Движение смычка рождало тонкие, режущие звуки. Как странно было играть! Вверх-вниз, вверх-вниз, плавно и легко, а иногда чуть с нажимом. Так знакомо и в то же время необычно... Мелодия приводила в движение вязкие мысли. Тише. Тише... Нужно было играть тише, убаюкать скрипку, как ребёнка. Ноты-лезвия медленно, осторожно вскрывали затянутое плёнкой сознание. Пробуждали в нём важное, сокровенное, норовящее вот-вот ускользнуть. Тише. Тише...
Проступили первые образы. Они расплывались неясными очертаниями, словно кляксы по мокрой бумаге. И вдруг что-то ужалило изнутри, пробежалось по темноте слепящей вспышкой, развеяло вставший в голове дымный дурман.
Таисия! Та-и-си-я. Тася... Таська... Вот оно. Она часто забывала собственное имя, а когда вспоминала, то переставала дышать, широко распахивала глаза и повторяла много раз одними губами: "Тася! Тася!". Этот короткий буквенный крючок поддевал и вытаскивал из омута большую рыбину прошлого. Каждая её чешуйка хранила запечатлённое событие, день, год. Среди радужных, переливающихся подобно жемчугу, встречались серые и тусклые, холодные и колючие. Хуже всего были чёрные. Туда Таисия старалась не заглядывать, иначе повторялся приступ. За ним следовала тошнотворная вереница таблеток, капельниц, уколов. Собственный голос становился чужим, страшным. Прячась от него, Таисия, в конце концов, впадала в тяжёлое забытьё.
Имя словно бы заново родилось в её груди, засияло маленьким солнцем. Движения стали смелее, смычок заметался, забился в руках. Пальцы знали, как зажимать струны, подбородник не натирал кожу. На минуту или две скрипка слилась с Таисией, подарив ей негу и покой. Но через янтарное дерево, заполненное теплом и домашним уютом, прогрызся и распахнул ядовитую пасть вопрос: "Где я?".
Таисия огляделась. Она сидела на кровати, застеленной зелёным покрывалом. Подвижные тени от древесных ветвей гуляли по квадратам линолеума. За окном темнела решётка. Таисия долго смотрела на неё и не могла сначала понять, отчего железные прутья рождают в ней такое отвращение, такую ярость. Она отложила скрипку, шире раздвинула шторы и выглянула на улицу. Между решёточными ромбами пестрели яркие мазки клумб. Раскачивались на ветру пышные шары махровых пионов. Ходили туда-сюда женщины с лейками и тяпками. Заваливались набок, прихрамывали, размахивали руками. Кто-то кричал. Таисия села обратно на кровать, прижала к груди инструмент, закачалась вперёд-назад.
Играть. Играть!
Скрипка подмигнула ей бликами лакированного дерева. Таисия снова приставила её к подбородку, подняла смычок и заиграла, пытаясь унять сильную дрожь. Поток свежего ветра из приоткрытого окна ударил в нос пронзительной, почти осенней прохладой. Тасе вспомнился особенный сырой запах конца лета, когда днём прошёл дождь, а к вечеру воздух снова прогрелся, но не успел выпарить из почвы всю влагу. Поля, местами бурые, местами жёлтые, пестревшие куртинами ковыля, отцветшей ромашкой и молодой порослью полыни. Белые, точно кости, стволы сломанных берёз в пролеске. Жёсткая велосипедная сидушка, вздутые старые колёса, земляная дорога в рытвинах.
Мелодия стала дёрганой, рваной. Кочки-кочки. Ямы-ямы. Главное - не думать. Не смотреть на чёрную рыбью чешуйку. Пятнадцатое декабря - день, когда Таисию привезли в психоневрологический интернат. Ей тогда было двадцать семь лет.
Играть. Играть!
Уроки музыки в маленькой комнате. Сияющий оркестр. Множество людей. Красивых и разных. Все смотрят, все слушают. Они восхищены. Мерцающее золото потолочной лепнины, кружево узоров на колоннах. Белое платье. Такое белое, как свадебное...
Мелодия из торжественной сделалась тихой. Касаясь струн, Таисия скользила в памяти от одного образа к другому.
Он в первых рядах. И из всей толпы, из всей россыпи лиц видны только его зелёные глаза. А потом свадьба. Да-да, свадьба. Самая настоящая. С тортом, гостями и музыкантами. Она исполнила ему эту симфонию в качестве подарка.
"Тебе тридцать пять. Ты уже восемь лет здесь гниёшь", - напомнила ядовитая змеиная пасть, вновь появившаяся из скрипки.
Играть. Играть!
"Он так редко приезжает, наверняка давно женился", - ехидное шипение гадины.
Задавить её! Задушить между струнами! Разрезать смычком! Быстрей. Яростней. Безумней.
"Я больная! Я дура! Я ненормальная! Я в психушке!"
Струна лопнула, но Таисия не остановилась. Не остановилась она и когда порвала вторую. Не слышала криков санитаров, топота, собственного вопля. Не чувствовала жёстких рук и холодной иглы под кожей. Когда она закрывала глаза, то видела только лежащую рядом скрипку.
Губы стали совсем сухими. Хотелось пить, и страшно болела голова. Таисия лежала и думала. Наводила порядок на полках памяти, переставляла дневники, даты, события. И снова что-то проскользнуло в тёмном омуте, чуть потревожив густые чёрные кувшинки.
Двигаться было трудно, мучительно, но Тася подняла руку, чуть согнула голову, лёжа на подушке, стала перебирать пальцами воздух и водить призрачным смычком по невидимому инструменту. И снова полилась мелодия. Тише. Тише... Крючок что-то поддел, и на поверхность всплыли яркие буквы.
Иван. Ваня. Ванечка... Чьё это имя?
Звук открывающейся двери заставил Таисию дёрнуться. Она с трудом разлепила свинцовые веки.
От сына. От Вани. И всё разом прояснилось. В груди засияло второе солнце. Огромное. Жаркое. Мгновенно растопившее льдину в груди. Талая вода хлынула наружу слезами.
- Ну-ну, ты не реви так, девка, - снисходительно сказала Петровна, которую Таисия узнала только со второй фразы. - Струны новые попроси. Они быстро купят. Концерт скоро, а ты разбуянилась.
Послышались шаркающие шаги, и дверь закрылась. Таисия сжимала в руках конверт.
"Ты его не увидишь", - напомнила змея, выползшая из-под кровати.
"У тебя есть сын", - успокоила лежащая на тумбе скрипка.
Такая же истерзанная и больная, как сама Таисия, но даровавшая миру сотни прекрасных мелодий и сохранившая в деревянном нутре воспоминания владелицы.
- У меня есть сын, - прошептала Тася одними губами и рассмеялась.
***
Тишина в Ваниной голове никогда не менялась. Если закрыть глаза, она заполняла всё вокруг пустотой и останавливала время. В такие моменты казалось, что мир замер, и в нём ничего не происходит. Но стоило приподнять веки, как жизнь продолжала движение: рябила на ветру черепица виноградных листьев, муравьи деловито тащили мёртвую гусеницу, из трубы соседской бани вилась струйка дыма.
Стоял разгар июля. Сейчас бы сесть на велосипед и рвануть к речке или в горы - собирать на склонах первую землянику, а вместо этого приходилось с рассвета до заката ползать на корточках в огороде, обвязывая молодые, толщиной с мизинец, стволы груш и яблонь.
Под рукавами потной рубашки щипало обгоревшее плечо. Иван пыхтел, но не жаловался. Отцовские руки, мозолистые и шершавые, как наждачная бумага, двигались быстро и ловко, надрезая у основания саженец дикой яблони и вставляя в белый ротик пореза щиток с культурной почкой, который Ваньке надлежало осторожно примотать. Тонкие полиэтиленовые полоски часто рвались. Иногда Ваня ронял щитки, и приходилось резать новые, но отец не сердился, потому что сам обвязывать не мог. На левой руке у него не доставало пальцев - отхватило станком три года назад. Указательный пришили, но ногтя на нем почти не было, а средний и безымянный так и остались коротенькими обрубками. Ивана увечье не пугало, он часто поглядывал на отцовские ладони, ожидая, когда тот что-нибудь "скажет".
Отец бросил незрелую ветку в кучу брака и поднялся, чтобы нарезать новых. Ваня тоже встал, с трудом разогнулся и гордо оглядел плоды недельной работы - полторы тысячи наряженных в ленточки саженцев, выстроившихся ровными рядами не хуже солдат на праздничном марше. Иван представлял, что это раненные бойцы, а сам он - доктор, делающий перевязки. Правда, как ни бинтуй, приживутся и пойдут в рост по весне не все. Некоторые так и останутся дикарями, усыпанными звёздами горьких бусинок-ранеток, но на ветках других через несколько лет нальются медовой прозрачностью крупные яблоки.
Ваня потёр ноющую спину и посмотрел на небо. Ветер стал прохладным и свежим. Вот-вот должны были начать падать первые водяные бисерины. Хорошо бы скорее пошёл дождь. Тогда можно будет забежать в дом и целый день разглядывать книжки с картинками. Отец в это время включал телевизор или брался за журналы, а вот Ваня читал плохо, хотя ему исполнилось уже двенадцать. В школу он перестал ходить во втором классе, после того, как кто-то из ребят больно ударил его по ноге, чтобы посмотреть, правда ли он немой. С тех пор отец учил Ваню сам, долгими зимними вечерами, но толку от этого было мало. Особенно мучительно было писать маме. Иван знал - она далеко и очень ждёт новостей, но так стыдился своих каракулей, что отцу порой нелегко было уговорить его дописать две-три строки в конце общего письма.
Больше всего Ваня не любил спать. По ночам дом опускался в колодец тишины и оставался недвижимым, словно огромный мёртвый кит. Ваня часто просыпался, включал ночник и тревожно смотрел на спящего отца. Его грудь мерно вздымалась и опускалась. С тех пор, как похоронили деда, Иван боялся, что когда-нибудь отец не проснётся и оставит его одного в целом мире. Даже если приедет тётка Варя, Ванька не сможет с ней поговорить и написать ничего не сможет, потому что глупый и плохо знает буквы. Тётка Варя повозится с ним, а потом устанет, бросит и уедет, как уехала мама.
Дождь шёл всю ночь, залечивая потрескавшуюся от зноя пыльную кожу земли. Рассвет мазнул румянцем восток, и новый день распахнул на мир красный от слёз глаз солнца. Снова потекла привычным чередом работа от первых лучей до сиреневой темноты.
Пронёсся июль, и наступил август. Сон мира стал длиннее на несколько часов. Ленивое светило дольше нежилось в облачной постели и не спешило доедать скопившуюся в низинах кашу тумана.
"Завтра яблочный спас, - жестами сказал отец. - Поедем на Красные горы".
"Звёзды смотреть?" - обрадовался Ваня.
В ответ кивок и усталая улыбка, проложившая в уголках рта морщинки-серпы. Волосы отца серебрились, как ковыль, а усы были почти чёрными, густыми, и если их долго не подстригать, превращались в приют для хлебных крошек.
Иван подбежал к окну. Далёкий клин встрявшей между двумя лесами поляны пожелтел от цветущих подсолнухов, а на севере виднелись Уральские горы, сглаженные ладонью времени. Туда не доставал свет поселковых фонарей, огней вышек и фар машин, поэтому звёзды казались ярче, а небо - ближе.
Отец дал соседке два ведра отборных яблок, а та испекла в сковороде пирог. Ваня сунул его в пакет, обмотал полотенцем и прижал к груди. Всё летнее тепло собралось здесь - в круге пышного теста со сладкой начинкой. Жаркие дни, за которые яблоки набрали сахар, солнечный свет, превратившийся в янтарь сока, медовый аромат плодов.
А вечером поехали на самую высокую гору, расстелили старое одеяло и пили чай из самовара. Прощальный поцелуй заката подёрнулся дымной кисеёй. Небо темнело, становился ярче белый круг луны. Ванька загадывал желания, ловя взглядом падающие звёзды. Раньше он хотел новую игрушку, и чтобы вернулась мама. Потом велосипед, как у Володьки с соседней улицы, и начать слышать. А теперь Ваня просил, чтобы время остановилось. Навсегда застыло в этом душистом тёплом вечере, где отец жив и здоров, где пахнет яблоками, и не нужно думать о том, что случится после - когда Иван вырастет и останется один.
Плохие почки выбрасывали, тщедушные деревца выкапывали и сажали на их место новые, дикие кусты вырубали, а его - Ваню - почему-то оставили таким, какой он есть. Когда у их кошки родился страшный котёнок с тремя лапками, она бросила его, не став даже вылизывать. Ванина мама тоже ушла, но были отец и дед. Время отняло деда и когда-то заберёт отца, а потом и самого Ваню. Хорошо бы остановиться сейчас. Закрыть глаза, и чтобы тишина поймала весь мир в сачок, как рыбку. Проглотила и спрятала в своей глубине.
А потом наступила осень, и стали приезжать люди. Ехали отовсюду - из ближних городов и сёл, даже из Москвы и Питера, которые были очень-очень далеко. Каждый день калитка открывалась и закрывалась много раз. Отец ходил по огороду, давал покупателям попробовать сочные поздние яблоки прямо с деревьев. Ваня знал все их названия. Вот это Курнаковское, а рядом с ним Соколовское, чуть дальше - Память Воину и Афродита. Люди ели, смотрели, много спрашивали, а отец рассказывал, советовал и продавал. Иногда он невольно переходил на язык жестов, и Ваня, прятавшийся где-нибудь в садовой будочке, мог различить пару-тройку слов.
Промозглым октябрьским утром, когда отец был на работе, ко двору подъехала женщина на зелёной пучеглазой машине, похожей на лягушку. Ваня как раз пил чай на кухне и заметил её из окна. Женщина подошла к калитке и позвонила в звонок. Обычно, завидев покупателей, Иван прятался и не выходил, пока они не уезжали. Но тут он вдруг представил, что отца навсегда нет. И никого нет. И есть один только Ваня.
Он оделся и вышел, дрожа от волнения. Женщина что-то сказала, но Ваня, конечно же, не понял. Он открыл ей калитку и впустил внутрь. Женщина была прехорошенькая, румяная и весёлая. Иван жестами показал ей, что не может слышать.
Покупательница сразу переменилась в лице, посмотрела на него очень внимательно, а потом достала из сумки блокнот и написала быстро-быстро крупными буквами: "Отец дома?".
Ваня помотал головой. Женщина вздохнула и нацарапала ещё одно послание: "Мне нужны осенние яблони. Чтобы яблоки были крупные, вкусные. Сколько стоит саженец?".
Иван сконфузился, взял её за руку и повёл к гаражу, на стене которого красовался рекламный щит с разными сортами и фотографиями. В конце августа Ваня сам лично лепил их на скотч к листу фанеры. Пока гостья раздумывала, он сбегал в сад и сорвал два яблока на пробу. Женщина попробовала, улыбнулась, закивала. Спросила: "Какой это сорт?". Ваня прочитал, потом ткнул пальцем в нужные фотографии.
"Беру оба", - написала покупательница.
Ваня зарделся, заскочил в гараж и вынул оттуда пакеты. Потом нашёл нужные пучки прикопанных в песок саженцев. На каждом стволике белела бирка с названием, и Ваня трижды перечитал, боясь ошибиться. Он сунул корни в корыто с грязью, чтобы они не засохли, аккуратно упаковал деревца и дал женщине, а она протянула ему новенькие пятьсот рублей.
Потом Иван ещё долго стоял во дворе под промозглым октябрьским небом и смотрел на дорогу за забором из сетки. Он представил, как вечером отдаст купюру отцу, и ему стало жарко, а губы сами собой расплылись в улыбке. Он понял, что нужен людям даже такой. И когда отца заберёт время, покупатели будут приезжать к Ивану Михайловичу, а он станет угощать их вкусными яблоками, грушами и виноградом. Вот только научиться бы писать. Вдруг все решат, что он глупый, совсем не в отца, и навсегда забудут сюда дорогу. Тем же вечером Ваня сел выводить маме письмо. Оно начиналось словами: "Мама, я буду писать тебе много! Я буду умный! Я тебя люблю!"