Если бы вы, кто сейчас читает строки этого повествования, могли знать, каким замечательным ребенком была моя бедная маленькая Элоиза! Чудеснейшая девочка, такая красивая, ласковая... я даже не знаю, с чего начать говорить о ней... а, впрочем, нет, все по порядку.
Я и сам не могу объяснить, зачем пишу здесь все это. Но после того, что случилось, чувствую, что просто обязан рассказать о моем ангеле, моей любимой Элоизе. Мне все равно, осудите ли вы меня, и уж тем более безразлично, как воспримете эту всю историю. Но Элоиза... Элоизу нельзя не любить. Милое мое дитя...
А как она мне досталась! Если б вы только... я вновь спешу, вновь забегаю куда-то... Тяжело привести мысли в порядок. Лучше сначала.
Я много скитался по свету в молодости, хлебнул немало и горя, и радости, но чем быстрее бежали года, тем больше укреплялась во мне нелюбовь к людям. Низкие создания, полные дурных качеств, мне порой было стыдно ощущать свою принадлежность к их обществу. Правда, когда-то были у меня друзья... и даже любимая девушка, Элоиза - удивительно прекрасная и добрая. Но с друзьями пришлось расстаться, а Элоизу ее родители насильно выдали замуж, однако несчастная через месяц умерла. Я уехал странствовать, так как находиться среди окружавших меня было невыносимо.
Мне не хочется рассказывать о своих скитаниях и путешествиях. Конечно, однажды настала необходимость вернуться - когда прошло уже много времени. Моя мать, единственный родной человек, умерла, царствие ей небесное, и оставила мне дом. Старенький, невысокий домишко, неизвестно как очутившийся в тихом углу совсем неподалеку от красивой древней улочки - с просторным двором и, главное, высоким крепким забором... От путешествий у меня накопились кое-какие средства, на них я и жил.
Тот осенний вечер был особенно трагическим, как в романах, которые я читал на кораблях во время длинных путешествий: дул пронзительный ветер, срывал с деревьев засохшие листья, молнии сверкали на мрачном небе, проливной дождь шумел, струясь по мокрым камням, фонарь на ветке осины тревожно раскачивался в неистовых порывах... Я сидел у окна, наблюдая стихию и размышляя о том, что жизнь уже, в общем-то, прожита, и будущее не сулит ничего хорошего... Я был одинок в тот вечер - ни семьи, ни друзей, да и не нужны они мне были! - и сам не мог понять, чего же так жаждало сердце, откуда взялась страшная тоска, больно стянувшая грудь... И вдруг мои собаки - мои злые четвероногие слуги, которых я завел, чтобы избавиться от каких бы то ни было посетителей, громко залаяли, а затем явственно сквозь шум дождя, грома и ветра донесся плач ребенка!
Мне стало жутко. Я бывал в разных переделках, нередко подвергался опасностям, но детский плач, прозвучавший в этой ночи, пробудил в душе непонятный острый страх. И все же, когда звук повторился снова, я набросил плащ и выскочил к воротам... Там, на мокрой земле, стояла большая корзина, плотно замотанная в какое-то шерстяное покрывало. Плетеная крышка была приоткрыта, но так, что дождь не попадал вовнутрь. Я унес корзину ее в дом. Я уже догадался в чем дело, и как только извлек содержимое корзины наружу, понял, что предположения подтвердились... Укутанный в бессчетное количество покрывал и пеленок, там был младенец, девочка.
Странно, конечно. Так ведь не подбрасывают детей - не на крыльцо, а к воротам, к калитке высокого забора, тем более, в такую грозу. Я растерялся. Что делать с этим ребенком?
Но что-то внутри меня заставило оставить девочку и заботиться о ней. Не знаю, что и как и почему. Не знаю...
У малышки были огромные синие глаза, совсем как у моей умершей любимой. Наверное, потому я стал звать девочку Элоизой. Я покупал ей молоко (кормилицу найти было трудно, но мне и не хотелось, чтобы кто-то имел к ней отношение, кроме меня) и поил ее.
Вот так Элоиза и появилась в моей жизни.
Я сам научил ее читать и писать. Книг в доме было много; вначале Элоиза обожала рассматривать картинки и могла часами сидеть, листая пожелтевшие страницы. Она была такой хорошенькой - пушистые золотистые локоны, сверкавшие в солнечных лучах, огромные синие глаза, аккуратненький носик, румяные, нежные щечки... Все ей было интересно, любые тайны окружающего мира изумляли и волновали ее. Говорить она стала рано, и, признаться, ее щебетание было для меня лучшей музыкой.
Я почти не позволял ей играть с другими детьми, ведь они, выходцы из самых разных семей с зачатками самых различных пороков могли обидеть ее... или даже просто дурно влиять. Я не мог этого допустить. Впрочем, в обществе других детей Элоиза быстро уставала, поэтому на прогулки я всегда водил ее сам. В школу тоже отдавать ее я не захотел, ни к чему. Я сам обучал ее, и она росла чистой, как горный родник, как весеннее небо.
Ее смех и серебристый голосок искрились в темных стенах моего домика, наполняя их радостью и солнечным светом - каждый день новой жизни.
Элоиза любила цветы и животных. Весной, когда дворик укрывался нежным ковром молодой травы, я выносил из дома большое шерстяное одеяло, сложенное в несколько раз, усаживал на него мою крошку, и она играла в свои игры... Плела веночки из золотых одуванчиков и пастушьей сумки себе и котятам, жившим у нас.
- Смотри, какие пушистые! Ри, - лепетала она (Элоиза почему-то называла меня Ри), - я тоже была такой маленькой? Да?
Я наблюдал за ней, сидя на лавке у крыльца и вырезая из дерева игрушки для нее - зверюшек, кораблики, звезды. Мы раскрашивали их потом вечерами.
- Да, милая, ты была совсем крошечной.
- Как Кошкины детки?
Она не хотела звать мою кошку Василисой, и называла ее просто Кошкой, Кошечкой или Кисой.
- Чуть побольше, зайка.
Соседи никогда нас не беспокоили, боялись моих собак. А вот Элоиза этих косматых сторожей очень любила и сама выносила им еду, они ее, в свою очередь, обожали, радостно повизгивали и дружелюбно размахивали хвостами.
Когда теплело, дворик покрывался цветами, и откуда-то появлялись бабочки.
- Ри, дорогой, смотри, они хотят со мной потанцевать! - и Элоиза начинала весело пританцовывать, мотыльки шаловливо разлетались в стороны, а ее локоны рассыпались по плечам и солнечные зайчики играли в них, щечки пылали, и чистый, звонкий смех разливался повсюду... Жучка и Антон принимались радостно лаять, а воробьи на крыше - заливисто чирикать.
- Ри, погляди, как всем весело! - и она подбегала ко мне и целовала в обе щеки. - Ой, Ри, так хорошо, так чудесно!
- Ри, а почему паучки не летают, как бабочки? У них крылышек нет, что ли? Бедненькие...
- Ри, а звездочек на небе сколько? Миллионы, да? Очень-очень много? А я, когда стану большая, смогу полететь к звездочкам?
Однажды, когда мы гуляли, она впервые увидела паровоз, и это ее потрясло. Потом она говорила:
- Паровозик так кричит страшно, потому что он один-одинешенек. У него есть мама?
Я тогда ей ответил, что у паровозика нет мамы, но Элоиза расплакалась.
- Как нет... Он что, вообще один? Что ж это такое?
Она иногда спрашивала меня о своей маме. Наблюдая за животными и птицами, она видела, что Василиса - мама для своих котят, ласточки - родители своих птенчиков (я говорил ей об этом). Но что я мог сказать ей о ее маме? К счастью, Элоиза сама же решила для себя этот вопрос и с радостным видом сообщила мне, что ее мама - сказочная фея и приходит к ней в гости ночью. Похоже, ей что-то такое снилось, потому что по утрам она иногда рассказывала, что видела маму и даже беседовала с ней. Вообще Элоиза часто фантазировала:
- Мне мышка вчера сказала, что ее мышата такие непослушные. А я - хорошая девочка.
Она очень любила явления природы и много об этом говорила:
- Вот Дождик всегда плачет. Я ему говорю, что не надо, не плачь, ты очень хороший, все цветочки тебя любят, а он плачет... А Ветерок такой добрый, ласковый, не Ветер, а Ветерок, его братик... Ри, почему Дождик меня не слушается?
С ней было так интересно беседовать... Хотя я ни на шаг не отпускал ее от себя, она умудрялась подмечать что-то, на что я не обращал внимания, и порой удивляла меня своими фразами. Мой нежный ангел, милая моя девочка, как я ее любил!..
Так мы и жили с ней. Людей Элоиза почти не знала, видела их лишь во время прогулок, походов в магазин или к портному... Она росла очень хорошей, здоровой девочкой, и я полностью посвятил себя ей. Но в ее характере не было места эгоизму, наоборот, чем дальше, тем больше любви и заботы проявляла моя принцесса по отношению ко мне. Ее сердце было огромным, как океан, добрым и нежным.
Во время наших походов по улицам города Элоиза собирала цветные стеклышки, а дома мыла их и складывала в прозрачные баночки. Ей нравилось смотреть, как они переливаются разноцветными огоньками, когда сквозь них просвечивают солнечные лучики. Однажды я смастерил ей что-то наподобие калейдоскопа. Восторгу Элоизы не было предела.
А гуляли мы с ней часто-часто. Та самая древняя улочка, недалеко от которой находился мой дом, была местом жизни и работы многих художников, музыкантов, ремесленников... В выходные дни там играл оркестр на маленькой площади, и даже по будням устраивались выставки - полным ходом шла продажа всевозможных картин, изделий из глины, дерева, соломы, стекла, фарфора, камня, вышивок и прочего. Для нас особенно яркими и запоминающимися были праздничные и ярмарочные дни. Я одевал мою Элоизу в ее лучшее платьице, покупал ей леденцы и сладости, и мы отправлялись туда, где уже было много людей, желающих насладиться радостями гуляний. Пока крошка разглядывала картины, я успевал купить ей несколько безделушек... То тут, то там вдруг раздавался нежный голос свирели, люди веселились, кое-где артисты театров давали представления... Мы могли бродить очень долго, но когда малышка начинала зевать, а в ее огромных глазах появлялась усталость, я вел Элоизу домой, и она тут же засыпала.
А как Элоиза радовалась, когда ласточки свили гнездо у нас под крышей! Она ликовала и прыгала по двору, а потом сказала серьезным тоном:
- Знаешь, Ри, теперь когда мы будем уходить куда-то, нашим собачкам не будет одиноко.
Ее вначале удивило то, что ласточки не едят хлебных крошек и зернышек, как воробышки и синички. Я объяснил, что ласточки ловят мух и мошек, но Элоиза все никак не хотела понимать, зачем нужно тратить столько сил, если можно кушать то, что она для них готовила.
Во время грозы мыши в подполье начинали тревожно попискивать и скрестись. Элоиза, закутавшись в теплый плед на моей кровати, задумчиво произносила:
- Ри, миленький, мне кажется, мышки хотят что-то важное сказать. Глупенькие, мы же не понимаем их языка. Не смейся, - обиженно добавляла она, глядя на мою реакцию, - иначе зачем бы они так беспокоились?
Клянусь - я любил ее всем своим существом и чувствовал, что никогда не смогу с ней расстаться. Я убил бы любого, кто осмелился бы хоть чуть-чуть нанести ей вред, и, не колеблясь, отдал бы жизнь за каждый золотистый локон, за ямочку на ее чудесной щечке, за один только взгляд ее удивительных глаз. Милая моя Элоиза...
Ее мечтой было хоть раз оказаться на самом верху башни с городскими часами. Она думала, что сможет увидеть оттуда весь город, а то и всю страну.
- Жалко, что нет крылышек, - вздыхала Элоиза.
- Тебе только нужно очень-очень сильно захотеть, дорогая, - сказал я.
- Ри, правда? Ой, Ри, миленький, я так люблю тебя...
Мы взобрались на крышу, когда уже сумерки окутали город. Элоиза была полна решимости, ее глаза сияли. Легко оттолкнувшись от черепицы, мы взлетели, и, держась за руки, плавно принялись подниматься вверх.
Вечер был тихим и спокойным. Легкая дымка, возвещающая о наступлении ночи, накрыла ясени и каштаны, фонари зажглись на улицах, и их огоньки мерцали в глазах моей малышки.
- Ух, как высоко! Слушай, Ри, а что там, вдали?
- Там река, - говорил я.
- И мы поплывем... Да?
- Да, милая.
Она восхищенно разглядывала город, распростершийся внизу, а я стоял и думал, если бы только это мгновение могло длиться вечно... Если бы только...
И когда, кроме прерывистых бус из отдельных огоньков в темноте ничего уже не было видно, она тихо вздохнула, улыбнулась, прижалась головой к моей руке и сказала:
- Ри, спасибо, миленький. Давай возвращаться.
И мы вернулись.
Как только мы освоили грамоту, Элоиза полюбила читать, особенно сказки и географические книги. В раннем детстве она обожала веселые сказочки о зверюшках, принцессах и добрых молодцах, но потом ей вдруг стали нравиться сказки трагические, страшные... не знаю, почему. Она, широко раскрыв глаза, слушала, как я читал ей истории о соловье и розе, мальчике-звезде, принце и ласточке, молодом короле, о старой ели и маленькой русалочке... Долгими зимними вечерами, когда вьюга бушевала за окном, злой ветер завывал в щелях старого дома, когда даже собаки молчали - таким лютым был мороз! - мы растапливали печку, зажигали свечи, и Элоиза молча внимала моему голосу... она вообще ничего не говорила, и только иногда крупные тяжелые слезы стекали по нежным щекам... Тогда я откладывал книжки в сторону, и, чтобы успокоить мою золотую девочку, рассказывал ей дивные истории о странах, где я побывал, о том, какие сокровища таятся в морских глубинах, о солнечных островах, о диковинных цветах, животных, о разных народах... Элоиза обожала эти рассказы о странствиях и далеких, неизведанных краях... столько мечтательности светилось в ее глазах, когда она брала в руки раковины и сухие морские звезды, разворачивала карты стран и морей, в которых я когда-то побывал! Она тут же вытирала слезы. За печкой отогревался сверчок и начинал свои зимние песенки, а потом, когда глаза Элоизы подергивались пленкой, я бережно укладывал ее спать.
Особенное удовольствие моей дорогой принцессе доставлял огромный "пиратский" сундук. Это был мой дорожный сундук, я привез его с далеких островов. Кроме сокровищ, которые Элоиза любила не за их стоимость - о ее величине она даже не подозревала (некоторые из них я относил в ломбард, если нужны были деньги)- а за тайны, хранившиеся в них и так волновавшие ее сердце. Ее глаза становились грустными и восхищенными одновременно, когда она поднимала тяжелую крышку и тонкими белыми пальчиками касалась холодного металла шпаг и сабель, доставала кинжал из кожаного чехла и дышала на него, глядя, как зеркальная поверхность тускнеет. Я садился за рояль и наигрывал разные матросские песенки, а Элоиза повязывала голову красным платком, совсем как заправский пират, переворачивала бочонок, вскарабкивалась на него и, держа в одной руке пистолет, а в другой - череп или кинжал, принималась петь и плясать, а то еще и носиться в восторге по всему дому. В такие минуты я хохотал от души. Успокоившись, она усаживалась на кровать и, глядя прямо мне в глаза, спрашивала:
- Ри, а скажи-ка, мы когда-нибудь отправимся в настоящее путешествие? Поплывем с тобой на большом таком корабле... Кем я буду - штурманом или боцманом? Или помощником капитана? Ты, Ри, конечно же, будешь капитаном!
Я видел хитрые искорки в ее глазах. Милая моя лисичка, она даже не догадывалась, что всю ее насквозь я мог видеть!
- Поплывем, а как же. Только ты будешь юнгой, - шутил я.
- Юнгой? Нет уж, Ри, скажи, отчего ты вредничаешь? Ну, Ри, миленький, ну пожалуйста, какой же из меня юнга? Я столько умею, даже стрелять могу...
Это верно. Стрелять из пистолета я ее научил.
- Посмотрим, посмотрим.
Я еще одной рукой наигрывал ей "мой Лизочек так уж мал". Она всерьез воспринимала почему-то эту детскую песенку и дулась:
- Ри, я совсем не маленькая. Посмотри, как я выросла. Если б только села на одуванчик, я бы раздавила его, ты что!
- Да ведь это песенка такая!
- Зачем петь песенку, если в ней все неправда! Или ты дразнишься, Ри?
- Но не я же ее сочинил!
- А ты сочини другую. Хорошую. И пой каждый день, - предложила Элоиза.
Постепенно взрослея, Элоиза стала больше интересоваться людьми. О, она никогда не стремилась к их обществу, совершенно не тосковала по незнакомому общению, но во время прогулок постоянно проявляла любопытство. К счастью, ничего толком о людях нашего города она не знала, все ее понятия черпались в основном из книг, сказок и историй, рассказанных мной. Конечно, временами она спрашивала, почему мы ни с кем не дружим, не ходим в гости, и к нам никто не приходит. Ее интересовало и то, где живут другие дети.
Но что я мог сказать ей? Что люди злы, порочны и глупы в своем большинстве? Имел ли я право признаваться, что сознательно старался ограждать ее невинную душу от дурного влияния окружающего мира - то, как она попала ко мне, говорило о таком влиянии, хотя Элоиза не знала тайны своего появления? И не мог допустить, чтобы черная, несмываемая грязь окружающего мира коснулась ее чистого, святого сердца.
Но даже если бы я признался ей во всем, даже если бы рассказал ей, какими ужасами наполнен белый свет... Элоиза не поняла бы меня. В лучшем случае моя девочка восприняла бы такие слова как одну из страшных сказок, которые так любила слушать: она, возможно, была бы ошеломлена, напугана, но все равно где-то в душе жила бы спасительная уверенность в том, что это сон, нереальность, что так не бывает. Впрочем, даже таких чувств Элоиза пожалуй, не испытала бы, ведь фактически она не имела понятия о том, что такое настоящее зло. Она не сумела б оценить, насколько серьезны мои тревоги и опасения, так как ей не с чем было бы сравнивать. Для этого ей нужно было б хоть раз увидеть, столкнуться, ощутить на себе неприятное дыхание черных сторон человеческого мира - но я не мог этого допустить, я хотел, чтобы мой ангел жил в счастье и добре. И делал все для того, чтоб это являлось для нее реальностью.
Но, признаться, я боялся еще одного: я опасался, что огромный мир, полный самых неожиданных сюрпризов, поманит Элоизу с ее тягой к странствиям и приключениям, увлечет, засосет и поглотит, что сверкающий хоровод закружит и унесет ее в пьянящем танце - и я потеряю мою дорогую девочку. Кроме того, я редко забывал о том, каким образом Элоиза попала в мой дом - ведь тот, кто оставил ребенка у моих ворот в тот ненастный вечер, мог и по сей день помнить об этом. Как знать, вдруг однажды судьбой Элоизы заинтерсуются, станут искать мою крошку? Я не мог представить даже, чтобы хоть минуту пришлось прожить без нее. Я не хотел терять Элоизу. Я не мог ее лишиться - и в этом даже сам себе боялся признаться.
Такие мысли вначале приходили мне в голову довольно редко, но, честно говоря, заставляли по-настоящему вздрагивать. Их удары были настолько болезненными, что первые несколько мгновений я сидел, словно парализованный, а как только приходил в себя, гнал их прочь, старался поскорее отвлечься... Да, я был прав и вовсе не преувеличивал, как тогда мне казалось, реальность и резонность своих опасений!
А потому я пытался сделать все возможное, чтобы тайны окружающего мира не слишком давили на Элоизу... Я наполнил ее жизнь острыми и увлекательными фантазиями, используя для этого не только игрушки, книжки и фортепиано. Но мало-помалу мое беспокойство утихало: все свидетельствовало о том, что Элоиза интересовалась внешней жизнью лишь в той степени, в какой сталкивалась с ней. Нет, моя милая девочка вовсе не утратила любознательности по отношению к людям, но в ее мире было много других вещей, понятий, идей, занимавших ее куда сильнее. Пока она была под моей защитой и опекой, пока ей нравились наши необыкновенные приключения и впечатления каждого нового дня, ее не влекла посторонняя суета. И я втихомолку радовался, хотя малышка и не догадывалась об этой радости.
Мне запомнилось несколько интересных случаев. Однажды мы с Элоизой отправились на прогулку в городской сквер. У ворот сидел нищий, прислонившись спиной к каменному столбу. Выглядел он безобразно - и жуткие лохмотья, и грязная кожа, и гнилые зубы производили ужасное впечатление. Перед ним стояла шляпа, в ней поблескивала мелочь, поданная чьими-то щедрыми руками. Медленно, тягуче этот человек говорил "Подайте, Христа ради", глядя при этом мутными, красноватыми глазами куда-то ввысь, в яркое бездонное небо, словно ему и дела не было до прохожих, и произносил он свои слова просто так. Увидев его, Элоиза остановилась. В ее глазах читалось изумление и смятение - она не знала, что делать, но понимала, что ничего не делать нельзя. Я вытащил из кошелька несколько монет и сказал ей, что эти деньги нужно положить в шляпу, что Элоиза и сделала. Она еще долго оглядывалась на старика, который так же, не глядя, поблагодарил ее, и когда мы очутились на длинной аллее, усаженной каштанами, ясенем и липой, Элоиза начала расспрашивать меня об этом нищем - кто он такой, почему так плохо выглядит и зачем ему среди бела дня сидеть на улице и просить денежку.
Я был не то слово как озадачен. Мне предстояло нелегкое дело - ответить на такие вопросы. Я сказал моей девочке, что, к сожалению, не всем на свете живется хорошо, что некоторые люди не имеют денег и, чтобы жить как-то, им приходится просить, вот как этот дядя, но находятся добрые люди, которые могут и хотят хоть немножко помочь, и это - очень хорошо: помогать другим. Признаюсь честно, я пытался сделать все, чтобы с одной стороны, мои слова звучали правдиво и убедительно, а с другой - были похожи на одну из историй, да, мне совсем не хотелось забивать Элоизе голову такими вещами. Ведь даже если бы пестрая суета окружающего мира не подействовала на мою малышку, его злые стороны могли привлечь Элоизу, сыграв на доброте ее золотого сердца.
Она рано стала помогать мне по дому. Помню, как я научил ее готовить омлет. Ей было трудно аккуратно разбить яйцо: с непривычки Элоизе не удавалось сделать это так, чтобы мелкие кусочки скорлупы не попали в белок.
- Ри, ну как же тебе это удается?
- А ты, золотко, постарайся ударить яичко быстро и резко, чтобы надлом был ровным.
- Но не получается...
- Сразу - нет, а потом обязательно научишься.
Так и вышло. Иногда она вставала раньше меня, а я притворялся, что сплю, но даже с закрытыми глазами мог представить все ее действия. Вот она умывается, смачивает руки и личико чистой водичкой, затем вытирается мягким полотенцем, отчего на щеках тут же появляется легкий румянец. Надевает свое голубенькое платьице в мелкий белый горошек, повязывает поясок вокруг тоненькой талии, расчесывает золотые волны волос, сплетает в косички шелковые ленточки - и все это быстро, пока я не проснулся. Потом, осторожно наступая на шершавые половицы, она тихонько идет в маленькую кухоньку, достает все необходимое, и принимается колдовать, нежная, удивительная моя фея. Солнечные зайчики принимаются весело скакать по стенам, мебели, потолку, заставляя весело сверкать чашки, кастрюльки и большой медный таз. Как бесшумно ни двигается моя Элоиза, иногда какая-нибудь крышка нет-нет да и прыгнет не на свое место, при этом негромко звякнет - и маленькая принцесса, обиженно закусив розовую губку, подозрительно глянет, не разбудил ли меня неосторожный звук... И вот уже восхитительный запах завтрака, приготовленного ее чудесными ручками, ласково щекочет мне ноздри... А над ухом волшебной музыкой раздается самый любимый голосок:
- Ри, миленький, просыпайся! Пора вставать... Я уже кушать приготовила... Ри, мой хороший, - и нежные губы чмокают меня в щеку... До чего же больно вспоминать об этом теперь, если б только вы знали... Если б только!
Я сам любил ее расчесывать. Это было просто-таки наслаждением - перебирать пальцами мягкие, шелковистые пряди, играть водопадом золотистых волос, глядя, как солнце искрится на каждой тоненькой ниточке, а потом разделять сверкающие потоки на части, заплетать их в тугие, словно спелые колосья, косы, чтобы ни один волосок не выбился, и завязывать ленточкой... Когда же Элоиза носилась по дому с распущенными волосами, я смотрел, как пушистые колечки рассыпаются по плечам, и сердце мое сжималось от щемящего, сильного чувства...
Но ей все не терпелось отправиться в плавание. Благодаря моим рассказам и книгам, Элоиза выучила названия мачт, снастей, морскую терминологию и даже жаргонные словечки, звучавшие так комично в устах хорошенькой девочки, что я от всего сердца смеялся. Она стала неплохо разбираться в географических картах, и когда я бывал чем-либо занят, раскладывала их бережно перед собой, водила пальчиком по темным линиям, что-то приговаривала, а время от времени поднимала головку и устремляла мечтательный взгляд своих прекрасных глаз куда-то ввысь. Иногда Элоиза принималась, подоткнув юбочку и вооружившись ведром с водой, тряпкой и шваброй, мыть полы - милая моя помощница! В такие минуты она воображала, что не в домике наводит порядок, а драит палубу нашего большого корабля, и это нужно сделать, как следует, не то капитан рассердится, а в лицо ей дует соленый ветер, играя золотыми локонами, чайки кричат в синем небе, и волны с шумом ударяются о борта...
- Ри, а я увижу дельфинов? Они такие добрые! А вдруг мы им не понравимся, они обидятся и не захотят с нами играть? Ри, пожалуйста, расскажи мне еще что-нибудь о дельфинах... Знаешь, я их так люблю, хоть еще ни разу не видела, только на картинках...
Однажды в конце какого-то августа полил сильный дождь. Тусклое небо раскрылось над мокрой землей, все вокруг, абсолютно все: и доски, и листва, и ступеньки крыльца, и тропинка, и собачьи будки - стало насквозь сырым. С крыши стекали ручейки воды. Мы позавтракали хлебом, сыром и овощным рагу, а когда допили чай, и я принялся, как обычно, что-то мастерить, Элоиза уселась на подоконник, подобрав ножки, и устремила глаза куда-то вперед, к яблоне, сквозь тяжелые мокрые листья которой уже проступали еще незрелые плоды. Я то и дело поднимал глаза на ее тонкую фигурку в огромной раме, наполовину прикрытую вышитой занавеской, но она совершенно ничего не говорила, и даже не двигалась. Потом я пересел за стол и начал работать над своим дневником (я вел дневники, и многое из того, что здесь рассказано, смог вспомнить именно благодаря этим маленьким летописям), но на Элоизу это тоже не оказало никакого действия. Она по-прежнему сидела на окне, задумчиво наблюдая, как прозрачные капельки сползают по стеклу. Потом повернула головку ко мне и сказала в пространство, глядя при этом в потолок:
- Хорошо, что мы забрали кораблики из кадушки вчера вечером. Они могли намокнуть... и следа не осталось бы...
Я с удивлением посмотрел на нее. В нашем дворике стояла большая бочка с дождевой водой, и Элоиза часто пускала там всевозможные кораблики - крупные, большие крейсеры и бригантины, над которыми я много потрудился, лодочки из непромокаемой бумаги, легкие парусники из ореховых скорлупок. Странно только, почему она вдруг об этом заговорила. Но я привык к тому, что Элоиза могла ни с того, ни с сего говорить необычные вещи, и ответил ей:
- Да, милая. Дождь льет сегодня целый день.
- Ри, а давай, наконец, отправимся в плавание?
Я вздохнул и произнес с лукавинкой:
- Элоиза... а на чем мы поплывем?
Она радостно улыбнулась, в огромных синих глазах вспыхнули две золотые звезды, а розовый ротик сказал:
- Во-он на том корабле. Что ты на это скажешь, Ри, хороший мой? Я обернулся и посмотрел туда, куда был устремлен ее взгляд. Элоиза имела в виду картину, висевшую на боковой стене над небольшой этажеркой. Это была довольно странная работа какого-то художника с улицы, у которой мы жили, и купили мы картинку в один из ярмарочных дней.
Картина представляла собой бушующее море и корабль, слегка приподнятый пенными волнами. Многие живописцы любят рисовать подобные сюжеты, и в идее этого произведения ничего необычного не было. Краски, правда, отличались от традиционной гаммы: если смотреть на картину вблизи, то видно было, что в тонах моря и неба практически не было синего и голубого с их оттенками: волны были смесью переливов зеленого и жемчужно-серого, а небеса - яростной игрой багрово-фиолетовых разводов. Но в целом издалека почему-то все казалось именно синеватым, как и положено, очевидно, благодаря особым приемам художника. Но, на мой взгляд, странность картины заключалась не в этом - во всяком случае, не только в этом. Бывало, после продолжительной возни с чем-то я поднимал голову, и взгляд мой падал на эту картину - тогда она казалась мне портретом. Да, этот морской пейзаж напоминал человеческое лицо - конечно, вовсе не рисунком, наоборот, и корабль, и море были выписаны оечень реалистично. Однако лицо, живое и одухотворенное какими-то эмоциями, своеобразное, индивидуальное, пряталось в этих штрихах и мазках. Не подумайте, однако, что я ощущал себя, как ребенок, который, глядя на неясные контуры, находит что-то в неровных, размытых линиях и уж точно может сказать: "Вот, эти паруса - это глаза, корпус - улыбающийся рот, а мачта - это, конечно же, нос". Вовсе нет! Я был далек от таких воззрений. Я чувствовал в картине человеческое лицо, озаренное чувством: в грозовой тяжести неба сквозил нахмуренный, омраченный думами лоб, в парусах виделся мне трепет, грациозный, гневный трепет ноздрей, волны - губы, пытающиеся произнести что-то, но еще пока не нашедшие нужных слов, оттого их движения еще путаны и бессвязны... Глаза же - полные неизъяснимых мыслей, еще не высказанных чувств, изумленные, охваченные ужасом, сильные, огромные глаза, были на холсте везде, чувствовались за картиной. Ярость их взгляда - в неистовстве волн, глубина - в бездонности моря, блеск - в сиянии мокрых досок, искренность - в открытости бушующих небес... Я не знаю, что в этой картине видела Элоиза, никогда не спрашивал ее - но, хотя и не замечал, чтобы моя любимица обращала на эту работу слишком уж особенное внимание, в ее глазах вспыхивало если и не удивление, то смятение, когда они смотрели на полотно. В этот раз же я прочел в них восхищение и радость от возможного путешествия.
- Ласточка моя, ты хочешь плыть на этом корабле?
- Да, Ри, на этом самом!
- Но почему? Почему на этом?
И тогда Элоиза посмотрела мне прямо в глаза и произнесла нараспев:
- Потому что это будет самым лучшим путешествием, вот почему.
Признаюсь честно: я уловил что-то смутное в ее словах, но совершенно не понял, что она хотела сказать. Однако я побоялся просить объяснить мне свои мысли, тем более, что смысл фразы был, в общем-то, не так уж важен. У Элоизы были какие-то свои интересы и причины, и она имела на них полное право.
- Ри, ты согласен, милый?
- Да, дорогая,- сказано, значит, сделано. Мы отправились в плавание.
Морская прогулка оказалась захватывающей. Соленый ветер, буйные волны, каскады брызг и яркое солнце... Элоиза лазала повсюду, качалась на рее, и ее косички мелькали то тут, то там. Нам даже попался пиратский корабль - но мы прогнали врагов пушечным выстрелом. Элоизу все приключения привели в полный восторг, розовые щечки пылали от азарта и удовольствия. Неподалеку от островов к кораблику приплыли дельфины. Их стая весело резвилась в нежно-синих волнах, серые бока блестели в солнечных лучах. Элоиза бросала им мелкую рыбу, а они ловили ее и благодарно всплескивали хвостами. Чайки белыми вестниками новых приключений носились над парусами, а крики их были лучшим аккомпанементом свисту ветра и рокоту волн. Мы высадились на одном из необитаемых южных островов, и Элоиза впервые попробовала кокосовое молоко. Особенное удовольствие моей девочке доставили яркие ракушки, которые мы нашли на песчаном берегу. Пестрые птицы порхали в кустарниках, а когда плыли мы обратно на корабль, Элоиза, перегнувшись через борт шлюпки, сквозь чистую прозрачную воду любовалась красивыми рыбками необычайных расцветок.
- Ой, Ри, там, по-моему, морская звезда... Как интересно... А это еще что такое?
Об этой прогулке мы оба сохранили прекрасные, счастливые воспоминания. И когда очутились в комнате, на стене появилась еще одна картинка, больше похожая на фотокарточку. Я - в платке, повязанном набок, тельняшке, с саблей и кортиком, у паруса, Элоиза в шляпе и с пистолетом в руке, пенные волны, чайки и край борта...
Осенью мы часто ходили в лес за грибами... Ах, каким дивным огнем вспыхивали глаза Элоизы на фон золотой листвы! И улыбка... нет, я не в силах об этом говорить. Когда же серое, свинцовое небо с черными точками улетающих к югу птиц отражалось в синеве глаз маленькой принцессы, ее взгляд становился странным: тяжелым, глубоким, и мое сердце сжималось от необъяснимой печали. Элоизе снились странные сны, и каждый день она жаловалась на головную боль. Я покупал на углу пучки сухой лаванды и подпаливал их по вечерам, но даже этот аромат не помогал. Я, наверное, говорил, что Элоиза обожала цветы. Однажды я купил ей огромный букет крупных лиловых хризантем. Как я и думал, она сначала широко распахнула изумленные глаза, а потом сказала:
- Ри, но это же... те самые... Я часто вижу ночью огромные залы из черного стекла и короля с королевой на троне... И знаешь, король, наверное, слепой, потому что когда приносят вазу с цветами, он ничего не говорит, хотя на королеве такое же лиловое платье - а он любит королеву! - а потом берет цветы, подносит к лицу и произносит: "Какой чудесный запах!..." - понимаешь, Ри? Королева же не слышит его слов - я думаю, она глухая, Ри - а только широко раскрывает глаза и долго-долго смотрит на хризантемы и плачет, а в черных стеклах букет отражается, и кажется, что цветов много-много...
Моя Элоиза... Когда я о ней пишу, мои мысли становятся благородней и чище. Но пришла пора рассказать о самом страшном...
...Той весной ей было уже четырнадцать с половиной лет. Четырнадцать с половиной лет моя птичка жила со мной под одной крышей, четырнадцать с половиной лет моя жизнь была посвящена ей - Элоизе. Она стала мне лучшим другом, дочерью, смыслом жизни моей и вообще. Но я особо над этим не задумывался.
Уже растаял снег. И веселое пение птиц, и грязь на дорогах говорили о том, что зима окончилась. Казалось - еще вчера Элоиза куталась в шубку и кормила семечками синиц в саду, еще вчера мы играли в снежки и строили ледяной дом, еще вчера моя принцесса, подпрыгивая, хваталась за концы ветвей деревьев, и на нас обрушивался водопад снежных искр - еще вчера мы пытались прочесть книгу следов зверей и птиц на лесной поляне. А сегодня небо было светлым-светлым, почки раскрылись, и зеленые хвостики молодой листвы усеяли ветви. В нашем саду расцвели первые фиалки.
И когда я вошел в комнату, с маленьким букетиком в руках, чтобы сообщить Элоизе об этом - глаза ее заискрились, щечки вспыхнули, и она устремилась в сад.
Элоиза выбежала на крыльцо, легкими шагами спустилась вниз - а я смотрел, как колыхались от бега складки ее лилового платья, добежала до деревьев и, нежно счастливо улыбаясь, медленно опустилась на землю, усеянную цветами, хватая пальчиками тонкие стебельки... Солнце тотчас же заиграло в ее рассыпавшихся локонах, в шелковых лентах, а она, не замечая ничего, наслаждалась своими любимыми цветами. Вначале я не мог оторвать глаз от Элоизы, а потом...
В какой-то момент она подняла головку и взглянула на меня полными упоительного счастья глазами, шепча "О, Ри, как же это чудесно!" и прижимая цветы к груди... Я вдруг почувствовал, что в моем сердце проснулась странная сладкая и острая боль... Я лишь улыбнулся Элоизе в ответ, и она устремила свой взгляд в небо - но я посмотрел на мою девочку совсем другими глазами. Моя Элоиза выросла, повзрослела. Я вдруг заметил, какой удивительной свежестью веяло от ее открытого лба, нежных щек и шеи, каким тонким и изящным - уже вовсе не по-детски трогательным стал изгиб ее рук, какие дивные формы едва проступали сквозь ткань платья... Элоиза стала расцветать, как юная роза - а какой же красавицей она будет еще через некоторое время... Передо мной в окружении фиалок сидела уже не маленькая куколка, а юная фея, удивительная и чуточку незнакомая...
Элоиза была столь увлечена фиалками, что не заметила ни моего странного взгляда, ни смятения... Я почувствовал, что со мной творится неладное, и ушел в дом. Сел на кровать и задумался, но мысли, видения перепутались в голове и лихорадочно носились, я никак не мог понять, что происходит и почему все кажется таким необычным. Все усилия совладать с этим беспокойством ни к чему не привели, и я отправился готовить завтрак. Руки мои дрожали, я пересолил омлет, ошпарился кипятком, и вообще все получалось не так, как надо.
Когда мы сели завтракать, Элоиза о чем-то весело щебетала, но я уже не мог ее слушать. Я лишь видел, как розовые губки аккуратно берут кусочек с вилочки, как улыбается ее ротик, и какими нежными при этом становятся ямочки на ее щеках. Впрочем, моя фея не замечала этих странностей во мне, и, как ни в чем ни бывало, продолжала свою болтовню.
Внезапно во дворе залаял Антон, и Элоиза резко повернула голову к окну, при этом золотые кудри разлетелись во все стороны, а мое сердце вновь сжалось от неведомой боли.
- Я не знаю, Ри. Вроде никто не пришел, я не знаю. Ри, что с тобой?
- Что?! - я почти вскричал, о тут же ужаснулся сам себе.
- Ри, тебе плохо? - она говорила испуганно.
- Нет, дорогая, нет-нет, все в порядке, - я уже, к счастью, успокоился. Но она по-прежнему смотрела с тревогой, и я еще раз сказал ей:
- Все хорошо, я просто задумался.
- Ри, я так люблю тебя!
Я лишь посмотрел на нее и ничего, ничего ей не сказал.
Да, я любил ее. Окончательно я осознал это поздно вечером, когда Элоиза уснула в своей кроватке. Я любил ее по-настоящему, и это была та правда, от которой деваться было некуда.
Любовь - это прекрасное чувство, но такое коварное. В моей жизни я любил лишь одну-единственную девушку - ту Элоизу, которая так и не стала моей женой, которая умерла вскоре после своего замужества, но чей светлый и чистый образ все эти годы был драгоценной святыней моего сердца. А что до малютки Элоизы... я и представить себе не мог, что полюблю ее больше, чем дочь, больше чем девушку - полюблю страстно, нежно и... да, безумно.
Малышка Элоиза спала безмятежно и крепко, золотые волосы шелковым покрывалом накрыли белоснежную подушку, а после проведенного на свежем воздухе дня ее щеки пылали, словно юные розы... да, черт возьми, хоть это звучит банально. Я не мог ею налюбоваться через стекло нового чувства. Теперь передо мной лежала не просто маленькая принцесса, солнечная фея, а моя драгоценная и единственная фея, моя повелительница. Я и сам тогда не мог понять, почему так быстро произошла со мной эта перемена.
Вы заметили, что когда я говорю о ней, я словно становлюсь благородней? О, мой ангел, если бы ты слышала меня...
C того дня перемены стали сменять одна другую, с неимоверной скоростью. Но по порядку.
Я сидел и думал: как быть дальше? Элоиза и понятия не имела о том, что такое любовь - не то чистое и светлое, безбрежное, как океан, чувство, огонь которого горел в ее сердце, а безжалостное пламя земной любви, какая может возникнуть между мужчиной и женщиной, и которая так внезапно родилась во мне. К тому же, Элоиза была еще слишком мала. И я не имел права сеять в ее душе страшные сомнения - неважно, проснулась в ней готовность к любви, или нет.
Потом мне пришла в голову мысль о том, что я не смогу держать Элоизу всю жизнь у себя, вдали от мира. Она вырастет, станет взрослой женщиной. Ей захочется жить, любить, мечтать, бороться - и тогда мне придется ее отпустить... (о, я побледнел при этом, слишком ужасным было бы для меня расставание с Элоизой)... а с другой стороны, вдруг со мной что-то случится? Что тогда будет с Элоизой? Об этом страшно было думать и я, утешал себя тем, что время решать еще далеко впереди.
Пока же моя любовь к Элоизе меня не пугала. Я был готов всегда находиться с ней, заботиться о ней и оберегать от любых бедствий. Я превратился в преданного пса, верного слугу моей принцессы, исполнителя всех ее желаний. Я читал ей ее любимые книги, играл в интереснейшие игры, мы реже гуляли в городе, а чаще бродили по весенним лесам. И странное дело: пока мы ходили по улицам или сидели на скамье городского парка, я чувствовал себя полностью ответственным за Элоизу и ее беспомощность и беззащитность. Но стоило нам очутиться посреди огромного луга, залитого потоками солнечных лучей, или под сенью древесных крон, среди покрытых плюшевым мхом стволов, или на берегу реки, где ветви ив колышутся в такт головкам тростника с какой-то пронзительной тоской, как я уже начинал быть одиноким и беспомощным - а Элоиза... Элоиза словно растворялась в переливах зелени, в мелькающих тенях, в аромате цветов и порывах ветра... Она так любила природу, что во время наших прогулок ничего не замечала и ни о чем почти не говорила: ее подхватывали и уносили волны какого-то неописуемого, головокружительного счастья, и она с наслаждением в них купалась... В моей душе все укреплялась мысль о том, что Элоиза - дитя лесов, полей и речных заводей, дочь фей и эльфов, что она родилась из шумящей листвы, журчащих ручейков и прекрасных диких цветов. Может быть, она всегда была такой. Может, это я ее такой воспитал. Не знаю. Не знаю...
Я уже упоминал о том, что Элоиза очень любила цветы. Мне все время хотелось дарить ей розы - но прекрасные по-настоящему. Я покупал много раз розы в цветочных лавках, самые красивые и дорогие, но они быстро вяли у нас, несмотря на искренность, с которой я их приобретал. И вообще, какими бы свежими, яркими и душистыми ни были эти цветы, они всегда казались мне будто бы сделанными из бумаги.
Но как-то раз я отправился ранним утром за молоком вниз, на площадь. Когда я проходил мимо кладбищенской ограды, мой взгляд упал на одну из заброшенных могил. В окружении буйно разросшихся сорных трав, чертополоха и полыни, на могиле полыхал странным, немного болезненным, но таким прекрасным пламенем куст пунцовых роз. Я удивился, как еще до сих пор никто их не срезал. Я прежде не видел таких стройных стеблей, таких изящных головок - но, главное, эти розы были живые, настоящие, они дышали тревожным и сильным чувством, похожим на мою любовь... Я перемахнул через решетку, вытащил нож, и недолго думая, срезал цветы. По дороге домой мои глаза то и дело останавливались на них - а лепестки, стыдливо-румяные и по-детски бархатные, еще были покрыты чистой утреней росой.
Когда я вошел в комнату, Элоиза уже проснулась и, сидя на кровати, расчесывала волосы. На ней была лишь тонкая ночная сорочка, соскользнувшая с одного плеча... Кожа Элоизы - нежная, розовая, казалась персиковой в лучах утреннего солнца, а волосы, сами по себе золотистые - огненными... Все ее движения были частью одного прекрасного медленного танца, в котором участвовали и тонкие лучи, и изящные руки девушки, и золотые пряди волос... Я остановился в восхищении, а Элоиза повернула ко мне личико - и вспыхнули голубые звезды ее глаз! - а затем улыбнулась и сказала:
- Доброе утро, Ри! Где ты был? О, что за чудесные розы...
Я протянул ей цветы, и солнце заискрилось в каплях росы на лепестках.
Цветы Элоизы не то слово как понравились. Она поставила розы в большую глиняную вазу и в течение всего дня то и дело прибегала на них полюбоваться. Но всякий раз когда она всматривалась в глубину душистых цветов, на ясном лбу появлялась тревожная складка, а глаза темнели... Я спросил об этом Элоизу, зная, какая она чувствительная, но она лишь печально сказала:
- Я не знаю, Ри, в чем дело.... Они такие красивые, но есть в них что-то такое... О, Ри, мне очень, очень приятно, что ты подарил мне эти розы. Просто таких цветов я еще никогда не видела. Они будто хотят что-то сказать... ты понимаешь, Ри?
- Мне кажется, понимаю, - тихо ответил я.
Я все больше задумывался о том, что будет дальше. Элоиза хорошела с каждым днем. Ее расцветающая женственность не только заполняла собой все мои помыслы, поступки, всю сущность моего существования, но и будила в душе странные, темные силы.
Конечно - я не мог допустить греха. Каким бы сильным ни было мое чувство, как нещадно бы ни жег меня огонь самой настоящей страсти - ведь я воспитывал мою Элоизу как родную дочь, я не мог обмануть ее доверие и приоткрыть ей дверь в мир отношений мужчины и женщины, о котором она не имела представления. Я мог бы это сделать плавно, естественно и безболезненно, но поскольку я сам не был невинным и ангелоподобным созданием, такой поступок был бы самой настоящей подлостью. Нет, я не мог бы осквернить никоим образом мою Элоизу с ее чистотой и всем, всем, всем... что с ней было связано.
И уж, конечно, речи не могло быть о монастыре.
Да ведь она была просто создана для любви! Это стало бы понятно любому, кто хоть раз увидел бы, каким мягким, нежным золотом отливает на солнце ее кожа, какие томные тени отлетают от ресниц, когда она закрывает небесные глаза... А ее улыбка! Я никогда не устал бы повторять и говорить о ее улыбке .... о, нет.
Элоиза была создана для любви. Для чьей? Разве я мог ее кому-нибудь отдать? Разве нашелся бы на земле человек, способный ценить и превозносить божественность Элоизы? Равзе ее красота, ее доброта могли быть отданы на услужение чьим-то низменным страстям? Имел ли кто-либо - даже я - право обладать или хотя бы претендовать на обладание этим редчайшим и драгоценнейшим сокровищем? Конечно, нет. Никто и никогда. Во веки веков. Но как бы я хотел... как бы я мечтал стать достойным этого!..
И так я начал сходить с ума. Наверное... наверное, я сошел с ума, хотя тогда я, конечно же, не мог этого осознавать. Я думал только об Элоизе и жил только ею. Я до сих пор не могу понять, как это могло произойти, что я полюбил Элоизу с такой страстью - ведь моя принцесса была со мной с рождения и, казалось бы, мы должны были знать друг друга очень хорошо и привыкнуть друг к другу... Так ведь и было, пока я не взглянул на Элоизу другими глазами. В ней открылось сразу так много нового... несмотря на то, что ее вкусы и привычки, взгляды на окружающий мир и все фантазии формировались под влиянием исключительно моего воспитания - ведь я не позволял Элоизе общаться с другими людьми! - она и ее волшебные грезы стали вдруг для меня неуловимыми, недоступными и священными. Все эти перемены произошли слишком быстро, чтобы я успел что-либо понять, и в то же время достаточно плавно, чтобы обвести меня вокруг пальца.
Иногда я думал - почему? Почему Элоиза не могла мне принадлежать, ведь это я ее вырастил, я спас ее от всех бедствий этого мира, какие могли бы случиться, не окажись корзина с малюткой в ту ужасную ночь у моих ворот. Я взял ответственность за судьбу Элоизы на себя перед судьбой, перед Богом, перед всеми небесами - так почему же это сокровище не могло быть отдано в мое полное распоряжение, если однажды было уже даровано мне волей провидения? Я ведь мог...
- Ри! - вдруг раздался ее голос. Я побежал в комнату. - Ри, а где мое зеленое платьице?
- Сейчас, золотко, оно в другой комнате. Я убрал его вчера.
Пока она одевалась, я смотрел на нее, следил за каждым ее движением. Это была все та же нежная, милая шалунья, все та же малышка Элоиза, только время уже коснулось ее, и необратимо, и явственно, и следы его были налицо... Господи, как я дорожил ею...
- Ри, а мне красиво с белой ленточкой? - и два голубых озера вновь окатили меня с ног до головы своей чистотой.
- Очень красиво! - и я усмехнулся. О, я мог бы приучить Элоизу к своей любви как к чему-то естественному и самому собой разумеющемуся. Я мог бы полностью обладать ею. Но я никогда не решусь на такую подлость. Уж слишком светла и чиста моя девочка, уж слишком она мне дорога.
И я вовсе не мучался, находясь с ней рядом.
Я все более близок к тому, чтобы рассказать, что случилось. Писать об этом - нелегко. Думать - я уже привык. Итак, моя любовь росла. Я привык относиться к ней как к малютке, а она становилась девушкой. Она становилась все более равной мне, делая меня все более достойным испытываемых мной чувств - и в то же время страшная пропасть меж нами росла с не меньшей скоростью.
Я уже молчу о том, что Элоизу все сильнее манил этот таинственный внешний мир, от которого я ее всю жизнь ограждал.
Элоиза становилась более неуловимой, задумчивой, а временами - капризной. Я не узнавал ее. В принципе, я быстро осознал, что это нормальное явление, свойственное ее возрасту и особенностям организма, но было очень тяжело приспосабливаться то к приступам беспричинной грусти, когда даже самые нежные мои слова не могли осушить слезы в прекрасных глазах, то к мелким проявлениям раздражения... Я нисколько не чувствовал себя оскорбленным, но мне невыносимы были мучения Элоизы.
Я очень, очень часто спрашивал себя, как мы будем жить. А что могло быть дальше? На что я мог надеяться - и на что могла надеяться Элоиза, находясь под моим неусыпным контролем? Ведь я никогда бы не отпустил ее, я не смог бы без нее, - а тем самым я лишал мою девочку любого будущего.... А ведь Элоиза была достойна самого лучшего будущего. Прежде мне никогда не приходило в голову, что Элоизе и мне нужно будет однажды расстаться. Прежде я чувствовал, что в моих силах положить весь мир к ее ногам - и я все годы, все эти годы пытался реализовать эту... грандиознейшую затею. Но всякий раз чего-то еще не хватало. Я не мог дать ей всего, и это меня мучило. Но когда стало понятно, что по отношению к Элоизе в моей душе родилось новое, сильное чувство, когда это чувство стало руководить моими действиями и порывами, мои мучения и сознание собственного бессилия многократно усилились.
Иногда я думал о том, что разница наша в годах была слишком большой. И беда не только в том, что это очень препятствовало любви. Я с ужасом иногда размышлял о том, что, возможно, час моей смерти не так уж далек, и что если я умру, жизнь Элоизы станет ужасным кошмаром, огромным количеством страшнейших ударов, потерь, открытий и разочарований. И это - только моя вина. Она не знает - того мира.
.. Вот она скользит по комнате в нежно-голубом в белый горошек платьице, вытирает пыль с мебели, и фарфоровые китайцы на комоде дружественно кивают ей головами. Она разговаривает со старым диваном, как с другом, заботливо поправляя подушки. Она поливает цветы, окруженная роем трепещущих бабочек и нежно улыбается роялю. Она усаживает поудобнее всех игрушек и бережно расставляет книги. В каждом ее движении - любовь ко всему. В каждом ее изгибе - совершенная красота. В каждом ее взгляде - беззащитность. А в каждом моем биении сердца - боль.
Постепенно я начал понимать, что моя Элоиза не будет всегда послушной и беспрекословно преданной. Она вырастала и становилась более самостоятельной. Она очень любила меня, но то полнейшее согласие, которое было присуще обоим, оказалось под угрозой опасности. Элоиза была очень умненькой. Как и следовало ожидать, ее начал интересовать город, весь мир. Я иногда отпускал ее в булочную, что за углом, но с ней тут же пытались знакомиться какие-то люди. Я везде всегда ходил с ней с тех пор, и очень жалел о попытке предоставить моей принцессе хоть в чем-то свободу. Этого нельзя было делать ни в чем, если я так боялся ее потерять.
Я любил и люблю ее больше всего на свете. Элоиза не могла принадлежать никому и ничему. Ведь это я ее вырастил, как прекрасную розу, я не мог без нее и уверен, что и она не смогла бы без меня. Моя Элоиза... Бедный мой, милый мой, нежный мой ангел. Сколько раз склонялся я над ее личиком, когда она сладко спала под мерцание звездочек! Сколько раз слезы струились по моим щекам, когда я прислушивался к ее дыханию во сне и трепету ресничек! Как, как я мог допустить хоть на миг, что потеряю ее - что буду знать, что Элоиза живет, смеется, переживает о чем-то где-то как-то - но не рядом со мной, что будет с кем-то говорить - кто, кто поймет и оценит ее лучше меня? Такая нежная, прекрасная, чистая и недосягаемая даже для меня... В минуты когда наше взаимопонимание вдруг нарушалось, кровь приливала к моему лицу вместе с ужасным гневом, я внутри стонал как раненое животное. Элоиза ранила меня сильнее всего на свете, а ведь я бывал во многих переделках.
Такая хорошенькая... Когда ее голосок разносился по дому - когда она говорила со мной, рассказывала сны или напевала - я вначале прислушивался, а потом голову дурманило, сладкие звуки убаюкивали, увлекали и уносили куда-то... я словно бы тонул в душистом молоке, сам себя не чувствуя и не понимая ничего... Милая Элоиза моя была прелестной колдуньей - потому что даже птичий щебет умолкал за окном, котята переставали мяукать и собачки тихо опускали уши. Элоиза сводила меня с ума все больше, и тем сильнее раздирали мое сердце мысли о возможной разлуке на земле.
Поэтому убить Элоизу было единственным спасением и для нас обоих, и для моей любви. Эта мысль пришла в мою голову очень просто и сама собой. Да - я не представлял свою жизнь без Элоизы. Но еще невыносимей была бы жизнь с необходимостью делить Элоизу с кем-то или чем-то... даже если бы малышке при этом казалось, что она счастлива. Земное счастье слишком хрупко, оно быстро рушится, и ему на смену приходят страдания. Я не мог допустить, чтобы Элоиза страдала. Я слишком много страдал сам.
Именно поэтому все должно было произойти, во-первых, мгновенно, во-вторых, безболезненно, а в-третьих, окончательно и бесповоротно. Тогда моя Элоиза будет счастлива - всегда. Я умру вслед за ней, и мы будем вместе всю оставшуюся вечность. Ей не должно быть больно или страшно. Я хотел, чтобы Элоиза даже не почувствовала своей смерти, и уж тем более, ничего не поняла. Я не мог убить ее подло, из-за стены, или пристрелить, например. Я не знал, как лучше. С другой стороны, имитировать пожар или нападение - тоже низко и гнусно.
С той поры я только об этом и думал. И я стал спать спокойней, потому что теперь нашему счастью ничего не угрожало. Теперь никогда не потеряю Элоизу. И она не достанется никому.
Но по порядку, по порядку... Когда решение, наконец, нашлось, то выбор мой пал на сильнодействующий яд. А чтобы все-таки вдруг Элоизе не стало больно (ведь яды иногда вызывают пусть кратковременный, но болезненный спазм), я решил дать ей перед сном наркотик. Мой ангел уснет cпокойно и тихо, и никто никогда не посмеет потревожить мою Элоизу... Никто никогда не отнимет ее у меня, и не отнимет покоя и безмятежности у нее.
Тот день был жарким и душным, какие часто бывают в конце августа. Мы даже думали, что будет гроза, но тучи обошли стороной город. Я готовил завтрак, а Элоиза спала.
- Ри, милый, доброе утро! - послышался ее голосок, она подошла сзади и поцеловала меня.
- Доброе утро, милая... - я внезапно заметил, что Элоиза была чем-то напугана. Но прежде чем я успел спросить ее, она сказала:
- Ри, я сегодня видела маму.
Мама не снилась Элоизе уже давно. Но, как я уже говорил, обычно ей сны такие всегда доставляли приятные ощущения. Теперь же тревога звучала в ее словах.
- Мне снился старый дом. Старый-старый, с обвалившимися балконами, с пыльными треснутыми стеклами. Внутри он тоже был очень старым, только вещи - новые-новые: новенький ковер на лестнице, новые занавески и новые картины. И там была комната, вся в цветах. Там меня ждала мама. Она велела мне присесть. И еще просила она меня, чтобы я получше запирала на ночь дверь. Я не знаю, почему так. Ри... а потом мы с ней еще гуляли в парке... а дальше я не помню, Ри, что это значит?
- Успокойся, милая моя девочка, это ничего страшного, это вовсе ничего не значит. Мы сейчас будем кушать, а потом пойдем, покатаемся на лодке. А вечером поиграем в пиратов, хорошо?
Но Элоиза, хоть и успокоилась, весь день была задумчива.
Мы действительно поехали кататься на лодке. Но когда выплыли на середину озера, то увидели, что с одной стороны неба светило яркое, ослепляющее солнце, а с другой нависли низкие, тяжелые темные тучи. Ласточки-береговушки носились над водой и очень низко пролетали над землей. Было очень жарко. Мы подумали, что, возможно, польется дождь, и сильный, и вскоре вернулись домой.
На ужин я приготовил жаркое. Мы запивали его соком, в который был уже добавлен дурманящий напиток. Я тоже решил выпить немного наркотического вещества, чтобы хотя бы вести себя естественно.
Вино стояло на столе в большой темной бутылке. Элоиза восторженно меня спрашивала, будем ли мы играть в настоящих пиратов.
- Конечно, милая!
И вот мы играем. У меня - черная повязка на глазу, кожаный пояс, к которому привязаны и кинжал, и кортик, и мешочек с пулями. И кисет с табаком. Посреди комнаты стоит большая бочка, перевернутая вверх дном. В руке у меня - сабля, блестящая, словно зеркало. Свечи горят ярко-ярко, у нас светло и празднично.
Элоиза тоже хороша - на бедрах поверх платья завязана алая косынка, а яркая пестрая - на голове. К пояску ее платьица привязана старинная шпага, а в глазах - боевой задор. На столе рассыпаны карты - старая, замасленная колода, Элоиза хватает несколько штук, вскакивает на бочку и начинает распевать, обмахиваясь картами, словно веером:
- Вы - старый бродяга-пират,
Вы видели черта морского,
Штормам и акулам вы брат,
Клянетесь сушеной трескою!
А я - молодой капитан!
Я грозная юная леди,
И кто не послушает вдруг,
Тот будет качаться на рее!
И я вторил ей:
- Да, я старый пират, много я повидал,
и убью вас, прекрасная леди,
если вы отобрать вдруг решите штурвал
у того, кто на судне главнее.
Так давайте же выпьем сегодня за то,
Чтоб, какой бы ни дул завтра ветер,
Он принес нас туда, где всегда хорошо,
В эту лучшую гавань на свете...
- Давайте выпьем! - и Элоиза расхохоталась. Мы уже оба были словно в дыму. У меня свечи плыли в глазах, а моя красавица смеялась очень громко. Мне представлялось, будто передо мной - действительно юный морской волк, обольстительная пиратка, гроза морей и кораблей. Глаза Элоизы сверкали странным, недетским огнем, щеки пылали, она держалась так гордо и уверенно, и встряхивала головкой в золотистых кудряшках так дерзко!
- Наливай, Ри! Наливай! - ее голос эхом отдавался в ушах. Налить? Вина? Да... Вот мой большой серебряный кубок - и ее маленький. На дне маленького кубка уже лежит крохотное смертоносное зернышко. Уже? Да... - Наливай, Ри! Ну же! Выпьем! - я взял бутылку, откупорил ее. Я налил вино в оба кубка и обернулся. Она была так прекрасна! Ее зубы, ровные и белые, сверкали как жемчуг на ее же нежной шее. А бездонные, дивные глаза ее были одновременно и грозной молнией, и звездным светом. Никогда еще я такой ее не видел, никогда еще красота - волшебная красота Элоизы так не сводила меня с ума. Элоиза кружилась по комнате, качая головой, и я не мог оторвать глаз от сверкающего золотом водопада ее волос. Какие банальные сравнения, какие скудные слова приходят на ум... но я немею, немею, я не в силах выразить это все.
- Ри, ну что же ты? - лукаво воскликнула она, оглядывая на меня из-под густых ресниц.
Ну что же я? Я взял бокалы в руки и сказал:
- Идите сюда, моя дорогая леди! Мы выпьем, выпьем с вами на брудершафт! - и протянул ей кубок.
Наши руки скрестились, а мое сердце забилось так бешено. Мы медленно выпили... Я посмотрел ей прямо в глаза - в их головокружительную глубину. Наконец-то она была по-настоящему рядом. Я обнял Элоизу за плечи... Нежные коралловые губки были так близко... Я впервые, впервые позволил себе ее поцеловать. Нежно и сладко. А потом я вновь взглянул в ее глаза. Вдруг вся их глубина угасла - подобно тому, как замерзает вода в озере. Они перестали быть живыми и бездонными. Элоиза легонько качнулась и опустилась на пол. Плавно-плавно соскользнула. Она была мертва.
Она лежала передо мной на полу - раскинув ручки. Шелковые ленты в ее волосах переливались так мягко. Моя дорогая, драгоценная девочка, мой ангел уснул навсегда! Я еще раз взглянул в ее глаза, прежде чем закрыть их навеки - теперь они были серые как небо, как небо в ее последний день.
Она была так хороша, даже мертвая! Я в последний раз провел рукой по нежным щекам, на которых не застыл румянец, в последний раз оправил складки голубенького платьица...
Я выкопал могилку на холме и положил туда мою девочку, а на груди у нее красовался букет алых-алых роз. Алых, как кровь и как рассвет. Так сильно пахнет сырая земля...
Надгробием моей Элоизе будет служить большой серый камень, покрытый мхом. Она всегда любила становиться на него и глядеть в солнечную даль, открывавшуюся глазам. У этого камня я решил оставить все старые морские карты и пути, по которым она не раз водила крохотным пальчиком. Те корабли уже давно затонули... вместе с картами я оставлю и эту повесть, когда допишу.
Когда я похоронил мою девочку и вернулся в дом, то увидел, что все собаки и кошки исчезли. Даже ласточек под крышей не было. Все окна в доме были распахнуты, и сильный сквозняк привел в движение занавески, накидки, разметал по комнатам карты и бумажки. При каждом особенно сильном порыве ветра в рояле гудели струны. Ветер опрокинул легкий подсвечник, и скатерть загорелась.
Тогда я вышел из дома и сел на землю во дворе. И когда пламя охватило все стены, крыльцо и крышу, когда огонь начал рваться в темное небо, я побрел оттуда прочь.
Такова история Элоизы. Она была настоящим ангелом, самой прекрасной и чистой принцессой. Спи, мое солнышко, спи! Я буду с тобой скоро, потому что без тебя моя жизнь не имеет больше смысла. Спи, моя родная. Пусть тебе приснится самый лучший, самый светлый и красивый сон. Я не позволю никому его потревожить. Маленькая моя, бедная моя девочка... Спи. Во веки веков. И никогда больше не просыпайся - ибо мир этот недостоин тебя, Элоиза.