Ильдимирова Татьяна : другие произведения.

Вне времени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Повесть - сон
  
  Спасибо Р.П. и C.A.
  
  
  "Настоящий герой - это вовсе не Время, это Отсутствие времени".
   Генри Миллер. "Тропик Рака".
  
  
  ***
  
  Две полосы исчезают вдали. Они обегают земной шар, нигде не соединяясь, и после долгих странствий возвращаются в то же место. Если живешь рядом с железной дорогой, сердце бьется в ее ритме с самого рождения. Ночью поезда нанизывают города на нить маршрута. Они проносятся мимо, и шепот их колес волнами расходится в холодном ночном воздухе. Сначала раздается далекий дрожащий гул, он становится все ближе и ближе, поезд налетает, хватает обрывки снов и уносит их в чернильную темноту переездов, полустанков и сонных вокзалов - призраков.
  Представь распахнутое окно, шорох листьев березы, трепетание занавески и замирающие вдали звуки, отдающиеся в крови едва уловимым беспокойством. Сердце привыкает к этому ритму: ту-да, да-ле-ко, ту-да, да-ле-ко. А ты сидишь, грызешь кончик ручки по глупой школьной привычке и пытаешься собрать разбежавшиеся логические связки. Как долго может человек выдерживать натиск несбывшегося?
  В детстве невозможно соединить две точки в одну, и ребенок не верит в существование места, в котором его нет. Поэтому железная дорога кажется чем-то чудесным, сказочным, вне привычных будней. Но если вдуматься, то и мы, взрослые, не очень верим в мир без нас.
  Ребенок прижимается лицом к перилам и долго-долго ждет, когда из-под моста появится плоский, двумерный поезд. Зимой рельсы становятся синими, летом они серого металлического цвета. Очертания расплываются в неверном свете вечерних фонарей. Рядом взрослый в темно-сером демисезонном пальто, героически терпеливый после рабочего дня. Тогда, вероятнее всего, и родилась особая чувствительность к этому ритму, из тех долгих стояний на мосту, соединявшем два совершенно разных мира, один из которых назывался "дом".
  Сколько раз приходилось возноситься над пятиэтажными зданиями, спрятанными за высокими березами, над тополями, весной засыпающими город белым пухом, над поворотным кругом трамвая, автобусным парком, станцией и автовокзалом, попадая в огромный облачный темно-красный или желто-коричневый закат. Из-под моста выбегал поезд, дома ждало привычное ворчание, ужин, вечерняя книжка и разноцветные сны. Троллейбус подпрыгивал на ухабах, дребезжал стеклами, одна-две парочки целовались, бабки обсуждали цены на продукты, дети жевали мороженое, наконец, все это скатывалось с моста и оказывалось "дома".
  Каждую ночь Аня ждала момент, когда стрелки замирали и из-за тонкой панельной стенки доносился бой настоящих часов, доставшихся соседу от деревенской бабки. Одиннадцать, двенадцать - и тогда вдалеке возникало грохотание скоростного поезда, какой-то особо посторонний, душераздирающий звук. Ночью поезда никогда не останавливались, и их окна казались картинками небрежно скроенного кинофильма или сна, в котором перепутались все кадры. Сначала герой умирает, потом рождается, совершает немыслимые подвиги и вдохновенно жарит на кухне картофель. Темно, потому что фонари давно разбиты, только подмигивает зеленым глазом семафор, и едва светится окошко станционного смотрителя, и в этом полумраке мелькает чужая настоящая жизнь.
  Аня всегда любила сочетание боя часов и стука колес и какое-то странное дрожание судьбы, как будто с самого раннего детства знала - "уеду". Отчего одни всю жизнь смотрят на те же предметы, а другие садятся на поезд? Из-за томительного беспокойства, когда вдруг начинает казаться, что жизнь проходит мимо, что жизнь проходит зря, что вообще не живешь, а спишь с открытыми глазами. Пора уезжать наступает, когда вырастаешь из города, как из старых башмаков, он начинает сжимать душу и сердце. Это не значит, что меньше любишь, просто жить в нем становится невозможно. Ты бродишь из угла в угол, нигде не находя себе места, ощущая лишь неуютный холод. Льет дождь, падает снег, все время хочется завернуться в теплый плед, забиться в кресло, закрыть глаза и ничего не видеть и не чувствовать. Отчего именно стук колес со временем становится самым главным? Почему не плеск речной воды, не шепот майских листьев, не падающие из крана капли или свист закипающего чайника?
   Аню не изгнали из рая, но сад стал для нее слишком тесным. С тех пор в водовороте большого города ей постоянно слышалась нежная флейта, а в сердце жила тоска по этим улицам и площадям, по городскому парку с деревьями, видевшими Александра Сергеевича, по путепроводу, так наглядно когда-то объяснившему понятия "здесь" и "там", по заросшим березами дворам, по старым трамваям и дребезжащим троллейбусам, по всему тому, что входит в понятие "дом", что бывает так трудно обозначить словами, но от чего всегда хочется заплакать.
  
  Часть 1
  
  "Всякое другое место - это зеркало в негативе. Путешественник видит в нем то малое, что ему принадлежит, и обнаруживает то, что он не получил и никогда не получит".
   Итало Кальвино,
   "Незримые города"
  
  Около восьми. Робко проклевывается июнь, вплывает в город утро. Бледные солнечные лучи скользят по окнам. Как бы невзначай, они заглядывают в окна, проверяя, кому пора вставать, а кто может спать подольше. Ранние лучи утра всегда очень чистые, они еще не взбаламучены асфальтовой пылью и кажутся особенно легкими и прозрачными. Один за другим по тротуарам тянутся люди, с нимбами сна над головами они выглядят почти святыми. Ни одного неприятного лица. Ветерок обдает утренней порцией свежести. Исчезает за крышами розовый краешек неба, солнцем напитывается пелена перистых облаков. Углы зданий прокалывают утренний туман и тянутся ввысь, распрямляются, встречаются глазницами с ровной окружностью колеса обозрения. По улицам шелестят вчерашние газеты и расхаживают стаи сизых голубей. Прогромыхал старенький трамвайчик с выпученными голубыми фарами и надписью на боку: "Я люблю тебя, мой город!", похожий на игрушечный паровозик детской железной дороги. Трамвайчик визжит на поворотах сабельным скрежетом, толкает лбом упавшие на рельсы ветви лип. Изредка с тарахтением проносятся мимо автомобили старых марок.
  Аня приехала в Славянск рано. Еще видны были чахлые утренние звезды, хотя солнце уже показалось на горизонте желанной полосой. С каждой секундой деревья распушались и становились все зеленее, а небо - чуточку прозрачнее и выше, словно какой-то стремительный циклон пронесся над городом. Встряхивали ветвями яблони, в воздухе плыл их тонкий чудный аромат. Асфальтовый тротуар кое-где был пробит листьями вездесущего лопуха. Птицы перекрикивались, трещали и стрекотали. Эхо их щебета, чьих-то голосов, велосипедных звонков, автомобильных сигналов звучало, как в пустоте гигантской виолончели. Акварельные лучи закрашивали город, пронизывая густо-сиреневый воздух застоявшихся сумерек то отчаянным оранжевым лучом, то нежно-розовым, то плескал невидимый кто-то бесцветной краской на целый квартал и все вокруг сливалось в преддверие нового дня. Это было похоже на предрассветный сон.
  День обещал быть жарким и насыщенным событиями. Белесыми облаками обметывались тополя, заметая землю легким, бродячим пухом. Небо излучало какое-то особенное, свойственное только этому городу золотисто-медовое сияние. Это сияние шло поверху, касаясь крыш и кое-где окон под крышами, внизу же, на улице, было еще прохладно и немного сумрачно.
  Славянск был все тот же - город кленов, яблонь, аллей, голубей, старых троллейбусов, домов с облупившейся штукатуркой и ветхими опереточными балконами. Он похож на городок в табакерке. Это старый город, три века подряд смотревший в воды реки, когда-то прозрачной, а теперь мутно-желтой. Ане часто снилось, что она летела над ней и видела водоросли на дне, стаи рыб, склоненные ивы по берегам, омуты и песчаные пляжи, и ни одной живой души, если не считать ее смутное, неуверенное, как всегда бывает во сне, сознание. Когда-то дороги шли сюда и отсюда, а потом, потом пошли мимо. Повозки, кибитки, дилижансы останавливались, путники пили чай, ночевали в неприятном соседстве с клопами и тараканами и мчались дальше по своей или казенной надобности. А город покосившихся заборов и домиков с мезонинами оставался стоять у дороги. Все, все деятели культуры, да и сама культура проехали мимо. У забора растет дерево, каждую весну оно покрывается листьями и каждую осень роняет их на тропинку, которую протоптали еще прадеды, и мы послушно ходим теми же путями, говорим те же слова и совершаем те же поступки. Наверное, где-то далеко (там, куда уводят путника рельсы железной дороги) есть другие города, другие люди живут иной жизнью, видят другой свет, переживают свое, особенное, на Анино не похожее счастье, а яблони цветут не так и пахнут иначе. А возможно, этих городов, людей и яблонь просто нет....
  Аня знала здесь все закоулки, все проходные дворы и уютные уголки, где когда-то пряталась с одноклассниками, лазила с ними через забор на территорию какого-то склада, училась целоваться, бродила вдоль реки и пробовала на вкус ее сладковатую воду. По вторникам и четвергам по реке ходил маленький катер. На пристани собирались родители, навещающие детей в лагерях, дачники, грибники, подростки с гитарами и рыбаки в бесформенных куртках и бесконечных сапогах. Лучше всего было сидеть на корме и притворяться, что помнишь шлепающие по воде колеса, дам в вуалетках и джентльменов в котелках, в каком-нибудь девятьсот третьем году отправляющихся на пикник в прекрасный летний день. А на обрыве всегда сумеречно, пахнет влажным травяным настоем и сырой землей. Где-то там есть неухоженный, с пустыми павильонами и киосками парк. Сирень в нем разрослась, словно джунгли. Над ней - высоченные березы, клены, липы и тополя, солнце сквозь них - как тысячи золотых шпаг. Все колыхалось, играло зелеными бликами там, где солнце пробивало листву.
  В полную силу яблоневые цветы распускались вечером. Но утренний их запах был нежнее, свежее и тоньше, без утомленности жарой и той напитанности солнцем, благодаря которой в августе зародятся мелкие упругие яблочки. Цвели яблони, цвели дворы и подворотни, единственный проспект и многочисленные переулки, заневестился летний маленький городок. А ведь были в нем еще и тополя - а значит, скоро полетит над мостовой пух снежно-нежный, и лето кончится только тогда, когда растает его последняя снежинка.
  Только здесь яблони пахнут по-настоящему, весело и пряно. Пока Аня бежала по широкому, единственному в городе проспекту, этот запах щекотал ноздри легко, будто шлейф чужих духов. Потом, когда она свернула в узкий переулок, шаг пришлось замедлить, потому что впереди шел слепой мужчина. Аня закрыла глаза, вглядываясь в разноцветные радужные пятна, похожие на бензиновые разводы на лужах. В целом мире не осталось ничего, кроме легкого постукивания палочки об асфальт, жужжания пчел и одуряющего запаха яблонь. Наверное, примерно так же запах чувствуют пчелы. Впереди звучала палочка невидимого и слепого проводника. Аня шла очень медленно, но ей казалось, что за спиной выросли крылья. В такие минуты кажется возможным что угодно, даже поговорить с Богом.
  Аня думала о том, что весь прошлый год она ухитрялась смотреть на мир одним глазом.
  Когда Аня открыла глаза, выяснилось, что она оказалась на своей любимой площади фонтанов. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на фонтанную воду.
  Чашу центрального фонтана держали четыре мускулистых мальчика - атлета. Ветер бегал по коже рук своими бесчисленными прохладными, но ласковыми пальцами, отдувал волосы со лба. Аня переплетала свои пальцы с пальцами ветра, подставляла их под фонтанные брызги. Вода рассеивалась, словно сквозь солнечное сито. Рядом примостился милый растрепанный мальчик, русоволосый, в рубашке, промокшей на спине насквозь. "Еще простудится, - подумала Аня. - Хотя нет, не должен. Лето же...". Ей хотелось снять туфли и забраться в фонтан.
  Свежие белые и лиловые гроздья сирени пронзительно дышали, топорщась во все стороны, заливая улицы и дворы расточительным, пьяным ароматом молодого лета. Щебет птиц сливался в красочное многоголосье. Все люди спали и снились друг другу. "Какой приятный сон", - подумала Аня, умываясь водой из фонтана. Солнце засияло так ярко, что стоило взглянуть на него - и все вокруг превращалось в искрящиеся зеленые и оранжевые пятна. Дохнуло счастьем в самом настоящем, неразбавленном виде, заворожило ни с чем не сравнимое чувство единственного в мире дома. "Дождя хочется", - почему-то подумала Аня. Она очень любила грозы. Дождливый Славянск становился по-настоящему осенним, сизого голубиного цвета.
  Солнечный ветер бил в лицо. Задыхаешься и радуешься, а ветер несет твое счастье дальше. Чтобы кому-то другому тоже стало хорошо и спокойно. Ветер - разносчик счастья.
  Это был любимый Анин ветер, тот самый теплый и немного ленивый, которому она во множестве доверяла когда-то бумажные самолетики. И в эту же секунду из-за поворота медленно, степенно и вальяжно выплыл, медленно покачиваясь, воздушный шарик. Наполненный детской радостью, проплыл он над головой так низко, что если бы Аня подпрыгнула, она ухватила бы его за нитяной хвост.
  В солнечных бликах мелькнуло наконец знакомое лицо.
  Марина положила руки Ане на плечи и сказала:
  - Вечером поедем на дачу, - а потом, помолчав, добавила: - Хорошо, что ты здесь.
  
  Вечером пошел дождь. Сначала раскаленное небо заволокло белесой пеленой. Кое-где она расплывалась, зато в других местах темнела резко и почти мгновенно, разводами своими напоминая чернильную кляксу осьминога, растворившуюся в воде. Подул терпкий ветер, тучи наползали друг на друга туманными грядами. А потом как-то вдруг клякса эта накрыла собой всю юго-восточную часть и соединилась широкой полосой с линией горизонта. Было совсем тихо, набрякшая туча, похожая на огромную спелую виноградину, лежала на крышах, готовясь заурчать и хлынуть влагой. Сгущался озон, деревья начинали так шелестеть листьями, точно силились заговорить человеческими голосами. Славянск уходил все глубже в свою бездонную табакерку.
  Над крышами отчетливо возникла зеленоватая вертикальная молния. Немного погодя послышался гром. Он то нарастал, то замирал. Как-то разом шумно вздохнули деревья.
  - Гроза идет, - вздохнула бабушка на переднем сиденье автобуса.
  Другая женщина заелозила, зашебаршила чем-то в своих сумках:
  - Успеем ли до дождя?
  А небо тем временем набухало, становясь все слезливее, и неожиданно ухнуло обреченно, словно горохом шарахнув по стеклам. Сразу стало прохладнее, деревья слились одним размытым, не предназначенным для созерцания пятном, а от асфальта отпрыгнули белые султанчики воды.
  Тучи нависали могучей массой, в домах стало темно. Одно за другим вспыхивали оранжевые окошечки. Прогромыхал на ветру подвешенный над дорогой знак, проплывали жемчужные бусы фонарей. Мелькающие в граненом свете сумерек дома стали серьезными. С жестяным звуком дул ветер, катаясь по крышам. Мимо мчались машины в слезящихся пятнах огней. Автобусные лампочки горели дрожащим светом. Во время дождя лампочки всегда светят слабее. А по мокрым стеклам пролетали разноцветные пятна от зеленых и красных букв горящих вывесок магазинов.
  Отражения света уходили в мокрый асфальт, как в реку, - глубоко, золотыми размытыми столбами, и растекались по черному асфальту, как яичные желтки по сковороде. Казалось, можно увидеть, как за тучами движутся звезды. В сумеречном, но уютном Славянске пахло яблонями и домом.
  И это было замечательно.
  "С возвращением", - мысленно поздравила себя Аня. Марина улыбнулась застенчиво и сказала:
  - Без тебя тут все совсем не так.
  В ее темных влажных глазах плавали отражения уличных фонарей.
  Дождь закончился. В грязных отрепьях туч неторопливо плыли опрокинутые лужи немощно голубого неба, перемещались, меняли очертания, толпились, расползались. Асфальт блестел под ногами крупными золотистыми чешуйками. Густая, пышная зелень жадно пила дождевую воду, пронзительно яркая в сером полумраке. С листвы то и дело срывались крупные тяжелые капли. Желтый свет фар и красные тормозные огни растекались, дрожали на влажной мостовой.
  В электричке Марину сразу стало клонить в сон.
  - Меня укачивает в поезде, - застенчиво призналась она. Аня пересела на соседнюю скамейку, и Марина смогла лечь, подложив под голову сумку.
  - Разбудишь? - спросила очень доверчиво.
  - Разбужу, - улыбнулась Аня. Ей совсем не хотелось спать. На душе было легко и радостно, словно в начале длинного пути.
  
  Дача находилась на самом дальнем участке, сплошь заросшем елями и оттого темном. Место было запущенное и какое-то прекрасно печальное. Дом почернел от старости и подался вперед, будто его подтолкнули с той стороны. Одной стеной дом плотно прижимался к двум елям, их колючие лапы наполовину прикрывали крышу. На крыше вырос зеленый мох. Когда-то к крыльцу вела тропинка, но теперь она пряталась в траве, одна ступенька провалилась. Покосившийся забор перед домом не падал только потому, что держался на кустах дикой черной смородины и малины.
  На крыше сидела большая птица и с любопытством смотрела вниз, поворачивая голову то одним боком, то другим.
   Внутри пахло листьями, цветами, травой и одновременно многолетней пылью, глубоко въевшейся в щели между прогнившими досками. Половицы поскрипывали и приятно пружинили под ногами. А вот снаружи воздух был по-особому легким, и в то же время его можно было потрогать: на ощупь он оказался совсем как шелк, и не шелк даже, а гораздо легче, как если бы существовала ткань, сотканная из паутинки. Серые стволы елей выглядели задумчивыми и сосредоточенными, кое-где висели гамаки, вдали виднелись замкнутые дачи, стекла которых имели нежилой оттенок. При взгляде на дом Ане всегда казалось, что он растет из земли и скоро наверняка станет выше еще на целый этаж.
  Деревья окружали дачу таким плотным кольцом, будто хотели скрыть ее от чужих глаз. Слышно было, как у станции затормозила электричка. Мелодичный басовитый звук прошелестел над лесом, будто кто-то слегка дотронулся до клавиш гигантского органа.
  - Здесь жила баба, - сказала Марина.
  - А почему не в городе?
  - Она там задыхалась. И умерла там. Приехала на папин день рождения, уснула и не смогла проснуться. У нее же астма была, помнишь? Помнишь бабу Нюру?
  Бабу Нюру, высокую, худощавую, с чуть сгорбленной спиной и одним плечом ниже другого, Аня помнила. Она разводила цветы, которыми когда-то были заставлены все подоконники в доме. Кактусы, бегонии и традесканции по ночам, когда забывали задергивать шторы, приобретали очертания тропического леса.
  Марина включила свет. Под потолком пробудилась и бестолково зашевелилась крылатая нечисть. По дому разносилось слабое пиликанье сверчков. Утро со своим светом было очень далеко. Теплый воздух поднимался туманом, и сладкое дыхание остывающей земли кружило голову. На чердаке кто-то недовольно пискнул и захлопал крыльями. Из угла мрачно смотрел высокий резной буфет со стеклянными дверцами.
  - Мне знаешь, как снился этот дом? - заговорила Аня. - Из окна видны ели, в глубине комнаты сидят два человека и молчат каждый о своем. Вечер, тишина.... Вот.
  Помолчали. Ели стояли красивые, строгие, торжественные.
  - Знаешь, как тут хорошо! - сказала Марина. Ее глаза округлились, и она стала похожа на свою детскую фотографию. - Лежишь, бывало, ночью в постели, заснуть не можешь, ворочаешься, в каждой книге видишь фигу, и слушаешь, как кто-то бродит по дому. Совсем не страшно, даже приятно, что ты не одна. Саша, это ты? - неожиданно позвала она. Лампа часто замигала и собралась погаснуть. Аня обернулась и увидела насквозь промокшего мальчика. Волосы его слиплись в длинные пряди, а капли скатывались за воротник разбухшей от дождя куртки. "Хороший дождь", - переминаясь с ноги на ногу, сказал Саша, посмотрел на Аню и несмело улыбнулся.
  
  ***
  В первую ночь на даче Аня приснилась себе десятилетней. Если во сне существует время, то было около пяти часов - тот самый час, уже не дневной, но уже не вечерний, когда начинаешь думать: "Вот и закончился день". Пахло влажной землей и последождевой свежестью. Яблоня накренилась низко, Аня лежала на ее теплой шероховатой ветке и наблюдала за Мариной на качелях. Сердце билось глухо и размеренно: вверх - вниз, вдох - выдох, вверх - вниз. А ввысь уходило небо такое синее, что сразу вспоминался Крым.
  Сквозь сон Аня почувствовала, что кто-то вошел в комнату - невидимое и неведомое существо. Оно стояло и шевелило тени на стене, отражалось бледным светом в зеркале, гибкое и высокое, с распущенными волосами. Оно подошло к Ане и погладило ее по голове каким-то забытым домашним жестом. В комнате за стеной, где спал Саша Стриженков, каждые пятнадцать минут шипели и дзинькали старые-старые часы. Такие старые, что кукушка давно потеряла голос и ушла на пенсию. Дом был полон таких странных звуков, что его можно было слушать часами.
  Потом Ане почудилось, что ожила картина на стене. Она так долго смотрела на нее, что безвкусно, аляповато нарисованные березки при каждом порыве ветра взмахивали листьями и кланялись в глубоком реверансе. Казалось, будто где-то совсем рядом, возможно, в соседней комнате, печальный музыкант перебирает струны. Окно было открыто, и комната словно приходила в движение с каждым порывом ветра: слышался шепот леса, а если принюхаться, то уловишь тяжелый дух остывающей дороги. Через несколько часов обещал вспыхнуть рдяной полосой новый, по-лесному просторный день.
  Налитой шар луны висел за окном. Он казался совсем близким. Можно ткнуть его пальцем и тогда он лопнет, разом прольет все запасы жидкого тяжелого света в сад, чтобы все травинки и листья впитали в себя это белое свечение, холодно загорелись изнутри. А небо превратится в темную звездную дыру....
  Аня сбежала с крыльца и с наслаждением шагнула в звонкую от стрекота кузнечиков и жужжания комаров ночь. Лунный свет облил крыльцо и мохнатые ели. Листья яблонь поблескивали, словно на каждом сидело по светлячку. Ветра не было, но ели шумели, словно он запутался в их колючих лапах.
  - А ты что здесь делаешь? - удивилась она, увидев Марину.
  - Дышу, - ответила Марина. Ее лицо было задумчивое, одухотворенное, замкнутое. Аня взяла ее за локоть и увлекла к качелям. Марина и в детстве была такой же - преданной и очень чуткой. Бывало, она подходила к Ане или к кому-нибудь из старших, брала за локоть, прижималась щекой к рукаву и стояла так по несколько минут. Казалось, что Марина постоянно сдерживается, носит что-то внутри и не дает себе разродиться, вернуть миру однажды полученное. Часто она говорила с людьми только из вежливости, смотрела вокруг, не понимая, где находится. Марина сидела на качелях, словно закаменев, с закрытыми глазами.
  - Дура я, - искренне сказала Аня.
  - А?
  - Уехала отсюда, все бросила. Тебя вот тоже.
  - Ты же не могла иначе.
  "Могла", - подумала Аня и вспомнила о том, что качели эти волшебные. Когда Марина ушла спать, Аня раскачалась посильнее, задела ногой ветку и загадала желание: пусть это лето кончится нескоро.
  Остаток ночи она спала спокойно и глубоко, хотя под утро разразилась гроза, били молнии, старый дом сотрясался от грохота. А под утро в сны Ани проникло счастье. Тихое, уютное, серебристо-белое, а на ощупь - словно погружаешь руку в пушистый мех. Такое случается в детстве, когда просыпаешься и видишь солнце за окном, цветы в вазе или знакомый до последней завитушки коврик перед кроватью и уже наперед ликуешь, зная, что весь долгий и хороший день принадлежит только тебе.
  
  Лето настаивалось, будто заваренный в чайнике бурый зверобой. Медленно ползли душные, полусонные дни, изредка прерываемые спасительным ливнем. Везде было солнце, а если запрокинуть голову, увидишь выступ черепичной крыши на фоне льющего лазурь неба. Солнце пятнало тенями живую зелень елей, воздух казался желтым, склеенным жарой. Небо было объемным, а мир четырехмерен: горизонт с каждым днем отодвигался, отходил до тех пор, пока нельзя будет увидеть весь этот воздушный мир. Облака очень медленно, не сходя с места, меняли очертания, и так хорошо упасть на спину, раскинув руки, и смотреть в бездонную синь. Небо лилось влажной голубизной. От плавного движения облаков все начинало легонько покачиваться, плясать, кружиться.
  Первыми просыпались птицы, до Ани доносились их нерешительные голоса. И вскоре щебет охватывал деревья, как озноб. Всходило солнце, и рассвет зажигал на строгих деревьях капли ночной росы. Сквозь облачный налет толщиной с паутинку особым пронзительным светом сияла синева.
  Дом был опоясан верандой и немного походил на старый теплоход, приплывший из далеких стран и уснувший у знакомого причала. Старый сарай в глубине двора выступал, как большая темная скала. К коньку крыши был прибит флюгер, отдаленно напоминающий средневекового рыцаря в доспехах и с выставленным вперед копьем. Железка негромко поскрипывала, а ржавое копье-стрела показывала направление ветра. А на чердаке накопилось столько хлама и пыли, что, поднявшись на него, сразу попадаешь в такой мир, о котором и знать не знала раньше, но который годами существует в тишине и покое.
  У каждого в детстве должен быть неповторимый, удивительный мир, залитый солнцем и умиротворенный вечерней зарей, наполненный лунным сиянием и блеском звезд, теплой водой и горячим песком, дождями, лужами, утренней росой и сырыми туманами. Когда-то Марине не верилось, что где-то есть другая жизнь, а географическая карта была выдумкой, да и Москва, про которую постоянно бубнили в телевизоре - кто ее знает, есть ли на самом деле эта Москва и зачем уехала туда дочь соседки тети Оли.
  Да, это был дом Марины, не Ани. Здесь она была одна и была собой, здесь она могла делать все, что хочет, - качаться в гамаке и искать в лесу грибы, рвать фиалки в сырости позади дома, играть со своим соседом - белоголовым Сашей Стриженковым по кличке Шиз, которого никогда не брали в игру мальчишки. А если и брали, то все время заставляли водить. Марину тоже не любили - за то, что она такая тихая, и сидит все время в стороне с таким видом, будто все про всех знает. Наверное, поэтому она всегда чувствовала Сашу, чуяла его обиды и переживания, как чуяла чужую ненависть к нему - такому беззащитному, похожему на девочку с его длинными ресницами и глубокими глазами. От чужой ненависти не придумали громоотвода. Когда обида становилась невыносимой, Саша сидел, нахохлившись, в глубине сада и смотрел куда-то вбок взглядом голодной пичуги.
   Но в душе Марина не любила старый дом. Да, детство золотое, да, сад Эдема, но бабу Нюру похоронили на кладбище Славянска, и ее душа тосковала по своей малой родине. Когда Марина выходила в сад, ей чудилось, что она след в след ступает за бабушкой, слышит ее шаги, чувствует, как колышется воздух и пахнет духами "Белая сирень".
  Аня полюбила дом. У него была мягкая душа, хотелось находиться в нем как можно дольше. Особенно нравилось Ане смотреть на зелень сада сквозь стеклянную дверь веранды. Было похоже, что вместо стекла вставили прозрачный экран и на нем, как во сне, медленно идет бесконечный фильм о рае, о свете, похожий на прозу Александро Барикко. Если оставить окно открытым, то комната придет в движение и ее шорохи сольются с шепотом леса, с запахом зелени, цветов и деревьев. Днем дом засыпал и спал до полуночи, когда сквозь ночную немоту начинали пробиваться робкие звуки - чьи-то шаги и шелест крыльев ночных бабочек. И кто-то не очень трезвый торопливо шептал: "Ленка, девочка моя, я же люблю тебя, слышь?". Ночью морозисто дымился Млечный путь. Думалось, что вот оттуда, из того края Вселенной, кто-то смотрит вниз, на Землю, и хочется ему на время проникнуть в другую жизнь, чтобы понять, что чувствуют люди, что скрепляет их судьбы, что заставляет одного человека цепляться за другого. Эти мысли наполняли грудь таким счастьем, что было странно куда-то стремиться, о чем-то мечтать.
  
   Марина и Аня загорали на озере. Тлеющими угольками посверкивали в траве цветочки клевера. По ним ползали пчелы. Сосны и ели подпирали ослепительно синее небо, в ветках тренькали синицы, а в траве трещали кузнечики, гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок.
   Услышав скрипучее "га-га-рх!" Марина приподнялась и взглянула на озеро: сразу за камышами и осокой плавала большая темно-серая птица. Длинная шея ее изгибалась, когда она дотрагивалась до воды.
  - Смотри, какая красавица! - сказала Аня.
  - Гагара, - взглянув на птицу, определила Марина. - Она и раньше тут жила. И тоже была одна.
   - А где же ее гагар? - улыбнулась Аня.
   - Он изменил ей, и гагара его прогнала, - сказала Марина. - Она гордая и принципиальная.
   - И теперь страдает в одиночестве, - продолжила Аня. По лицу Марины скользнула тень.
   Они немного полежали молча, провожая прищуренными глазами проплывающие облака. Аня, поднявшись на локтях, взглянула на озеро: гагара исчезла. Наверное, надолго нырнула.
   - Тут рядом старая графская усадьба, - сказала Марина. - Хочешь, посмотрим?
  
   Белокаменный графский дом гордо возвышался на пригорке, откуда открывался вид на старый парк и озеро. Дом был двухэтажный, с пристройками, на фасаде - мозаичная картина, изображающая горделивую царевну - лебедь выплывающую из камышей. Перед домом раскинулся зеленый юг с редкими старыми березами.
   Девушки поднялись по выщербленным ступенькам в дом. Из трещин выглядывали зеленые хохолки травы. Штукатурка со стен осыпалась, обнажая кое-где желтую щепу, под ногами похрустывали сухие комки глины. В комнатах лепные потолки, высокие изразцовые печи. На втором этаже поселились голуби. Они косили на незваных гостей круглыми горошинами глаз и недовольно бубнили.
   В одной из комнат Марина остановилась и, опершись спиной о косяк двери, отсутствующим взглядом уставилась в окно. На лице играла мягкая, грустная улыбка.
  - Такую разрушили красоту! - сказала она. - Как посмотришь, так плакать хочется.... А там, за озером, церковь старинная. Тоже красиво. Ты сходи, посмотри. Где ты еще такое увидишь!
  Закат в тот день получился прозрачным и грустным.
  
   Яркая, из красного кирпича, на терем похожая церковь утопала в утренней дымке. Ане казалось, что она уже была здесь когда-то очень давно. Если лежать на траве и долго смотреть вверх, становится страшно вставать - кажется, что упадешь прямо в небо и будешь бесконечно лететь в его пропасть. Облака висели низко-низко. Небо само по себе не имеет никакого отношения к людям, и так хорошо, что есть нечто, на чем ни оставит следа ничья мнительность и печаль, далекое от любого гнева место, где могут отдохнуть глаза. Два больших неподвижных облака медленно всасывали в себя те, что поменьше. Вершина одного из них выбрасывала в небо белую пышную лаву. Такой красоты не увидишь даже в картинной галерее.
   Стрекотали кузнечики. Хорошо было слышно, как прямо над головой били крепкими крыльями огромные большеголовые стрекозы. Одуванчики были похожи на солнце, а незабудки впитали в себя небо, исступленно пах жасмин, первые лепестки ронял шиповник, а ветер волнами гнал стебли клубящихся густых трав. А выше всех зарослей стояли в жарком воздухе розово-лиловые свечи иван-чая. Этим летом он цвел особенно густо. Мир медленно покачивался, будто Аня находилась на дне огромной чаши. В голове звучал "Вальс цветов".
  Церквушка со всех сторон заросла кустами дикого шиповника и остроконечной пестрой мальвой. Аня подошла к ней с тем же чувством, с которым дети впервые входят в море. Пенистая, хмельная волна обрушилась на нее, подхватила, подняла и снова опустила, как поплавок. Покой и прелесть всего живого были не только вовне, но и внутри, в сердце. В кустах щебетали невидимые птицы, и казалось, будто это сами кусты щебечут, радуясь солнцу. Над головой летали бабочки - капустницы. Аня знала, что где-то под землей в старинном сундуке зарыт настоящий клад.
  - Как хорошо...., - вздохнула Аня. Громадное светлое небо качнулось над головой.
  - До войны здесь жили монахи, - сказал за спиной Сашка. Аня оглянулась, посмотрела на него с интересом. Сашка продолжал:
  - А потом они ушли. И никто не знает, что с ними стало дальше. Что ты здесь делаешь?
  - Я люблю бывать в лесу, - сказала Аня, прислонясь щекой к едва-едва теплой штукатурке и почти перестав дышать. Она любила Сашу, как траву, как солнце, как небо. Все окружающее было очень зыбко. Казалось, например, что сейчас распахнется дверь церкви и на пороге появится настоящий, живой монах в длинной рясе. Монах, конечно, не появился, зато Аня заметила с обеих сторон от входа в церковь небольшие барельефы с головками птиц - неразлучниц Сирина и Феникса. Их головки были обрамлены лепестками корон.
  В таком месте, если чуть-чуть постараться, можно увидеть чудо. А потом ходить и рассказывать всем об увиденном. Кто-то посмеется, кто-то поплачет, а кто-то поверит, что на свете действительно бывают чудеса.
  - Ты верующая? - спросил Саша.
  - Я крещеная, - уклончиво ответила Аня.
  - Здесь легко заблудиться, - сказал Саша. И они, конечно, заблудились. Лес был тихий и торжественный. Огромные стволы, сужаясь, уходили ввысь, поскрипывали зеленые иголки. Когда проглядывалось небо, оно казалось глубоким и темно-синим. Наверное, такое небо видно из колодца. Хотелось упасть на землю, глаз не сводя с этого неба. Из-за кустов взметнулась большая серая птица и, часто махая крыльями, поднялась над деревьями.
  - Глухарь, - шепнул Саша.
  Деревья стояли друг к другу почти вплотную. В одном месте когда-то пронесся сокрушительный вихрь и прорубил небольшую просеку. Вырванные с корнем деревья не упали - братья и сестры поддерживали их, уже погибших, с опавшей листвой, не давали им лечь на землю. К черным трухлявым пням прилепились коричневые с белым древесные грибы. Далеко впереди виднелась кривобокая ель с большим черным дуплом.
  Еловая лапа, отпущенная Сашкой, хлестнула Аню по щеке. После этого Аня шла впереди, а Сашка сзади, крепко держа ее за локти. Через некоторые ямки или корни он ее почти переносил по воздуху. Когда они шли по ровному месту, он прятал нос в ее волосы.
  Иголки на елях были не зеленые, а сизоватые с сединой. Иногда с корявых нижних лап спускались синевато поблескивающие длинные нити паутины. Мимо просеменил маленький еж.
  - Кукушка! - крикнула Аня. - Сколько нам отмерено счастья?
  До тех пор невидимая, кукушка взлетела, тронув крыльями верхушку елочки - подростка, и начала щедро куковать.
  Тропинка незаметно исчезла из-под ног, а повсюду, куда не посмотришь, возвышались насупленные многолетние ели. Из-за стволов появился странный человек, бородатый, огромный и неповоротливый, в рясе и странной шапке, будто смятой посередине. Он долго шел впереди, и ни Ане, ни Саше не пришло в голову, что можно повернуть в другую сторону. Время стояло на месте. Наконец проводник свернул за ели, махнув на прощанье рукой. "Куда ты ведешь нас, не видно ни зги!" - закричал Саша. Человек оглянулся на прощание, укоризненно взглянул на Аню, скользнул пытливым взглядом по Саше. "Что-то происходит", - поняла Аня. Она запрокинула голову и увидела, что облака исчезли, а небо уплывает чистое-чистое. "Наверное, это один из тех монахов", - прошептал Саша. "Наверное", - согласилась Аня и услышала в ответ неожиданно громкое "Что, испугалась?".
  - Саша, мне стыдно стало, но я не очень верю в бога, - призналась Аня.
  - А во что веришь?
  - В жизнь, наверное.
  - Вот мне иногда кажется, что мы ничего не знаем о жизни, - задумчиво сказал Саша. - Мы просто-напросто живем своими идеалами, какими-то придуманными ценностями, красивостями, придумываем себе любовь, занимаемся душевным онанизмом. Мы так мало просим у Бога и так мало отдаем другим....
  Дыхания не хватало, было больно в груди. В глазах у Сашки светилось непреходящее удивление, словно он попал в этот мир с другой планеты, где все, как у нас, но одновременно немного иначе. Было в нем что-то бесконечно наивное, незащищенное, открытое всем ветрам. Такие мальчики совершенно особенно пахнут, когда два тела проваливаются в небытие. Словно на ладони, еще не до конца оформившийся характер, незнание своих возможностей, колебания между хочу и могу, тщательно скрываемая внутренняя неуверенность в себе. Обветренные кисти рук, тонкие запястья, слегка задранный кверху подбородок, уязвимость в позе, в повороте головы, в мечтательно прищуренных ресницах. Бывают болезненно ранимые люди. Сразу захотелось его приласкать. Хотя бы погладить по руке и сказать: ты нужен. И это будет правдой.
  От озера до дома было рукой подать. Но налетела гроза. Все произошло так быстро и неожиданно, что Аня и Саша не успели по-настоящему испугаться. Только что ярко светило солнце, ровно шумели на берегу ели, низко кружась над песчаной косой, тоненько покрикивали озерные чайки - и вдруг стало тихо. На какое-то мгновение. Затем сильный порыв ветра пронесся над озером, вздыбил потемневшую воду и заставил прибрежные деревья протяжно застонать. Когда Аня взглянула на небо, то увидела огромное сизое облако, даже не облако, а лохматую тучу, сквозь которую бледным размазанным блином просвечивало солнце. Туча разбухала на глазах, наливалась чернотой, чуть ниже ее стремительно проносились клубящиеся шапки рваных облаков с багровым отблеском. Огромное синее озеро как-то странно качнулось сразу от берега к берегу, а затем стало вспухать, словно закипающее молоко в кастрюле. Высокие волны со вспенившимися гребнями от обмелевших берегов побежали навстречу друг другу и встретились в центре озера. Аня запрокинула голову и засмеялась. Было удивительно хорошо.
  
  Сашка вернулся одурманенный, счастливый и вдохновленный. Он неудержимо сладко потянулся, как кот, и из него рвануло столько неукротимой энергии, что Марина услышала и вбежала к нему. Увидев Сашку, в белом костюме, лучащегося счастьем, она сразу спросила:
  - Что произошло?
  - Аня, - счастливо выдохнул Сашка.
  На террасе он закурил, улыбаясь во весь рот. Он испытывал детский восторг, изнемогая от желания поделиться им с кем-нибудь, старался сделать серьезное лицо и еле удерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Он хранил в себе необычайную наполненность чем-то, чему не знал еще названия. И только поздним вечером, перед сном, когда погасил свет, он рванулся к постели Марины, захлебываясь чувствами и словами, все говорил и говорил.... Говорил долго, как на исповеди, лишь изредка останавливаясь:
  - Я тебе еще не надоел?
  Марина молча качала головой, и он продолжал. Он начал понимать смысл религии, исповеди - почему она зовется таинством. Слова выходили легко, освобождая душу, оставляя на сердце необъяснимый покой и ясность. Он откровенничал, как бывают откровенны с собакой или с плюшевым медведем. Мнение Марины его не интересовало, но он нуждался в слушателе. Он поджал одну ногу под себя и говорил, говорил. Марина всегда терялась перед откровенными излияниями, было страшно и захватывающе, словно перед глазами внезапно распахнули дверь чужой спальни - знаешь, что надо отвернуться и уйти, а вместо этого шаришь глазами в поисках подробностей. В этот момент они с Сашей были похожи на разрезанные половинки одного целого.
  - Извини, что я так много.... Ты знаешь, я никому не смогу этого сказать, только тебе.... А как ты познакомилась с Аней?
  - В церкви. Когда Ане исполнилось пять лет, родители решили ее крестить. Был летний яркий день, старая церквушка на окраине города, вся в зелени и цветах жасмина. Моя бабушка была ее крестной. Она взяла меня на крестины. Аня была в белом платье, в золотых кудряшках, не девочка, а ангел. Она ничего не понимала, но чувствовала, что происходит. Она всегда чувствовала больше, чем другие. Мы стояли в прохладной темной церкви. Там было много детей, но батюшка обращался только к ней. Она громче всех повторяла "Аминь", и слезы текли у нее по щекам. А я, - Марина улыбнулась и шепнула. - Я тоже заплакала.
  
  ***
  Солнце растворилось в серой мгле непогоды, и настроение было весьма унылое. Аня и Марина медленно потягивали кофе, мазали масло на булку и ждали Сашу. Он ушел на станцию - позвонить домой.
  Марина заплетала бахрому скатерти в косички и вздыхала. Из окна тянуло холодом, по стенам ползли дрожащие тени.
  Аня отставила чашку и поднялась, собираясь выйти в сад.
  - Беспокоюсь я что-то, - призналась Марина, закусив губу. Глаза ее были большие, блестящие, словно в них отражался электрический свет. Они излучали смирение и одновременно бесстрашную силу.
  - Глупости, - вздрогнула Аня.
  - Мало ли что могло случиться!
  - Радость моя, прекрати, - попросила Аня. - Чего доброго, я тоже начну кудахтать и трястись. А я это терпеть не могу.
  - Ты-то не начнешь. Ты приехала и уедешь. А Саше и без того плохо.
  - Что-то дома? - участливо спросила Аня.
  - Отца увидел с молодой девушкой. Теперь дергается, переживает, не знает, что делать, - скупо перечислила Марина. - Да тебе-то что, ты ведь скоро уедешь.
  Что-то украдкой заползает в глаз, словно льдинка Каю, жжет, сладко жалит. Самая обычная история, это да, но Саша....
  - Почему же он не сказал мне? - хотела спросить Аня. Марина вздохнула, ее глаза потемнели от тревоги, и Аня будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в ее душе. Поскрипывая половицами, Марина вышла на террасу. Аня растерянно смотрела на стены, на книжные полки и репродукции, аккуратно вырезанные из журналов, на темно-зеленые шторы, на узор скатерти, на золотых петухов и синие крапинки, на мелкие цветочки заварочного чайника. Томительное странное чувство, в то же время очень знакомое. Хотелось вскочить и заорать, схватить чашку с золотыми петухами и грохнуть об пол.
  Сосчитав до двадцати, Аня вышла за Мариной и вдруг поняла, что та плачет. Беззвучно, отвернув лицо, но отчаянно, словно впервые в жизни. Все вокруг стало менять очертания, подергиваться влажной пеленой.
  — Я чувствую плохое... в себе, — с трудом произнесла Марина.
  — Я тоже, — кивнула Аня.
  - Знаешь, иногда, особенно по вечерам, становится так одиноко. Телевизор монотонно тарахтит или музыка какая—то играет. Время от времени звонит телефон, иногда даже Саша, идем куда—нибудь, весь вечер улыбаюсь, общаюсь, а наутро опять просыпаюсь одна. Ложишься пластом и плачешь. Ищешь себе занятие, но мысли где—то далеко, и уснуть не можешь, и не уйти никуда, — Марина улыбнулась сквозь слезы. — Но, к счастью, это случается редко. Господи, и зачем я все это тебе рассказываю?
   Аня покусывала нижнюю губу, сглатывала, чтобы проглотить дурноту.
  - Ведь он ни в чем не виноват, — продолжила Марина. — Даже наоборот. А я шла по лесу и ела таблетки. По пять таблеток через каждые сто метров. Я думала, что просто засну, и все. Но таблетки все не действовали, и я пошла на электричку. А на станции у меня стало останавливаться сердце. Я зашла в вагон и потеряла сознание. Очнулась уже при въезде в город. Все на меня пялились, наверное, думали, что я пьяная. Я встала и пошла домой. С тех пор у меня болит сердце, и я плохо сплю. Но я его не виню. Я люблю его по—прежнему. Даже больше, — сказала Марина и перевела дух.
  — Аня! — попросила она. — Уезжай, пожалуйста!
  — Что?
  — Всем будет лучше! Ты еще не знаешь, как больно бывает отрывать от сердца.
  — А я, может быть, тоже....
  — Нет, Аня, ты не тоже. Потому что "люблю" не сочетается с "может быть". Никак и никогда. И если ты собираешься поддаться своему "может быть", подумай, как ты будешь смотреть в глаза Саше.
  Марина заткнула уши, мотнула головой, сильно ударилась затылком о раму, остановившиеся глаза даже не моргали. Аня пригладила ей волосы, задержала руки на плечах и почуяла, как от Марины к ней идет какое-то неведомое науке электричество.
  - Когда родители развелись, я жила с бабушкой. Но я часто убегала из дома. Я мечтала сесть в Одессе на пароход и уплыть куда-нибудь в Южную Америку. Естественно, бабушка звонила в милицию, меня ловили на станцию и отправляли домой. Я плакала оттого, что снова не сумела сделать что-то очень-очень для себя важное, просто необходимое. Найти свой настоящий дом - за горами, за лесами, за широкими морями.... Ты вот уехала. И Саша поступил в Московский университет. А я ....
  - И ты бы..., - подсказала Аня.
  - Куда нам со своим рылом.
   Плакать Марина перестала, но все еще вздрагивала, и еще брови у нее не могли опуститься, заняв страдальческое место на лбу почти у кромки волос.
   Скрипнула калитка, по каменистой дорожке раздались медленные тяжелые шаги. "Бедный", — подумала Аня и выбежала из дома. Голова кружилась, в мозгу проносилось ощущение, что ее с большой скоростью тащит мимо стены, ступеней, деревьев. В три прыжка она соскочила с лестницы и щекой прижалась к Сашкиной руке. Было холодно и тихо, только комары гудели. Тот, кто наливал воздух в сад, сделал его таким студеным, влажным и плотным, что его приходилось переплывать. Воздух остывал пластами, выше был еще густо теплый, а на земле - уже прохладный. Из головы не выходила единственная мысль: "Как сделать так, чтобы человек услышал тебя и понял?".
   "Мир погибнет на рассвете, — думала Аня. — Днем мы предадим друг друга. Ночью раскаемся. А на рассвете погибнем".
  — Я никогда тебя не предам, — откликнулся Саша.
  "Да? А я уже предала и тебя, и Марину".
  - Саша, а что это за штука такая — преданность?
  — Когда повсюду — за кем—то. Предаешься кому—то.
  — Так предаешься, что потом предаешь?
  — Да разве может такое быть?
  — А помнишь, у Оруэлла:
  
  Под развесистым каштаном
  Продали средь бела дня
  Я тебя, а ты меня.
  
   "Предательство — не дело и не слово. Предательство — мысль. Или отсутствие мысли. Оно может выглядеть такой мелочью, которую обычно не замечаешь, но оно разъедает тебя изнутри, разливается, будто болезнь. Если ты предашь однажды, останется только пропасть, версты, тысячи верст между собой тогдашней и сегодняшней, и не преодолеть их больше никогда, не победить".
  - Еще вчера мне казалось, — вдохновенно начал Саша. — Что я никогда не решусь. А если и решусь, то слова вдруг застрянут в горле, и я просто задохнусь, пытаясь вытолкнуть их наружу. Но ведь сказать так просто! Сейчас. Сейчас я скажу. Сегодня совсем особый вечер!
  — Поздно уже.
   В зябкой прохладе вечера, в усталой поблекшей зелени елей, несмотря на разгар июля, чувствовалась осень. Откуда—то тянуло запахом свежего хлеба. Мимо прошло семейство дачников, и их лица показались Ане смутно знакомыми. Облако опустилось совсем низко. Казалось, если разбежаться со всех ног и прыгнуть, то не сорвешься, а попадешь прямо в его пуховые объятия. Чуть-чуть протянешь руку - и можно уже потрогать этот огромный кусок ваты. От елей тянулись длинные тени, а их стволы ненадолго стали оранжевыми.
  - Зачем что—то говорить, обещать? Зачем это нужно? Какая разница! Ведь неизвестно, что будет завтра!
  - Аня, но ведь мы любим!
  Молча они дошли до крыльца и сели на его дощатые ступени. Вот и сказано. Любим. Теперь уже точно деваться некуда. Аня села выше, обняла Сашку за шею и подбородком прижалась к его макушке. Заглянула ему в лицо, он сразу перехватил ее взгляд. Он смотрел внимательно, пепельные глаза стали напряженными и чуточку грустными. Светлые брови сошлись над короткой прямой переносицей. Аня заплакала и быстро, прерывисто зашептала: "Саша, Саша, ты....". Нежность порой бывает очень острой.
  Низко промелькнула быстрая тень и зигзагом стрельнула в сторону.
  - Летучая мышь, - улыбнулся Сашка.
  В доме было темно. Изредка откуда—то издалека доносились добрые голоса. Кажется, на берегу озера кто—то развел костер. Угадывался ход чужой жизни, и от этого делалось головокружительно легко. Да, люди где—то здесь, и все же они далеко, и никто не нарушает этого хрупкого летящего часа.
  — Ты веришь в то, что мы живем вечно? — спросил Саша.
  — Нет. Но мы с тобой живем так, словно собираемся жить вечность.
  — А завтра день начнет уменьшаться, - сказал Саша, глядя куда-то вглубь сада.
  Аня встала и медленно пошла в дом. Сашка остался сидеть на том же месте, неловко скрючившись и уткнувшись острым подбородком в туго обтянутое джинсовой тканью колено.
  Порыв ветра пригнул вершины деревьев. Облака сжимались в единую плотную массу. Над лесом выдвинулся заостренный нос набухающей чернотой тучи. Первые крупные капли защелкали по голове, по обнаженным плечам, со звоном ударили в стекла.
  Аня сбежала с крыльца, быстро поцеловала Сашку в прохладную щеку и бросилась обратно в дом.
  
  
  Часть 2
  
  "Вы, люди, не умеете измерять свои дни. Вы меряете только их длину и говорите, что день имеет двадцать четыре часа. А дни ваши иногда имеют и глубину, причем большую, чем длина, и глубина эта может достигать месяца или даже года".
  Милорад Павич.
  "Последняя любовь в Константинополе"
  
  Проснувшись, сквозь решетку веранды Аня заметила, что день облачный, но дождя нет. Длинные волокна облаков тихо передвигались, хотя внизу не ощущалось ни малейшего ветерка. Облачная ткань просвечивалась бледно-лимонными лучами.
  Саша заглянул в комнату:
  - Не спишь? Марина уехала в город.
  - Я знаю, - пробормотала Аня. Марина вошла в ее комнату ночью, села в углу на корточки и долго на нее смотрела. Лунный свет падал на ее лицо, и сквозь прищур век Аня видела большие, полные слез глаза Марины.
  - Ришка, - тихонько сказала Аня. - Хорошо, я уеду, уеду. Если ты хочешь.
  - Уже не надо, - прошептала Марина. Марина, которая секунду назад готова была расплакаться, услышала в своей душе отзвук того, что пронеслось в Аниной. Так бывает: когда один колокол звонит что есть силы, другой сам собой ему отзывается. Ане стало больно, но чисто. Словно бы открылась закрытая гноем рана и полилась кровь.
  Проснувшись, Ане почудилось, что она оказалась дома. Она с неохотой разлепила ресницы, запрокинула голову и сосчитала изгибистые трещины на потолке. "Неужели Сашка и правда любит меня? — думалось ей. — Как странно". К вечеру пошел дождь. Он стучался в стекло оставляя на нем длинные тонкие штрихи и как бы просился вовнутрь. Сумерки и сгущавшийся туман отражались в капельках на оконном стекле, каждая из которых, срываясь вниз по скользкой прозрачной поверхности, оставляла свою, одинокую, мокрую дорожку. Под окном росли лопухи. Было слышно, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по их широким зеленым тарелкам.
  Аня вышла на крыльцо и долго глядела, как дождь хозяйничает в саду, скользит по еловой хвое, треплет длинную траву. Она чувствовала себя так, будто у нее вынули сердце, будто все силы были кем-то испиты. Дождь не утихал, хотя облачная завеса на небе стала полупрозрачной и кое—где отсвечивала синим. Откуда—то издалека доносились странные звуки, сливаясь в слаженное хоровое пение.
  Аня долго гуляла по саду и думала о том, что она здесь только гостья. Она понимала, насколько Марина лучше нее. Все верят в свою избранность, но у каждого есть и минуты сомнений, когда почва качается под ногами и кажется, что ты всего лишь букашка, раздавить которую может каждый. Мара же не считала себя избранной и потому была такой. Улыбаясь, Саша однажды сказал, что Марина не похожа на всех вокруг. Аня промолчала, только внимательно посмотрела на нее и ощутила эту непохожесть, даже инородность. Марина полюбила, старалась быть настоящим другом своему любимому, страдая от сознания невозможности единения. Марина жила полной жизнью, а Аня - половинчатой, догадываясь, что что-то здесь не так, упивалась своими переживаниями, нечего не пытаясь изменить. И после всего этого Саша выбрал ее, а не Марину, куда более достойную его любви. Хотя Аня всем сердцем желала быть с ним, это было несправедливо, нелогично и оттого очень горько.
  - Уедем в город? - предложила Аня.
  - Давай.
  - Завтра утром.
  - Да.
  Уехали, как и решили, первой электричкой. Небо стояло легкое, прозрачное, чуть-чуть сиреневое, но в елях, где скрывалась дача, было совсем темно.
  Поднялось солнце, залило стену дома сочным оранжадом, появились первые прохожие. Аня взяла Сашу за руку, легонько сжала его пальцы. И в еловых лапах, и в отражениях луж, и в серой крапчатой гальке одно: люблю, люблю. Неотступно и бесконечно. Пахло влажной хвоей, грудь распирало от радости, хотелось кричать, петь, неба коснуться рукой. Напитавшись оставленной с ночи росой, скромно и просто пахла трава, каждым тонким узеньким своим листом впитывала радостный сок земли. Такая легкость вошла в душу, такой покой! Как будто вдруг на миг приподняли занавес, скрывающий от Ани что-то очень важное. Пусть она ничего не успела рассмотреть, но знала теперь точно, что все в ее жизни верно и осмысленно, не бездарно.
  Сверху, пробившись сквозь колючие ветки, опустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Резко сверкала клейкая и холодная роса. Громоздилась облачная круча. Было немного страшно разрушить этот светлый искрящийся мир, который незыблем только с виду, но может непоправимо измениться даже от неосторожного выдоха.
  Из сплотившихся ветвей деревьев вылетел серебряный голубь.
  
  Электрички шумят совсем не так, как обычные поезда. Электричка вырывается из леса стремительно, немного не доходя до станции. Не услышишь разрозненного дробного стука колес на стыках рельс, неприятного скрипа, всех тех звуков, что сопровождают идущий поезд. У электрички свой, неповторимый звук. Раздвинулись двери, на перрон вышли пассажиры, - и красивый зеленый состав из десятка вагонов с нарастающим органным звуком уносится вдаль. Прошлогодние листья, схоронившиеся между шпалами, задвигались, зашуршали, будто собрались за поездом вдогонку.
  В полуоткрытые окна электрички врывался встречный воздух, катал по полу пыльные окурки. Потом среди скамеек пробежал маленький пыльный вихрь, закрутил пыль, взметнул бумажные обрывки. Треснувшее стекло дребезжало. Вагон резко подпрыгивал на стыках. "Марине плохо, а меня нет рядом", - подумала Аня, и сказочно легкое настроение улетучилось, во рту появился неприятный привкус вины. Снова стала давить сонливость.
  Это был последний день до грехопадения.
  Комната Сашки оказалась маленькой, узкой и вытянутой, словно вагон. Везде, даже на широких подлокотниках зеленого кресла, толпились книги. Диван можно было разложить, превратить в двуспальный, но ходить при этом по комнате было уже нельзя. Начиная с семи-восьми вечера наваливался глухой полумрак. Саша включал старую лампу с розовым абажуром, и все предметы начинали отбрасывать длинные бесформенные тени.
  Иногда Аня выходила на балкон и наслаждалась высотой: все крыши, которые только видел ее взгляд, принадлежали ей, каждое деревце было только ее, каждый блик на телевизионных антеннах, каждый просвет в кронах тополей. Внизу тряслись трамваи, высекая искры из проводов. Звон трамваев - словно кто-то невежливо громко помешивал ложечкой в стакане. Казалось, что, решись кто выпасть из окна, он непременно запутался бы в проводах, а потом уехал бы на крыше трамвая совсем не туда, куда собирался. Солнце просвечивало сквозь сильную, окрепшую листву, и от этого все в окне было зелено, будто смотришь сквозь зеленое стекло. Если только как следует вглядеться в небо, увидишь голубые фигуры летящих шагаловских влюбленных.
  В особо уединенные минуты Аня снимала с телефона трубку, чтобы никто не помешал звонком, и едва слышные из угла гудки напоминали ей, как в детстве мама тихо ходила по коридору и медленно открывала двери, ставила на кухне посуду с осторожным, чтобы не разбудить Аню, звоном.
  А сама улица была тихая, с кривыми старыми тополями, потрескавшимся асфальтом и булыжной мостовой. С асфальта не смывались "классики" и улыбчивое солнышко с длинными оранжевыми лучами. Когда Аня вечером шла домой, вечерний свет из множества одинаковых окошек светил лучисто и тепло, а занавески шевелились на окнах, словно два облачка, легкие, почти невесомые. Иной раз столько ослепительного света выпадало на долю Сашкиного окна, что казалось, будто там, в комнате, горят юпитеры и снимается кино.
  За поворотом брала начало улица, состоящая из бывших дворянских особняков. Вдоль домов тянулась цепочка старых узловатых тополей. Там всегда стояли тишь и покой. Представлялся провинциальный вечер, тонкие пальцы, перебирающие струны гитары, глупые слова романса, шаль, спадающая с узкого плеча. В столовой звенят посудой, последние лучи солнца оживляют переплеты на книжной полке, на столе перед окном - букет цветов, чернильница и неоконченное письмо. Впереди долгое чаепитие, сплетни, взгляды вскользь из-под ресниц.
  Но осенью, уже дома, Аня с особой теплотой вспоминала именно дни, проведенные на даче. Ей представлялось одно и то же: она стоит на террасе и сквозь стекло смотрит в комнату, где горит свет, видит там стол, теплую от светового круга скатерть. Это похоже на то, как смотрит в свой бывший дом душа во время сорокадневного витания. Однажды Ане попались на глаза чьи-то строки: "Я заглянул к себе ночью в окно, и увидел, что меня там нет, и понял, что меня может и не быть" - и к ней снова вернулось ощущение этого лета. Так сильно прозрачность времени чувствуется только в Эрмитаже. Как будто ты приходишь туда незадолго до сумерек, поднимаешься на третий этаж и там, набравшись сперва матиссовско-гогеновских впечатлений, замираешь на минуту перед клодтовским "Эффектом тумана" и разворачиваешься к окну, за которым идет бесшумная жизнь на фоне Петропавловской крепости. Память на лица, как обычно, подводила Аню, вспоминалась только Сашкина светлая рубашка, птичий поворот головы, его рука, лежащая на столе. Его лицо всегда оставалось в тени.
  
  В августе Саша предложил съездить на дачу еще раз. Несколько недель подряд шли дожди, один за другим, словно поезда, с короткими, почти равными промежутками. Хмаркое небо, мокрые деревья и трава, монотонный стук дождевых капель - все это было похоже на осень, почему-то особенно печальную в этих краях.
  У станции росли тополя с лакированными темно-зелеными кронами. Летом эти тополя стояли неприбранными, как бы невыспавшимися, с пухом в лохматой нечесаной листве. Сейчас они были похожи на ратников, уходящих на битву. Асфальтовая дорожка вся была завалена листьями - уже слежавшимися, потемневшими. Словно бы дождь целый месяц без остановки стегал их, мочил, мучил, заставлял преть. Воздух был густой и горьковатый. Облака проплывали, словно медленные баржи.
  Яблони стояли в окоченевших позах, поддерживая друг друга под тяжелые узловатые ветви. Тишина раздвинула стены, и дом показался Ане огромным. В комнате откуда-то появилось множество божьих коровок, одни красные с черными пятнышками, другие - черные с красными, они невозмутимо и медленно ползали по оконному стеклу. Вероятно, спасались от скорых холодов.
  - Здесь кто-то был? - спросила она, зайдя в дом.
  - Родители.
  "Ругались", - поняла Аня.
  Воскресенье прокисло, моросил сероватый нищий дождик. Внутри было зловеще пусто, солнцу верилось все меньше, а трава за ночь приняла присягу скорой осени и встретила день в искристые штыки. Ночью начали падать яблоки, как будто в темноте кто-то невидимый ходил по саду и тряс ветки деревьев.
  Аня стояла на берегу озера и долго смотрела на воду. В полумраке леса вибрировала невидимая мелодия, взвивалась к небу, напоминая о чем-то знакомом и родном. Просигналила машина, сразу же яростно и весело залаяли собаки, послышался чей-то хохот. Трясогузка бегала туда-сюда по кромке берега.
  День холодал, превращаясь в вечер. Вода озера была тяжелая на вид и пахла мазутом, у каменных берегов собирались маслянистые разводы, деревья тоскливо отряхивались от пустоты. Ближе к осени озеро становится холодным и грязным, а лес - сумрачно уставшим. Птицы прометывались низко над озером, предвещая скорый дождь. Аня быстро замерзла, но почему-то продолжала стоять на берегу, маленькая, дрожащая и упрямая. Темные подошвы оставляли светлеющие, но черные у контура следы. Отсюда казалось, что дом отодвинулся дальше и слился с ельником.
  Липкий туман растворял далекие огни, скрывал присутствие людей. Становилось немного страшно. Когда садится солнце, внутри тоже что-то умирает. Глаза зачарованно следят за последними лучами, стараются убежать за горизонт. Если постараться, в провалах неба можно увидеть глаза Бога. Там, где даже днем проглядываются звезды.
  Бывают в природе такие мгновения, когда кажется, что жизнь замерла, все в мире растворилось в покое и безмолвии. Аня чувствовала, будто вечно стоит она под молчаливой елью, рядом спокойно раскинулось озеро, высоко в ветвях попискивают птицы, чуть слышно шуршат листья осоки. И так было всегда. И Аня вечно видит это и слышит.
   Аня думала, что, хоть жизнь и слишком долгая для одной любви, как писал Ремарк, эта любовь и человек, к которому она исходит, слишком неповторима, чтобы, уходя, не остаться с нами. Она стояла и вдыхала запахи леса, листьев, мокрой травы, тинистый, болотный запах луж, плесени и грибов. Вдалеке в небе стояло огромное, многослойное облако, темное, несущее сумерки, окаймленное сверху полоской закатного солнца. Откуда-то потянуло свежескошенной травой. Аня увидела над озером чайку, удивилась и подумала о том, как смешно, наверное, в глазах птиц выглядят люди.
  В пожухлой траве, вытянув ручонки к небу, словно пытаясь охватить ими его бестелесность, широко распахнув веки, лежала кукла. У нее была копна каштановых волос, истертое, но целое платье и отрешенная, сама по себе застывшая улыбка. Голубые глаза смотрели мимо. Это была еще не старая кукла с очень человеческим лицом. Аня остановилась, пытаясь вспомнить, кого она так ей напоминает. Вспомнились сразу два не связанных между собой человека. Виталька, ее постоянный парень, работающий манекеном в магазине модной одежды. С девяти до шести он жил в витрине, принимал картинные позы и строил глазки всем подряд. А еще.... Марина?
  Ане захотелось войти в озеро и окунуться с головой, почувствовать уколы миллиардов жалящих иголочек. Густой воздух комком застрял в горле, позволяя лишь изредка выхватывать мимолетные далекие облачка.
  Ну, кукла. Брошенная. Похожая на человека. Поиграл ребенок летом и оставил, уезжая в город. Зайку бросила хозяйка. Хорошенькая капризная девочка с пухлыми щечками и упрямым подбородком. Будущая покорительница мужских сердец. И Марина. При чем тут Марина?
  Издалека доносился детский голос. Незнакомая девочка пела песню, очень длинную, без слов. Хрупкий высокий голосок скользнул по верхушкам елей, словно последний солнечный луч. Как далеко разносятся звуки в чистом воздухе. Солнце закатилось, но его малиновый отсвет все еще лежал на высоких северных облачках.
  Аня поняла, что не видела Марину с того дня, как та сбежала с дачи. Она присела на большой, округлый камень, свесила голову на руки, держа краем глаза воду озера, подумала: "Завтра будет гроза". Над озером уже стелился туман. Он еще не коснулся свинцовой неприветливой воды и повис как раз посередине камышей. С берега казалось, будто стебли сами по себе торчат из воды, а утопающие в тумане длинные глянцевые листья проклюнулись прямо из воздуха.
  Заволновались, зашумели камыши. Из прибрежной осоки высунулся черный, обсмоленный нос лодки. Это рыбак выехал на вечернюю зорьку. Было слышно, как со звоном срываются с весла капли. Днище лодки с негромким шорохом подминало под себя круглые листья кувшинок. Желтые мясистые цветы, выныривая из-под лодки, поворачивались ей вслед и укоризненно покачивали головками. Во все стороны брызнули водомерки и серебристые, похожие на капельку ртути водяные пауки. Легкий порыв ветра прикоснулся к листьям, чуть взрябил на плесе воду. За кормой лодки светились две дорожки медленно гаснущих круглых следов, оставленных веслами.
  Откуда-то прилетела ночная бабочка и уселась на черный воротник Аниной рубашки. Бабочка была серой с двумя круглыми пятнами на сложенных крыльях. Она отчетливо выделялась на черном фоне. Саша появился за спиной и осторожно дотронулся до бабочки, она тут же улетела, оставив на кончике пальцев серебристую пыльцу.
  - Ты похожа на Аленушку, - сказал Саша. - Посмотри, какого светляка я поймал!
  "Странный, смешной, нелепый мальчик", - думала Аня, глядя на Сашу. Она вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сползла на траву и потянула за собой Сашу. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Саша уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Выплакавшись, Аня вытерла нос платком и, повернувшись к нему, спросила:
  - Наверное, тушь с ресниц размазалась?
  - Тушь? - глупо спросил Саша.
  - Ты иди, - сказала Аня, глядя затуманенными глазами на озеро. - Иди. Холодно.
  Саша почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. Тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, его лицо стало прежним - спокойным и непроницаемым.
  - Пойдем вместе.
  - Ну, пойдем, - вздохнула Аня. Саша взял ее руку в свою и повел к едва приметной тропинке, которая огибала притихшее озеро. Аня послушно шла за Сашей, и ей казалось, что она вот-вот рассыплется в прах, не оставив после себя ничего, кроме горстки сухой пыли. Прямо перед ними дымчатым клубком мелькнула в папоротнике белка, стремительно скользнула на дерево и исчезла в ветвях. Желтые листья случайно, но обидно били по губам.
  - Ты помнишь, как тебя крестили? - спросил Саша. В левом его зрачке отражался кусочек неба и дерево. В небе чертил размытую белую линию курсор самолета.
  - Смутно. Мне было лет пять. Заброшенная церковь на окраине города. Яркий летний день. Мама пошила мне красивое белое платье. Я зацепилась кружевом за какой-то гвоздь в старом заборе и порвала платье. Я стояла в церкви с другими детьми и так плакала.... Но у меня всегда было чувство долга, и я очень аккуратно повторяла за батюшкой "Аминь". Наверное, ему было жаль меня, а может, он оценил мое чувство долга, но он обращался только ко мне. И я знала, что не должна его разочаровать. Марина так жалела меня, что стояла за спинами родителей и плакала еще горше. Смешная....
  ***
  Аня отвернулась к окну. Лунный свет холодным молоком плеснул в глаза. Ложась спать, забыли задернуть шторы, и хорошо было видно, как ветвятся вдалеке деревья, проплывают, будто снятся, автомобили. Аня проснулась около трех ночи, и ей показалось, что давно наступило утро. Ветер сделался сильнее, смешно было наблюдать, как он гнет к земле еще зеленые деревья. Рядом спал Сашка, морщил во сне нос, из по-детски приоткрытых губ вырывалось прерывистое дыхание. Он подложил под щеку руку и был похож на двенадцатилетнего ребенка.
  На потолке размеренно качалась тень от ветки, то становясь блеклой, почти неразличимой, то снова резко появляясь в полосе света от фар запоздавшей машины. На дома зигзагом падала ночная тень, темнели лики окон, в воздухе витало ощущение близкого дождя.
   Август - это очень холодное слово. Вечера августа тянутся слишком долго и заканчиваются напрасными попытками побыстрее заснуть. Когда, переворачиваясь с боку на бок, передумаешь все возможные мысли, начнешь и завершишь сотни сюжетов из своей и чужой жизни, но сон все не приходит, так что под конец до смерти надоедаешь сам себе и ... просыпаешься. Оказывается, уже утро.
   Двор был похож на черную яму, но на улице, благодаря фонарям, было светлее и спокойнее. Сетчатые тени деревьев сушились на белом ветре качающихся стен, прилепленные лунным светом.
  Несмотря на ночную пору, прохожих было не меньше, чем днем. Крыши, небо, ветер, невидимые черные звезды. Сладкая ночь. Сказочный город Славянск. Люди - навстречу, один за другим, живой очередью, словно бусины в волшебном ожерелье. Аня шла, потерянно глядя по сторонам, словно экскурсант, отставший от своей группы. Пробежала мимо снящаяся кому-то собака, за ней - девочка лет шести с охапкой цветов, похожая на Марину в детстве. С деревьев срывались пожелтевшие листья, начался первый в году листопад. На тополе сидела девчонка и красила листья в желтый цвет. На маленьких площадках, где раньше были памятники, кружили пылевые смерчи. Над головой пролетела неведомая ночная птица.
  В эту ночь Аня поняла то, что не могла не заметить, но понимать не хотела. Город уже снесли наполовину и продолжали сносить. Ночами, сквозь сон, Аня слышала, как он кряхтел, стонал, еще сопротивляясь, еще живой, и подставлял под чугунные раскачивающиеся от ярости ядра свои стены - в обоях, в штукатурке, со следами фотографий, картин и ковриков.
  Из-за крыш и деревьев поблескивала река. Аня шла мимо квасной бочки, мимо деревянных ворот, железных оград, ажурных решеток, глубоких, гулких арок, укрывших ночь, мимо развешанных в глубине дворов простыней (снятся к разлуке), качелей и горбатых горок. В одном из переулков прямо посреди мостовой рос между булыжниками тополек. От ночного ветра хлопали друг о друга его листья.
  Было тихо и спокойно. Самым родным существом сейчас был бронзовый Пушкин, опирающийся на кованую решетку. Фонтан работал в четверть силы, на плечах атлетов лежали зеленые полоски медной окиси. Вода слегка рябила, но бетонное дно было видно хорошо. Аня заметила дрожащий блеск нескольких монеток.
  На месте дома, где жила когда-то Аня, теперь был пустырь - замечательный, заросший цикорием и пижмой. Пустырь огородили забором, и редкие прохожие бежали через него, чтобы там, вдалеке, раздвинув доски, оказаться в совсем другом городе. Дома зарастали лопухами по разбитым фундаментам, срубленные тополя поднимались свежей порослью. Ото всего двора - от четырех домов с допотопными сараями, голубятней, чердаками, остался один только старый, не очень могучий вяз. На месте Аниного дома скособочилось что-то полуразвалившееся, с опрокинутой крышей, с висячими электрическими проводами, за которые цеплялись куски штукатурки. Из проема в стене вывалилась чья-то умывальная раковина и застыла, словно цветок, на зеленой крашеной трубе.
  Близилась осень. Пустырь был одинок и печален, потому что никакого другого пустыря больше не было. Если медленно - медленно поворачиваться против часовой стрелки, то увидишь, как справа волнами дыбится берег, а слева - поле стадиона, где носятся обычно цветные фигурки футболистов. За стадионами к реке шли заборы, а потом вдруг, как-то сразу вверх, в полнеба возвышался не то недоломанный, не то недостроенный дом. По реке плыл маленький белый теплоходик, чертя ровную линию к другому берегу. Цветы чертополоха после заморозков казались черными. Откуда-то издали нарастал гул поезда.
  Аня поймала такси и заснула на заднем сидении, пока машина колесила по городу. Мимо в желтоватом тумане проплывали облупившиеся дома пригорода, вывески магазинов тускло светились, почти бессильные прорвать завесу. Кажется, начинался дождь, первые капли, попадая на лобовое стекло, разбивались и уносились в стороны.
  Начало светать. Небо перешло в глубокий синий цвет, воздух наполнился дымкой, прозрачная пелена которой медленно опускалась на землю. Серебристо-седая занавеска поддавалась легким дуновениям ветра и танцевала, попеременно опускаясь и поднимаясь волнами вверх. Из тумана причудливо выступали верхушки деревьев, расплывчато белели стены, мутно светили редкие фонари.
   За окном наступила осень. Еще вчера светило солнце, в жаркой пыли дороги стрекотали кузнечики, а сегодня небо затянули сплошные темные тучи, ветер гнал их куда-то, трепал деревья, от его порывов дребезжали стекла. Столбик термометра опустился до десяти градусов. Только желтая полоска на востоке под облаками, словно узенькая щелочка в лето, напоминала о том, что где-то еще тепло и мирно восходит солнце. Оно просыпалось медленно, окрашивая изнанку облаков невинным розовым. Женщина в желтой куртке гоняла метлой лужу у ног людей, безучастно ждущих на остановке.
  Лето теряло по пути клочья изношенных и пожелтевших нарядов, а ветер подхватывал и беззаботно таскал их по скверам и запутанным улочкам, перемешивая с песком, пылью, с запахом яблок, электричек и осенних цветов, швыряя ворохами в подворотни, осыпая трамвайные рельсы и колодцы старых дворов. И будет так до дождей и томящих душу промозглых ветров, что волокут с собой запах отживших трав и теребят лакированные бусины покрасневших рябин. Самой последней желтеет трава, хотя ей достается самой первой еще от тех холодов, что называются "на почве заморозки".
  Ветер носил горстку сухих кленовых листьев, потерявших цвет и ставших похожими на сухих летучих мышей. С жестяным скрежетом они собирались в маленькую стаю посередине детской площадки и кружились в хороводе, постепенно превращаясь в смерч. По радио передавали прогноз погоды: ожидалась первобытная, охряная, ураганная осень.
  В кухонное окно заглядывало серое небо. Над банкой с джемом кружилась большая муха, ее машинально отгоняли, но муха все время возвращалась. За стеной, у соседей, орал телевизор, в нем что-то взрывалось, стреляло, вопило. Сашин голос был холоден и угрюм, в словах сквозила деланная независимость. Он смотрел на Аню как-то странно, с иронией, словно она раздражала его и он за ее словами слышал совершенно иной смысл. Аня села рядом, погладила взглядом каждую ресничку, провела по волосам, задержалась на плече, скользнула по руке и застыла, балансируя на кончике пальца.
  Сашка смотрел на часы незаметно. Взгляд задержался на циферблате на какие-то доли секунды. Но Аня тут же поняла, что он смотрит на время, по внезапной цепкости его взгляда, который сразу становился взглядом не отсюда, не из этого мира. На эти доли секунды он была не с ней, и Аня чувствовала это, как чувствуют присутствие кого-то еще в темной комнате, может, убийцы, а может, кошки.
  - Черт знает что такое! - сорвался Саша и со звоном опустил чашку на стол. Вокруг донышка по клеенке расползлось некрасивое кофейное пятно.
  - Я же уезжаю завтра, - жалобно сказала Аня. Саша неуютно повел шеей, словно ему мешал воротник. Откинув голову, он смотрел куда-то в потолок. Когда Сашка прищуривался, его глаза словно ощетинивались. Видно было, что он еще очень юный, долговязый, нелепый и смешной мальчик.
  - Зачем?
  - Откуда мне знать?
  В большой комнате звонил телефон, но Сашка не шевельнулся. Телефон звонил все настойчивее, по квартире разносилось его эхо.
  - Подойди к телефону-то!
  - Потом.
  Телефон еще потренькал и умолк. Сашка взял Анину ладонь в свою, поднес к губам и поцеловал. Его губы дрогнули, будто он хотел улыбнуться или что-то сказать. "Бедный ты мой", - подумала Аня и погладила его по голове. Сашка рванулся, обхватил ее, провел рукой по волосам и прерывисто засопел в плечо.
  
  Искусству уходить начинают учиться еще в школе. Однажды в десятом классе Аня почему-то подумала, что еще год - и все расстанутся, разойдутся, никогда больше не окажутся рядом, и ей стало безумно жалко всех, даже докучных хулиганов, даже девочку, обещавшую пожаловаться учительнице на то, что ей не дают списать. Это был зримый образ, воплощение идеи того, что время есть, что оно движется, и что мы движемся вместе с ним. До этого Аня смотрела на часы, но не понимала их безжалостной жизни. И хотя утрата на самом деле была смехотворной, в первый раз сердце сжималось от печального предчувствия, в первый раз приходилось учиться умирать. Это переживание было намного сильнее и запомнилось гораздо ярче настоящего расставания со школой, когда во время выпускного вечера ее почему-то потянуло в пустые коридоры и рекреационные залы. Вдоль больших окон стояли зеленые деревянные скамейки и цветочные горшки с высохшими яблочными огрызками. На стенде висели пожелтевшие листочки расписания уроков, уже не имеющего к ней никакого отношения. Ане было жаль не прошедших лет, а вида, который открывался из окна, того самого, у которого она провела немало печальных мгновений.
  В медленно темневшем воздухе еще были видны дорожки школьного стадиона, оживленные собаки, хозяева с поводками вокруг шеи, стайки мальчишек на спортивных снарядах, серые пятиэтажки и среди них торец родного дома. Из актового зала доносилась музыка, искаженная пустыми пространствами. Там пили и танцевали, там заглядывали в красивые серые глаза, а здесь жили только звуки Аниных шагов, которые затихали не сразу, а еще витали какое-то время в длинных коридорах и переходах лестничных клеток. Это был ее способ прощания. Она поставила точку и ушла, не оглядываясь, и ей никогда не хотелось вернуться.
   Воспоминания выцветают. Оглянувшись, видишь лишь блеклые пейзажи. И напрасно стараясь вернуть хоть что-нибудь, с горечью убеждаешься, что от прошлого не осталось ничего, кроме пыли и хлама на чердаке. Оно возвращается только во сне. Лоскутья прошлых переживаний чем-то напоминают пропахшие нафталином тряпки, развешенные по балкону хлопотливой старушкой. Зачем-то каждый месяц она проветривает старые платья и побитые молью кофточки. На самом деле они ей не нужны, она никогда их не наденет. После ее смерти родственники будут мешками выносить на помойку старое барахло. Точно так же время от времени перебираются воспоминания: поношенные пейзажи и отзвуки ушедших ощущений. Часто снится дорога из школы с чахлым подорожником, лужами, трещинами и следами шин. Время от времени на ней возникали пронумерованные квадраты. Раз, два, три, развернуться и снова раз, два, три. Бренчат карандаши в деревянном пенале, бант распустился, колготки сползли, туфли на вырост хлопают по асфальту. А иногда снятся старые школьные коридоры, вытягивающиеся в длинный серый тоннель, тяжелая сумка с книгами и тройка по физике за четверть. А еще дорога из школы - мимо растрепанной березы, вписанной в квадрат чахлой травы, сквозь дыру в низком заборе из металлической сетки, мимо киоска "Союзпечать" (некоторые из одноклассников навсегда застряли около), мимо воняющего подвалом магазина "Овощи-фрукты", жестяной палатки, охотно исправляющей обязанности местной газеты, мимо столь же иллюзорной ограды стадиона, мимо вечно согнутой бабки на обвитом колючей проволокой огороде, мимо гаражей и прижавшихся к ним мусорных баков (знак несомненного родства) на краю чудного пустыря, поросшего репейником и консервными банками. Домой, домой. Скорее.
  
  Вечером на подоконник сели два голубя. Они смотрели в разные стороны и издали были похожи на российский герб. Потом сизый голубь улетел, а белый остался. Аня слегка постучала по стеклу, ожидая, что он испугается, но он не шелохнулся и смотрел ей прямо в самые зрачки. По двору скользила дымчатая тень уходящего лета, ветки толкались небом вверх. Шел дождь, вода собиралась на ветках тяжелыми каплями. В дождь мир становился иным - более звучным и более тревожным.
  За окном ездили машины, и на постели покачивались неясные отблески фар. В робком лунном свете Аня сидела на краю кровати и смотрела на спящего Сашку. Он отвернулся к стене и подтянул колени почти до подбородка. На его запястье поблескивали часы. Аня разделась, скользнула под одеяло, забралась с головой в теплый, душный уют. Сашка проснулся, обхватил ее, перевернул на спину. Анина голова сползла с подушки, запрокинулась. Открыв глаза, Аня увидела перевернутое окно, подсвеченное небо и неровно отрезанную половинку луны.
  ***
  Негромко накрапывал дождик, словно птица клевала зерно. По черному перрону растекались мелкие лужи. Бегущие вдоль поезда пассажиры звонко шлепали ногами, разбрызгивая воду. Две или три пенсионерки, обмотанные серыми платками, торговали ранетками со сладковато-вязким вкусом. Проводники столбиками стояли у дверей, редкие провожающие готовились махать руками, заглядывали в окна, жестикулировали, кричали. За краем платформы вереница мокрых, блестящих рельсов убегала в темноту, смутно угадывались туманные фонари. Запах гари и мазута стелился над угрюмым вокзалом, подрагивал мокрый поезд, готовый двинуться с места. Напряженно гудели рельсы, отдавая синеватым паром.
  Вокзал был странно огромным, расплывчатым, закопченным и суетливым. Глаз ловил множество неприятных неряшливых деталей, которые портили картину прощания: пол, закиданный окурками и бумажками от мороженого, капли грязи на высоких окнах, липкие ручонки мальчика, уцепившегося за юбку женщины. Инвалид в черной кепке склонил ухо к баяну. Баян разворачивался все шире, пальцы хлопотливо, отставая друг от друга, бегали по клавишам, и прерывистое резкое звучание песни забиралось все выше и выше. Человек прервал выдох баяна и, удовлетворенный, разогнулся, посмотрел на собравшихся вокруг него и откинулся назад, отдыхая.
  Поезду положено стоять здесь всего две минуты, но он опоздал и потому стоит еще меньше. Пожатие руки суховато и прохладно. "Прощай?". "Прощай". Аня перевесила сумку на другое плечо и пошла навстречу черному хвосту поезда, из-под колес которого вырывался клочковатый удушливый пар, сжимая левой рукой ощущение холодных Сашкиных пальцев.
  Поезд вздрогнул, чуть качнулся, деревья и скамейки поплыли в обратную сторону. Мимо замелькали окна вагонов, внимательные глаза пассажиров, скучные глаза проводников, и вот уже взгляд упирается в стену из красного кирпича и в седой ствол старого тополя, весь свой век смотревшего на эти рельсы. Стук колес заглушал слова, выкрикнутые по ту сторону стекла. "Только верь в меня!" - не удержалась Аня. Саша не услышал. Перрон оборвался, колеса застучали мерно, замелькали расплывчатые освещенные пятна. Люди на перроне слились в одно странное, уплывающее в туман прошлое. Оглушительно громко били вокзальные часы с черными цифрами по белому полю. Каждый удар сопровождался едва слышным дребезжанием, словно механизм переводил дух.
  Саша стоял на перроне и смотрел вслед поезду, чувствуя, как разрастается до размеров Вселенной его личное одиночество. Он пошел домой и сел писать письмо, которое никогда не было отправлено.
  Аня обеими руками взялась за поручень и бездумно провожала глазами версты, склонив голову к плечу. На душе было пусто, клонило в сон. Так бывает, когда в прошлом все сделано, а будущее еще незримо. За окном одна за другой мелькали шпалы, превращаясь в одну сплошную серую полосу. По полу тамбура растекались разводы влажной грязи. За окном бежала, сливаясь, цепочка огней. Аня чувствовала, что кто-то пристально за ней наблюдает.
  
  Первая станция совсем маленькая: деревянные домики, сарайчики, огороды, задумчивые коровы, меланхоличные лошади, белые занавески, горшки с чудовищной геранью и бабушки в платочках, судачащие у хлебного ларька. Поезд стоит здесь всего одну минуту. И на эту минуту, как на сто лет в сказке, жизнь в поселке замирает. Скот перестает жевать, дым - подниматься из труб, старушки - произносить слова осуждения, и только ветер продолжает шевелить траву, шуршать сонной листвой и разносить по поселку звуки открывающихся дверей, голоса проводников и нежный женский смех из приоткрытого окошка. Потом поезд вздрогнет, перрон поплывет, проводники взмахнут флажками, неуверенно стукнут колеса, поезд наберет скорость, колеса застучат все настойчивей, наконец, оглушающе хлопнут двери вагонов. Все, проехали. Еще несколько секунд продолжается молчание, затем коровы начинают двигать челюстями, поселок оживает и все идет по-прежнему.
  И тут из-за спины, словно черт из табакерки, выскочил чистенький, энергичный Виталий. Ездил на свадьбу к сестре. Такая деревня! Так соскучился! Думал, Аня от него сбежала.... Конечно, дурак, Аня, ты права, Анечка....
  - А ты откуда?
  - Из города Китежа, - грустно пошутила Аня.
  Толчки поезда все время бросали Аню в его объятия, и ей приходилось цепляться за что угодно, лишь бы только не прикасаться к нему. Ей казалось, что если она упадет к нему на грудь, то немедленно умрет от чумы или проказы.
  В тамбур вышли два толстых дядя в белых майках, смерили Аню любопытными взглядами и заговорили о футболе. Особенно пузатым был дядь, стоящий к Ане ближе. От вида его пуза, выпирающего из обвислых черных штанов, от запаха перегара Ане стало дурно. Она потянула Виталия за рукав.
  - Пойдем!
  - Куда?
  - Куда угодно!
  - Я спать хочу, - вздохнула Аня уже в купе Виталия.
  - Давай посидим хоть немного, я так долго тебя не видел.
  Простыни были влажными и пахли прачечной. Прислонив лицо к плечу Виталия, Аня вдыхала полузабытый запах, и в области подреберья что-то начало беспокойно дрожать.
  - Ты спишь? - наклонился Виталий.
  - Нет, - ответила Аня мертвым голосом.
  - И я - нет, - сказал Виталий.
  Аня застонала, уткнулась лицом в его колени.
  - Почему? Почему в этой жизни обязательно надо кого-то любить? Я не хочу любить, не хочу!
  Текла равнодушная ночь. Сиротливого цвета одеяло свисало до пола. Поезд шел быстро, Анины мысли стучали в такт колесам: вот и все, вот и все. Аня закусила зубами край подушки. "Дождусь утра и исчезну. Растворюсь", - подумала она, чувствуя медленное умирание. Виталий сопел над ухом, пока Аня не саданула ему локтем в бок. Он ушел, она заснула.
  
  Рассвело. Блеклый свет заливал купе. Солнце еще не багрило небо, но висело в утренней серой рогожке четкое, будто вырезанное по циркулю, светило непрямым, уклончивым светом. В пыльное окно билась неведомо как сюда залетевшая бабочка. Она ударялась в стекло, отлетала и снова ударялась. Утомившись, бабочка прилипала к стеклу и замирала, складывая и раскрывая мелко дрожащие крылья, тонкие черные усики-антенны слегка шевелились. "А жизнь бабочек так коротка", - подумала Аня, открывая окно.
  За окном уже была осень. Ржавые листья на деревьях просвечивали, небо за ними казалось затянутым паутиной - вот-вот оно начнет пылить мелким занудливым дождем.
  Виталий стоял в тамбуре и смотрел в окно, за которым проносились пригородные станции. Аня подошла сзади, взяла его за локоть и заставила развернуться.
  - Чего тебе? - недовольно нахмурился Виталий.
  - Обиделся? - прямо спросила Аня.
  - Нет, - отвернулся он.
  - Ладно. Пойду собирать вещи.
  Поезд пересек невидимую линию, въехал в осень и остановился.
  
  
  Часть 3
  
  Не удивительно ли, что мы так не похожи на себя
  В темных зеркалах сна,
  В этих банальных и неотвратимых
  Провалах ночного беспамятства?
   Ч.К.Уильямс
  
  По приезде Аню ждала осень, зеленая с ярко—золотыми проблесками. Осень ходила по городу и стучалась в окна, разносила первые листья, лишившиеся ветвей, волнами поднимала небо, трогала синеву, пела флейтой, органом и контрабасом.
  Между землей и небом висела мелкая водяная пыль. Все дома были словно нарисованы ребенком. Аня заново видела аллеи, дорожки, умирающие цветники, поющие фонтаны. Училась заново дышать, ходить, жить.
  Россыпь птиц, сталью блестевших в небе, без сожаления уходила за горизонт. Ветер трепал волосы. Внутрь вошла осенняя музыка, каждая грань осени звучала определенной нотой. Аня вплеталась в узорчатую ткань города и слушала гул уходящего лета.
  Сентябрь светил теплым медовым светом, тонконогий и хрупкий, раскачивал на ветру скрипучие качели. Осенний ветер срывал просинь за пеленой синих мрачных туч. Кончилось тепло снаружи, осталось жить теплом внутри. Первый день сентября так много лет был днем начала года, днем новых снов и новых встреч. А изменение цвета листьев означало, что весь мир способен перемениться. Странно не ждать этого от любого сентября.
  Сентябрь — девятый месяц. Эта цифра имеет в жизни много воплощений, и в чем—то это даже сама жизнь. На Востоке цифра девять считается счастливой. Там гадают по Книге Перемен. Так просто! Сентябрь — Книга Перемен!
  Кроны деревьев с каждым днем становились все прозрачнее. Небо прозрачно бледно—синей глубиной. И даже дождь был прозрачен. Сентябрь не оставлял тайн. Любое дерево — как солнце. И от тысяч желтых листьев — солнц бывает тепло. Золото щедро сыпется под ноги прохожим, словно мертвые золотые рыбки. Дворники жгут опавшие листья, по земле стелится горьковатый дым, а сверху смотрят на осень недотеплые облачка. На ухоженных клумбах еще тянутся к солнцу белые полуосыпавшиеся цветы.
  Острый осенний запах будоражил душу и заполнял ее ни с чем не сравнимой тоской. Но тоской не ноющей, а сладкой и веселой, будто люди, бредущие по осеннему городу, были не действительностью, а дорогим воспоминанием. Казалось, что город находился в теплом и каком-то блаженном обмороке, он предавался осени, не веря, не желая верить в скорое наступление холодов.
  Господа, вы любите осень? Конечно, любите. Конечно, в подражание Пушкину. Не осталось ничего оригинального, и если по какой-то нелепой случайности ты испытываешь нежность именно к этому времени года, без Пушкина не обойтись. Непременно найдется бескорыстный доброжелатель, который скажет, что осень любили раньше, что осень любили сильнее, следовательно, ты - всего лишь жалкий подражатель, подбирающий объедки смыслов, крохи с барского стола. Но какое нам до них дело? Осень случается, и каждый может позволить себе свои собственные желтые листья, проливные дожди и непролазную грязь. Осень дает возможность отдохнуть от летней обязанности отдыхать. Осенью хочется писать длинные письма, в голову приходят мысли с привкусом светлой печали, привязанности, как листья, желтеют и опадают. Осень - лучшее время для развязки любовной драмы и ленивого помысливания в такт неторопливым шагам по аллеям старого парка. Если долго идти и смотреть под ноги, на листья, невольно начинаешь их разглядывать, выискивать глазами красивые, желтые, красные. При этом не думаешь ни о чем, уходишь в себя или вспоминаешь что-нибудь. Листья шуршат и гипнотизируют. Хочется идти так вечно, шурша и хаося в этом аккуратном лиственном ковре.
  
  Воздух в Аниной комнате словно состоял из снов. Странный заоконный мир проникал светлыми лучами сквозь прозрачные занавески. Ненужные сны легко перепархивали от одного предмета к другому. Казалось, что комната застыла в состоянии покинутости. Она не умела жить самостоятельно, как это делают старые деревянные дома, и смиренно ждала возвращения хозяйки. Все гудящее, звенящее и тикающее молчало. Только пыль танцевала в воздухе. Ане почудилось, что она находится в каком—нибудь музее, где ни к чему нельзя прикасаться, а ходить можно только в матерчатых тапочках. Комната душила нагнетающей тишиной, желанием куда—то убежать и ленью потом возвращаться. Чтобы разогнать ощущение сна, Аня громко и неестественно засмеялась, подошла к магнитофону, громко шаркая ногами, включила музыку, смахнула на пол газету трехмесячной давности и ногой затолкала ее под батарею.
  Грузная муха вяло ползла по крышке стола, раскрытые книги пестрели переплетами по всей квартире. Тогда, в начале лета, Аня ни одну книгу не могла дочитать до конца — бросала, начинала новую с середины и снова бросала, потому что на втором же абзаце ее одолевала скука. Она прочитывала фразу и тут же забывала, о чем в ней шла речь. Дождь ли не улице или ясно, дверь подъезда или чей—то голос по телефону — все болело, нарывало изнутри. Каждое движение, неважно, в комнатном или уличном воздухе, совершалось ради Саши. Казалось, что это к нему она идет, ему режет хлеб, ему заваривает чай. Во всем теле Аня чувствовала странную слабость, и только внутренний голос устало и капризно ныл: "Хочу туда!".
  Если выглянуть в окно, виднелась серая крыша дома напротив, утыканная антеннами. Во дворе звенели детские голоса, угадывался уличный шум машин. В застывшем дворовом воздухе витали запахи бензина и помойки. Ни спокойствия, ни красоты. Быстро мелькающая серость и слово "скука" двадцать пятым кадром. На стене висела репродукция Дали: часы капали и стекали, как горячий шоколад. Другое окно выходило на пустынный маленький сквер с двумя-тремя садовыми скамьями. Несколько могучих лип и кленов с трех сторон зажаты оштукатуренными кирпичными стенами. Черная грубая кора вся в глубоких морщинах, узловатые мозолистые корни вспучили коричневую землю, кое-где проросшую редкой бледной травой. На ухоженной ромбовидной клумбе еще тянулись к тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков. А еще дальше клокотала желто—зеленая масса, состоящая из листьев, грязных, черных стволов деревьев, обрывков ветра, осколков света, блестевших в лужах, и ощущения тревожной безудержности. Крыши отражали сентябрь, и не верилось в то, что когда-нибудь наступит июль.
  
  Вскоре солнце стало беспросветным, а небо плотно облачалось в серый цвет. Стояла такая тишина, что было слышно, как срывается с неба капля и с шуршащим звуком ударяется о сухой лист. Листва взрывалась десятками оттенков желтого и красного, но это было неживое великолепие, больше похожее на прощание, чем на праздник. Каждый лист, плавно летящий поперек воздушного пространства, нес с собой по целой осени. На узком карнизе, где зимой удивительно долго не таял снег, а летом сидели голуби, балансировали жители осени. Люди то и дело смотрели на часы и спешили по своим делам.
  Среди них были Виталий и Аня. За ними увязалось худенькое живое существо - бродячая собака. Она настойчиво следовала по пятам, семенила через дорогу, не останавливалась на поворотах. Она не бежала сама по себе, не бродила бесцельно по городу, не искала пищи или крова. Она спешила куда-то рядом с сильными и знающими людьми, а они шли рядом с ней, с бродячей собакой.
  - Ты нас прости, - обернулась Аня на остановке. Собачья морда утонула в растерянности, но только на миг. Отряхнувшись от дождя, псина потрусила следом за женщиной с ребенком. Она была не одна. Она не хотела верить в свое одиночество.
  Косо падали редкие капли дождя. Аня сладко потянулась и зевнула, прикрыв ладошкой размазанную помаду.
  - Ты такая.... Я куплю черно-белой пленки и буду тебя снимать. Ты просто чудо, знаешь?
  Забившись в стеклянную будку, они глядели сквозь заплывшее стекло на черную реку. Синим мигнули фары - к остановке, шурша, подкатил троллейбус. Двое рванули по лужам к светящейся изнутри коробке салона. Виталий добежал первым и, обернувшись, протянул ладонь. Аня схватилась за поручень, шагнула на ступеньку и коснулась его руки. Электрический щелчок заставил ее отдернуть ладонь.
  - Что это от тебя током бьется? - обиделась Аня.
  - Нет, нет, ты не поняла. Это я тебя люблю.
  Виталий спустился на ступеньку ниже, и Ане не пришлось вставать на цыпочки.
  
  — Мам, а ты попробуй дышать глазами! - послышался детский голос. - Вот так, смотри — закрой глаза, не моргай и не выдыхай.
  Аня присмотрелась и поняла, что на вдохе - живут, а на выдохе - существуют.
  
  ***
  В одиночество окунаешься, словно примеряешь старые брюки, случайно найденные на полке шкафа. Кажется, немного жмут. Или это только кажется? Такая вещь обживается гораздо быстрее новой, потому что на самом деле ты просто вспоминаешь свои прежние ощущения, ту себя, что носила их раньше.
  Дома было холодно, из—под балконной двери полз особо въедливый сквозняк. Марина никак не могла согреться. На рассвете, когда она досыпала последние светло—серые интервалы времени, ей снилось, что она собирается проснуться, она подлетала к выходу и на границе мешкалась, не зная, куда ей лететь дальше, — жизнь и продолжение сна простирались одним целым. Потом припоминалось, что ей надо жить, и она брал влево. Кошка спала, вздрагивая ухом на подушке, картины рисовали тени от деревьев, и фары проезжающих мимо машин уносили тени, на месте которых тут же возникали новые. Постепенно начинало светать, оконные рамы слабо, невнятно серели, гулко прокашливался во дворе старый автомобиль, очертания города медленно выплывали из бело—серого неба. Марина просыпалась и, не открывая глаз, догадывалась, что сейчас рано, пасмурно и вороны кричат. Из—под двери тянулась строфа света, с кухни доносились странные звуки, провода бренчали про свою судьбу на почерневших столбах. Найдя себя, Марина чувствовала жизнь не в подробностях, а всю целиком. Сонмы ворон кричали важно, слышны были и окрестности, с которыми случилась осень. Марина была влюблена.
  Отрывной календарь неизменно сообщал, что сегодня пятница, 18 июня. По радио говорили о том, что через пять миллиардов лет погаснет солнце. Кошка тихонько подкралась к ней и потерлась носом о колено, требуя еды. Наверное, настоящая любовь — это то, что мы испытываем к своим животным. Как бы ни любил ты человека, он непременно ухитрится занозить тебе сердце. А собака, кошка? Разве можно на них сердиться, обвинять в эгоизме, бесчеловечии?
  День накатывался и отступал, начинался второй, третий. Идя к остановке, Марина поднимала голову к пасмурному небу. В сумерках летали, крича вразнобой, сонмы ворон, взмахивая кривыми ресницами крыльев, кружились, будто кто—то размешивал их сверху. Темнота цвета разверстого в полумраке рта, из которого глядят дома вдоль длинной прямой улицы. Вороны качались на телеграфных проводах, выкрикивая что—то проходящим мимо людям. Марина стояла на мосту и смотрела на маневрирующую ржавую баржу, приспособленную городскими властями для непонятных хозяйственных нужд. Сверху валилась серая снежная каша, сквозь которую пробивался низкий гудок, заполняющий весь объем от тротуаров и мостовых до неба. Костенели и мерзли деревья. За верхними ребрами накапливалась пустая глуховатая тоска. Сквозь слюдяную корочку льда глазели пузыри воздуха.
  В город возвращался морозистый туман. Ветер сыпал в лицо сухие снежинки и уносился в пустошь безликих дворов. Вдали, на окраине, уже топили печи. Дым из труб поднимался в темное холодное небо и, медленно цепенея, замирал в нем плотными гипсовыми столбами. Тянуло знобким холодным ветром. Повсюду разлились океаны луж, пропитавшие своей сыростью воздух. В одной из луж плавал сдутый детский мяч. Марина прятала заиндевевшие руки в карманы куртки.
  "Холодно, товарищи, холодно!" - сказала она себе и повыше подняла воротник. Иногда мелькали тени людей. Неужели они не понимают, как непрочно их существование? Мир висит на одной нитке, и в любой момент она может порваться. Да впрочем, разве человеческая жизнь, обреченная на казнь, не утекает с каждой минутой? Эти минуты старательно отсчитывают часы. И кому какая разница: сейчас или через шестьдесят лет? Никому. Эти люди там, за занавесками, не нужны даже сами себе. Зачем-то они ходят, разговаривают, производят ненужные движения. Не зная, что каждую минуту эта нить может оборваться. Попался на качели, качайся, черт с тобой.
   Холодный ветер обрывает листья, полусгнившие на ветках. Привязанности желтеют и опадают вместе с ними. Ветер раскачивает пустые качели в пустом дворе. Все люди дома, пьют чай, едят варенье и копченую колбасу. Мерцают голубые экраны. Но к ним, в этот теплый, пахнущий пылью уют не хочется. Здесь, посреди ветра и промозглой сырости намного лучше. Марина села на деревянное сиденье качелей и стала потихоньку раскачиваться. Качает черт качели вперед, назад, вперед, назад. Вот она, свобода! Ты ничем не связана с этой жизнью, ничто тебе не мило, ничто не нужно, ничто не держит. Осталось только тело. Как будто мир заволокло белесой мутью, похожей на то, когда белой колючей стеной падает, падает снег. Она не то, чтобы испугалась, чувства страха не было, но где-то в глубине души, какому-то маленькому ее кусочку было так плохо, что сорвало тормоза, и осталась только тень ощущения того, что так жить нельзя. В каждом шорохе слышалось сразу все, присущее миру. По порыву ветра можно было самой пережить все пролитые людьми слезы, понять каждого, от муравья до Юпитера, всех полюбить, всех пожалеть.
   Будильник лежал лицом вниз, и никто дома не знал, сколько сейчас времени и есть ли оно вообще. Бледные виртуальные растения расползались по обоям. Стояла тишина. Не глядя, Марина протянула руку вправо, взяла недовязанный свитер, приколотый двумя спицами к клубку ниток, накинула петлю на большой палец. Руки приняли привычное положение, спицы едва слышно звякнули, нитка натянулась, клубок откатился к спинке кресла. Когда около двух недель назад Марина начала вязание, то сначала не знала, какую вещь она вяжет. Просто каждый вечер садилась в кресло, брала спицы и растворялась в монотонном ритме работы. Потом решила, что это будет длинный теплый свитер. В голове ни единой мысли. Вечер длинен и страшен, и только мелькание спиц помогает переползать стрелки часов. Тик - так, тик - так....
   Марина вспомнила, как в соседнем квартале выпал из окна хромой мальчик. Он был на редкость невезучим, с ним все время случались несчастья, и с каждым подбиралась к нему на шаг ближе смерть. Там, где он упал, выросли омерзительно желтые цветы, медленно раскачивавшиеся на толстых ярко-зеленых стеблях. Она ходила мимо к подруге и всякий раз вздрагивала и ускоряла шаг. Однажды ей приснилось, что такие же, только серые с узорными лепестками цветочки выросли на ее собственном голом черепе. Проснулась в холодном поту. Тик-так, тик-так, едет колесница Джаггернаута. Колесо истории давит и правого, и виноватого. Вот она, Божественная Справедливость. И наступает тишина. Ложатся на землю белые хлопья. Одна к одной, одна к одной, толстым белым ковром, заглушающим звуки. Их все больше, все больше, и вот уже нечем дышать, и ты забываешь про мир и про город, и засыпаешь под шепот снежинок.
  
  Снег в Славянске пошел рано. Еще деревья были одеты в листья и трава на газонах не успела пожелтеть, а с неба уже валил снег, падал в зеленую траву и оседал на зеленых листьях. Зима смешалась с летом. Мостовые и тротуары покрылись слякотью, а белые снежинки, достигнув земли, угасали.
  И вот уже река укутана снегом, в котором нетерпеливые прохожие протоптали тропинки. Тропинки образуют сложный рисунок, ежегодно возобновляемый невидимым художником. Марина шла мимо ряда тополей, которые каждый год из деревьев с ветвями и раскидистой кроной превращались в какие-то жалкие метелки, натыканные нерадивым дворником. Если переходить реку по льду, то где-то на ее середине берега раздвигаются, превращаются в две узкие полоски и освобождают место громадному голубому небу с нежно-фиолетовыми облаками, переходящими в розово-красный там, где садится солнце. Невозможно ни охватить все это взглядом, ни найти подходящего слова. И чем больше бродила Марина по улицам и слушала музыку города, тем лучше понимала, что что-то необратимо меняется и ее прежней не будет уже никогда.
  
  ***
  В октябре Аня получила открытку от Саши — кошка с котенком спят перед мерцающим экраном монитора. На обратной стороне — знакомые слова:
  
  Под развесистым каштаном
  Продали средь бела дня —
  Я тебя, а ты меня.
  
  Аня не сразу поняла, от кого это. Сердце билось глухо, толчками, ему тесно было в грудной клетке. Ветер бесился, стучал в форточку. В голове рождалась такая картина: деревянная терраса залита трепетным светом сентябрьского вечера, на дощатом полу - золотистые сухие листья, а Саша и Марина пьют чай из расписных чашек. Это всегда напоминает провинциальные чаепития бесконечными вечерами девятнадцатого века. Заботливая хозяйка, радушный хозяин, на столе сверкающий самовар и такие же бесконечные разговоры о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне. Горячий чай согревает, невольно расслабляешься и мысленно переносишься в другие края. Голос говорящего слышится как бы из-за стенки, сквозь электрический свет лампы виднеется живой огонь костра и два силуэта около него. Саша вечером любил печь картошку или жарить на тонких прутиках горбушки черного хлеба. Часто он разжигал костер между курганами на берегу реки. Потрескивали сучья, вода журчала по камням, роем вились комары, откуда-то с другого берега доносились негромкие голоса. Аня сидела молча, смотрела на огонь и ждала, когда испечется картошка. Озеро, как и всегда в вечерние часы, зеркалом расстилалось перед ними без единой трещинки и морщинки. Даже рыба не всплескивала. Можно было не смотреть на небо, потому что в озере явственно отражались звезды. Где-то в лесу, устраиваясь на ночлег, кричали галки. В их гомон вплетался гортанный бас удода.
  А Саша говорил о солнечной Италии и об эпохе Возрождения. Это было настолько далеко и во времени, и в пространстве, что казалось ненастоящим, неживым. Каким-то образом, может быть, тембром голоса, ему удавалось соединять ночь, отблески костра, шорохи леса, журчание реки, тонкое пение комаров и мелодию фразы в одно целое, делая мгновение запоминающимся навсегда.
   Осень походила на тяжелобольную. Она не подавала вида, что скоро ей умирать, радовалась каждому ясному и теплому дню, смеялась и играла солнечными зайчиками. Но дни ее были сочтены. Осень многого не успела, и это не давало ей покоя. Порой еще скользили везде длинные пальцы солнечных лучей, очерчивая размытые контуры предметов. Осень не успела сорвать все листья с деревьев. Она уже не мчалась наперегонки с ветром, а обессилела и целыми днями спала. Отплакала, отшелестела, оттанцевала она свое.
  Вечером, когда сгустились сумерки, словно из ниоткуда закружились в воздухе пушистые снежинки. Ровным слоем ложились они на опавшие листья, грязные лужи, истерзанные скамейки, старые качели и две телефонные будки, в которых давным—давно не было телефонов. Все становилось ослепительно белым и чистым, но под ногами снег мгновенно чернел и обнажал неряшливую гниль листвы. Время замедлилось, минуты тянулись, как часы, часы, как минуты, а дни были похожи на недели.
  Вместе со снегом появились ранние вечера. Вроде бы только два часа пополудни, еще на снег не можешь взглянуть иначе, как краем глаза, а с неба уже ложится первая тень. Белые улицы, серые дома, белое небо, черные провода, серые деревья, белая метель, только красной точкой на ветвях снегирь.
  Аня возвращалась домой из института и чувствовала себя пустой, белой и холодной. Привычное место — бетонные коробки, хлебный ларек и замерзшие торговки, исхлестанные осенними дождями стволы деревьев. Этой дорогой Аня шла бесчисленное количество раз, усталая, веселая, грустная, в состоянии алкогольного опьянения или легкого полусна, но никогда еще она не была такой отдельной. Я здесь, я могу пойти в другое место, но это все равно, потому что везде одинаково холодно, скучно и одиноко. Облака будто прорвало, тяжелые хлопья заполонили пространство от неба до земли так, что в нем не осталось места ни людям, ни домам. Снег засыпал в складках замерзшей грязи, ватой свисал с крыш, за несколько часов превратил недостроенный детский садик в снежное царство, а невзрачные прутики деревьев — в соляные кристаллы. Ноябрь — ведь это уже зима?
  В комнате сгущалась темнота, становясь физически ощутимой, плотной, словно стена падающего снега. Где—то внутри воздушным шариком раздувалось спрессованное молчание. За окном ни звука, словно в сломанном телевизоре. Из полумрака выпирал бок старого холодильника, невнятно журчало радио, в раковине свалены горой немытые с ужина тарелки и чашки. Одинокий Анин тапок, синий с белым помпоном, валялся посреди кухни, а сама она видела на кухне, поджав под себя босые ноги. Луна сквозила в просветы занавесок, холодный воздух полз по ковру. В окне висел густыми серыми хлопьями не то смог, не то туман. Гудел холодильник, звук раздавался гулкий, напористый, почти живой. Кактус бросал на блеклые обои толстую неровную тень. Было зябко плечам, вяло в желудке, взгляд тупо упирался в чашку с горячим чаем. Аня обняла чашку ладонями и смотрела, как в ее золотисто—красной глубине играет отражение электрической лампочки. Ей захотелось вдруг на улицу, под холодный свет фонарей и машинных фар, где сизый дым из выхлопных труб, сначала густой и рельефный, растворяется в воздухе и сливается с паром дыхания. Заглядываешь в себя — а там только ветер, зло смеясь, гоняет листья, кидает их охапками в небо, которое, устав быть грязным и серым, отражается в глазах одинокого прохожего.
  А за сотни километров отсюда небо прозрачное, тихое и пахнет свежестью. На нем живут облака, набитые сладкой ватой. Иногда они становятся тучными, сереют и плачут дождем или снегом, но их слезы тают на губах, словно мармелад. Здесь небо серое и больное. Туберкулезное. От него исходит такой холод, что стучишь зубами и дышишь только в меховой воротник.
  
  Этой осенью Аня полюбила ездить в метро. Ведь это тот же поезд, только попутчики в нем все время меняются. Плывут бесконечной чередой лица и руки испачканной усталостью толпы, пальто, шапки, сумки, обрывки фраз. Казалось, если ехать вперед и вперед, то на конечной станции обязательно встретишь Сашу. Но не было на кольце метрополитена конечной станции. Только мелькали одинаковые зеленые вагоны. В один из них заходила Аня и ее мгновенно начинало укачивать, тело наполнялось вязью сна. В метро можно быть уверенной, что никто не помешает тебе плакать. Все равно смотреть будут не на тебя, а на рекламу или в книгу. Люди - словно острова в океане. Кажется, так называется роман Хемингуэя. В Славянске Аня чувствовала себя большой и нужной, а здесь она никто, здесь каждый сам по себе и сам для себя.
  Напротив сидел милый мальчик лет десяти и бережно держал маленький круглый аквариум с двумя золотыми рыбками. Рыбы били хвостами и беззвучно раскрывали рты. Наверное, в метро они были впервые.
  - Станция "Славянская". Осторожно, двери закрываются. Следующей станции не будет.
  За спиной с шипением сомкнулись двери. Поезд ушел, унося за собой кривые стеклянные отражения лиц. Воздух тянуло в туннель вслед за ним, и тусклые шары тяжелых ламп, свисающие с потолка на железных стеблях, принялись раскачиваться из стороны в сторону. Руки онемели, собственные движения казались механическими, Аню словно понесло куда-то вверх и вперед - к табличке "Выход в город".
  Запах нафталина в переходе означает, что пришла зима. Впереди кто-то играет на скрипке. Потолок низкий, выбеленный без старания, наспех. Отчаянный голос скрипки взмывает вверх, ударяется о бетонную толщу, бьется о стены, рвется, словно душа в теле, пытаясь вырваться из этого каменного плена, и превращается в горестные птичьи вскрики. На скрипке играла девочка-подросток лет тринадцати, хорошо, даже богато одетая, худенькая, похожая на китаянку. Ни с кем не встречаясь глазами, она молила о внимании, понимании, несмехе. Видимо, в жизни девочки-китаянки случилось что-то такое, от чего один человек сбегает из дома и возвращается в город своего детства, а другой спускается в переход и играет нескончаемый вальс. Ей было нужно, чтобы хотя бы один человек в подземном переходе подумал с облегчением: "Все будет хорошо". А толпа струилась мимо, как вода. Споткнувшись, Аня остановилась, бросила девочке под ноги какие-то мелкие деньги. Она почувствовала себя негодяйкой, ненавидела, проклинала, но рука сама собой потянулась за монетами. Мелодия оборвалась, китаянка присела на корточки и принялась подбирать мелочь с опустевшим, испитым выражением лица.
  День врезался в глаза ослепляющим светом. Снег падал гроздьями. Засыпал воротники, шапки, сыпется на землю быстро и густо, наспех, покрывая припаркованные под окнами автомобили, лотки с дешевыми солнечными очками, осенний мусор, любые следы присутствия человека. Прохожие, один за другим, — мимо. Каждый вспоминал о любимых, друзьях, близких. Вокруг фонарей туманился легкий ореол, над городом висит сизая глубина неба. Снег блестит, словно стекловата, и светится в темноте. Снеговик накренился, облокотился о дерево. Окна россыпью. Мятная зима. С неба, с карнизов, с крыш — снег. Воздушная нежность—снежность, жалость. Неожиданно захотелось обнять маму, ласково посмотреть на отчима. Жаль его. Не из—за чего—то конкретного. Просто жаль. Бульвар казался дремучим лесом, где из-за любого дерева может появиться хмурый соловей-разбойник. Город посветлел, тесные переулки будто раздвинулись, а река вся распахнулась навстречу небу.
  — Ждешь кого—то? — спросил кто—то. Аня оглянулась. С постамента ей улыбался припудренный снегом Пушкин.
  — Скучно? — продолжил он, не дождавшись ответа.
  — Вовсе нет, — обиделась Аня.
  — Не ври, скучно. Разве ты живешь? Ты пишешь жизнь на черновик. Не волнуйся, переписать не успеешь. А потом спрашиваешь себя, куда уходит время. Разве не так?
  — Не знаю.
  — А кто знает? Пушкин? Ты проснись! Ужаснись и проснись!
  "До чего я докатилась! — подумала Аня. — Уже разговариваю с памятниками!".
  — Никому обо мне не говори, — попросил Пушкин и умолк.
   Аня запрокинула голову и оказалась в центре большой белой воронки, заполненной стремительно летящими снежинками. Они как бы попадали внутрь и наполняли сердце веселым холодком. Белые хлопья вспыхивали позолотой в веселом золотисто-желтом свете фонарей.
  Никогда раньше она не замечала, что мир состоит из красоты. В задымленном, усталом городе с чадящими, вызывающими ужас трубами на горизонте жила красота контраста. Глядя на гроздья рябины, густо припорошенные снегом, всегда думаешь, что это красиво. Но впервые Аня не только видела, но и была - и снегом, и небом, и ягодами рябины, и крупными снежными хлопьями.
  "Тебе знакомо чувство, - мысленно обратилась она к Марине, - Что ты куда-то идешь и уже не надеешься, что придешь? Отчаиваешься, бросаешься наперерез всему, совершаешь безумные поступки и вдруг понимаешь, что жить стоит хотя бы для того, чтобы однажды обнять, и что ты, оказывается, давно пересекла тот рубеж, к которому шла...".
  Иногда нужны такие вечера, когда ничего не делаешь - просто вспоминаешь, что было. Когда бродишь по городу, не узнавая знакомых зданий, ларьков, деревьев. Когда размышляешь о себе и о других и понимаешь, что не плохой ты человек и не хороший, а просто человек, который наделал глупостей и теперь думает, что лучше: исправить свои ошибки или забыть о них. Начать с чистого листа, белого, как снег, который скрыл закоченевшие комья глины, брошенные на тротуар пивные банки, грязные пакеты, битые стекла.
   Мороз усилился. В одной из телефонных кабинок маленькая, худая и совсем старенькая бабуля тоненько-тоненько, но на редкость громко несла в трубку:
  - Галю попросите, пожалуйста! Галенька? Галя! Поздравляю тебя с Новым годом! Кто говорит? Как это кто!? Дедушка Мороз!
  
  А Марина в этот день ехала на работу в переполненном троллейбусе и думала только о том, как бы ей удержаться на ногах и не упасть навзничь с выходящими людьми. Двери открылись, люди двинулись к выходу, ее развернуло, потащило, она уцепилась за поручни и застыла в позе, которую трудно себе представить даже в балете. За окном болтались грубые серые веревки от троллейбусных усов, кое—как закрепленные на металлических изгибах ведущей на крышу лестницы, на асфальте расползался разноцветный мусор. А прямо перед Мариной по заснеженному тротуару ходили голуби. Один неправдоподобно белый среди стаи сизых. Иногда красота бывает кажущейся, словно промелькнувшее мгновение, и наоборот — самое обыкновенное, заурядное, как этот вот белый голубь, может предстать необыкновенной красотой, и приоткрыть что—то, и намекнуть на возможность.... "Сколько же хорошего в мире, Господи"! — думала Марина, дыша полной грудью.
  ***
  Под ногами лопались ягоды спелой рябины, а по любимому радио раздавался бодрый женский голос:
  - Новый год! Вы понимаете, любимы мои, - Новый год! Он уже совсем близко. И поэтому - ура! Пускай морозы-холода, пускай до весны, как до неба! Можно просто улыбнуться! Не кому-то там! Просто. Для себя. У-лыб-нуть-ся. Я говорю это совсем не потому, что читала у Конфуция, что улыбка продлевает жизнь человека на четырнадцать с половиной минут. Улыбнись назло своим проблемам и невзгодам! Правда-правда! И станет легче, поверьте мне!
  В новогоднюю ночь крупными хлопьями пошел снег. Долго собирались гости. Дядя Олег сидел в старом кресле и смотрел по телевизору новости: суровое лицо диктора, одутловатое — бывшего президента, энергичное — нового, мертвое — мафиози, приятный женский голос зачитал неутешительный метеопрогноз. Отчим неохотно отвернул лицо от телевизора и предложил выпить за нового президента. Тост охотно поддержали, но разговор не завязался, и над столом повисла неприятная тишина. Вначале ее то и дело нарушали гости, но неуютное настроение быстро распространилось по комнате и стало уплотняться. Сидящие неловко покашливали, стучали ножами, поеживались и не решались уйти. Наконец кто—то догадался погасить свет и зажечь свечи. В их дрожащем свете лица казались испуганными. Когда начали бить часы, Аня насчитала тринадцать ударов.
  — Я домой хочу, — сама себе сказала она.
  Мерцала снежная синева. Черные кривые ветви тополей походили на корабельные снасти.
  Один из героев романа Александро Барикко "Море - океан" писал картины морской водой. Хорошо бы написать картину снегом. Разными оттенками синего очертить дома, улицы, синеватым, изнутри светящимся ледком обозначить фонари, снежок - бледное зимнее солнце, снегопад - люди спешат.
  В ночь со второго на третье января Аня спешно доучивала вопросы к завтрашнему экзамену. Учить она предпочитала на кухне — поближе к холодильнику. Было уютно, желтый круг лампы выхватывал из темноты кусок зеленой клетчатой скатерти, синюю круглую чашку с розой на боку, криво отрезанный лимон на блюдце, надкусанную шоколадную конфету. Из полумрака матово отсвечивали белые дверцы кухонных шкафчиков. Ничем не пахло, и с закрытыми глазами ни за что было не угадать, что это кухня.
  Из щелей окна сквозило холодом. Свет фонарей растворялся в полутьме и умирал. Трамваи отзвенели, прощаясь, свою грустную трель. В болезненном отблеске света жался какой—то парень.
  — Аня! — громким шепотом прохрипел он надорванным от холода голосом и втянул голову в плечи. — А—ня! — еще раз, по слогам, почти нараспев растягивая гласные. Боится разбудить, поэтому орет шепотом. Как трогательно! Аня задернула занавески, страдалец исчез из виду. Через минуту в дверь позвонили, звонок был тяжелый и громкий. Аня недовольно поплелась открывать, шаркая тапочкой. На пороге стоял Виталий, непривычно строгий, даже суровый, тускло освещенный запыленной лампочкой лестничной клетки. Аня оперлась на дверь и устало сказала: "Здравствуй, солнышко!".
  
   Услышав, как хлопнула подъездная дверь, Аня накинула на плечи дубленку и вышла на лестничную площадку. Сигарный дым висел плотным серым покрывалом. Осторожно, как—то боком, стараясь не потерять соскальзывающие с ног тапочки, Аня спустилась пролетом ниже и выглянула в окно. Виталий ушел.
  Аня вышла на улицу, соскребла немного снега со спинки скамейки, скатала в шарик и откусила. Совсем как в детстве — холодная вода с привкусом дерева. Она чувствовала одновременно брошенность и облегчение. Светлый морозный воздух наполнил легкие, разворошил волосы и охладил пылающие щеки. Снежок в ладонях плакал, сочился влагой, словно живой, страдающий, болящий. Повеяло тихой прохладой, и казалось, что на нее, ожидая чего—то, смотрят тысячи внимательных глаз.
  
  Виталий не ушел, а поднялся этажом выше, прислонился к холодной стене, ежась от пробирающего сквозняка, переступил с ноги на ногу и услышал хруст разбитого стекла под подошвами сапог. Поднял голову кверху: так и есть, окно разбито. Обшарпанная рама перекосилась и не закрывалась. Виталий сел на корточки, закурил, прислушиваясь к хрусту стекол. И опять запрокинул голову. Темно-синий цвет небольшого квадрата с несколькими серебряными звездочками. Глубоко затягиваясь, Виталий смотрел на этот квадрат с мерцающими точками, пока у него не затекли ноги. Он встал, поплотнее запахнул ворот черного пальто и снова присел. Прислонился к стене, одной рукой обхватил колени. Небо стало еще темнее, а звезд осталось столько же. Одна из них мерцала чуть ярче, чем другие, а от пристального внимания начинала раздваиваться. Почувствовав, что пальцы застыли от холода, Виталий бросил потухшую сигарету, встал, хрустя осколками, отвлекаясь от неба, спустился этажом ниже и позвонил в Анину дверь. Он улыбался.
  
   Сквозь густую пелену пьяного сна часы пробили восемь раз. Утро серым котенком прошмыгнуло в окно. Снег сыпался с неба белой мелкой пылью. Рука запуталась в сбившейся холодной простыне.
  Виталий не храпел, а дышал чуть слышно, завернувшись в одеяло, как в кокон. Он дышал: "Моя, моя", его сердце выстукивало: "Теперь она моя", а внутри у Ани были листья, ветер, деревья, небо, вода.... Дыхание Виталия было похоже на ленивый осенний ветер. Если сейчас положить на его лицо крохотные листочки, они будут равномерно взлетать и опускаться. Виталий нахмурился, дрогнул веками, его ноздри расширились чуть сильнее, и Аня почувствовала всем телом, как колотится его встревоженное сердце.
   Аня не понимала, почему стрелки движутся так неритмично, и все в комнате казалось каким-то странным: и часы, и портретные рамки, и стопка книг, и пуговица, отлетевшая от рубашки Виталия. "Тебе холодно?" - сама у себя спросила Аня и сама же ответила: "Пусто". Ей казалось, что ее голова качается, словно одуванчик на ветру. Она заметила чулок на полу, нагнувшись, потянулась за ним и чуть не заплакала, вдруг вспомнив нежность его ладоней. Но Виталий еще раз дрогнул ресницами, и ей показалось, что плакать теперь будет как-то нелепо.
  - Вот Сереге предложили сыграть в девятку. И он сыграл, да так, что просто окончательный ужас. Минус штука баксов. Плюс три часа удовольствия. Машка злая, м-м! Они же в Париж собирались. Все мимо! Хотя, смотри, интересно у них поставлено: Прага, Турция, Париж.... Вот будет лето - и мы с тобой двинем куда-нибудь к морю.
  Ложечка стучала о стенки кашки с кофе, и каждый звук пронзал насквозь беззащитное с утра сознание. Вздрагивая от звука собственных шагов, Аня смотрелась в зеркало с чувством тошноты и тоскливого отвращения. Господи, как же я ненавижу тебя по утрам! Аня закрывала глаза, и лицо Виталия, такое привычное в его удовольствии, в его открытом спокойствии, удалялось, исчезало в доисторическом прошлом, а в голове кружились строки из романа Рэя Брэдбери: "И весна, и весна встретит новый рассвет, не заметив, что нас уже нет".
  В последний раз она встретила Виталия в метро и едва не задохнулась от приступа бешеной злобы. Виталий покраснел и отвернулся, а Ане захотелось подскочить к нему и столкнуть на рельсы. "Да что же такое со мной происходит?" - изумилась она, а когда снова повернулась в его сторону, Виталия уже не было видно.
  
  Для каждого окна зима нашла вуаль морозной муаровой оторопи. Хрусталем замерзли тяжелые сосульки на крышах, изредка глухо падали они от собственной тяжести в сугроб. Миллиарды сказочных снежинок сыпались и сыпались, будто в чьем—то мешке образовалась огромная дыра. Дома выстроились в ряды каменных истуканов, которые от неимоверного желания сойти с места начинали светиться, словно весеннее солнце играло своими лучами на их блестящих доспехах. От яркого света в глазах начиналась резь, словно от песка.
  Телефонистка объявила заказ и номер кабины. Аня сняла трубку и сказала:
  — Это я.
  — Как дела? Как жизнь? — спросил на том конце провода знакомый голос.
  — Ничего.
  — Что ты делаешь? Куда ходишь? На что смотришь?
  — Вяжу свитер.
  — Какого цвета?
  — Белый.
  — Какая погода?
  — Холодно. Представляешь, вчера прямо на улице девушки пристали. Евангелистки. К Богу, спрашивают, как относишься? Не знаю, говорю. То есть знаю, но не скажу, оставьте меня в покое.
  — А наша зима такая теплая, инертная, прилипучая. Насмешка, а не зима. Сашка подарил мне два кактуса, представляешь, они цветут раз в сто лет.
  Аня слушала ее и разглядывала свое отражение в зеркальной стене кабины. Бесконечно усталые глаза, обрамленные темными кругами, ввалившиеся щеки и тонкие исхудавшие пальцы. Она внимательно рассматривала себя, словно видела впервые, медленно провела рукой по волосам, коснулась пальцами бровей и прижала руку к виску. “Да..., да..., все хорошо, у меня все хорошо. Пока.....".
   Когда действительно хочешь увидеть человека, телефон бесполезен. Повесила трубку. Обратно шла пешком, через площадь, обрамленную сугробами цвета разбавленного молока. В центре возвышался вождь с хитрой усмешкой на устах, немодной кепкой и привычно протянутой рукой. Снег перестал, дул порывистый ветер, раскачивая голые деревья. Стало холодно. Холод шел изнутри и пробирался в кожу. Аня все думала, стало бы легче, если бы ей сказали: “Приезжай! Приезжай немедленно!”. Она села бы в поезд, поехала через всю страну, лежала на верхней полке и смотрела на пробегающие поля и перелески, на деревеньки и городки. Не думала бы ни о чем. В дороге времени не существует. Место отправления и пункт прибытия исчезают в легкой туманной дымке, ничего не хочется, но это приятное “ничего”, в котором есть предвкушение радости встречи. Тебя ждут на том конце пути. Ждали. Когда-то ждали. Ане никогда так не хотелось, чтобы рядом кто-то оказался, подошел и обнял ее, как в детстве обнимают испуганного ребенка, кому можно на грудь кинуться, припасть, открыться, все о себе рассказать, а потом идти рядом, посматривать на него снизу и искоса и встречать понимающий улыбчивый взгляд.
  На площади митинговали. Издали показалось, что это коммунисты. На самом деле толпились христиане, зачем - непонятно. Женщина в кожаной куртке гордо держала плакат "Христос - наш царь". "Совсем с ума посходили", - подумала Аня, подойдя поближе. Люди эти казались неестественными, словно массовка спектакля. Немного в стороне, боком к происходящему, перетаптывался милиционер. Чуть поодаль возились телерепортеры.
  - Как вы думаете, почему людям страшно умирать? - спросила тетка в рыжем пальто, в козьем платочке, в валенках.
  - Потому что кто-нибудь нас очень любит, - хрипло ответила Аня. Из разжатой ладони выпал снежок. Тетка стушевалась, отошла в сторону. Оттуда еще раз оглянулась на Аню и неестественно закашлялась. Она была похожа на больную ворону.
  
  В форточку проникала ночь. Марина дышала ей, прислонясь к стеклу, и незаметно становилось легче. Она очень любила ночные огни. Электричество, белое, желтое, яркое, на проводах, фонарях, в окнах, отражениях в лужах, растянутое фарами проезжающих машин, мерцающее, вспыхивающее и дрожащее. Настроение жизни, ночи ритмом неутихающим вливаются в кровь и остаются с тобой, пока ты не спишь, чувствуешь холодный запах, отрешенность, равнодушие. Пробуждается желание плыть и раствориться в водовороте ночи, таять в ее всемогуществе, вникать всем своим существом в ее непостижимость. Наблюдать изнутри, как она затягивает и поглощает тебя, вовлекает в свои сети, обволакивает прохладой. Радоваться, освобождаться. А на рассвете наблюдать, как она отступает, светлеет, длинным рядом фонарей уплывает вдаль, уступая место свету. И великое небо молчит, простирая над утром желтые лица задумчивых звезд, и они кажутся немного размытыми в сиреневой выси. Ветви, облепленные махровым серебром, почти касаются окна, а город знаком и любим, словно старый сон, будто до мелочей продуманная мечта. Если провести по стеклу пальцем, останется прозрачный след, в котором четко вырисовываются силуэты деревьев и очертания безликих домов. Темнота неумолимо манила к себе. Происходящее воспринималось насквозь: только ясность, лунность и тающий дым. Звезды шуршат и шепчут что-то черноте несущего их полотна. Облака с крыш ползут в окна, а дома с пустыми глазницами, изъеденными туманом, угрожающе нависают над мостовой.
  
  Иногда все вокруг наполняется странной немотой, совсем не похожей на воздушное молчание. В какую-то долю секунды миру больше нечего нам сказать. Или он устает от нашего недопонимания. Обычно мы не замечаем эту секунду, связь с природой не прерывается. Но бывает и такое, что ты камнем падаешь в этот короткий временной разрыв, пытаешься уцепиться за его зубчатые края, и противный животный страх, не давая дышать, заполняет легкие.
  Аня потянулась к выключателю на кухне. Щелчок, вспышка. Темно—серые стены, белый прямоугольник холодильника и провал окна. В небе — острые звезды, морозный воздух бело-пепельного цвета. Слегка постукивает неплотно прикрытая форточка, позвякивает оконное стекло. Сквозь снег едва виднеется поворотный круг троллейбуса, столб посередине круга. Падает, падает снег. Ветер воет, чайник свистит. В его начищенной поверхности отражаются стенки, полки, чашки, Анино худое лицо. Свет проливался в комнату, словно сливки в чашку с кофе. Белые крупинки заканчивающегося дня перемешивались с чаинками пыли.
  За окном редкими прутиками торчали молодые карагачи, дыбились замерзшие комья грязи. По пустырю весело трусил великолепный черный пудель, за ним на поводке неуклюже следовал грузный мужчина. Сверху на собаку и хозяина медленно и лениво крошился крупяной снежок.
  Замедленный стук сердца. Голые ветви чертят в темном небе причудливый узор.
  — Когда—то у меня был свой Адам.
  — Что же с ним стало?
  — Мы оставили наш сад.
  — Почему ты не осталась с ним?
  — Я не знала себя.
  — А теперь знаешь?
  — Теперь мне стыдно.
  — Ты звала его?
  — Нет.
  — Почему он не ищет тебя?
  — Я предала его, и мы потеряли путь.
  — Ты молилась за него?
  — Я не могла. Когда приходил Бог, я отворачивалась.
  — Ты любила его?
  — Ее я любила больше.
  — Что было в том саду?
  — Мне было все равно, есть Бог или нет. А теперь сад превратился в пустыню.
  
  Ночью Аня проснулась с мокрыми глазами. В ее сне кто—то умер. Не родной, не близкий — бабушка совершенно незнакомого мальчика. Аня вытерла глаза и уткнулась во влажную подушку. Если долго плачешь, слезы падают и возвращаются обратно, омывая глаза, легкие и сердце — сначала холодно, а потом можно захлебнуться. За окном не было видно ничего, кроме густого желтоватого тумана.
  
  ***
  
  Мартовский вечер похож на вуаль незнакомки. Небо слегка фиолетовое, как на старых изразцах, очертания домов размыты, в полумраке темнеют деревья. Улица тянется до самого неба, напоминая узкую полоску трамплина. Можно разбежаться и камнем уйти в сиреневую глубь. Немного подмораживает, но это не унылый осенний и не пронизывающий до костей зимний холод, а легкий бодрящий морозец, несущий чувство скорого тепла. Не прошлое, а будущее, и что—то внутри начинает звучать в определенном ритме. Наверное, это просыпается чувство судьбы.
  Такими прозрачно—дымчатыми сумерки бывают только в конце марта, когда днем снег тает, а вечером замерзает, и отблески уходящего солнца, отражаясь от изломанных шершавых поверхностей льда, смешиваются с подступающей вечерней синевой. Сочетание розово—красного весеннего заката с темно—синим зимним полумраком, медленно выползающим из дворов и глухих переулков, придает сумеркам сине—сиреневый оттенок. Эта прозрачная дымка окутывает дома, деревья и людей, идущих по улицам, делая таинственными давно знакомые пейзажи. Это время, когда зима кончилась, а весна еще не началась, когда ночью холодно, а днем солнечно, а люди, забывая о проблемах и неудачах, начинают надеяться на радостные перемены. От весенней свежести пянеешь сильнее, чем от вина.
  Вечера стояли спокойные, умиротворяющие, тишина ловилась губами. Сумерки схватили окружающие предметы, как схватывает за ночь мороз края осенних луж. Солнце было похоже на большой розово—рыжий торшер и тонуло в небе. Розовато - фиолетовые краски передают печаль о несбывшемся, предчувствие перемены, сумеречное мерцание реальности и прелесть угасающего дня, который непременно возродится во всем блеске.
  Аня медленно шла и думала о странных свойствах одиночества. Оно словно утяжеляет предметы окружающего мира. Ты делаешь их своими собеседниками, наделяя качествами собственной души, и тогда одиночество разрастается до размеров своего мира. Она не думала о Саше, но он все равно присутствовал в ее мыслях, окрашивая их в бледно—фиолетовые тона. В ветвях клубился полумрак. Легкий холод обострял ощущения и память, позволял видеть скрытый смысл простых, казалось бы, вещей. Аня понимала, что жизнь - это не только то, что мы делаем и говорим. То, чего мы не можем сделать или сказать, - это тоже жизнь. Причем настоящая, правдивая, самая важная, потому что именно там находится любовь, по которой мы так тоскуем.
  Два ряда невысоких домов, посередине — чугунные столбы с еще спящими фонарями, куда—то спешат люди, а над всем этим — огромный розовато—синий купол неба с тонкими, просвечивающими внутри красными полосками закатных облаков. Никогда раньше Аня не видела такого торжествующего неба. Оно отражалось в окнах и витринах, заглядывало в засыпанные снегом дворы, и всюду царил мягкий сине—сиреневый полумрак. Движения казались замедленными и плавными, словно воздух стал плотнее, но и нежнее, и мягче....
   Город был наполнен пронзительной красотой, и каждый поворот улицы, каждый двор таили в себе что—то прекрасное. У каждого предмета была своя мелодия. Чтобы услышать ее, не нужно ни о чем думать — просто плыть и плыть в отблеске бледно—желтых фонарей. Сначала они были пушистыми оранжевыми шарами, ронявшими отдельные лучики, потом бледнели и уменьшались, становились желтыми, бледно—желтыми, начинали зеленеть и пропадали в темноте. Старый троллейбус проезжал, словно случайный фантом, мимо освещенных окон. Кое—где шторы не были задернуты, показывая любопытному взору картины чужой жизни — лампу, картину на стене или угол шкафа. А где—то самую обыкновенную мебель озаряли нездешним светом голубоватые всполохи телевизора. Освещенные окна были похожи на мгновенные снимки чужой жизни, такой узнаваемой в отдельных частях и такой чуждой целиком. Потом троллейбус, натужно скрипя, взбирался на мост, и оттуда открывался изумительный вид на утопающие в темно—синем сумраке пятиэтажки, на две пунктирные линии зеленоватых огней. Было не то чтобы грустно, но поневоле жаль, что ты не Бог и никого не можешь избавить от боли.
  Кто-то протоптал на снегу у подъезда замысловатые узоры. Небо темно-фиолетового цвета, грустные деревья. Комната с желтым квадратом окна плыла сквозь пространство туманистой мглы. Где-то за домом выла собака, мечтающая стать луной. На щеку упала холодная капля от сосульки. "Весна", - подумала Аня. Чувство беззаветной тайной радости наполнило ее душу, как сильная, высокая вода, грозя выйти из берегов.
  
  Поезд остановился, люди, за минуту до этого застывшие в каком-то оцепенении, засуетились, забегали. Поезд дальше не шел. Во всяком случае, сегодня.
  — Аня? Это Саша.
  — Да? Ну, здравствуй. Не ждала.
  — Я сейчас на вокзале, я проездом. Встретишь меня?
  — Ты, случайно, не с Мариной?
  — Нет, она дома, гриппует.
  По мутным стеклам текли кривые бороздки, на тротуар время от времени обрушивалась массивная сосулька и разбивалась вдребезги, словно сорвавшаяся с потолка хрустальная люстра. Из открытой форточки тянуло холодом, но если ступить босой ногой на пятно света — пол теплый.
  На вокзальной площади было темно, фонари еще не зажглись. Среди просевших сугробов, покрытых жесткими грязно—серыми кристаллами растаявшего и снова замерзшего снега, в сумеречном свете, в прохладном веществе весны Аня чувствовала себя потерявшейся. Она увидела Сашу не сразу и несколько минут слонялась мимо ряда лотков с некачественной едой и дешевым пивом. Трое грязных мальчишек пытались раскурить подобранные окурки, загораживаясь спинами от ветра, старухи вяло переругивались в очереди за окоченевшими батонами. В руках у девушки кивали головками рахитичные гвоздики. Вокруг нескольких покосившихся и выплеснувшихся наружу содержимым урн хозяйничали бомжи.
  "Аня!" — жалобно окликнул Саша. Он переминался с ноги на ногу и говорил: "Я всего на час, потом — в Москву". Аня неловко обхватила его угловатой рукой за шею и на мгновение прижалась к его плечу. Он слегка приобнял ее, и они постояли, чуть раскачиваясь, но сразу же отстранились друг от друга, смущенно улыбаясь.
  В старом парке было холодно, пахло сладковатым, подснежным запахом земли. Лед в пруду уже начал таять, кое—где виднелись пятна черной зловещей воды, обрамленные грязными буграми. Вода была совершенно черной. Хотя и говорят, что вода отражает цвет неба, но небо было сиреневым, а вода расплывалась черным пятном. В воде колыхались мутно—желтые отблески живых окон, чем—то похожие на просьбу. Над водой торчали коричневые искривленные корни деревьев, издали напоминающие огромные птичьи лапы с выпущенными когтями. В темноте орали невидимые коты.
  Год назад Аня нашла в этом парке маленькую фигурку ангела и подумала: "Если бы ангелы никогда не падали, люди забыли бы о гравитации и разбились насмерть".
  Анины ресницы намокли, она прятала лицо в тени, было зябко, неуютно и почему-то очень стыдно. Саша отряхнул перчаткой обледенелую скамейку. Аня присела на краешек и постаралась сжаться в комок, чтобы не так мерзнуть. Карманы были мелкие, а перчатки она забыла, и пришлось засунуть руки в рукава наподобие муфты.
  Скамейка стояла среди деревьев, которые уже почти оттаяли от зимы, но по утрам и ближе к ночи каждая ветка прогибалась под бременем влажной белой бахромы. Откуда-то сверху упал кусочек потрепанной ткани: на дереве из-за него подрались две вороны. Гнезда строят. Весна пришла.
  - Как дела у Марины? - спросила Аня.
  Сашка взглянул с досадой, поправил под подбородком шарф, чтобы прикрыть горло.
  - Хорошо.
  Где—то вдалеке били часы. На мгновение нахлынула та пустота и даже опустошенность красоты, которой дышала вся природа в парке, начиная от пруда с твердым белым стеклом и заканчивая грустными деревьями с тонкими осколочками инея на ветках.
  — Пора, — прислушался Саша. "Жаль, - подумал он, - что люди встречаются после разлуки и не могут откровенно поговорить". Установленный на дальних крышах прожектор что-то выискивал в поднебесье, шаря по бокам темных облаков.
   Аня ехала домой на последнем трамвае и вспоминала строки Бориса Поплавского: "А наутро грязный снег растает, и трамвай уйдет в сияньи вдаль...".
  
   "Что же мне теперь делать, бабуль?" - плакала Марина, глядя на старый дом. Сад был по колено заметен снегом, дом выглядел глухим и ослепшим. Несмотря на календарную весну, снег и не думал таять, а только плотнее прижимался к земле, словно наваждение. Вокруг было тихо-тихо, иней следовал малейшим изгибам одетых в сосульки ветвей. Марина опустилась на колени, прижимаясь щекой к живому снегу, и было видно, как снежинки зависают в воздухе, не взлетая в небо и не приземляясь.
  Марина приподняла голову, прислушалась к ветру, обмерла и застыла, боясь двинуться. Ей послышалось, что кто-то ее зовет.
  Но это был снег. Он засыпал поселок мягко, нежно, словно тот был живым. Он колобродил, обвивая множеством мохнатых нитей, сквозь которые не проникали ни ветер, ни холод. Вверху стояли невидимые звезды. Это неожиданное снегопадение, словно перезвон новогодних игрушек, предвещало что-то скорое и хорошее. Казалось, что под окнами лежит небо, а снежинки летят к нему, чтобы превратиться в белые звезды. Снег падал бесшумно и устало, как будто возвращался на землю, пройдя долгий путь. Мудрый и умиротворенный, он нес в себе разгадку.....
  Окошки церкви блестели, окантованные нитяным серебром инея. Белые ряды арматурных поясков под куполами слились в единое целое с кирпичными барабанами. Только зеленые маковки без крестов смутно вычерчивались в мглистом воздухе.
  - Уеду, - решила Марина, выпрямившись и подставив лицо снегу. - Перезимую и уеду.
  
  ***
  Две полосы исчезают вдали. Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, проехал поезд запоздалый. Они обегают земной шар, нигде не соединяясь, и возвращаются в то же место. Все реки текут в море, но море не переполняется, потому что реки возвращаются к истокам, чтобы течь в море снова. Тебе кажется, что можно войти в ту же воду, но это иллюзия. Яркое в прошлом становится бледным и выцветшим в настоящем, и тем не менее невыразимо прекрасным и бесконечно любимым даже в этой паузе, отделяющей Его Величество Прошлое от данного момента. Вернувшись на короткое время, живешь словно в вакууме, постоянно сравнивая тогда и сейчас, ощущая изменения как болезненные уколы. А если остаешься дольше, становишься как бы несуществующим. Потому что прошлого - нет, значит и тебя тоже - нет.
  
  Мы проносимся мимо. Мимо детства, мимо старых качелей, забора из металлической сетки, гаражей и мусорных баков, мимо закатов-рассветов и теплых летних ночей. Это ее смех доносится из приоткрытого окошка поезда. Она смотрит на перрон, надеясь, что кто-то пришел с ней проститься, никого не видно, но на всякий случай она машет рукой. Знакомые картины бегут все быстрее, она все машет им, и почему-то ей кажется, что отныне возвращение стало невозможно.
  Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы... Где-то будет конечная станция? Ту-да, да-ле-ко, ту-да, да-ле-ко....
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"