозь выбитый передний зуб, и снова продолжил:
- Не старый, а чо ты всё молчишь и молчишь, нарисовался в нашем дворе - хрен сотрёшь. Второй день тебя на этой скамейке вижу, а её между прочим, в эти кусты не для тебя притащили, к вечеру не свалишь, пеняй на себя, позову старшаков они церемониться не будут, вломят по самые не балуйся, смотри.
На этом видимо весь интерес подростка к деду закончился и тот, развернувшись и пнув попавшийся под ноги камень, довольный своей значимостью пошел на чей-то раздавшийся вдалеке свист и крик - Серый ты где?
Он сидел на скамейке и смотрел себе под ноги - "Старый, дед", так его называл этот Серый, а какой же он старый, этой весной стукнуло 45, но ведь это ещё не старость. Вот и хозяин когда подписывал ему УДО на выход, протягивая справку, так и сказал: "Вы Александр Степаныч совсем, в сущности, молодой человек и сможете начать ещё новую жизнь, по нашим родным советским законам, семьёй, детишками обзавестись, только выкиньте Вы этот свой опиум из головы и всё пойдёт как по маслу". При слове масло почему-то сразу вспомнился жирно намазанный гуталином сапог майора местного отделения милиции, что третьего дня проскользил по его щеке, когда на прощанье отметелев его выбрасывали из отделения со словами: "Мало нам своих ленинградских уродов, так ещё этого со справкой вместо паспорта занесло, корми его, обеспечь работой, я тебя б...дь обеспечу, ещё раз увижу, всех глухарей понавешаю и отправлю вновь лет на десять, понял". Эх, майор вспоминал Степаныч, молодой ты ещё, кто ж, таких как мы десяткой пугает. Он посмотрел через пожелтевшие листья сирени на проглянувшее сквозь тучки солнце, зажмурился и снова вспомнил - "Дед". Стояли редкие для Ленинградской осени теплые дни, шёл 1971 год.
Отлежавшись пару ночей на скамейке в кустах, после напутственных слов местных стражей порядка, Степаныч потихоньку двинулся в путь, надо было что-то купить поесть на оставшуюся мелочь одной сердобольной старушки. В магазине купив батон, перед ним стала дилемма, в отделе "Соки мороженое" он увидел молочный коктейль, тот самый о котором столько слышал от одного чалого на Валааме.
Валаам было, пожалуй, одним из лучших его воспоминаний, хотя не лишённым оттенка грусти. Попал он туда сразу после первой отсидки в 1963 году. Ему был положен сто первый километр (запрет для проживания в крупных городах), но вот со статьёй его кто-то что-то напутал, и распределили его для проживания на тот дивный остров в обслугу для дома инвалидов. Собственно весь обслуживающий персонал дома инвалидов, да и часть медицинского состояла из контингента "сто первый километр", только в отличии от него статьи по которым они проходили, были уголовные, а вот его за веру судимого отправили проживать и работать в святые места, чудеса. А как же он радовался, когда туда ехал, как колотилось его сердце, из зоны после четверти века сидки, да сразу в благодать, ну прям из грязи в князи.
Степаныч стоял и смотрел на коктейль и томатный сок, последний он очень любил и вкус его знал, но молочный коктейль... Продавщица ловко кидала в специальную чашу для миксера мороженое, затем добавляла сироп и заливала всё молоком, о вкусе подобного чуда белой пенящейся массой вливавшегося после в стакан можно было только догадываться. Вот искушение - подумал Степаныч, но остановил свой выбор именно на нём. Отламывая мягкий батон и запивая его коктейлем, он млел от удовольствия и хвалил себя за правильный выбор, радуясь не постигшему разочарованию вкуса и совершенно забыв обо всём, что произошло с ним в последние дни. К запёкшийся на усах крови добавились белые капельки молочного коктейля, но он уже шел от магазина и думал о полученном удовольствии в глобальном масштабе:"Дааа, как всё же шагнула вперед цивилизация за последние четверть века и как был прав тот рассказчик на Валааме о столь дивном напитке".
Александр Степанович Емельянов родился в 1926 году на берегах Волги не далеко от города Ярославль, родителей своих не помнил потому, как их расстреляли, когда он был совсем ещё малым дитём за антисоветчину, как гласил приговор. На самом деле они в числе многих своих односельчан пытались спасти свой маленький деревенский храм в честь рождества Иоанна Предтечи. Предлагали разобрать его по брёвнышку, чтоб перевести на новое место и там вновь собрать, но советам было не то, что до храмов, не до людей. Новая власть решила создать Рыбинское водохранилище, для чего подлежали затоплению многие деревни и посёлки по берегам Волги. Задумано - сделано, часть пересели, а если точнее люди сами разбирали свои дома, делали из них плоты и сплавлялись ниже по реке, оставляя при этом большую часть своего недвижимого имущества, теряя зачастую скотину и прочее, прочее. Часть пересажали, а особо не довольных, да ещё ратующих за свой опиум (религию, веру) расстреляли, как и Сашкиных родителей в те далёкие годы построения новой власти.
Воспитывала его старшая сестра Дарья, после расстрела родителей они прибились у дальней родственницы монахини в останках женского монастыря тоже на Волге, затем, когда последний окончательно разогнали после долгих скитаний, оказались в Тамбовской губернии. Есть такой тихий посёлок на Тамбовщине - Шача, там и поселились они с сестрой, вместе с ещё тремя монахинями, здесь в этой малой женской общине и прошло детство Александра Степановича до 1938 года. Вместе с сестрами работал в меру своих детских сил исполняя крестьянское послушание, воспитывался в вере и любви к ближним, мечтал о пути монашеском глядя на свою старшую сестру Дарью принявшую постриг и читая жития святых о подвижничестве древних отшельников. Но всё закончилось в тридцать восьмом. Вместе с Дарьей всех монахинь забрали, где, куда, живы ли? След простыл, его сначала в детский дом, затем в колонию. Ну не получалось у них опиум из Сашки выбить да вытравить, а в 1943 году за то, что на фронт он хотел, а Бога своего оставить не желал (условие такое поставили) впаяли срок и поехал он в лагерь Джезказган на срок аж до 1963 года.
Сегодня Степаныч причастился в Николо Богоявленском кафедральном соборе, добрался он до него из Купчино, после приветствия местной власти на двадцать пятом трамвайчике, ночевал пару раз, где то в подвалах возле канала Грибоедова. Днём ходил в храм готовился, молился, постился (если конечно не считать всю его судьбу сплошным постом), на вечерне исповедался и вот, наконец долгожданная встреча с Христом. На душе было светло и радостно. А ещё его пригласил в гости староста храма, вчера он сам подошел к нему на службе, а уже после разговорились, познакомились и тот позвал его на воскресный обед.
Староста храма Игнатий Парфенич был лет шестидесяти, коренастый псковский мужик с широкой седой бородой, сидел он по старому, в центре стола и прищурясь поглядывал на Степаныча, как последний уплетал вторую тарелку борща, заботливо предложенную ему хозяйкой дома. Потом было овощное рагу с котлетой, а за чаем потекла неспешная беседа под весёлый хруст сушки с маком. Общего у них казалось, ни чего нет, совершенно разные люди, судьбы, но одно их сближало железобетонно - Бог и Вера, и этого было достаточно чтоб понимать - они братья.
Полупальто, костюм были ему немного великоваты, но обувка пришлась в самый раз, пусть всё не новое, но вполне крепкое , сносное, ботинки тёплые, ещё в стареньком когда-то медицинском саквояже лежал свитер-водолазка и шапка ушанка. В карманах гулял уже не ветер, а шелестело несколько потрёпанных трёшек. Всё, теперь он к зиме готов, такого внезапно свалившегося на него счастья Степаныч не ожидал, он прожил у четы старосты всю неделю, пользуясь их любовью и гостеприимством, отмылся, подлечился, поправился. Платил же за любовь тем, что мыл посуду и полы, ещё перемыл все окна и починил старенький радиоприёмник, на всём том он настоял сам, потому как имел руки и совесть. Перед отъездом вновь приобщился тайн и после обеда отправился в путь.
Моросил мелкий, затяжной ленинградский дождик, Александр Степанович двигался пешком в сторону Московского вокзала. Был он среднего роста, немного сутуловат, от чего казался ещё ниже, довольно крепко сложен, его поседевшие волосы ещё не успели отрасти и он прикрывал их круглой вязаной шапочкой с помпоном, в таких обычно встречаешь зимой лыжников. На худом бледном лице красовались шикарные усы, а вот борода отрасти ещё не успела и её заменяла довольно густая серебристая щетина, за левым ухом на шею спускался большой уродливый шрам, память об одном лагерном случае. Глаза, они за многие годы лагерей ввались внутрь лица, словно спрятались от посторонних взоров, со стороны он действительно напоминал не совсем старого дедушку лет эдак шестидесяти, но при близком контакте в его голубовато-зелёных глазах виднелся ещё огонёк задора. Шел он спокойно, не обращая внимания на дождь, он вообще в своей жизни привык не куда не спешить и поменьше обращать внимания на окружающую действительность. Ему необходимо было попасть на тамбовщину, в его последний дом, откуда начались его лагеря, и там поменять выданную справку на советский паспорт, коего за свою бытность он ни разу не видел, далее он пока думать не хотел, надо хоть это дело справить.
Завизжали тормоза, и какой-то мотоциклист, увиливая от столкновения со Степанычем, окатил его матом и водой из лужи. При виде мотоцикла он опять вспомнил про Валаам, именно там он впервые увидел эту чудо машину, на которой разъезжал завхоз дома инвалидов.
2.
Приехал он на остров весной с первым пароходом, всю дорогу не мог надышаться свалившимся счастьем, а уж когда завиднелась колокольня Спасо-Преображенского собора, а когда проплывали мимо Никольского скита, в общем, чуть из штанов не прыгал от радости. Да, пусть теперь запустение и нет крестов на церквях, пусть нет, не одной души в священном или монашеском одеянии, конечно, это грустно, печально, жаль, но вот они храмы - стоят, вот она земля намоленная веками, вот этот дивный остров, словно икона обрамлённый северным киотом из сосен и скал. Красота, хвала и слава Создателю за такие или подобные иконы разбросанные по всему свету. Так думал Степаныч, пока швартовался его кораблик на причале, да и как было ему не радоваться после стольких лет отсидки в степях северного Казахстана, после стольких лет мечтаний выйдя на свободу побывать в святых местах, после стольких лет желания приобщиться жизни иноческой.
Местный участковый капитан милиции Шматко или попросту Константиныч читал его дело, затем закурив, и пуская струйку дыма в глаза Степанычу, сказал:
- Ну а тебя-то к нам каким ветром надуло? Что они там, на материке совсем с ума посходили, сперва выгоняли всех попов да монахов отсюда, а теперь вот прошло двадцать лет и вновь заселять будем.
- Вы гражданин начальник что-то путаете я не монах и уж тем более не священник.
- А статья? не морочь мне голову, один хрен - монах и точка. И зови меня Константиныч, здесь те не зона, отвыкай по малости, но не очень расслабляйся, можешь обратно уехать по быстрому.
В дирекции дома инвалидов его назначали истопником здесь же при управлении, всё лето это заготовка дров, ну а в холода - гляди Степаныч, чтоб начальство не мёрзло. И началась у него новая жизнь, к работе он относился, как к послушанию, монастырь всё же, делал всё с душой, справно. Прозвище, данное участковым, за ним закрепилось и иначе как Монах, его некто не звал, жил он в небольшой кельи с маленьким оконцем один, рядом с кочегаркой, от постоянной копоти одежда и лицо его стали тёмными и он в прямом смысле стал похож на чернеца.
Первый раз он встретился с ними на улице, когда каталки выставили на воздух подышать. Собственно это считалось прогулкой, только гулять с ними некто не собирался и если у человека, не было рук, то он был лишен всяческого способа передвижения. Можете себе представить человека, у которого нет, не рук, не ног, туловище и голова - это всё, что оставили полевые хирурги для дальнейшей жизни. Была война, думать о будущем времени не было, постоянно бои и раненные, а ранения разные - кому руку тяп, но ведь жизнь спасена, кому ногу, кому и то и другое, а кому и ..... Вот и настругали хирурги таких людишек, но не их в том вина. А уж после войны советская власть увидела тысячи безногих на тележках в городах и решила, нечего мол, таким внешним видом детей, да строителей - восстановителей пугать и так всюду разруха, голод, а тут ещё эти. Собрали всех самых страшных инвалидов с улиц нашей страны и отправили подальше с глаз долой на далёкий северный остров Валаам, а затем видимо и лозунг в народ двинули "Никто не забыт и не что не забыто". Про инвалидов тех, велено было молчать, и народ по малости позабыл их, а вот лозунг прижился, легко скорбеть и помнить о тех, кого не видишь, кто своим жутким видом глаза не мозолит.
Обо всём этом Степаныч думал в своей келейке уже глубоко ночью, когда успокоился и оторвав голову от влажной подушки смотрел как тлеют угли в его печурке. Но днём, при встречи с ними, это был шок, Степаныч молча стоял, опустив руки, глядел на них и из его глаз текли слёзы.
Они были разные, кто-то даже с рукой или ногой, а кто-то имел и по две конечности, счастливцы с руками могли передвигаться по острову на самодельных тележках. Но разница их была не только в этом - характеры, отношения к жизни, привычки, манеры. Вот например Ванька (Иван Тимофеич 35 лет) имел одну руку, коей похабник со своей каталки умудрялся хватать баб за подол юбки да ещё голову норовил сунуть, были б ноги точно - везунчик, постоянно курил, шутил и изрыгал такие цитаты матом, что вековые Валаамские сосны гнулись против ветра от его непристойщины. А пил столько, что если б хирург оставивший эту единственную конечность узнал для коей цели она ему служит, верно, задумался зачем он это сделал. Прохор Семёныч (37 лет) был полной противоположностью Ваньке - задумчивый, вежливый при этом мог иногда и он садануть очередью мата, словно из пулемёта, чтоб поставить на место Ваньку или кого из начальства когда те особо зарывались, любил играть в шахматы, вот только фигуры просил двигать за себя кого-то другого. Был и такой тихоня Коленька (33 года), тот вообще не с кем не общался и имея в наличии обе руки, одна правда была беспалая, частенько исчезал куда-то на острове, пару раз за ним даже снаряжали поиск и непременно находили его где-то в глухих местах, Степанычу думалось, что он верующий потому, как заметил раз на его шее крестик, но сколь не пытался он заговорить с ним о Боге или еще о чём, тот отвечал молчанием и лишь однажды сказал:"Шел бы ты монах - молился, покуда не обложил я тебя как Ванька".
Он возвращался со Всесвятского скита поздним вечером, когда луна уже высоко вышла на небосвод. Снег отражал её свет и причудливо искрился серебристым бисером. Степаныч кутаясь в воротник ватника, с какой-то радостью тянул носом морозный воздух, он шёл по зимнику через внутреннее озеро, а то издавало необычайной красоты звуки, не то от сильного мороза, не тот от его шагов и звуки эти отражались эхом от скальных берегов. Другой бы испугался такой необычной музыкальной игре природы, но ему было покойно и радостно. Сегодня он был выходной и набрав в вещмешок провианта свалил на весь день на Всесвятский. Степаныч любил гулять по острову, по заброшенным скитам, где в тишине мог спокойно предаваться молитве Господу. Были, конечно, не лишены грусти подобные вылазки, в храмах запустенье, иконостасов нет, не редко мусор и нечистоты в самих алтарях. Но когда подобный мусор встречался, Степаныч начинал с уборки, хотя бы самый минимум там, где престол, затем присев в уголок на корточки он начинал разглядывать сохранившуюся роспись. Наступал покой, мысли всё чаще возносились от земного к небесному и вот тогда приходила молитва, словно тоненьким ручейком от сердца журчала - горе Всевышнему. Степаныч знал, чувствовал - его слышат, как слышали всю жизнь где бы он не был, как слышали молитвы его сестры и монахинь, как слышали молитвы его убиенных родителей, молитвы всех осуждённых и разбросанных по стране тысяч верующих, как слышали молитвы всех прежде здесь спасавшихся монахов. И в тот момент он верил, Создатель видит, терпит всё, что теперь происходит, Он непременно вернёт сюда жизнь иноческую и как бы не было жаль тех калик убогих, но разве здесь им место подневольно спрятанным от мира, лишённым должного ухода и заботы.
Шла его вторая зима на острове и в том, что больные не имеют нужной помощи, он убеждался не раз. Персонал из бывших уголовников совсем не имел желания о ком-то заботиться, ими разворовывалось и пропивалось всё от медикаментов до мебели и белья, предназначенных инвалидам, но самое страшное было не в том. На острове среди калек стояла высокая смертность, численность при этом не уменьшалась за счёт постоянно подвозимых с материка новых больных. Вроде в том нет криминала и с такими увечьями, люди возможно долго не живут, страдая, как от физической боли, так и психологической травмы осознания своей неполноценности. Только когда в коридорах дирекции он случайно услышал истерику одной медсестры заявившую главврачу: "Да мы все здесь хуже фашистов с которыми они воевали, те хоть один на один выходили, а мы в тихую колем им эту дрянь от которой больше полгода не живут", Степаныч обомлел от всего происходящего здесь ужаса. И пусть сестра та была пьяна, вывалившись из кабинета главного, но ведь это всё похоже на правду. Страшная догадка мелькнула у Степаныча, что всё здесь происходящее санкционировано, где то наверху, на самом верху. Ведь инвалидов в городах сотни, а городов в нашей стране тоже сотни, вот и считай, а у большинства с кем он здесь общался, родные или погибли или пропали без вести, значит, некто искать не будет. Да, разного он повидался в лагерях - побои безвинных, издевательства, травля, убийства и всё как со стороны охраны, так и со стороны уголовников при полном попустительстве начальства. Но чтобы вот так запросто заняться чисткой калек, хотя методы очень похожи как в лагерях, так и здесь руками уголовников власть в тихую вершит свой суд, вычищая страну от ей (этой власти) неудобных людишек, будь то верующие, интеллигенция или калеки. Вся страна одна большая зона, с одними законами нигде не прописанными на бумаге, но всё работает, механизм налажен, кто не нужен долго не проживёт.
Действительно нету уже Ваньки, умер ещё летом Прохор Семёныч, схоронили пару месяцев назад и Коленьку тихоню, и сколько ещё было похоронено или вывезено на материк в тяжёлом состоянии и более не вернувшихся на остров. Степаныч вдруг, почему то внезапно переосмыслил по другому сказанные ему единственные слова Коленьки - "Шел бы ты монах молился".
Побывать на службе в храме и уж тем более причаститься удавалось не часто. В сезон пока ходили корабли, можно было съездить на материк, так делали многие, мотаясь по своим делам, участковый Константиныч закрывал на это глаза, да собственно остров не зона, только если поймают где в большом городе с бумажкой вместо паспорта - пеняй на себя. Степаныч избегал больших городов, но порой добирался и до Ленобласти, здесь действующих храмов можно было сыскать больше, чем во всей Карелии, где разбросаны они, были друг от друга довольно далеко. Но вот зимой уехать не получалось совсем - послушание, подмениться не кем, начальство на собственной шкуре почувствует его отсутствие. А как ему хотелось попасть на Рождественскую службу, ведь он не был на ней с самого детства.
Ладога встала этой зимой рано, штиль и мороз быстро сделали своё дело, и зимник на материк был проложен уже в конце декабря. Степаныч сам участвовал в его приготовлении, накануне он с ещё двумя мужиками из обслуги и конюхом уехали в лес на двух огромных санях, тащили которые здоровенные кони - тяжеловозы Мальчик и Нальчик, примечательной особенностью коих была скорость передвижения. Кони эти всегда двигались с одной скоростью, вне зависимости гружёные они или нет, и уж если он тронулся с места - будьте уверены, дойдёт до конца, вот только даже с пустыми санями заставить их тронуться бывало нелегко даже опытному конюху Терёхе. Их задачей было нарубить молодых елей, чтобы после те могли служить вешками на зимнике. Делалось это так, во льду пробивалась лунка и в неё вставляли елку, затем на расстоянии следующая и так далее, дистанция же между ними должна была быть такова, чтобы находясь у одной вешки, человеку хватало зрения увидеть ёще две следующие. И так двадцать километров по открытой заснеженной Ладоге до ближайших шхер, а затем ещё двадцать по шхерам до г. Сортавала, обойтись на зимнике (зимняя временная дорогу по льду) без вешек совершенно не возможно, ветер и снег создают заносы и сама дорога всё время теряется, вешки единственный ориентир на пути.
Не обошлось и без происшествий, течение в озере всегда создают на льду две достаточно протяжённые трещины, заставляя лёд в этих местах подниматься, что образует ледяные надолби на поверхности, одна трещина проходит не далеко от Валаама, вторая ближе к шхерам Сортавалы, вот в неё то и угодил Степаныч. Все были предупреждены, сначала пустили вперёд лёгкие сани, а вот полуторка шла последней, людей ссадили, водитель ехал с открытой дверью и совсем было, уже переехал трещину, но заднее колесо всё же угодило в снежную кашу пролома. Давай тягать её, впрягли Нальчика, подложили елок под задние колёса, промучились часа два на морозе, но всё же вытолкали грузовичок, а Степаныч, толкавший машину в задний борт, в последний момент не успел отскочить. Когда полуторка двинулась с места вперёд, с размаху угодил по самую грудь в эту кашу изо льда, воды и снега.
- Господи помилуй! - Вырвалось вместе с выдохом из груди Степаныча. - Утопну ведь.
- Не того зовешь, держись за ёлку. Терёха всегда шустрый и расторопный первый оказался рядом и уже протягивал Степанычу косматую спасительницу, подбежал ещё народ и Степаныча вытащили. В общей сложности он побарахтался в ледяной воде не более трёх минут, но этого хватило что бы вымокнуть и продрогнуть на сквозь. Однако в центре Ладоги это не возле печки, уже вечерело и разводить костер, для просушки было не когда, впереди ещё половина пути и на носу ночь. Решено было не тратить времени и продолжать путь, расставляя далее вешки. Зубы Степаныча стучали, одежда превращалась в ледяную глыбу и вот тут, рядом вновь оказался Терёха.
- А ну давай снимай свою одёжу, нака те мой свитер. Сам он остался лишь в ватнике одетом прямо на майку. Затем кто-то дал шапку, кто-то стянул с него промокшие валенки и надел сухие носки, вместо намокших ватных штанов натянули другой свитер снизу, влили в него грамм тридцать чистого спирта и засунули в кабину полуторки. В кабине было немногим теплее, чем на улице, но здесь не было хотя бы ветра.
Всё же Степаныч тяжело заболел воспалением лёгких и его оставили в Сортавальской больнице. Он лежал на койке и думал об удивительных свойствах русской души, конюх Терёха, другие бывшие уголовники с ним на льду, что не бросили его, а ещё поделились последней сухой одеждой снятой с себя. И ведь это те люди, что разворовывали и пропивали дом инвалидов, это те что в степях северного Казахстана на переходе с работы в барак, через ледяную стужу могли лишь пнуть в сторону с дороги упавшее тело, абсолютно не заботясь жив ли человек или нет. Толи место здесь настолько свято, толи Господь меняет людей в такие минуты, толи заботясь о своих посылает нежданную помощь от тех на кого в жизни не мог и подумать рассчитывать. Тем более его не особо любили на острове, монах для них был как паршивая овца, ни дров у него не стащишь, ни водки с ним не выпить, ни на дело какое подбить, одно слово урод портивший всю картину местного быта.
Нет худа без добра, к новому году всех более менее здоровых пациентов из больницы выписали по домам, точнее уменьшили нагрузку на персонал, праздники ведь, врачи да сёстры тоже гудеть будут не один день, вот и зачем им лишние хлопоты. Степаныч остался в палате вдвоем со старичком лет семидесяти пяти, пока с ними в палате ещё лежал народ, то общения практически не с кем не было, а тут разговорились с ним, день другой он возьми и откройся Степанычу:
- А Вы знаете любезный Александр Степанович я ведь поп.
- Ух, ты, вот это новость, стало быть, Вы отцом Владимиром зоветесь, да отрадно, батюшка благословите.
- Бог благословит. И отец Владимир осенил его иерейским крестным знамением. Оказалось священник тот добирается на родину тоже после долгого лагерного срока, где-то в глубинке Карелии у него был свой домик, когда-то приход и храм, теперь его ждала состарившаяся матушка с невесткой вдовой, сын погиб на фронте в самом начале войны. Прознав о желании Степаныча помолиться на Рождественской службе, он ответил ему:
- А мы ведь с Вами, Ваше боголюбие Александр Степанович, можем оную службу очень даже прекрасно совершить.
- Да как же, где, каким образом? Ведь и храмов то поблизости действующих нет, потом нужны книги, сосуды, облачения, где всё взять то.
- Книги все здесь, и батюшка постучал себя по макушке головы, - Да и с остальным разберёмся, главное антиминс, а его мне милостью Божьей один знакомый Владыка в Москве полгода назад подарил и сказал: "Служите же дорогой отец Владимир на всяком месте, где Господь приведёт, времена вновь пришли тяжёлые и Хрущев нам грозится в скором времени последнего попа показать, молитесь и поминайте меня недостойного владыку Божьего". А место совсем недалеко, на окраине города живёт моя бывшая прихожанка Елена Михална, волею судеб поселившаяся здесь лет десять назад, мимо неё то и ехал я на родину, да вот сердечко подвело, сюда угодил. Но она ко мне ходит, заботится, вот подкармливает. И батюшка, достав из тумбочки протянул Степанычу небольшую баночку морошкового варенья.
- Да отче, чудеса, да и только, промолвил он в ответ и отравил ложку с вареньем себе в рот. А я вот живу себе на Валааме и всё вокруг меня есть - храмы, часовни, места всюду намоленные, а службу править Богу не кому.
- Валаам нынче пуст и вернётся ли туда благодать прежних подвижников Бог весть. Отец Владимир замолчал, а Степаныч смотрел в его ясные голубые глаза и не понимал, как он раньше не признал в нём священника. Да, с виду это был вроде обычный дедушка совсем не большого роста, но его старые сухие пожелтевшие руки отнюдь не дрожали, как у большинства людей его возраста, движения были чётко скоординированы и не торопливы. В нём вообще не наблюдалось ни какой суеты, а главное лицо, скорее даже лик, в отличии от рук оно было светлым и даже морщины не резко бороздили его, а были словно кем то аккуратно разглажены. На большом носу, чуть левее от самого кончика была маленькая выпуклая коричневая родинка, добавлявшая немного комичности всему лицу. Наверно ранее он был довольно крупноват, но теперь остался лишь скромный овал лица от всей его бывшей полноты. Бороды и усов у батюшки не было, возможно он не успел их отрастить после долгой лагерной сидки, а может специально не делал того, покуда не вернётся к себе на родину, дабы не привлекать особого внимания стражей порядка. Дело в том что борода в то время была под частичным запретом, её нельзя было носить не в армии, не в милиции, да и обществом она не приветствовалась, потому человек с бородой сразу бросался на улице в глаза и первая мысль, посещавшая встречного прохожего была - Уж не поп ли часом.
Успешным стимулом переговоров с врачом, чтоб отпустить их из больницы на пару дней стала литровая бутылка наливки всё из той же морошки принесённая Еленой Михалной. Михална вообще была у батюшки, что называется старым проверенным кадром, на вид ей было около семидесяти, но держалась она бодречком. Несколько суховатая, среднего роста, всегда подтянута как хороший солдат и главное язык. Будучи человеком умным, начитанным, с высшим образованием, полученным ей когда-то в Петрозаводске, а главное человеком глубоко верующим она могла запросто припечатать одним лишь словом любого позволявшего лишнего по отношению к ней или кругу её знакомых или интересов. Здесь она была похожа на какую-нибудь бойкую на язык хохлушку, но в отличии от последней, достаточно интеллигентна, что бы не позволять себе лишнего.
Степаныч очень давно не был в простом деревенском доме, у Михалны всё было чисто и уютно. Приготовления к службе не составили особых хлопот, старенькое облачение и подрясничек у неё были припрятаны на дне сундука, для сосудов батюшка освятил часть фарфора Михалны. Приготовили, намыли кухонный стол, застелили сверху чистой белой скатертью, поверх красный плат с небольшим узором из цветов по краям и затем уже антиминс, поставили его в центре комнаты.
Даже белая скатерть стола напоминала праздничные рождественские пелены на престол, вот только цвет облачения батюшки был голубым, а если точнее из-за ветхости очень бледно голубым. На всенощную пришло ещё несколько местных старушек и ровно в полночь батюшка начал.
Эту службу Степаныч вспоминал потом всю свою жизнь. Как готовились, как украшали еловыми веточками дом, даже запах этих веточек перемешанный со старым ладаном, что кадился в железной мисочке, стоявшей на горячей чугунной плите печки. Всё было на столько просто, по домашнему, что мысли невольно уносились туда, где вот так же просто, за столом сидел Христос с учениками на последней тайной вечере. Там тайно и теперь тайно и над всем этим праздник рождения младенца Христа явленного в мир. Сердце колотилось и радовалось всю службу, ему в тот момент казалось, что вот наверное и все службы должны быть такими, чтоб все вместе, рядом друг с другом, рядом со Христом. Радость сменило успокоение, полный внутренний мир и тишина после приобщения тайн, словно всё замерло. Степаныч ушёл в угол комнаты, присел на кровать и ... Старушки продолжали петь, Михална была на службе чтецом, он же простоял всю службу, стоял и молился, молился за себя, за батюшку и Михалну со старушками, за сестру, за всех как велел Коленька тихоня.
Зима на острове тянется долго, наступая на пятки марту и даже апрелю, а вот тает всё потом быстро. Стоит солнышку растопить снег на верхушках камней и они начинают прогреваться, тёплый же камень бодро помогает светилу небесному и буквально за неделю весь остров преображается, снимая зимний наряд. Александр Степанович любил это время весны, когда лес и дороги слегка просохли, и по ним можно было передвигаться в резиновых сапогах, а комары, мошкара и лосиные блохи ещё не заполнили воздух. В тот момент он выбирался на южный берег острова, где гранитные берега не возвышались утёсами, а словно языки сказочных гигантов заползали в Ладогу испить чистой весенней воды. Здесь было совсем сухо, в каменных прибрежных чашах прогретая солнцем талая вода служила ему ванной, Степаныч пёк на берегу картошку, находил старые монашеские каменоломни, где братия добывала камень для строительства обители, думал о прошлом, о жизни, о сестре, молился Богу. Прогулки эти не были частыми, и всего-то за весну удавалось сходить сюда раза три, четыре, но каждая такая прогулка отвлекала его от страшной действительности работы в доме инвалидов и оставляла неизгладимую память на всю жизнь.
- Что смотришь монах, нравится мой мотоцикл?
- В общем да, машина не обычная, раньше я таких не видывал.
- Ну, тогда намой её до моего возвращения. И развернувшись, новый завхоз дома инвалидов ушёл в подъезд правления. Шел 1965 год, Степаныч был на острове уже два года и за это время успел поотвыкнуть от подобного обращения. Даже участковый Константиныч, который мог при случае обложить матом и даже дать в рожу, но то всё "за дело", шестерить на себя ни кого не заставлял, равно, как унижением других не занимался. А этот без году неделя на острове, а его издёвками был задет уже не один человек. Он был высокого роста, широк в плечах, ну точно богатырь с картинки, лишь тёмные волосы, да характер отличали его от былинных красавцев. Вёл он себя надменно по отношению ко всем, больным, обслуге и даже начальству, поставив свою персону выше всех. Поговаривали, что он не то бывший мент, не то комитетчик с большими погонами, что где-то сильно проштрафился и его турнули с кресла, но посадить не посадили, есть связи на верху, а временно убрали с глаз подальше на остров. С его приходом то и закончилась относительно спокойная жизнь Степаныча, он донимал и задевал его по поводу и без. Мог обложить матом, не раз давал пинка и толкал взашей, а всё потому, что тот упорно не хотел выполнять все его прихоти в отличии от большинства жителей острова, которые боялись нового завхоза.
Однажды Степаныч стал свидетелем того, как завхоз швырнул в сторону за единственную руку кого-то из больных за то, что тот "лапал" его мотоцикл, а медсестра, та самая, что случайно попалась Степанычу в коридоре пьяной, вступилась за калеку назвав завхоза фашистом. Этот мотоциклист пришел в ярость и несколько раз изо всей силы стукнул своим волосатым кулаком сестру в лицо, после чего она упала на землю без движения. Всё, что было дальше Степаныч помнит словно это было в тумане. Он ни когда в жизни не дравшись, если не считать случай из детства, когда местные мальчишки пионеры пытались буквально утопить его в запруде на речке, за отказ от красного галстука, за его не желание снять крестик, ох и отбивался же он тогда изо всех сил, но Бог миловал - обошлось. И вот теперь, его сильные натруженные за всю жизнь руки, особенно правая коей он махал топором последние два года, потянулись к завхозу.
Его увезли на материк с сотрясением мозга на ближайшем пароходе на другой день, Степаныч не бил его, нет он ударил только один раз, но этого было достаточно чтобы сломать челюсть и лицевую кость.
Константиныч недолюбливавший завхоза был не склонен давать ход, решив это дело спустить на тормозах, как впрочем, и многие другие криминальны моменты, всё дальше острова не уходило. Но завхоз думал иначе и вот в середине лета за Степанычем приплыл белый пароход, а точнее черный воронок - милицейский катер и дали ему ещё семь годков за хулиганку с тяжкими телесными, как гласил приговор.
Завизжали тормоза, и какой-то мотоциклист, увиливая от столкновения со Степанычем, окатил его матом и водой из лужи. При виде мотоцикла он опять вспомнил про Валаам, именно там он впервые увидел эту чудо машину, на которой разъезжал завхоз дома инвалидов. Да, грустно улыбнулся Степаныч, с этими надо быть осторожней.
Поезд до Москвы отправлялся после полуночи, торчать ещё полдня на вокзале не очень хотелось, тем более он уже пару раз замечал на себе пристальные взгляды стражей порядка и решил побродить по центру.
"Прадеду от правнука" - прочитал Степаныч на памятнике Петру первому возле Михайловского замка и побрёл далее. Дождь тем временем кончился и Степаныч шел, тщательно обходя лужи, в Летнем саду смахнув со скамейки воду, присел и стал наблюдать за тем, как рабочие закрывают на зиму памятники большими деревянными зелеными щитами. Интересно, меня так же бережно когда-нибудь упакуют или свалят, как обычно в общую яму, - мелькнуло в его голове, но он тут же себя одёрнул, - Не глумись, ты ведь не памятник. Потом он стоял и смотрел на вечный огонь на Марсовом поле, не понимая за что, такая выпала честь Латышским стрелкам и горит эта огромная неугасимая лампада в память ими пролитой русской крови, затем вышел к Неве. Вид был красивый, напротив Петропавловская крепость, левее стрелка Васильевского острова с огромными красными ростральными колонами, которые ему напомнили две Пасхальных свечи, - Вот если б наклонить, да скрестить их - точно дикирий бы вышел, подумалось ему, - Эх, не догадался о том архитектор.
Уже в поезде он разбирал свою прогулку по городу, Ленинград ему понравился и церквей много, здесь он находил сходство с Валаамом, только там внутри запустенье, а тут либо закрыты на вечный ремонт, либо аккуратные музеи, действующих было мало.
В Москву он приехал утром, а билеты на Тамбов только завтра, надо было куда то себя деть и он не стал долго раздумывать - к Сергию.
У преподобного было хорошо, обитель встретила его ясным осенним днём, выйдя со станции, он любовался золотом куполов и крестов, перемешанных с янтарным цветом листвы всей окрестности. Точно попал в другой мир, в другое время, будто и не было всей современности, безбожного настоящего, а вот здесь и сейчас перед ним Святая Русь. Ведь надо же, когда то это были глухие дикие леса и как Господь преобразил место, где когда то укрывался его любимец, взывая в молитве из скромной своей избушки затерявшейся в чаще. Степаныч понимал, что весь этот внешний вид и лоск не от любви власти к святым угодникам Божьим. Город Загорск - Лавра были рядом с Москвой и входили в число мест куда возили иностранных туристов, дабы показать западному миру лояльность советов к религии и заботу о памятниках древней архитектуры, тем не менее, не важно каким соусом было залито это место со стороны властей, факт оставался фактом - Божьей милостью данная красота была хранима.
У раки преподобного Степаныч молился долго, точнее, в уголке храма, сама рака была закрыта крышкой, и он быстро приложился и отошёл. Стоял в углу и тянул чётки, что сделал из хлеба во время последнего срока на Карельской зоне. Молился он о своей без вести пропавшей сестре в далёком 38 году, всю жизнь он лишь мечтал что-то разузнать о её судьбе. На Валааме, потом во время последней сидки пытался списаться с архивами надеясь найти хоть какие то ниточки, молился, что бы Господь открыл ему - жива ли, нет, как поминать то? Вот батюшка Владимир, прослышав от него всю историю жизни, говорил - Жива, молись и верь. "Отче Сергие помоги, умоли Владыку, чтоб открыл он мне место её, где лежит или может, жива ещё, верую Господи, прости, помоги моему неверию. Преподобный отче наш Сергие помоги и документы мне справить скоренько, без особых хлопот и проблем" - так молился Степаныч святому у его честных мощей.
Спокойно доехать до Тамбова не получилось, напротив его боковушки расположилась шумная компания молодёжи, они гремели гитарой песни и пили красненькое, несколько раз пытались затянуть к себе его, то предлагая выпить, то протягивая новенькую электробритву с предложением побриться, то просто неся какую-то ахинею.
Паспорт ему сделали довольно быстро, только прописки в нём не было, дома то больше нет - Ищите себе новое место, да подальше от нас, - сказали ему в правлении. Дома действительно больше не было, всё заросло кустарником и травой. Степаныч сел в траву на то место где ранее был угол дома и стояла лавочка, здесь любили сидеть старушки монахини, здесь бывало, сидел и он, стругая ножом деревянные ложки или просто вырезая узор на палочке представляя, что это его посошок и он, как маленький Прохор пойдет, встретит где-нибудь старца и станет монахом. Сколько же лет прошло с тех пор, с его детских наивных мечтаний, сколько повидал он людского горюшка, сколько должно пройти ещё всего, прежде чем Господь приведёт его к тихой пристани иноческой жизни, где это будет, когда? Где теперь его родная сестра, жива ли? Куда далее ему путь держать? Он опустил голову, и тихо заплакал.
3.
- Матушка Досифея каков нынче урожай у курочек?
- Зайду, зайду позже занесу яиц, Вам как обычно десяток?
- Да, но будет больше - возьму, не обижусь. И хлестнув коня, он поскакал в сторону деревни.
- Хорошо, до вечера, крикнула она ему в след.
Матушка Досифея развешивала на верёвках стираные простыни, когда проходил её диалог с местным почтальоном Никитой Палычем. Она и ещё несколько сестер монахинь жили на выселках деревни Бор, что не далеко от города Новосибирск, на реке Иня или как её ласково называли в народе Инюшка. Поселились они здесь после отбытого срока лет десять тому назад, на зоне добрые люди шепнули, мол езжайте в Сибирь, там и народ и начальство добрее, чем в центральной России, с всякими сходящими сверху указами к исполнению не спешат, вон и старообрядцы там до сих пор живут чинно. Матушка приехала первая, нашла деревню, заброшенный после войны старый, но довольно крепкий дом с наделом 70 соток, прописалась и стала потихоньку жить ставить хозяйство. Постепенно с разных мест и сроков собрались ещё сестры, всего семь человек, завели птичник, пасеку, разбили огороды, купили корову. Ближайший от них храм был за двадцать километров в соседнем посёлке на границе с территориями старообрядцев. Местные приняли их без особого восторга, но плохого не делали, многие относились с уважением и называли даже, как положено монахинь - матушка или сестра перед именем. Собственно самих местных, уроженцев в деревне было не много большей частью здесь жил народ после разных зон, да тюрем собравшись со всего союза, благо пустующих домов было много. Дело в том, что во время войны с этих мест формировалась сибирская дивизия, от которой мало кто вернулся на родину. Начальство сверху смотрело сквозь пальцы, стараясь вовсе не замечать их, тем более медок, и всякие молочные продукты нет, нет да, укрепляли прочность этой ширмы.
Досифеи на вид было лет около пятидесяти пяти, роста среднего, крепко слажённая русская баба с сильными руками, это бывало заметно, когда во время тяжелой работы она вздергивала рукава подрясника ближе к локтю. Лицо было округлым, с почти не заметными у голубовато-зеленых глаз морщинами, точно и не было тех двадцати пяти лет лагерей.
Сегодня у них был банно-прачечный день и надо теперь ещё сходить до помывки к почтальону отнести яиц, уж больно у него был зоркий глаз, да длинный язык, такого надо ублажать во время, а то глядишь настучит кому чего лишнего. Баню, все сёстры любили, за исключением Софьи, она была казашка по национальности и отказывалась понимать все эти "Бои на вениках". Как она говорила - "Жар, пар, а тут ещё эти хлещутся, с ума посходили", потому ходила в баню раньше всех, задолго до первого пара, пока вода в чанах была ещё чуть прогретой, заодно продолжая протапливать печь. Другим же сестрам банька была одним из немногих монашеских утешений, к ней готовились заранее, приготовляли особый белый квас, остужая его в леднике, летом резали берёзовые веники на весь год вперёд, готовили масла для ароматов в парилке. Да и сама банька была у них хоть и не большой, за раз больше чем троим мыться тесновато, но настоящим сибирским шедевром. Помогал им её ставить местный колхозный сторож Тимофеич, сибиряк, фронтовик, правда с одной рукой, за то и той мог железные пруты из арматуры в узел завязывать. Сам помогал выбирать лес, калибровал, в общем, был директор и главный прораб всей стройки. Когда надо и плечо подставит полежать брёвнышку, да на верх, куда повыше подать одной своей ручкой, где топориком потесать, одним словом без него не быть бы сестричкам с такой баней. Был там и предбанничек с маленькой печкой и столиком, где можно чайник вскипятить и чайку попить, отдельно раздевалка, помывочная и сама парная с печкой и полатьими из осины. Стояла она в самой низине участка, на берегу где Инюшка делая поворот, образовала небольшой залив, окружённый со всех сторон глухим непролазным орешником. От бани в тот залив вели мостки с лесенкой на конце, по которой и спускались бабоньки в воду. А зимой, то была особая радость - ухались в прорубь, да с таким визгом, что с орешника снег сыпался. После чего матушка Досифея была вынуждена сделать им серьёзное замечание - "Прыгать, прыгайте, а вот визжать, да орать на вес лес, чтоб медведи проснулись не стоит, помните постриг свой и Кому унивестились, ведите себя подобающе везде".
Ближайший от их выселок, или как они сами называли свой участок - скит, крайний в деревне дом, был за три километра. А до почтальона ещё надо с километр топать душным июльским вечером. Досифея взяла яиц, отрезала ещё приличный кусок пчелиных сот и отправилась к Палычу. Уже в доме, получив с него деньги, спросила:
- По моему запросу ни чего нет?
- Нет, матушка, тишина. Газетку, возьмёшь какую?
- Давай, только местную и пару конвертов с марками.
Первая партия уже помылась в бане и матушки сидели у самовара за столом в саду. К приходу Досифеи, они пили отдуваясь горячий чай, из под белых апостольников на неё глядели распаренные розовощёкие до красноты лица сестер. Досифея глядя на них улыбнулась и сказала:
- Вы точно алые грозди рябины, укутанные первым снегом.
Матушки расплылись в улыбке, а Досифея пошла забирать самый пар.
Подходила к концу ещё одна зима 1973 года. Матушке Досифеи с сёстрами предстояли хлопоты обновить к лету ледник, это делалось ими каждый год с самой постройки, а научил и помогал им его построить всё тот же сторож Тимофеич. В Сибири без ледника нельзя, зимой морозы под сорок градусов, а летом жара стоит за тридцать, вот и нужен ледник, большой такой холодильник. Они сделали его не далеко от дома, где в землю уходил огромный валун, скала. Выкопали под руководством Тимофееча вдоль той скалы погреб метра четыре глубиной, три на три в диаметре, перекрыли сверху в два ряда сосновыми брёвнами и уложили дерном. Почти убежище или землянка получилась, только одной стеной и частично полом в ней служил тот камень, дверь была не большая и очень плотная. И вот в конце каждой зимы предстояла тяжелая работа почти на неделю. На речке бурили, а затем резали двуручной пилой на большие кубы лёд, затем аккуратно, чтоб не поломать эти ледяные кирпичи на санках оттаскивали к леднику и спускали в низ. Сначала выкладывали ими пол, первый слой должен быть выложен ровно, на него сверху уложат все остальные, зазоров быть не должно, но как не старайся и не обтачивай те кирпичики, без них всё одно не получится. Потому цементировали их снегом и поливали водой, и так слой за слоем, почти до самого верха, оставляя всего метра полтора до крыши из брёвен, на последний слой укладывали еловый лапник и накрывали всё плотной брезентовой тканью. Получался ледяной такой монолит, почти айсберг, спрятанный в землю. Таял он весь следующий год очень медленно, вода уходила в землю, а пол потихоньку опускался вниз. Когда каждый раз ледник зимой обновляли в углу всегда ещё оставался прошлогодний лёд. Хранили там всё что угодно, рыбу, грибы, ягоды, соленья, готовые блюда в разной посуде, у кого из местных был подобный ледник - мясо, остужали напитки.
Работа эта была не только тяжёлая, но и мокрая, всё время на улице, как не старайся выбрать дни потеплее, упустить момент тоже нельзя, потому мороз частенько им был постоянным спутником. То одна, то другая матушка простужались или морозили руки. В этот раз слегла сестра Софья, расхорохорилась на работе скинула телогрейку завидев солнышко и ну давай подгонять матушек, мол я человек южный и та на морозе быстрей вас кручусь, поворачиваюсь. Матушки делали ей не раз замечание - оденься, куда там, вот и слегла за свою браваду и не послушание.
Досифея сама ухаживала в тот день за больной, натерла её всю медом с барсучьим жиром, обернула простынёй, обвязала шерстяными платками, на ноги две пары шерстяных носок и закутала в одеяла.
- Потей на здоровье Софьюшка, поправляйся, через часик я тебя перепеленаю в сухое и напою чаем с малиной.
- Бог простит, и я прощаю, будет тебе, помалкивай, не тратить силы на разговоры, ответила Досифея и пошла помогать сестрам заканчивать ледник. Но, только выйдя из дома, её окликнул тормознувший у калитки свои сани почтальон Палыч:
- Матушка Досифея тебе тут письмецо имеется.
Сколько же было у неё радости и слёз в первый момент прочтения письма, ей ответили из Центрального архива, её родной брат Сашка нашёлся, живой. Живёт по такому то адресу в Карелии. И после, когда уже списалась с ним, и он ей ответил, выслал своё фото, здоровый, седой как лунь и борода - снег, точно какой монах из прошлого только рубашка в клеточку, всё не могла нарадоваться. Решили, что приедет он к ней с сёстрами в конце лета повидаться, а там уже и решат, как быть дальше. Матушкам давно был нужен помощник, мужские руки, чтоб всегда рядом, но таким должен быть при женской общине человек непременно верующий, не пьющий, а тут почти монах, возможно даже священник будущий, в общем, радость Досифеи передалась всем. Разговоров только и было о его предстоящем приезде, даже планировали уже, где ему маленькую избушку - келейку поставить, но нужно было ещё получить его согласие остаться постоянно с ними жить, а ещё прежде дождаться его приезда, а вдруг, почему передумает.
Передумывать Степаныч не собирался, и радость его была не меньше, когда он получил от сестры то первое письмо. Жива, здорова, мало того, практически игуменья, скитом управляет, хозяйство своё, уж не сказка ли всё это, не сон? Всю жизнь желать жизни в обители и вот оно, завёт родная сестра.
Он приехал к отцу Владимиру под Петрозаводск, жившему недалеко от городка Пряжа около года назад, почти сразу как получил паспорт. Просто ехать ему было больше не к кому, а те несколько дней, что провёл он с ним в Сортавальской больнице и та чудо - Рождественская служба, что была в доме Михалны, сблизила их. Батюшка не оставил его и когда Степаныч получил второй срок, переписывался с ним и ещё тогда приглашал, мол выйдешь - приезжай погостить. Отец Владимир был рад за Степаныча:
- Помнишь, я ведь тебе ещё тогда говорил, жива твоя сестра, молись.
- Помню батюшка, помню, как быть то, боюсь понравиться мне там, могу ведь остаться, как же вы тут один будете? Благословите ли теперь уехать насовсем?
- Тебе давно путь в обитель заказана, всею жизнью ты идёшь путём иноческим, как же мне не пустить тебя. За меня не волнуйся, со мной невестка сына останется, да ещё люди добрые есть, помогут. Жаль мне терять тебя, поезжай с Богом, но на месте там осмотрись всё же, твоё ли, вот к концу лета и собирайся, может на Успение и встретишься с сестрой.
Степаныч собирался всё лето, наделал всем сёстрам можжевеловые чётки полтиннички, сестре вырезал сотницу с большим узорным крестом, взял баночку варенья из морошки, да себе на память посошок можжевеловый вытесал. С тем и отправился в начале августа в далёкую сибирскую землю.
Кончилась давно зима и весна спешно сдавала свои права. Сибирь украсилась зеленью лиственных деревьев, покрылась травой, на елях и соснах выросли молодые зелёные марципановые иголочки. Соловьи пели трели, стучал в лесу весело дятел, и вся природа словно вздохнула - лето пришло.
За повседневными заботами монашеской жизни сестер, бурная радость отошла в сторону, сестра Софья давно поправилась, огороды засеяли и уже готовились к первому медогону.
Дни летели быстро, качали мёд, заготавливали сено, собирали урожай с огородов, молились и вот наступил август. Поезд Степаныча приезжал в Новосибирск вечером двадцать седьмого августа, Досифея планировала за ночь добраться с ним до храма, куда они с сестрами ездили на службы и после праздничной литургии, к вечеру приехать на скит. К его встрече было всё готово, сестры отгородили шкафом для него угол, наловили и приготовили рыбу, напекли пирогов, ну точно сам игумен к ним едет.
Матушка Досифея приехала на вокзал и ожидала поезд.
Поезд бежал по рельсам, под монотонный стук колёс, Степаныч сидел и думал, сколько же они в общей сложности не виделись, получалось тридцать пять лет, половина человеческой жизни, надо же и ведь нашли друг друга, всё это время искали, помнили и нашли. Через лагеря, страдания, через всю эту безбожную жизнь он помнил, как его маленького мальчика, после того случая с пионерами, что пытались утопить в запруде, сестра выслушав подвела к иконам в красный угол и сказала:
- Молись, молись за них Сашенька, чтобы Господь простил им грех попытки убийства, молись, благодари Бога и сам от всего сердца прости ими этот тяжкий грех.
И он молился и простил, простил сразу же без злопомнения и дальнейшей обиды, простил, как умеет прощать только сердце ребёнка и верующего человека.
Он вспоминал и тянул в кармане чётки: "Благодарю Тебя Господи за всю мою жизнь, за радость предстоящей встречи, за то что вернул мне моего единственного кровного родного человека, благодарю Тебя Пречистая Матушка Богородица за велию к нам всем милость, благодарю отче Сергие тебя, что услышал мои молитвы и не оставил просьбу мою".
В этот момент по вагону пробежали какие то женщины в платках и длинных юбках и воздухе прошелестело: " Там, там дальше, через вагон, владыка там едет, давай скорее".
Владыка, вторил им про себя Степаныч, почесал свой шрам на шее и вдруг вспомнил лагеря Джезказгана.
Это было в пятидесятые годы, сразу после смерти Сталина, многие уголовники получали амнистию и выходили на свободу. Те же, что оставались в зоне точно с цепи сорвались от злости, им то, не чего не светит и вымещали всю злобу, как всегда на самых тихих и безобидных зеках, коими являлись верующие, священники, монахи. В тот момент Степаныч довольно близко сошёлся с одним епископом - владыкой Артемием, это был молодой, но очень благодатный служитель престола Божьего. Его любили и уважали многие в зоне, даже уголовники относились к нему иначе, чем к остальному духовенству. На вид ему было лет сорок, сорок пять не больше, когда то светловолосый, довольно щуплый на вид, не высокого роста, с чистым лицом и ясными голубыми глазами. Он как мог, подбодрял и утешал многих заключённых, и вот однажды Степаныч, обмолвился ему, что если ему суждено умереть здесь в зоне, то он хотел бы принять перед этим постриг. Владыка посмотрел на него своими чистыми глазами, взял за плечи и сказал: "Вы не умрёте здесь, дорогой Александр Степанович, но Ваши слова я запомню". Спустя несколько месяцев, когда начался беспредел уголовников, случилось так, что во время большого погрома, когда они сметали всё и вся, железными прутками расчищая себе дорогу, у них на пути оказалась кучка духовенства, в которой был и Степаныч. Владыка Артемий стоял впереди и вот кто-то из толпы, подняв железный прут с криком - "Мочи попов", двинулся на владыку. Степаныч вынырнул из их кучки и встал между тем уголовником и владыкой, приняв на себя удар железного прутка. Рваная рана тянулась от уха по шее, задев крупную вену из которой хлестала кровь. Под градом ударов, священникам и владыке удалось оттащить Степаныча в сторону. Владыка Артемий склонился над ним, одной рукой зажав рану, а другой погладил по голове и тихо сказал: "Готовьтесь, когда бунт стихнет, я постригу Вас". Утром в бараке среди других заключённых Степаныч глазами искал владыку Артемия, к нему подошёл один батюшка и положив его голову на телогрейку, сказал: "Лежите, Вам нельзя двигаться, рана ещё не затянулась, и кровь сочится, а у нас горе, ночью убили владыку Артемия". Далее он рассказал, что после того, как Степаныча отнесли в барак владыка и ещё несколько священников стали помогать другим пострадавшим, что были на улице. Разъяренная толпа вновь вернулась и забила до смерти владыку Артемия, причём удивительно то, что били только его одного, даже когда он уже перестал дышать. Потом как то вдруг они все успокоились и бунт закончился.
Степаныч опять потрогал свой шрам, а проводница уже объявляла о приближении к Новосибирску. Он пошёл в туалет, но двери там были закрыты. И надо мне было пить эту минералку - подумал Степаныч. Сестра, где то стоит, а я с ходу мимо неё в сартир пролечу.
Досифея вышла на перрон услышав об остановке нужного поезда и стала искать брата, проглядеть его было бы трудно, борода, власы - весь белый, он должен сразу бросаться в глаза. И место она нашла удачное, у стенки возле входа в вокзал.
Степаныч спрыгнул с подножки ещё тормозившего поезда и побежал в стоящий на окраине привокзальный туалет. Когда он вышел, то его встречали какие-то трое парней в брюках заправленных в кирзовые сапоги и рубахи на распашку завязанные узлом на пупе.
- Дед, а дед, а сколько тебе лет?
Дальше всё произошло очень быстро, так что Степаныч даже не понял, как его так быстро сбили с ног. В воздухе несколько раз мелькнула финка, на которой он успел заметить кровь, ещё не понимая, что это его кровь, затем удары ногами, и вот финка, очертив последний круг, застряла под его сердцем. Степаныч всё ещё стоял на коленях опираясь одной рукой о землю, а другой водя по наборной ручке финки и смотрел, как с его чемоданом и саквояжем парни убегали куда то прочь. Рядом в луже валялся карельский посошок, он чувствовал, что силы оставляют его, хотел произнести вслух - "Господи прости их", но изо рта вырвался лишь сдавленный хрип и на его густую белую бороду вылетели красные хлопья крови. Степаныч понял, что это всё, конец, он упал лицом в лужу, стало как то сразу всё тихо и спокойно на душе. И пришла молитва - "Слава тебе Боже, а быстро то как. Ныне отпущаеши раба Твоего Владык.................".
Матушка Досифея проглядела все глаза и начала уже волноваться, брата нигде не было видно. Когда поезд тронулся и стал удаляться, её охватила тревога. В этот момент с другой стороны вокзала раздался истошный бабий крик - "У Б И Л И", у Досифеи оборвалось сердце, она сразу всё поняла. Теряя сознание стала сползать вдоль стенки.
Прошло две недели со смерти Александра Степаныча, всё это время матушка Досифея жила в доме священника, что отпевал душу усопшего, упросив батюшку, молится сорок дней в храме за своего убиенного брата. Однажды, прибрав в храме после вечерни и присев на стул, в углу на клиросе, она не заметно задремала и вот в тонком сне видит. Стоит перед ней брат её Александр в полном монашеском одеянии, в клобуке, мантии и говорит ей:
- Не скорби более обо мне, сестра моя матушка Досифея, а поезжай на свой скит, заждался тебя там твой северный виноград.
- Господь с тобой Сашенька, какой такой виноград? - она отвечает.
- Северный матушка, красную рябину так величают. Заждались тебя там твои сестры - "Грозди рябины алые" помнишь, назвала их так?
- Помню Сашенька.
- А знаешь, чем северный виноград наш знатен? Тем, что цены не имеет, не продаётся он нигде и никогда. Создан, Творцом птичкам на утешение, да людям в отраду.
- Понимаю тебя, брат мой Александр Степанович, сам-то ты, как там?
- Слава Богу за всё! А Александром меня более не поминай. Молись за монаха Алексея. Я у Господа, чин равноангельский, оказалось ношу, уже с самого Джезказгана.
Досифея проснулась, сон ли был или явь, только стало вдруг на душе светло и радостно впервые за эти две недели. Она вышла на улицу, стояли тёплые дни бабьего лета, и первая желтая листва уже окрасила деревья. В этот момент к ней подбежала пятилетняя дочка священника Танюшка и, протягивая маленький букетик из листиков клёна, сказала:
- Матушка Досифея поставь букет от меня Богородице.
Досифея взяла букетик и вдруг увидела, в самом центре из под листа клёна, виднелась тонкая веточка красной рябины с семью алыми ягодами. Те самые - северный виноград.