Аннотация: Интервью с Александром Давыдовым, старшим сыном поэта и одним из составителей и комментаторов “Поденных записей” будет наверняка интересно всем любителям творчества Давида Самойлова.
В издательстве “Время” только что вышел двухтомник “Поденных записей” Давида Самойлова (1920-1990). Замечательный поэт вел дневник всю свою жизнь, начиная с 14 лет. Тогда он размышлял о своих школьных влюбленностях, о конспекте статьи Ленина о Толстом, о комсомоле. Потом был ИФЛИ, дружба с Коганом, Кульчицким, Наровчатовым, Слуцким, Потом был фронт. Литературный быт, “внутренняя эмиграция” в Пярну, признание. Перед читателем проходит огромная жизнь страны и поэта, эту жизнь видящего изнутри. Шутка ли, 55 лет дневника! Последняя запись сделана за четыре дня до скоропостижной смерти Давида Самойлова. Он волнуется о близких, жалуется на непреходящую тоску, как всегда отмечает, кто был в гостях.
Дела кремлевские
-Первый вопрос: а все ли, что было, вошло в двухтомник “Поденных записей” Давида Самойлова или пришлось кое-что “процедить”?
-Мы с моей женой Еленой Наливайко готовили только раннюю часть дневников. “Отцеживали” навязчивую школьную влюбленность. Все это: “люблю Маню, Дусю, Нину...” Их и так много осталось, а было в два раза больше. И реплики: “Оказалась дурой! Какая дура!” Оставили одну “дуру”, а там эти перепады были постоянно, - то любовь, то ненависть. Из позднейших записей убрали несколько интимных подробностей, касающихся людей, которым это было бы неприятно. Можно заметить, что цедили мы не очень тщательно, - в дневнике много нелицеприятного. В том числе, о Борисе Слуцком, лучшем друге, с которым у него были очень уж интенсивные внутренние отношения. Некоторые излишние перепады мы смягчили.
-Но это только ваша часть дневника?
-Что “цедила” вдова Галина Ивановна Медведева, я лично не знаю, представить себе не могу, и, видимо, никто никогда не узнает, что там убрано.
-А корректно ли это с точки зрения архивиста и перед глазами вечности?
-Перед вечностью, не знаю, а здесь и так слишком много было задетых и обиженных. Большие отрывки из дневников печатались в “Знамени”, в “Огоньке”. И я вижу, как с того момента на Самойлова начал сочиться яд. Прежде он был всеобщим любимцем и, как священная корова, которую нельзя трогать. А тут такое пошло. Есть такой поэт Владимир Приходько. В какой-то статье он написал, что вообще-то Самойлов не очень талантливый поэт. Если он и достиг приличного среднего уровня, то исключительно за счет трудолюбия. А я, роясь в отцовском архиве, как-то нашел открытку от этого самого Приходько, где он пишет: Уважаемый Давид Самойлович, вы мой любимый поэт, вы замечательный, вы гений. И так далее.
-В дневнике Самойлова про него ничего нет.
-Но он мог обидеться, например, за Слуцкого. Или за Межирова, будучи, по-моему, его учеником и клевретом. Такой косвенный ответ.
-Хорошо, перейдем к самому дневнику. Я хотел увидеть реакцию Давида Самойлова на твое рождение, все-таки первый сын, но между 1948 и 1954 годами - провал. Не было дневников или не сохранилось?
-Неизвестно, по крайней мере, не найдено. В моем архиве их нет, и у вдовы нет. Между прочим, он мог их и уничтожить, поскольку там могли быть слишком интимные записи. Или по политическим причинам. Времена были суровые.
-Они коснулись вашей семьи? Борьба с космополитизмом, дело врачей. А тут еще ты родился за полмесяца до смерти вождя...
-Дедушка, мамин папа, как раз был кремлевским врачом и идеально подходил под вредителя. Видимо, как ни странно, его прикрыла сама Любовь Тимашук, которая была у него на кафедре ассистенткой и, поговаривают, его любовницей. Возможно, на время она его прикрыла. Его все равно бы посадили, но на момент смерти Сталина он, единственный из этого круга профессоров, оставался на свободе. Маму вербовало МГБ своим ходом, отдельно. Она была студенткой, училась в Инязе. Ей пришлось перевестись в МГУ, замести следы, там от нее отстали. Отца тоже вызывали, пытались заставить стучать на кого-то конкретного из их компании. Ему прямо указывали, на кого, и того человека потом посадили. Отец отказался, и ничего не последовало, потому что Сталин вскоре умер.
-У вас в семье был настоящий “кремлевский убийца в белом халате”?
-Да, профессор Фогельсон Лазарь Израилевич, изобретатель электрокардиограммы. До него ЭКГ не было, на Руси, по крайней мере. В семье сохранилась история о зарождении “дела врачей”. Там было несколько ниточек. Рюмин потерял чье-то дело и начал выбивать показания из профессора Эттингера. И так далее. А одна из ниточек тянулась, увы, от моего деда. К нему на дачу вдруг приехала Любовь Тимашук и показала электрокардиограмму, не называя, чья она. Дед посмотрел и сказал, что это наверняка инфаркт. Действительно, это был инфаркт, который проворонили другие профессора. Это была электрокардиограмма товарища Жданова. После чего Тимашук и написала особое мнение, что “вредители специально его залечили”. Так, к сожалению, возникла ниточка. Дед жил на Кутузовском проспекте, где тогда жили кремлевские врачи, а потом в соседнем подъезде жил Брежнев. Всех врачей пересажали, остался он и его друг Зеленин, живший в том же подъезде.
-Тот Зеленин, что с каплями?
-Да, который с каплями. Дед был снят со всех постов. Они ходили под ручку по двору, стараясь не выходить на улицу, чтобы, когда за ними придут, им не засчитали побег и вообще, чтобы не так на них сердились. А утром их жены перезванивались, - не взяли еще? И вот жена деда позвонила как-то Зеленину, ответил мужской голос: “Кто спрашивает профессора Зеленина?” Она тут же положила трубку и поняла, что остался один дед. И в этот момент умирает Сталин. Все в тревоге, растерянности, и только Анна Львовна, его жена, замечательная женщина, говорит: слава Богу, что сдох. Жена Зеленина прибежала в слезах: “Все, конец, их сейчас всех повесят!” - “Дура, отдай в химчистку его костюм, их сразу выпустят!” И точно, их сразу выпустили. Дело в том, что она была меньшевичкой, ее первый муж был членом ЦК меньшевиков, и она всех этих большевиков знала с их зарождения. Поэтому она фантастически пророчествовала, точно определяя, что произойдет дальше. Так, может, и деда спасла, не давая ему скурвиться, понимая всю степень опасности этого. Когда его, например, заставляли выступить против профессора Плетнева, его учителя...
-Это еще в 1938 году?
-Да, еще тогда. Он сказал, пожалуйста, я выступлю, но только после приговора, а то вдруг его оправдают, откуда я знаю. А после приговора никому уже не надо было. И в момент, когда Михоэлс уговаривал его вступить в еврейский антифашистский комитет, а он наотрез отказался. “Антифашистский, - говорит, - да. Но почему еврейский? Да, я еврей, но почему еврейский антифашистский?” Так отговорился и остался жив.
-Да-а, семейные истории!
-В моем детстве об этом особо не поминали. Все это казалось в прошлом. Все были, наоборот, в очень хорошем настроении. Я себя рано помню. Мне три года, 1956 год, по телевизору - КВН с линзой - показывают две римские цифры ХХ, такие скрещенные штуки. Мне объясняют, что это партийный съезд, я не очень понимаю, но помню имена Булганина, Хрущева.
Поэт есть любовь
-Кстати, и второй дед, отец Давида Самойлова, тоже был врачом, к тому же венерологом. Как папа к этому относился, не как к судьбе?
-Относился очень спокойно. Своей любимой учительнице он сказал, что “если вы заболеете гонореей, то мой папа вас вылечит”. Дедушка был настолько чистый человек, что для него это была профессия и ничего больше. Тогда был лозунг: “Сифилис - не позор, а несчастье”. Есть больные люди, которых надо лечить. Если у Самойлова был некоторый цинизм в отношении женщин, то его исток абсолютно не там. Наоборот.
-Судя по дневникам Давида Самойлова, пик его любовных похождений относится ко временам хрущевской “оттепели”. Если мы вспомним истории о похождениях физиков, того же Ландау, то, может, это было в духе самого времени?
-Ну, ты же сам помнишь, что еще в наше время мы воспринимали “сексуальный разбой” как борьбу с тоталитаризмом, как борьбу против ханжества. Мы считали, что, кроме прочего, это еще и идеологично. Они, видимо, тоже так воспринимали. Как новый тип отношений. С Ландау он, кстати, дружил, знакомил с разными дамами. Причем, мои родители наотрез опровергали легенду, что Ландау был большим бабником. Это ему таким хотелось казаться. А он на все сто процентов был антибабником! Отец пробовал его знакомить, но, кажется, без толку. Одна его знакомая, у которой были какие-то обстоятельства, несчастная любовь, сказала, что ей хочется легкого романа. Отец сказал: “Отлично!” И познакомил ее с Ландау. Для легкого романа! Он бы еще с Эйнштейном или Достоевским ее познакомил!
-Лично я идентифицировал Давида Самойлова по его поздним годам, когда он появился на экране телевизора, по портрету Жутовского, по фотографиям. А тут в дневниках увидел молодого человека, внешне напоминающего что-то среднее между молодым Мандельштамом и Бродским...
-Да, он был интересный мужчина, хоть в старости это в нем было трудно заподозрить. Он был невысокого роста, примерно одного с мамой, где-то под метр семьдесят. Но мама считалась высокой женщиной, а он невысоким мужчиной. Впрочем, по тем временам не таким уж и маленьким. И долгое время был совсем другим человеком, чем его представляют в старости. Тогда он стал немного брюзглив и придирчив. Раньше же был веселым, молодым, казался беспечным, хотя по его дневникам видно, что это было совсем не так. Но на мэтра совершенно не похож. Это потом “замэтрел”.
-Ну и как этот веселый и беспечный человек ощущал свое вхождение в официальный статус “советского поэта”? Или он еще с молодости, со времен довоенного ИФЛИ был готов к нему?
-В разных ситуациях была разная степень готовности. Ты же представляешь себе эту компанию, - Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий и так далее. Они собирались быть поэтами при власти. Их идеалом был даже не Маяковский, - они были образованными юношами, - а Державин. Они считали, что власти нужны поэты, которые пишут честно. Державинская традиция. Сталинистами они были условными. Они считали, что в данный момент стране нужен Сталин. Поэтому они его уважали. А дальше пути их известны. Двое погибли на войне. Наровчатов пошел как раз по пути власти и скурвился. Слуцкий тоже пытался, но его, видимо, уберегла порядочность. А отец мой оказался в странном положении. С одной стороны, после ХХ съезда у него была возможность двигаться к власти вместе со Слуцким. Он от этого решительно отмежевался. Но осталась душевная дисгармония. Потому что люди на полпоколения младше, типа Холина, Сапгира, на власть уже демонстративно плевали. Бродский дистанцировался от власти совершенно сознательно. А отец все-таки хотел официального признания. Хотя при этом, конечно, подписывал все письма. В результате он все-таки стал одним из тех, с кем примирились. Дали орденок, печатали книги. Но при этом пакостили все время, за границу не пускали.
-Нет, он же, как переводчик, ездил постоянно в Венгрию и прочие Польши?
-Да, в Венгрии, в Польше, в Чехословакии бывал часто. Но на фестивали поэзии в Югославию не пустили ни разу, хотя в течение пяти лет находил приглашения в почтовом ящике. Он не был для власти своим. Если уж на то пошло, то, когда он вышел на пенсию, ему не дали персональной пенсии, как бы не заслужил. То есть постоянно указывали на место. Он совершенно не переживал. Его это положение как раз устраивало. Официально его признали, когда началась перестройка. Тут уж дали Госпремию и прочее. Но при этом исчезла власть. При ком он стал официальным?
-Скорее, при интеллигенции?
-Да, интеллигенции разрешили восхищаться, кем она хочет. При этом последние годы жизни было ощущение, что он сильно томится, что ему тяжело. Он ведь отлично понимал, что писать он стал хуже, и читатель исчез. С перестройкой он как-то взбодрился. Не из-за перспектив демократии, - он был демократом с оговорками, - а потому что что-то серьезное начало происходить, эпоха вновь как будто приобрела исторический масштаб. И хорошо, что умер в таком настроении подъема.
Внутренняя эмиграция в Прибалтику
-Его отъезд в Пярну в 1975 году отчасти расценивался как демонстративный акт “внутренней эмиграции”, разве не так?
-Ты знаешь, когда все заваривалось в конце 1960-х - начале 70-х годов, казалось, что все самое главное происходит здесь, в писательских домах. Здесь жили Копелев, Корнилов, Свирский, Искандер. Было ощущение подъема, все горячо обсуждалось, казалось, мелкая фигня типа советской власти сейчас исчезнет. Потом - провал. Кто уехал, кого сломали, кто сам затих. Исчезла среда. А в Пярну не было ни большой среды, ни референтной группы. Хотя при том, что Самойлов вроде всегда был свой в доску парень, держался он несколько особняком, не был групповым человеком.
-Но в воспоминаниях о Давиде Самойлова постоянно упоминаются друзья, выпивки, дружная компания.
-Это другое, не идеологически близкая группа. Это компания друзей, в которой ему были приятны и Козаков, и Гердт, и другие, кто там упомянут. Но это было душевное общение, не духовное. Они не вырабатывали общих концепций. Более того, они и единой компании не составляли. Я не помню, чтобы все были вместе. Да, приедет Гердт, приедет Козаков, соберутся еще несколько человек. Перекрестных контактов между ними не было. Друзья были в большом количестве, но каждый из них индивидуально. Ни своего круга, ни среды не было, хотя друзей множество. Свой круг был в 50-е годы, что-то оставалось в 60-х, а потом людей вокруг много, а круга - нет.
-Но еще были художники. Вон у тебя на стене портрет твоей мамы работы Фонвизина.
-Да, а вон рисунок Зверева, который был куплен за бутылку водки. Сидур, - тоже, наверное, за бутылку. Подлинный Леже, Штеренберг, Сарра Лебедева. С художниками он приятельствовал, выпивал, наверное, не без этого. Хотя нет, разгул художников был ему чужд, как слишком грубый. У писателей было более утонченно.
-Я помню, как мы выпивали где-то у Дома художника, сын Сережи Шерстюка все теребил его, чтобы шел домой, и ты вдруг вздохнул: меня отец тоже все время таскал с собой на свои выпивки.
-Ну да. По субботам или воскресеньям меня бросали на отца. Естественно, он не будет сидеть со мной в песочнице. Садились на такси и ехали в какое-нибудь “Арагви”. Когда стал членом союза писателей, - в ЦДЛ. Мне было три, четыре, пять лет. Тогда в ресторанах стали только давать кофе гляссе с соломинкой из натуральной соломы, которую я обожал. И еще давали икру с теплым калачом. Появились орешки присоленные. Собиралась компания. В ЦДЛ помню Ахмадулину, Светлова, Евтушенко, Межирова, Слуцкого, естественно. А вообще-то его постоянной компанией для застолья были два редактора - Грибанов и Шуплецов. Причем, это знакомство было не только приятное, но и полезное. Они ему давали заказы на переводы, оплачивая по высшим расценкам.
-Для профессионального писателя это не отдых, а работа!
-Он так к этому и относился. Грибанов, тот был известный в Москве пьяница и разгильдяй. Ты слышал о нем?
-Читал. Книга “Хемингуэй” в ЖЗЛ?
-Вот, вот. А до Хемингуэя он прославился книгой “Банда Тито - орудие англо-американского империализма”. После того, как замирились с Тито, отец начал распространять слухи, что Тито приказал его повесить публично в Белграде. Грибанов жутко испугался. А потом стал крупным боссом, редактором Библиотеки всемирной литературы. Представляешь себе фронт переводческих работ. Тогда-то он сторицей отплатил отцу за дружбу.
-В общем, веселая писательская жизнь?
-Да, все время какие-то люди крутились, приходили, исчезали. И все меньше и меньше оставалось равных. Как-то все постепенно мельчало, превращаясь в свиту, играющую короля. Естественно, это были люди моложе его. Была эта дистанция, да и таланты, кажется, не его масштаба.
-А что за жизнь была в Пярну?
-Жизнь была летом, когда все знакомые и незнакомые считали своим долгом почтить присутствием поэта Самойлова. Зимой я там не был, но, говорят, было сыро, тягостно, пусто. Он часто приезжал в Москву. А летом в тягость было то, что очень много народу. Тогда положительную роль играл стервозный характер его жены. Тут благородный Булат Шалвович, все замечательные и хорошие, а стерва-жена никого не пускает и пить не дает. На самом деле, конечно, во всем этом был элемент игры.
Комплекс оптимиста
-Какое у тебя в целом осталось ощущение от дневников Давида Самойлова?
-Я раньше читал отрывки, которые печатались. Естественно, читал свою долю, когда расшифровывал ее. В целом меня поразила степень его трагизма. У Самойлова всегда была репутация, которой он подыгрывал, - человека легкого, веселого, оптимиста. У него был своеобразный комплекс, - быть человеком без комплексов. На самом деле была и масса комплексов, как у всякого талантливого человека, и трагизм, и просто был депрессивный по-настоящему человек. В лучших его стихах эта депрессивность не чувствуется, разве что только под старость.
-Ну, а в чем же она проявлялась, лежал лицом к стене?
-Нет, ну ты же читал дневники. Уже к сорока годам находил у себя все смертельные болезни. Лицом к стене не лежал. Наоборот, как только приходил гость, пусть даже совершенно ему не нужный, он, как актер, тут же взбадривался и начинал блистать. Жаловаться не любил. Был человек мужественный. А в обычной семейной жизни был немногословен, задумчив. В основном, когда не сидел за столом, лежал на диване и слушал музыку.
-А ты ему мешал!
-Ну, естественно, валяется человек на диване, дергал: “папа, папа”. В доме никогда не было духа, что “папа работает, надо ходить на цыпочках”. А вот то, что папа лежит на диване и слушает музыку, тут мне говорили, что его нельзя резко отрывать. Как раз семейная атмосфера, что “тихо, папа работает!”, бывает, как ты сам заметил, у плохих писателей. У хороших ее нет. Тут же писательский дом, и группа самых плохих и чувствительных писателей заставила ликвидировать перед домом детскую площадку. Дети им мешали сочинять шедевры! Так расправы с детьми показалось мало, и они решили ликвидировать туполевский подземный завод, который как раз под нами. Но на это им сил не хватило. Нет, это мещанская манера: “папочка работает!”
-Но кабинет-то у него был?
-Нет, у нас было две комнаты. Одна из них моя, чтобы я не отсвечивал, когда гости засиживались. И большая комната, вроде столовой, где они спали, и где он работал. Днем ведь никого не было.
-Тебе кажется, что Давид Самойлов позднего времени, когда он стал публично известен, отличается от более раннего?
-Да, по-моему, он резко начал меняться в 80-е годы, особенно во второй половине. Я подозревал, что это как раз связано с появлением на публике. Говорил ему об этом, резал правду-матку. Он сам меня этому научил. Не буду же я отцу врать! А на самом деле, думаю, уже и возраст сказывался, и болезнь, и накопление раздражения на всех людей. Иногда он не соизмерял степени своего авторитета, не понимал, насколько значимо его слово для других. Мне до сих пор пожилые, в общем-то, люди жалуются на какие-то резкие его высказывания. Ну сказал Дезик, и сказал. Он и до этого говорил, и тогда продолжал.
-Так и хорошо, что оставался собой, не обращая внимания на внешние изменения?
-У Слуцкого было то же самое, когда его прославил Эренбург, и он на какое-то время стал самым популярным поэтом в стране. А он так и резал правду-матку. Но одно дело, - когда ты “Борька”, а другое, когда, что называется, “чиновник обхамил”. Ведь то время не сравнить с нашим. Ну скажет нам что-нибудь Битов, ну и фиг с ним, при всем к нему уважении. А тогда было время жестких ранжиров, и слово могло ранить человека на всю жизнь.
По рецептам Чернышевского
-Расскажи про роман Давида Самойлова со Светланой Алилуевой.
-Да, это интересная история, но не для печати. У меня сохранилась пачка ее писем. Это не компромат, конечно, но и не для публикации, - письма сильно влюбленной женщины, своих чувств не умеющей и не желающей скрывать. Со всем темпераментом ее папы, Иосифа Виссарионовича. Правда, как мы знаем, это была не единственная ее влюбленность. Отец даже как-то намекнул, что было бы хорошо после его смерти эти письма уничтожить. Я уничтожать их не буду, но, может, заложу на хранение на сто лет. Если нынешние персонажи вообще кого-нибудь будут тогда интересовать.
-Но это конец 50-х годов, семейная жизнь в разгаре. Как это реально происходило?
-Ну, во-первых, они были воспитаны на Чернышевском: Вера Павловна, свобода личности и так далее. В их кругу такая свобода предоставлялась друг другу, были романы. Тогда это не считалось чем-то из ряда вон выходящим. По крайней мере, все делали вид. А кончалось всегда или почти всегда плохо - разводом. Да что говорить. В наше время не так, что ли, было? В некоторых кругах это тоже считалось естественным. Кончалось все равно разводом. Могу сказать, что в этих отношениях Давид Самойлов не был холодным циником. Он влюблялся. Хоть на минуту, на день, на неделю, но был влюблен.
-Поразило в его дневниках, особенно в первой его части, попытка всему придать идеологическую форму: любви к Сталину, правоте государства, адюльтеру...
-Естественно, интеллектуальный человек все пытается осмыслить. Такая была эпоха. Все они были марксистами, ленинцами, сталинистами. Он все это с трудом изживал, годами. Когда прочитал вторую часть воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, был очень недоволен. Начиная с конца 60-х, мы с ним очень сильно спорили. Когда я с его же подачи стал сильно прогрессивным, быстро его превзошел и начал говорить, что “все ваши идеи - дерьмо”. Ему это не нравилось. Он и к демократии шел постепенно. Сарнов где-то злобновато отметил, что Самойлов - не стопроцентный демократ. А он и не стопроцентный. А насчет адюльтера он больше сам себе убеждал. Он из нормальной семьи с консервативной моралью. Так что требовались усилия, чтобы оправдать адюльтеры.
-Ты помнишь свои поездки с ним? В Вильнюс в 82-м году? Это я по дневнику Давида Самойлова иду.
-Да, на “весне поэзии”. Он поразил меня своей выносливостью. Я, молодой парень, уже издыхал от всех этих мероприятий, а он прекрасно умел расслабляться и сосредотачиваться. Сидит в президиуме, дремлет. Объявляют: “Сейчас выступает Самойлов”. Вскакивает, читает. В результате, я совершенно измочаленный, а он при всех своих болезнях, как огурчик.
-Солдатская закваска?
-Привычка к “дружбе народов” и к мероприятиям по ее поводу. “Литовцы, - говорил, - ерунда. Ты бы в Грузии побывал, где половина после всего с инфарктами лежала!”
-В дневнике написано, что он некоторые переводы давал тебе делать под его именем, когда сам не успевал?
-Да, две поэмы Рицоса, а потом несколько стихотворений Цесарича. При этом предупреждал, чтобы я не очень старался. Чтобы переводил на его среднем уровне. Он вообще считал, что надо переводить на ту же оценку, на которую пишет автор: на тройку, - так на тройку. Ему осточертели средние поэты. Когда он загорался и всерьез переводил, то переводил блистательно. А обычно, - не халтурил, нет, переводил аккуратно, четко, без вдохновения. И крайне непедагогично призывал меня переводить не получше, а похуже.
-А потом проходился рукой мастера?
-Да какая рука мастера! “В книге прочитаю!” Да нет, я тогда уже и сам переводил, был вполне профессионален. Ну, и, как известно, под его фамилией переводил Даниэль, когда был запрещен.
Притча отцовской жизни
-Во второй половине 80-х вы с помощью Давида Самойлова пробивали первое “кооперативное” издательство “Весть”, а потом одноименный альманах, напечатавший “Москва-Петушки” Вен. Ерофеева?
-Когда мы с Юрой Ефремовым изложили ему эту идею, он решил, что мы бредим. Он приехал из Пярну, а мы здесь уже чуяли какие-то веяния. Он решил, что это дикая авантюра и отнесся отрицательно. А потом уже, когда мы, используя его имя, договорились с Окуджавой, Искандером, и они это дело поддержали, и он как-то поверил. И ему это интересно было, и важно. Правда, жить оставалось уже меньше года. И приятный момент был - банкет в ЦДЛ по этому поводу, который все запомнили. Мы получили довольно много денег за этот альманах, посадили Венедикта Васильевича Ерофеева между Окуджавой и Самойловым, как бы приравняв к мэтрам, что было для того одним из звездных часов. Все были умилены.
-Середина 70-х это еще и время еврейской эмиграции. В дневниках тоже есть кое-что по этому поводу.
-Его, как дитя интернационализма, еврейский вопрос мало занимал. Дедушка был верующим иудеем, но свое мнение отцу не навязывал. И в дальнейшем любой национализм, включая еврейский, если он не был связан конкретно с гонениями, его несколько раздражал. Отъезд его раздражал безусловно. Это была еще потеря друзей. Он считал, что все должны быть здесь. Более того, если ты диссидент, так уж лучше отсиди. Я с ним сильно спорил, говоря, что если сам не сидел, то и не советуй. Он, конечно, не сидел, но на фронте был в ситуациях не более приятных. А еврейский национализм - это не его. Хотя у него есть несколько стихотворений, например, “Еврейское неистребимо семя...”, которое в одном из вариантов заканчивается: “Но у славян от женщин иудейских еще родятся гордые вожди”. Опубликован, кажется, другой вариант.
-А вообще дневник Давида Самойлова в целом адекватен тому, как ты его воспринимал?
-Понимаешь, он сам писал, что, читая дневник, надо делать поправку на дурное настроение, в котором делаешь записи, разряжаясь. Получается некоторый перевертыш. Взять Слуцкого, ближайший друг. Самойлов чуть сам не умер, когда умер Слуцкий, был в ужасном состоянии. А почитать, - чуть ли не злейший враг. Зато для остальных, при всей раздражительности, самое частое слово - “милый”. Милый такой-то, милый сякой-то. Все милые, с кем нет серьезных отношений. А про тех, с кем серьезные отношения, как, например, с Левитанским, который тоже ближайший друг, такая есть пара реплик...
-Как отговаривал его жениться?
-Отец, когда стал мэтром, решил, что он большой специалист в жизни. Его в этом плане всегда травила и семья, и друзья, что он умный-то умный, а в жизни лох. И он это, конечно, внутренне переживал. Действительно, ничего не получалось. Все его друзья знамениты - Слуцкий, Межиров, Гудзенко, Наровчатов. А он кто? Широко известный в узких кругах. Для нас это уже не только по барабану, но как бы и шарму придавало. А он переживал. Денег не зарабатывает, устраиваться не умеет, славы добиться не умеет, напечататься не умеет, - в общем, лох лохом, хоть и умный. А тут стал мэтром. Жизнь удалась. И он почувствовал себя большим специалистом по жизни. И стал всем давать советы. Советы, с моей точки зрения, чудовищные.
-А Левитанский тут причем?
-Левитанский, в этом смысле, подходил идеально. Он был человек блестящий, остроумный, талантливый. Но ему казалось, что все вот знают какое-то волшебное слово в жизни, а он его не знает. И поэтому считал себя совершенно не созданным для этой жизни человеком. Хотя это, наверное, совершенно не так. И вот они с отцом нашли друг друга. Левитанский вопрошал, а Самойлов давал советы. И тот, наверное, был единственным человеком, который им следовал.
-Например?
-Например, приходит и говорит: “Что мне делать, мне негде жить”. У Самойлова прекрасный совет: “У тебя жена есть?” - “Есть”. - “Видишь, у меня пятикомнатная квартира. А почему она пятикомнатная?” - “Почему?” - “Потому что у меня трое детей. Давай и ты рожай троих детей. И у тебя будет пятикомнатная квартира”. Тот последовал совету. Родил троих детей. Дали квартиру в том же доме, тоже пятикомнатную. Квартира есть. А что дальше делать с этими тремя детьми? Их кормить надо. Опять проблемы. Отец опять советовал, как кормить, что делать. Но это был, наверное, не лучший совет, потому что неумеренное деторождение кончилось семейной драмой, и квартиру пришлось разменивать.
-Но для него-то все кончилось хорошо?
-Помнишь, он писал, что хотел бы сидеть в своем доме во главе стола, с веселой хозяйкой, чтобы кругом были дети, гости. Он этого категорически не получил. Простая мечта не сбылась. Другое дело, так ли он этого хотел на самом деле? Он был человеком не очень созданным для домашнего уюта. Да, общительный. Но больше поверхностно. Не думаю, чтобы он с кем-либо был откровенен до конца. У него не было потребности прилегать душой. Во всяком случае, с годами она исчезла. Можно про актера сказать, что он общительный? Он - на арене, на сцене.
-Но актер весь снаружи, а тут еще и стихи?
-То-то и оно. А то, что связано со стихами, с какого-то времени, лет с сорока, уже не требовало общения. Видимо, что-то наиболее важное насчет поэзии он для себя уже решил. Почувствовал волну, структуру, перестал нуждаться в диалоге. Даже в диалоге с собой.
-Что тебя значит урок жизни Давида Самойлова, есть ли он?
-На самом деле его жизнь глубоко назидательна для меня. Назидательна и по частям, и в целом. Это трудно выразить словами, но наше поколение, по сравнению с их поколением, довольно ущербно. Они прошли сталинизм, они прошли войну, они прошли непризнание, они прошли славу, - всю гамму состояний, всю их смену и потребность осмысления каждой перемены. И, преодолев массу заблуждений, преподнесли нам в результате, что дважды два четыре. Может, история этого не оценит, но мы должны ценить. И вся их жизнь в связи с этим глубоко назидательна. И все их перепады, и заблуждения, и все их ошибки, и достижения, - все это большой нам урок. Кончая самым поверхностным, - отношением к славе, отношением к людям. Все это похоже на какую-то мудрую, но не до конца понятную притчу.