Сергеевич Иннокентий : другие произведения.

Голубые искры

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приключения немецкого мальчика в русской школе

  
  
  
  
   Иннокентий Жуйков
  
   Г О Л У Б Ы Е И С К Р Ы
   повесть
  
   Дочь с зятем улетели на отдых к морю в Турцию, единственное свое чадо, прелестную Зиночку, ученицу восьмого класса школы с углубленным изучением иностранных языков, в этот раз они оставили дома, на двадцать дней поручив заботу о ней деду. Дочь наказала ему раз в три дня поливать цветущие на окне пеларгонии, следить, чтобы Зиночка надевала в школу всегда чистые платья и курточки - все это было аккуратно развешено в шкафу ее комнаты, проверять школьный дневник, не давать ей долго сидеть у компьютера, отправлять спать не позднее десяти часов. Завтракать девочка будет в школе, обеды и ужины для обоих проплачены в кафе на первом этаже дома.
   На второй день после отъезда родителей после школы, бросив на диван ранец с учебниками, внучка заявила деду, что в среду он должен пойти на родительское собрание.
   - Так ведь на 'родительское', Зина. А родители твои в отъезде, - попробовал отказаться дед.
   - Я говорила Вере Федоровне, она сказала: "Пусть придет дед. Обязательно".
   Яков Петрович последний раз был в школе, когда класс был заставлен партами с откидывающимися крышками столешниц, с ящиками для портфелей и круглыми отверстиями для чернильниц-непроливашек в центре парты. Учительница писала на доске кусочком мела, стирала с доски мокрой тряпкой, о тряпку же вытирала руки. Ученики, вызванные к доске, испачканные руки часто вытирали о штаны или пиджаки, за что получали от родителей кто ор, кто выговоры, а кто и подзатыльники.
   Этот школьный класс был совсем другим.
   На доске уже не писали мелом, для каждого ученика стол был оборудован компьютером и наушниками от магнитофона, на окнах красивые жалюзи. И родители были другие: прически, модные платья и кофточки, маникюр, украшения из драгоценных металлов в ушах, на пальцах, на груди. Яков Петрович среди них в своем старомодном костюме выглядел несколько комично. Он уселся у стенки, у окна.
   Когда Вера Федоровна, преподаватель немецкого языка, классный руководитель Зиночки, вошла в класс, все встали.
   - Зачем же вы встали, садитесь. Вы же не ученики. Здравствуйте.
   Учительница была не так молода, но красива. Короткие темные волосы изящно причесаны, у нее были большие распахнутые глаза, пушистые ресницы, словно крылья бабочки, аккуратный носик, свежие, чувственные, словно все время улыбающиеся, губки. На ней было серое, из тонкой английской шерсти платье, на груди украшенное брошкой - золотой змейкой. Шею до самого подбородка окружало белое в голубой горошек кашне. Дополняли наряд серебристые туфли на очень высоких каблуках.
   - Собрала я вас, чтобы поговорить не столько об успехах ваших детей, об этом вы должны знать из дневников, сколько вот о чем, - Вера Федоровна прошлась перед аудиторией до окна и обратно к учительскому столу, - к нам по программе немецко-русского обмена приезжают на три месяца подростки из Германии: два мальчика и девочка. Они будут жить у кого-то из вас, причем - обращаю ваше внимание - на безвозмездной основе, будут посещать нашу школу, для них разработана специальная программа интеграции. Я бы хотела знать, чьи семьи могут принять детей. Это первое. Второе: программой предусмотрены культурно-массовые мероприятия - посещение классом цирка, музеев, дворца спорта. Денег на это не выделяется: предполагается, что на карманные расходы немецкие дети будут их иметь. Но мне кажется, и нашему классу неплохо бы создать на эти цели свой финансовый фонд, чтобы выглядеть достойно перед гостями. Сейчас мы должны решить: нужно ли это, и если да, то определиться с суммой и держателем этого фонда. И последнее: дети есть дети, между ними могут возникать конфликты, я прошу вас поговорить со своими дочками и сыновьями, чтобы вели себя достойно. Я хочу услышать ваши соображения по поводу сказанного.
   Многие были бы рады принять гостей у себя. Составили список желающих, решение о деньгах спора не вызвало, сумма была определена, взносы готовы были внести хоть завтра, расходовать деньги доверили классному руководителю на ее усмотрение. Все было решено в течение двух часов. Стали расходиться.
   - Яков Петрович, не уходите, - попросила учительница, подошла к деду и села за соседний столик.
   - Вы знаете, ваша внучка в прошлом году была в Германии, в семействе Шредеров. Сейчас их сын приезжает к нам с ответным визитом. Немцы выразили желание, чтобы его приняло ваше семейство.
   - Это надо родителям Зины решать.
   - А когда они приедут?
   - Дней через двадцать.
   - Мы через три дня должны сообщить, в чьи семьи будут поселены дети. Желающих принять их, как видите, много.
   - Я позвоню дочери. И перезвоню вам.
   - Хорошо, я жду, - Вера Федоровна встала и направилась к выходу из класса. За ней вышел и Яков Петрович.
   Внучка с нетерпением ждала прихода деда. Он рассказал ей о разговоре с учительницей.
   - Деда, как я хочу, чтобы Генрих жил у нас, деда! - запрыгала внучка.
   - Это надо решать с твоей матерью, звони ей.
   Разрешение на прием гостя из Германии было получено. Договорились, что жить он будет в комнате Зины, она же перейдет в спальню родителей, дед останется в большой комнате - гостиной.
   Через день Зина в присутствии деда показывала Вере Федоровне свою комнату, рабочий стол, компьютер, говорила, как Генриху будет здесь удобно, показала мамину спальню, мамин туалетный столик, ноутбук, которым он здесь временно будет пользоваться. Веру Федоровну все устроило. Особенно ей понравилось то, что в комнату ее ученицы можно было войти, только пройдя через гостиную.
   Дед проводил учительницу до лифта.
   - Яков Петрович, ваша внучка в том возрасте, когда мальчики уже влекут ее, да и они неровно дышат рядом с вашей прелестницей. Вы, пожалуйста, приглядывайте: как бы "наследника" вам немецкий юноша не оставил, - полушутя- полусерьезно сказала она, улыбнувшись.
   - Девочка лишнего себе не позволит, - недовольно ответил Яков Петрович, окинув взглядом под распахнутым пальто юбку выше колен и декольте с золотым кулоном между смело открытыми грудями незамужней Веры Федоровны.
   Вернувшись с лестничной площадки, Яков Петрович заставил внучку еще раз прибраться в квартире: унести лишние книги из своей комнаты, везде, где возможно, протереть пыль. Внучка недовольно ворчала: "Деда, я все уже сделала!". На ночь она устроилась уже на новом месте, в кружевной комбинации выглянув из спальни родителей, пожелала деду спокойной ночи и закрыла дверь.
  
   А Якову Петровичу на новом месте в уютной квартире дочери уже которую ночь не спалось. Память безжалостно тащила в его послевоенное детство. Он, как и многие его сверстники, отца не помнил, мать работала на стройке, усталая, с потрескавшимися от известкового раствора руками, приходила поздно, готовила на примусе еду и рано ложилась спать. Чем занимался сын днем, как сделал уроки, она не спрашивала.
   А у мальчика Яши была своя жизнь. Летом с другом Колькой, у которого и матери не было, он жил с братом, они уходили на городскую свалку. Военный завод переводили на выпуск мирной продукции и на свалку вывозили хлам из цехов. Среди мусора и отбитой штукатурки попадали медные провода, куски кабеля в свинцовой оболочке, алюминиевые и медные шины от трансформаторов и много еще всякого богатства можно было найти среди этого хлама. Машину с завода ждали, и как только с нее выгружался мусор, на кучу набрасывалась толпа ребятишек, стараясь урвать свою часть заводских сокровищ. Изоляция проводов тут же на кострах обжигалась, оголяя то медь, то алюминий, оболочка свинцовых кабелей разрубалась вдоль, свинец и жилы кабеля - медные и алюминиевые - это уже был товар.
   Все тащилось татарину в ларек утильсырья. Он взвешивал, щелкал костяшками на счетах и выдавал замусоленные деньги - рублевки, иногда трешки, иногда только мелочь. Билет в кино стоил рубль, мороженка - тоже рубль.
   У кинотеатра всегда толклась толпа ребятишек, они приставали к прохожим: "Теть, дай десять копеек, на кино не хватает. Ну чо тебе жалко, теть, дай!"
   Еще Яша с Колькой любили бродить по пыльному послевоенному базару. Толстые, приехавшие с юга бабы, сидя на деревянных ящиках возле мешков с подсолнечными семечками, торговали, насыпая их в стаканчики, похожие на рюмки. Яша с Колькой, держа на виду рубль, брали из мешка на пробу щепотку у одной, у второй у третьей и под их ругань, довольные, с горсткой семечек, отбегали.
   Колька Иванов жил на первом этаже деревянного двухэтажного дома с братом Виктором, который работал электриком на заводе. По выходным в их квартире собирались друзья. Они приносили с собой все, что добыли в эту неделю: картошку, лук, иногда кусок мяса, сворованного с прилавка на базаре, селедку. "Шалава" Роза, подруга блатного Гришки, варила на таганке суп, очищала и раскладывала на тарелке луковицы, селедку, на стол выставлялась водка, стаканы, Гришка садился во главе стола, наполнял стаканы и начиналось застолье. Пили за фарт, за удачу, говорили о том, что на этой неделе унесли "барыге", начинали петь.
   "От качки стонала ЗК, обнявшись, что родные братья, да только порой с языка-а-а срывались глухие проклятья.
   ...Будь проклята, ты, Колыма, что названа чудной планетой, сойдешь поневоле с ума-а-а,
  отсюда возврата уж нету".
   Это была любимая песня пьяного Гришки. В компании был и студент. Нередко он приходил с гитарой. У него была своя песня.
   "Братцы, я студент провинциальный, образ моей жизни ненормальный..." - начинал он петь, привалившись спиной на цветную ситцевую подушку кровати.
   "...А в столовой тоже очень жутко, можно получить катар желудка, суп-лапша, немножко сечки, таракан, упавший с печки, остальное все вода, вода, вода..."
   Розе особенно нравился последний куплет песни: "Вдовушку ничем не обижаю, каждый день до дому провожаю, как прижму ее в аллее и целую не робея, надо мной смеется лишь луна".
   Отставной морячок в тельняшке очень любил звонкий голос Кольки. Он сажал его на колени: "Давай, пацан, нашу". "Раскинулось море широко", - начинал он. Последний куплет Колька пел один, все слушали его золотой голосок: "Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает, а волны бегут от винта за кормой, и след их вдали исчезает".
   Яков Петрович встал, зажег свет, пошел на кухню, подогрел на плите молоко, размешал в нем ложку меда, выпил. "Может, сейчас усну", - подумал он. Но не спалось.
   В школе он и его друг учились посредственно. Да и весь их класс не блистал успеваемостью. Зато был дружен и горазд на проделки. На маслозавод на телеге в мешках везли льняное семя, возница остановил лошадь возле школьного двора, отлучился, и на перемене Колька перочинным ножом проткнул один из мешков. Весь класс подставлял ладошки под текущее семя, вкус их был горьковатым, но приятным. Через урок директор школы, отставной капитан, прервал занятия, поднял всех на ноги и приказал ученикам вывернуть карманы. Семечки не нашли только у девочек. Директор, не стесняясь в выражениях, объяснил им, что они натворили - полмешка в карманах и на земле, вознице грозит уголовное дело. И несмотря на то, что весь класс пятнадцать минут стоял на ногах, никто не признался, что мешок распорол Колька, хотя все знали это.
   Шуму было много, приглашали в школу родителей, заставили возместить ущерб.
   Особенно отличалась в войне с учениками Любовь Николаевна Девятьярова, учительница немецкого языка, нелюбимого классом. Она была в школе недавно, до этого после окончания пединститута работала в Районом отделе народного образования, за что-то там ее уволили, перевели в школу. Она считала, что незаслуженно, считала себя величиной районного масштаба, двойки и записи в дневниках сыпались от нее в изобилии.
   Однажды мать Яши принесла домой ведро с клеем - для оклейки обоями квартир на стройке. Яков тайком,зачерпнул консервной банкой клея, принес в школу, и перед уроком немецкого мальчики намазали клеем стул учительницы. Войдя в класс, она села на стул, вскочила, стул упал. Осознав, что с ней натворили, она закричала: "Сволочи" и со слезами, под злой хохот, выбежала из класса.
   И снова по приказу директора ученики полчаса стояли на ногах, но виновников никто не выдал. Из школы Любовь Николаевна после этого случая вынуждена была уйти.
   Стыд за тот поступок до сих пор жег душу Якова Петровича. Но что было - то было, и память безжалостно возвращала деда в то далекое прошлое.
   Новая учительница немецкого языка, их классный руководитель, появилась в школе после новогодних каникул. Шел последний урок первого учебного дня. Стройная, чуточку бледная, в темно-бордовом платье, вошла она в класс неспешно.
   - Здравствуйте. Меня зовут Елена Кузьминична. Мы с вами будем изучать немецкий язык. Я ваша классная руководительница.
   - Язык фашистов. Б-е-е, Козлинична! - проблеял из угла Славка Баженов.
   - Нам в первый день учиться лень, и просим вас, учителей, не мучить маленьких детей! - прочел стих, который доводил до белого каления Любовь Николаевну, Колька. И тут, словно по команде, со всех концов класса к учительскому столу полетели птички, сделанные из промокашек. Учительница отошла к окну и стояла там, рассматривая улицу, пока шум не стих.
   - Я была в Ленинграде во время блокады. В нем таких мальчиков, как вы, мы считали мужчинами, - заговорила она, повернувшись к классу. И стала рассказывать о том, как затаскивали в ведрах песок на чердак, как тушили зажигалки. Диме Черкашину, их сверстнику, фосфор при взрыве попал на руки, рассказала, как от боли он на спине катался по чердаку, как вместе с остатками одежды отдиралось обгорелое мясо.
   - Елена Кузьминична, он жив? - спросила детдомовка Шура.
   - Он выжил. К сожалению, без одной руки.
   - Елена Кузьминична, можно я соберу промокашки?
   - Можно.
   Шура, к ней присоединились и девочки, стала собирать бумажные птички. Мальчики сидели притихшие.
   - У вас последний урок, мы не будем заниматься предметно, я вам прочту сказку.
   Учительница начала читать сказку о людях, которые в давние времена жили в степи рядом с бесконечным, угрюмым лесом. Пришло более сильное племя и загнало жителей в лес. Долго брели они по лесу, и силы их стали иссякать. Они не могли вернуться назад - их там ждали жестокие враги, и они не знали, кончатся ли эта тьма и этот лес. Отчаяние охватило их. И тут вышел вперед один из этих людей, молодой и сильный. Звали его Данко.
  - Надо идти только вперед, у леса должен быть конец. Я поведу вас!
   Ему поверили. Долго еще шли люди по лесу, но конца ему не было. И снова отчаяние охватило их.
   - Мы устали, ты обманул нас! - сказали они, и в глазах их не было ничего, кроме злобы.
   - Я вас вел, и скоро будет конец лесу. А что сделали вы? Вы даже не смогли сохранить силы! Вы просто шли! - сказал Данко.
   - Мы тебе не верим. Ты обманул нас. И ты умрешь, - сказали они.
   И тут Данко разорвал себе грудь и вынул свое сердце, которое пылало от любви к людям. Он высоко поднял его над головой, и тьма отступила, стало светло, как от солнца, и народ пошел за Данко. Лес кончился. Данко упал. Пылающее сердце его покатилось по земле. Но люди не заметили смерти Данко, они радовались, они были счастливы. И только один осторожный человек, как бы чего не вышло, наступил ногой на сердце. Оно рассыпалось на тысячи голубых искр. Эти искры и сейчас зажигают в сердцах людей веру в то, что тьма отступит, что впереди будет солнечно и ясно.
   Сказка закончилась. Притихший класс сидел и словно ждал ее продолжения.
   - Елена Кузьминична, а почему наступили на сердце? Если бы его не затоптали, сейчас все были бы счастливы? - спросила Шура.
   - Девочка, этого не знал даже великий писатель, который записал эту сказку.
   Домой шли толпой, окружив учительницу. Так началась дружба между педагогом и классом.
   Четырнадцатого января в конце занятий она устроила "час мечтаний".
   - Сегодня наши предки по старому календарю отмечали новогодний праздник. Они загадывали желания, они мечтали. Сейчас мы тоже отбросим все текущие дела и помечтаем.
   - Ура! - захлопали в ладоши девочки.
   - Тише. В школе еще не закончились занятия. Я хочу, чтобы каждый из вас сказал, как он понимает слово "счастье".
   Дети задумались. Никто не решался поднять руку и высказаться первым.
   - Слава, давай начнем с тебя. Ты у нас самый смелый.
   Станислав Баженов, худой, долговязый мальчик, откинул крышку парты и встал.
   - Счастье - это когда всего-всего будет полно. Не будет очередей за хлебом, в школьном буфете будет стоять большой фанерный ящик с ливерными пирожками, и каждому можно будет брать пирожки.
   И, подумав, добавил:
   - Бесплатно.
   - Коля, а ты что думаешь? - обратилась она к моему другу.
   - Счастье - это когда за людей будет все делать электричество. - И он пропел слова песенки, которую слышал от студента во время недавней пьянки в их квартире:
   "Ток зарождается внутри электрополя,
  Через трансформаторы выходит он на волю,
  И обогревшись над вольтовой дугой,
  Бежит, спешит, торопится
  до электропивной.
  Нам электричество сделать все сумеет,
  Нам электричество любую тьму развеет,
  Нам электричество любой заменит труд,
  Нажал на кнопку - чик-чирик -
  И все уж тут как тут".
   Все захохотали. Колька, довольный, сел.
   - Счастье - это когда все-все будут добрыми. Не будут драться, не будут бить женщин и детей, - сказала Люда Иванова, у которой был отчим-инвалид.
   - И не будет войн, и не будут воровать, и не будет блата, - добавила детдомовка Шура.
   - Воровать будут всегда. И блат будет всегда. Всегда все захотят быть начальниками, захотят руководить, и дочек своих будут по блату устраивать на теплые места, - прервал ее, не вставая, Дима Воронин. У него была полная, благополучная семья: отец бухгалтер на элеваторе, мать - швея на швейной фабрике.
   С ним не захотели соглашаться. Загалдели.
   - Тише, тише. Выскажутся все. Давайте по одному. Почему ты так считаешь, Дима?
   - Это закон природы: сильный живет за счет слабого. Воробей ест бабочек, кошка ест воробья, кошку хватает и заклевывает ястреб. Волк ест овцу. Человек убивает волка, чтобы самому съесть овцу, потому что он сильнее волка. И когда будет голод или не будет воды, всегда будут войны: люди будут убивать друг друга.
   - Но ведь человек - не зверь, Дима. У человека есть разум. Есть нормы поведения, мораль, законы. Не все меряется полнотой желудка и полнотой жизненных удобств. Дорогие мои, - обратилась она уже к классу, - мы с вами, вы будете менять жизнь. Мы строим социализм. Основные материальные ценности и средства производства будут в руках народа, в ваших руках. Вы построите общество, когда купаться в роскоши, если рядом голодные и немощные, будет стыдно, когда воровать у общества будет стыдно. Люди будут делиться благами со слабыми, вы построите жизнь, где будут счастливы все.
   - Такой жизни никогда не будет, - стоял на своем Дима. - Отец говорит, что люди разные: один трудяга, другой - лодырь, один умный, другой - дурак. Почему трудяга и умница должны жить так же плохо, как дурак и лодырь?
   - Елена Кузьминична, а в Ленинграде за хлеб убивали? - спросила Шура.
   Учительница прошлась по ряду между партами. Помолчала.
   - Наверное, и такое было. Я согласна с Ворониным: люди разные. К сожалению, есть и преступники. Но жизнь, девочка, меняется. И хороших, добрых людей будет все больше и больше. В это надо верить. Ради этого надо жить, девочка.
   Приближался рассвет. Яков Петрович встал, подошел к окну и раздернул шторы. По небу плыли темные осенние облака, на тополе на отдельных ветках еще оставалась пожелтевшая листва, грязную лужу под окошком сковал ноябрьский морозец.
   Утром, проводив внучку в школу, Яков Петрович зашел в ванную комнату и поставил на полочку у зеркала дополнительный стакан со свежим тюбиком зубной пасты и зубной щеткой, повесил дополнительное полотенце. Постоял, раздумывая, надо ли выкладывать для гостя бритвенный прибор, решил, что не надо: может, юноша еще не бреется, а может, свое что привезет - электробритву какую навороченную, если бреется, да и бритвенные лезвия германские - лучшие в Европе.
   Спустился на первый этаж в кафе, договорился с заведующей о питании внучки и немецкого мальчика по их желанию, согласно меню, внес задаток, окончательный расчет будет производить дочь в конце месяца. Сходил в парикмахерскую, постригся. Прошелся по ближайшим магазинам, купил продукты к чаю - торт, сыр, фрукты. Подумав, зашел в цветочный, купил букет, объяснив продавщице, что цветы для мальчика. Она составила "мужской" букет. Дома помылся, надел свежую рубашку, костюмные брюки и стал ждать.
   После занятий внучка, как всегда, стремительно влетела в квартиру, увидев голубые цветы в бывшей своей комнате, от радости захлопала в ладоши:
   - Какой же ты молодец, деда! И какой ты сегодня свежий, нарядный!
   - Иди, чаю попей, егоза.
   - Дед, Вера Федоровна сказала, что они приедут в четыре часа.
   - У тебя еще полтора часа времени. Займи себя чем-нибудь.
   Зина побежала в душ, помылась, посушила феном волосы, долго вертелась перед зеркалом, делая прическу, подкрасила губы и, открыв маникюрный набор, занялась ногтями.
   Вера Федоровна и Лидия Петровна, представитель фирмы-организатора, вместе с высоким русоволосым парнем прибыли ровно в четыре часа. Дед и внучка встретили их в прихожей. Поздоровались. Мальчик поставил у ног большую объемистую дорожную сумку, снял с плеч такой же объемистый рюкзак. Из сумки достал плюшевую обезьяну и протянул ее Зине. Обезьяна приветливо закивала головой. Девочка взяла одной рукой обезьяну и бросилась гостю на шею:
   - Генрих, спасибо!
   Мальчик смущенно обнял ее: его теплая шерстяная клетчатая куртка была влажной от растаявших снежинок, нападавших на нее в пути от такси до подъезда. Вера Федоровна бросила осуждающий взгляд на ученицу:
   - Зина!
   - Ну, я думаю, Генриху здесь скучать не придется, - улыбнулась представитель фирмы. - Яков Петрович, нам нужно уладить некоторые формальности.
   - Раздевайтесь. Проходите.
   Взрослые прошли в гостиную, Лидия Петровна достала из сумочки бумагу, в которой говорилось, что Генрих Шредер доставлен в семью Малининых. Здоров и невредим. Яков Петрович расписался. От чая женщины отказались.
   - Нет-нет, спасибо! Не будем вас отвлекать. Устраивайтесь. - Оделись и ушли.
   Зина в это время показала Генриху его жилье, предложила помыться с дороги, увела в ванную комнату. Через полчаса они втроем пили чай, потом Генрих звонил своим родителям в Мюнхен, затем вставил в компьютер привезенный с собою диск, и вместе с Зиной они начали увлеченно рассматривать фотографии, вспоминая трехмесячное пребывание Зины в Германии. Зина пригласила к компьютеру и "гросфатера" - деда.
   - Деда, это Мариенплац, это рождественский трамвай, он возит пассажиров в рождественские праздники через полчаса, он такой красивый, деда! Украшен внутри и снаружи. Это мы в нем, едим баварские колбаски, пончики, рождественские пряники. И там такая музыка была! А это - бармен, бар прямо в центре трамвая! Представляешь, деда!
   Зина, рассматривая фотографии в компьютере, рассказывала деду о королевских замках в Альпах, замке Нойванштайн, он вдохновил Чайковского на написание "Лебединного озера", а Уолт Дисней у себя построил его уменьшенную копию и назвал Замком Спящей Красавицы; он как бы побывал в городах Зельден, в ста двадцати пяти километрах от Мюнхена, в Регинсбурге, Нюрнберге, курортном Гармише с его удивительной архитектурой, солнечными лыжными трассами, вместе с внучкой и хохочущим Генрихом покатался на санках, попрыгал на дискотеке. Фасады многих домов были украшены фресками с удивительными сюжетами, на улицах, казалось, нет и пылинки, витрины магазинов, казалось, соревнуются в изысканности украшений и роскоши.
   - А это, деда, магазин игрушек. Обезьяны, мишки. И все они как живые: кивают головами, моргают, двигают руками. А это я с обезьянкой. Я не могла ее купить: мне не хватило денег, она мне так понравилась! А Генрих запомнил это и привез. Я так рада, я так рада, деда! Я назову ее Читой. А это мы снова на дискотеке. Деда, а ты ходил в детстве на дискотеку? Ты умеешь танцевать?
   Якову Петровичу хотелось сказать: "Да, девочка, я умею танцевать вальс, танго". Ему хотелось рассказать, как он в ее возрасте осваивал первые "па" этих красивых танцев.
   В конце февраля Елена Кузьминична, классный руководитель, объявила, что восьмого марта она в школе устраивает чаепитие. Мальчики из класса должны в этот день быть опрятными: постричься, прийти в чистой одежде, принести с собой тапочки, девочки - туфельки, у кого есть. Можно принести шерстяные носочки: чаепитие будет в спортзале, пол там чистый, после чая они будут учиться танцевать. Будет неплохо, если мужчины, она так и сказала - "мужчины", придумают какие-то, пусть самодельные, подарочки нашим девочкам - "дамам".
   Идея учительницы всем понравилась. Почувствовать себя "мужчинами" и "дамами" захотелось всем. Девочки "по секрету" шептались на переменах о своих нарядах, лидер мальчиков, Иванов, собрал "пацанов" после уроков и заявил, что к пятому марта каждый должен внести в "общак" деньги - кто сколько сможет, после пятого будут решать, что купить. Самому Кольке с получки брат выделил пять рублей, Яша выпросил у матери старый, помятый, без крана самовар, который валялся в чулане, и отнес его в ларек утильсырья татарину - дали четыре семьдесят. Дима Воронин принес больше всех - шесть рублей. Седьмого марта подростки на базаре купили у приезжих украинок пять ромашек из цветной бумаги. Они были очень красивые и понравились всем: стебелек из проволоки обмотан зеленой бумагой, зеленые листочки, белые большие лепестки, желтая серединка. Ромашки решили подарить учительнице. Девочкам купили по красному цветочку, выглядывающему из широких зеленых бумажных листьев: торговка сказала, что это тюльпаны. На остальные деньги купили печенья и кулек конфет - разноцветных карамелек.
   Восьмого марта, когда почти опустела школа, мальчики принесли из нескольких близких к спортзалу классов учительские столы, застелили их газетами, вдоль них расставили скамейки из спортзала. Елена Кузьминична принесла из учительской эмалированный чайник с кипятком, фарфоровый заварочный чайник, из большой сумки достала четыре стеклянные вазочки и наполнила их принесенным с собой печеньем и печеньем мальчиков, пиленым сахаром, расставила стаканы, блюдечки с чайными ложечками. Мальчики подарили ей ромашки. Бумажные цветы очень понравились: она принесла из учительской цветочную вазу, поставила в нее цветы и водрузила вазу в центр стола. Около нее мальчики положили развернутый кулек с цветными конфетами- карамельками. Возле чайных блюдечек, предназначенных для девочек, положили по искусственному тюльпанчику. Стало очень нарядно. И только после этого пригласили из коридора сгоравших от любопытства и нетерпения "дам". При виде сервированного стола, "дамы" несолидно запрыгали и захлопали в ладоши.
   После того как все шумно расселись, Елена Кузьминична поднялась со своего места в центре и начала говорить. На ней было нарядное темно-вишневое платье, грудь украшала большая, в виде цветочка, брошь. Темные волосы были гладко зачесаны назад и на затылке украшены перламутровой заколкой.
   - Дорогие мои, здравствуйте. Сегодня праздник - Международный женский день. Я очень рада, что мы собрались. Мальчики, наши будущие мужчины, обратите внимание, как нарядны девочки, наши "дамы". Посмотрите: у Шуры в ее черной косе красная лента. Это для вас, мальчики, она украсила свои волосы.
   Лицо детдомовки Шуры вспыхнуло от смущения, она прикрыла заалевшие щеки ладошками. Шелковая лента - это все, что осталось ей в память о матери, она ею очень дорожила, и сегодня вплела ее в косу действительно для того, чтобы быть красивой.
   - Обратите внимание на Ольгу Малышеву: у нее на шее зеленые бусы, эти бусы надеты для вас, мои мужчины.
   Оля, тощая, худая, высокая девочка, тоже смутилась: она выпросила у мамы эти бусы только на сегодняшний вечер.
   - Милые мои девочки, я не буду вас больше смущать, каждая из вас по-своему красива и нарядна. Я сказала это только для того, чтобы мальчики посмотрели на вас сегодня глазами мужчин. Они так внимательны! Посмотрите, какой букет из ромашек подарили они мне! Я буду хранить его.
   Коля Иванов при этих словах обвел взглядом своих "пацанов", словно хотел сказать: "Видите, как все хорошо получилось!".
   Учительница продолжала говорить о женщинах, которых боготворили с незапамятных времен, писали с них иконы, в честь "прекрасной дамы" рыцари устраивали турниры, поэты сочиняли поэмы.
   - А сейчас, уважаемые рыцари, - продолжала она, - наливайте дамам чай, угощайте, говорите им комплименты. А потом мы будем учиться танцевать. Я хочу, чтобы вы уверенно чувствовали себя в любом обществе.
   После двух стаканов чая некоторая скованность спала, послышались смех, шутки. Девочки называли одноклассников не иначе как "мой уважаемый рыцарь", мальчики - "моя прекрасная дама".
   - Коля, дорогой мой рыцарь, подай мне, пожалуйста, карамельку, - попросила Шура.
   И Коля потянулся через весь стол, взял кулек с конфетами и протянул его девочке:
   - Берите любую, моя прекрасная дама!
   Остальные "рыцари" невежливо захохотали, "дамы" захихикали, учительница улыбнулась.
   Завели патефон. Дима Воронин поставил популярную в те времена пластинку "Амурские волны". Полилась красивая мужественная музыка: "Тихо вокруг, ветер туман унес, на сопках Маньчжурских воины спят и русских не слышат слез. ...Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой, белеют кресты - это герои спят, прошлого тени кружатся вновь, о прошлых боях твердят..."
   Дети притихли. Песня кончилась, Дима хотел поставить другую пластинку, учительница остановила его:
   - Дима, подожди. Я вам расскажу историю создания этой песни. Написал ее непосредственный участник сражения с японцами, произошедшего в 1905 году на Дальнем Востоке. Полк попал в тяжелое положение: заканчиваются боеприпасы, вокруг враги. И тут командир полка отдает приказ: "Знамя и оркестр - вперед!". Оркестр вслед за полковым знаменем вышел на бруствер, зазвучала музыка, бойцы бросились в штыковую атаку. Окружение было прорвано. В плен никто не сдался. Из четырех тысяч бойцов в живых остались семьсот человек. Эта песня и музыка посвящены воинам, с честью погибшим в том сражении. Не будем о грустном. Давайте поговорим о вальсе. Танец вальс родился в Германии и Австрии. Быстрые формы вальса называются Венским вальсом.
   - Фашистский танец, - вполголоса произнесла Люда Иванова.
   Учительница повернулась к опустившей глаза девочке. - Германская нация, Люда, - это не только фашисты. Это и Гёте, и Шиллер, и Штраус. Это одна из самых высокообразованных наций в мире.
   - Все равно они гады. Они вырастили Гитлера, - сказал Яша.
   Елена Кузьминична попыталась изменить мнение подростков о немцах. Но она чувствовала, что сердечки ее подопечных оставались глухи.
   Она перешла к танцу. Она рассказала, как нужно приглашать на танец: мужчина должен подойти, поздороваться, протянуть руку. Можно пригласить словами. Можно пригласить взглядом. И если партнерша ответила кивком головы или улыбкой - это означает согласие. Если же она отвела взгляд, приглашать не следует. Если женщина не хочет танцевать с мужчиной, чтобы не ставить его в неловкое положение, она, извинившись, может сослаться на усталость или неудобство обуви. Она рассказала, что, танцуя танго, не следует смотреть в глаза: чужие глаза - чужая душа, чужая собственность.
   Елена Кузьминична показывала движения в вальсе, па танго, девочки и мальчики раскованно, с хохотом повторяли их.
   А потом как умели танцевали.
   Коля весь вечер танцевал с Шурой. Танцуя танго, он чувствовал прикосновение девичьих упругих грудей к своей вельветовой курточке, ее волнение - это было так приятно и ново. Он в эти мгновения действительно чувствовал себя рыцарем, готовым защитить ее от кого угодно.
   А музыка все звучала.
  
   "...В темную ночь он не спал, не дремал,
  землю родную стерег,
  в чаще лесной он шаги услыхал
  и с автоматом залег.
  Темные тени в тумане росли,
  туча на небе темна,
  первый снаряд разорвался вдали,
  так начиналась война.
  Трудно держаться бойцу одному,
  трудно атаку отбить,
  вот и пришлось на рассвете ему
  голову честно сложить..."
  
   "...Ночь коротка, спят облака,
  я знакомую музыку вальса
  услыхал в тишине городка.
  Хоть я с вами совсем не знаком,
  и далеко отсюда мой дом,
  но как будто бы снова
  я у дома родного,
  в этом зале большом
  мы танцуем вдвоем,
  так скажите хоть слово,
  сам не знаю о чем..."
  
   "...Встретились в водах
  болгарская роза
  и югославский жасмин,
  с левого берега лилию в росах
  бросил во след им румын.
  От Украины, Молдовы, России -
  дети Советской страны -
  бросили тоже цветы полевые
  в гребень Дунайской волны.
   Дунай, Дунай, а ну узнай,
  где чей подарок,
  к цветку цветок,
  сплетай венок,
  пусть будет красив он и ярок..."
  
   - Деда, а деда, а у вас на дискотеке тяжелый рок был? - спросила внучка. И Яков Петрович словно очнулся. Он посмотрел на внучку и немецкого мальчика, увлеченно разглядывающих в компьютере фотографии с мюнхенской дискотеки, на которой год назад дети веселились, и, вздохнув, встал.
   - Нет, девочка, мы "тяжелого рока" как музыки не знали. Что-то я сегодня устал. Пойду полежу.
  
   Вера Федоровна на одном из уроков устроила просмотр компьютерного диска, привезенного Генрихом. Комментировал увиденное на экране немецкий мальчик на русском языке, поправлять его должна была Зина на немецком языке, если это у нее не получалось, поднимался кто-то из учеников класса и давал свой вариант перевода сказанного на немецкий язык. Окончательную точку ставил Генрих, повторив фразу на родном немецком языке. В классе было шумно и весело.
   На большом экране монитора, закрепленного на подставке у интерактивной доски возле учительского стола, возникали чистенькие, казалось, на них нет и пылинки, улицы немецких городов с яркими цветниками, разукрашенными фонарями уличного освещения, кричащие неоновыми огнями рекламы магазинов, вид на Мюнхен с колокольни церкви Святого Петра. И почти везде на фоне этого цветного великолепия были запечатлены Генрих и Зина - иногда, взявшись за руки, иногда с мамой Генриха, белокурой полнотелой женщиной - фрау Эльзой. Вот Генрих и русская девочка стоят, полуобнявшись, у здания, украшенного удивительными фресками.
   - Это Оберемлергард. Здесь живут, зер гуд, очень хорошие, ремесленники. Это - майн фатер, отец возил нас на экскурсии, - говорит Генрих.
   Вот дети в курортном Гармише, смеясь, катятся с горы на санках, вот они на лыжах на фоне заснеженных Альп, вот - на дискотеке. А это снова Мюнхен: Старый город.
   - Здесь были Ленин с Крупской и Гитлер, - дополняет рассказ Генриха Зина.
   Иногда дает пояснения Вера Федоровна. Она более полно рассказывает о Штутгарте, где родился Гегель и долгое время жил поэт Фридрих Шиллер, о том, что название Рейх Дойчлянд - Рейх Германцев - появилось только в десятом веке. До этого это было Восточно-Франкское государство.
   Ученики слушали Генриха, учительницу и восторженную одноклассницу, разглядывали "витрину" довольства и процветания побежденной Германии, и в сердцах многих из них зрели недовольство и зависть. Участвовать в программе обмена учениками с зарубежным государством могли себе позволить не все семьи этих подростков: восемьсот евро фирме-организатору, плюс двести евро на карманные расходы - во столько обошлась Малининым трехмесячная поездка их дочери в Европу. Особенно был раздражен Вова Майоров, которому Зина Малинина очень нравилась.
   - Вера Федоровна, можно вопрос Генриху?
   - Говори, Майоров.
   - Генрих, мы на экранах наших телевизоров видим забастовки ваших авиадиспетчеров, машинистов электропоездов, видим, как толпы недовольных эмигрантов поджигают легковые автомашины - это наша пропаганда или у вас не все так пушисто и гладко?
   - Что есть пушисто? - спросил Генрих, повернувшись к Зине.
   Поняв вопрос, ответил:
   - Люмпев Вербрехер, подлецы и преступники везде есть.
   - Не надо о политике. На сегодня урок закончен. Завтра мы все идем в краеведческий музей. Можете пригласить родителей, - прервала дискуссию учительница.
   Музей располагался на окраине города в старом, красного кирпича, дореволюционной постройки здании бывшего церковно-приходского училища. Добраться туда можно было трамваем, но Вера Федоровна заказала автобус: это быстрее и есть где оставить школьные ранцы. Генриха пропустили в автобус первым, он занял место у окна, снял с головы свою шерстяную, вязанную на спицах шапочку и положил ее на свободное, рядом с собой, сиденье. За ним заскочила лидер класса - белокурая, спортивная Катя Одинцова.
   - Это ты занял для меня? Можно я сяду с тобой, Генрих? - прощебетала она, указывая на шапочку на месте рядом с ним.
   - Ман дарф нихт, нельзя.
   Обиженная девочка уселась у окнуас противоположной стороны автобуса. Вова Майоров пропустил Зину вперед и галантно помог ей подняться на высокую ступеньку автобуса. А в автобусе Малининой уже призывно махал шапочкой русоволосый Генрих: "Ком цу мир, ком! Иди ко мне, иди!". Она радостно уселась рядом, поправила платье, оголив красивые колени. Это не укрылось от Одинцовой.
   - Воображала, - процедила она и отвернулась к окну.
   Взрослых с детьми было всего трое: учительница, отец Одинцовой - Алексей Михайлович - высокий, красивый мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, он был неравнодушен к Вере Федоровне и не упускал случая поучаствовать во всех мероприятиях с родителями, которые она организовывала, и Яков Петрович.
   Алексей Михайлович и учительница уселись на переднее сиденье, лицом к ученикам, Яков Петрович прошел на заднее сиденье, и автобус тронулся. Когда свернули с центральной улицы, машину начало подбрасывать на ухабах.
   - Какие все-таки у нас дороги! - кокетливо улыбнулась Вера Федоровна, расстегнула коротенькую норковую шубку и поправила кулон-сердечко в декольте платья.
   - Когда я был во Франции, - сказал Алексей Михайлович, - нам рассказывали, что у них дорожники при ремонте ставят на асфальте дату ремонта. И гарантируют качество работы минимум на пять лет. Если в течение этого срока дорога начнет портиться, ремонт производится дорожниками бесплатно, плюс затраты на материальный и моральный ущерб.
   - И когда только мы в России по-европейски жить научимся? - сказала Вера Федоровна и капризно надула губки.
   Кроме музея в здании располагались другие муниципальные заведения: отдел образования, отдел культуры, спорткомитет. В этом же здании в одном крыле с музеем была столовая, и учительница объявила, что перед экскурсией все пообедают, выбрать можно все, что есть в меню. На кассе рассчитываться не надо - это сделает она. Ученики шумной толпой ввалились в обеденный зал и столпились у меню, затем цепочкой выстроились на раздаче. Салаты, холодные закуски и соки были уже разложены по порциям и разлиты в стаканы, горячее нужно было заказывать на раздаче, чай и кофе - наливать у кассы. Все взяли на подносы выбранную еду и уселись за столы. Генрих, Зина, Катя Одинцова и Вова Майоров уселись за один стол. Вера Федоровна и Алексей Михайлович - за отдельный столик. Он сходил в буфет и купил к обеду бутылочку чешского пива. Вера Федоровна от пива отказалась: "Ну, что вы, мне сейчас нельзя, я же с учениками!". Яков Петрович столоваться отказался, сославшись на то, что уже пообедал.
   - Во Франции почти везде шведский стол: заплатил на входе - и полный выбор блюд и напитков - набирай все и сколько угодно. Горячее постоянно обновляется, закуски тоже.
   - Ну, это ж во Франции. Нам еще далеко до этого, - сказала Вера Федоровна, подцепив вилочкой маслину в салате.
   Музей располагался в торце здания и состоял из шести залов, четыре зала по кругу - зайдя в первый, выйти можно только обойдя остальные три. Здесь были экспозиции древнего населения - мордвы и удмуртов: макет городища, древней избы, очаг, предметы быта и охоты. Много наконечников копий и стрел, украшения - шейная гривна, бусы. Жилище царских времен: кровать, застланная домотканым покрывалом, берестяная люлька, подвешенная на жердине, для укачивания младенца, сундук для хранения вещей, берестяной же пестерь - прадедушка современного ранца, оригинальные национальные наряды, различный инструмент того времени. В одном из залов располагался большой, во всю стену, макет города дореволюционного времени: улицы, разбегающиеся лучами от центральной площади с большим белокаменным собором посредине, река, деревянный мост.
   В этом же зале была представлена дореволюционная лавка с самоварами, шкатулками, фарфоровыми фигурками, стеклянными, замысловатой формы бутылочками, часами с боем, поддужными колокольчиками.
   Один зал был посвящен знатным горожанам того времени: городничему, аптекарю, знаменитой актрисе, известному композитору - уроженцу этого города.
   Два зала были в стороне, пройти в них можно было только через коридор. Они были гораздо больше. Три года назад, Яков Петрович хорошо помнил это, в одном из них располагалась экспозиция, посвященная Великой Отечественной войне, горожанам, сгоревшим в пламени тех битв. Яков Петрович любил читать развернутые треугольнички писем с фронта, в них была вера в победу, вера в светлое будущее, наказы. Здесь он увидел фотографию своего отца возле противотанковой пушки, здесь из представленных документов узнал, что жизнь рядового на передовой, по расчетам генштаба, составляла сорок пять дней. Здесь узнал, что война имела и свою денежную цену: солдату платили от тридцати до двухсот рублей, двести рублей полагалось снайперу. Узнал, что за сбитый самолет вознаграждение составляло тысячу рублей, за три самолета - три тысячи и орден, за десять сбитых самолетов - пять тысяч рублей и Золотая Звезда Героя Советского Союза. Имелись расценки и на подбитый вражеский танк, а ремонтникам за отремонтированный танк Т-34 полагалось 500 рублей. Здесь было письмо фронтовички о том, что причитающиеся ей деньги она, как и большинство ее товарищей, перечислила в фонд Победы и на облигации займа. Яков Петрович узнал, что Военторг располагал на фронтах шестьюстами передвижными магазинами, где можно было купить открытки, конверты, карандаши, иголки, пуговицы, кисеты, эмблемы, звездочки на погоны. И цены были другие: хлеб - рубль, мыло - рубль пятьдесят, папиросы "Казбек" - три пятнадцать, пол-литра водки -одиннадцать с копейками. А Яков Петрович помнил и гражданские рыночные цены военного времени: хлеб - от двухсот до пятисот рублей за буханку, картошка - девяносто рублей килограмм, водка - от четырехсот рублей за бутылку.
   В музее было выставлено много наград, орденов, медалей и даже две звезды Героев Советского Союза - уроженцев города.
   Это был любимый зал музея Якова Петровича.
   Экспозиция второго зала рассказывала о послевоенном становлении города. Здесь были фотографии новых проспектов центральной части города, изделия градообразующего предприятия, единственного в России: отрезки циркониевых труб разного диаметра и профили для атомных электростанций, различные бытовые изделия из этого удивительного, не поддающегося коррозии металла, фотографии людей, вложивших душу и знания в развитие города и предприятия. Здесь под рубрикой "Вами гордится город" был помещен и портрет Якова Петровича у токарного станка, его два ордена: Орден Знак Почета и Орден Трудового Красного Знамени.
   Много было красочных Почетных грамот разных горожан. У Якова Петровича для экспозиции выпросили две грамоты. На одной на большом листе из твердой бумаги под знаменами с профилем Ленина под золотыми тисненными буквами "ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА" было напечатано: "Президиума областного Совета профсоюзов награждает Прохорова Якова Петровича за трудовые успехи и активную общественную деятельность в профсоюзах в связи с пятидесятилетием профессиональных Союзов СССР". А чуть в стороне: "Профсоюзы есть организация воспитательная, организация вовлечения, обучения, это есть школа, школа управления, школа хозяйствования, школа коммунизма". Ленин".
   Подписана грамота была Председателем Удмуртского Областного Совета профсоюзов.
   Другая грамота была еще более красочной. В ней говорилось, что "Грамотой награждается Прохоров Яков Петрович за долголетнюю безупречную работу, активное участие в общественной жизни и в связи с шестидесятилетием со дня рождения". Подписана она была Секретарем горкома КПСС и Председателем исполкома Горсовета.
   С тех пор много лет утекло. Изменилось время, изменились ценности. Яков Петрович несколько раз обращался в музей, чтобы вернуть представленные им экспонаты, но его всегда просили оставить их, говорили, что они необходимы для воспитания патриотизма к своему городу у подрастающего молодого поколения. Яков Петрович соглашался. Да и дочери и внучке было приятно знать, что заслуги отца и деда не забыты.
   Отказавшись обедать в столовой на общественные деньги, Яков Петрович не мог отказаться попить чаю со своей старой учительницей. Старенькая, казалось, усохшая, но с такими же, как прежде, живыми светлыми глазами, сидела она за столиком на входе в этнографическую часть музея. В обязанности ее входило продавать билеты желающим посетить экспозицию. Яков Петрович купил билет за тридцать шесть рублей, это была обычная стоимость для взрослого посетителя музея, быстро прошелся по залам - все было знакомо, новых экспонатов за прошедшие три года не появилось. Очень расстроился, узнав, что экспозиции военного зала и зала Трудовой Славы убрали в запасники музея. Эти отремонтированные залы сейчас постоянно сдаются в аренду под коммерческие выставки приезжим. Сейчас там работает выставка экзотических животных и бабочек мира. Экспозиция очень интересная. Плата отдельная: взрослый билет стоит двести пятьдесят рублей, детский - двести.
   Яков Петрович к приезжим коммерсантам идти не захотел. И это не из экономии денег и не потому, что внучка не сможет показать Генриху портрет ее заслуженного деда - гросфатера - и его ордена, ему стало обидно, что дирекция музея, в свое время настойчиво выпрашивавшая награды для экспонирования, сейчас забросила их, наверное, куда-то в подвал, что пробитые немецкими пулями каски наших бойцов, наверное, свалены, как металлом, где-то в углу.
   - Нет-нет, Яшенька, меня Надежда, директор музея, - она тоже моя бывшая ученица, - заверила, что ценные экспонаты закрыты в сейфы, все разложено по папкам и ящикам, все описано и должным образом прибрано.
   - Елена Кузьминична, но они могли сообщить мне, что экспозицию ликвидируют. Я же не раз хотел все свое забрать.
   -Они ничего не ликвидируют. Военную экспозицию музей восстановит ко Дню Победы, а экспозицию Трудовой Славы - ко Дню города.
   Старенькая учительница взяла из рук Якова Петровича опустевшую чашку, снова наполнила ее чаем и пододвинула вазочку с кусочками сахара. Ей хотелось, как в детстве, погладить голову, уже седую, этого своего бывшего ученика, рассказать ему о той войне, которая шла между музеем, отстаивавшем сохранение прежних экспозиций на старых местах, и городским руководством Отдела культуры.
   - Вы должны зарабатывать деньги, вы деньги должны зарабатывать! Времена социализма прошли! Государство зарплату вам повышать не будет! Как была у вас минималка, так до смерти и просидите на девяти тысячах! Неужели вы этого не понимаете?! - орал на собрании коллектива музея Евгений Львович, начальник Отдела культуры города. - Посещаемость музея падает, молодежи на эти ваши военные "железяки" надоело смотреть. Все в прошлом, все это уже мертво! Неужели вы этого не понимаете?!
   Музейщики доказывали ему обратное, говорили, что не все меряется рублем. Убедить не смогли. Мэр города и депутаты городской Думы постановили: два зала музея подлежат ремонту, а посему экспозиции - прибрать в запасники, из городского бюджета выделить музею триста тысяч рублей на ремонтные работы.
   Залы отремонтировали на удивление быстро. От их аренды стали поступать в кассу деньги. Мэрия города увеличила работникам музея оклады на двести рублей.
   - Я тут недолго буду работать, Яша. Меня попросили поработать временно: Оленьке, моей бывшей ученице, надо было идти в декретный отпуск, а замены не находилось - всех зарплата не устраивала. Она попросила поработать меня. Я тут временно, Яша, - словно оправдываясь, говорила Елена Кузьминична, угощая чаем, сидевшего на маленьком диванчике за столиком своего бывшего ученика.
   После обеда Вера Федоровна повела детей на выставку экзотических животных и бабочек. Внучка, пробегая мимо, остановилась:
   - Пойдем с нами, деда! Там зал оформлен как джунгли, в центре зала инсектарий, там летают бабочки, они там даже рождаются на глазах, пойдем, деда! Там можно сфоткаться на память.
   - Беги, я тут посижу. Беги, Генрих тебя уже заждался, - Яков Петрович кивком головы указал на стоявшего в сторонке немецкого мальчика.
   - Сходил бы с ними, Яша. В тех залах действительно есть на что посмотреть: там, помимо бабочек, королевский крокодил, шилохвост, игуана, нильский варан, огромный питон.
   - Я лучше с вами посижу. Если не возражаете.
   - Я рада видеть тебя, Яша. Налить еще чаю?
   В залах с экзотическими животным и бабочками Вера Федоровна и дети пробыли больше часа. Этнографическую часть музея они проскочили за двадцать минут, Генрих спросил экскурсовода, почему в музее нет старинных изделий из серебра и янтаря, как в Мюнхене. Ему объяснили, что драгоценные изделия он может в изобилии увидеть в петербургском Эрмитаже или в московских музеях.
   - Захотел увидеть серебро в нашей-то нищей российской глубинке, - вполголоса произнесла Вера Федоровна, вполоборота повернувшись к сопровождавшему ее отцу Кати Одинцовой. Тот понимающе улыбнулся.
   - Деда, на тебя в автобусе место занять? - спросила Зина, проходя с группой мимо диванчика, на котором сидел Яков Петрович.
   - Нет, я в автобусе не поеду. Мне в музее нужно еще кое-какие дела уладить. Езжай.
   - Ну, мы побежали. - Зина взяла идущего рядом Генриха за руку, и дети убежали.
   Вера Федоровна, рассчитываясь за экскурсию по этнографической части музея, небрежно положила перед Еленой Кузьминичной тысячерублевую купюру.
   - Сдачи не надо, - произнесла она и пошла танцующей походкой к ожидавшему ее Алексею Михайловичу.
   - Нет уж, милочка, вы сдачу возьмите! И билетики тоже, - протягивая билеты и двести восемьдесят рублей сдачи, произнесла Елена Кузьминична, поднимаясь со стульчика.
   Но Вера Федоровна уже шла рядом с мужчиной.
   - Оставьте на чай, - бросила она через плечо, не поворачивая головы.
   Яков Петрович взял у старенькой женщины деньги, догнал в коридоре уходящую пару и сказал, протягивая билеты и деньги:
   - Вера Федоровна, вам сказали: сдачу возьмите!
   Глаза молодой учительницы широко раскрылись, пушистые реснички удивленно захлопали:
   - Вы что, Яков Петрович?!
   - Вам сказали: сдачу возьмите! - еще раз негромко произнес старый мужчина, и в голосе его было что-то такое, что заставило Веру Федоровну послушно взять деньги.
   - Это вам не Европа, - улыбнулся Алексей Михайлович.
   Вера Федоровна выбросила билеты в урну, мимо которой они проходили, и ничего не ответила.
   Дома в комнате Генриха слышалась музыка, временами - смех Зины, ранцы с учебниками были брошены на стуле в прихожей. Дети отдыхали.
   Яков Петрович, стараясь не шуметь, прошел в свою комнату, выложил на стол взятые из музея вещи: две коробочки со своими орденами и папку с грамотами, фотографии. Директор музея снова просила его не забирать награды, уверяла, что экспозиция зала Трудовой славы будет восстанавливаться ежегодно ко Дню города, что змеи и бабочки - это все временное, но Прохоров был настойчив, и награды ему вернули.
   - Извините, Яков Петрович, что так получилось. Нас вынудили сдать залы в аренду. В мае и ко Дню города мы надеемся восстановить выставки: и военную, и трудовую. Мы к вам снова обратимся, - говорила ему заведующая музеем, оправдываясь, при прощании.
   - Надежда Николаевна, да я не обижаюсь. Домой он добирался на трамвае.
   Прохоров достал из коробочки орден Трудового Красного Знамени и сел на диван, любуясь наградой. Яков Петрович прожил интересную жизнь, его ценили. У него были комсомольские награды: значки с надписями "Ленинский зачет", "Мастер-умелец", значок ЦК ВЛКСМ "Молодому передовику производства". Были медали "За доблестный труд в ознаменование столетия со дня рождения В.И. Ленина", серебряная медаль "За трудовое отличие", медаль "Ветеран труда". Был красивый серебряный орден Знак Почета. Но больше всего он ценил этот - пятиугольная орденская колодочка обтянута голубой лентой с синей каймой и под ней сам орден - с рубиновой эмалью знамя с буквами СССР, в центре ордена - серп и молот, по краю надпись "Пролетарии всех стран - соединяйтесь!", снизу колоски и красная рубиновая звездочка. А на обороте надпись "Монетный двор" и личный номер его, Якова Петровича Прохорова, награды - 257 843.
   После войны Россия возрождалась из пепелищ, строились новые заводы. В маленьком городке на Урале решено было построить первый и единственный в Союзе завод по выпуску циркония - металла, с удивительными, невиданными свойствами: он был легок, обладал необычайными антикоррозионными свойствами, из него делались сборки для урановых реакторов электростанций, подводных лодок, атомных ледоколов. При термообработке металлу можно было придать любую устойчивую окраску, он был востребован для различного рода украшений, ходили легенды, что носка браслетов из циркония излечивает от многих болезней.
   Но технология изготовления металла и изделий из него давалась нелегко. Стружка металла легко воспламенялась. При обработке на станках применялось эмульсионное охлаждение. Но при сверлении глубоких отверстий, при токарной обработке внутренних полостей охлаждающая жидкость в недостаточной мере поступала к режущим кромкам инструмента, сверла и резцы "горели", их приходилось часто менять, скорость обработки была мала, некоторые изделия приходилось делать из двух частей, а потом соединять сваркой.
   Токарю Прохорову пришла в голову мысль - изготовить сверло полым, с двумя отверстиями, по которым эмульсия под напором поступала бы непосредственно к режущим кромкам сверла. И тогда можно будет сверлить глухие отверстия в деталях на глубину сверла при его высоких оборотах. Он поделился идеей с начальником инструментального участка. Тот загорелся этой мыслью. Вечерами, после работы, они оставались в корпусе цеха, обдумывая, как сделать сверло пустотелым, как подвести к нему шланг с жидкостью, как приварить твердосплавные пластинки. Потом начались эксперименты. Пришлось в работу посвятить начальника цеха: сверхурочно работать не полагалось, в случае травматизма всем виновным грозило уголовное наказание. Начальник цеха понял важность задумки и взял ответственность на себя. Он же помог в реализации идеи создания пустотелого резца с охлаждением режущей части непосредственно у твердосплавной пластинки резца.
   И вот пришел день триумфа: образцы резцов и сверл были созданы, производительность обещала вырасти кратно, директор завода сообщил о проведенных работах в Москву.
   Курировал строительство завода и его работу министр обороны, маршал Советского Союза Дмитрий Федорович Лебедев. Он должен был приехать на официальный пуск нового производства. В городе его ждали. В день приезда, в середине сентября, на летном поле небольшого аэродрома, принадлежащего городскому клубу ДОСААФ, по инициативе секретаря Горкома КПСС были выстроены школьники в белых рубашках, с пионерскими галстуками на груди - они должны были приветствовать высокого московского гостя, прочесть сочиненные и утвержденные городским начальством речевки.
   Дмитрий Федорович прилетел на вертолете. Увидев ожидавших его пионеров, посиневших от холода, он повернулся к секретарю Горкома:
   - Это еще что цирк?! Всех детей в столовую! Горячий обед и кофе! И по домам!
   - Я сейчас дам указание, Дмитрий Федорович!
   - Никаких указаний. Займитесь лично!
   Первый секретарь горкома КПСС побежал к автобусу, высокий гость в сопровождении директора завода сел в ожидавшую его машину, охрана - в две другие, и кортеж поехал на завод.
   Дирекция завода в ожидании высокого гостя продумала маршрут его движения, убрали с пути ящики с несмонтированным оборудованием, неустановленные вентиляторы, вычистили цех циркониевого производства, покрасили станки. Въехав на территорию предприятия, директор завода показал шоферу, куда ехать, но маршал приказал ему ехать в другую сторону, остановив кортеж у неказистого цеха вспомогательного производства. Делегация прошла по нему пешком, обходя лужи, кучи заводского хлама, ящики с оборудованием. Чувствовалось, что министр знал расположение завода. Направились к циркониевому производству. Войдя в сияющий чистотой корпус, маршал повернулся к директору завода:
   - Сколько времени вам нужно, чтобы навести на предприятии должный прядок?
   - Три недели, Дмитрий Федорович!
   Маршал, бывший когда-то генеральным директором крупного военного завода и не понаслышке знающий заводские трудности, удивленно посмотрел на подчиненного.
   - Я вам даю год. Через год я снова буду здесь.
   Возле станка министр пожал не совсем чистую рабочую руку представленного ему токаря, осмотрел новый инструмент. Яков Петрович продемонстрировал инструмент в работе и показал высокому гостю выточенное ранее новым резцом опытное изделие - бутылку из циркония, копию стеклянной, стоящей на тумбочке.
   Министр взял изделие в руки и с удивлением начал его разглядывать. Он никак не мог понять, как можно выточить через узкое горлышко такую объемную внутреннюю полость со стенками в полтора миллиметра. Да еще из такого непростого металла. Прохоров объяснил. Министр снова взял в руки образцы инструмента, осмотрел, при прощании еще раз пожал токарю руку.
   - Спасибо за работу. Удачи тебе... Левша.
   Сделали на память снимок, и делегация ушла. А через полгода за создание уникального инструмента группе работников завода выдали государственную премию и наградили орденами. Яков Петрович получил Орден Трудового Красного Знамени. Это была заслуженная и очень ценимая им награда.
   Яков Петрович снял с вешалки костюмный пиджак и прицепил к нему оба ордена, медали, накинул пиджак на плечи, подошел к большому зеркалу. И улыбнулся. Из зеркала на него смотрел седой худощавый мужчина в черном пиджаке с орденами и медалями, надетым на несообразную костюму белую домашнюю футболку с надписью 'Спартак'. Костюм дополняли спортивные штаны с лампасами и шлепанцы.
   В гостиную ворвалась внучка, волоча за лямку школьный ранец: она шла в свою комнату делать уроки.
   - Деда, а ты разве дома? Мы и не слышали, как ты пришел!
   - До меня ль, голубка, было в мягких муромах у вас: песни, музыка у вас, вот головку и вскружило, - перефразировал дед слова из басни Крылова.
   - Генрих привез новый модный у них музыкальный диск, мы слушали. Деда, какой ты праздничный! Почему ты всегда не носишь эти ордена? Как они идут тебе, деда! - внучка оставила на полу ранец, подошла и ласково прижалась к его боку. Из зеркала на Якова Петровича смотрела уже почти взрослая девочка: русые волосы аккуратно причесаны и заколоты, большие наивные глазки, в ушах золотые мамины сережки. Платье с белым воротничком не скрывало упругие оформившиеся груди.
   - Ты зачем материны серьги надела? Хочешь, чтобы Вера Федоровна снова мне выволочку за твой наряд сделала?
   На школьном совете перед началом учебного года решают, какую форму должны носить ученики заведения. В школе Зины определили, какой длины должны быть платья у девочек, если в ушах есть серьги - то скромные "гвоздики", у мальчиков - темно-синие стандартные брюки и темный пиджак. Не всем ученикам это было по душе, и некоторые из них в знак протеста временами нарушали устав, за что их наказывали: делали для родителей записи в дневниках, вызывали в школу на беседу. Зина, пользуясь отсутствием родителей и желая чем-то выделиться перед Генрихом, уже несколько раз "забывала" после выходного смыть яркий лак с ногтей, и вот вместо скромных "гвоздиков" вдела в ушки тяжелые золотые мамины "листики".
   - Деда, ну я же хочу быть красивой! Катька Одинцова все время золотые цветочки с красными камушками в серединке в ушах носит! И Вера Федоровна словно не замечает. Конечно, все знают: она к ее отцу подлизывается!
   Внучка еще теснее прижалась к деду.
   - А приедет мама, я их сразу сниму. Ладно, деда?
   - Не болтай глупостей про взрослых!
   Яков Петрович вспомнил, как его одноклассница Ольга Малышева, будущая жена, бабушка Зины, на школьном вечере украсила себя зелеными мамиными бусами. И улыбнулся.
   - А сережки можешь поносить. До мамы. А там сами разбирайтесь.
   - Деда, какой ты молодец! А можно нам с Генрихом вечером в кафе и на дискотеку сходить?
   - Нет.
   - Почему?
   - А если твоему немцу наши парни за что-нибудь фингал под глазом поставят? Ты представляешь, что будет?! Твоя Вера Федоровна мне "дипломатический скандал" закатит. И матери твоей. Никому мало не покажется.
   - Деда, я Вовку Майорова с собой приглашу. Он знаешь какой сильный! У него первый разряд по хоккею и по самбо. Он мне не откажет. Он защитит. Он для меня все сделает, деда.
   - О дискотеке забудь. И давай к этому больше не возвращаться. Иди уроки делай.
   Но внучка не уходила. Она потянулась к наградам Якова Петровича, погладила их.
   - Деда, дай я твои ордена Генриху покажу! Пусть он увидит, какой ты у меня замечательный!
   - Незачем это.
   - Деда, а он мне в Мюнхене показывал награды своего гросфатера: Железный Крест второго класса на ленте и знак "Танковая атака". Мастер стрельбы. Он рассказывал, что это большие награды, его дед подбил одиннадцать вражеских танков и три орудия. Он предварительно заряжал пушку танка и уже несся на цель с заряженной пушкой, а когда приближался близко, производил выстрел. И первый выстрел всегда был точным.
   - Этим выстрелом он, может быть, убил моего отца, девочка. Иди учи уроки.
   - Ну, может, он в американцев стрелял, деда.
   - Иди, иди учи уроки. - Яков Петрович снял пиджак, повесил его в шкаф и ушел на кухню. Настроение его испортилось.
  
   Родители Зины вернулись через три дня. Дети были в школе. Яков Петрович рассказал дочери и зятю о госте, провел в комнату, в которой тот устроился. Дочь осталась довольна. Распаковав вещи, она подарила отцу медную турку для кофе. Яков Петрович забрал свой чемоданчик, в который предварительно были уложены все вещи, необходимые для его временного проживания у дочери, и ушел.
   Дочь прибралась в гостиной: унесла из шкафа в ванную и загрузила в стиральную машину постельное белье, на котором спал дед, сменила белье в комнатах Генриха и Зины, полила цветы на окнах. И приготовила праздничный обед: затушила отбивное мясо с черносливом, нарезала ветчину, сделала бутерброды с маслом и красной икрой. Достала привезенные турецкие сладости: шербет в шоколаде с ореховой начинкой, варенье из лепестков роз, сосновый мед.
   Вскоре прибежали из школы дети. Зина радостно кинулась матери на шею, Генрих, поздоровавшись, представился, сходил в свою комнату и принес родителям Зины подарки: отцу, Виктору Анатольевичу, курительную трубку из черного дерева, отделанную серебром, матери Зины, Марине Яковлевне, старинное серебряное колье в изящной коробочке,- одну из семейных реликвий Шредеров. Марина Яковлевна, в свою очередь, подарила Генриху привезенные из Турции шахматы: фигурки были вырезаны из слоновой кости, четко просматривались лица короля, королевы, даже пешки были изготовлены в виде фигурок воинов с мечами. Зине мать подарила цепочку из высокопробного турецкого золота авторской работы с кулоном из индийского сердолика, обрамленного в золото.
   Подарками все были очень довольны.
   Обед прошел весело и непринужденно. Зина, сидя рядом с Генрихом, смеялась, время от времени брала в руки кулон, висящий на груди в разрезе кофточки, разглядывала его, Генрих рассказывал о родителях, Малинины старшие - о забавных эпизодах на пляжах Турции.
   Пообедав, Генрих ушел звонить родителям в Мюнхен, Зина начала помогать матери убирать со стола.
   - Только в школу в этом не ходи.
   - Конечно же, нет, мамочка! Вера Федоровна с ума сойдет, если увидит на мне эти украшения!
  
   Яков Петрович на трамвае добрался до района "хрущевок" - однообразных трехподъездных четырехэтажных панельных зданий, пятьдесят лет назад построенных по указанию секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева. Быстровозводимые, в свое время они помогли в короткие сроки решить жилищную проблему СССР: люди получали небольшие отдельные, по большей части двухкомнатные квартиры, но с ванной и совмещенным с ней туалетом, и были счастливы. В двухкомнатной квартире Якова Петровича еще был выход на небольшой - два квадратных метра - балкончик, где он хранил ненужные вещи, но которые по тем или иным причинам выбросить было жалко.
   Яков Петрович поставил в сервант к когда-то модному и дефицитному хрусталю - бокалам для вина и напитков, рюмкам для водки, и салатнице-лодочке - отблескивающий тусклой медью сосуд для варки кофе в виде кувшинчика с носиком и деревянной ручкой, турку, подарок дочери, которым он никогда не собирался воспользоваться, и пошел на кухню. Там он достал из холодильника банку тушенки, половину ее вывалил на сковороду, сюда же разбил пару яичек, включил плиту и поставил еду жариться. Вскипятил воду в электрочайнике, заварил в кружке быстрорастворимый кофе, нарезал хлеб. Обед был готов.
   Дочь не раз предлагала отцу продать эту уже приватизированную квартиру, "конуру", как она ее называла, и купить небольшую однокомнатную квартиру в новом микрорайоне, поближе к ней и внучке. Предлагала деньги для доплаты, но Яков Петрович не соглашался: эту квартиру он заработал честным трудом на заводе, в этом районе еще были живы некоторые дорогие ему сослуживцы, с ними он сиживал вечерами во дворе за столиком, играя в домино, вспоминая, как "в наше-то время, когда не было этого бардака..."
   В этой квартире выросла его дочь, ползая вечерами по этому дивану, а затем зачитываясь на нем романами о красивой жизни в далеких странах. Отсюда безвременно ушла в другой мир его любимая жена.
   Дочь Якова Петровича осталась без матери в двенадцать лет, росла трудолюбивой: уборка квартиры, домашняя стирка, забота о завтраках, обедах, ужинах, платежи за квартиру, электричество - все с детских лет лежало на ее плечах. Другую женщину вводить в семью Прохоров не захотел - слишком острой была память о жене, да и неизвестно, как бы сложились отношения между Мариной и мачехой.
   Заработок токаря-универсала седьмого разряда был на уровне мастера, жизненные запросы его и дочери были невелики, и денег вполне хватало. У них были громоздкий телевизор "Горизонт", стиральная машина "Малютка", в морозилке почти всегда лежал килограмм мяса, выданного на талоны Завкома.
   За деньгами и славой Яков Петрович не гнался. Его идеи часто оформлялись как изобретения. Начальник цеха, бывало, подходил к нему с оформленной заявкой на его уже внедренное изобретение и просил расписаться в бумагах. В авторах уже обязательно числились директор завода, начальник конструкторского бюро, начальник цеха и как соавтор в конце ставил свою подпись и Прохоров.
   - Никитич, а обязательно директора в заявку включать? - с улыбкой спрашивал иногда Яков Петрович.
   -Так положено, Петрович. Надо.
   Через некоторое время патентное бюро выдавало ему, как соавтору, красиво оформленный бланк на изобретение. За изобретение полагалось и материальное вознаграждение.
   Завком и дирекция не скупились и на моральные поощрения: токарь был занесен в Книгу Почета завода, за отличную работу к юбилеям и всероссийским праздникам выдавались грамоты. Дочь, сидя на диване, очень любила разглядывать красивые бумаги, то и дело спрашивая отца, когда и за что получил он ту или иную награду.
   Яков Петрович с удовольствием рассказывал.
   Со временем у Прохорова от постоянного стояния за станком стали болеть ноги и спина. Завком иногда выделял ему путевки на санаторно-курортное лечение. Чаще всего зимой, когда спрос на них подал, иногда путевки были "горящие" - срок реализации истекал, а желающих ехать в Адлер под Новый год не находилось.
   - Петрович, поедешь? Путевка хорошая, мы тебе ее даже выделим бесплатно. Мацестинской водичкой ножки полечишь.
   - С дочерью надо поговорить.
   Дочь с удовольствием отпускала отца:
   - Конечно, езжай, папа! И мне легче будет, я постоянно занята, у меня зимняя сессия на носу!
   Может быть, от постоянных семейных забот, а может, от отсутствия "искры божьей" дочь закончила десять классов с двумя тройками в аттестате. И тройки были по математике и русскому языку. Ехать поступать куда-то в столичный ВУЗ смысла не было, а отец обязательно хотел, чтобы дочь имела высшее образование. Марина поступила в местный пединститут на исторический факультет: туда конкурса не было. Поступила без охоты, по желанию отца, но училась прилежно. И закончила его успешно.
   В год окончания института первый президент России подписал указ о чековой приватизации: все граждане государства, включая детей, стали владельцами ваучеров стоимостью в десять тысяч рублей. Сто сорок миллионов жителей России одним росчерком пера становились счастливыми капиталистами: владельцами кусочка завода стоимостью в десять тысяч рублей, частицей нефтяной скважины, десятка метров проводов линии электропередачи. Все поделено честно. Владейте! Но помните: приватизационный чек - это только шанс на успех, который дарован каждому. Рубль подвержен инфляции, а имущество, если им правильно распорядиться, будет приносить вам доход. Помните: покупающий чеки расширяет свои возможности, тот, кто продает, - лишается перспектив.
   Граждане Страны Советов, знающие, что все вокруг общее, "наше", отстояв несколько часов в очереди в сберкассу за драгоценной бумажкой на владение кусочком "нашего", растерялись. Подержав в коробочках с документами чеки, двадцать пять процентов народившихся капиталистов поверили призывам вложить их в инвестиционные фонды, отнесли туда чеки и получили взамен красивые бумаги. Девяносто девять процентов этих фондов не принесли владельцам бумаг ни копейки.
   Тридцать четыре процента владельцев ваучеров решили продать свою часть недвижимости, подаренной государством. Кто-то успел продать свой чек за сорок долларов, кто-то за десять, кто-то за пять, кто-то - за три.
   Яков Петрович вложил свой ваучер в "Хопер" и все потерял.
   У дочери появился друг - шустрый, умный парнишка, торгующий на рынке привезенными из Польши китайскими кроссовками. Марина, сменив платье на джинсовую юбку и кожаную курточку, стала ему помогать. Свои ваучеры они случайно продали в Москве по цене, в четыре раза превышающей цену местного рынка. И поняли, что наткнулись на "золотую жилу". Забросив торговлю обувью, они повесили на грудь таблички "Куплю ваучер. Дорого" и расположились в разных концах базара. Большинство граждан, выросших при социализме и веривших в то, что "бродивший по Европе призрак коммунизма" все-таки доберется до России, не верили в будущие капиталистические изменения и тащили на продажу подаренную государством "халяву" - бумажки, которым не было веры. И спешили использовать вырученные рубли: инфляция галопировала, на номинальную цену ваучера - десять тысяч рублей - можно было купить пять пачек стирального порошка.
   Якову Петровичу очень не нравилась деятельность дочери и ее друга. Вечерами между ним и молодыми людьми происходили бурные сцены.
   Перед поездкой в Москву Марина и Сергей раскладывали на чисто вытертой клеенке обеденного стола купленные ваучеры и оставшиеся наличные деньги, планируя, сколько нужно будет потратить на билеты хотя бы плацкартного вагона, сколько на чай, сколько на бутерброды на вокзалах. Первое время они не стеснялись присутствия в комнате Якова Петровича, прикидывая на бумаге, какой будет "навар" от продажи чеков в Москве на бирже или в одном из банковских фондов, по слухам, работающем на Березовского, там давали за ваучер наибольшую цену.
   Однажды Яков Петрович увидел на столе ваучеры со штампом можгинской колонии, исправительного учреждения, где отбывали свой срок наказания заключенные - воры, мошенники, бандиты. Им тоже выдали по кусочку поделенной "Родины" в виде красивой бумажки, не забыв поставить штамп колонии-благодетеля. Кто-то, может быть, "смотрящий" пахан, а может, "гражданин начальник", сумел прибрать эти ваучеры к своим рукам, их вынесли с зоны, и вот теперь пачка их лежала на клеенке стола. Это возмутило Якова Петровича.
   - Марина, ты понимаешь, что вы обираете самых обездоленных? Может быть, для кого-то из них эта бумажка должна была стать на воле глотком свежего воздуха, может, это - их последняя надежда на какое-то благополучие в этой жизни! Вам не стыдно?
   - Отец, стыдно пусть будет тем, кто довел нас до такой жизни! Ты, орденоносец, бежишь в четыре утра занимать очередь за пенсией в три тысячи рублей: а вдруг денег из банка привезут мало и снова на всех не хватит. А деньги банки по чьему-то повелению расходуют на покупку вот этих бумажек. И если часть этих денег достанется нам, то почему нам должно быть стыдно?
   А если кто-то променял свой "глоток воздуха" на водку или проиграл в карты - что ж, это его выбор.
   - Спекулянты вы!
   - Яков Петрович, - вмешался в спор Сергей, -сейчас время умных людей. Сейчас нет спекулянтов, есть бизнесмены. Заводы разваливаются, государство не в состоянии обеспечить людей работой, заработками. Завладеют предприятиями умные энергичные люди - и будет работа, будут заработки.
   - Конечно, на лысых головах волосы с шумом и свистом расти будут! - сердился Яков Петрович и, хлопнув дверью, уходил.
   - У тебя же высшее образование, ты же историк, тебя государство выучило, а ты на рынке с плакатом на груди стоишь, людей обираешь! - пенял он по вечерам дочери, оставшись с ней наедине.
   - Отец, о чем я должна говорить детям? О том, что батюшка-царь был благодетель, или о том, что он был кровопийца, и революционеры, именами которых и сейчас названы улицы в Москве, правильно расстреляли его вместе с малыми деточками, мертвых облили бензином и сожгли? Чтобы и духу их на Руси не было. О чем говорить с детьми, отец?
   Споры закончились тем, что дочь ушла жить к Сергею: сначала они снимали однокомнатную квартиру, потом купили ее, а когда Марина родила дочь, купили трехкомнатную квартиру. Они успели вложиться и в акции Газпрома: Сергей, узнав, что на Алтае за один ваучер дают шестнадцать акций, в Москве - шестьдесят, в Татарстане - тысячу девятьсот, а в Марий Эл - пять тысяч девятьсот акций, сумел достаточно много скупленных в разных местах чеков выгодно обменять на акции, и теперь Малинины безбедно жили на дивиденды.
   Это позволяло им ездить на отдых за границу, учить дочку в престижной школе.
   Яков Петрович позднее в печати встретил сообщение, что из девяносто шести долларовых миллиардеров России шестьдесят четыре разбогатели в результате приватизации.
   Прохоров считал это несправедливым.
   "Кто не успел, тот опоздал", - посмеивался зять.
   Яков Петрович принципиально от дочери никаких подачек старался не принимать. Поэтому и свою конуру в хрущевке менять на квартиру в новом престижном районе с помощью денег дочери не соглашался.
   - Нам с твоей матерью в свое время эта квартира казалась хоромами. Здесь мы были счастливы.
   - Отец, на деньги за патент одного только твоего изобретения на Западе ты до смерти жил бы как у Христа за пазухой. А что тебе государство дало здесь? Эту конуру с совмещенным туалетом да висюльки на грудь. Их на базаре сейчас по цене лома серебра - тридцать рублей за грамм - десятками купить можно. А юбилейные медяшки вообще ничего не стоят. И грамотами вместо обоев стены обклеивают.
   - Ты мои ордена не трогай! Умру, тогда можешь идти на рынок и торговать ими по тридцать рублей за грамм - туда, где ваучеры скупали. Если внучка позволит. Все ей отпишу! - сердился Яков Петрович.
   Дочь уходила, обещая, что ноги ее больше здесь не будет. Но все-таки временами дочь приходила в конуру, где она выросла.
  
   Яков Петрович часто навещал свою старую учительницу Елену Кузьминичну. Десять лет разницы в возрасте с годами стерлись - мужчины стареют и умирают в нашей стране раньше женщин. Она стала вроде немножко ниже ростом, немного похудела, словно усохла, лицо изрезали морщинки, но глаза не утратили живости и блеска, она много читала, регулярно смотрела телевизионные новости. Была энергична и выглядела намного моложе в свои восьмьдесят четыре года.
   Яков Петрович, высокий, худой и жилистый, с белой поседевшей головой и такой же белой бородой, ходил с тростью: болели ноги и спина. Он немного горбился и выглядел на год-два старше своих лет. Но глазами он тоже был молод, тоже много читал, по-прежнему выписывал газеты.
   Учительница жила все там же, в старом деревянном доме в квартире Кольки Иванова и его брата. Виктора Иванова много лет назад, еще в школьные годы, осудили вместе с его друзьями - блатным Гришкой, студентом, морячком и Розой - на десять лет за хищение со стройки тридцати метров сварочного кабеля. Бухту медного кабеля стащил, вообще-то, один студент. Он сдал его в ларек утильсырья татарину, на деньги купил водки, но гуляли все, всех и посадили. Кольку по малолетству не тронули, хотели отправить в детдом, но вмешалась учительница: она добилась усыновления сироты, переехала в его квартиру и стала для него матерью. Виктор из заключения не писал: может, не позволял режим колонии. Доходили глухие слухи, что молодых и здоровых отправили на урановые рудники, что в Сибири зэки в горе строят завод, и студент отбывает срок там. Но все это были только слухи. Виктор в жизни Кольки больше не появился. Наверное, сгинул где-то.
   Николай Иванов с успехом закончил десять классов, военное училище, женился, воевал в Афганистане, постоянно писал своей приемной маме и высылал ей значительные суммы денег. Она пробовала отказаться, но в один из приездов домой полковник Николай Александрович Иванов завел на имя своей "мамы" счет в банке, положил сберкнижку на ее имя на стол и уехал. Этот счет постоянно им пополнялся.
   Зайдя в квартиру к учительнице в очередной раз, Яков Петрович застал ее перед зеркалом: старая женщина собиралась уходить, была уже в пальто и поправляла на голове беретик.
   - Собираюсь навестить Танечку. Не составишь компанию?
   - С удовольствием. Только я ничего не купил.
   - У меня всего достаточно. Пойдем.
   Детский дом для сирот, куда они направились, располагался недалеко, в трех кварталах от дома Елены Кузьминичны. Пошли пешком. Яков Петрович, опираясь на трость, прихрамывая, нес тяжелую сумку Елены Кузьминичны.
   - Яша, давай я понесу немного. Отдохни.
   - Да вы что, Елена Кузьминична, разве я не мужчина? Донесу. Чем это вы так нагрузили сумку?
   - Купила зимние сапожки Тане, курточку. Альбом для рисования - у нее заканчивается. Малышам игрушки, шоколадки. Знала бы, что пойдем вдвоем, можно бы сладостей больше купить. Коля опять деньги прислал. Куда мне их?
   В детдоме воспитывалось пятьдесят шесть детей: десять человек были уже почти взрослые - учились в десятом классе; тридцати одному ребенку было от четырех до семи лет. Это были в основном те, от кого матери отказались еще в роддоме, до четырех лет они росли в доме ребенка, затем их перевели в детдом. Многие из них не знали материнской груди, не изведали вкуса материнского молока, не слышали над колыбелькой ласкового воркования. Эти дети были на особом попечении Елены Кузьминичны. Увидев "бабу Лену", они гурьбой бросались к ней, каждый норовил обнять ее за шею, приласкаться, самые маленькие обнимали ее ногу. Она для всех находила ласковые слова, одаривала их шоколадками, игрушками, приносила цветные карандаши, книжки для раскрашивания и при очередном визите каждый старался показать ей свое творчество: раскраски, нарисованный домик с дымом из трубы, человечков с ногами-палочками. Во время общения с детьми она испытывала истинное счастье.
   Иногда они пели ей разученную с воспитателями песню: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, прекрасное далеко, жестоко не будь. От светлого истока в прекрасное далеко, в прекрасное далеко я выбираю путь". От их голосочков у старой учительницы на глазах появлялись слезы.
   В последнее время особым вниманием Елены Кузьминичны стала пользоваться двенадцатилетняя Таня Фокина. Она была из другой группы, детишек там было двадцать четыре человека от десяти до четырнадцати лет. Многие из них большую часть жизни прожили в казенном доме, привыкли к распорядку, воспитателям и были по-своему счастливы.
   Но были и те, кто в детдом попадал в возрасте десяти-двенадцати лет. Они помнили мам и пап, зачастую алкоголиков и наркоманов, которые держали их голодом, порою били, но и дарили им свою скупую ласку. Обиды и боль детские души забывали, а нечастая ласка или редкий подарок откладывались в уголке души на всю жизнь.
   Из трудной семьи попала в детдом и Таня. Она росла красивой, доверчивой девочкой, мать с отцом часто устраивали застолья, нередко - с малознакомыми людьми. Гости, любуясь ребенком, иногда усаживали ее за стол, порою на колени, угощали кто кусочком колбасы, кто конфеткой, мужчины предлагали ей попробовать пива. Она попробовала его только однажды и выплюнула: "Фу, горечь!".
   Полупьяная мать была довольна, что ее дочь называют красавицей, что она с общего стола пробует вкусненькое, отец часто хмурился, но молчал.
   Однажды один из бывших гостей, увидев ее на улице, пригласил девочку покататься на машине. Она никогда не каталась на такой большой блестящей машине и с радостью согласилась. Они уехали за город, за речку, девочка носилась в своем ситцевом платьице по лугам за бабочками, ловила кузнечиков, дядя Петя, развалившись на травке, задумчиво смотрел на мелькающие перед ним коленки девочки. А когда она, уставшая, плюхнулась на траву рядом с ним, он схватил ее детское тельце, положил девочку к себе на колени и начал целовать ее губки.
   - Только матери ничего не говори! Ты будешь моей королевой, я буду делать тебе королевские подарки, только матери не говори!
   Девочка отбивалась, пока не устала. А потом дядя Петя делал с ней все, что хотел.
   На обратном пути он не умокая рассказывал ей смешные истории, но девочка на переднем сидении, сжавшись в комочек, молчала. Высадил он ее, поправив платьице, на улице, недалеко от дома.
   С тех пор ее глаза застыли, словно остекленели, звеневший колокольчиком ее голосок умолк, она не стала заплетать косички.
   Мать и учительница осторожно пытались выяснить причину перемены в поведении девочки, но та грубила и убегала.
   Как ни странно, первым обо всем узнал отец. Пьяный, он не вытерпел очередной грубости дочери, схватил ее и начал привычно хлестать ремнем по заднице. Она, всегда покорная, словно собачка, до крови укусила его руку. А когда он, оторопев от неожиданности и боли, отпустил девочку, та высказала ему все: какие они все гадкие - и он, и его дядя Петя, и вообще все, все мужики, и как она их всех ненавидит! Она со злобой рассказала ему, что она уже не девочка, и что сделал с ней все, что хотел его собутыльник. "Вот! Все вы - гады! Радуйтесь!".
   Девочка убежала, а потрясенный мужчина, моментально протрезвев, оцепенело смотрел, как кровь из прокушенного пальца капала на пол.
   В этот же день он до полусмерти избил у гаража уважаемого в городе бизнесмена Петра Владимировича Овчинникова, того увезли в реанимацию с сотрясением мозга, выбитыми тяжелым ботинком зубами и поломанными ребрами.
   Отца Тани, который так и не сознался в причине зверского избиения уважаемого члена городской Думы, осудили на четыре года колонии строгого режима, мать запила, стала алкоголичкой, ее лишили материнских прав. Фокину Таню определили в детдом. Она считалась очень тяжелой девочкой: два раза убегала - ее ловили на железнодорожном вокзале при попытках сесть на поезд, идущий в далекий Владивосток, она жестоко избила девочку из ее же группы, почти ни за что: когда та, смехом, идя из школы, назвала ее "траханутой". Елена Кузьминична сердцем чувствовала трагичность девочки. Она, ни о чем не расспрашивая, искала дорожку к ее сердечку. Много рассказывала о своих детских годах, о войне, о Ленинграде, о том, как погиб ее жених, матрос Балтийского флота, ее единственная на всю жизнь, любовь.
   И сердце Тани понемногу оттаивало: она радовалась приходу бабы Лены, хотя старалась этого и не выказывать, начала принимать от нее, и только от нее одной, подарки. Свидания приносили им обоюдную радость.
   Елена Кузьминична, раздав шоколадки и вдоволь нащебетавшись с малышами, оставила с ними Якова Петровича, а сама прошла в группу Тани Фокиной. Девочка сидела у окна и рисовала.
   - Здравствуй, Танечка! Как твои успехи? Что ты нарисовала за эту неделю? Что ты мне покажешь?
   - Здравствуйте. - Девочка, не вставая со стула, отложила карандаш и, обняв за талию "бабу Лену", прижалась головкой к ее животу.
   - Вот, - она протянула старой женщине альбом с рисунками. Елена Кузьминична села на рядом стоящий стул. На последнем рисунке было синее море с пенистыми волнами и маленьким корабликом с большим белым парусом. А подальше был нарисован желтый остров с зелеными пальмами. На одной из пальм сидела обезьянка.
   - Что это? Объясни.
   - Это необитаемый остров. На нем живет обезьянка Лариска. Я на этом кораблике еду к ней. Мы вдвоем будем жить на этом острове. Загорать. К нам будет приплывать мама дельфинов Матильда. С нею будут ее дети. Мы все будем купаться в теплом море и играть.
   В этот день девочка впервые была особенно откровенна с бабой Леной. Она показала ей маленькие фотографии, на паспорт, отца и матери, бережно хранимые среди ее вещей в прикроватной тумбочке, рассказала, как она любит своего отца, что она никогда не бросит его одного, и они будут жить вместе до самой старости. И мама будет жить с ними. Она обязательно вылечит ее.
   Девочка с удовольствием примерила обновки: теплые зимние финские сапожки были как раз ей по ножке, курточка с меховой опушкой на капюшоне тоже была как раз по ней. Таня благодарно обняла шею бабы Лены и поцеловала ее в морщинистую щеку.
   В комнату заглянул Яков Петрович.
   - Елена Кузьминична, вы долго? Ко мне к шести часам дочь должна приехать.
   - Езжай домой, Яша. Я с Танечкой побуду до ужина. Езжай.
   Яков Петрович прикрыл дверь и ушел.
  
   Когда он пришел домой, Марина уже была в его квартире, у нее был ключ от нее, и часто, не спрашивая отца, она приходила к нему: проверяла холодильник и время от времени пополняла его продуктами по своему усмотрению; порою мыла пол, протирала пыль на книжной полке. Отец ворчал, но забота дочери была ему приятна. Сейчас, как в юности, босиком, подоткнув за пояс подол джинсовой юбки, тряпкой из ведра она мыла пол. Давно забытая работа доставляла ей удовольствие.
   - Да зачем ты, дочка? Я бы шваброй протер.
   - Ну да, будешь ты тут с больной ногой со шваброй ковылять. Сколько говорю: давай тетю Грушу, соседку, наймем, будет ходить к тебе прибираться. Я все ей оплачу, она в обиде не будет!
   - Никаких теть мне не надо! Я еще не старик! Сам управлюсь! И оплаты мне от тебя никакой не надо! Мне своих денег хватает.
   Яков Петрович, разувшись, подошел к окошку, демонстративно переставил горшок с цветком с места на место и протер на подоконнике пыль лежащей на нем тряпочкой.
   Цветок в простонародье назывался декабрист. В свое время Яков Петрович, пораженный растением с резными листьями, заканчивающимися красивыми белыми цветами и тем, что цвело оно глухой зимой - в ноябре- декабре, когда за окном уже падал снег и выл ветер и только редкий солнечный лучик в первой половине дня мог приласкать цветок, выпросил отросток растения у Елены Кузьминичны, вырастил его и очень гордился тем, что он у него пышно цвел. У дочери, которая тоже пыталась его вырастить, растение не прижилось: может быть, потому, что пластмассовые подоконники евроокон в ее квартире выходили на юг и неизнеженному растению было неуютно от обилия тепла и света, а может, ему не нравилось многочисленное соседство ее пышно цветущих гераней. Даже уже выращенный у отца декабрист на окнах дочери переставал цвести, хирел и засыхал.
   Марина, вымыв пол, ополоснулась под душем и с ногами забралась на старенький диван, на котором прошли ее лучшие годы. Отец примостился на кресле рядом.
   - Как Зина с "импортным" немцем ладит? Не поссорились еще?
   - Да ты что, отец! Они, как голубки, наворковаться не могут. Сбегали уже на дискотеку, по вечерам по планшетке с мамой Генриха, фрау Эльзой, общаются. Та Зину снова в Мюнхен на будущий год приглашает. Я так рада их дружбе!
   - А как же Вовка Майоров? Раньше он у нее с языка не сходил: "Мы с Вовкой на каток... Вовку включили в юношескую сборную по самбо... Вовка забросил шайбу, и мы выиграли у двенадцатой школы..."
   - Отец, Генрих тоже не лыком шит: оказалось, он с пяти лет фигурным катанием занимается. Сейчас и Зине я коньки и форму купила. С Борисом Федоровичем, тренером фигуристов в спортивной школе, договорилась, они теперь к нему в группу в Ледовый дворец два раза в неделю ходят.
   - Подрастет, глядишь, и замуж за немца выскочит.
   - А почему бы нет, если получится. В пединституте со мной училась Милка Васильева. Ни кожи, ни рожи, тощая - доска, два соска, уехала летом на уборку винограда во Францию и замуж за француза выскочила. Сейчас - трое детей, не работает, пособие на детей получает больше, чем если бы работала.
   - Рожай и ты троих. Материнский капитал получишь.
   - Что, я идиотка, отец? Домашнего детсада мне еще не хватало! Есть одна дочка - и хватит. Я для себя еще хочу пожить. А на материнский капитал пусть дуры бросаются, рожают, нищету разводят.
   - Умная! Единственного ребенка готова за "бугор" в чужие руки вышвырнуть!
   - Если что и будет, то не завтра, отец. Пусть хоть дочка среди "белых" людей поживет.
   - А ты что, среди негров жила? На море с матерью два раза ездила, в пионерлагерь каждое лето путевку доставал. Тебе этого мало?
   - Не будем об этом, отец... Я тебе там яблоки принесла. Сейчас зима, витаминизируйся.
   - Ничего мне не надо. Сам куплю. У меня пенсия.
   - Ладно, ладно, отец. Купишь. Я пойду: скоро Зина с Генрихом с тренировки вернутся. Об ужине подумать надо.
   Дочка ушла. Яков Петрович разделся, натер больную ногу и поясницу пахучим бальзамом, включил телевизор и пристроился на диване. Марина не раз предлагала ему съездить на курорт, полечиться грязями. Она предлагала ему купить путевку и оплатить дорогу. Путевка на Северный Кавказ стоила сорок шесть тысяч рублей. При пенсии в одиннадцать тысяч триста рублей сам он ее купить не мог - она была для него дорога. Правда, у него лежало на сберкнижке сто тысяч рублей, но эти деньги были "похоронные", на них дочь с зятем должны были организовать его похороны. Непомерная гордость не позволяла, чтобы его хоронили "нищим" - на деньги зятя.
   Правда, один раз, когда он был почти лежачим от болей в пояснице, Марине удалось отправить его в Ессентуки, по купленной ею для отца путевке. Там, в городской грязелечебнице, он двадцать дней по пятнадцать минут в день нежился в горячей, маслянистой, как солидол, лечебной грязи. Раздевшись догола, он подходил к деревянному лежаку с выемкой для тела, на лежак стелился плотный зеленый брезент, упитанная, сильная баба в ситцевой белой, испачканной грязью и пропахшей потом кофточке, открывала кран, из которого на брезент набегало ведра четыре тестообразной грязи, и командовала: "Ложись!". Яков Петрович, разжав ладошки, которыми он прикрывал свой "стыд", ложился навзничь на лежанку. "Чо жмешься? Убирай руки! Не видала я вас! Таких, как ты, у меня за день по три сотни проходит!". Женщина брала ладошкой в резиновой перчатке порцию грязи, бросала шлепок на "стыд", обмазывала горячей грязью живот, ноги, оставляя свободной только область сердца, закутывала в брезент, ласково похлопывала напоследок по брезенту и уходила: "Лежи".
   Грязелечебница была общегородская, здесь не выветрилось еще советское время, здесь голые все были равны.
   Но это было уже "новое" время, и Яков Петрович остро чувствовал это. В корпусе санатория "новые русские", здоровые и крепкие, сорили деньгами: рисуясь перед дамами, в кафе барменам оставляли "на чай" до пятидесяти долларов, в их палатах не выветривался запах коньяка и дорогих женских духов. Смех и музыка при проводах кого-нибудь "в Россию" не стихали порою до утра.
   Служащие санатория благодарно, в открытую принимали от них подачки, и все происходящее воспринимали как должное. Они научились чувствовать кто есть кто и относились соответственно.
   В двухместной палате Якова Петровича пустовала вторая кровать. К нему поселили мужчину лет пятидесяти. Познакомились. Мужчина стал застилать матрас комплектом постельного белья и увидел, что матрас не чист: на нем непросохшие желтые пятна, очевидно, от мочи. Он вызвал санитарку и попросил заменить матрас. Та раскричалась:
   - Неделю уже никто на этой кровати не спит. Пятна сухие. Это от прежней стирки.
   - Матрасы не стирают.
   - После вас, чернобыльцев, и матрасы надо стирать! Напьетесь, как скоты, и начинается энурез у вас. Где я тебе сейчас, ночью, матрас возьму! Видишь ли, пятна нашел!
   Вызвали дежурного врача, и та, раздраженная "капризом" приезжего, которому и путевку-то дали бесплатно, все же распорядилась поселить его в другой палате. Там жил татарин, тоже ликвидатор чернобыльской аварии. Он радостно встретил приезжего, достал бутылку водки, и они по случаю знакомства выпили, закусив яблоками, лежащими на столе. Санитарка принесла постельное белье - застелить кровать приезжему, увидела бутылку и стаканы на столе, снова вызвала врача, та составила акт нарушения санаторного режима и на утро на доске объявлений висел приказ главврача о досрочной выписке обоих ликвидаторов чернобыльской аварии из санатория в связи с нарушением лечебного режима. Как ни извинялись виновные, как ни просили простить проступок, им пришлось забрать документы и отправиться на вокзал.
   Матрас в палате Якова Петровича на следующий день заменили. Яков Петрович сказал при этом санитарке, что в палате над ним каждый вечер пьянки, музыка, люстра на потолке трясется от танцев. Почему же их не выписывают?
   - Там люксовые номера. В них и холодильники для коньяка и напитков есть, и столовые приборы. Почему бы и не погулять отдыхающим там? Они хорошие денежки заплатили. Они на матрасы не сикают.
   После курорта Яков Петрович три года чувствовал себя хорошо: спина не болела, нога тоже, даже трость забросил на антресоль. Но в последние годы боли стали мучить вновь. Дочка снова неоднократно предлагала купить для него путевку, но он упорно отказывался.
   - Не для нас теперь курорты. Я уж как-нибудь мазями, да вот корень лопушка распарю, к ноге привяжу...
   Но корень лопушка помогал мало. И вот сегодня спина и нога просто разламывались от боли. "Съездить еще раз на грязи, что ли? В старые времена в Завкоме предложили путевку - взял бы. За тридцать процентов от стоимости. Остальное бы государство, как всегда, заплатило. А сейчас государство и чернобыльцам-то в путевках отказало. Придумали какую-то "денежную компенсацию". Копейки... Марина купит путевку. Просить только стыдно. Предложит - соглашусь", - думал Прохоров, ворочаясь на узеньком диване. Уходить на кровать не хотелось: по телевизору шла трансляция хоккейного матча ЦСКА - "Трактор". Счет был 3:2, Яков Петрович болел за "Трактор" и надеялся, что будет ничья и дойдет до буллитов. ЦСКА выиграл. Прохоров выключил телевизор и ушел на кровать. Не спалось.
   "Опять, наверное, какие-нибудь магнитные бури от вспышек на солнце... А путевку купить попрошу. Не обеднеют. Только, может, с зятем лучше поговорить: дочь официально не работает, как бы сама у него "на шее" висит. Правда, семейными-то деньгами в основном она и ворочает. Но Сергею будет приятно, что я к нему подойду", - думал Яков Петрович.
   Зять, помимо владения большими пакетами акций, успешно играл на бирже: продавал и покупал акции, ему постоянно звонили его брокеры, иногда он хвастал тестю, что за вечер "поднял" сто тысяч.
   Кроме того, он имел в городе сеть автомоек, на них могли провести диагностику, мелкий ремонт автомобиля, могли поменять масло в двигателе, долить тормозную жидкость. Автосервис тоже приносил немалый доход хозяину. Сергей, помимо основной бухгалтерии, чтобы минимизировать сумму налогов, как и большинство предпринимателей, имел еще свою, "черную" бухгалтерию. Ее вела Марина. Она была в курсе всех дел мужа, дома у них имелся вделанный в стену и замаскированный отъезжающей книжной полкой сейф с документами "не для чужих глаз" и наличными деньгами. Шифр от сейфа знали оба.
   Зазвонил домашний телефон. Яков Петрович не любил сотовые телефоны: различные "мобильники", "смартфоны", дочь надарила их несколько, но пользовался он ими редко: забывал подзаряжать, и они так и валялись в его куртках мертвым грузом. Но старый домашний телефон он ценил: его поставили еще в советское время по личному распоряжению директора завода. Телефонные номера в то время были в дефиците, иметь телефон было престижно, а лучшему токарю завода его поставили вне очереди, и он этим гордился. Соседи по дому приходили к нему позвонить в скорую ли, дочке-студентке в другой город. И благодарили за предоставленную услугу. Ему это было приятно. Он никому не отказывал.
   В последнее время мобильные телефоны стали вытеснять стационарные, пенсионерам стало дорого оплачивать их. Молодежь же с удовольствием накупила "накрученных" - с фотокамерой, с сенсорным экраном, но Якову Петровичу свой оранжевый с пластмассовой трубкой был очень дорог: телефон все время напоминал ему о его "звездном часе" в советское время.
   Номер этого телефона знали немногие, только близкие ему люди. И позднему вечернему звонку Прохоров очень удивился.
   Звонила Мария Леонидовна, соседка по лестничной площадке Елены Кузьминичны. Мария Леонидовна и Прохоров были почти одногодки, знали друг друга со времен молодости. Маша, как называл ее Прохоров, была на год старше его, тоже уже больше десяти лет вдовствовала; после смерти мужа прислонилась к православной церкви, пыталась вовлечь в христианскую веру и Яшу, но он, где-то на донышке души чувствуя, что "что-то", наверное, есть, но видя, как бывшие ярые атеисты, которые еще вчера распинали попов, бросились скопом в церкви замаливать свои грехи, вешая себе на шеи, следуя моде, золотые крестики, не захотел быть "как все".
   - Я, Маша, в бога, может быть, и верую. Я не приемлю чрезмерное сребролюбие служителей церкви. Посмотри, они все, особенно высшие иерархи, обвешены золотом, и чем богаче спонсор, тем охотнее ему грехи отпускаются. За деньги они и преступнику грехи отпустят. А привезу я им на отпевание нищего, совершат ли они обряд бесплатно? Не хочу я быть с ними, Маша. Я в душе верую, - говаривал он старой знакомой.
   - Все люди, все грешны. Не богохульствуй, Яша. И церковнослужители - люди. Государство ведь церкви не помогает, церковь выживает только на подаяния прихожан. Богатый приход - и одеяние батюшки побогаче.
   Мария Леонидовна, помолившись на иконки, задувала лампадку и рано ложилась спать.
   Было десять часов вечера, звонок ее был внеурочен, и Прохоров очень удивился, услышав в трубке ее голос.
   - Яша, у нас горе: Лена умерла.
   - Что ты говоришь, какая Лена?
   - Наша Лена, Елена Кузьминична!
   - Когда? Как?! Не может быть! Сегодня в шесть часов мы еще были вместе!
   - Умерла, Яшенька, умерла. Если можешь, приезжай! - на том конце трубки послышались сдерживаемые всхлипывания, а потом послышались длинные гудки.
   Яков Петрович еще какое-то время сидел, не выпуская телефонной трубки из рук, словно ожидая, что раздастся еще один телефонный звонок и некто скажет, что это была шутка. Потом положил трубку телефона и начал торопливо одеваться: натянул брюки, свитер, сунул ноги в зимние ботинки, накинул на плечи куртку и выскочил из квартиры. Оступился и почувствовал боль в ноге. Боль вернула ему разум: он вернулся в прихожую, взял забытую трость, снял с вешалки и надел на голову шапку, сел на стул, вынул из кармана сотовый телефон, он оказался в рабочем состоянии, и вызвал такси.
  
   Дверь квартиры Елены Кузьминичны оказалась полуоткрытой. У раскинутой кровати учительницы за ночным столиком сидела в черной кофте и черном платочке Мария Леонидовна и, держа в руках фотографию улыбающейся, обвешенной обнимающими ее за шею детдомовскими малышами подруги, вытирала платочком слезы. Здесь же на столике, перед иконкой Девы Марии с младенцем, колыхался огонек лампадки. Покойницы в доме уже не было.
   - Как это случилось, Маша? Когда?
   - Часов в семь она зашла ко мне, сказала, что снова плохо ей, посетовала на магнитные бури, и что только о них по телевизору объявляют? Не знали бы о них люди, может, и жили бы спокойно, не волновались.
   Часов в восемь я ей "скорую" вызвала. Жива еще была, только личико все было белое, как мел. Они сразу ей укол, кардиограмму сделали. Тут же при них она сознание потеряла. А минут через пятнадцать они милицию вызвали. Бумаги давай составлять - протокол осмотра трупа. Еще через какое-то время вызвали спецмашину и увезли в морг.
   Яков Петрович подошел к окошку. За окном ветер раскачивал фонарь электрического освещения на столбе, от света лампочки вокруг нее был словно нимб, и в нем кружились и кружились снежинки. На подоконнике пышно цвел белыми цветами горшечный цветок декабрист. Никогда еще Яков Петрович не видел на нем столько цветов.
   На подоконнике около горшка лежал листок из альбома. Яков Петрович взял его в руки. На нем - маленький кораблик с большим белым парусом и девочкой Таней все плыл и плыл к солнечному желтому острову с пальмами, на которых жила обезьянка Лариска.
   - Я уж Николаю Александровичу в Омск позвонила. Они с Шурой обещали послезавтра прилететь, - сказала Мария Леонидовна. - Очень просили, чтобы дождались их, без них не хоронили.
   "Ну, конечно, как же можно без Кольки! Это же была его мать. Даже больше, чем мать", -думал Яков Петрович.
   - Она готовилась к смерти. Всю одежу припасла, все у ней тут, в сундучке сложено. Просила очень, чтобы не давали только в морге ее резать. Я врачам сказала, они говорят, что вскрытие обязательно надо будет делать. А чо резать-то? В карточке все описано, инфаркт уже было перенесла, умерла на глазах у врачей. Чо резать-то? Завтра мы с подружками пойдем в морг, обмоем ее, обрядим. Не резали бы только.
   - Маша, не переживай. Вскрывать не будут. Я тебе это обещаю, - твердо сказал Яков Петрович и начал звонить Димке Воронину, Дмитрию Семеновичу, однокласснику, тому, который еще в давние школьные годы считал, что трудолюбивый и умный всегда должны жить лучше дурака и лодыря.
   Дима - один из немногих, кто с радостью принял гайдаровский переход от социалистической экономики к рыночной, сумел "сделать себя" с нуля. Сначала на базе развалившегося комбината бытового обслуживания он организовал частный кооператив по ремонту компьютеров. Они только -только стали появляться в организациях и фирмах. Иметь компьютер в какой-нибудь каморке, громко именуемой "офисом" фирмы, было весьма престижно. Считалось, что раз есть в офисе "даже компьютер", значит, с фирмой можно иметь дело. Нюансы настройки компьютеров, установку дорогостоящих, но часто контрабандных, купленных в Москве на Горбушке программ, могли производить в городе единицы молодых людей. Димка это умел. При поездке в Москву за запасными частями для цифровой техники на рынке он случайно узнал, что в подмосковном городке Ногинске "немец" сам собирает компьютеры и купить их там можно на порядок дешевле. Он не поленился поехать туда, нашел офис немецкого предпринимателя и, относительно неплохо владея немецким языком, сумел понравиться ему. Тот предложил ему работу - сборку компьютеров из блоков, привозимых из Германии. Работа Диме была знакома, оплату Фридрих предложил европейскую, по российским меркам неслыханную - полторы тысячи долларов в месяц. Дима выговорил себе неделю для улаживания своих дел, приехал домой, налаженный бизнес по ремонту временно оставил на своего друга, быстренько покидал в чемодан необходимые вещи и уже через четыре дня был в Ногинске.
   Он и подумать не мог о той прибыли, которую получил Фридрих от продажи собранных компьютеров из деталей, привезенных из Германии на одной только грузовой фуре! Проработав полгода, Дима свои доллары вложил в компьютеры, Фридрих продал их ему почти по себестоимости, нанял "Газель" и увез оргтехнику в свой город. Прибыль была потрясающая.
   Дима спокойно проработал у Фридриха год. А потом начались проблемы. Однажды под вечер к ним в мастерскую явились двое крепких молодых людей. Они по-хозяйски прошлись по помещению, внимательно все осмотрели и развалились в креслах напротив стола Фридриха и Димы.
   - Братаны, вы на нашей территории пашете. И бабки срубаете бешеные. Мы давно следим за вами, дали вам подняться. Пора капустой начать делиться, братаны, - сказал один из них. Второй молча смотрел колючим взглядом и крутил на пальце ключи от машины.
   Немец, почти ничего не поняв из сказанного "клиентами", удивленно смотрел то на Диму, то на гостей.
   Но Дима все понял сразу.
   - Сколько? - спросил он.
   - Я думаю, штук пять. Для начала. Зеленью. Каждый месяц тридцатого числа к вам будет заезжать вот он, - говоривший ткнул пальцем в своего молчаливого приятеля. - И объясни, - говоривший, обращаясь теперь только к Диме, ткнул пальцем в Фридриха, - представителю дружественного нам Запада, что резкие движения - обращение к ментам или, не дай боже, в "контору", нами не приветствуются. Может случиться маленький Сталинград. Ты понял?
   "Гости" поднялись с кресел и ушли.
   Фридрих долго не мог понять, за что они должны будут отдавать ежемесячно пять тысяч долларов каким-то фербрехерам - преступникам, но когда в двух концах города одновременно сгорели два дилерских центра "Автоваза" с сорока шестью "Ладами", а преступников так и не нашли, Фридрих на все согласился.
   - Дима, я буду отвечать за поставки из Германии, а ты - за русские дела. Прибыль - пополам.
   На том и порешили. Прошел год. Фридрих привозил комплектующие, оргтехнику собирали вместе, реализация в России лежала на Воронине. Спрос на компьютеры постоянно рос, и сбыт их особого труда для Димы не составлял. Через год их "крыша" потребовала увеличить взнос в "общак" вдвое. И однажды утром Фридрих окончательно подвел итоги их деятельности.
   В счет оплаты оставил компаньону несобранные компьютеры, автомобиль "Мерседес", сел на самолет и улетел в свой фатерлянд: не захотел больше иметь дело с русскими фербрехерами.
   Воронин перебрался в свой город, наладил изготовление и сбыт компьютеров, его "Цифроград" в отремонтированном и выкупленном им здании Рембыттехники превратился в центр, куда везли и несли всю неисправную городскую оргтехнику: компьютеры, принтеры, ксероксы. Здесь работали лучшие специалисты, многие с высшим московским образованием.
   Имея печальный опыт общения с бандитами, он пригласил возглавить охрану своей фирмы бывшего начальника уголовного розыска, уволенного из милиции за "превышение должностных полномочий". На оплату не поскупился. Подполковник был жестким и решительным человеком, знал подноготную и бандитов, и "отцов" города, мог выполнить и деликатные поручения шефа, за что получал отдельно очень приличные премиальные. Шефу за его спиной было очень комфортно.
   Дмитрий Семенович постепенно прибрал к своим рукам всю городскую торговлю компьютерами и оргтехникой, стал одним из самых богатых и уважаемых граждан города: его просили оказать спонсорские услуги, выделить деньги на избирательную кампанию, мнением его весьма дорожили. Городские власти присвоили ему звание "Почетный гражданин города".
   Ему-то и звонил сейчас Яков Петрович. Трубку взял начальник охраны.
   - Горлов слушает.
   - Мне бы Дмитрия услышать.
   - Дмитрий Семенович отдыхает и просил его не беспокоить.
   - Вы все-таки доложите ему, что Яша Прохоров с ним очень хочет поговорить. Сейчас. Если он откажется, я больше его тревожить не буду.
   На том конце положили трубку.
   Через короткое время телефон Прохорова известил, что на его просьбу соизволили отреагировать.
   - Привет, Яша. Что там за пожар у тебя случился? Никогда не звонил в это время.
   - Привет. Знаю, что ты "сова" - ложишься поздно. Извини, если от каких дел оторвал. Дима, Елена Кузьминична умерла.
   В трубке возникло продолжительное молчание.
   - Ты где сейчас?
   - В ее квартире, на Красноармейской.
   - Жди. Минут через десять подъеду.
   Но подъехал он гораздо раньше. В расстегнутой, подбитой мехом куртке, без головного убора, лысый, кругленький, похожий на позднего Леонова, одноклассник Прохорова словно влетел в комнату, молча протянул для пожатия руку. За ним вошел личный телохранитель и его правая рука Василий Ильич Горлов.
   Воронин плюхнулся на предложенный Марией Леонидовной табурет.
   - Как это случилось? Когда?
   Женщина снова подробно рассказала, как умерла ее соседка по лестничной площадке.
   - Врачи сказали, что ее утром вскрывать будут. А она очень не хотела, чтобы ее резали. И чо резать-то? Сколь раз "скорую" вызывала, инфаркт перенесла, годиков, слава богу, уже не мало ей.
   - Дима, надо как-то сделать, чтобы наши эскулапы ее не трогали. Они практикантов на вскрытие ставят - руку набивать на мертвецах, - сказал Яков Петрович.
   - Когда похороны?
   - Дня через три. Послезавтра Коля с Шурой прилетают.
   Воронин взял групповую фотографию их дружного класса с улыбающейся на ней молодой, красивой, их любимой учительницей и долго разглядывал ее. Потом повернулся к стоящему за его спиной Горлову:
   - Значит так, слушай внимательно, Вася. Утром, раненько, поедешь к главврачу: никаких вскрытий! Криминала тут никакого нет и быть не могло. А студентам ради практики колупаться в ее чреве не дадим. Скажи, это моя настоятельная просьба. Езжай пораньше, если с постели его поднимешь, ничего, переживет. Главное, чтобы в морге дров не успели наломать. Все документы, ну там медицинские, свидетельство о смерти из загса, все, что надо для похорон, чтоб было оформлено. Срок - день. Поедешь на кладбище. Выберешь место для могилы на центральной аллее. Там оставлен резерв земли. Никому это не перепоручай. Поедешь сам. Если будут вопросы - к Сомову. Он все решит. Закажешь, - Воронин посмотрел на висевший на стене над столиком календарь, - на восемнадцатое число катафалк, три автобуса, оркестр. И чтобы в выпуске завтрашней, слышишь, в завтрашней городской газете должен быть некролог. Место прощания - Дом культуры. Поминальный обед - в кафе "Престиж". Чтоб было все как положено. Про водку не забудь. Ну, кажется все? Ничего не забыл, Яша?
   - Насчет гроба еще надо решить, Дима.
   - В ритуальном агентстве есть шестигранные классические, восьмигранные, шестигранные резные, европейские гробы. Покрытие - рояльный лак, цвет "спелая вишня", внутри обложен белым атласом. Что заказать? - спросил Горлов.
   - Лена просила, чтобы похоронили ее в простеньком гробу. Богатством гроба не удивишь бога. И на поминальном обеде водку бы на столы не ставить. Не по-христиански это, - вмешалась в разговор Мария Леонидовна.
   - Поедешь в ритуальное агентство - возьми с собой Марию Леонидовну: гроб выберете вместе. Но чтобы был он приличный, не опозорьте меня перед всем городом! И водка на столах чтоб была. Языческий, не языческий обряд - спиртное на столах, а сейчас без водки не хоронят. Кто захочет выпить - выпьет за помин души, кто не хочет - в рот никто лить не будет, - Воронин поднялся со стула, подошел к Прохорову.
   - Не горюй. Все мы смертны, Яша. А похороны будут достойные у нее. Это я гарантирую. Тебя подвезти до дома?
   - Я еще полчасика побуду здесь.
   - Я машину пришлю. Будет ждать тебя у подъезда.
   Извини, что быстро покидаю тебя: меня там городской архитектор ждет. Приехал по какому-то делу, мы с ним сначала решили партию в бильярд сыграть, потом поговорить о делах, а тут твой звонок. Надо ехать, узнать, что он от меня хочет. Если что - звони. В любое время. - Воронин пожал руку на прощание, повернулся и, словно колобок, выкатился из комнаты. За ним вышел Горлов.
   - Завтра не помешали бы в морге тельце Лены обмыть. Все ведь она мне показала еще месяц назад, как инфаркт перенесла, и нижнее белье, и платье с длинными рукавчиками, и мыльце, и расческу, и полотенце. Не хотела умирать, а к смерти все приготовила. В храм сходить еще не забыть: святой водички принести. Тело после обмывки попрыскать да перед укладкой гроб водичкой освятить, - вполголоса бормотала Мария Леонидовна.
   Яков Петрович подошел к комоду и взял из вазы бумажные ромашки, которые шестьдесят лет назад они подарили учительнице на восьмое марта. "Надо же, до сих пор сохранились, и не очень выцвели", - подумал он, обтер пыль и поставил проволочные стебельки обратно в вазу.
   - Я, пожалуй, тоже пойду, Маша. Да и ты иди, поспи. Завтра день тяжелый будет.
   - "Господи, помилуй" еще прочитаю и лампадку затушу.
   Яков Петрович ушел. Димина машина уже ждала его у подъезда.
  
   Полковник в отставке Николай Сергеевич Иванов, высокий, грузный в теплой меховой летной куртке, в пыжиковой шапке - в Сибири морозы были уже за тридцать, с женой Шурой, та тоже была одета по-зимнему - в норковую шубу, на голове пуховой платок, доехали до Красноармейской на такси. Полковник своим ключом открыл родную для него квартиру и включил свет. В квартире был беспорядок: кровать его мамы разобрана, сундучок с личными вещами раскрыт, на столике возле кровати - открытая коробка с лекарствами. Раздевшись, Шура подмела пол, заправила раскрытую кровать, все вещи расставила по своим местам. В комнате мужа в шифоньере для них всегда было чистое постельное белье, но в нежилой комнате оно было влажным, и Шура, расправив гладильную доску, перегладила его, сменила наволочки на подушках их с Колей кровати, заменила пододеяльник, простынь.
   - Может, полежишь, устал с дороги?
   - Нет, Шура. Надо вначале выяснить обстановку. Позови-ка Марию Леонидовну.
   Мария Леонидовна, придя, уселась на табурете за обеденным столом в большой комнате, Николай Сергеевич с Шурой сели напротив. Женщина снова в подробностях рассказала о смерти подруги, о том, что Леночка уже обмыта, одета во все приготовленное ею заранее, и в освященном гробике. Гроб только непривычный, больно уж хорош: темно-вишневый, весь блестит, говорят, покрыт рояльным лаком, внутри все застелено простроченным, белее свежего снега, атласом, шесть бронзовых ручек. Лена хотела, чтобы похоронили в обычном гробике, сильно не тратились; там был гроб подешевле, простенький, она указывала на него, да ей не дали, этот купили.
   С батюшкой про отпевание договорились: как попрощаются, к полудню в храм привезут.
   - Прощание уж больно пышное Дмитрий Семенович затеял: в Доме культуры, с почетным караулом, чтобы духовой оркестр при выносе тела играл. Очень не хотела Лена всего этого. Просила, чтобы гроб возле дома, у подъезда, на табуреточках постоял, там бы и попрощались. Я говорила об ее желании, да меня разве послушают. Батюшка говорит, что богатыми похоронами, богатыми надгробиями родные удовлетворяют только свое тщеславие. Не покойника они любят, а себя. Прискорбно, говорит, когда последний приют, становится местом самоутверждения и гордыни родных.
   Николай позвонил Якову и Диме, и через десять минут Дмитрий Семенович с Прохоровым и неразлучным Горловым уже входили в квартиру. Поздоровавшись за руку и раздевшись, все уселись за стол. Дима поглядывал на красивый Орден Мужества на груди бывшего одноклассника: Иванов счел нужным присутствовать на похоронах мамы именно с этой наградой на груди. У него были и другие достойные награды, но он их оставил дома, в Сибири, посчитал нескромным стоять у гроба с увешенной полученными наградами грудью. Этот же орден он очень ценил и гордился им. Такие ордена в СССР получили всего четыреста пятьдесят человек, каждая награда была номерной, и на каждом по красному рубиновому полю ленточки была надпись: "За личное мужество". Орден сохранился и в новом государстве - России, но с изменениями: исчезли на нем буквы СССР и не стало надписи "За личное мужество". Стал просто Орден Мужества.
   Бывший подполковник Горлов тоже с интересом рассматривал орден: такой он видел впервые и как никто знал, что его за "просто так" не давали.
   Дима начал докладывать о предстоящей процедуре похорон: завтра гроб в десять утра будет установлен на постаменте в большом зале Дворца культуры. Будет негромко звучать траурная музыка, у гроба через каждые двадцать минут будут сменяться две пары почетного караула, красные повязки с черной траурной каймой уже приготовлены. На стене, на большом белом экране будет увеличенный во много раз образ с фотографии. Фотографию можно подобрать сейчас. Венки с траурными лентами и надписями заказаны. При выносе гроба до автобуса процессию будет сопровождать духовой оркестр, репертуар у них уже давно отработан. Оркестр будет и на кладбище. Место на кладбище выбрано на центральной аллее из резервного фонда, там разрешается хоронить только самых почитаемых властью людей.
   - Могила приготовлена. - Дмитрий закончил говорить и вытер выступивший на лбу пот.
   Наступило молчание. Все ждали, что скажет большой, грузный человек, сидевший во главе стола.
   - Дима, мама хотела, чтобы с нею прощались здесь, у подъезда, и чтобы гроб стоял на обычных табуретках. Будет так, как она хотела, Дима.
   - А как же оркестр, как же объявление в газете, люди же соберутся у Дома культуры?!
   - Дима, прощание будет здесь. Это мое решение! - Сказано это было не громко, но так, что все поняли, что будет только так, и никак иначе.
   За столом повисло молчание.
   - В Доме культуры можно будет сегодня извиниться, они еще не успели все приготовить. Оркестру деньги уже заплатили, откажемся - оркестранты в претензии не будут. Автобусы оставим у Дома культуры: будут подходить люди, встретим, привезем сюда. Все решаемо, Дмитрий Семенович, - сказал Горлов.
   - Я хотел как лучше.
   Иванов встал, подошел к бывшему товарищу по школьному классу и положил ему руки на плечи.
   - Так хотела мама, Дима. И будет так, как она хотела. Спасибо тебе за хлопоты. В десять часов утра гроб с телом Елены Кузьминичны привезли на улицу Красноармейскую и поставили на покрытые полотенцами табуретки. Погода была мягкая, безветренная, с легким морозцем - всего три градуса. Мария Леонидовна поставила в изголовье лампадку и затеплила ее, положила на грудь возле сложенных крест-накрест рук иконку, села на лавочку, поставленную возле гроба, и начала вполголоса читать молитвы из потрепанной церковной книги. Две ее давние подружки в черных одеяниях, тоже соседки по дому, сели рядом. Они подменяли ее в чтении.
   А люди все подходили, подъезжали на автобусах, клали на гроб живые цветы: красные недорогие гвоздики, хризантемы, розы. Работники школы, музея, детдома привезли и возложили к гробу венки с трогательными надписями. Были венки из живых роз от Николая с Машей - "Маме"; Дима принес корзинку с белыми живыми розами и в расстегнутой куртке, под которой на лацкане пиджака красовался большой знак "Почетный гражданин города", поставил цветы в изголовье, перекрестился, поцеловал ленточку на лбу своей покойной учительницы. Яков Петрович, по случаю похорон тоже надел пиджак со всеми своими наградами.
   Он хотел положить на гроб живые ромашки, но это были истинно русские цветы, их зимой не было, в продаже были привозные, и Яков Петрович купил голландские герберы: они были похожи на те ромашки из цветной бумаги, которые когда-то они покупали на рынке у приезжих украинок.
   Он вспомнил о детдомовской девочке Тане, с которой Елена Кузьминична провела последние радостные часы своей жизни, и распорядился, чтобы привезли девочку на прощание. Так, как рыдала у гроба она, не плакал никто. В зимних сапожках и курточке, подаренных Тане в последнее свидание бабой Леной в Детском доме, без головного убора, со сбившимися растрепанными волосами, она целовала покойницу в лоб, в закрытые глаза и что-то говорила и говорила сквозь несдерживаемые рыдания. Может быть, она звала бабу Лену на свой золотистый остров с зелеными пальмами и обезьянкой Лариской, а может, прощалась с мечтой об этом острове. Девочку долго не могли успокоить, она рвалась в автобус, хотела поехать на кладбище, но посчитали, что там будет холодно, и воспитательница детдома, обняв ее, с трудом уговорила поехать в группу.
   В полдень катафалк и автобусы с провожающими поехали к церкви. Гроб занесли и поставили лицом к алтарю, служительница церкви раздала всем свечи, зажгли их, на хорах негромко запели молитвы певчие, батюшка прочел "разрешительную" молитву, которая снимала все клятвы и грехи, бывшие на умершей, текст молитвы положил в гроб в руки покойницы, после этого провожающие потушили свечи и, обходя гроб, стали прощаться, прося прощения за вольные или невольные обиды, причиненные усопшей. Кто-то при этом склонялся к покойнице и целовал в венчик на лбу и иконку на ее груди. Последним обошел вокруг гроба Николай. Большой, сильный мужчина склонился над худым, заострившимся личиком покойной, поцеловал ее в лоб и прошептал: "Спасибо тебе, мама, за то, что ты не дала мне когда-то скатиться в пропасть, за тепло, которое грело меня всю мою жизнь. Прости меня, если я что-то делал не так". Перекрестился неумело и, сдерживая слезы, отошел. Священник крест-накрест посыпал землею тело умершей, и крышку гроба закрыли. Навсегда.
   На кладбище все делали нанятые представители похоронного бюро. В могиле сделали полати для гроба, поставили гроб на положенные поперек могилы лопаты, еще раз все обошли вокруг, прощаясь, кто-то что-то говорил. Николай ничего этого не слышал: он стоял, перекатывая желваки на скулах, как когда-то, когда отправлял в Россию запаянные цинковые гробы, груз 200, своих погибших друзей. Он, как все, бросил на опущенный в яму гроб горсточку земли, могилу зарыли. А когда на могильном холмике установили резной деревянный крест и холмик покрылся траурными венками, Николай подошел, поправил свой венок из алых роз, положенных на могилу Шурой, и долго стоял перед могилой. "Пусть земля тебе будет пухом, мамочка. Через год я приеду снова, стылая земля оттает, я поправлю осевшую могилку и привезу на нее плодородной земли. И посажу ромашки - много, много ромашек с белыми лепестками и желтой серединкой. Они будут цвести долго, почти все лето.
   Я поставлю вместо этого временного деревянного креста памятник. Он будет простой и будет меньше, чем эти мраморные глыбы, которые тебя окружают. Под ними захоронены бывшие градоначальники, прокуроры, банкиры, воры, бандиты - те, чьи родные, растолкав локтями конкурентов, сумели выхватить для своего "незабвенного" кусок элитной земли на этой кладбищенской аллее. Я бы хотел похоронить тебя в другом месте. Знаю, что и ты хотела этого. Но выбор делал не я. Прости меня, мама.
   На твоем небольшом памятнике будет твоя фотография, где ты молодая. Та, что читала нам о пылающем сердце, вырванном из груди и поднятом над головой, чтобы оно освещало путь толпе людей в непроходимом лесу.
   На памятнике будут выбиты слова: "Как много твоего осталось с нами". Только это. Только это, мама.
   Пусть земля будет тебе пухом", - думал большой, грузный мужчина.
   Он словно очнулся, когда жена тронула его за локоть:
   - Пойдем, люди к автобусам идут, на поминальный обед ехать надо.
   Дверцы персонального Диминого немецкого микроавтобуса марки "Мерседес" были открыты, Горлов уже сидел за рулем, Воронин - на переднем сидении рядом. Ивановы сели рядом с Яковом Петровичем, и автобус тронулся.
   В дороге Дима оживленно рассказывал, поворачиваясь назад, как непросто было для простой учительницы, у которой даже не было звания "Заслуженный работник народного образования", заполучить место на центральной аллее кладбища. Пришлось даже подключить самого Сомова. Говорил о том, что в кафе "Престиж" предусмотрен резерв столов и блюд, если людей будет больше ожидаемого. Сказал, что кафе будет работать только для них и время обеда неограниченно.
   Когда уже ехали по городу, Николай попросил, чтобы его высадили на Красноармейской: в кафе на поминальный обед он не пойдет. Яков Петрович, сославшись на плохое самочувствие, тоже вышел. Хотела выйти и Шура, но муж приказал ей быть в кафе: "Поможешь Дмитрию. Кроме того, ты врач. Твои услуги могут быть востребованы".
   - Николай, ты обиделся? Я что-то сделал не так? - забеспокоился Воронин.
   - Дима, ты все сделал как должно. Спасибо. Я в долгу. Завтра мы с тобой встретимся, все обговорим. А сегодня мне нужно побыть одному. Прости.
   - Не вздумай мне деньги предлагать, - сказал Воронин, и Горлов закрыл дверцы машины.
   Иванов немного лукавил, когда говорил, что хочет побыть один. Ему хотелось расслабиться, сбросить нервное напряжение последних дней. Они с Прохоровым зашли в магазин, купили пол-литра водки, круг хорошо знакомой им полукопченой колбасы "Краковской", буханку черного хлеба и расположились на кухне. Водку Николай налил в три стакана: себе, Яше и третий стакан накрыл горбушкой хлеба по обычаю, приобретенному в Афгане - "для того, кого уже никогда не будет с нами".
   Он знал, что его мама никогда не брала в рот водки, знал, что "возлияния" на похоронах Православная церковь осуждает, но ему хотелось, чтобы стакан для мамы создавал ощущение, что она еще здесь, за столом, рядом.
   Выпили. За то, что в их жизни была эта замечательная женщина. Иванов вспомнил, как в его сиротское детство вошла она, его "мама", и словно лучик согревала его душу всю жизнь. Он с нетерпением ждал ее писем в военном училище, а в Афганистане ее фотография всегда была в кармане его военной рубашки, у сердца, и, казалось, что она хранила его даже среди кромешного ада.
   Яков и его жена Ольга тоже всегда знали, что недалеко, в нескольких кварталах от них, живет человек, который всегда поймет их и найдет слова, которыми словно погладит их, как детей, по головке, словно теплый солнечный зайчик заглянет в их души и согреет их, порою дрожащие от людской несправедливости и холода.
   Когда умирала от неизлечимой болезни Ольга, Елена Кузьминична до конца была рядом, а потом, словно из небытия, долго возвращала Якова к активной жизни, говорила, что все смертны, что с кончиной жены жизнь не кончается, что у него есть ее продолжение - дочь, которую надо достойно вырастить. Вспоминала, как держались за дрожащую ниточку жизни люди в блокадном Ленинграде.
   Выпили еще по одной.
   - Спасибо тебе, Яша, за организацию похорон. Я не успевал и переживал, как все образуется.
   - Это Димку в основном надо благодарить. Если бы не он...
   - Да. И денежки он вложил хорошие. Надо мне как-то с ним рассчитаться.
   - Не вздумай с ним о деньгах заговорить! Обидишь на всю жизнь. Потраченное - для Димки небольшие деньги. Зато это был "звездный час" для его самоутверждения. Поверь, он счастлив возможности показать, чего он достиг. И, заметь, достиг своим разумом, своим трудом. Помнишь: "Почему трудяга и умница должен жить так же плохо, как дурак и лодырь?". Это Димка нам еще в школе сказал. Он - трудяга. Сейчас рядом с ним трудятся и два его сына. Один закончил "Бауманку", другой - УПИ, юридический факультет. Их "Цифроград" перешагнул уже в другие регионы.
   - Ну, Яша, положим, сегодня не все живущие неважно - "дураки и лодыри". Кто-то за хвостик удачу не поймал, кого-то судьба по головке не погладила. Кто-то слишком веровал в цветущее "завтра" и опоздал к раздаче. Мы с тобой что - дураки и лодыри?
   - У нас с тобой пенсии, Коля! Мы же не нищие! Посмотри на мою грудь, - Яков коснулся рукою своих орденов. - А если бы ты весь свой "иконостас" на грудь вывесил! - засмеялся Яков.
   - Елена Кузьминична тебе была мамой, но и нам с Димкой она тоже, согласись, немного мамой была.
   Налили по третьей. И тут пришла Шура.
   - Так я и знала! Что было вам там, с людьми, не посидеть! Дима столько хороших слов сказал о своей учительнице, и музейные работники говорили, и воспитатели Детского дома, и из школы учителя, были даже те, кто еще в наше время у нее учился.
   - Ну ты, надеюсь, тоже не промолчала. За нас с Яшей выговорилась.
   - Еще бы я промолчала! Про маму-то.
   - Слишком много вас там было. Нам с Яшей душно бы там было.
   Шура прошла в комнату. Мужчины допили водку. Третий стакан, накрытый хлебной корочкой, остался нетронутым.
  
   На следующий день Николай поехал в офис к Ворониным, а Яков с Шурой, накупив подарков, отправились в Детский дом. Малыши привычно облепили "дядю Яшу", он раздал им шоколадки и вместе с Шурой прошел к Тане. Она сидела и смотрела, как за окном подали хлопья снега.
   - Таня, что ты сегодня нарисовала? Что можешь показать нам с тетей Машей?
   Девочка, не отвечая, продолжала смотреть в окно. Шура подошла к ней и обняла сзади за плечики.
   - Танечка, я тоже выросла в детдоме. У меня тоже не было мамы.
   - У меня мама есть! Есть! Когда я вырасту, я буду знаменитым врачом. И вылечу ее! И папа у меня есть! Он скоро приедет. Он не виноват. Его выпустят по амнистии. Мне говорили.
   - Ты не хотела бы поехать к нам с дядей Колей? Пожить. Пока папа не приедет за тобой?
   - А море там есть? Оно теплое? В нем плавают дельфины? - девочка повернулась и внимательно посмотрела в глаза женщине.
   - Нет, Таня. У нас есть большая река. Она впадает в холодное море. И там есть только тюлени и белые медведи.
   Девочка снова отвернулась и стала смотреть в окно.
   - Я папу буду ждать, - произнесла она и больше не сказала ни слова.
   Когда Яков и Шура уходили, младшая группа детей снова под аккомпанемент рояля репетировала песенку: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, прекрасное далеко, жестоко не будь..."
  
   В среду к Ивановым зашла Мария Леонидовна.
   - Завтра девятый день со смерти Лены. Душенька ее предстанет перед Всевышним. Надо бы панихидку отслужить да помолиться за нее, чтобы наши земные молитвы помогли душеньке ее перед Господом.
   И на другой день Шура и Мария Леонидовна, отправились в церковь. После службы в храме женщины прошлись по магазинам, дома Мария Леонидовна настряпала шанежек и пирожков, Шура тоже сготовила что могла, и вечером собрались за столом, чтобы помянуть Леночку. Пригласили Прохорова и Воронина. Николай выставил на стол водку.
   - Не надо бы водки-то. Из-за водки наши молитвы не дойдут до Господа. Три дня ее душенька на земле была, шесть дней ее ангелы по раю водили, все показывали, сегодня перед Господом представили. Не надо бы водки-то.
   - Ее душа чиста. Наши молитвы не больно нужны ей, - сказал Николай, разливая водку в стаканы мужчин. Женщины от спиртного отказались.
   После обеда Шура Иванова взяла с ночного столика стоящую на нем иконку Казанской Божьей Матери и книжку - Евангелие от Луки - и отдала Марии Леонидовне.
   - Это вам: пусть будет память о вашей подруге. Спасибо вам за все.
   Икона была старинной, в серебряном окладе. Над головой по венчику в серебро были вправлены семь крупных жемчужин. Икона была семейной реликвией Рождественских, ею благословила девочку мать, умирая, и Елена Кузьминична даже в самые голодные годы блокады не побежала менять ее на кусок хлеба. Хотя менять было у кого: и в то суровое время в Ленинграде находились люди, делающие состояния на людском горе.
   Мария Леонидовна со слезами на глазах приняла дары, поцеловала руку Ивановой, потом иконку и, прижав все к груди, распрощалась.
   Шура сняла со стены небольшую, сорок на тридцать сантиметров, картину в неказистой старой деревянной раме и подала ее Воронину.
   - А это, Дима, мы с Колей решили подарить тебе.
   - Да вы что, братцы, вы что? Картине цены нет! А вам-то что?
   - Мы себе оставили мамин архив: письма, фотографии. Она всегда будет с нами. А с тобою пусть будет она - "Ленинградская", - сказал Николай.
   Дмитрий знал эту картину: на ней была изображена девочка в шали и ватнике перед открытой дверцей печки-буржуйки, в пламя которой она совала обломок ножки стула. Изрубленный стул и топор валялись тут же, около нее. На столе без клеенки стояла небольшая кастрюлька, возле нее - картофельные очистки и кусочек серо-черного хлеба. Это был портрет Елены Кузьминичны, написанный ее соседом по коммунальной квартире, знаменитым ленинградским художником Николаевым. Подпись его можно было и сейчас разобрать в нижнем уголке картины. Картина побывала на выставках, на ней был штамп: "Ленинград. Манеж. 1942 год".
   - Спасибо тебе за помощь в похоронах, Дима. Это тебе в благодарность от нас и от мамы.
   - Да вы что, Коля? Эта же картина стоит бешеных денег! Я не могу ее принять.
   - Эта картина будет твоя. Мы так решили! - снова голос полковника в отставке был таким, которым он объявлял свое окончательное решение.
   "Пусть в квартире одного из самых богатых людей города висит это напоминание о цене, заплаченной за сегодняшние блага поколением наших отцов", - думала Шура. Она присела на диван рядом с Ворониным.
   - А еще, Дима, я хочу, чтобы вы помогли Тане встать на ноги. Елена Кузьминична немного отогрела ее, а сейчас ее сердечко снова сжато, как кусочек льда. Она живет мечтами о встрече с папой и мамой. А будет ли эта встреча? И какая?
   - Мать ее в деревне Кузьма, в психиатрической лечебнице. Мы с Еленой Кузьминичной ездили туда, - вклинился в разговор Прохоров, он стоял у комода возле патефона и перебирал стопку старых пластинок. - Главврач говорит, что случай тяжелый. Мужчина запьет - полгоря, его можно вылечить. Женщина алкоголик - горе. Женский организм восстановлению поддается очень трудно. И рецидивы - в восьмидесяти процентах. Он говорит, что многое будет зависеть от среды, в которую она попадет после лечения. Мы были и ее квартире - там сейчас шаром покати: все, что можно, продано и пропито. Тяжело ей будет, когда в город вернется: муж в лагере, срок мотает, дочь в детдоме, с работой будут проблемы - кому нужна на производстве алкоголичка.
   - Я помогу! - твердо сказал Воронин. - Я уже думал о Тане, когда видел, как она у гроба рыдала. У меня сердце кровью обливалось. После клиники определим ее маму в группу реабилитации при Храме, к отцу Тихону. Там почти все на ноги встают: бог помогает. А квартира, работа - это все мелочи. Поможем. И еще сыну поручение дам - пусть проверит, нельзя ли юридически отцу ее помочь. Все ли там чисто? Скоро амнистия, может, что и получится с досрочным освобождением отца Тани. Я девочке помогу! - еще раз твердо сказал Воронин.
   Прохоров завел патефон и поставил пластинку. Снова полилась мужественная музыка, написанная во славу тех, кто погиб, защищая Родину и свою честь:
  "Тихо вокруг,
  ветер туман унес,
  на сопках Маньчжурии воины спят,
  и русских не слышат слез".
  
   Все затихли, вспоминая, как под этот вальс под руководством любимой учительницы они кружились в школьном классе. Потом Яша нашел пластинку, которую они не слышали. Изабелла Юрьева пела:
  "Зима, метель, и крупно хлопья,
  при сильном ветре снег валит,
  у входа в храм одна, в лохмотьях,
  старуха нищая стоит.
  И подаянья ожидая,
  она все тут с клюкой своей,
  и летом, и зимой босая,
  подайте милостыню ей.
  О, дайте милостыню ей".
  
   Она пела о том, как двадцать лет назад голосу этой нищенки рукоплескал Париж, экипаж ее после представления провожала толпа поклонников криками "браво", но вот...
  "судьба и воля провиденья -
  артистка сделалась больна,
  лишилась голоса и зренья
  и бродит по миру одна.
  ...Какими пышными словами
  кадил ей круг ее гостей,
  при счастье все дружатся с нами,
  при горе - нету тех друзей.
  ...Бывало, нищий не боится,
  прийти за милостыней к ней,
  она ж у вас просить стыдится.
  Подайте милостыню ей,
  о, дайте милостыню ей..."
  
   Песня и голос Юрьевой потрясли сидящих в этой небольшой комнатке.
   - А патефон, Яша, и пластинки мы дарим тебе. Храни. Приезжая, будем собираться, слушать их, - сказала Шура. Прохоров благодарно поклонился одноклассникам.
   На следующий день Ивановы улетели.
  
   Проводив Шуру и Николая до аэропорта, Воронин завез Прохорову патефон и пластинки, и Яков Петрович с удовольствием проводил время, слушая шипящую и пощелкивающую от трещинок на пластинках старинную музыку. Ему нравилось крутить ручку, заводя ослабевшую пружину, когда искажался звук, ему нравилось менять на головке патефона затупившиеся иголки - их у Елены Кузьминичны нашлась целая коробка, он выучил слова многих песен в далекие годы, да и теперь волновавшие его душу, и иногда вполголоса напевал.
   После школы забежала внучка. Она сбросила в прихожей шубку и сапожки, повесила на вешалку для одежды школьный ранец и впорхнула в комнату. Словно солнышко вкатилось в комнату: русые волосы рассыпались по белому воротничку платья, золотые сережки, мамины "листики", оттягивали розовые ушки, грудь украшала брошка в виде змейки.
   - Деда, я у тебя побуду. Вера Федоровна оставила Генриха падежи учить: что-то он винительный с дательным путает. Потом за ним маман заедет. Потом они поедут в ресторан обедать. А я решила отдохнуть у тебя.
   - Чай пить будешь?
   - Потом. Мы в столовку ходили.
   - Как хочешь.
   Девочка подошла к патефону.
   - Деда, где ты такой классный антиквариат откопал? Генрих мечтает о патефоне: он такой в нашем музее видел. Продай ему, а? Он тебе любые бабки за него отвалит.
   - Нет, внучка. Этот патефон я никому не отдам: это память о прошлом.
   - Деда, у тебя все какая-то грустная музыка. Поставь пластинку с быстрой музыкой, чтобы я перед тобой попрыгать смогла.
   - Здесь нет такой. Ну хочешь, я тебе поставлю "Польку-бабочку" или "Краковяк"? Раньше мы под эту музыку скакали. Даже песенку сочинили: "Птичка польку танцевала на лужайке в ранний час, нос налево, хвост направо, эта полька - карабас".
   -Нет, деда. Я не хочу - нос налево, хвост направо.
   Девочка запрыгнула на диван и вытянулась на нем, закинув руки за голову. Волосы рассыпались по подушке, полные груди, казалось, готовы были порвать тесное школьное платье, оно поднялось и оголило полные коленки, обтянутые красивыми колготками. Яков Петрович выключил патефон и сел возле внучки. "Как она похорошела. Совсем взрослая стала", - подумал он. Так же вот сидел он возле этого дивана на этом стуле и возле дочери, стараясь угадать ее будущее. Дочь выросла. Хорошую ли, плохую ли - нашла свою дорогу. Что ждет эту девочку?
   - Как у тебя дела с немцем? - спросил он.
   - Все нормально, деда. Мама нас на дискотеки отпускает, и в вечерний ресторан мы втроем ходили. Там оркестр выдал быстрый танец, так они с Генрихом такое творили! Все рты пораскрывали от восторга. Даже захлопали, когда они танцевать кончили. Я была в шоке. Никогда бы не подумала, что маман на такое способна.
   - Дурное дело - не хитрое. Катается каждый год то на курорт, то по Европам - выучилась.
   - Я тоже так танцевать научится хочу.
   - Какие твои годы - научишься.
   Девочка повернулась со спины на бок.
   - Деда, а Генрих классно на коньках катается. У него и вращения получаются, и тулуп, и сальхов, и ритбергер. Он сальхов в три оборота делает. Наш тренер говорит, что у него большое будущее. Он уже в сборную Мюнхена по юношам входит.
   - А твои как успехи?
   - Я только начинающая. Тренер говорит, что мне вес надо сгонять, есть поменьше надо. А как поменьше? Я не могу.
   - Чай пить пойдешь?
   - Ну, пошли, - внучка поднялась с дивана, и они прошли на кухню. Прохоров включил электрический самовар, он хотел бы пить кипяток из настоящего угольного самовара, но в городских условиях держать на кухне угольный самовар никто бы не разрешил, и он довольствовался имитацией самовара. Зато у него был старинный фарфоровый заварочный чайник.
   - Травки заварю, будешь?
   - Буду. Мама все кофе да кофе заваривает. Она его как-то по-особому варит, ее в Турции научили. А какие травки, дед?
   - Душицу положу, мяту, головки красного клевера. Этот чай успокаивает. И сон хороший будет.
   Дед выставил на стол сахарницу с сахаром, наколотым кусками, и выложил щипчики для колки сахара, нарезку батона, масло, для любимой внучки достал и открыл баночку красной икры, припасенной "на случай".
   Внучка нацедила из краника самовара в кружку кипяток, налила коричневой заварки из чайника, намазала маслом ломтик батона, положила сверху ложечку икры, щипчиками откусила от большого куска кусочек сахара, взяла кружку, бутерброд и, оттянув пальчик с накрашенным ноготком, откусила, запивая чаем с сахарком.
   - Деда, а раньше купчихи так же из самовара чай пили?
   - С купчихами чаи не гонял, а у матери самовар был. И мы из него чай иногда пили. Правда, икры не было. Потом самовар я в металлом сдал.
   Девочка явно наслаждалась церемонией чаепития. И бутербродом с икрой. В последнее время, заметив склонность дочери к полноте, мать стала ограничивать ее в пище, здесь же внучка могла позволить себе некоторые вольности в еде.
   - Вера Федоровна не заставляет тебя снять материны серьги?
   - Если мне претензии предъявлять, значит, надо и с этой белобрысой выдры Катьки Одинцовой сережки снимать. А этого она не сделает: перед Катькиным отцом она балдеет, как дурочка. Начинает прическу поправлять, наивно глазками хлопать. У нее, деда, даже голос становится другим - грудным, ласковым.
   - Опять ты о взрослых судишь нехорошо. Нельзя так, Зина!
   - Это же все видят, деда! Пусть бы где-то в коридоре ворковали, а то, бывает, прямо в классе. И о нас забывают.
   - Не вам судить о взрослых, внучка.
   Попив чаю, внучка подошла к окну.
   - Что-то долго маман не едет. Генриху, наверное, снова лапшу на уши вешает.
   - Езжай на автобусе. Остановка рядом.
   - Я на общественном транспорте уже не езжу, деда. Или с мамой, или с папой, или деньги маман на такси дает. Последний раз ехала в автобусе - толкаются, какой-то мужик рядом стоял, вроде одет прилично, руки чистые, а воняло от него всю дорогу каким-то заводом. Маслом машинным, что ли! Старик, божий одуванчик, удостоверение ветерана кондукторше под нос совал и уронил монету на пол. Так пол-автобуса ему этот вшивый рубль искали! Толкались.
   - Может, этого рубля ему бы не хватило, чтобы буханку хлеба купить!
   - Что, он у него последний, что ли, был!
   За окном послышался сигнал легкового автомобиля.
   - А вот и маман за мной. Прощай, деда! Спасибо за чай! - внучка сунула ноги в сапожки, накинула шубку, схватила ранец и убежала.
   В комнате снова стало сумрачно и тихо. Яков Петрович задумчиво посмотрел вслед упорхнувшей внучке и включил телевизор.
  
   Дочь навестила Прохорова через три дня после прихода внучки. Она снова привезла сумку свежих овощей и фруктов, разместила все это в холодильнике. Отец покорно молчал. Потом переоделась в свой старый халат, разулась, взяла ведро и тряпку и принялась за уборку квартиры. Ей было привычно и даже приятно прибираться в квартире своего детства. Здесь она не была "мадам Малининой", уважаемой Мариной Яковлевной, которой всю черную работу делала прислуга, которая стыдилась даже перед мужем вытереть тряпочкой с полочки в доме пыль. Здесь она была Мариной Прохоровой, которая с ранних лет была для отца и кухаркой, и уборщицей и нянькой. Она не посещала спортзал, и ей было приятно ощутить силу и ловкость своих рук, почувствовать легкую усталость мышц после физической работы. Ей нравились и постоянные диспуты с отцом, переходившие иногда в ожесточенные споры. В них и отец, и она могли выговориться откровенно обо всем.
   - А эту рухлядь ты, отец, с какой мусорки притащил? Зачем тебе это? Пыль собирать?
   - Это не рухлядь, а патефон. Я музыку слушаю.
   Яков Петрович завел пружину, поставил пластинку. Раздался шипящий звук, потом пощелкивание, и женский голос запел о том, как в Дунайских волнах встретились мадьярский цветок, болгарская роза и югославский жасмин, румынская лилия, Молдаване, Украинцы - "дети Советской страны, бросили тоже цветы полевые в гребень Дунайской волны", и образовался венок, красивый и яркий, в котором каждый цветочек был к месту. "К цветку цветок, сплетай венок, пусть будет красив он и ярок. Пусть будет красив он и ярок!" - пластинка закончилась шипением.
   - Ну и где теперь твой венок? Болгары от румын колючей проволокой отгородились, молдаване приднестровцам в горло готовы вцепиться, поляки Львов и поместья свои требуют, украинцы своих же в Донбассе "градом" поливают. Где веночек-то, отец? Красивый и яркий!
   - Вы и Россию всю разодрали. Я в Пицунду, к морю, на песочке греться тебя маленькую возил, в Грузию чачу пить летали. А сейчас что Турция, что Абхазия, что Грузия - один черт, заграница.
   Дочь с тряпкой подошла к окошку и увидела два горшка с растениями. Один декабрист отца пышно цвел белыми цветами, второй горшок с таким же декабристом опустил бессильно веточки на подоконник, цветки от них отвалились и валялись рядом.
   - Отец, а второй цветок у тебя откуда? Был же один?
   - На прошлой неделе мы Елену Кузьминичну похоронили. Это ее цветок. Он осиротел, я его себе забрал. А он цвести отказался: видно, по хозяйке горюет.
   - Сколько лет прожила твоя учительница?
   - Восемьдесят четыре годика.
   - Свое отжила, слава богу. Сейчас срок дожития пенсионерам увеличили, установили девятнадцать лет. Если посчитать, что на пенсию она вышла в пятьдесят пять, то на десять лет больше срока дожития прожила.
   - Вы что, и 'дожитие' установили? Мне сейчас семьдесят четыре года, на пенсию я вышел, отработав сорок два годика, в шестьдесят, прибавить еще девятнадцать, значит, через пять лет меня пора в гроб класть? А если я еще год протяну? Значит, этот год я чей-то чужой кусок хлеба есть стану?
   - Денег, отец, у государства не хватает, денег. Страна стареет. Пенсионеров все больше и больше.
   - А куда деньги делись? Миллиарды за границами в оффшорах. ОБХСС на вас нет. Сталина бы вам. Живо все деньги нашли бы.
   Дочь села на диван к отцу. Обняла его.
   - Отец, вспомни, как мы с тобой в то время жили. Тебе давали два килограмма мороженого мяса по талонам, колбасы палку. А о легковых машинах и мечтать нельзя было: очереди на годы. Ты, передовик производства, орденоносец, изобретатель, пятнадцать лет отработал, чтобы получить эту квартиру. А посмотри сейчас: машины чуть не в каждой семье, и не по одной. Люди строят особняки, хрущевку продать - уже проблема. Операции на сердце делают сотнями. Кому-то за деньги, а кому-то и бесплатно, по квотам государства.
   - И все равно мы не голодали. И квартиру мне государство бесплатно выделило. Зато как были рады, когда тебе велосипед купили, ковер на стенку, правда, тоже по талону, рыбачить ездили, пионерские костры, песни, на демонстрации принаряжались и семьями с детишками ходили. Ты помнишь, как тебя на Первомай за ручку водили? А сейчас посмотри: в квартирах железные двери, в домах кодовые замки. Березовский повесился, разорился, оставшихся миллионов ему мало стало. Не хватило на яхту с золотыми кранами в ванной.
   - Отец, дорогой мой отец, прошлого все равно не вернуть. Бизнесмены, предприниматели нужны, отец. Они бегут за золотым тельцом, грызутся за прибыль, глотают сердечные пилюли, но они двигают прогресс, отец. Лозунг успешного бизнесмена - агрессия. Опередить в технологии, опередить в новациях, остановился - обгонят, затопчут. Когда упали акции "Юкоса", мой Сергей за ночь поседел. Но потом поднялся, все выправил. Бизнес свой новый открыл. И не забывай - государство сейчас живет в основном на налоги предпринимателей. Не будь инициативных людей, по-прежнему работяги отбывали бы рабочее время в курилках за гроши и кусок мороженого мяса по талону.
   - Я в курилках время не проводил.
   - Таких, как ты, было немного, отец.
   Марина встала, взяла ведро и тряпку и пошла домывать пол в прихожей. Домыла, привычно ополоснулась под душем, переоделась и снова села на диван.
   - Марина, ты счастлива?
   - А что такое счастье, отец? У нас с Сергеем любимая работа, мы сами себе хозяева, мы свободны в средствах, у нас по машине, на совершеннолетие Зине машину подарим, отдыхать ездим - когда по отдельности, когда вместе. Счастье - это внутреннее состояние человека, отец. Можно довольствоваться тем, что имеем, и чувствовать себя счастливыми, люди довольствуются меньшим - и тоже счастливы. А можно, имея все, но не имея яхты как у Абрамовича, чувствовать себя глубоко несчастным. Чувствовать себя счастливым при том, что имеешь - это дар свыше, отец.
   - Счастье - это большой фанерный ящик с бесплатными ливерными пирожками в школьном буфете, и когда не будут детей по блату на выгодную работу устраивать, и воровать не будут..., - улыбнулся Прохоров.
   Дочь привстала и внимательно посмотрела в глаза отцу:
   - У тебя все нормально с головой, отец?
   - Нормально, с ума еще не схожу. - Яков Петрович поднялся, взял пузырек с мазью, закатал штанину спортивных брюк, в которых привык ходить дома, и начал натирать колено.
   - Ты мне внучку не испорти: у нее какой-то снобизм прорезается. В автобусе она ездить не хочет - от мужиков "заводом" пахнет, дед "какой-то вшивый рубль" уронил. А если замуж за слесаря придется выскочить?
   - Отец, Зина никогда замуж за слесаря не выйдет. Во-первых, она не дура, да и я ей никогда этого не позволю. Мы в состоянии ей достойную пару подыскать.
   - Немца?
   - А чем немцы плохи, отец?
   - Хороши, хороши. Особенно те, кто имеет Железный Крест и значок 'Танковая атака. Мастер стрельбы'.
   - Неужели о войне сто лет надо помнить, отец?
   Прохоров натер бальзамом больное место и опустил штанину.
   - Отец, давай я тебе путевку куплю на грязевый курорт? Не упрямься, отец. Жизнь не изменить: кто-то богатый, кто-то бедный, кто-то может поехать на курорт, кто-то нет. Ты можешь. Я тебе куплю путевку на хороший курорт, у тебя будет люксовый номер, ты будешь жить в нем один, у тебя будет все - лечение, уход, питание. Не упрямься, отец!
   Прохоров ничего не ответил. Дочка стала собираться уходить.
   - Ну, я пойду?
   - Иди, - Яков Петрович закрыл входную дверь и ушел в свою комнату. Надо было как-то попытаться заснуть. Без снотворного.
  
   В воскресение вечером Зина и Генрих отправились на каток. Городской каток был местной достопримечательностью: располагался он в центре города, на нем было хорошее вечернее освещение - четыре тридцатиметровые мачты с полусотней прожекторов на каждой с разных сторон заливали его ярким светом. Ледовое поле постоянно чистилось и заливалось горячей водой специализированными финскими заливочными машинами, которые заливали и хоккейную коробку Ледового дворца спорта, расположенного поблизости. Из мощных репродукторов по вечерам здесь лилась хорошая музыка, в здании на территории катка работали теплые раздевалки, было кафе, где можно было выпить кружку горячего чая, нацедив кипяток из огромного четырехведерного настоящего угольного самовара, заказать пиццу, закусить горячими пирожками и ватрушками, приготовленными здесь же, на ваших глазах.
   Каток был любимым местом отдыха многих горожан. Сюда приходили после работы с беговыми коньками, чтобы покататься на ночь по внешнему кругу катка, после напряженной тренировки и жестких баталий у бортиков ледовой хоккейной коробки Дворца спорта, прибегали отдохнуть, покататься "просто так" юные хоккеисты; мамы приводили будущих звезд фигурного катания, стояли на снежных брустверах вокруг льда и наблюдали, как их чада стараются делать "дорожки", крутят прыжки, падают и с румяными щечками подбегают к родителям: "Ну, ты видела? Видела мой прыжок в два оборота? Видела?". "Видела, дорогая, видела. Иди, катайся".
   Генрих и Зина оставили верхнюю одежду в раздевалке. Зина осталась в теплых колготках, розовой юбочке, и теплом коричневом пушистом свитере, на голове у нее была красивая вязаная шапочка. Со лба волосы были убраны, зато сзади они пышной волной ниспадали на плечи. Ботинки коньков были коричневые и смотрелись они, конечно, хуже, чем обувь Генриха. У того были коньки, на каких выступают олимпийцы Германии, - ботинки белые, изящные и ужасно дорогие. Узкие спортивные брюки и куртка фирмы "Адидас", шапочка с помпоном выгодно выделяли его из основной массы катающихся. На коньках он держался уверенно, сказывались многолетние тренировки и опыт выступлений по фигурному катанию на соревнованиях, хотя и не европейского, но достаточно высокого уровня. Чего нельзя было сказать о девочке: Зина на каток ходила, на коньках держалась, но совместные с Генрихом тренировки фигуристов, на которых настояла мать, мастерства катания не добавили.
   Они проехали не спеша, парой, несколько кругов по катку. Ей было приятно держаться своей варежкой за уверенную руку в кожаной перчатке Генриха, приятно было ловить любопытные взгляды знакомых девчонок. Было не холодно, легкий морозец разрумянил щеки, от бега волосы развевались по плечам, словно крылья несли ее по льду. Она была счастлива.
   Вовка Майоров в хоккейной рубашке, с номером восемь на груди и спине, держался рядом. Он то резко обгонял пару, то несся на них с бешеной скоростью, казалось, столкновение неизбежно, и сейчас они втроем будут валяться на жестком льду. Зина хватала руку Генриха, но в последний момент Вовка мастерски тормозил перед ними, окатив пару ледовой пылью от резкого торможения. Генрих брезгливо отряхивал со своих брюк снежную пыль и пытался что-то сказать, но Майорова уже не было, он, смеясь, исчезал в водовороте отдыхающих. Вот он снова появлялся, и казалось, что сейчас снова лицо смочит снежная пыль, но Вовка за долю секунды до столкновения отклонял корпус и пролетал мимо.
   На одном из кругов Зина подъехала к брустверу и спиной упала на мягкий снег, раскинув руки.
   - Я устала. У меня шнурок на ботинке развязался. - Девочка капризно протянула правую ногу Генриху. - Завяжи.
   Немец стоял и смотрел на нее, не думая двигаться с места. Подлетел Майоров.
   - В чем трудности? Вставай. - Он протянул однокласснице руку. Та села.
   - Вова, у меня шнурок развязался. - Она снова подняла свою ножку, показывая болтающиеся концы шнурка. Майоров опустился перед девочкой на колени и тщательно, подтянув каждую петельку, завязал концы шнурка бантиком. Потом, взяв Зину за руку, поднял девочку:
   - Нельзя на снегу лежать: простудишься.
   И снова исчез в толпе - как растворился.
  
   Генрих и Зина, взявшись за руки, еще раз прокатились по большому радиусу катка, а потом подъехали к центральному кругу. В середине катка красной линией была выделена площадка диаметром метров сорок, на которой катались, без риска получить травму от столкновения со взрослыми, подростки и совсем малышня - юные фигуристы. Гонялись друг за другом и детишки с пластмассовыми игрушечными хоккейными клюшками. Генрих и Зина подъехали к ним и долго наблюдали. А когда из репродукторов полилась музыка "Калинка, калинка, калинка моя...", Генрих не выдержал, на скорости вкатился в центр круга и сходу сделал фигуру "высшего пилотажа" - тройной тулуп. Малышня удивленно посторонилась, а потом все откатились подальше, к черте. К ним подтянулись мамы с обочин катка. А на Генриха нашло вдохновение - он решил откатать свою программу полностью: делал дорожку, шаги, спирали, вращения в приседе, потом, поманив к себе Зину, попробовал сделать поддержку, но девочка была тяжеловата, и у него это не совсем получилось. Стоявший в сторонке Вовка Майоров наблюдал, как его одноклассницу обнимает за талию, еще раз пытаясь сделать поддержку, Генрих, и непроизвольно хмурился. А Зине, похоже, это очень нравилось: она, розовая от смущения и удовольствия, послушно делала все, что хотел немецкий мальчик, в какой-то момент даже вся припала к его груди.
   К Майорову подъехал его товарищ по хоккейной команде.
   - Кто это там выпендривается?
   - Немец, из нашего класса.
   - Может, его "бортануть"? Детишкам же кататься надо.
   - Оставь. Сейчас эта музыка закончится. Поехали.
   Друзья исчезли. Зина с Генрихом, откатав, тоже выехали за круг, поблизости кто-то из родителей в знак благодарности за зрелище захлопал в ладоши.
  
   После катка Зина повела домой Генриха через парк: там были ледяные горки, и молодежь с визгом каталась на них. Зина попробовала затащить на горку и Генриха, но тот отказался.
   Они шли по чищенным от снега дорожкам парка в сторону шумного квартала, где жила семья Малининых, возня и смех на горках остались позади, светила луна. Было тихо и уютно. Зина взяла Генриха за руку.
   - Ты так сегодня классно катался. Тебе даже аплодировали.
   Генрих начал рассказывать, как ему аплодировали, когда он занял второе место на первенстве Баварии, сколько было на льду цветов и подарков! Он старался рассказывать на русском языке, постоянно вставляя слова, а иногда и целые фразы на родном, немецком, но Зина его понимала. Она с восторгом смотрела на немецкого юношу.
   В тесном лифте своего дома она прижалась к высокому мальчику, подняла к нему лицо и закрыла глаза:
   - Поцелуй меня, Генрих.
   Генрих удивленно посмотрел на нее, нагнулся и поцеловал в румяную, прохладную от мороза щеку. Губы его были холодны. Ему приходилось целовать и партнерш по фигурному катанию после удачных выступлений на соревнованиях, и, в знак благодарности, тренера, фрау Ингрид.
  А сердце девочки от первого в ее жизни поцелуя юноши забилось, как у пойманной птички, и готово было выпрыгнуть из груди от радости.
   Дома дети разделись, помыли руки, и Марина накормила их ужином: Генриху был приготовлен бифштекс с кровью, он любил такое блюдо, Зина довольствовалась лишь салатом, мать на ночь ей тяжелую пищу есть не позволяла. Поблагодарив за ужин, Генрих ушел в свою комнату рассказывать своей "мутти" о проведенном вечере: он раз в три дня обязательно докладывал матери о том, как проводит время в России.
  Зина тоже ушла в свою комнату и долго валялась, не переодеваясь, скинув только тапочки, на нерасправленной кровати. Она вспоминала каток, сильные руки Генриха на своей талии при подкрутках, прикосновения их были так приятны, прохладные мягкие губы Генриха на своей щеке при поцелуе. Мечты рисовали ей продолжение их отношений, новую поездку в Мюнхен, куда ее уже пригласила фрау Эльза. Отец с матерью отнеслись к разговору с мамой Генриха благожелательно.
   В комнату заглянула мать.
   - Ты что это валяешься в одежде на покрывале?
   Девочка привстала, обняла маму за шею и ласково прижалась к ней.
   - Мне так сегодня хорошо было, мама!
   Марина, улыбнувшись, внимательно посмотрела на дочь:
   - Койку разбери. Свет выключить?
   - Я сама. Спокойной ночи, мамочка.
  
   Утром Сергей по пути в автосервис завез детей в школу перед самым началом урока. Все уже сидели на местах, когда Генрих прошел за свой стол, Зина - за свой, позади него. Прозвенел звонок, вошла Вера Федоровна, все, приветствуя ее, встали. Учительница, выдержав паузу, внимательно оглядела их, отметив про себя, что Малинина опять при вызывающе нескромных золотых сережках, и эта брошка, золотая змейка, опять на ее груди! Эта брошь ученицы больше всего раздражала учительницу: она была точно такой же, как и у нее. Вере Федоровне в свое время стоило больших колебаний у витрины ювелирного магазина при принятии решения о покупке этой золотой змейки. Украшение было недешево, ей очень нравилось, она им гордилась. Но с некоторых пор такая же золотая змейка появилась и на груди Малининой, ее подарила ей мама на день рождения. И учительница вынуждена была, когда шла в класс, оставлять брошь дома, чтобы не быть хотя бы в чем-то похожей на эту четырнадцатилетнюю "выскочку". Хотя претензий по учебе к ней не было, все предметы ей давались удивительно легко.
   - Садитесь. Сегодня у нас будет урок русского языка: падежи и падежные окончания имен существительных. Итак, Генрих, еще раз скажи, сколько падежей в русском языке и какие они?
   Генрих легко перечислил все шесть падежей и вопросы, на которые отвечают падежи.
   - А сейчас ты, Одинцова, расскажи, что такое падежные окончания, и перечисли их.
   Катя тоже справилась с заданием, но, перечисляя окончания, несколько запуталась. Сидевший через проход Вовка Майоров шепотом подсказал ей.
   Зина все это знала отлично и урок не слушала. Она все еще была под впечатлением от вчерашнего вечера. Вырвав чистый листочек из тетрадки-словаря, она написала записку Генриху. Свернув ее в четыре раза, она толкнула сидевшего впереди немца и, казалось, незаметно передала ему. Но от глаз Веры Федоровны это не укрылось.
   - Генрих, что это за послание у тебя в кулаке? Дай его сюда.
   - Генрих, не вздумай! - с отчаянием зашипела ему в спину Зина.
   - Генрих, шнель, шнель. Быстро.
   Немецкий мальчик встал и покорно положил записку на стол учительницы.
   - Садись, - учительница развернула листок, пробежала написанное глазами, потом прочла записку вслух.
   "Милый Генрих, спасибо тебе за вчерашний вечер - он останется во мне на всю жизнь. Ты для меня - либлинг, самый любимый. И твой поцелуй останется во мне на всю жизнь. Меня еще никто в жизни не целовал! Спасибо тебе, мой либлинг".
   Учительница читала медленно, четко, выговаривая каждое слово. Она словно пощечинами хлестала покрывающееся красными пятнами лицо девочки. Зина встала и побежала из класса.
   - Малинина, ты куда? Малинина, стоять! - неслось ей вслед от стола учительницы. Но девочка уже была в коридоре, она быстро сбежала по школьной лестнице, схватила в раздевалке свою шубку и выскочила на морозный воздух. Дышать стало легче.
   А в классе драма продолжалась. Майоров, аккуратно сложив учебники в ранец, тоже пошел к выходу.
   - Вовка, он ее трахнул? Он ее трахнул? -вполголоса, но так, что слышал весь класс, спросила сексуально продвинутая Одинцова, хватая одноклассника за полу пиджака.
   - Дура! - зло огрызнулся мальчик и с силой отбросил цепляющую его руку. Он закинул за плечо ранец и гордо, ни на кого не глядя, прошел к выходу.
   - Майоров, ты куда? Майоров, сядь на место! - взывала Вера Федоровна.
   В ответ громко хлопнула дверь класса. В напряженной тишине хлопок прозвучал как выстрел.
   - Отелло, - вслед ему произнесла Одинцова.
   - Продолжим занятия, - несколько отойдя от шока, произнесла учительница.
   Но тут встал Генрих:
   - Что есть "трахнул"? - спросил он, строго глядя в большие, распахнутые глаза учительницы. В классе захохотали. Ресницы- бабочки глаз учительницы растерянно захлопали, и тут раздался спасительный звонок.
   - На сегодня занятия закончены. Можете идти по домам. Генрих, ты останься, сейчас приедет Зинина мама, мы обо всем поговорим.
  
   А Зина, без головного убора, с развевающимися от ветерка волосами, в расстегнутой шубке, бесцельно шла, куда несли ноги. "Зачем же она прочла ее вслух, зачем же вслух-то, всему классу, прочла", - шептала она, глотая слезы.
   Ноги привели ее к дому деда. Он открыл дверь и удивленно уставился в заплаканное лицо внучки. Еще больше удивило его то, что внучка без шапочки и в школьное время, без ранца с учебниками.
   - Что случилось?
   Внучка обняла его за шею и уткнулась лицом в грудь.
   - Как я несчастна, деда, как я несчастна! - слезы снова покатились по ее щекам.
   - Успокойся, успокойся. Пойдем, выпьешь водички, - говорил Яков Петрович, гладя старческой рукой влажные волосы внучки. Зина скинула сапожки, шубку, кинулась на диван и уткнулась лицом в подушку.
   - Зачем же она прочла ее вслух, зачем же она прочла ее всему классу, деда!
   Дед принес теплого чаю с мятой, заставил выпить, поставил стакан на стол и сел возле изголовья девочки.
   - А сейчас рассказывай. Все. И самого начала.
   Внучка доверчиво рассказала деду о вчерашнем вечере с Генрихом, как ей было хорошо с ним, рассказала, как она попросила поцеловать ее и он ее поцеловал в щечку, рассказала о записке и как Генрих предал ее, послушно передав записку учительнице. А та прочла ее всему классу. И сейчас она самый, самый несчастный человек во всем мире, - и снова из глаз внучки покатились слезы.
   - Все пройдет, моя хорошая, все пройдет. - Рука деда успокаивающе гладила внучку по головке. - А учительнице твоей мы намажем стул клеем, - улыбнулся старик.
   - Это как клеем, деда? Расскажи.
   - Я тебе лучше сказку расскажу, Хочешь?
   - Расскажи, деда. - Зина взяла жилистую руку и прижала ее к своей груди, к сердечку.
  
   - В старом мощном лесу, тянущемся от моря до самой степи, жила фея. Целыми днями она бегала по лесу, играла с эльфами и мотыльками, танцевала под музыку кузнечиков и стрекоз, пила росу с соком фиалки, спала на кроватке из ландышей и была счастлива. Однажды, когда она пела в ветвях огромного бука, росшего на опушке, она услышала песни чабана, который пас овец в степи. Они были прекрасны, но у песен был печальный конец.
   - Здравствуй! Почему у твоих песен грустный конец? - крикнула она. Чабан подошел к опушке и, найдя ее в ветвях бука, улыбнулся:
   - Так вот ты какая! Ты красавица, знаешь ли это? Сойди, я тебя поцелую.
   - Я не хочу, чтобы ты меня поцеловал.
   - Каждая девушка хочет, чтобы ее целовали.
   - Я не хочу.
   - Сейчас - может быть. А завтра захочешь. Каждая девушка хочет, чтобы ее целовали.
   - Ну, хорошо, я сойду. - И она спрыгнула к нему на руки.
   Он поцеловал ее в губы, и это было прекрасно. И она в ответ бессчетно целовала его. Дома она с радостью рассказала все матери, царице фей.
   - Ты не пойдешь больше к чабану, девочка. Ты погубишь себя, если пойдешь. Ведь он человек! Я знаю, что из этого будет. Не ходи!
   А фея вспоминала сладкие поцелуи чабана и едва слушала мать.
   - Ты знаешь, я тоже хочу знать, - воскликнула она и ушла.
   Чабан взял ее на руки, играл ее покрывалом из крыльев мотыльков и пел ей свои песни.
   Так вот и жили. Пели и целовались. Целовались и пели.
   День шел за днем, и когда привыкли они друг к другу, им стало скучно. Чабану хотелось свободы, ходить то туда, то сюда, а у феи, не привыкшей к долгой ходьбе, болели ножки.
   - Как прекрасно мне было, пока я не увидел тебя! - сказал однажды чабан. - Жил и жил, и рыскал из конца в конец по степи. Сейчас мне нельзя жить так, потому что люблю тебя. И уйти одному - убить тебя. А ты такая молодая.
   - Я жила в лесу, и разве мне было плохо? Ты выманил меня из него своими песнями. Я пошла за тобой и потеряла мать, и дом, и сестер. Дорого заплатила я за твою любовь и твои жаркие поцелуи. А вот скажи, зачем все это у нас вышло? Спой мне одну из своих прежних песен.
   - Не поется мне.
   Так и зажили они. Больше и больше становились лишними они друг другу. Чабану хотелось идти куда-нибудь далеко, а фея хирела и бледнела с каждым днем и все думала: "Зачем?... Зачем?"
   Раз как-то утром, совсем осеннее то было утро, фея сказала чабану:
   - Умираю я, милый. Неси меня к лесу скорее.
   Он взял и понес. У опушки остановила фея чабана и сказал тихо:
   - Положи меня на землю.
   Он положил, а сам сел рядом.
   - Прощай, - сказала она чабану. - Ну, прощай же еще раз, мой смелый. Теперь ты снова свободен, как орел; но зачем тебе это, спрашивал ли ты сам себя?
   И кода он поцеловал ее, она умерла. Чабан ушел, а фея лежала на опушке, и мокрые листья все падали и падали на нее, и к вечеру только по куче красных и желтых листьев можно было найти место, где лежала лесная фея.
   - Деда, ты это сам придумал? Для меня? - спросила Зина, вытирая слезинки.
   - Нет, внученька. Эту сказку написал великий писатель. Я только пересказал ее.
   - Деда, а почему мы в школе не изучаем великих писателей?
   - Это вопрос не ко мне, девочка. Спи.
   Яков Петрович погладил внучку по голове, она снова, как утопающий за соломинку, ухватилась за его руку и прижала ее к себе.
   -Ты посиди со мной. Ты не уходи, деда. Зачем же она прочитала ее, всему классу, деда?... - прошептала она, уже засыпая.
  
   А Володя Майоров, с достоинством выйдя из школы, бросился бегом к остановке автобуса, который шел к дому Малининых. Зины там он не нашел и пошел пешком в сторону ее дома. Ему хотелось успокоить ее, утешить, сказать ей, что немец - это так, временное наваждение, что она никогда не будет с ним счастлива. А он, Вовка, любит ее. И если надо, он защитит ее от всего мира! Он будет знаменитым хоккеистом, как и его кумир, Борис Майоров. И у него будут миллионные гонорары. И у них будет свой дом, и дети. И они будут счастливы. Он шел и, глотая слезы, придумывал ласковые слова, которые он скажет любимой девочке. Слова, которые он так никогда и не скажет.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"