Хруцкая Татьяна Васильевна. Классика

Татьяна Хруцкая

КЛАССИКА - АКТУАЛЬНО И СВЕЖО

Санкт-Петербург

2012 год

Дух высокой классики - стиль личной жизни и одежды.

Человек живёт и телесной и духовной жизнью. И есть закон телесной и духовной жизни. Закон телесной жизни - труд. Закон духовной жизни - любовь. Если человек нарушил закон телесной жизни - закон труда, он неизбежно нарушит и духовный - закон любви.

Только тремя средствами человек может добывать богатство:

трудом, нищенством или кражей. Трудящиеся получают так мало

именно потому, что слишком много приходится на долю нищих и воров.

Если ты получаешь доход, не зарабатывая его,

то, наверное кто-нибудь работает, не получая дохода.

Основа жизни человека есть живущий в нём дух Божий.

Дух Божий один и тот же во всех людях.

И потому люди не могут не быть все равны между собою.

Для того, чтобы человеку хорошо прожить свою жизнь, ему надо знать, что он должен и чего не должен делать. Для того, чтобы знать это, ему надо понимать, что такое он сам и тот мир, среди которого он живёт. Об этом учили во все времена самые мудрые и добрые люди всех народов. Учения эти все в самом главном сходятся между собою, сходятся и с тем, что говорят каждому человеку его разум и совесть.

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ. Мудрый, умный, честный, глубокий...

Значение всякого словесного произведения только в том, что оно не в прямом смысле поучительно, как проповедь, но что оно открывает людям нечто новое, неизвестное и, большей частью, противоположное тому, что считается несомненным большой публикой.

Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтоб его произведение было исканием. Если он всё нашёл, всё знает и учит, он не действует.

СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА.

Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все его любили. Он болел уже несколько недель; говорили, что болезнь его неизлечима. Место оставалось за ним, но было соображение о том, что в случае его смерти Алексеев может быть назначен на его место, на место же Алексеева ... Так что, услышав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых...

Кроме вызванных этой смертью в каждом соображений о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про неё, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я...

Близкие же знакомые, так называемые друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования...

Пётр Иванович вошёл, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. Насчёт того, что нужно ли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя в комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться...

Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная. Иван Ильич умер сорока пяти лет, членом Судебной палаты. Он был сын чиновника, сделавшего в Петербурге по разным министерствам и департаментам ту карьеру, которая доводит людей до того положения, в котором хотя и ясно оказывается, что исполнять какую-нибудь существенную должность они не годятся, они всё-таки по своей долгой и прошедшей службе и своим чинам не могут быть выгнаны и потому получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи, с которыми они и доживают до глубокой старости.

Таков был тайный советник, ненужный член разных ненужных учреждений, Илья Ефимович Головин. У него было три сына. Иван Ильич был второй сын. Старший делал такую же карьеру, как и отец, только по другому министерству, и уж близко подходил к тому служебному возрасту, при котором получается эта инерция жалованья. Третий сын был неудачник. Он в разных местах везде напортил себе и теперь служил по железным дорогам: и его отец, и братья, и особенно их жёны не только не любили встречаться с ним, но без крайней необходимости и не вспоминали о его существовании. Сестра была за бароном Грефом, таким же петербургским чиновником, как и его тесть. Иван Ильич был гордостью семьи, как говорили. Он был не такой холодный и аккуратный, как старший, и не такой отчаянный, как меньшой. Он был середина между ними - умный, живой, приятный и приличный человек. Воспитывался он вместе с меньшим братом в Правоведении. Меньшой не кончил и был выгнан из пятого класса, Иван же Ильич хорошо кончил курс. В Правоведении уже он был тем, чем он был впоследствии всю свою жизнь: человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал всё то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Он не был заискивающим ни мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усваивал себе их приёмы, их взгляды на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения. Все увлечения детства и молодости прошли для него, не оставив больших следов; он отдавался и чувственности и тщеславию, и - под конец, в высших классах - либеральности, но всё в известных пределах, которые верно указывало ему его чувство. Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них...

Так прослужил Иван Ильич пять лет, и наступила перемена по службе. Явились новые судебные учреждения; нужны были новые люди. И Иван Ильич стал этим новым человеком...

В прежней службе приятно было свободной походкой пройти мимо трепещущих и ожидающих приёма просителей и должностных лиц, завидующих ему, прямо в кабинет начальника и сесть с ним за чай с папиросою; но людей, прямо зависящих от его произвола, было мало...

Теперь же, судебным следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди - все у него в руках, и что ему стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не захочет посадить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы. Иван Ильич никогда не злоупотреблял этой своей властью, напротив, старался смягчать выражения её; но сознание этой власти и возможность смягчить её составляли для него главный интерес и привлекательность его новой службы...

Перейдя в новый город на место судебного следователя, Иван Ильич сделал новые знакомства, связи, по-новому поставил себя и принял несколько иной тон. Он поставил себя в некотором достойном отдалении от губернских властей, а избрал лучший круг из судейских и богатых дворян, и принял тон лёгкого недовольства правительством, умеренной либеральности и цивилизованной гражданственности.

После двух лет службы в новом городе Иван Ильич встретился с своей будущей женой. Она была самая привлекательная, умная, блестящая девушка того кружка, в котором вращался Иван Ильич. Она влюбилась в него. Иван Ильич не имел ясного, определённого намерения жениться, но когда девушка влюбилась в него, он задал себе этот вопрос. "В самом деле, отчего же и не жениться?" - сказал он себе. И Иван Ильич женился. Самый процесс женитьбы в первое время брачной жизни, с супружескими ласками, новой мебелью, новой посудой, новым бельём, до беременности жены прошло очень хорошо, так что Иван Ильич начинал уже думать, что женитьба не только не нарушит того характера жизни лёгкой, приятной, весёлой и всегда приличной и одобряемой обществом, но ещё усугубит его. Но тут, с первых месяцев беременности жены, явилось что-то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжёлое и неприличное, чего нельзя было ожидать и от чего никак нельзя было отделаться. Жена без всяких поводов, как казалось Ивану Ильичу, из каприза, как он говорил себе, начала нарушать приятность и приличие жизни: она без всякой причины ревновала его, требовала от него ухаживанья за собой, придиралась ко всему и делала ему неприятные и грубые сцены. Иван Ильич ужаснулся. Он понял, что супружеская жизнь не содействует всегда приятностям и приличию жизни, а, напротив часто нарушает их, и что поэтому необходимо оградить себя от этих нарушений. И Иван Ильич стал отыскивать средства для этого. Служба было одно, что импонировало жене, и Иван Ильич посредством службы и вытекающих из неё обязанностей стал бороться с женой, выгораживая свой независимый мир.

С рождением ребёнка, попытками кормления и различными неудачами при этом, с болезнями действительными и воображаемыми ребёнка и матери, в которых он ничего не мог понять, потребность для Ивана Ильича выгородить себе мир вне семьи стала ещё более настоятельна.

По мере того как жена становилась раздражительнее и требовательнее, и Иван Ильич всё более и более переносил центр тяжести своей жизни в службу. Он стал более любить службу и стал более честолюбив, чем он был прежде.

Очень скоро, не далее как через год после женитьбы, Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжёлое дело, по отношению которого, для того чтобы исполнить свой долг, то есть вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определённое отношение, как и к службе.

И такое отношение к супружеской жизни выработал себе Иван Ильич. Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему. В остальном же он искал весёлой приятности и, если находил их, был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный, выгороженный им мир службы и в нём находил приятность. Он всё меньше и меньше проводил время с семьёю, а когда был вынужден это делать, то старался обеспечивать своё положение присутствием посторонних лиц. Главное же то, что у Ивана Ильича была служба. В служебном мире сосредоточился для него весь интерес жизни. И интерес этот поглощал его. Так прожил он ещё семь лет...

Так шла жизнь. Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт. Так они жили. Круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди. Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам. И всё шло так, не изменяясь, и всё было очень хорошо. Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него... Дурное расположение духа, всё усиливаясь и усиливаясь, стало портить установившуюся было в семействе приятность лёгкой и приличной жизни. Муж с женой стали чаще и чаще ссориться... Решив, что муж её имеет ужасный характер и сделал несчастие её жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это ещё более раздражало её против него. Она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу. Он поехал. Всё было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид... Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем всё равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нём чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора... Он стал принимать лекарства, исполнять предписания врача... Главными интересами Ивана Ильича стали людские болезни и людское здоровье... Боль не уменьшалась... И он злился на несчастье или на людей, делавших ему неприятности и убивающих его, и чувствовал, как эта злоба убивает его... Раз знакомая дама рассказывала про исцеление иконами... Так шло месяц и два...

"Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать её. Зачем обманывать себя? Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней"... Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии.

Как это сделалось на третьем месяце болезни Ивана Ильича, нельзя было сказать, потому что это делалось шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, что и жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и доктора, и, главное, он сам - знали, что весь интерес в нём для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий. Ему готовили особенные кушанья по предписанию врачей; но кушанья эти всё были для него безвкуснее и безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее. Для испражнений его тоже были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье. Мученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек. Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича. Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, - хотелось, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей...

Эта ложь вокруг него и в нём самом более всего отравляла последние дни жизни Ивана Ильича... Подъём духа, произведённый обнадёживанием доктора, продолжался недолго.

Он плакал о беспомощности своей, о своём ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости бога, об отсутствии бога. "Зачем ты всё это сделал? Зачем привёл меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?.." Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Потом он затих, перестал плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нём.

Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? А если точно она так гадка и бессмысленна была, так зачем же умирать, и умирать страдая? Что-нибудь не так. "Может быть, я жил не так, как должно?" - приходило ему вдруг в голову. "Но как же не так, когда я делал всё как следует?" - говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти, как что-то совершенно невозможное. Но сколько он ни думал, он не нашёл ответа. И когда ему приходила, как она приходила ему часто, мысль о том, что всё это происходит оттого, что он жил не так, он тотчас вспоминал всю правильность своей жизни и отгонял эту странную мысль.

В последнее время того одиночества, в котором он находился, лёжа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, - в последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. Мучение, смерть... Зачем?

Но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение. Нравственные страдания его состояли в том, что ему пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была "не то".

Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное всё могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - всё это могло быть не то. Он попытался защитить перед собой всё это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было.

"А если это так, и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил всё, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?" Он лёг навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, - каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, всё то, чем он жил, и ясно видел, что всё это было не то, всё это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания.

Когда пришёл священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. "Жить, жить хочу", - говорил он себе.

Вместо смерти был свет.

- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония продолжалась ещё два часа. Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер.

КАРМА.

Посылаю вам переведённую мною из американского журнала буддийскую сказочку под заглавием "Карма". Сказочка эта очень понравилась мне и своей наивностью, и своей глубиной. Особенно хорошо в ней разъяснение той, часто с разных сторон в последнее время затемнённой истины, что избавление от зла и приобретение блага добывается только своим усилием, что нет и не может быть такого приспособления, посредством которого, помимо своего личного усилия, достигалось бы своё или общее благо. Разъяснение это в особенности хорошо тем, что тут же показывается и то, что благо отдельного человека только тогда истинное благо, когда оно благо общее. Я читал эту сказочку детям, и она нравилась им. Среди больших же после чтения её всегда возникали разговоры о самых важных вопросах жизни. И мне кажется, что это очень хорошая рекомендация.

Карма есть буддийское верование, состоящее в том, что не только склад характера каждого человека, но и вся судьба в этой жизни есть последствие его поступков в предшествующей жизни и что добро или зло нашей будущей жизни точно так же будет зависеть от тех наших усилий избежать зла и совершения добра, которые мы сделали в этой.

- Я бы мог дать вам объяснение, но, зная, что вы не способны понять духовную истину, я предпочитаю молчание. Однако я дам вам общий совет: обращайтесь с каждым человеком, которого вы встретите, так же, как с самим собой, служите ему так же, как вы желали бы, чтобы вам служили. Таким образом, вы посеете семя добрых дел, и богатая жатва не минует вас.

- Дайте мне объяснение, и мне легче будет тогда следовать вашему совету.

- Слушайте же, я дам вам ключ к тайне: если вы и не поймёте её, верьте тому, что я скажу вам. Считать себя отдельным существом есть обман, и тот, кто направляет свой ум на то, чтобы исполнить волю этого отдельного существа, следует за ложным светом, который приведёт его в бездну греха. То, что мы считаем себя отдельными существами, происходит оттого, что покрывало Майи ослепляет наши глаза и мешает нам видеть неразрывную связь с нашими ближними, мешает нам проследить наше единство с душами других существ. Немногие знают эту истину. Пусть следующие слова будут вашим талисманом: "Тот, кто вредит другим, делает зло себе. Тот, кто помогает другим, делает добро себе. Перестаньте считать себя отдельным существом - и вы вступите на путь истины. Для того, чьё зрение омрачено покрывалом Майи, весь мир кажется разрезанным на бесчисленные личности. И такой человек не может понимать значения всеобъемлющей любви ко всему живому".

- Ваши слова имеют глубокое значение, и я запомню их. Если бы все люди познали истину ваших правил, насколько лучше бы был наш мир, как уменьшилось бы зло в нём и возвысилось общее благосостояние! Я желал бы, чтобы истина Будды была понята всеми...

- Не думайте о ваших товарищах и участниках вашей грешной жизни, но подумайте о вашей душе и воспользуйтесь в последний час той возможностью спасенья, которая представляется вам. Вы пожинаете то, что посеяли. Если бы вы учили своих товарищей делам добра, вы бы и получили от них добрые поступки. Но вы учили их убийству, и потому вы через свои дела убиты их рукою.

- Ваша правда, я заслужил свою участь, но как тяжёл мой жребий тем, что я должен пожать плод всех моих дурных дел в будущих существованиях. Научите меня, что я могу сделать, чтобы облегчить мою жизнь от грехов, которые давят меня.

- Искорените ваши грешные желания, уничтожьте злые страсти и наполните свою душу добротою ко всем существам. Ваша карма пожнёт в будущих воплощениях плоды тех семян, которые вы посеяли. Для делателя дурных дел нет избавления от последствий своих дурных поступков. Но не отчаивайтесь: всякий человек может спастись, но только с тем условием, чтобы он искоренил из себя заблуждение личности. Что такое ад? Ад есть не что иное, как себялюбие, а нирвана есть жизнь общая...

"Личность делает зло, личность же и страдает от него. Личность воздерживается от зла, и личность очищается. Чистота и нечистота принадлежат личности: никто не может очистить другого. Человек сам должен сделать усилие; Будды только проповедники".

"Наша карма не есть произведение Шивары, или Брамы, или Индры, или какого-нибудь из богов, наша карма есть последствие наших поступков. Моя деятельность есть утроба, которая носит меня, есть наследство, которое достаётся мне, есть проклятие моих злых дел и благословение моей праведности. Моя деятельность есть единственное средство моего спасения".

- Милые дети, не осуждайте других в своих неудачах. Ищите причины ваших бед в самих себе. И если вы не ослеплены тщеславием, вы найдёте её, а найдя её, вы сумеете избавиться от зла. Лекарство от ваших бед в вас самих. Пусть ваш умственный взор никогда не покрывается покровом Майи... Помните те слова, которые были талисманом моей жизни: "Тот, кто делает больно другому, делает зло себе. Тот, кто помогает другому, помогает себе. Пусть исчезнет обман личности - и вы вступите на путь праведности".

КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА.

"А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своём. Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит". (от Матфея).

Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе, и как у нас всё чаще и чаще являлись такие же случаи.

- В старину этого не было, не правда ли?

- Бывало, сударь, и прежде, только меньше. По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.

- Да чем же худо образование? Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили, за кого попало, да всю жизнь и мучались?

- Желательно бы знать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве.

- Глупости от образованья.

- Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут. Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности.

- Напрасно так говорите, животное - скот, а человеку дан закон.

- Ну, как же жить с человеком, когда любви нет?

- Прежде этого не разбирали, нынче только завелось это. Как что, она сейчас и говорит: "Я от тебя уйду". У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. А в женщине первое дело страх должен быть.

- Какой же страх?

- А такой: да убоится своего мужа!

- Ну, уж это время прошло.

- Нет, этому времени пройти нельзя. Как была она, Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века.

- Да это вы, мужчины, так рассуждаете, сами себе дали свободу, а женщину хотите в терему держать. Сами, небось, себе всё позволяете.

- Позволенья никто не даёт, а только что от мужчины в доме ничего не прибудет, а женщина - утлый сосуд.

- Да, но я думаю, вы согласитесь, что женщина - человек, и имеет чувства, как и мужчина. Что же ей делать, если она не любит мужа?

- Не любит! Небось, полюбит!

- Да нет, не полюбит, а если любви нет, то ведь к этому нельзя же принудить.

- Ну, а как жена изменит мужу, тогда как?

- Этого не полагается, за этим смотреть надо.

- А как случится, тогда как? Ведь бывает же.

- У кого бывает, а у нас не бывает. Волю не давать надо сначала. Не верь лошади в поле, а жене в доме.

- Да, далеки мы от европейского взгляда на брак.

- Ведь главное то, чего не понимают такие люди, это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак и что брак истинный только тот, который освящает любовь.

- Какая же это любовь освящает брак?

- Истинная любовь... Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак.

- Да, но что разуметь под любовью истинной?

- Всякий знает, что такое любовь. Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными.

- Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дня, на полчаса?

- Брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто священное. Всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности - любовь, не имеет в себе ничего нравственно обязательного.

- Предпочтение на сколько времени?

- Надолго, на всю жизнь иногда.

- Да ведь это только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.

- Ах, это ужасно, что вы говорите; но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое даётся не на месяцы и годы, а на всю жизнь?

- Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочёл бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтёт другого, и так всегда было и есть на свете.

- Но может быть и взаимность.

- Нет, не может быть. Любить всю жизнь одну или одного - это всё равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь.

- Но вы всё говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве?

- Духовное сродство! Единство идеалов! Но в таком случае незачем спать вместе. А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе.

- Но позвольте, факт противоречит тому, что вы говорите. Мы видим, что супружество существует, что всё человечество или большинство его живёт брачной жизнью, и многие честно проживают продолжительную брачную жизнь.

- Браки существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед Богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многожёнстве и в многомужестве. Это скверно, но ещё идёт; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена принимали на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и всё-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга.

- Хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведён к тому, что со мной было?

- Да, если вам не тяжело.

- Жил я до женитьбы, как живут все, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо. Про себя я думал, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребёнка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим. А ведь в этом-то и главная мерзость. Разврат ведь не в чём-нибудь физическом, а именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение.

Началось это, когда мне было шестнадцать лет. Я не знал ещё женщин, но я уже не был невинным мальчиком: уже второй год я был развращён мальчишками; уже женщина, как сладкое нечто, нагота женщины уже мучила меня. Я уже был развращён в воображении и в действительности, но последний шаг ещё не был сделан мною. Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, то есть самый большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда. Мы поехали. И я, пятнадцатилетний мальчик, осквернил себя самого и содействовал осквернению женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Правда, есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке. Я слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена. Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит за правильной деятельностью домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье следят за этим.

Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни - самое законное и полезное для здоровья отправление, другие - самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я начал предаваться этому разврату, как я начал пить, курить. Естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика. Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек - блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас же по лицу, по приёмам, точно так же и блудника.

Так я и жил до тридцати лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь. Наконец, я нашёл такую, которую счёл достойной себя.

Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.

Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах - разговорами, а что нужно мужчине тело и всё то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается. Ведь если откинуть только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем её бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости. Если люди различны по целям жизни, по внутреннему содержанию жизни, то это различие непременно отразится и во внешности, и внешность будет различная. Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Проститутки на короткие сроки - обыкновенно презираемы, проститутки на долгие - уважаемы.

Поймать меня легко было, потому что я воспитан был в тех условиях, при которых, как огурцы на парах, выгоняются влюбляющиеся молодые люди. Ведь наша возбуждающая излишняя пища при совершенной физической праздности есть не что иное, как систематическое разжигание похоти. Обыкновенная пища малого из крестьян - хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает лёгкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него - каша и один фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в тридцать пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, - куда это идёт? На чувственные эксцессы. И я влюбился, как все влюбляются. И всё было налицо: и восторги, и умиленье, и поэзия. В сущности же, эта моя любовь была произведением, с одной стороны, деятельности мамаши и портних, с другой - избытка поглощавшейся мной пищи при праздной жизни. Вроде как капкан...

Так и делалось в старину. Вошла в возраст дева, родители устраивали брак. Так делалось, делается во всём человечестве. Только у нас, распутников, нашли, что это нехорошо, и выдумали новое. А новое то, что девы сидят, а мужчины, как на базар, ходят и выбирают. А девки ждут. Здесь женщина или раба на базаре, или привада в капкан.

- Да вы знаете то властвование женщин, от которого страдает мир, всё это происходит от этого.

- Как властвованье женщин? Правда, преимущества прав на стороне мужчин.

- Это-то и объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижения, с другой стороны - что она властвует. Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё угнетение, так и женщины. "А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами", - говорят евреи. "А, вы хотите, чтобы мы были только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас", - говорят женщины. Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьёй - заниматься этими делами не составляют никаких прав, - а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Теперь же женщина лишена того права, которое имеет мужчина. И вот, чтобы возместить это право, она действует на чувственность мужчины, через чувственность покоряет его так, что он только формально выбирает, а в действительности выбирает она. А раз овладев этим средством, она уже злоупотребляет им и приобретает страшную власть над людьми.

- Да где же эта особенная власть?

- Где власть? Да, везде, во всём. Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работает бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин. Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжёлого труда держат 0,9 рода человеческого. А всё оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, так и попал под её дурман и ошалел. Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!

- Ну вот, так-то и меня поймали. Я был то, что называется, влюблён. Я не только представлял её себе верхом совершенства, я и себя за это время моего жениховства представлял тоже верхом совершенства. Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства! Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было.

- Так все женятся, так и я женился, и начался хвалёный медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое!

Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно. И девушка неиспорченная всегда ненавидит это.

- Как же бы продолжался род человеческий?

- Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому?

- Как зачем? Иначе бы нас не было.

- Да зачем нам быть?

- Как зачем? Да чтобы жить.

- А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы, да и все буддисты совершенно правы. Ну, а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигается цель. Если цель человечества - благо, добро, любовь; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, то все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и так далее, то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, и злая, и упорная - половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живёт, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утончённее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою. К нему всегда стремились и стремятся люди. Не достигло теперь живущее поколение человечества цели только потому, что в нём есть страсти, и сильнейшая из них - половая. И так до тех пор, пока не достигнется цель, не исполнится пророчество, не соединятся люди воедино. Может быть, вы эволюционист? То и тогда выходит то же самое. Высшая порода животных - людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должно сомкнуться воедино, как рой пчёл, а не бесконечно плодиться. Род человеческий прекратится? По всем учениям церковным придёт конец мира, и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое? Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас.

Влюблённость истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжёлое. Ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Ведь что, главное, погано, предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам, не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая при том нисколько не только о её духовной жизни, но даже и об её физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло её. Женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное. И сил не может хватать. И оттого в нашем быту истерики, нервы.

- Так как же? Если так, то выходит, что любить жену можно раз в два года, а мужчина...

- Мужчине нужно и необходимо удовлетворять свою похоть, а тут замешалось деторождение и кормление детей, мешающие удовлетворению этой потребности. Как же быть-то? Животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы - всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь.

Ведь все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: вино, женщины и песни, и так в стихах поэты говорят. Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения. И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так так бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а всё-таки смотрят на неё как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают её права на занимание всех должностей, на участие в управлении и т.д. Это всё делают, а взгляд на неё всё тот же. Она орудие наслаждения. Тело её есть средство наслаждения. И она знает это. Всё равно как рабство. Женщина всё такая же приниженная, развращённая раба, и мужчина всё такой же развращённый рабовладелец.

Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека - стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было её образование, будет всё-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем, чтобы иметь возможность выбора.

А то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, - это ничего не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины - уметь обвораживать его. Так это было и будет. Так это в девичьей жизни в нашем мире, так продолжится и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней - для властвованья над мужем. Одно, что прекращает или хоть подавляет на время это, это - дети, и то тогда, когда женщина не урод, то есть сама кормит. Но тут опять доктора. С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребёнком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали её везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, - доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить её от кокетства. Кормила кормилица, то есть мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили её от её ребёнка к своему. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время её свободы от беременности и кормления в ней с особенной силой проявилось прежне заснувшее это женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые, не переставая, терзали меня во всё время моей женатой жизни.

- Однако вы не любите докторов.

- Я понимаю, что им хочется, так же как и адвокатам и другим, наживать деньги, и я бы охотно отдал им половину своего дохода, и каждый, если бы понимал то, что они делают, охотно бы отдал им половину своего достатка, только чтобы они не вмешивались в вашу семейную жизнь, никогда бы близко не подходили к вам. Я ведь не собирал сведений, но я знаю десятки случаев - их пропасть, - в которых они убили то ребёнка в утробе матери, уверяя, что мать не может разродиться, а мать потом рожает прекрасно, то матерей под видом каких-то операций. Ведь никто не считает этих убийств, как не считали убийств инквизиции, потому что предполагалось, что это на благо человечества. Перечесть нельзя преступлений, совершаемых ими. Но все эти преступления ничто в сравнении с тем нравственным растлением материализма, которое они вносят в мир, особенно через женщин. Уж не говорю про то, что если только следовать их указаниям, то благодаря заразам везде, во всём, людям надо не идти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой (впрочем, открыли, что и она не годится). Но и это ничего. Яд главный - в развращении людей, женщин в особенности. Нынче уж нельзя сказать: "Ты живёшь дурно, живи лучше", - нельзя этого сказать ни себе, ни другому. А если дурно живёшь, то причина в ненормальности нервных отправлений или т.п. И надо пойти к ним, а они пропишут в аптеке лекарства, и вы принимайте. Вы сделаетесь ещё хуже, тогда ещё лекарства и доктора. Отличная штука!

Много ли железа и какие металлы в солнце и звёздах - это скоро узнать можно; а вот то, что обличает наше свинство, это трудно...

Дети - благословенье Божие, дети - радость. Всё это было когда-то, но теперь ничего подобного нет. Дети - мученье, и больше ничего. Большинство матерей так прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать. Наслажденье, которое доставляет им ребёнок прелестью его, этих ручек, ножек, тельца всего, удовольствие, доставляемое ребёнком, - меньше страданья, которое они испытывают - не говоря уже от болезни или потери ребёнка, но от одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей. Они это прямо, смело говорят, воображая, что эти чувства происходят в них от любви к детям, чувства хорошего и похвального, которым они гордятся. Они не замечают того, что этим рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают свой эгоизм. Для них меньше удовольствия от прелести ребёнка, чем страданий от страха за него, и потому не надо того ребёнка, которого они будут любить. Они жертвуют не собою для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.

Ясно, что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных семей, за этот эгоизм - не поднимается рука, когда вспомнишь всё то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять же докторам в нашей господской жизни. Как вспомню только жизнь и состояние жены в первое время, когда было трое, четверо детей, и она вся была поглощена ими, - ужас берёт. Жизни нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность, спасенье от неё, вновь наступившая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасенье - постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Это была пытка для неё и для меня тоже. Уж не говоря о болезнях - как лечить, о том, как воспитывать, растить, она со всех сторон слышала и читала бесконечно разнообразные и постоянно изменяющиеся правила. Точно со вчерашнего дня начали рожаться дети. А не так накормили, не так искупали, не вовремя, и заболел ребёнок, и оказывается, что виновата она, сделала не то, что надо делать. Это пока здоровье. И то мученье. Но уж если заболел, тогда кончено. Совершенный ад. Предполагается, что болезнь можно лечить и что есть такая наука и такие люди - доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребёнок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребёнок спасён; а не захватил этого доктора или живёшь не в том месте, где живёт этот доктор, - и ребёнок погиб. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она вовремя узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает. Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: "Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдёшь". Она бы думала, что жизнь и смерть, как всех людей, так и её детей вне власти людей, а во власти только Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в её власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала. А то для неё положение было такое: даны самые хрупкие, подверженные самым бесчисленным бедствиям, слабые существа. К существам этим она чувствует страстную, животную привязанность. Кроме того, существа эти поручены ей, а вместе с тем средства сохранения этих существ скрыты от нас и открыты совсем чужим людям, услуги и советы которых можно приобретать только за большие деньги, и то не всегда.

Вся жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Не успеет это кончиться, как начинается что-нибудь другое. Правильной, твёрдой семейной жизни не было. А было постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей. Жена была чадолюбива и легковерна. Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло её. Кроме того, дети - это был для нас новый повод к раздору. С тех пор как были дети и чем больше они росли, тем чаще сами дети были и средством и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них.

Так и жили. Отношения становились всё враждебнее и враждебнее. И, наконец, дошли до того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперёд был не согласен, и точно так же и она. На четвёртый год с обеих сторон решено было как-то само собой, что понять друг друга, согласиться друг с другом мы не можем. Мы перестали уже пытаться договориться до конца. О самых простых вещах, в особенности о детях, мы оставались неизменно каждый при своём мнении. Вдвоём мы были почти обречены на молчание. Жить так было бы ужасно, если бы мы понимали своё положение; но мы не понимали и не видали его. В этом и спасенье, и казнь человека, что, когда он живёт неправильно, он может себя затуманивать, чтобы не видать бедственности своего положения. Так делали и мы. Она старалась забыться напряжёнными, всегда поспешными занятиями хозяйством, обстановкой, нарядами своими и детей, учением, здоровьем детей. У меня же было своё пьянство - пьянство службы, охоты, карт. Мы оба постоянно были заняты. Мы оба чувствовали, что чем больше мы заняты, тем злее мы можем быть друг к другу.

Так мы и жили, в постоянном тумане не видя того положения, в котором мы находились. И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил ещё до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался.

Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город.

Много я передумал, на многое я смотрю по-иному, и всё это хочется сказать. Ну, и стали жить в городе. В городе несчастным людям жить лучше. В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил. Разбираться с самим собой некогда, всё занято. Дела, общественные отношения, здоровье, искусства, здоровье детей, их воспитанье. Так мы и жили и меньше чувствовали боль от сожития.

Прожили одну зиму, и в другую зиму случилось ещё следующее никому не заметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, которое и произвело всё то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своём, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни - дети - было отнято, и жизнь стала ещё гаже.

Мужику, работнику, дети нужны, хотя и трудно ему выкормить, но они ему нужны, и потому его супружеские отношения имеют оправдание. Нам же, людям, имеющим детей, ещё дети не нужны, они - лишняя забота, расход, сонаследники, они тягость. Или мы искусственно избавляемся от детей, или смотрим на детей как на несчастье, последствие неосторожности, что ещё гаже. Оправданий нет. Но мы так нравственно пали, что мы даже не видим надобности в оправдании. Большинство теперешнего образованного мира предаётся этому разврату без малейшего угрызения совести. Нечему угрызать, потому что совести в нашем быту нет никакой, кроме, если можно так назвать, совести общественного мнения и уголовного закона. А тут и та и другая не нарушаются: совеститься перед обществом нечего, все это делают. А то что ж разводить нищих или лишать себя возможности общественной жизни? Совеститься перед уголовным законом или бояться его тоже нечего. Это безобразные девки и солдатки бросают детей в пруды и колодцы; тех, понятно, надо сажать в тюрьму, а у нас всё делается своевременно и чисто.

Так прожили мы ещё два года. Средство мерзавцев, очевидно, начинало действовать; она физически раздобрела и похорошела, как последняя красота лета. Она чувствовала это и занималась собой. В ней сделалась какая-то вызывающая красота, беспокоящая людей. Она была во всей силе тридцатилетней нерожающей, раскормленной и раздражённой женщины. Вид её наводил беспокойство. Когда она проходила между мужчинами, она притягивала к себе их взгляды. И я чувствовал это, и мне было страшно. Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта - страдание вечное о детях - стало проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала. "Как бы не пропустить! Уйдёт время, не воротишь!" Её воспитали в том, что есть в мире только одно достойное внимания - любовь. Она вышла замуж, получила кое-что из этой любви, но не только далеко не то, что обещалось, что ожидалось, но и много разочарований, страданий и тут же неожиданную муку - детей! Мука эта истомила её. И вот благодаря услужливым докторам она узнала, что можно обойтись и без детей. Она обрадовалась, испытала это и ожила опять для одного того, что она знала, - для любви. Но любовь с огаженным и ревностью, и всякой злостью мужем была уже не то. Ей стала представляться какая-то другая, чистенькая, новенькая любовь. И вот она стала оглядываться, как будто ожидая кого-то. Я видел это и не мог не тревожиться. Она выражала полусерьёзно, что материнская забота - это обман, что не стоит того - отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью. Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью и своими удовольствиями, и даже усовершенствованием себя...

Да, явился этот человек. Отношения её с этим музыкантом, какие бы они ни были, для меня это не имеет смысла, да и для неё тоже. Имеет же смысл то, что всё произошло оттого, что между нами была та страшная пучина, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Если бы явился не он, то другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то другой. Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жён, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась. Но потом опять полуобъяснение, полупримирение...

Одно из самых мучительнейших отношений для ревнивцев (а ревнивцы все в нашей общественной жизни) - это известные светские условия, при которых допускается самая большая и опасная близость между мужчиной и женщиной. Надо сделаться посмешищем людей, если препятствовать близости на балах, близости докторов с своей пациенткой, близости при занятиях искусством, живописью, а главное - музыкой. Люди занимаются вдвоём самым благородным искусством, музыкой; для этого нужна известная близость, и близость эта не имеет ничего предосудительного, и только глупый, ревнивый муж может видеть тут что-нибудь нежелательное. А между тем все знают, что именно посредством этих самых занятий, в особенности музыкой, и происходит большая доля прелюбодеяний в нашем обществе.

Я был очень тщеславен: если не быть тщеславием в обычной нашей жизни, то ведь нечем жить.

Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Страшная вещь эта музыка. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, - вздор, неправда! Она действует, страшно действует, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Музыка заставляет меня забывать себя, моё истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не своё положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находится тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, - Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, - это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пойдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, - нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизёром был первый попавшийся безнравственный человек.

Какое мерзкое чувство эта ревность! И между ними связь музыки, самой утончённой похоти чувств.

Порядочный человек не станет ходить в публичные дома, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину.

Я страдал ужасно. Страдание главное было в неведении, в сомнениях, в раздвоении, в незнании того, что - любить или ненавидеть надо её. Страдания были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить. Тогда, по крайней мере, не будешь больше колебаться, сомневаться. Одно, что мешало это сделать, была жалость к себе, тотчас же непосредственно за собой вызывающая ненависть к ней. К нему же было какое-то странное чувство и ненависти и сознания своего унижения и его победы, но к ней страшная ненависть. "Нельзя покончить с собой и оставить её; надо, чтоб она пострадала хоть сколько-нибудь, хоть поняла бы, что я страдал".

Не в сифилитическую больницу я сводил бы молодого человека, чтобы отбить у него охоту от женщин, но в душу к себе, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали её! Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над её телом, как будто это было моё тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не моё, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу...

Я вступил в то состояние зверя или человека под влиянием физического возбуждения во время опасности, когда человек действует точно, неторопливо, но и не теряя ни минуты, и всё только с одною определённою целью. И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса... Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, - это вздор, неправда. Я всё помнил...

Я взглянул на детей, на её с подтёками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидел в ней человека. И так ничтожно мне показалось всё то, что оскорбляло меня, - вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к её руке и сказать: "Прости!" - но не смел... В тот же день, к полдню, она померла.

ПОСЛЕСЛОВИЕ. Я получил много писем от незнакомых мне людей, просящих меня объяснить в простых и ясных словах то, что я думаю о предмете написанного мною рассказа.

Хотел я сказать, во-первых, то, что в нашем обществе сложилось твёрдое, общее всем сословиям и поддерживаемое ложной наукой убеждение в том, что половое общение есть дело необходимое для здоровья, и что, так как женитьба есть дело не всегда возможное, то и половое общение вне брака, не обязывающее мужчину ни к чему, кроме денежной платы, есть дело совершенно естественное и потому долженствующее быть поощряемым. Убеждение это до такой степени стало общим и твёрдым, что родители, по совету врачей, устраивают разврат для своих детей; правительства, единственный смысл которых состоит в заботе о нравственном благосостоянии своих граждан, учреждают разврат, то есть регулируют целое сословие женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетворения мнимых потребностей мужчин, а холостые люди с совершенно спокойной совестью предаются разврату. И вот я хотел сказать, что это нехорошо, потому что не может быть того, чтобы для здоровья одних людей можно бы было губить тела и души других людей, так же как не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было пить кровь других. Вывод же, который, мне кажется, естественно сделать из этого, тот, что поддаваться этому заблуждению и обману не нужно. А для того, чтобы не поддаваться, надо, во-первых, не верить безнравственным учениям, какими бы они ни поддерживались мнимыми науками, и, во-вторых, понимать, что вступление в такое половое общение, при котором люди или освобождают себя от возможных последствий его - детей, или сваливают всю тяжесть этих последствий на женщину, или предупреждают возможность рождения детей, - что такое половое общение есть преступление самого простого требования нравственности, есть подлость, и что потому холостым людям, не хотящим жить подло, надо не делать этого. Для того же, чтобы они могли воздержаться, они должны, кроме того, что вести естественный образ жизни: не пить, не объедаться, не есть мяса и не избегать труда (не гимнастики, а утомляющего, не игрушечного труда), не допускать в мыслях своих возможности общения с чужими женщинами, так же как всякий человек не допускает такой возможности между собой и матерью, сёстрами, родными, жёнами друзей.

Второе то, что в нашем обществе, вследствие взгляда на любовное общение не только как на необходимое условие здоровья и на удовольствие, но и как на поэтическое, возвышенное благо жизни, супружеская неверность сделалась во всех слоях общества (в крестьянском особенно, благодаря солдатству) самым обычным явлением. И я полагаю, что это нехорошо. Вывод же, который вытекает из этого, тот, что этого не надо делать. Для того же, чтобы не делать этого, надо, чтобы изменился взгляд на плотскую любовь, чтобы мужчины и женщины воспитывались бы в семьях и общественным мнением так, чтобы они и до и после женитьбы не смотрели на влюбление и связанную с ним плотскую любовь как на поэтическое и возвышенное состояние, как на это смотрят теперь, а как на унизительное для человека животное состояние, и чтобы нарушение обещания верности, даваемого в браке, казнилось бы общественным мнением, по крайней мере, так же, как казнятся им нарушения денежных обязательств и торговые обманы, а не воспевалось бы, как это делается теперь, в романах, стихах, песнях, операх и т.д.

Третье то, что в нашем обществе, вследствие опять того же ложного значения, которое придано плотской любви, рождение детей потеряло свой смысл и, вместо того, чтобы быть целью и оправданием супружеских отношений, стало помехой для приятного продолжения любовных отношений, и что потому и вне брака, и в браке, по совету служителей врачебной науки, стало распространяться употребление средств, лишающих женщину возможности деторождения, или стало входить в обычай и привычку то, чего не было прежде, и теперь ещё нет в патриархальных крестьянских семьях: продолжение супружеских отношений при беременности и кормлении. И полагаю я, что это нехорошо. Нехорошо употреблять средства против рождения детей, во-первых, потому, что это освобождает людей от забот и трудов о детях, служащих искуплением плотской любви, а во-вторых, потому, что это нечто весьма близкое к самому противному человеческой совести действию - убийству. И нехорошо невоздержание во время беременности и кормления, потому что это губит телесные, а главное - душевные силы женщины. Вывод же, который вытекает из этого, тот, что этого не надо делать. А для того, чтобы этого не делать, надо понять, что воздержание, составляющее необходимое условие человеческого достоинства при безбрачном состоянии, ещё более обязательно в браке.

Четвёртое то, что в нашем обществе, в котором дети представляются или помехой для наслаждения, или несчастной случайностью, или своего рода наслаждением, когда их рождается вперёд определённое количество, эти дети воспитываются не в виду тех задач человеческой жизни, которые предстоят им как разумным и любящим существам, а только в виду тех удовольствий, которые они могут доставить родителям. И что вследствие этого дети людей воспитываются как дети животных, так что главная забота родителей состоит не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а в том (в чём поддерживаются родители ложной наукой, называемой медициной), чтобы как можно лучше напитать их, увеличить их рост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, красивыми. И в изнеженных детях, как и во всяких перекормленных животных, неестественно рано появляется непреодолимая чувственность, составляющая причину страшных мучений этих детей в отроческом возрасте. Наряды, чтения, зрелища, музыка, танцы, сладкая пища, вся обстановка жизни, от картинок на коробках до романов и повестей и поэм, ещё более разжигают эту чувственность, и вследствие этого самые ужасные половые пороки и болезни делаются обычными условиями вырастания детей обоего пола и часто остаются и в зрелом возрасте. И я полагаю, что это нехорошо. Вывод же, который можно сделать из этого, тот, что надо перестать воспитывать детей людей, как детей животных, и для воспитания людских детей поставить себе другие цели, кроме красивого, выхоленного тела.

Пятое то, что в нашем обществе, где влюбление между молодым мужчиной и женщиной, имеющие в основе всё-таки плотскую любовь, возведено в высшую поэтическую цель стремлений людей, свидетельством чего служит всё искусство и поэзия нашего общества, молодые люди лучшее время своей жизни посвящают: мужчина на выглядывание, приискивание и овладевание наилучшими предметами любви в форме любовной связи или брака, а женщины и девушки - на заманиванье и вовлечение мужчин в связь или брак. И от этого лучшие силы людей тратятся не только на непроизводительную, но и на вредную работу. От этого происходит большая часть безумной роскоши нашей жизни, от этого - праздность мужчин и бесстыдство женщин, не пренебрегающих выставленным по модам, заимствуемым от заведомо развратных женщин, вызывающих чувственность частей тела. И я полагаю, что это нехорошо. Нехорошо это потому, что достижение цели соединения в браке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизировано, есть цель, недостойная человека, так же как недостойна человека представляющаяся многим людям высшим благом цель приобретения себе сладкой и изобильной пищи. Вывод же, который можно сделать из этого, тот, что надо перестать думать, что любовь плотская есть нечто особенно возвышенное, а надо понять, что цель, достойная человека, - служение ли человечеству, отечеству, науке, искусству ли (не говоря уже о служении Богу) - какая бы она ни была, если только мы считаем её достойной человека, не достигается посредством соединения с предметом любви в браке или вне его, а что, напротив, влюбление и соединение с предметом любви (как бы ни старались доказывать противное в стихах и прозе) никогда не облегчает достижение достойной человека цели, но всегда затрудняет его.

Вот то существенное, что я хотел сказать и думал, что сказал в своём рассказе. И мне казалось, что можно рассуждать о том, как исправить то зло, на которое указывали эти положения, но что не согласиться с ними никак нельзя. Мне казалось, что не согласиться с этими положениями нельзя потому, что положения эти вполне согласны с нравственным сознанием общества, с нашей совестью, всегда осуждающей распущенность и ценящей целомудрие; и потому, что эти положения неизбежные выводы из учения Евангелия, которые мы или исповедуем, или, по крайней мере, хотя и бессознательно, признаём основой наших понятий о нравственности.

Но вышло не так.

Никто, правда, прямо не оспаривает положений о том, что развратничать не надо до брака, не надо и после брака, что не надо искусственно уничтожать деторождения, что не надо из детей делать забавы и не надо ставить любовное соединение выше всего остального, никто не спорит о том, что целомудрие лучше распущенности. Но говорят: "Если безбрачие лучше брака, то очевидно, что люди должны делать то, что лучше. Если же люди сделают это, то род человеческий прекратится, и потому не может быть идеалом рода человеческого уничтожение его". Говорят: "Если люди достигнут идеала полного целомудрия, то они уничтожатся, и потому идеал этот не верен". Но те, которые говорят так, умышленно или неумышленно смешивают две разнородные вещи - правило, предписание и идеал. Целомудрие не есть правило или предписание, а идеал или скорее - одно из условий его. А идеал только тогда идеал, когда осуществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности и когда поэтому возможность приближения к нему - бесконечна. Таков идеал Христа, - установление царства Бога на земле, идеал, предсказанный ещё пророками о том, что наступит время, когда все люди будут научены Богом, перекуют мечи на орала, копья на серпы, лев будет лежать с ягнёнком и когда все существа будут соединены любовью. Весь смысл человеческой жизни заключается в движении по направлению к этому идеалу, и потому стремление к христианскому идеалу во всей его совокупности и к целомудрию, как к одному из условий этого идеала, не только не исключает возможности жизни, но, напротив того, отсутствие этого христианского идеала уничтожило бы движение вперёд и, следовательно, возможность жизни.

Суждение о том, что род человеческий прекратится, если люди всеми силами будут стремиться к целомудрию, подобно тому, которое сделали бы (да и делают), что род человеческий погибнет, если люди, вместо борьбы за существование, будут всеми силами стремиться к осуществлению любви к друзьям, к врагам, ко всему живущему. Суждения такие вытекают из непонимания различия двух приёмов нравственного руководства.

Как есть два способа указания пути ищущему, указания путешественнику, так есть и два способа нравственного руководства для ищущего правды человека. Один способ состоит в том, что человеку указываются предметы, долженствующие встретиться ему, и он направляется по этим предметам. Другой способ состоит в том, что человеку даётся только направление по компасу, который человек несёт с собой и на котором он видит всего одно неизменное направление и потому всякое своё отклонение от него.

Первый способ нравственного руководства есть способ внешних определений, правил: человеку даются определённые признаки поступков, которые он должен и которых он не должен делать. "Соблюдай субботу, обрезывайся, не кради, не пей хмельного, не убивай живого, отдавай десятину бедным, не прелюбодействуй, омывайся и молись пять раз в день, крестись, причащайся и т.п.". Таковы постановления внешних религиозных учений: браминского, буддийского, магометанского, еврейского, церковного, ложно называемого христианским.

Другой способ есть способ указания человеку никогда не достижимого им совершенства, стремление к которому человек сознаёт в себе: человеку указывается идеал, по отношению к которому он всегда может видеть степень своего удаления от него. "Люби Бога твоего всем сердцем, и всею душой твоей, и всем разумением твоим и ближнего, как самого себя. Будьте совершенны, как Отец ваш небесный". Таково учение Христа.

Поверка исполнения внешних религиозных учений есть совпадение поступков с определениями этих учений, и совпадение это возможно. Поверка исполнения Христова учения есть сознание степени несоответствия с идеальным совершенством. (Степень приближения не видна: видно одно отклонение от совершенства).

Человек, исповедующий внешний закон, есть человек, стоящий в свете фонаря, привешенного к столбу. Он стоит в свете этого фонаря, ему светло, и идти ему дальше некуда. Человек, исповедующий Христово учение, подобен человеку, несущему фонарь перед собой на более или менее длинном шесте: свет всегда впереди его и всегда побуждает его идти за собой и вновь открывает ему впереди его новое, влекущее к себе освещённое пространство.

Фарисей благодарит Бога за то, что он исполняет всё. Богатый юноша тоже исполнил всё с детства и не понимает, чего может недоставать ему. И они не могут думать иначе: впереди их нет того, к чему бы они могли продолжить стремиться. Десятина отдана, суббота соблюдена, родители почтены, прелюбодеяния, воровства, убийства - нет. Чего же ещё? Для исповедующего же христианское учение достижение всякой ступени совершенства вызывает потребность вступления на высшую ступень, с которой открывается ещё высшая, и так без конца. Исповедующий закон Христа всегда чувствует себя несовершенным, не видя позади себя пути, который он прошёл, а видя всегда впереди себя тот путь, по которому ещё надо идти и который он не прошёл ещё. В этом состоит различие учения Христа от всех других религиозных учений, различие, заключающееся не в различии требований, а в различии способа руководства людей. Христос не давал никаких определений жизни, он никогда не устанавливал никаких учреждений, никогда не устанавливал и брака. Но люди, не понимающие особенности учения Христа, привыкшие к внешним учениям и желающие чувствовать себя правыми, как чувствует себя правым фарисей, противно всему духу учения Христа, из буквы его сделали внешнее учение правил, называемое церковным христианским учением, и этим учением подменили истинное Христово учение идеала.

Церковные, называющие себя христианскими, учения по отношению ко всем проявлениям жизни вместо учения идеала Христа поставили внешние определения и правила, противные духу учения. Это сделано по отношению власти, суда, войска, церкви, богослужения, это сделано и по отношению брака: несмотря на то, что Христос не только никогда не устанавливал брака, но уж если отыскивать внешние определения, то скорее отрицал его ("оставь жену и иди за мной"), церковные учения, называющие себя христианскими, установили брак как христианское учреждение, то есть определили внешние условия, при которых плотская любовь может для христианина будто бы быть безгрешною, вполне законною. Но так как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то и вышло то, что люди нашего мира от одного берега отстали и к другому не пристали, то есть не верят, в сущности, в церковные определения брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, и вместе с тем не видят перед собой закрытого церковным учением идеала Христа, стремления к полному целомудрию и остаются по отношению брака без всякого руководства. От этого-то и происходит то, кажущееся сначала странным, явление, что у евреев, магометан, ламаистов и других, признающих религиозные учения гораздо низшего уровня, чем христианские, но имеющих точные внешние определения брака, семейное начало и супружеская верность несравненно твёрже, чем у так называемых христиан. У тех есть определённое наложничество, многожёнство, ограниченное известными пределами. У нас же существует полная распущенность и наложничество, многожёнство и многомужество, не подчинённое никаким определениям, скрывающееся под видом воображаемого единобрачия. Только потому, что над некоторой частью соединяющихся совершается духовенством за деньги известная церемония, называемая церковным браком, люди нашего мира наивно или лицемерно воображают, что живут в единобрачии.

Христианского брака быть не может и никогда не было, как никогда не было и не может быть ни христианского богослужения, ни христианских учителей и отцов, ни христианской собственности, ни христианского войска, ни суда, ни государства. Так и понималось это всегда истинными христианами первых и последующих веков.

Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению Богу и людям, а потому с христианской точки зрения - падение, грех. Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели бы целью продолжение рода человеческого. Таким людям, вместо того чтобы вступать в брак для произведения детских жизней, гораздо проще поддерживать и спасать те миллионы детских жизней, которые гибнут вокруг нас от недостатка не говорю уже духовной, но материальной пищи. Только в том случае мог бы христианин без сознания падения, греха вступить в брак, если бы он видел и знал, что все существующие жизни детей обеспечены. Можно не принимать учения Христа, того учения, которым проникнута вся наша жизнь и на котором основана вся наша нравственность, но, принимая это учение, нельзя не признавать того, что оно указывает идеал полного целомудрия. В Евангелии ведь сказано ясно и без возможности какого-либо перетолкования - во-первых, то, что женатому не должно разводиться с женой, с тем, чтобы взять другую, а должно жить с той, с которой раз сошёлся; во-вторых, то, что человеку вообще, и, следовательно, как женатому, так и неженатому, грешно смотреть на женщину как на предмет наслаждения, и, в-третьих, то, что неженатому лучше не жениться вовсе, то есть быть вполне целомудренным.

Для многих мысли эти покажутся странными и даже противоречивыми. И они, действительно, противоречивы, но не между собой, а мысли эти противоречат всей нашей жизни, и невольно является сомнение: кто прав? - мысли ли эти или жизнь миллионов людей и моя? Это самое чувство испытывал и я в сильнейшей степени, когда приходил к тем убеждениям, которые теперь высказываю: я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведёт меня к тому, к чему он привёл меня. Я ужасался своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их.

Но всё это общие соображения, которые, может быть, и справедливы, но относятся к учению Христа и обязательны для тех, которые исповедуют его, но жизнь есть жизнь, и нельзя, указав впереди недостижимый идеал Христа, оставить людей в одном из самых жгучих, общих и производящих наибольшие бедствия вопросов с одним этим идеалом без всякого руководства.

"Молодой, страстный человек сначала увлечётся идеалом, но не выдержит, сорвётся и, не зная и не признавая никаких правил, попадёт в полный разврат!" Так рассуждают обыкновенно. "Христов идеал недостижим, поэтому не может служить нам руководством в жизни; о нём можно говорить, мечтать, но для жизни он неприложим, и потому надо оставить его. Нам нужен не идеал, а правило, руководство, которое было бы по нашим силам, по среднему уровню нравственных сил нашего общества: церковный честный брак или хоть даже не совсем честный брак, при котором один из брачующихся, как у нас, мужчина, уже сходился со многими женщинами, или хотя бы брак с возможностью развода, или хотя бы гражданский, или (идя по тому же пути) хотя бы японский на срок, - почему же не дойти и до домов терпимости?" Говорят, это лучше, чем уличный разврат. В том-то и беда, что, позволив себе принижать идеал по своей слабости, нельзя найти того предела, на котором надо остановиться. Но ведь это рассуждение с самого начала неверно; неверно прежде всего то, чтобы идеал бесконечного совершенства не мог быть руководством в жизни и чтобы нужно было, глядя на него, или махнуть рукой, сказав, что он мне не нужен, так как я никогда не достигну его, или принизить идеал до тех ступеней, на которых хочется стоять моей слабости.

Рассуждать так - всё равно, что мореплавателю сказать себе, что, так как я не могу идти по той линии, которую указывает компас, то я выкину компас или перестану смотреть на него, то есть отброшу идеал, или прикреплю стрелку компаса к тому месту, которое будет соответствовать в данную минуту ходу моего судна, то есть принижу идеал к моей слабости. Идеал совершенства, данный Христом, не есть мечта или предмет риторических проповедей, а есть самое необходимое, всем доступное руководство нравственной жизни людей, как компас - необходимое и доступное орудие руководства морехода; только надо верить как в то, так и в другое. В каком бы ни находился человек положения, всегда достаточно учения идеала, данного Христом, для того, чтобы получить самое верное указание тех поступков, которые должно и не должно совершать. Но надо верить этому учению вполне, этому одному учению, перестать верить во все другие, точно так же как надо мореходу верить в компас, перестать приглядываться и руководиться тем, что он видит по сторонам. Надо уметь руководствоваться христианским учением, как уметь руководствоваться компасом, а для этого, главное, надо понимать своё положение, надо уметь не бояться с точностью определять своё отклонение от идеального данного направления. На какой бы ступени ни стоял человек, всегда есть для него возможность приближения к этому идеалу, и никакое положение для него не может быть таким, в котором бы он мог сказать, что он достиг его, и не мог бы стремиться к ещё большему приближению. Таково стремление человека к христианскому идеалу вообще и таково же к целомудрию в частности. Если представить себе по отношению полового вопроса самые различные положения людей - от невинного детства до брака, - в которых не соблюдается воздержание, на каждой ступени между этими двумя положениями учение Христа с выставляемым им идеалом будет всегда служить ясным и определённым руководством того, что должно и не должно на каждой из этих ступеней делать человеку.

Что делать чистому юноше, девушке? Соблюдать себя чистыми от соблазнов и, для того чтобы быть в состоянии все свои силы отдать на служение Богу и людям, стремиться к большему и большему целомудрию мыслей и желаний.

Что делать юноше и девушке, подпавшим соблазнам, поглощённым мыслями о беспредметной любви или о любви к известному лицу и потерявшим от этого известную долю возможности служить Богу и людям? Всё то же: не попускать себя на падение, зная, что такое попущение не освободит от соблазна, а только усилит его, и всё так же стремиться к большему и большему целомудрию для возможности более полного служения Богу и людям.

Что делать людям, когда они не осилили борьбы и пали? Смотреть на своё падение не как на законное наслаждение, как смотрят теперь, когда оно оправдывается обрядом брака, ни как на случайное удовольствие, которое можно повторять с другими, ни как на несчастье, когда падение совершается с неровней и без обряда, а смотреть на это первое падение как на единственное, как на вступление в неразрывный брак. Вступление это в брак своим вытекающим из него последствием - рождением детей - определяет для вступивших в брак новую, более ограниченную форму служения Богу и людям. До брака человек непосредственно в самых разнообразных формах мог служить Богу и людям; вступление же в брак ограничивает его область деятельности и требует от него возращения и воспитания происходящего от брака потомства, будущих служителей Богу и людям.

Что делать мужчине и женщине, живущим в браке и исполняющим то ограниченное служение Богу и людям, через возращение и воспитание детей, которое вытекает из их положения? Всё то же: стремиться вместе к освобождению от соблазна, очищению себя и прекращению греха, заменой отношений, препятствующих и общему и частному служению Богу и людям, заменой плотской любви чистыми отношениями сестры и брата. И потому неправда то, что мы не можем руководствоваться идеалом Христа, потому что он так высок, совершенен и недостижим. Мы не можем руководиться им только потому, что мы сами себе лжём и обманываем себя. Ведь если мы говорим, что нужно иметь правила более осуществимые, чем идеал Христа, а то иначе мы, не достигнув идеала Христа, впадём в разврат, мы говорим не то, что для нас слишком высок идеал Христа, а только то, что мы не верим и не хотим определять своих поступков по этому идеалу. Говоря, что, раз павши, мы впадём в разврат, мы ведь этим говорим только, что мы вперёд уже решили, что падение с неровней не есть грех, а есть забава, увлечение, которое необязательно поправить тем, что мы называем браком. Если же бы мы понимали, что падение есть грех, который должен и может быть искуплён только неразрывностью брака и всей той деятельностью, которая вытекает из воспитания детей, рождённых от брака, то падение никак не могло быть причиной впадения в разврат.

Только поставьте идеалом целомудрие, считайте, что всякое падение кого бы то ни было с кем бы то ни было есть единственный, неразрывный на всю жизнь брак, и будет ясно, что руководство, данное Христом, не только достаточно, но единственно возможно.

"Человек слаб, надо дать ему задачу по силам", - говорят люди. Это всё равно, что сказать: "руки мои слабы, и я не могу провести линию, которая была бы прямая, то есть кратчайшая между двумя точками, и потому, чтоб облегчить себя, я, желая проводить прямую, возьму за образец себе кривую или ломаную". Чем слабее моя рука, тем нужнее мне совершенный образец.

Нельзя, познав христианское учение идеала, делать так, как будто мы не знаем его, и заменять его внешними определениями. Христианское учение идеала открыто человечеству именно потому, что оно может руководить его в теперешнем возрасте. Человечество уже выжило период религиозных, внешних определений, и никто уже не верит в них.

Христианское учение идеала есть то единое учение, которое может руководить человечеством. Нельзя, не должно заменять идеал Христа внешними правилами, а надо твёрдо держать этот идеал перед собой во всей чистоте его и, главное, верить в него.

Плавающему недалеко от берега можно было говорить: "держись того возвышения, мыса, башни" и т.п.

Но приходит время, когда пловцы удалились от берега, и руководством им должны и могут служить только недостижимые светила и компас, показывающий направление. А то и другое дано нам.

РАЗРУШЕНИЕ АДА И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕГО. Легенда.

Это было в то время, когда Христос открывал людям своё учение. Учение это было так ясно и следование ему было так легко и так очевидно избавляло людей от зла, что нельзя было не принять его, и ничто не могло удержать его распространения по всему свету. И Вельзевул, отец и повелитель всех дьяволов, был встревожен. Он ясно видел, что власть его над людьми кончится навсегда, если только Христос не отречётся от своей проповеди... Он надеялся, что приговор к позорной казни, поругания, оставление его всеми учениками и, наконец, самые страдания и казнь сделают то, что Христос в последнюю минуту отречётся от своего учения. А отречение уничтожит всю силу учения. Дело решалось на кресте. И когда Христос возгласил: "Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил", - Вельзевул возликовал. Но вдруг послышались с креста слова: "Отче, прости им, ибо не знают, что делают", и вслед за тем Христос возгласил: "Свершилось!" - и испустил дух. И Вельзевул видел, как Христос в светлом сиянии остановился во вратах ада, видел, как грешники вышли из ада, видел, как разбежались все дьяволы, видел, как самые стены ада беззвучно распались на все четыре стороны.

Прошло 100 лет, 200, 300 лет.

То, чтобы ад мог восстановиться после победы Христа, Вельзевул не мог поверить, а между тем топот, стоны, крики и скрежет зубов становились всё яснее и яснее.

- Что значит этот шум? Что там?

- Всё то же, что было всегда.

- Да разве есть грешники?

- Много.

- А как же учение того, кого я не хочу называть?

- Учение это не мешает нам. Они не верят в него.

- Да ведь учение это явно спасает их от нас, и он засвидетельствовал его своею смертью.

- Я переделал его.

- Как переделал?

- Так переделал, что люди верят не в его ученье, а в моё, которое они называют его именем.

- Как ты сделал это?

- Сделалось само собой. Я только помогал.

- Расскажи коротко.

Дьявол начал рассказывать:

- Когда случилось то страшное дело, что ад был разрушен и отец и повелитель наш удалился от нас, я пошёл в те места, где проповедовалось то самое учение, которое чуть было не погубило нас. Мне хотелось увидеть, как живут люди, исполняющие его. И я увидел, что люди, жившие по этому учению, были совершенно счастливы и недоступны нам. Они не сердились друг на друга, не предавались женской прелести и или не женились, или, женившись, имели одну жену, не имели имущества, всё считали общим достоянием, не защищались силою от нападающих и платили добром за зло. И жизнь их была так хороша, что другие люди всё более и более привлекались к ним. Увидав это, я подумал, что всё пропало, и хотел уже уходить. Но тут случилось обстоятельство, само по себе ничтожное, но оно мне показалось заслуживающим внимания, и я остался. Случилось то, что между этими людьми одни считали, что надо всем обрезываться и не надо есть идоложертвенное, а другие считали, что этого не нужно и что можно и не обрезываться и есть всё. И я стал внушать и тем и другим, что разногласие это очень важно и что ни той, ни другой стороне никак не надо уступать, так как дело касается служения Богу. И они поверили мне, и споры ожесточились. И те и другие стали сердиться друг на друга, и тогда я стал внушать и тем и другим, что они могут доказать истинность своего учения чудесами. Как ни очевидно было, что чудеса не могут доказать истинности учения, им так хотелось быть правыми, что они поверили мне, и я устроил им чудеса. Устроить это было нетрудно. Они всему верили, что подтверждало их желание быть одним в истине. Дело шло хорошо, но я боялся, как бы они не увидали слишком очевидного обмана, и тогда я выдумал церковь. И когда они поверили в церковь, я успокоился: я понял, что мы спасены и ад восстановлен.

- Что такое церковь? - строго спросил Вельзевул, не хотевший верить тому, чтобы слуги его были умнее его.

- А церковь это то, что, когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на Бога, говорят: ей-богу, правда то, что я говорю. Это, собственно, и есть церковь, но только с той особенностью, что люди, признавшие себя церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться, и потому, какую бы глупость они ни сказали, уже не могут от неё отречься. Делается же церковь так: люди уверяют себя и других, что учитель их, Бог, во избежание того, чтобы открытый им людям закон не был ложно перетолкован, избрал особенных людей, которые одни, они или те, кому они передадут эту власть, могут правильно толковать его учение. Так что люди, называющие себя церковью, считают, что они в истине не потому, что то, что они проповедуют, есть истина, а потому, что они считают себя едиными законными преемниками учеников учеников и, наконец, учеников самого учителя-Бога.

- Но отчего же церкви перетолковали учение в нашу пользу? - сказал Вельзевул.

- А сделали они это потому, что, признав себя едиными толкователями закона Бога и убедив в этом других, люди эти сделались высшими решителями судеб людей и потому получили высшую власть над ними. Получив же эту власть, они, естественно, возгордились и большей частью развратились и тем вызвали против себя негодование и вражду людей. Для борьбы же с своими врагами они, не имея другого орудия, кроме насилия, стали гнать, казнить, жечь всех тех, кто не признавал их власти. Так что они самым своим положением были поставлены в необходимость перетолковать учение в том смысле, чтобы оно оправдывало и их дурную жизнь, и те жестокости, которые они употребляли против своих врагов. Они так и сделали.

- Но ведь учение было так просто и так ясно, - сказал Вельзевул, - что нельзя было перетолковать его. "Поступай с другим, как хочешь, чтобы поступали с тобой". Как же перетолковать это?

- А на это они, по моему совету, употребляли разные способы. У людей есть сказка о том, как добрый волшебник, спасая человека от злого, превращает его в зёрнышко пшена и как злой волшебник, превратившись в петуха, готов уже был склевать это зёрнышко, но добрый волшебник высыпал на зёрнышко меру зёрен. И злой волшебник не мог съесть всех зёрен и не мог найти то, какое ему было нужно. То же сделали и они, по моему совету, с учением того, кто учил, что весь закон в том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы делали тебе, они признали священным изложением закона Бога 49 книг и в этих книгах признали всякое слово произведением Бога - святого духа. Они высыпали на простую, понятную истину такую кучу мнимых священных истин, что стало невозможно ни принять их все, ни найти в них ту, которая одна нужна людям. Это их первый способ. Второй способ, который они употребляли с успехом более тысячи лет, состоит в том, что они просто убивают, сжигают всех тех, кто хочет открыть истину. Теперь этот способ уже выходит из употребления, но они не бросают его, и хотя и не сжигают уже людей, пытающихся открыть истину, но так клевещут на них, так отравляют им жизнь, что только очень редкие решаются обличить их. Это второй способ. Третий же способ в том, что, признавая себя церковью, следовательно, непогрешимыми, они прямо учат, когда им это нужно, противоположному тому, что сказано в писании, предоставляя своим ученикам самим, как они хотят и умеют, выпутываться из этих противоречий. Так, например, сказано в писании: один учитель у вас Христос, и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах, и не называйте наставниками, ибо один у вас наставник - Христос, а они говорят: мы одни отцы и мы одни наставники людей. Или сказано: если хочешь молиться, то молись один втайне, и Бог услышит тебя, а они учат, что надо молиться в храмах всем вместе, под песни и музыку. Или сказано в писании: не клянитесь никак, а они учат, что всем надо клясться в беспрекословном повиновении властям, чего бы ни требовали эти власти. Или сказано: не убий, а они учат, что можно и должно убивать на войне и по суду. Или ещё сказано: учение моё дух и жизнь, питайтесь им, как хлебом. А они учат тому, что если положить кусочки хлеба в вино и сказать над этими кусочками известные слова, то хлеб делается телом, а вино кровью, и что есть этот хлеб и пить это вино очень полезно для спасения души. Люди верят в это и усердно едят эту похлёбку и потом, попадая к нам, очень удивляются, что похлёбка эта не помогла им.

- Неужели у вас по-старому блудники, грабители, убийцы? - уже весело спросил Вельзевул.

- Не по-старому, а гораздо больше, чем прежде.

- Кто заведует блудом?

- Я. Делаем мы это и по старому приёму, употреблённому тобою, нашим отцом и повелителем, ещё в раю и предавшему в нашу власть весь род человеческий, и по новому церковному способу. По новому церковному способу мы делаем так: мы уверяем людей, что настоящий брак состоит не в том, в чём он действительно состоит, в соединении мужчины с женщиной, а в том, чтобы нарядиться в самые лучшие платья, пойти в большое, устроенное для этого здание и там, надевши на головы особенные, приготовленные для этого шапки, под звуки разных песен обойти три раза вокруг столика. Мы внушаем людям, что только это и есть настоящий брак. И люди, уверившись в этом, естественно, считают, что всякое вне этих условий соединение мужчины с женщиной есть простое, ни к чему их не обязывающее удовольствие или удовлетворение гигиенической потребности, и потому, не стесняясь, предаются этому удовольствию. Этим способом, не оставляя при этом и прежнего, употреблённого в раю способа запрещённого плода и любопытства, мы достигли самых лучших успехов. Воображая себе, что они могут устроить себе честный церковный брак и после соединения со многими женщинами, люди переменяют сотни жён и так при этом привыкают к распутству, что делают то же и после церковного брака. Если же им покажутся почему-либо стеснительными некоторые требования, связанные с этим церковным браком, то они устраивают так, что совершается второе хождение вокруг столика, первое же считается недействительным.

- Кто заведует грабителями?

- Я.

- Тот, кто разрушил ад, - сказал Вельзевул, - учил людей жить, как птицы небесные, и повелевал давать просящему и хотящему взять рубашку отдавать кафтан, и сказал, что для того, чтобы спастись, надо раздать именье. Как же вы вовлекаете в грабёж людей, которые слышали это?

- Мы внушаем людям, что вместо того, чтобы им перестать грабить друг друга, им выгоднее позволить грабить себя одному человеку, предоставив ему полную власть надо всем. Нового в нашем способе только то, что для утверждения права грабежа этого одного человека мы ведём этого человека в храм, надеваем на него особенную шапку, сажаем на высокое кресло, даём ему в руки палочку и шарик, мажем постным маслом и во имя Бога и его сына провозглашаем особу этого помазанного маслом человека священною. Так что грабёж, производимый этой особой, считающейся священной, уже ничем не может быть ограничен. И священные особы, и их помощники, и помощники помощников все, не переставая, спокойно и безопасно грабят народ. При этом устанавливают обыкновенно такие законы и порядки, при которых даже и без помазания праздное меньшинство всегда может безнаказанно грабить трудящееся большинство... Более скрытым мы сделали этот способ тем, что теперь уже ограбливаемые, благодаря устройству податей особенных, косвенных, не видят своих грабителей. По времени же новый способ этот более распространён, чем прежде, благодаря устройству займов, общественных и государственных: ограбляются теперь не одни живущие, а и будущие поколения... Одно время в России я, ради опыта, сажал на царство одну за другою самых гнусных баб, глупых, безграмотных и распутных и не имеющих, по их же законам, никаких прав. Последнюю же не только распутницу, но преступницу, убившую мужа и законного наследника. И люди только потому, что она была помазана, в продолжение тридцати лет рабски покорялись ей, предоставляя ей и её бесчисленным любовникам грабить не только их имущество, но и свободу людей. Так что в наше время грабежи явные, то есть отнятие силою кошелька, лошади, одежды, составляют едва ли одну миллионную часть всех тех грабежей законных, которые совершаются постоянно людьми, имеющими возможность это делать. В наше время грабежи безнаказанные, скрытые и вообще готовность к грабежу установилась между людьми такая, что главная цель жизни почти всех людей есть грабёж, умеряемый только борьбою грабителей между собою.

- Но убийства? Кто заведует убийством?

- Я.

- Как же ты заставляешь быть убийцами учеников того, кто сказал: не воздавай злом за зло, люби врагов? Как же ты делаешь убийц из этих людей?

- Делаем мы это и по старому способу, возбуждая в людях корысть, задор, ненависть, месть, гордость. И так же по старому способу внушаем учителям людей, что лучшее средство отучить людей от убийства состоит в том, чтобы самим учителям публично убивать тех, которые убили. Этот способ не столько даёт нам убийц, сколько приготовляет их для нас. Большее же количество давало и даёт нам новое учение о непогрешимости церкви, о христианском браке и о христианском равенстве. Учение о непогрешимости церкви давало нам и в прежнее время самое большое количество убийц. Люди, признававшие себя членами непогрешимой церкви, считали, что позволить ложным толкователям учения развращать людей есть преступление, и что поэтому убийство таких людей есть угодное Богу дело. И они убивали целые населения и казнили, жгли сотни тысяч людей. При этом смешно то, что те, которые казнили и жгли людей, начинавших понимать истинное учение, считали этих самых опасных для нас людей нашими слугами, то есть слугами дьявола. Сами же казнившие и жегшие на кострах, действительно бывшие нашими покорными слугами, считали себя святыми исполнителями воли бога. Так это было в старину. В наше же время очень большое количество убийц даёт нам учение о христианском браке и о равенстве. Учение о браке даёт нам, во-первых, убийства супругов друг другом и матерями детей. Мужья и жёны убивают друг друга, когда им кажутся стеснительными некоторые требования закона и обычая церковного брака. Матери же убивают детей большей частью тогда, когда соединения, от которых произошли дети, не признаются браком. Такие убийства совершаются постоянно и равномерно. Убийства же, вызванные христианским учением о равенстве, совершаются периодически, но зато когда совершаются, то совершаются в очень большом количестве. По учению этому людям внушается, что они все равны перед законом. Люди же ограбленные чувствуют, что это неправда. Они видят, что равенство это перед законом состоит только в том, что грабителям удобно продолжать грабить, им же это неудобно делать, и они возмущаются и нападают на своих грабителей. И тогда начинаются взаимные убийства, которые дают нам сразу иногда десятки тысяч убийств.

- Но убийства на войне? Как вы приводите к ним учеников того, кто признал всех людей сынами одного Отца и велел любить врагов?

- Делаем мы так: мы внушаем каждому народу, что он, этот народ, есть самый лучший из всех на свете, Германия - превыше всего, Франция, Англия, Россия превыше всего, и что этому народу (имярек) надо властвовать над всеми другими народами. А так как всем народам мы внушаем то же самое, то они, постоянно чувствуя себя в опасности от своих соседей, всегда готовятся к защите и озлобляются друг на друга. А чем больше готовится к защите одна сторона и озлобляется за это на своих соседей, тем больше готовятся к защите все остальные и озлобляются друг на друга. Так что теперь все люди, принявшие учение того, кто назвал нас убийцами, все постоянно и преимущественно заняты приготовлениями к убийству и самыми убийствами.

- Что же, это остроумно, - сказал Вельзевул. - Но как же свободные от обмана учёные люди не увидали того, что церковь извратила учение, и не восстановили его?

- А они не могут этого сделать.

- Почему?

- Не могут они делать этого, оттого что я постоянно отвлекаю их внимание от того, что они могут и что им нужно знать, и направляю его на то, что им не нужно знать и чего они никогда не узнают.

- Как же ты сделал это?

- Делал и делаю я различно по времени. В старину я внушал людям, что самое важное для них - это знать подробности об отношении между собою лиц троицы, о происхождении Христа, об естествах его, о свойстве Бога и т.п. И они много и длинно рассуждали, доказывали, спорили и сердились. И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали о том, как им жить. А не думая о том, как им жить, им и не нужно было знать того, что говорил им их учитель о жизни. Потом, когда они уже так запутались в этих рассуждениях, что сами перестали понимать то, о чём говорили, я внушал одним, что самое важное для них - это изучить и разъяснить всё то, что написал человек по имени Аристотель, живший тысячи лет тому назад в Греции; другим внушал, что самое важное для них - это найти такой камень, посредством которого можно бы было делать золото, и такой эликсир, который излечивал бы от всех болезней и делал людей бессмертными. И самые умные и учёные из них все свои умственные силы направили на это. Тем же, которые не интересовались этим, я внушал, что самое важное - это знать: земля ли вертится вокруг солнца или солнце вокруг земли? И когда они узнали, что земля вертится, а не солнце, и определили, сколько миллионов вёрст от солнца до земли, то были очень рады и с тех пор ещё усерднее изучают до сих пор расстояния от звёзд, хотя и знают, что конца этим расстояниям нет и не может быть, и что самое число звёзд бесконечно, и что знать им это совсем не нужно. Кроме того, я внушил им ещё то, что им очень нужно и важно знать, как произошли все звери, все червяки, все растения, все бесконечно малые животные. И хотя им это точно так же совсем не нужно знать и совершенно ясно, что узнать это невозможно, потому что животных так же бесконечно много, как и звёзд, они на эти и подобные этим исследования явлений материального мира направляют все свои умственные силы и очень удивляются тому, что, чем больше они узнают того, что им не нужно знать, тем больше остаётся не узнанного ими. И хотя очевидно, что по мере их исследований область того, что им остаётся узнать, становится всё шире и шире, предметы исследования всё сложнее и сложнее и самые приобретаемые ими знания неприложнее и неприложнее к жизни, это нисколько не смущает их, и они, вполне уверенные в важности своих занятий, продолжают исследовать, проповедовать, писать и печатать и переводить с одного языка на другой все свои большей частью ни на что не пригодные исследования и рассуждения, а если изредка и пригодные, то только на потеху меньшинства богатых или на ухудшение положения большинства бедных. Для того же, чтобы они никогда уже не догадались, что единое нужное для них - это установление законов жизни, которое указано в учении Христа, я внушаю им, что законов духовной жизни они знать не могут и что всякое религиозное учение, в том числе и учение Христа, есть заблуждение и суеверие, а что узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной мною для них науки, называемой социологией, состоящей в изучении того, как различно дурно жили прежние люди. Так что вместо того, чтобы им самим, по учению Христа, постараться жить лучше, они думают, что им надо только изучить жизнь прежних людей, и что они из этого изучения выведут общие законы жизни, и что для того, чтобы жить хорошо, им надо будет только сообразоваться в своей жизни с этими выдуманными ими законами. Для того же, чтобы ещё больше укрепить их в обмане, я внушаю им нечто подобное учению церкви, а именно то, что существует некоторая преемственность знаний, которая называется наукой, и что утверждения этой науки так же непогрешимы, как и утверждения церкви. А как только те, которые считаются деятелями науки, уверяются в своей непогрешимости, так они, естественно, провозглашают за несомненные истины самые не только ненужные, но и часто нелепые глупости, от которых они, раз сказавши их, уже не могут отречься. Вот от этого-то я и говорю, что до тех пор, пока я буду внушать им уважение, подобострастие к той науке, которую я выдумал для них, они никогда не поймут того учения, которое чуть было не погубило нас.

- Вы что делаете?

- Я - дьявол технических усовершенствований.

- Я - разделения труда.

- Я - путей сообщения.

- Я - книгопечатания.

- Я - искусства.

- Я - медицины.

- Я - культуры.

- Я - воспитания.

- Я - исправления людей.

- Я - одурманивания.

- Я - благотворительности.

- Я - социализма.

- Я - феминизма.

- Говорите порознь и коротко. Ты, дьявол технических усовершенствований, что ты делаешь?

- Я внушаю людям, что, чем больше они сделают вещей, и чем скорее они будут делать их, тем это будет для них лучше. И люди, губя свои жизни для произведения вещей, делают их всё больше и больше, несмотря на то, что вещи эти не нужны тем, которые заставляют их делать, и недоступны тем, которые их делают.

- А ты, дьявол разделения труда?

- Я внушаю людям, что, так как делать вещи можно скорее машинами, чем людьми, то надо людей превратить в машины, и они делают это, и люди, превращённые в машины, ненавидят тех, которые сделали это над ними.

- Ты, дьявол путей сообщения?

- Я внушаю людям, что для их блага им нужно как можно скорее переезжать с места на место. И люди, вместо того, чтобы улучшать свою жизнь каждому на своих местах, проводят большую часть её в переездах с места на место и очень гордятся тем, что они в час могут проехать пятьдесят вёрст и больше.

Выступил дьявол книгопечатания. Его дело, как он объяснил, состоит в том, чтобы как можно большему числу людей сообщить все те гадости и глупости, которые делаются и пишутся на свете.

Дьявол искусства объяснил, что он, под видом утешения и возбуждения возвышенных чувств в людях, потворствует их порокам, изображая их в привлекательном виде.

Дьявол медицины объяснил, что их дело состоит в том, чтобы внушать людям, что самое нужное для них дело - это забота о своём теле. А так как забота о своём теле не имеет конца, то люди, заботящиеся с помощью медицины о своём теле, не только забывают о жизни других людей, но и о своей собственной.

Дьявол культуры объяснил, что внушает людям то, что пользование всеми теми делами, которыми заведуют дьяволы технических усовершенствований, разделения труда, путей сообщения, книгопечатания, искусства, медицины, есть нечто вроде добродетели и что человек, пользующийся всем этим, может быть вполне доволен собой и не стараться быть лучше.

Дьявол воспитания объяснил, что он внушает людям, что они могут, живя дурно и даже не зная того, в чём состоит хорошая жизнь, учить детей хорошей жизни.

Дьявол исправления людей объяснил, что он учит людей тому, что, будучи сами порочны, они могут исправлять порочных людей.

Дьявол одурманивания сказал, что он научает людей тому, что вместо того, чтобы избавиться от страданий, производимых дурною жизнью, стараясь жить лучше, им лучше забыться под влиянием одурения вином, табаком, опиумом, морфином.

Дьявол благотворительности сказал, что он, внушая людям то, что, грабя пудами и давая ограбленным золотниками, они добродетельны и не нуждаются в усовершенствовании - он делает их недоступными к добру.

Дьявол социализма хвастался тем, что во имя самого высокого общественного устройства жизни людей он возбуждает вражду сословий.

Дьявол феминизма хвастался тем, что для ещё более усовершенствованного устройства жизни он, кроме вражды сословий, возбуждает ещё и вражду между полами.

- Я - комфорт, я - моды! - кричали и пищали ещё другие дьяволы.

- Неужели вы думаете, что я так стар и глуп, что не понимаю того, что как скоро учение о жизни ложно, то всё, что могло быть вредно нам, всё становится нам полезным, - закричал Вельзевул и громко расхохотался. - Довольно. Благодарю всех. - И, всплеснув крыльями, он вскочил на ноги. Дьяволы окружили Вельзевула. На одном конце сцепившихся дьяволов был дьявол-изобретатель церкви, на другом конце - дьявол-изобретатель науки. Дьяволы эти подали друг другу лапы, и круг замкнулся.

ДЬЯВОЛ.

"А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своём". (Библия).

Его ожидала блестящая карьера. Всё у него было для этого. Прекрасное домашнее воспитание, блестящее окончание курса на юридическом факультете Петербургского университета, связи с самым высшим обществом и даже начало службы в министерстве под покровительством министра. Было и состояние, даже большое состояние, но сомнительное. Отец жил за границей и в Петербурге. Только летом он приезжал на два месяца в именье, но не занимался хозяйством, предоставляя всё заевшемуся управляющему, тоже не занимавшемуся именьем, но к которому он имел полное доверие.

После смерти отца оказалось, что долгов было так много... Поселившись с матерью в большом доме, горячо и осторожно взялся он за хозяйство.

Обыкновенно думают, что самые обычные консерваторы - это старики, а новаторы - это молодые люди. Это не совсем справедливо. Самые обычные консерваторы - это молодые люди. Молодые люди, которым хочется жить, но которые не думают и не имеют времени подумать о том, как надо жить, и которые поэтому избирают себе за образец ту жизнь, которая была...

Работы было много, но и сил было много у Евгения - сил физических и духовных. Ему было двадцать шесть лет... Его любили и уважали... Нельзя было не верить тому, что он говорил, нельзя было предполагать обман, неправду при таком открытом, честном лице и глазах.

В середине этих забот случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучившее Евгения. Он жил свою молодость, как живут все молодые, здоровые, неженатые люди, то есть имел сношения с разного рода женщинами. Он был не развратник, но и не был, как он сам себе говорил, монахом. А предавался этому только настолько, насколько это было необходимо для физического здоровья и умственной свободы, как он говорил. Началось это с шестнадцати лет.

... В деревне он жил второй месяц и решительно не знал, как ему быть. Невольное воздержание начинало действовать на него дурно. А так как он был уверен, что это необходимо и что ему нужно, ему действительно становилось нужно, и он чувствовал, что он не свободен и что он против воли провожает каждую молодую женщину глазами.

Он считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой. Но потом, всё более и более чувствуя себя связанным, он решил, что можно и здесь. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе...

Евгений сам мечтал о женитьбе, но только не так, как мать: мысль о том, чтобы сделать из женитьбы средство поправления своих дел, была отвратительна ему. Жениться он хотел честно, по любви...

И тут, к великому огорчению матери, случилось то, что Евгений, как она говорила, продешевил себя, влюбился в Лизу Анненскую и сделал ей предложение. С тех пор сношения с Степанидой прекратились...

Лиза Анненская сначала только нравилась Евгению, но когда он решил, что она будет его женою, он почувствовал к ней чувство гораздо более сильное, он почувствовал, что он влюблён...

И эти глаза, казалось, говорили ему всё, что ему нужно было знать. Смысл же этих глаз был такой. Ещё с института, с пятнадцати лет, Лиза постоянно влюблялась во всех привлекательных мужчин и была оживлена и счастлива только тогда, когда была влюблена. Вышедши из института, она точно так же влюблялась во всех молодых мужчин, которых встречала, и, разумеется, влюбилась в Евгения, как только узнала его. Эта-то влюблённость и давала её глазам то особенное выражение, которое так пленило Евгения...

Когда же он сделал предложение и их благословили, тогда у ней не стало других мыслей, кроме него, других желаний, кроме того, чтобы быть с ним, чтобы любить его и быть им любимой. Она и гордилась им, и умилялась перед ним и перед собой и своей любовью, и вся млела и таяла от любви к нему. Чем больше он узнавал её, тем больше и он любил её. Он никак не ожидал встретить такую любовь, и эта любовь усиливала ещё его чувство...

Евгений застал мать радостной, довольной. Вечером, после чая... Это было время самых задушевных разговоров.

- А я хотела тебе сказать, Женя. Разумеется, я не знаю, но вообще я хотела посоветовать о том, что перед женитьбой надо непременно покончить все свои холостые дела, так чтобы ничего уже не могло беспокоить и тебя и, помилуй Бог, жену. Ты меня понимаешь?

Но Евгений видел, что она не кончила и не сказала то, что хотела. Так и вышло. Немного погодя она стала рассказывать о том, как без него её просили крестить мальчика...

Так что оба поняли, что поняли друг друга... И ребёнок, может быть, мой...

Евгений обвенчался в городе и с молодой женой уехал в деревню... И так началась для Евгения новая жизнь...

Как ни много он ожидал от своей жены, он никак не ожидал найти в ней то, что он нашёл: это было не то, что он ожидал, но это было гораздо лучше. Умилений, восторгов влюблённых, хотя он и старался их устраивать, не выходило или выходило очень слабо; но выходило совсем другое, то, что не только веселее, приятнее, но легче стало жить. Он не знал, отчего это происходит, но это было так.

В ней было то, что составляет главную прелесть общения с любящей женщиной, в ней было благодаря любви к мужу ясновиденье его души. Она чуяла - ему казалось, часто лучше его самого - всякое состояние его души, всякий оттенок его чувства и соответственно этого поступала, стало быть никогда не оскорбляла его чувства, а всегда умеряла тяжёлые чувства и усиливала радостные... В ней было пропасть вкуса, такта и, главное, тишины. Всё, что она делала, она делала незаметно, заметны были только результаты дела, то есть всегда и во всём чистота, порядок и изящество...

Его страшно огорчило это неожиданно проявившееся в нём скверное чувство, от которого он считал себя свободным, с тех пор как женился. Он ни разу с тех пор не испытывал этого чувства ни к ней, к той женщине, которую он знал, ни к какой бы то ни было женщине, кроме как к своей жене. Он в душе много раз радовался этому своему освобождению, и вот вдруг эта случайность, такая, казалось бы, ничтожная, открыла ему то, что он не свободен... Главное же то, что он чувствовал, что он побеждён, что у него нет своей воли, есть другая сила, двигающая им; он всё-таки погибнет. "Да, погибнет, изменить своей молодой, любящей жене в деревне с бабой, на виду у всех, разве это не была погибель, страшная погибель, после которой нельзя было жить больше"?

Он вспомнил, что читал про старца, который от соблазна перед женщиной, на которую должен был наложить руку, чтоб лечить её, положил другую руку на жаровню и сжёг пальцы...

Он чувствовал, что терял волю над собой, становился почти помешанным. Строгость его к себе не ослаблялась; напротив, он видел всю мерзость своих желаний. Он знал, что только стыд перед людьми, перед ней и перед собой держал его. И он знал, что он искал условий, в которых бы не был заметен этот стыд, - темноты или такого прикосновения, при котором стыд этот заглушится животной страстью. И потому он знал, что он мерзкий преступник, и презирал и ненавидел себя всеми силами души. Каждый день он молился богу о том, чтобы он подкрепил, спас его от погибели. Каждый день он придумывал средства, чтобы избавиться от этого наваждения, и употреблял эти средства. Но всё было напрасно. Одно из средств было постоянное занятие; другое было усиленная физическая работа и пост; третье было представление себе ясное того стыда, который обрушится на его голову, когда все узнают это - жена, тёща, люди.

"И с чего он выдумал, что она так и бросится к нему? У неё есть муж; только я один такой мерзавец, что у меня жена, и хорошая, а я бегаю за чужою"...

- Нет, это невозможно. Ведь должно же быть какое-нибудь средство против этого. Боже мой! Что делать?

- Когда я был холостым, я имел глупость войти в сношения с женщиной здесь, из нашей деревни. Ну, я думал, что это так, что я прерву, и всё кончится. Я и прервал ещё до женитьбы и почти год и не видал и не думал о ней. Потом вдруг, уж я не знаю отчего, право, иногда веришь в привороты, я увидал её, и червь залез мне в сердце - гложет меня. Я ругаю себя, понимая весь ужас своего поступка, то есть того, который я всякую минуту могу сделать, и сам иду на это, и если не сделал, то только Бог меня спасал. Я измучился, дядюшка, и решил открыться вам и просить вашей помощи.

- Но неужели ты так влюблён?

- Ах, совсем не то. Это не то, это какая-то сила ухватила меня и держит. Я не знаю, что делать.

То, что Евгений доверил дядюшке свою тайну и, главное, те мучения совести и стыда, которые он пережил, отрезвили его. Он уехал с женою в Крым. Жена родила прекрасную, здоровую девочку...

О мучениях соблазна и борьбы он забыл и думать и с трудом мог восстановить их в своём воображении. Это представлялось ему чем-то вроде припадка сумасшествия.

... Он почувствовал, что погиб, погиб совсем, безвозвратно. Опять эти мученья, опять весь этот ужас и страх. И нет спасенья. То, чего он ожидал, то и случилось с ним. "Да, вот и перервал, когда захотел. Да, вот и для здоровья сошёлся с чистой, здоровой женщиной! Нет, видно, нельзя так играть с ней. Я думал, что я её взял, а она взяла меня, взяла и не пустила. Ведь я думал, что я свободен, а я не был свободен. Я обманывал себя, когда женился.

Да, вот как отравляют или убивают жён или любовниц. Взять револьвер... и кончено. Только два выхода: убить жену или её. Потому что так жить нельзя. Да ещё... Ах, да, третий есть: себя. Да, себя, тогда не нужно их убивать. Ему стало страшно именно потому, что он чувствовал, что только этот выход возможен... Револьвер есть. Неужели я убью себя? Вот чего не думал никогда. Как это странно будет...

"Да неужели я не могу овладеть собой? Неужели я погиб? Господи! Да нет никакого Бога. Есть дьявол. И это она. Он овладел мной".

И действительно, если Евгений был душевнобольной, то все люди такие же душевнобольные, самые же душевнобольные - это, несомненно, те, которые в других людях видят признаки сумасшествия, которых в себе не видят.

ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО.

1883, 20 октября. С четырнадцати лет, с тех пор как проснулась во мне половая страсть, и я отдался пороку, я был мальчик, как все мальчики. Как все мы, воспитанные на жирной излишней пище, изнеженные, без физического труда и со всеми возможными соблазнами для воспаления чувственности, и в среде таких же испорченных детей, мальчики моего возраста научили меня пороку, и я отдался ему. Потом этот порок заменился другим. И я стал знать женщин и так, ища наслаждений и находя их, я жил до тридцати пяти лет. Эти двадцать лет моей здоровой жизни прошли для меня так, что я теперь ничего из них почти не помню и вспоминаю теперь с трудом и омерзением.

Как все мальчики моего круга умственно здоровые, я поступил в гимназию, потом в университет, где и кончил курс по юридическому факультету. Потом я служил немного, потом сошёлся с моей теперешней женой и женился и жил в деревне, как говорится, воспитывал детей, хозяйничал и был мировым судьёй...

Я провёл ужасную ночь. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. "Я живу, жил, я должен жить и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придёт? Боюсь ещё хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть". Я не выходил из этого круга. Бог сделал это. Зачем? Говорят: не спрашивай, а молись. Хорошо, я молился. "Если Ты есть, открой мне: зачем, что я такое? И я затихал и ждал ответа. Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать. И я оставался один, сам с собой. И я давал себе ответы заместо Того, Кто не хотел отвечать. Затем, чтобы жить в будущей жизни, отвечал я себе. Так зачем же эта неясность, это мученье? Не могу верить в будущую жизнь. Если бы Ты был, Ты бы сказал мне, людям. А нет Тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его. Я возмутился. Я просил Его открыть мне истину, открыть мне Себя. Я делал всё, что все делают, но Он не открывался. Просите, и дастся вам, вспомнилось мне, и я просил. И в этом прошении я находил не утешение, а отдохновение.

Я ещё меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о Боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешённого вопроса во мне. Я старался не давать ходу этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь. Я ходил в церковь по воскресеньям и праздникам, я говел, постился даже и молился, но больше как обычай. Делал это только на всякий случай. Жизнь же свою я наполнял не хозяйством, оно отталкивало меня своей борьбой - энергии не было, - а чтением журналов, газет, романов, картами по маленькой, и единственное проявление моей энергии была охота по старой привычке...

Я испугался, остановился, и на меня нашёл ужас. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть? Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать Бога, но тут вдруг я почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с Ним нельзя, что Он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить Его прощенья и сам себе стал гадок. Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошёл в одну сторону и скоро вышел. Руки и ноги всё так же дрожали, и сердце билось. Но мне радостно было...

С тех пор я начал читать Священное Писание. Библия была мне непонятна, соблазнительна. Евангелие умиляло меня. Но больше всего я читал жития святых. И это чтение утешало меня, представляя примеры, которые всё возможнее и возможнее казались для подражания. С этого времени всё меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные, и семейные. Они даже отталкивали меня. Всё не то казалось мне. Как, что было то, я не знал, но то, что было моей жизнью, переставало быть ею...

Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал. Главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди - братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно. Это было начало моего сумасшествия.

ОТЕЦ СЕРГИЙ.

С внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряжённая работа. Работа с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но, в сущности, всё одна и та же, состоящая в том, чтобы во всех делах, представляющихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей... Добившись одного, он брался за другое... Кроме общего призвания жизни, которое состояло в служении царю и отечеству, у него всегда была поставлена какая-нибудь цель, и, как бы ничтожна она ни была, он отдавался ей весь и жил только для неё до тех пор, пока не достигал её. Но как только он достигал назначенной цели, так другая тотчас же вырастала в его сознании и сменяла прежнюю. Это-то стремление отличиться и, для того, чтобы отличиться, достигнуть поставленной цели, наполняло его жизнь.

Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырёх сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым.

Касатский не принадлежал к первым... И Касатский захотел там быть своим. Для этого надо было быть ... или жениться в этом кругу. И он решил, что сделает это... Касатский сделал предложение и был принят. Он был удивлён лёгкостью, с которой он достиг такого счастья, и чем-то особенным, странным в обращении и матери, и дочери. Он был очень влюблён, и ослеплён, и потому не заметил того, что знали почти все в городе, что его невеста была за год тому назад любовницей Николая Павловича... За две недели до назначенного дня свадьбы... Если бы тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он убил бы его, но это был обожаемый царь...

Одна сестра, такая же гордая и честолюбивая, как и брат, понимала его. Она понимала, что он стал монахом, чтобы стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его. И она понимала его верно.

Кроме того чувства сознания своего превосходства над другими, которое испытывал Касатский в монастыре, он так же, как и во всех делах, которые он делал, и в монастыре находил радость в достижении наибольшего как внешнего, так и внутреннего совершенства.

Старец сказал ему, что как нужна материальная пища для поддержания жизни, так нужна духовная пища - молитва церковная - для поддержания духовной жизни. Он верил в это...

Соблазны должны войти в мир, но горе тому, через кого соблазн входит...

Отец Сергий уже несколько недель жил с одной неотступною мыслью: хорошо ли он делал, подчиняясь тому положению, в которое он не столько сам стал, сколько поставили его архимандрит и игумен. Началось это после выздоровевшего мальчика, с тех пор с каждым месяцем, неделей, днём Сергий чувствовал, как уничтожалась его внутренняя жизнь и заменялась внешней. Сергий видел, что он был средством привлечения посетителей и жертвователей к монастырю... Ему не давали уже совсем возможности трудиться. Ему припасали всё, что ему могло быть нужно, и требовали от него только того, чтобы он не лишал своего благословения тех посетителей, которые приходили к нему... Говорил ли он наставления людям, просто благословлял ли, молился ли о болящих, давал ли советы людям о направлении их жизни, выслушивал ли благодарность людей, которым он помог либо исцелением, как ему говорили, либо поучением, он не мог не радоваться этому, не мог не заботиться о последствиях своей деятельности, о влиянии её на людей. Он думал о том, что он был светильник горящий, и чем больше он чувствовал это, тем больше он чувствовал ослабление, потухание божеского света истины, горящего в нём. Он чувствовал в глубине души, что дьявол подменил всю его деятельность для Бога деятельностью для людей... Он тяготился посетителями, уставал от них, но в глубине души он радовался им, радовался тем восхвалениям, которыми окружали его... Тут были странницы, всегда ходящие от святого места к святому месту, от старца к старцу и всегда умиляющиеся перед всякой святыней и всяким старцем. Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный тип; тут были странники, большей частью из отставных солдат, отбившиеся от оседлой жизни, бедствующие и большей частью запивающие старики, шляющиеся из монастыря в монастырь, только чтобы кормиться; тут были и серые крестьяне и крестьянки с своими эгоистическими требованиями исцеления или разрешения сомнений о самых практических делах: о выдаче дочери, о найме лавочки, о покупке земли или о снятии с себя греха заспанного или прижитого ребёнка.

И во сне он увидал ангела, который пришёл к нему и сказал: "Иди к Пашеньке и узнай от неё, что тебе надо делать, и в чём твой грех, и в чём твоё спасение".

Пашенька... Она видела, что зять - слабое существо, не мог говорить и жить иначе, и видела, что упрёки ему от жены не помогут, и она все силы употребляла, чтобы смягчить их. Чтоб не было упрёков, не было зла. Она не могла физически почти переносить недобрые отношения между людьми. Ей так ясно было, что от этого ничто не может стать лучше, а всё будет хуже. Да этого даже она не думала, она просто страдала от вида злобы, как от дурного запаха, резкого шума, ударов по телу.

"Так вот что значит мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом Бога, она живёт для Бога, воображая, что она живёт для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить Богу?" - спрашивал он себя, и ответ был: "Да, но всё это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его".

ХОЛСТОМЕР.

Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость.

Он остановился посередине двора, на лице его выразилось отвратительное слабое озлобление бессильной старости, потом отчаяние.

И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими. Человек говорит: "дом мой", и никогда не живёт в нём, а только заботится о постройке и поддержании дома. Купец говорит: "моя лавка". "Моя лавка сукон", например, - и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке. Есть люди, которые землю называют своею, и никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей. Есть люди, которые женщин называют своими женщинами или жёнами, а женщины эти живут с другими мужчинами.

Мне нравилось в нём именно то, что он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил.

Хозяин был рысистый охотник, крепыш-сангвиник, один из тех, которые никогда не переводятся, ездят в собольих шубах, бросают дорогие букеты актрисам, пьют вино самое дорогое, с самой новой маркой, в самой дорогой гостинице, дают призы своего имени и содержат самую дорогую. Приезжий был человек лет за сорок, высокий, толстый, плешивый, с большими усами и бакенбардами. Он должен был быть очень красив. Теперь он опустился, видимо, физически, и морально, и денежно. На нём было столько долгов, что он должен был служить, чтобы его не посадили в яму. Он промотал в жизни состояние в два мильона и остался ещё должен. От такого куска всегда остаётся размах жизни, дающий кредит и возможность почти роскошно прожить ещё лет десять. Лет десять уже проходили, и размах кончался, и ему становилось грустно жить. Он начинал уже попивать, то есть хмелеть от вина, чего прежде с ним не бывало. Более же всего заметно было его падение в беспокойстве взглядов (глаза его начинали бегать) и нетвёрдости интонаций и движений.

КТО ПРАВ?

Оба были либеральны, индифферентны в религиозном отношении, оба считали необходимым соблюдать внешнее приличие и не выделяться от других. Оба жили внешним образом хорошо со своими жёнами, оба были отцами семейств. Спорить им, казалось, было не о чем, а между тем надо было им делать усилия над собой, чтобы соглашаться, о каком бы предмете ни заговорили.

- Я признаю в принципе, что выборное начало более обеспечивает общество...

- Да какое же это признание выборного начала, когда вы занимаете место, заменившее выборное, и вступаете в него по назначению?

- Законы пишу не я.

- Есть такие дела, которые нужно не брать на себя...

- Нет, должно. Я делаю это не для себя.

Он вспомнил в это время о жалованье, которое было очень нужно ему, и ещё более рассердился и вошёл в пафос.

- Если бы мы все отступились, то все места заняли бы разные негодяи, и погибло бы всё сделанное в шестидесятых годах.

Противное существо. Какой-то тон снисходительный, всезнающий. Не могу с ним. Эта самоуверенность.

- Ну, а что же, правда, голод? За границей пишут ужасы, сборы пожертвований делают.

Атмосфера обожания, в которой она себя чувствовала, возбуждало её. Она и была из тех, которые особенно чутки и легко возбуждаются восхищением людей, да и избалована она была этим и любила это, и теперь ей было очень хорошо. Она видела, что ей восхищаются. И от этого она всей душой любила теперь этих милых детей. А дети чувствовали, что она любила их, и от этого ещё больше восхищались и т.д. Круг был замкнут, и любовного электричества набиралось всё больше и больше.

В шесть часов из кур были сделаны котлеты, баранина зажарена, и обед готов.

- Что за погода, как лето! И какая красота эти жёлтые листья - золото.

"Вот все толкуют - голод".

На другой день состоялась охота. Весело, весело было. Всё было весело. И то, как бежали лошади, и как смотрели люди...

Когда они вернулись, к чаю приехал сосед, и зашёл разговор о положении крестьян. Он рассказал то, что решено было в съезде уездном и губернском, и о том, как ему неизбежно теперь заняться подробным исследованием имущественного положения крестьян. Он сказал, что это дело требует большого внимания, потому что общество находится между Сциллой и Харибдой: не дать помощи жестоко; дать тем, которые не нуждаются в ней, значит поощрять тунеядство, праздность.

- Вот вы говорите, что не надо служить. Кто же бы делал это и как бы делали это?

- Я не говорю. Это дело святое, и, по-моему, мы все обязаны служить помощи народу в тяжёлую годину. Я первый готов бы был посвятить себя этому делу.

- Да что надо делать?

- Делать то, чтобы ходить по дворам, узнать условия жизни, всё имущественное положение каждого двора, записать.

Всё это представлялось Вере большой, продолжительной прогулкой...

Няня рассказала, что барышня совсем расстроены, с утра до вечера с бабами, похудели и стали чесаться, нашли вошь.

Среди молодого поколения шла страшная работа: не столько внешняя - хождения по крестьянским деревням и избам (хотя и этой было много), сколько внутренняя: перестановка всех оценок доброго и злого.

ОКОНЧАНИЕ МАЛОРОССИЙСКОЙ ЛЕГЕНДЫ "СОРОК ЛЕТ".

Нет Бога, нет души, нет наказания! Как хорошо, как покойно! И как много и долго я понапрасну мучил себя. Борьба за существование: вот закон! И другого нет. И мне Бог дал быть победителем. Бог дал! Всё остаётся эта глупая привычка. Не Бог какой-то дал, а я сумел быть победителем; вот мне и хорошо. И всякий борись; а кто поборол, пользуйся своей победой. Я поборол и пользуюсь.

Положим, он рассчитывает иметь всё, когда я умру... И очень ясно ему пришло в голову, что сын должен желать его смерти. Борись, чтобы быть победителем. Я боролся - убил купца; мне нужна была его смерть, и я взял его жизнь. А ему, сыну, чья смерть нужна? Надо написать завещание такое, чтобы смерть моя была невыгодна им. И с этого дня и домашние, и прислуга стали замечать в нём большую перемену. Прежде он бывал весел, бывал и сердит, бывал ласков и добр, бывал и уныл, когда думал о своём грехе. Теперь же он всегда был молчалив, осторожен, на всех смотрел подозрительно и со всеми был одинаково холоден. Завещание сделалось для него главным занятием с этого времени. Деньги, которые доставляли ему прежде столько радости, теперь только мучили его. Он старался уберечь их от других и чувствовал, что уберечь их нельзя против таких людей без Бога, каким он сам был. Он чувствовал, что если все узнают то, что он знал и что знает его сын, что Бога и суда нет, то тогда никакие силы не сохранят его. Его убьют, отравят, отнимут состояние обманом или силой. Одно было спасение: не показывать людям того, что он знает, что нет Бога и суда, а, напротив, внушать им, что есть Бог, что есть суд. И потому ещё последняя перемена, которая с ним сделалась, была та, что он стал особенно набожен.

С самого того срока, когда он уверился в том, что ему бояться нечего и некого, что Бога нет и что теперь ничто ему не помешает жить вполне в своё удовольствие, не только отпали все удовольствия, но из всех удовольствий сделались мучения. Ему казалось, что все так же ненавидят его, как он ненавидел людей. Чтобы спасаться от своего страха, он делал, не переставая, два дела: первое, принимал меры предосторожности против всех людей; второе, внушал людям, что есть Бог, суд Божий. Он считал, что его спасение в том, чтобы уверить людей в том, во что он сам не верил. Состояние его, которое всё увеличивалось, уже не радовало, но пугало его. Семейные были его враги. Простых радостей - еды, питья, сна, и тех у него не было. Он во всём подозревал злые против себя замыслы.

Так прожил несчастный ещё более десяти лет. Странности его были всем видны, но страданий его никто не видал. А страдания его были велики. Страдания его были, главное, в том, что жизнь его - он чувствовал - была испорчена страхом, который обуял его, а поправить её он никак не мог, никак не мог освободиться от страха, а между тем то, чего он боялся, надвигалось всё ближе и ближе.

Так промаялся он двенадцать лет, и один раз, придя от обедни и позавтракав у себя в комнате и выпив вина, запертого у него в шкапу, он лёг спать и больше не проснулся. Смерть его была внезапная и лёгкая. Богатый гроб повезли на кладбище. За гробом шла толпа знакомых, ездивших на богатые обеды и ужины богача-золотопромышленника. Один проповедник, славившийся тогда даром красноречия, произнёс надгробное слово и много говорил о добродетели, благочестии и счастливой жизни усопшего. Никто, кроме Бога, не знал о преступлении его, ни о том, какое наказание постигло его с той минуты, когда он потерял в себе Бога.

МАТЬ.

Она только что устроилась жить при мужском монастыре. Так странно было видеть её, мать восьми детей и бабку чуть не полсотни внучат, одинокою женщиной, очевидно бесповоротно решившей, несмотря на более или менее искренние приглашения к себе детей, доживать свой век одной. Она была человек сердца, а по уму совершенный скептик. Но без детей, без забот о них после своей сорокалетней трудовой жизни в семье ей нужно было на что направить своё чувство. В семьях она не нашла этого и решила уединиться, - а при уединении она надеялась найти утешение в том, в чём другие находили его, - в религии. Увлекалась она разговором только тогда, когда мы касались её молодого, беззаботного времени, о котором с особенною прелестью воспоминания говорят люди, измученные невысказанными страданиями...

Он считал, что вся нравственность жизни сводится к тому, чтобы как можно меньше брать от людей и как можно больше давать себя, свою душу. А чтобы быть в состоянии давать другим, надо развить в себе духовные силы, из которых главная - любовь, деятельная любовь, служение жизни, улучшение её...

Многое я передумала в своём одиночестве... Если есть что нужное, то пусть и другие знают. А то ведь никто этого не знает: мучаемся, мучаемся, страдаем за них, от беременности и до тех пор, пока они начинают заявлять свои права, и все эти бессонные ночи, и муки, и беспокойства, и отчаяние. И всё бы это хорошо, коли бы была любовь, кабы они были счастливы. А то и этого нет. Как хотите, а тут что-то не так. Вот я всё записала... А через месяц я узнал, что она скончалась. С ней сделалось дурно у всенощной, она села на складной стул, прислонилась к стене и так умерла.

ТРИ СЫНА. ПРИТЧА.

"Живи так, как я, и будет тебе всегда хорошо". Старший сын думал, что жить так, как отец, значит жить в своё удовольствие, и всё прожил и пропал. Второй сын думал, что жить так, как отец, значит сделать самому всё то, что сделал отец, и тоже отчаялся. Что же значит: живи так, как отец? Всё, что третий сын знал об отце, было только то, что отец делал добро и ему, и братьям его. И тогда он понял, что значат слова: живи так, как я. Он понял, что жить так, как отец, значит делать то, что он делает, делать добро людям...

Отец - это Бог; сыновья - это люди; именье - это жизнь. Люди думают, что они могут жить одни, без Бога. Одни из этих людей думают, что жизнь им дана затем, чтобы веселиться. Они веселятся и проматывают жизнь, а как придёт время умирать, не понимают, зачем была дана жизнь такая, веселье которой кончается страданьями и смертью. И эти люди умирают, проклиная Бога и называя его злым, и отделяются от Бога. Это первый сын.

Другие люди думают, что жизнь им дана затем, чтобы понять, как она сделана, и чтобы сделать её лучше, чем та, которая дана им от Бога. И они бьются о том, чтобы сделать другую, лучшую жизнь. Но они, улучшая эту жизнь, губят её и этим сами лишают себя жизни.

Третьи говорят: "Всё, что мы знаем о Боге, это то, что он даёт людям благо, велит им делать то же, что и он, и потому будем делать то же, что он, - благо людям".

И как только они начинают делать это, Бог сам приходит к ним и говорит:

- Этого самого я и хотел. Делайте со мною вместе то, что я делаю, и как я живу, так и вы жить будете.

СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ.

Была в индийском городе Сурате кофейная. И сходились туда из разных земель проезжие и иностранцы и часто беседовали. Зашёл туда раз персидский учёный-богослов. Он всю жизнь изучал сущность божества и читал и писал о том книги. Долго думал, читал и писал он о Боге, зашёл у него ум за разум, спуталось у него всё в голове, и дошёл он до того, что перестал верить в Бога. Так-то всю жизнь рассуждая о первой причине, запутался несчастный богослов и, вместо того, чтобы понять, что у него уже не стало разума, стал думать, что не стало больше высшего разума, управляющего миром.

В кофейной поднялся великий спор между всеми бывшими тут иностранцами разных вер и исповеданий. Были тут христиане абиссинские, индийские ламы, измаилиты и огнепоклонники. Все спорили о сущности Бога и о том, как нужно почитать Его. Каждый утверждал, что только в его стране знают истинного Бога и знают, как надо почитать Его.

- Мне кажется, что самолюбие людей более всего другого мешает их согласию в деле веры. Заблуждения и несогласия людей в вере - от самолюбия. Чем выше будет понимать человек Бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он Бога, тем больше будет приближаться к Нему, подражать Его благости, милосердию и любви к людям.

ДОРОГО СТОИТ.

Есть между Францией и Италией, на берегу Средиземного моря, маленькое, крошечное царство. Называется это царство Монако. В царстве этом жителей меньше, чем в большом селе, а земли столько, что не хватит по десятине на душу. Но царёк в царстве есть настоящий. Есть у этого царька и дворец, и придворные, и министры, и архиереи, и генералы, и войско. Доходов у царька мало. Налог есть, как и везде, и на табак, и на вино, и на водку, и подушные; и хоть пьют и курят, но народа мало, и нечем бы царьку кормить своих придворных и чиновников и самому прокормиться, кабы не было у него особого дохода. А особый доход у него в царстве с игорного заведения - рулетки. Люди играют, проигрывают, выигрывают, а содержателю всегда барыш. А с дохода содержатель царьку платит большие деньги. А большие деньги потому платит, что осталось такое игорное заведение теперь только одно во всей Европе. Прежде были также игорные заведения у маленьких немецких князьков, но их лет десять тому назад запретили. А запретили за то, что от игорных заведений много бед бывало. Приедет какой-нибудь, начнёт играть, зарвётся, спустит всё, что есть, и даже чужие деньги, а потом с горя либо топится, либо стреляется. Немцы своим князькам запретили, а монакскому царьку запретить некому: у него одного осталось. И с тех пор все охотники поиграть к нему едут, у него проигрываются, а ему барыш. От трудов праведных не наживёшь палат каменных. Знает и монакский царёк, что дело это скверное, да как же быть-то? Жить надо. Ведь и с водки и с табаку кормиться не лучше.

ТРИ ПРИТЧИ.

Первая притча. Выросла сорная трава на хорошем лугу. И, чтобы избавиться от неё, владельцы луга скашивали её, а сорная трава от этого только умножалась. И вот добрый и мудрый хозяин посетил владельцев луга и сказал, что не надо косить сорную траву, так как она только больше распложается от этого, а надо её вырывать с корнем.

Непротивление злу насилием. Правило это проповедано Христом и после него во все времена и всеми его истинными учениками. Чем дальше проходило времени, тем более забывалось это правило, тем более и более удалялся склад жизни людей от этого правила, и, наконец дошло дело до того, что правило это уже стало казаться людям чем-то новым, неслыханным, странным и даже безумным. Для того чтобы по учению Христа уничтожить зло, надо не противиться ему насилием, а с корнем уничтожать его любовью. По учению Христа зло не может быть искоренено злом, всякое противление злу насилием только увеличивает зло, зло искореняется добром: "благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих вас, творите добро ненавидящим вас, любите врагов ваших, и не будет у вас врага". По учению Христа вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, а не насилием и злом.

Вторая притча. Торговали люди мукою, маслом, молоком и всякими съестными припасами. И один перед другим, желая получить побольше барышей и поскорее разбогатеть, стали эти люди всё больше и больше подмешивать разных дешёвых и вредных примесей в свои товары: в муку сыпали отруби и извёстку, в масло пускали маргарин, в молоко - воду и мел. И до тех пор, пока товары эти не доходили до потребителей, всё шло хорошо: оптовые торговцы продавали розничным и розничные продавали мелочным. Много было амбаров, лавок, и торговля, казалось, шла очень успешно. И купцы были довольны, и даже имели медали. Но городским потребителям, тем, которые не производили сами своего продовольствия и потому должны были покупать его, было очень неприятно и вредно. Мука была дурная, дурное было и масло и молоко, но так как на рынках в городах не было других, кроме подмешанных товаров, то городские потребители продолжали брать эти товары и в дурном вкусе их и в своём нездоровье обвиняли себя и дурное приготовление пищи, а купцы продолжали всё в большем и большем количестве подмешивать посторонние дешёвые вещества к съестным припасам. Наука и искусство нашего времени. Я всю жизнь питался этой пищей и старался других питать ею. И вот, когда я попробовал той пищи, которая стала продаваться в наше время на умственном базаре под видом науки и искусства, и попробовал питать ею любимых людей, я увидел, что большая часть этой пищи не настоящая. Отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной и поэтому надо с величайшим вниманием исследовать те духовные продукты, которые предлагаются нам в виде пищи, и старательно откидывать всё поддельное и вредное.

Третья притча. Шли путники. И случилось им сбиться с дороги, так что приходилось идти уже не по ровному месту, а по болоту, кустам, колючкам и валежнику, загораживавшим им путь, и двигаться становилось всё тяжелее и тяжелее. Тогда путники разделились на две партии: одна решила не останавливаясь идти всё прямо по тому направлению, по которому она шла сейчас, уверяя себя и других в том, что они не сбились с настоящего направления и всё-таки придут у цели путешествия; другая партия решила, что, так как направление, по которому они идут теперь, очевидно неверное, то надо искать дорогу, а для того, чтобы отыскать её, нужно не останавливаясь двигаться как можно быстрее во всех направлениях. Но нашёлся один человек, который, не согласившись ни с тем, ни с другим мнением, сказал, что, прежде чем идти по тому направлению, по которому уже шли, или начать двигаться быстро по всем направлениям, надеясь, что мы этим способом найдём настоящее, нужно, прежде всего, остановиться и обдумать своё положение и потом уже, обдумав его, предпринять то или другое. Но путники были так возбуждены движением, были так испуганы своим положением, что им хотелось движением заглушить свой страх.

"Мы и так ленивы и отсталы. А тут проповедь лени, праздности и ничегонеделания!"

- Что стоять? Что думать? Скорее вперёд! Всё само собой сделается!

Люди сбились с пути и страдают от этого. Казалось бы, первое и главное усилие энергии, которое следует сделать, должно бы быть направлено не на усиление того движения, которое завлекло нас в то ложное положение, в котором мы находимся, а на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можем хоть сколько-нибудь понять своё положение и найти то направление, в котором мы должны идти, для того чтобы прийти к истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, а истинному общему благу человечества, к которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое. Если бы можно было ещё сомневаться в том, что мы заблудились, то это отношение к совету одуматься очевиднее всего доказывает, как безнадёжно мы заблудились и как велико наше отчаяние.

ДВЕ РАЗЛИЧНЫЕ ВЕРСИИ ИСТОРИИ УЛЬЯ С ЛУБОЧНОЙ КРЫШКОЙ.

История улья с лубочной крышкой, составленная трутнем. Во втором часу дня, в то время как рабочая пчела, как вьючная лошадь, провожала свою безостановочную, обычную, низменную работу, таская мёд и пергу для детей, в первый раз вылетели трутни. Большие, чёрные, мохнатые, гладкие трутни, один великолепнее другого, появлялись из летка и, вместо того чтобы, как простая пчела, тотчас же лететь через забор в лес и луга за кормом, тотчас же тут же взвивались кверху, заворачивали кругом и, как орлы, носились над ульями. Зрелище было столь поразительно своей величественностью, что нельзя было без слёз умиления созерцать его, но ещё более оно было поразительно своим глубоким значением. Влетев из улья, трутни затрубили каждый своё, излагая каждый своё воззрение на задачи государственного управления и на предстоящие в нём изменения и усовершенствования. Внимание собрания было обращено преимущественно на положение и деятельность рабочей пчелы, которая по общему голосу была признана неудовлетворительной и требующей исправления и наставления. Собрание разделило между собой различные области управления и тотчас же приступило к изложению мер, которые должны были содействовать более правильному труду пчёл. Тотчас же были избраны правители, их помощники, помощники помощников: цензоры нравов, наблюдатели, блюстители нравственности, судьи, жрецы, поэты и рассудители, и всем было положено соответствующее содержание и награждение. Избраны были, по мнению избиравших и избранных, самые выдающиеся люди. Тут были все светила, вся стая славных орлов, наложивших неизгладимую печать величия на это время. Долго, трубя, кружились они все перед ульями, сталкивая летавших за кормом пчёл и не понимавших всего значения того, что для них делалось. Очень часто неблагодарные пчёлы совершенно не понимали всего того, что для них делалось, и выражали между собой даже неудовольствие на деятельность трутней. На другой день трутни вступили в отправление своих обязанностей. Снаружи казалось, что они делают всё то же. Но это только казалось непонимающим. У них шла важная и трудная работа. Вот выписка из дневника одного из главных деятелей: "Я избран единогласно учредителем правильного полёта рабочих. Обязанность моя очень трудна и сложна, я понимаю всю её важность и поэтому, не жалея своих сил, стараюсь наилучшим образом исполнить её; но одному это слишком трудно, и потому я пригласил себе в помощники А., тем более что двоюродный брат моей тётки просил меня поместить его. Так же я поступил и относительно Б. и Д. и Г. Им тоже нужны будут помощники, так что всех нас в нашем департаменте будет тридцать шесть или тридцать восемь человек. Я заявил в совете о том, что нам для нашей деятельности необходимы два сота с мёдом. Постановление об этом прошло единогласно, и мы тотчас вступили в исполнение своих должностей, ночь же провели на сотах и ели мёд. Мёд вкусу недурного; но можно надеяться, что при правильной деятельности вкус его ещё усовершенствуется, если мой проект будет принят. На другой день я в общем собрании изложил свой проект. "Господа, нам необходимо обдумать прежде те мероприятия, при которых нам возможно будет выработать те начала, на которых мы можем составить проект программы наших действий". Мнения разделились. Председательствующий в совете предложил голосование. Но вопрос о голосовании оказался недостаточно уяснённым, и решено было избрать комиссию, предложив ей разработать вопрос о голосовании и представить к следующему голосованию. Так же усердно работали и другие деятели, и улей благодаря их трудам благоденствовал всё более и более. Каждый день правители-трутни вылетали, кружились, обсуждая и решая важные государственные вопросы, и по ночам возвращались в улей, облепляя соты и подкрепляя свои силы заготовленным для них мёдом. Благоденствие как их, так и всего улья было полное. Произошла, правда, небольшая пертурбация, состоящая в том, что часть рабочей пчелы нашла нужным вдруг почему-то вылететь с маткой из улья и повиснуть на суку рябины. И такое самовольное действие пчёл могло бы нарушить влияние трутней, если бы они не догадались в то самое время, как совершался этот полёт, предписать его, так чтоб пчёлы не могли думать, что они сделали это по своей воле и без высшего указания правителей. Отроившиеся пчёлы были признаны изгнанниками, оставшиеся же в улье пчёлы продолжали по-прежнему повиноваться и заботиться о содержании своих правителей. Но к концу августа стали проявляться признаки возмущения. Однажды трутни после пролёта явились в соты и, к удивлению, нашли соты занятыми рабочей пчелой, которая не пустила их. Они с негодованием удалились и полетели в другие ульи. Но в других ульях было то же. Их не пускали. Трутни худели, высыхали и помирали один за другим; ни один из них не унизился до работы для своего пропитания. Пчёлы что-то делали, гудели наверху на сотах, но, как говорят историки-трутни, очевидно погибали в анархии, лишившись своих руководителей. Неповиновение пчёл трутням погубило их. Они погибли. Этим кончалась история улья с лубочной крышкой, написанная трутнями.

История, написанная пчелой, не сходилась с этой историей. В истории, написанной пчелой, значилось, что жизнь улья началась с ранней весны, когда улей был выставлен на солнце, и пчела тотчас же, опорожнившись, полетела на цветущую вербу и, жужжа, осыпала её, собирая с цветов пергу на лапки и мёд в желудки. Жизнь пчелы, по описанию пчелиного историка, была неперестающей радостью труда. Не переставая расцветали одни цветы за другими и на яблонях, и на кустах, и на полях, и наслаждение трудом соединялось с наслаждением цветущей природой. В улье быстро росли хорошо питаемые черви и рабочих пчёл, и трутней, и матки, и наполнились ячейки душистым мёдом. Было так всего много и так богато, что нужно было найти новое место, и пчёлы выпустили на свет трутней, из которых им только один на время был нужен для оплодотворения новой матки, и выкормили на всякий случай трёх маток, хотя нужна была только одна. Наступило самое важное время - необходимость разделиться от слишком большого размножения. Работа в это время шла усиленная. И в это время появились трутни и стали после полдня трубя летать над ульями. Пчёлы и не знали и не думали о том, какое значение приписывали себе трутни, но допускали их праздность и обжорство, потому что думали, во-первых, что один из них понадобится, во-вторых, потому что всего было много и можно было не жалеть добро даже для праздных и ненужных трутней. Вот что в то самое время, когда трутни думали, что управляют пчёлами, писала одна пчела в своих записках: "Расходились нынче наши господа. Трубили и кружились без толку над ульями часа четыре и много мешали народу работать. Часа в четыре только убрались. Измучались все, ничего не делая, и тотчас же принялись жрать. Ну да Бог с ними. Хватит и на них. Скучно только, что мешают работать". В конце мая совершилось великое событие: пчёлы отпустили старую матку в новое царство, сами же остались с новой оплодотворённой царицей, которая тотчас же стала класть яйца. Зацвела липа, и надо было и кормить детву и, пользуясь коротким цветением, запасать мёд на зиму. Цвет был сильный, не омытый дождём, и пчёлы набрали много, но и на зиму нужно было много. Трутни же, приписывая себе несвойственное им значение, думая, что они нужны, продолжали пожирать заготовленное рабочими. Так шло некоторое время, но требования внутренние стали более обильны, цвет кончился, остались одни репьи, и, не сговариваясь, не решая ничего, пчёлы единовременно все перестали пускать трутней к мёду, стали сбивать их и даже подсекать дерзких и ненужных. Трутни все были уничтожены, но улей не только не погиб, но в самом цветущем состоянии приготовился к зиме. Наступила зима, пчёлы затихли, сели на места, поддерживая тепло в детях, и дожидались опять весны и опять радости жизни.

Эти произведения были созданы Львом Николаевичем Толстым, когда в результате напряжённой и упорной духовной работы писатель пришёл к новому миропониманию. "Со мной случился переворот, который давно готовился во мне, и задатки которого всегда были во мне".

Действия трудящегося народа, творящего жизнь - единственное настоящее дело.

Решение всех проблем - в изменении сознания людей, в обретении ими правильного взгляда на жизнь.

Общепринятость взглядов на брак, семью, любовь и жизнь часто оказывается не истиной, а заблуждением, приводящим человека к трагедии.

Ориентация на чужое мнение, желание славы, похвалы, одобрения разрушительны для того чувства и дела, которым человек гордится, перестают быть духовно значимыми для него.

Всякое ослабление духовной силы выражается увеличивающимся эгоизмом, самодовольством и самовозвеличиванием.

В кризисной ситуации близости к смерти людям открывается неправильность их жизни, взглядов и отношений, в истинности которых они в своём будничном, размеренном существовании никогда ранее не сомневались.

Типичный путь многих людей лежит от бездумного существования через ужас, тоску, страх смерти к духовному просветлению.

Жизнь многих подобна смерти. Она монотонна, однообразна, бессодержательна. Люди находят счастье в обретении живых и многообразных человеческих связей. И чем шире мир, с которым они ощущают своё единство, тем светлее, радостнее и полнее их существование.

Во все времена одержимость, неспособность управлять своими поступками - состояние, в котором человек совершает преступление. Нравственная чистота - необходимое условие цельности и внутренней свободы человека.

Если деятельность человека освящена истиной, то последствие его деятельности добро и себе и другим; а проявление добра всегда прекрасно. Жизнь человека должна быть радостной. Человек обязан быть счастлив, как обязан быть чистоплотным. Истина, добро и счастье - неотделимые друг от друга стороны единой сущности. Это большое несчастье - никого не любить.

ПУТЬ ЖИЗНИ.

Для того, чтобы человеку хорошо прожить свою жизнь, ему надо знать, что он должен и чего не должен делать. Для того, чтобы это знать, ему надо понимать, что такое он сам и тот мир, среди которого он живёт. Об этом учили во все времена самые мудрые и добрые люди всех народов. Учения эти все в самом главном сходятся между собою, сходятся и с тем, что говорят каждому человеку его разум и совесть. Учение это такое.

Кроме того, что мы видим, слышим, ощупываем и про что знаем от людей, есть и такое, чего мы не видим, не слышим, не ощупываем, и про что никто ничего не говорил нам, но что мы знаем лучше всего на свете. Это то, что даёт нам жизнь, и про что мы говорим "я".

Это же невидимое начало, дающее нам жизнь, мы признаём и во всех живых существах, и особенно живо в подобных нам существах - людях.

Всемирное, невидимое начало это, дающее жизнь всему живому, сознаваемое нами в самих себе и признаваемое в подобных нам существах - людях, мы называем душою, само же в себе всемирное невидимое начало это, дающее жизнь всему живому, мы называем Богом.

Души человеческие, отделённые телами друг от друга и от Бога, стремятся к соединению с тем, от чего они отделены, и достигают этого соединения с душами других людей любовью, с Богом - сознанием своей божественности. В этом всё большем и большем соединении с душами других людей - любовью и с Богом - сознанием своей божественности заключается и смысл и благо человеческой жизни.

Большее и большее соединение души человеческой с другими существами и Богом, и потому и большее и большее благо человека, достигается освобождением души от того, что препятствует любви к людям и сознанию своей божественности: грехи, т.е. потворство похотям тела, соблазны, т.е. ложные представления о благе, и суеверия, т.е. ложные учения, оправдывающие грехи и соблазны.

Препятствующие соединению человека с другими существами и Богом грехи суть: грехи чревоугодия, т.е. объедения, пьянства; грехи блуда, т.е. полового распутства; грехи праздности, т.е. освобождения себя от труда, нужного для удовлетворения своих потребностей; грехи корыстолюбия, т.е. приобретения и хранения имущества для пользования трудами других людей; грехи зависти, страха, осуждения, враждебности, гнева, недоброжелательства к людям.

Привлекающие людей к грехам соблазны, т.е. ложные представления об отношении людей к людям, суть: соблазны гордости, т.е. ложного представления о своём превосходстве над другими людьми; соблазны неравенства, т.е. ложного представления о возможности деления людей на высших и низших; соблазны устроительства, т.е. ложного представления о возможности и праве одних людей насилием устраивать жизнь других людей; соблазны наказания, т.е. ложного представления о праве одних людей ради справедливости или исправления делать зло людям; соблазны тщеславия, т.е. ложного представления о том, что руководством поступков человека могут и должны быть не разум и совесть, а людские мнения и людские законы.

Суеверия, оправдывающие грехи и соблазны, суть: суеверие государства, суеверие церкви и суеверие науки.

Суеверие государства состоит в вере в то, что необходимо и благотворно, чтобы меньшинство праздных людей властвовало над большинством рабочего народа.

Суеверие церкви состоит в вере в то, что непрестанно уясняющаяся людям религиозная истина была раз навсегда открыта и что известные люди, присвоившие себе право учить людей истинной вере, находятся в обладании единой, раз навсегда выраженной религиозной этой истины.

Суеверие науки состоит в вере в то, что единое, истинное и необходимое для жизни всех людей знание заключается только в тех случайно избранных из всей безграничной области знаний отрывках разных, большей частью ненужных знаний, которые в известное время обратили на себя внимание небольшого числа освободивших себя от необходимого для жизни труда людей и потому живущих безнравственной и неразумной жизнью.

Грехи, соблазны и суеверия, препятствуя соединению души с другими существами и Богом, лишают человека свойственного ему блага, и потому для того, чтобы человек мог пользоваться этим благом, он должен бороться с грехами, соблазнами и суевериями. Для борьбы этой человек должен делать усилия: усилия воздержания от поступков, слов и мыслей, противных любви к ближнему и сознанию человеком в себе божественного начала.

Закон Божий открывается не одним каким-нибудь людям, а всякому человеку, если он хочет узнать его. Все книги дело рук человеческих, и во всех может быть и полезное, и вредное, и истинное, и ложное.

Настоящая вера не в том, чтобы знать, в какие дни есть постное, в какие ходить в храм и какие слушать и читать молитвы, а в том, чтобы всегда жить доброю жизнью в любви со всеми, всегда поступать с ближними, как хочешь, чтобы поступали с тобой. В этом истинная вера. И этой вере учили всегда все истинные мудрецы и святой жизни люди всех народов.

Религиозное сознание людей, не переставая совершенствуется.

Душа. Неосязаемое, невидимое, бестелесное, дающее жизнь всему существующему, само в себе мы называем Богом. То же неосязаемое, невидимое, бестелесное начало, отделённое телом от всего остального и сознаваемое нами собою, мы называем душою. Что такое душа? Человек, если прожил долгий век, то прожил много перемен, - был сначала младенцем, потом дитёй, потом взрослым, потом старым. Но как бы ни переменялся человек, он всегда говорил про себя "я". И этот "я" был в нём всегда один и тот же. Вот это-то непеременное "я" и есть то, что мы называем душой.

Как свеча не может гореть без огня, так человек не может жить без духовной силы. Дух живёт во всех людях, но не все люди знают это. Радостна жизнь того, кто знает это, и несчастна жизнь того, кто не знает этого.

Совесть - голос души. Когда мы слышим про то, что человек сделал что-нибудь дурное, мы говорим: совести у него нет. Что же такое совесть? Совесть это голос того единого духовного существа, которое живёт во всех.

Когда ослабеваешь и становится тяжело - вспомни, что у тебя есть душа и что ты можешь жить ею. А мы вместо этого думаем, что такие же люди, как мы сами, могут поддержать нас. Из всякого трудного положения сейчас же выйдешь, если только вспомнишь, что живёшь не телом, а душою, вспомнишь, что в тебе есть то, что сильнее всего на свете. Жизнь человека не в теле, а в душе, и не в теле и душе, а только в душе.

Есть обязанности к ближнему, и есть у каждого человека обязанности к себе, к тому духу, который живёт в нём: обязанность эта в том, чтобы не осквернять, не уничтожать, не заглушать этот дух и, не переставая растить его. В мирских делах никогда не знаешь наверное, нужно ли делать то, что делаешь, и выйдет ли из твоего дела то, чего хочешь. Но не то, когда живёшь для души. Живи для души, и ты наверное будешь знать, что надо делать именно то, чего требует душа, наверное будешь знать и то, что выйдет только хорошее из того, что ты делаешь.

Истинное благо человека только благо духовное. Человек живёт духом, а не телом. Если человек знает это и жизнь свою полагает не в теле, а в духе, то закуй его в цепи, посади на железные запоры, он всё-таки свободен. Каждый человек знает в себе две жизни: телесную и духовную. Телесная жизнь, как только дойдёт до полноты, так начинает ослабевать. И всё больше и больше слабеет и приходит к смерти. Духовная же жизнь, напротив, от рождения до смерти всё растёт и крепнет. Живи человек одной телесной жизнью, он и вся жизнь его жизнь человека, приговорённого к смерти. Живи же человек для души, то то, в чём он полагает своё благо, с каждым днём его жизни всё увеличивается и увеличивается, и смерть не страшна ему. Для бессмертной души нужно такое же и дело бессмертное, как она сама. И дело это - бесконечное совершенствование себя и мира - и дано ей.

Одна душа во всех. Все живые существа телами своими отделены друг от друга, но то, что даёт им жизнь - одно и то же во всех. Сознание божественности души соединяет людей. Учение Христа открывало людям то, что во всех них живёт одно и то же духовное начало и что они все братья, и тем соединило их для радостной общей жизни. Мало сказать, что в каждом человеке такая же душа, как и во мне: в каждом человеке живёт то же самое, что живёт во мне. Все люди отделены друг от друга своими телами, но все соединены тем одним духовным началом, которое даёт жизнь всему. Чем больше живёт человек для души, тем ближе он чувствует себя со всеми живыми существами. Живи для тела, и ты один среди чужих; живи для души, и тебе все родня.

Если бы только все те, кто едят животных, сами убивали их, большая половина людей отказалась бы от мяса.

Считается большим непростительным грехом надругаться над иконами, священными книгами, храмами, и не считается грехом надругательство над человеком. А между тем в человеке, в самом испорченном, живёт то, что выше всего человеческого. Всё же книги, иконы, храмы - только произведения рук человеческих.

Не ищи Бога в храмах. Он близок к тебе, Он внутри тебя. Он живёт в тебе. Только отдайся Ему, и ты поднимешься выше счастья и несчастья. Если я живу мирской жизнью, я могу обходиться без Бога. Но стоит мне подумать о том, откуда я взялся, когда родился и куда денусь, когда умру, и я не могу не признать, что есть то, от чего я пришёл, к чему я иду. Не могу не признать, что я пришёл в этот мир от чего-то мне непонятного и что иду я к такому же чему-то непонятному мне. Вот это-то, то непонятное, от чего я пришёл и к чему иду, - я называю Богом.

Разумному человеку нельзя не признавать Бога. Во все времена, у всех народов была вера в то, что какая-то невидимая сила держит мир. Воля Бога. Мы узнаём Бога не столько разумом, сколько тем, что чувствуем себя во власти Его, вроде того, что чувствует грудной ребёнок на руках матери.

Любовь. Душа человеческая, будучи отделена телом от Бога и душ других существ, стремится к соединению с тем, от чего она отделена. Соединяется душа с Богом всё большим и большим сознанием в себе Бога, с душами же других существ - всё большим и большим проявлением любви. Говорят, надо бояться Бога. Это неправда. Бога надо любить, а не бояться. Нельзя любить того, кого боишься. Да, кроме того, нельзя бояться Бога оттого, что Бог есть любовь. Как же бояться любви? Не бояться Бога надо, а сознавать Его в себе. А если будешь сознавать Бога в себе, то не будешь бояться ничего на свете.

Как тело человека требует пищи и страдает без неё, так и душа человека требует любви и без неё страдает. Все беды людей не от неурожая, не от пожаров, не от злодеев, а только от того, что они живут врозь. А живут они врозь потому, что не верят тому голосу любви, который живёт в них и влечёт их к единению. Человек, пока он живёт животной жизнью, кажется, что если он отделён от других людей, то это так и надо и не может быть иначе. Но как только человек начинает жить духовно, так ему становится странно, непонятно, даже больно, зачем он отделён от других людей, и он старается соединиться с ними. А соединяет людей только любовь. Всякий человек знает, что ему нужно делать не то, что разъединяет его с людьми, а то, что соединяет его с ними, - знает это человек не оттого, что это повелено ему кем-то, но оттого, что чем больше он соединяется с людьми, тем ему лучше жить, и напротив: тем хуже живётся ему, чем больше он разъединяется. Жизнь каждого человека только в том, чтобы становиться с каждым годом, месяцем, днём всё лучше и лучше. И чем люди становятся лучше, тем они ближе соединяются друг с другом. А чем ближе соединяются люди, тем жизнь их лучше. Поступай так, чтобы ты мог сказать каждому: поступай так же, как я.

Человек любит себя. Но если он любит в себе своё тело, то он ошибается, и от этой любви ему ничего не будет, кроме страданий. Любовь к себе только тогда хороша, когда человек любит в себе свою душу. Душа же одна и та же во всех людях. И потому, если человек любит свою душу, он будет любить и души других людей.

Трудно жить людям, когда они не знают, зачем живут, а есть такие люди, которые так уверены в том, что это никак нельзя знать, что даже хвастаются этим. А знать это и необходимо, и легко: смысл жизни в одном - в том, чтобы всё больше и больше освобождать душу от тела и соединять её с другими существами и началом всего - Богом. Люди думают и говорят, что они не знают этого, только потому, что живут они не так, как учат их жить не только учения всех мудрецов мира, но и в них самих их разум и совесть.

Перестанут же когда-нибудь люди драться, воевать, казнить людей, а будут все любить друг друга. Времени этому не миновать прийти, потому что в душе всех людей заложена не ненависть, а любовь друг к другу. Давайте же делать всё, что можем, для того, чтобы поскорее пришло это время.

Мы всё находим, только самих себя не умеем найти. Удивительное дело! Человек живёт на свете много лет и не может заметить за собою, когда он чувствует себя лучше всего. Только бы замечал это человек, и ему ясно станет, в чём его истинное благо; ясно станет то, что хорошо ему бывает только тогда, когда в душе его любовь к людям. Видно, мы мало размышляем наедине, что до сих пор не знаем этого. Мы извратили наш ум и не стараемся познать то, что одно нам нужно. Если бы хоть на время остановились в нашей суете жизни, вникнули бы в себя, мы бы поняли, в чём наше благо. Тело наше слабо, нечисто, смертно, но в нём скрыто сокровище, бессмертный дух Божий. Стоит нам сознать этот дух в себе, и мы полюбим людей, а если полюбим людей, то получим всё то, что желает наше сердце: будем счастливы.

Все наши усовершенствования жизни: и железные дороги, и телеграфы, и всякие машины могут быть полезны для соединения людей, а потому и для приближения Царства Божия. Но горе в том, что люди увлеклись этими усовершенствованиями и думают, что если они много настроят разных машин, то это приблизит их к Царству Божию. Для того, чтобы все эти машины принесли свою пользу, нужно, чтобы люди усовершенствовали свою душу, воспитали бы в себе любовь. А без любви телефоны, телеграфы, летательные машины не соединяют, а, напротив, всё больше и больше разъединяют людей.

Грехи, соблазны, суеверия. Жизнь человеческая была бы неперестающим благом, если бы суеверия, соблазны и грехи людей не лишали их этого возможного и доступного им блага. Грех - это потворство телесным похотям; соблазны - это ложное представление человека о своём отношении к миру; суеверия - это принятое на веку ложное учение. Истинная жизнь - не в теле, а в духе.

Одни люди полагают жизнь в чревоугодии, другие - в половой похоти, третьи - во власти, четвёртые - в славе людской, и на всё это тратят свои силы, а нужно всегда и всем людям только одно: растить душу. Только одно это даёт людям то истинное благо, такое благо, какого никто отнять не может.

Люди хотят добиться свободы тем, чтобы оградить себя, своё тело, от всего того, что может связать тело и помешать ему делать всё, что ему захочется. В этом большая ошибка. То самое, чем люди ограждают своё тело от всяких стеснений: богатство, высокое положение, добрая слава, это самое не даёт желаемой свободы, а, напротив, только больше связывает. Для того, чтобы добиться большей свободы, люди из своих грехов, соблазнов и суеверий строят себе тюрьму и садятся в неё.

Дело нашей жизни на этом свете двойное. Одно - возрастить в себе свою душу, и другое - устанавливать Царство Божие на земле. Делаем мы и то и другое одним и тем же: тем, что освобождаем в себе тот божественный свет, который заложен нам в душу.

Истинный путь прямой и свободный и не споткнёшься, если идёшь по нему. Как только почувствуешь, что ноги путаются в заботах земной жизни, знай, что ты сбился с истинного пути.

По учению буддистов, есть пять главных заповедей. Первая: не убивай умышленно никакое живое существо. Вторая: не присваивай себе то, что другой человек считает своей собственностью. Третья: будь целомудрен. Четвёртая: не говори неправды. Пятая: не одурманивай себя ни пьяными напитками, ни куреньями. И потому грехами у буддистов считаются: убийство, воровство, блуд, ложь, пьянство. Люди наказываются не за грехи, а наказываются самими грехами. И это самое тяжёлое и самое верное наказание.

Дело человека в этой жизни в том, чтобы исполнять волю Бога. Воля Бога в том, чтобы человек увеличивал в себе любовь и проявлял её в мире. Что же может делать человек для того, чтобы проявлять в себе любовь? Одно: устранять всё то, что мешает её проявлению. Что же мешает этому? Грехи мешают проявлению любви. Так что делать человеку для исполнения воли Бога нужно одно: освобождаться от грехов.

От тела - грехи, от мнения людей - соблазны, от недоверия к своему разуму - суеверия.

Чисто обутый человек осторожно обходит грязь, но раз оступился, запачкал обувь, он уже меньше остерегается, а когда видит, что обувь вся испачкана, уже смело шлёпает по грязи, пачкаясь всё больше и больше. Так и человек смолоду, пока он ещё чист от дурных и развратных дел, бережётся и сторонится от всего дурного, но стоит раз-другой ошибиться, и он думает: берегись, не берегись, всё то же будет, и пускается во все пороки. Не делай так. Запачкался - вытирайся, и будь ещё осторожнее; согрешишь - кайся, и ещё больше берегись греха.

С тех пор как есть люди, разумные существа, они различали добро от зла и пользовались тем, что до них в этом различении сделали люди, - боролись со злом, искали истинный наилучший путь и медленно, но неотступно подвигались на этом пути. И всегда, заграждая этот путь, становились перед людьми различные соблазны, суеверия и ложные учения, говорившие людям, что этого не нужно делать, что не нужно ничего искать, что им и так хорошо и нужно жить, как живётся.

Чем меньше потребностей, тем счастливее жизнь, - старая, но далеко не признанная всеми людьми истина. Чем больше ты приучаешь себя к роскоши, тем больше подвергаешься рабству: потому что чем в большем ты будешь нуждаться, тем больше сократишь свою свободу. Совершенная свобода в том, чтобы вовсе ни в чём не нуждаться, а следующая за нею - нуждаться в немногом. Хорошо иметь то, что желаешь, но ещё лучше ничего не желать, кроме того, что имеешь. Для поддержания жизни телу нужно немного, но прихотям тела нет конца. Редко умирают от голода. Гораздо чаще болеют и умирают оттого, что слишком сладко едят и не работают.

Для того чтобы люди могли жить хорошо, им нужнее всего их разум, и потому им надо бы дорожить больше всего своим разумом, а между тем люди находят удовольствие именно в том, чтобы заглушать этот разум табаком, вином, водкой, опиумом. Отчего это? А оттого, что люди хотят жить дурною жизнью, а разум, если он не заглушен, показывает, что жизнь их дурная. Отчего у разных людей есть разные привычки, а привычки курения и пьянства одни и те же у всех, и у богатых и у бедных? А оттого, что большинство людей недовольно своей жизнью. А недовольны люди своей жизнью оттого, что все ищут удовольствий тела. А тело никогда не довольно, и от этого неудовольства люди, как бедные, так и богатые, стараются забыться в курении или пьянстве. Никто никогда не напивался и не накуривался для того, чтобы делать хорошее дело: работать, обдумать вопрос, ходить за больным, молиться Богу. Большинство же злых дел делаются в пьяном виде.

Если у одного человека есть много лишнего, то у многих других недостаёт нужного.

Как дым изгоняет пчёл из улья, так обжорство и пьянство изгоняет всё лучшие духовные силы.

Страдать можно только телом; дух не знает страданий. Чем слабее духовная жизнь, тем сильнее страдания. И потому, если не хочешь страдать, живи больше душою, а меньше телом.

Половая похоть. Необходимо стремиться к полному целомудрию. Хорошо жить в честном браке, но лучше никогда не жениться. Редкие люди могут это. Но хорошо тому, кто может. Если люди женятся, когда могут не жениться, то они делают то же, что делал бы человек, если бы падал, не споткнувшись. Если споткнулся и упал, то что же делать, а если не споткнулся, то зачем же нарочно падать? Если можешь без греха прожить целомудренно, то лучше не жениться. Неправда, что целомудрие противно природе человека. Целомудрие возможно и даёт несравненно больше блага, чем даже счастливый брак. Если люди, женившись, думают, что они своим браком служат Богу и людям тем, что продолжают род людской, то они сами себя обманывают. Таким людям, вместо того чтобы жениться для увеличения числа детских жизней, гораздо проще поддерживать и спасать те миллионы детских жизней, которые гибнут от нужды и заброшенности.

Грех блуда. Неиспорченному человеку всегда бывает отвратительно и стыдно думать и говорить о половых сношениях. Береги это чувство. Оно недаром вложено в душу людей. Чувство это помогает человеку удержаться от греха блуда и соблюсти целомудрие. Называют одним и тем же словом любовь духовную - любовь к Богу и ближнему, и любовь плотскую мужчины к женщине или женщины к мужчине. Это большая ошибка. Нет ничего общего между этими двумя чувствами. Первое - духовная любовь к Богу и ближнему - есть голос Бога, второе - половая любовь между мужчиной и женщиной - голос животного.

Среди богатых людей сложилось поддерживаемое ложной наукой убеждение о том, что половое общение необходимо для здоровья и что, так как женитьба не всегда возможна, то и половое общение вне брака, не обязывающее мужчин ни к чему, кроме денежной платы, есть дело совершенно естественное. Убеждение это до такой степени стало общим и твёрдым, что родители, по совету врачей, устраивают разврат для своих детей; правительства же, единственный смысл которых состоит в заботе о благосостоянии своих граждан, учреждают разврат, то есть разрешают существование сословия женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетворения распущенности мужчин. Говорить о том, полезно или вредно для здоровья мужчины половое общение с женщинами, с которыми он не будет жить, как муж с женой, всё равно что говорить, полезно или вредно человеку для его здоровья пить кровь других людей.

Борьба с грехом блуда. Человеку, как животному, нужно бороться с другими существами и плодиться, чтобы увеличить свою породу; но как разумному, любящему существу, ему нужно не бороться с другими существами, а любить всех, и не плодиться, чтобы увеличить свою породу, а быть целомудренным. Из соединения этих двух противных стремлений: стремления к борьбе и к половой похоти и стремления к любви и целомудрию, и слагается жизнь человека такою, какою она должна быть. Что делать чистым юноше и девушке, когда в них пробудилось половое чувство? Чем руководиться? Соблюдать себя чистыми и стремиться к всё большему и большему целомудрию мыслей и желаний. Что делать юноше и девушке, подпавшим соблазнам, поглощённым мыслями о беспредметной любви или о любви к известному лицу? Всё то же: не попускать себя на падение, зная, что такое попущение не освободит от соблазна, а только усилит его, и всё так же стремиться к большему и большему целомудрию. Что делать людям, когда они не осилили борьбы и пали? Смотреть на своё падение не как на законное наслаждение, как смотрят теперь, когда оно оправдывается обрядом брака, и не как на случайное удовольствие, которое можно повторять с другими, а также и не как на несчастье, когда падение совершается с неровней и без брачного обряда, а смотреть на это первое падение как на вступление в неразрывный брак. Что делать мужчине и женщине, вступившим в брак? Всё то же: стремиться вместе к освобождению себя от половой похоти. Главное средство борьбы с похотью - это сознание человеком своей духовности. Стоит человеку вспомнить, кто он, для того, чтобы половая страсть представилась ему тем, что она и есть: унизительным животным свойством. Борьба с половой похотью необходима. Но надо заранее знать всю силу врага, не обольщать себя обманчивой надеждой на скорую победу: бой с этим врагом бывает тяжёлый. Но не надо падать духом. Пусть будут падения - всё-таки не унывай. Ребёнок, когда учится ходить, падает сотни раз, ушибается, плачет, опять встаёт и опять падает, но, в конце концов, всё-таки выучивается. Не падение страшно, а страшно оправдание падения, страшна та ложь, которая выставляет эти падения или чем-то роковым, неизбежным, или чем-то прекрасным и высоким. Пусть, идя по пути к освобождению себя от скверны, к совершенству, мы по слабости и собьёмся с него, всё же будем всеми силами стараться идти по нему. Не будем говорить, что грязь - наш удел, не будем "философски" или "поэтически" лгать, оправдывая себя, - будем твёрдо помнить, что это есть зло, и мы не хотим делать его. Борьба с половой похотью - самая трудная борьба, и нет положения и возраста, кроме первого детства и самой глубокой старости, когда человек был бы свободен от неё. И потому взрослому и не старому ещё человеку, как мужчине, так и женщине, надо всегда быть настороже против врага, выжидающего только удобного случая нападения. Все страсти зарождаются в мыслях и поддерживаются мыслями. Но никакая страсть не поддерживается и не усиливается так мыслью, как страсть сладострастия. Не останавливайся на сладострастных мыслях, а отгоняй их.

Как в пище приходится людям в воздержании учиться у животных - есть только, когда голоден, и не переедать, когда сыт, так приходится людям и в половом общении учиться у животных: так же, как животные, воздерживаться до полной зрелости, приступать к общению только тогда, когда неудержимо влечёшься к нему, и воздерживаться от полового общения, как только появился зародыш.

Один из самых верных признаков того, что человек хочет жить доброй жизнью, это - строгость к себе в половой жизни.

Христианское учение не даёт одинаковых правил для всех; оно во всём только указывает то совершенство, к которому надо приближаться; то же и в половом вопросе: совершенство - это полное целомудрие. Люди же, не понимая христианского духа, хотят общего для всех правила. Вот для таких людей и выдуман церковный брак. Церковный брак вовсе не христианское учреждение, потому что, разрешая в известных условиях половое общение, оно отступает от христианского требования: стремления к всё большему и большему целомудрию.

Брак - это обещание двух людей, мужчины и женщины, иметь детей только друг от друга. Тот из двух, кто не исполняет этого обещания, делает грех, от которого всегда ему же самому бывает хуже.

Сожительство, последствием которого может быть деторождение, есть истинный, действительный брак; всякие же обряды, заявления, условия не составляют брака и употребляются большей частью для того, чтобы признать из многих сожительств только одно браком.

Так как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то люди нашего христианского мира, не веря в церковные определения брака, чувствуя, что это учреждение не имеет основания в христианском учении, и вместе с тем, не видя перед собою, закрытого церковным учением идеала Христа - полного целомудрия, остаются по отношению брака без всякого руководства. От этого-то и происходит то кажущееся сначала странным явление, что у народов, признающих религиозные учения гораздо более низкого уровня, чем христианство, но имеющих точные внешние определения брака, семейное начало, супружеская верность несравненно твёрже, чем у так называемых христиан. У народов, признающих более низкие, чем христианское, вероучения, есть определённое наложничество и многожёнство и многомужество, ограниченное известными пределами, но нет той полной распущенности, проявляющейся в наложничестве, многожёнстве и многомужестве, царящей среди людей христианского мира и скрывающейся под видом воображаемого единобрачия.

Дети - искупление полового греха. Если бы люди достигли совершенства и стали бы целомудренны, род человеческий прекратился бы, и незачем ему было бы жить на земле, потому что люди стали бы как ангелы, которые не женятся и замуж не идут, как это сказано в Евангелии. Но пока люди не достигли совершенства, они должны производить потомство, для того, чтобы потомство это, совершенствуясь, достигало того совершенства, которого должны достигнуть люди.

Брак, настоящий брак, состоящий в рождении и воспитании детей, есть посредственное служение Богу - служение Богу через детей. "Если я не сделал того, что мог и должен был сделать, так вот на смену мне мои дети, - они будут делать". От этого-то люди, вступающие в брак, имеющий целью деторождение, всегда испытывают чувство как будто некоторого успокоения, облегчения. Люди чувствуют, что они передают часть своих обязанностей своим будущим детям. Но чувство это законно только тогда, когда соединённые браком супруги стараются воспитать детей так, чтобы они не были помехой делу Божьему, а работниками его. Сознание того, что если я сам не мог или сама не могла вполне отдаться служению Богу, то я сделаю всё возможное для того, чтобы дети мои сделали это, - сознание это даёт и браку и воспитанию духовный смысл.

Брак оправдывается и освящается только детьми, тем, что если мы не можем сами сделать всего того, чего хочет от нас Бог, то мы хоть через детей, воспитав их, можем послужить делу Божию. И потому брак, в котором супруги не хотят иметь детей, хуже прелюбодеяния и всякого разврата. Среди людей богатых, где дети представляются или помехою для наслаждения, или несчастной случайностью, или своего рода наслаждением, когда их рождается вперёд определённое количество, дети эти воспитываются не в виду тех задач человеческой жизни, которые предстоят им, как разумным и любящим существам, а только в виду тех удовольствий, которые они могут доставить родителям. Дети таких родителей воспитываются большей частью так, что главная забота родителей не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а только в том (в чём поддерживаются родители ложной наукой, называемой медициной), чтобы как можно лучше напитать их, увеличить их рост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, красивыми и потому изнеженными и чувственными. Наряды, чтения, зрелища, музыка, танцы, сладкая пища, вся обстановка жизни от картинок на коробках до романов и повестей и поэм ещё более разжигают эту чувственность, и вследствие этого самые гадкие половые пороки и болезни делаются обычными условиями возрастания этих несчастных детей богатых сословий.

Для людей, смотрящих на плотскую любовь как на удовольствие, рождение детей потеряло всякий смысл и, вместо того чтобы быть целью и оправданием супружеских отношений, стало помехой для приятного продолжения удовольствий, и потому и вне брака и в браке стало распространяться употребление средств, лишающих женщину возможности деторождения. Такие люди лишают себя не только той единственной радости и искупления, которые даются детьми, но и человеческого достоинства и образа.

Во всей животной жизни, и особенно в рождении детей, человеку надо быть выше скота, а никак уже не ниже его. Люди же именно в этом самом большею частью ниже животного. Животные сходятся самец с самкой только тогда, когда от них может быть плод. Люди же, мужчина с женщиной, сходятся ради удовольствия, не думая о том, будут или не будут от этого дети.

Рассуждать о том, благо или не благо рождение детей, не наше дело. Наше дело в том, чтобы исполнить по отношению их те обязанности, которые их происшедшее от нас рождение возлагает на нас.

Тунеядство. Несправедливо брать от людей больше того труда, какой даёшь им. Но так как никак нельзя взвесить, больше ли ты даёшь людям или берёшь от них, и, кроме того, всякий час ты можешь обессилить, заболеть, и придётся брать, а не давать, то, пока есть силы, старайся работать на людей как можно больше, а брать от них работы как можно меньше. Большой грех делает человек, если, пользуясь трудами людей, сам не работает. "Кто не хочет трудиться, тот и не ешь" (Апостол Павел). Пользуясь какой бы то ни было вещью, помни, что это - произведение человеческого труда и что, тратя, уничтожая, портя эту вещь, ты тратишь труд, иногда жизнь человеческую. "Кто не кормится собственной работой, а заставляет других прокармливать себя, тот людоед" (восточная мудрость).

Вся христианская мораль в практическом её приложении сводится к тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть равным, а для того, чтобы исполнить это, надо, прежде всего, перестать заставлять других работать на себя, а при нашем устройстве мира - пользоваться как можно менее работой, произведениями других, - тем, что приобретается за деньги, - как можно менее тратить денег, жить как можно проще.

То, что можешь сделать сам, не заставляй делать другого. Всякий пусть метёт перед своей дверью. Если каждый будет делать так, вся улица будет чиста.

Какая самая лучшая пища? Та, которую вы сами заработали.

Очень полезно бывает людям богатым хоть на короткое время выйти из своей роскошной жизни и прожить хоть немного времени так же, как живут рабочие, своими руками делая для себя всё, что у богатых людей делают наёмные рабочие. Только сделай это богатый человек, и он увидит тот великий грех, который он делал прежде. Только поживи так - он поймёт всю неправду жизни людей богатых.

Люди привыкли думать, что стряпать, шить, нянчить детей - дело женское и что делать это мужчине даже стыдно. А между тем, напротив того, стыдно мужчине, часто незанятому, проводить время за пустяками или ничего не делать в то время, как усталая, часто слабая, беременная женщина через силу стряпает, стирает, нянчит.

Людям, которые живут роскошной жизнью, нельзя любить людей. Нельзя им любить, потому что всё то, чем они пользуются, сделано поневоле, от нужды, часто с проклятиями, теми людьми, которых они заставляют служить себе. Для того, чтобы им можно было любить людей, им надо прежде перестать мучить их.

Спасался один монах в пустыне. И не переставая, читал молитвы и ночью вставал два раза, чтобы молиться. Пищу ему приносил крестьянин. И нашло на него сомнение: хорошо ли такое его житьё? И пошёл он к старцу посоветоваться. Пришёл он к старцу и рассказал ему про свою жизнь, про то, как он молится, и какими словами, и как по ночам встаёт, и как кормится подаянием, и спросил: хорошо ли он так делает? - Всё это хорошо, - сказал старец, - но сходи и посмотри, как живёт тот крестьянин, который носит тебе пищу. Может быть, научишься чему-нибудь у него. Монах пошёл к крестьянину и провёл с ним день и ночь. Крестьянин вставал рано утром и только говорил: "Господи", и шёл на работу и пахал целый день. К ночи он возвращался и, когда ложился спать, во второй раз говорил: "Господи". Посмотрел монах так на жизнь крестьянина. "Нечему мне учиться тут", - подумал он и подивился, зачем старец послал его к крестьянину. Вернулся монах к старцу и сказал ему всё: что он был у крестьянина, но не нашёл ничего поучительного. "Он не думает о Боге и только два раза в день поминает Его". Тогда старец сказал: "Возьми ты эту чашу, полную масла, и обойди вокруг деревни и вернись, но смотри, чтобы ни капли масла не пролил на землю". Монах сделал так, как ему было сказано, и когда вернулся, старец спросил его: "Скажи, сколько раз вспомнил ты Бога, пока нёс чашу?" Монах признался, что ни разу не вспомнил. "Я, - говорит, - только о том и думал, как не пролить масла". И старец сказал: "Это одна чаша с маслом так заняла тебя, что ты ни разу не вспомнил о Боге. А крестьянин и себя, и семью, и тебя кормит своими трудами и заботами, и то два раза в день вспоминает о Боге".

Исполнение закона труда не трудно, а радостно. Какая страшная ошибка думать, что души людей могут жить высокой духовной жизнью в то время, как тела остаются в праздности и роскоши! Тело всегда первый ученик души. Если человек, живя один, уволит себя от закона труда, он тотчас же казнится тем, что тело его чахнет и ослабляется. Если же человек уволит себя от этого закона тем, что заставит других людей трудиться вместо него, то он тотчас же казнится тем, что душа его затемняется и умаляется.

Человек живёт и телесной и духовной жизнью. И есть закон телесной и закон духовной жизни. Закон телесной жизни - труд. Закон духовной жизни - любовь. Если человек нарушил закон телесной жизни - закон труда, он неизбежно нарушит и духовный - закон любви.

Если много работаешь на других, не тяготись такой работой и не желай себе за неё похвалы, а знай, что труд твой, если ты, любя, делаешь его для других, полезнее всего для настоящего тебя, для души твоей.

Сила Божия уравнивает людей, отнимает у тех, у кого много, и даёт тем, у кого мало. У богатого человека больше вещей, но меньше радости от них. У бедного меньше вещей, но больше радостей. Вода из ручья и корка хлеба во много раз вкуснее бедному, потрудившемуся работнику, чем самые дорогие кушанья и напитки богатому, праздному человеку. Богачу всё приелось и прискучило, и нет ни от чего радости. Потрудившемуся работнику и пища, и питьё, и отдых всякий раз новая радость.

Без ручного труда не бывает здорового тела, не бывает и здравых мыслей в голове.

Хочешь всегда быть в добром духе - трудись до усталости, но не через силу. От праздности люди бывают и недовольны и сердиты. То же бывает и от работы через силу.

Одна из лучших и чистых радостей - это отдых после труда.

Самый лучший земельный труд - труд земледельческий. Земледелие не есть одно из занятий, свойственных человеку. Земледелие есть занятие, свойственное всем людям; труд этот даёт больше всего свободы и больше всего блага людям.

Жизнь людей нашего мира сложилась так, что наибольшее вознаграждение получается за самый вредный труд: за службу в полиции, в войске, в судах, в банках, за газетную, типографскую работу, за работу в военных складах, в кондитерских, табачных фабриках, аптеках, банках, за торговые дела, за писательство, за музыку и т.п., и наименьшее за земледельческие работы. Если приписывать важность денежному вознаграждению, то это очень несправедливо. Если же обращать главное внимание на радость труда и на влияние его на телесное здоровье и естественную привлекательность его, то это совершенно справедливо.

Ручной труд, и особенно земледельческий, полезен не только для тела, но и для души. Людям, не работающим руками, бывает трудно здраво понимать вещи. Такие люди, не переставая, думают, говорят, слушают или читают. Уму нет отдыха, и ум раздражается и путается. Земледельческий же труд полезен человеку тем, что труд, кроме того отдыха, который он даёт ему, труд этот помогает человеку просто, ясно и разумно понимать положение человека в жизни.

То, что называется разделением труда, есть только оправдание тунеядства.

Человеку, как всякому животному, нужно трудиться, работать руками и ногами. Человек может заставить других людей делать то, что ему нужно, но ему всё-таки нужно будет на что-нибудь тратить свои телесные силы. Если он не будет работать нужное, разумное, он будет работать ненужное и глупое. Так это и происходит среди богатых классов. Богатые сословия, пользуясь трудами рабочих и держа народ в непрестанном тяжёлом труде, оправдывают своё тунеядство тем, что они производят для народа нужные ему религию, науку и искусство. Они берутся всё это доставлять рабочему народу, но, к сожалению, то, что они доставляют народу под видом религии, науки и искусства, бывает и ложная религия, и ложная наука, и ложное искусство. Так что вместо того, чтобы чем-нибудь отплатить народу за его труды, они тем, что дают народу, только обманывают и развращают его.

Европеец восхваляет перед китайцем преимущество машинного производства. "Оно освобождает человека от труда", - говорит европеец. "Освобождение от труда было бы великим бедствием, - отвечает китаец. - Без труда не может быть счастья".

Только тремя средствами человек может добывать богатство: трудом, нищенством или кражей. Трудящиеся получают так мало именно потому, что слишком много приходится на долю нищих и воров.

Все богатые люди, которые сами не трудятся, а живут трудами других людей, - как они ни называй себя, - если они сами не работают, отбирают труды других людей, все такие люди - грабители. И грабители эти бывают трёх родов: одни не видят и не хотят видеть того, что они грабители, и с спокойным духом грабят своих братьев; другие видят, что они не правы, но думают, что они будто бы могут оправдать свой грабёж тем, что они служат или военными, или всякими чиновниками, или учат, пишут, печатают книги, и продолжают грабить. Есть и третьи, и таких, слава Богу, становится всё больше и больше, которые знают свой грех и стараются избавиться от него.

Деятельность людей, освободивших себя от закона труда, всегда бывает пуста и бесполезна.

Занятия праздных людей бывают большею частью такие, что занятия эти не только не облегчают труды рабочих людей, но, напротив, накладывают на них новые труды.

Достоинство человека, его священный долг и обязанность употреблять данные ему руки и ноги на то, для чего они даны, и поглощаемую пищу употреблять на труд, производящий эту пищу, а не на то, чтобы они атрофировались, не на то, чтобы их мыть и чистить и употреблять только на то, чтобы посредством их совать себе в рот пищу, питьё и папиросы. Люди, освободившие себя от ручного труда, бывают умны, но редко бывают разумны. Если так много пустяков и глупостей пишется, печатается и преподаётся в наших учебных заведениях, если все наши писания, музыка, картины так утончённы и малопонятны для всех, то происходит это оттого, что все те, кто занимается этими делами, освободили себя от ручного труда и живут расслабленной, праздной жизнью.

Ручной труд особенно важен тем, что он мешает шатанию ума: думанию о пустяках. Мозг праздного человека - любимое местопребывание дьявола. Люди ищут удовольствия, бросаясь из стороны в сторону только потому, что чувствуют пустоту своей жизни, но не чувствуют ещё пустоты той новой потехи, которая их притягивает.

Никто ещё не составил расчёта тех тяжёлых, напряжённых миллионов рабочих дней и сотен, может быть, и тысяч жизней, которые тратятся в нашем мире на приготовление увеселений. Оттого и невеселы увеселения в нашем мире.

Человек, как и всякое животное, так сотворён, что ему надо работать для того, чтобы не умереть от голода и холода. И работа эта, как для всякого животного, так и для человека, не мучение, а радость, если никто не мешает этой работе. Но люди так устроили свою жизнь, что одни, сами ничего не работая, заставляя других за себя работать, и, скучая от этого, выдумывают всякие глупости и гадости, чтобы занять себя; другие же люди работают через силу и скучают работой, главное, оттого, что им приходится работать не на себя, а на других. Нехорошо и тем и другим. Первым, не работающим, худо оттого, что они от праздности губят свои души; вторым же худо то, что они через силу тратят тело. Но работающим всё-таки лучше, чем неработающим. Душа дороже тела.

Вред праздности. Стыдиться можно и должно не какой-либо работы, хотя бы самой нечистой, а только одного: праздной жизни.

Уважать людей надо не по их званию и богатству, а по той работе, которую они делают. Чем полезнее эта работа, тем почтеннее люди. В мире же бывает напротив: уважают праздных, богатых людей, а не уважают тех, кто делает самые полезные всем дела: земледельцев, рабочих.

Праздные, богатые люди заботятся о том, чтобы своей роскошью пускать пыль в глаза. Они чуют, что без этого все бы презирали их, так как они того заслуживают.

Одно из самых удивительных заблуждений - заблуждение о том, что счастье человека в том, чтобы ничего не делать. У того, кто ничего не делает, всегда много помощников.

Никогда не беспокой другого тем, что ты можешь сам сделать.

Были два брата: один служил у царя, а другой кормился трудом рук своих. Богатый брат сказал раз бедному:

- Зачем ты не поступаешь на служение к царю, - ты бы не знал тяжёлого труда.

На это бедный сказал:

- А зачем ты не трудишься: ты бы не знал унижения, рабства.

Мудрецы говорили, что лучше спокойно есть хлеб своего труда, чем носить золотой пояс и быть слугою другого. Лучше месить руками известь и глину, чем складывать их на груди в знак покорности.

Не стоять у дверей богатого и не говорить голосом просителя - это лучшая жизнь. А для того, чтобы этого не было, надо не бояться работы.

Милостыня тогда доброе дело, когда подаёшь от своих трудов.

Богатые это - грабители, бедные это - ограбленные. Удовольствия богачей добываются слезами бедняков. Честные люди не бывают богаты. Богатые люди не бывают честны. Жить становится богатым всё стыднее и стыднее, а бедным - всё досаднее и досаднее.

Люди рабочего народа часто стараются перейти в сословие людей достаточных, живущих чужим трудом. Они называют это выйти в хорошие люди. А надо бы называть это, напротив, - уйти из хороших людей в плохие.

Преступность земельной собственности. Всякое богатство грешно и гадко. Но нет богатства более грешного и более гадкого, чем богатство, основанное на земельной собственности. То, что называется правом земельной собственности, лишило половину людей земного шара их законного и естественного наследства. Тот, кто владеет земельной собственностью в большем размере того, что нужно ему для пропитания своего и своей семьи, не только участник, но и виновник той нужды, тех бедствий и того развращения, от которых страдают рабочие люди. Все люди с самого начала и прежде всякого юридического акта находятся во владении землёю, т.е. имеют право быть там, где природа или случайность поместила их.

Земля - общая нам мать; она кормит нас, даёт нам приют, радует и любовно обогревает нас; с минуты рождения и пока мы не успокоимся вечным сном на её материнской груди, она постоянно своими нежными объятиями лелеет нас. И вот, несмотря на это, люди толкуют об её продаже, и действительно, в наш продажный век земля представляется на рынок для оценки и для так называемой продажи. Но продажа земли, созданной небесным творцом, является дикой нелепостью. Земля может принадлежать только всемогущему Богу и всем сынам человеческим, работающим на ней, или тем, кто будет на ней работать. Она представляет собственность не одного какого-либо поколения, но всех прошлых и будущих поколений, работающих на ней.

Вредные последствия богатства. Богатому плохо живётся и оттого, что он не может быть спокоен, а всегда боится за своё богатство, и оттого, что чем больше богатства, тем больше забот и дел. А главное, оттого плохо живётся богатому, что ему можно сходиться только с немногими людьми, с такими же, как он, богатыми. С остальными же, с бедными, ему нельзя сходиться. Если сойтись с бедными, слишком ясно виден его грех. И ему не может не быть стыдно.

Жизнь людей богатых, свободных от необходимого для жизни труда, не может не быть безумна. Люди, не работая, то есть, не исполняя один из законов жизни всех людей, не могут не шалеть. С ними делается то же, что с перекормленными домашними животными: лошадьми, собаками, свиньями. Они прыгают, дерутся, носятся с места на место, сами не зная зачем.

Нужно не завидовать богатству, а стыдиться его. Не уважать надо богатых, не завидовать им, а удаляться от их жизни, жалеть их. Богатому же надо не гордиться своим богатством, а стыдиться его. Нехорошо самодовольство богатых. Но не менее дурна зависть бедных. Как много бывает бедных, которые, осуждая богатых, делают то же самое, за что осуждают богатых, с теми, кто беднее их.

Оправдания богатства. Если ты получаешь доход, не зарабатывая его, то наверное кто-нибудь работает, не получая дохода.

Люди могут кормить себя только тремя способам: или грабежом, или милостыней, или трудом. Легко отличить от остальных тех, которые кормятся трудом; так же легко заметны и те, которые кормятся милостыней; только грабителей не сразу можно признать, потому что их два рода: одни - простые грабители, те, которые или грабят, силою отнимая у других вещи, или воруют их. Этих все знают, и эти сами себя считают грабителями и ворами, и этих ловят и наказывают. Другой же род грабителей это - те, которые сами себя не считают грабителями, которых не ловят и не наказывают, но которые разрешёнными правительствами средствами грабят рабочий народ, отбирают от него произведения его труда.

Правда, что богатство - скопление труда; но обыкновенно один человек производит труд, а другой - скопление. И это-то учёными людьми называется "разделением труда".

Человеку для своего блага нужно заботиться не об увеличении своего имущества, а об увеличении в себе любви.

Как тяжёлая одежда мешает движениям тела, так и богатство мешает движению души.

Двумя средствами можно избавиться от бедности: одно - увеличивать своё богатство, другое - приучать себя довольствоваться малым. Увеличивать богатство не всегда можно и почти всегда нечестно; уменьшать же свои прихоти всегда в нашей власти и всегда хорошо для души.

Богатые благотворители не видят того, что то, чем они благодетельствуют бедного, они вырвали из рук часто ещё более бедных.

Гнев. Если чувствуешь боль в теле, то знаешь, что что-нибудь неладно: либо делаешь то, чего не надо делать, либо не делаешь того, что надо делать. То же и в духовной жизни. Если чувствуешь тоску, раздражение, то знай, что что-нибудь неладно: либо любишь то, чего не надо любить, либо не любишь того, что надо любить.

Злость - всегда от бессилия.

Не надо ни особенно презирать, ни особенно почитать никакого человека. Будешь презирать человека - не оценишь того добра, которое есть в нём. Будешь слишком почитать человека, будешь слишком много требовать от него. Для того, чтобы не ошибиться, надо презирать, так же как и в себе, телесное человека и уважать его как духовное существо, в котором живёт дух Божий.

Часто люди думают выказать себя тем, что подмечают недостатки людей. А они этим только выказывают свою слабость. Чем человек умнее и добрее, тем больше он видит добра в людях, а чем глупее и злее, тем больше он видит недостатков в других.

Когда видишь людей, всегда всем недовольных, всех и всё осуждающих, хочется сказать им: "Ведь вы не затем живёте, чтобы понять нелепость жизни, осудить её, посердиться и умереть. Не может этого быть. Подумайте: не сердиться вам надо, не осуждать, а трудиться, чтобы исправить то дурное, которое вы видите. Устранить же то дурное, которое вы видите, вы можете никак не раздражением, а только тем чувством доброжелательства ко всем людям, которое всегда живёт в вас и которое вы сейчас же почувствуете, как только перестанете заглушать его".

Есть такие люди, что любят быть сердитыми. Они всегда чем-нибудь заняты и всегда рады случаю оборвать, обругать того, кто к ним обратится за каким-нибудь делом. Такие люди бывают очень неприятны. Но надо помнить, что они очень несчастны, не зная радости доброго расположения духа, и потому надо не сердиться на них, а жалеть их.

Борьба с грехом недоброжелательства. Меня осуждают, мне неприятно, тяжело. Как избавиться от этого неприятного чувства? Прежде всего, смирением: когда знаешь свою слабость, не будешь сердиться за то, что другие указывают на неё. Это нелюбезно с их стороны, но они правы. Потом рассуждением: в том, что, в конце концов, останешься всё-таки тем, чем был, и если слишком уважал себя, то приходится только изменить о себе мнение. Главное же - прощением: есть только одно средство не ненавидеть тех, которые делают нам зло и обиды, - это делать им добро; если и не переменишь их, то зато себя обуздаешь.

Чем больше живёт человек для души, тем меньше ему бывает помех во всех делах его, и потому тем меньше он будет сердиться.

Недоброжелательство вреднее всего тому, кто его испытывает. Как ни вреден гнев для других людей, он более всего вреден тому, кто гневается. И всегда гнев вреднее того, из-за чего гневаешься.

Гордость. Бессмысленность и глупость гордости. Гордые люди так заняты тем, чтобы поучать других, что им некогда подумать о себе, да и незачем: они и так хороши. И потому, чем больше они поучают других, тем всё ниже и ниже сами падают. Как человек не может сам поднять себя, так не может человек сам возвеличить себя. Если вы сильнее, богаче, учёнее других, то старайтесь служить людям тем, что у вас есть лишнего против других. Если вы сильнее, помогайте слабым; если умнее, помогайте неумным; если учёны - неучёным; если богаты - бедным. Но не так думают гордые люди. Они думают, что если у них есть то, чего нет у других, то им надо не делиться этим с людьми, а только величаться перед ними. Глупо, когда люди гордятся своим лицом, своим телом, ещё глупее то, когда люди гордятся своими родителями, предками, своими приятелями, своим сословием, своим народом. Большая часть зла на свете от этой глупой гордости. От неё и ссоры людей, и семей с семьями, и войны народов с народами.

Народная гордость. Считать себя самого лучше всех - дурно и глупо. Это мы все знаем. Считать свою семью лучше всех других - это ещё хуже и глупее, но мы часто не только не знаем этого, но видим в этом особенное достоинство. Считать свой народ лучше всех других - уже глупее всего, что только может быть. Но этого не только не считают дурным, но считают великой добродетелью. Ничто так не разъединяет людей, как гордость, и личная, и семейная, и сословная, и народная.

Превознесение себя одним человеком над другим не имеет разумного основания, потому что во всех людях живёт один и тот же дух Божий. Человек считает себя лучше других людей только тогда, когда он живёт телесной жизнью. Тело одно может быть сильнее, больше, лучше другого, но если человек живёт духовной жизнью, то ему нельзя считать себя лучше других, потому что душа одна и та же у всех.

Называют людей: кого ваше превосходительство, ваше сиятельство, ваше величество, ваше благородие, милостивый государь, батюшка, сударь, а одно только название ко всем подходит и никому не обидно. Название это: брат, сестра.

Нельзя превозноситься одному человеку перед другим. Нельзя потому, что самое драгоценное в человеке это душа, а цену человеческой души никто не знает, кроме Бога.

Гордость совсем не то, что сознание человеческого достоинства. Гордость увеличивается от ложной почести и ложной похвалы людской; сознание же достоинства увеличивается, напротив, от ложного унижения и осуждения людей.

Последствия соблазна гордости. Много есть наказаний гордому человеку, но главное и самое тяжёлое наказание то, что, какие бы ни были у него достоинства, и как бы он об этом ни старался, люди не любят его. Если человек горд, то он выделяет себя от других людей и этим лишает себя лучшей радости жизни - свободного и радостного общения со всеми людьми. Гордый человек боится всякого осуждения. А боится он потому, что чувствует, что величие его не твёрдо, что оно держится только до тех пор, пока не сделана хоть маленькая дырка в том пузыре, которым он надут. Главное дело жизни в улучшении своей души. Гордый же человек считает себя всегда вполне хорошим. От этого-то гордость особенно вредна. Она мешает человеку в главном деле жизни людей, в том, чтобы становиться лучше.

Неравенство. Основа жизни человека есть живущий в нём дух Божий. Дух Божий один и тот же во всех людях. И потому люди не могут не быть все равны между собою.

Оправдания неравенства. Ничто не даёт такой уверенности для совершения дурных поступков, как товарищество, то есть то, чтобы нескольким людям, выделившись от всех остальных, соединяться только между собою. Все люди, связанные государственным устройством, переносят друг на друга ответственность за совершаемые ими дела.

Человек, понимающий смысл и назначение жизни, не может не чувствовать своё равенство и братство с людьми не одного своего, но и всех народов. Не раз видел я под Севастополем, когда во время перемирия сходились солдаты русские и французские, как они, не понимая слов друг друга, всё-таки дружески, братски улыбались, делая знаки, похлопывая друг друга по плечу или брюху. Насколько люди эти были выше тех людей, которые устраивали войны и во время войны прекращали перемирие и, внушая добрым людям, что они не братья, а враждебные члены разных народов, опять заставляли их убивать друг друга. Всякий человек, прежде чем быть австрийцем, сербом, турком, китайцем, - человек, то есть разумное, любящее существо, призвание которого никак не в том, чтобы соблюдать или разрушать сербское, турецкое, китайское, русское государство, а только в одном: в исполнении своего человеческого назначения в тот короткий срок, который предназначено ему прожить в этом мире. А назначение это одно и очень определённое: любить всех людей.

Ребёнок встречает другого ребёнка, какого бы он ни был сословия, веры и народности, одинаково доброжелательной, выражающей радость, улыбкой. Взрослый же человек, который должен бы быть разумнее ребёнка, прежде чем сойтись с человеком, уже соображает, какого сословия, веры, народа тот человек, и, смотря по сословию, вере, народности, так или иначе обходится с ним. Недаром говорил Христос: будьте как дети.

Все люди равны. Равенство это - признание за всеми людьми мира одинаковых прав на пользование естественными благами мира, одинаковых прав на блага, происходящие от общей жизни, и одинаковых прав на уважение личности человека.

Закон равенства людей заключает в себе все нравственные законы; это - точка, которой эти законы не могут достичь, но к которой все они приближаются.

Настоящее "я" человека духовно. И это "я" одно на всех. Так как же могут быть неравны между собою люди?

Почему все люди равны? Какие бы ни были сами люди, и какие бы ни были их отцы и деды, все люди так же равны, как две капли воды, потому что во всех живёт один и тот же дух Божий. Только тот, кто не знает того, что в нём живёт Бог, может считать одних людей более важными, чем других. Когда человек одних людей любит больше, чем других, он любит любовью человеческой. Для любви Божеской все люди равны. То особенное одно и то же чувство умиления, которое мы испытываем при виде только что рождённого и только что умершего человеческого существа, к какому бы сословию он ни принадлежал, показывает нам наше врождённое сознание равенства всех людей. То, чтобы считать всех людей равными себе, не значит того, чтобы ты был так же силён, ловок, умён, учён, добр, как другие, но значит то, что в тебе есть то, что важнее всего на свете и что есть одно и то же во всех людях - дух Божий. Сказать, что люди не равны, всё равно что сказать, что огонь в печи, на пожаре, в свече не равен между собой. В каждом человеке живёт дух Божий. Как же мы можем делать различие с носителями одного и того же духа Божия? Один огонь разгорелся, другой только разгорается, но огонь один, и ко всякому огню мы относимся одинаково. Признание равенства всех людей возможно, и человечество приближается к этому признанию. Люди заботятся о том, чтобы установить равенство перед своим законом, а не хотят знать о том равенстве, которое установлено вечным законом и которое они нарушают своим законом.

Все люди равны для человека, живущего духовной жизнью. Считать людей одних выше, других ниже, неравными между собою, могут только люди, живущие одной телесной жизнью. Если человек живёт духовной жизнью, для него не может быть неравенства.

Насилие. Одна из главных причин бедствий людей - это ложное представление о том, что одни люди могут насилием улучшать, устраивать жизнь других людей.

Борьба со злом посредством насилия недопустима, потому что зло определяется людьми по-разному. Казалось бы, как несомненно ясно, что так как все люди каждый по-своему определяют зло, то противление предполагаемому различными людьми злу злом может только увеличить, а не уменьшить зло. Как правители, так и революционеры считают справедливым и полезным убивать некоторых людей. У них есть такие рассуждения, по которым они думают, что можно узнать, кого именно можно убить для общего блага. Для людей же, не принадлежащих ни к тем, ни к другим, рассуждения эти не могут не представляться удивительными уже по одному тому, что по точно таким же рассуждениям, по которым правители уверены, что полезно убить если не всех, то многих революционеров, революционеры уверены, что полезно убить если не всех, то многих правителей.

На вопрос о том, как разрешить постоянные между людьми споры о том, что добро и что зло, учение Христа отвечает тем, что так как человек не может несомненно определить зло, то он и не должен стараться злом насилия побеждать то, что он считает злом.

Главный вред суеверия устроительства жизни других людей насилием в том, что как только человек допустил возможность совершить насилие над одним человеком во имя блага многих, так нет пределов того зла, которое может быть совершено во имя такого предположения. На таком же предположении основывались в прежние времена пытки, инквизиции, рабство, в наше время суды, тюрьмы, казни, войны, от которых гибнут миллионы.

Недействительность насилия. Всякий по себе знает, как трудно изменить свою жизнь и стать таким, каким хотел бы быть. Когда же дело идёт о других, то кажется, что стоит только приказать и припугнуть, и другие сделаются такими, какими мы хотим, чтобы они были. Человек так же мало сотворён для того, чтобы принуждать, как и для того, чтобы повиноваться. Люди взаимно портятся от этих двух привычек. Тут одурение, там наглость - и нигде истинного человеческого достоинства.

- Самосохранение - первый закон природы, - говорят отрицатели закона о непротивлении.

- Согласен, что ж из этого следует? - спрашиваю я.

- Следует то, что закон природы будет и самозащита от всего того, что угрожает уничтожением. А из этого вывод тот, что борьба и, как последствие всякой борьбы, гибель слабейшего есть закон природы, а этим законом, несомненно, оправдывается и война, и насилие, и судебное возмездие; так что прямой вывод и последствие закона самосохранения - тот, что самозащита законна, а потому учение о неупотреблении насилия неверно, так как оно противно природе и неприменимо к условиям жизни на земле.

Согласен с тем, что самосохранение - первый закон природы, что он побуждает к самозащите. Согласен с тем, что люди обыкновенно, по примеру низших организмов, борются друг с другом, обижают и даже убивают друг друга под предлогом самозащиты или возмездия. Но вижу в этом только то, что люди, большинство их, к сожалению, несмотря на то, что закон их высшей человеческой природы открыт им, всё ещё продолжая жить по закону животной природы, этим лишают себя самого действительного средства самозащиты: воздаянием добром за зло, которым они могли бы пользоваться, если бы следовали не животному закону насилия, а человеческому закону любви.

Губительные последствия суеверия насилия. То зло, от которого люди думают защититься насилием, несравненно меньше того, которое они делают себе, защищаясь насилием. Насилие производит только подобие справедливости, но удаляет людей от возможности жить справедливо без насилия. Отчего так извращено христианство, отчего так пала нравственность? Одна причина: вера в благодетельность насильнического устройства.

Только непротивление злу насилием приводит человечество к замене закона насилия законом любви.

Значение слов: "Вы слышали, что сказано: око за око, зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. И кто ударит тебя" и т.д. совершенно ясно и не требует никаких разъяснений и толкований. Нельзя не понимать, что слова эти значат то, что Христос, отвергая прежний закон насилия: око за око и зуб за зуб, отвергает этим и всё то устройство мира, которое основывается на этом законе, и устанавливает новый закон любви ко всем без различия людям, устанавливает этим самым новое устройство мира, основанное уже не на насилии, а на этом законе любви ко всем без различия людям. И вот одни люди, поняв это учение во всём его истинном смысле и предвидя, вследствие применения к жизни этого учения, уничтожение всех тех выгод и преимуществ, которыми они пользовались и пользуются, распяли Христа и потом распинали и до сих пор распинают Его учеников. Другие же люди, также поняв учение в его истинном смысле, шли и идут на распятие, всё ближе и ближе подвигая время своего устройства мира на законе любви.

Ничто так не мешает улучшению жизни людей, как то, что они хотят улучшить свою жизнь делами насилия. Насилие же людей над людьми более всего отвлекает людей от того одного, что может улучшить их жизнь, а именно от того, чтобы стараться самим становиться лучше.

Чем меньше человек доволен собою и своею внутреннею жизнью, тем больше он проявляет себя во внешней, общественной жизни. Для того, чтобы не впадать в эту ошибку, человек должен понимать и помнить, что он так же не властен и не призван устраивать жизнь других, как и другие не властны и не призваны устраивать его жизнь, что он и все люди призваны только к одному своему внутреннему совершенствованию, в этом одном всегда властны и этим одним могут воздействовать на жизнь других людей.

Если бы то время и те силы, которые расходуются людьми теперь на устроительство жизни людей, расходовались бы каждым на дело борьбы со своими грехами, то то самое, чего желают достигнуть люди - наилучшее устройство жизни, - было бы очень скоро достигнуто.

Когда закон человеческий требует того, что противно закону Божескому, человек не может и не должен повиноваться.

Законы человеческие уже потому нельзя исполнять так же, как закон Божеский, что закон Божеский всегда один и тот же везде для всех людей. Законы же человеческие не только одни в одном месте, а совсем другие в другом, но даже в одном государстве нынче такие, а завтра совсем другие.

Суеверие насильнического устройства до такой степени укоренилось в нашем обществе, что постоянно слышишь от людей то, что они хотят служить людям, народу, хотят осчастливить его своим трудом, кто воспитывая, кто образовывая, просвещая, кто, что чаще всего, управляя им. Все эти люди делают то, о чём никто не просит их. Всех этих людей, как для их блага, так и для блага народа, можно просить только об одном: чтобы они заботились о себе, о своей душе и оставили бы в покое тот народ, которому они хотят служить с таким усердием.

Люди - разумные существа и потому могут жить, руководясь разумом, и неизбежно должны заменить насилие свободным согласием. Всякое же насилие отдаляет это время.

Странно! Человек возмущается злом, исходящим извне, от других, - тем, чего устранить он не может, а не борется с своим собственным злом, хотя это всегда в его власти.

Учить людей можно тем, чтобы открывать им истину и показывать пример добра, а никак не тем, чтобы заставлять их силою делать то, что нам хочется.

Наказание. В животном существе зло вызывает зло, и животное, не имея никакой возможности удержаться от вызванного в нём зла, старается отплатить злом на зло, не видя того, что зло неизбежно увеличивает зло. Человек же, имея разум, не может не видеть того, что зло только увеличивает зло, и потому должен бы удерживаться от воздаяния злом за зло, но часто животная природа человека берёт верх над разумной природой, и человек тот самый разум, который должен бы был удержать его от воздаяния злом за зло, употребляет на оправдания совершаемого им зла, называя это зло возмездием, наказанием.

Наказание никогда не достигает цели, ради которой оно допускается. Люди говорят, что можно воздавать злом за зло для того, чтобы исправлять людей. Это неправда. Люди обманывают себя. Люди платят злом за зло не для того, чтобы исправлять людей, а для того, чтобы мстить. Исправлять зло нельзя тем, чтобы делать зло.

Наказывать - по-русски значит поучать. Поучать можно только добрым словом и добрым примером. Платить же злом за зло - это не поучает, а развращает.

То, что делает животное, то, что делает ребёнок, дурачок и иногда человек взрослый под влиянием боли и раздражения, то есть огрызается и хочет сделать больно тому, кто ему сделал больно, это признаётся законным правом людей, называющих себя правителями. Разумный человек не может не понимать того, что всякое зло уничтожается противным ему добром, как огонь водой, и вдруг делает прямо противоположное тому, что говорит ему разум. И закон, будто бы произведение мудрости людей, говорит ему, что так и надо.

Наказанием, угрозой наказания можно запугать человека, на время удержать его от зла, но никак не исправить.

Законы правительств, так называемые уголовные законы, более всего другого поддерживают в народе суеверие разумности мести.

Только люди, совсем одурманенные властолюбием, могут серьёзно верить в то, что посредством наказания можно улучшить жизнь людей. Стоит только отрешиться от суеверия о том, что наказание исправляет людей, для того чтобы ясно видеть, что изменения в жизни людей происходят только от внутреннего, душевного изменения самих людей, а никак не от того зла, которое одни люди делают другим людям.

Ничто не препятствует столько улучшению общественного устройства, как предположение о том, что такое улучшение может быть достигнуто государственными законами, исполнение которых утверждается наказаниями. Деятельность эта - как установления законов, так и наказания за неисполнение их - более всего отвлекает людей от того, что может действительно содействовать улучшению их жизни, а именно - от нравственного совершенствования.

Суеверие разумности возмездия сильнее всего поддерживается тем, что страх перед наказанием на время удерживает людей от совершения запрещённых поступков. Но запрещение это не уменьшает, а увеличивает желание дурного, как плотина не уменьшает напора течения реки, а только усиливает его. В нашем обществе существует некоторый порядок не потому, что есть судьи, прокуроры, следователи, тюремщики, палачи, солдаты, судящие, наказывающие других людей, а потому, что, несмотря на развращение, производимое всеми этими правительственными людьми, люди всё-таки жалеют и любят друг друга. Нельзя одним людям улучшить жизнь других людей. Каждый человек может только сам улучшить свою жизнь.

Возмездие в личных отношениях людей. Наказывать человека за его дурные дела всё равно, что греть огонь. Всякий человек, сделавший дурное, уже наказан тем, что лишён спокойствия и мучается совестью. Если же он не мучается совестью, то все те наказания, какие могут наложить на него люди, не исправят его, а только озлобят. Действительное наказание за каждое дурное дело - это то, которое совершается в душе самого преступника и состоит в уменьшении его способности пользоваться благами жизни.

Учение любви, не допускающее насилия, не потому только важно, что человеку хорошо для себя, для своей души, терпеть зло и делать добро за зло, но ещё и потому, что только одно добро прекращает зло, тушит его, не позволяет ему идти дальше. Истинное учение любви тем и сильно, что оно тушит зло, не давая ему разгореться.

Отвечай добром за зло - и ты уничтожишь в злом человеке всё то удовольствие, какое он видит во зле. Если тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, - забудь это и прости. И ты узнаешь счастье прощать. Прощать - значит не то, что сказать: прощаю, а то, чтобы вынуть из сердца досаду, недоброе чувство против обидевшего. А для того, чтобы сделать это, надо помнить свои грехи, а будешь помнить, то, наверное, найдёшь за собою худшие дела, чем те, за какие ты сердишься.

Учение о непротивлении злу насилием не есть какой-либо новый закон, а есть только указание на неправильно допускаемое людьми отступление от закона любви, есть только указание на то, что всякое допущение насилия против ближнего, во имя ли возмездия или предполагаемого избавления себя или ближнего от зла, несовместимо с любовью. Чтобы понять в учении Христа то, что надо платить добром за зло, надо понять всё учение по-настоящему, а не так, как его толкуют церкви, с урезками и прибавками. Всё же учение Христа в том, что человек живёт не для своего тела, а для души, для того, чтобы исполнить волю Бога. Воля же Бога в том, чтобы люди любили друг друга, любили всех. Как же может человек любить всех и делать зло людям? Верующий в учение Христа, что бы с ним ни делали, не может делать того, что противно любви, не может делать зла людям.

Непротивление злу насилием так же важно в применении к общественным отношениям, как и в личной жизни. Люди хотят оставаться такими плохими, какие были, и хотят, чтобы вся жизнь в то же время была лучше. Мы не знаем, не можем знать, в чём состоит общее благо, но твёрдо знаем, что достижение этого общего блага возможно только при исполнении каждым не того закона, который устанавливают люди, а того вечного закона добра, который открыт каждому человеку и в мудрости людской и в его сердце.

Тщеславие. Ничто так не уродует жизни людей и так верно не лишает их истинного блага, как привычка жить не по учению мудрых людей мира и не по своей совести, а по тому, что признают хорошим и одобряют те люди, среди которых живёт человек.

То, что много людей одного мнения, не доказывает того, чтобы мнение это было верно. В человеке есть свой суд - совесть. Дорожить надо только её оценкой.

Дурно раздражать людей, отступая от принятых ими обычаев, но ещё хуже отступать от требований совести и разума, потворствуя людским обычаям.

Тот, кто живёт истинной жизнью, не нуждается в похвале людей. Живи один, сказал мудрец. Это значит то, что решай вопрос своей жизни сам с собой, с тем Богом, который живёт в тебе, а не по советам или суждениям других людей. Если хочешь быть спокоен, угождай Богу, а не людям. Разные люди хотят разного: нынче хотят одного, завтра другого. Никогда не угодишь людям. Живущий же в тебе Бог всегда хочет одного, и ты знаешь, чего Он хочет. Надо приучать себя жить так, чтобы не думать о людском мнении, чтобы не желать даже любви людской, а жить только для исполнения закона своей жизни, воли Бога. При такой одинокой, с одним Богом жизни, правда, нет уж побуждений к добрым поступкам ради славы людской, но зато устанавливается в душе такая свобода, такое спокойствие, такое постоянство и такое твёрдое сознание верности пути, которых никогда не узнает тот, кто живёт для славы людской.

Законы не исправляют и улучшают, а ухудшают и портят людей. Понятно, что коров, лошадей, овец стерегут люди. Люди знают, что нужно скотине и как лучше пасти её. Но лошади, коровы, овцы не могут сами пасти себя, потому что они все одинаковы по своей природе. Так же одинаковы и люди. Почему же одни люди могут повелевать другими и заставлять их жить так, как это им кажется лучше? Все люди одинаково разумные существа, и управлять ими может только то, что выше их. Выше же их только одно: тот дух, который живёт во всех их, то, что мы называем совестью. И потому людям нужно повиноваться только своей совести, а не людям, которые назовут себя царями, палатами, конгрессами, сенатами, судьями. Когда среди 100 человек один властвует над 99 - это несправедливо, это деспотизм; когда 10 властвуют над 90 - это также несправедливо, это олигархия; когда же 51 властвует над 49 - тогда это совершенно справедливо - это свобода. Может ли быть что-нибудь смешнее такого рассуждения, а между тем это самое рассуждение служит основой деятельности всех улучшителей государственного устройства.

Ложная вера. Ложные веры это - такие веры, которые люди принимают не потому, что они нужны им для души, а только потому, что верят тем, кто их проповедует. Истинная вера не нуждается в церкви. Церковная вера - рабство.

Истинная вера всё более и более соединяет людей. Как всякий человек в отдельности, так равно и всё человечество в совокупности должно преображаться, переходить от состояния низшего к высшему, не задерживаясь в своём росте, предел которого в самом Боге. Всякое состояние является последствием предшествующего состояния. Рост совершается непрерывно и незаметно, подобно росту зародыша так, что ничто не нарушает цепи последовательных состояний этого непрерывного развития. Но если человеку и всему роду человеческому предназначено преобразоваться, то и для отдельного человека и для рода человеческого это преобразование должно совершиться в труде и страданиях. Прежде чем облечься в величие, прежде чем выйти в свет, нужно двигаться во мраке, терпеть гонения, отдать тело, чтобы спасти душу; надо умереть, чтобы возродиться в жизнь более могучую, более совершенную. И после восемнадцати столетий, совершив один из кругов своего развития, человечество опять стремится преобразиться. Старые системы, старые общества, всё, что составляло старый мир, уже разрушается, - и народы живут теперь среди развалин в ужасе и страдании. И потому не унывать надо при виде этих развалин, этих смертей, уже совершившихся или имеющих совершиться, а, напротив, мужаться. Соединение людей недалеко.

Единственное объяснение той безумной жизни, противной сознанию лучших людей всех времён, которую ведут люди нашего времени, в том, что молодые поколения обучаются бесчисленным самым трудным предметам: о состоянии небесных тел, о состоянии земли за миллионы лет, о происхождении организмов и т.п., не обучаются они только тому одному, что всем и всегда нужно: какой смысл человеческой жизни, как надо прожить её, что думали об этом вопросе и как решали его мудрейшие люди всех веков. Не только не обучаются этому молодые поколения, но вместо этого обучаются под названием закона Бога самым явным бессмыслицам, в которые не верят и сами обучающие. Под всё здание нашей жизни вместо камня подложены надутые воздухом пузыри. Как же не валиться этому зданию?

Мы живём в век философии, наук и разума. Кажется, что все науки соединились, чтобы осветить нам путь в этом лабиринте человеческой жизни. Огромные библиотеки открыты для всех, везде гимназии, школы, университеты дают нам с детства возможность воспользоваться мудростью людей, проявившейся в продолжение тысячелетий. Всё, казалось бы, содействует образованию нашего ума и утверждению разума. Что же, стали ли мы лучше или мудрее от всего этого? Лучше ли мы знаем путь и назначение нашего призвания? Лучше ли мы знаем, в чём наши обязанности и, главное, благо жизни? Что приобрели мы от всего этого тщетного знания, кроме вражды, ненависти, неизвестности и сомнений? Всякое религиозное учение и секта доказывает, что она одна нашла истину. Всякий писатель один знает, в чём наше благо. Один доказывает нам, что нет тела, другой - что нет души, третий - что между душой и телом нет связи, четвёртый - что человек животное, пятый - что Бог только зеркало.

Количество предметов изучения несчисленно, а познавательные способности человека ограничены. Важно не количество знаний, а качество их. Можно знать очень многое, не зная самого нужного. Способность ума воспринимать знания не беспредельна. И потому нельзя думать, что чем больше знаешь, тем лучше. Знание большого количества пустяков - непреодолимая помеха для того, чтобы знать то, что истинно нужно. Знанию нет конца. И потому про того, кто знает очень много, нельзя сказать, чтобы он знал более того, кто знает очень мало.

О чтении книг. Следи за тем, чтобы чтение многих писателей и всякого рода книг не произвело смутности и неопределённости в уме. Следует питать свой ум только писателями несомненного достоинства. Излишнее чтение развлекает ум, отучает его от самостоятельной работы. Поэтому читай только книги старые, несомненно хорошие. Если когда-нибудь явится желание перейти на время к другого рода сочинениям, не забывай никогда возвращаться опять к прежним.

В писательстве повторяется то же, что в жизни. Большинство людей неумно и заблуждается. От этого разводится так много плохих книг, так много писательского сора среди хорошего зерна. Такие книги только отнимают у людей время, деньги и внимание. Плохие книги не только бесполезны, но вредны. Ведь девять десятых всех книг только затем и печатают, чтобы выманить деньги из людских карманов. И потому лучше вовсе не читать тех книг, про которые много говорят и пишут. Людям надо стараться прежде всего прочесть и узнать самых лучших писателей всех веков и народов. Эти книги надо читать прежде всего. А то и вовсе не успеешь прочесть их. Только такие писатели нас поучают и образовывают. Плохих книг никогда не прочтём слишком мало, а хороших никогда не удастся прочесть слишком много. Плохие книги - нравственный яд, только одуряющий людей.

Суеверия и обманы мучат людей. Избавление от них только одно: истина. Истину же мы познаём и сами собою и через мудрых и святых людей, живших до нас. И потому для доброй и хорошей жизни нужно и самому искать истину и пользоваться теми указаниями истины, которые дошли до нас от прежних мудрых и святых людей.

О самостоятельном мышлении. Знание только тогда знание, когда оно приобретено усилиями своей мысли, а не одной памяти. Только когда мы совсем забудем то, чему учились, мы начинаем истинно познавать. Я ни на волос не приближусь к познанию предмета до тех пор, пока буду смотреть на предметы так, как научили меня смотреть. Чтобы познать предмет, я должен подойти к нему, как к чему-то совершенно неизвестному.

Наука не в школах. В школах - чопорное тупоумие невежд. Наука в книгах и в личном самостоятельном труде над приобретением знаний из книг и из жизни, а не из школы, где никогда со времени изобретения книгопечатания не оставалось из науки ничего, кроме плесени. Характер школьного преподавания - сухое, тупоумное педантство. Это почти неизбежно так по самой сущности дела. Кому не надоест 10-20 лет толковать год за год всё одно и то же? Учитель, профессор почти всегда занимается своим делом с отвращением и, для облегчения своей тоски, заменяет науку простой формалистикой. А вдобавок обыкновенно и глупеет от глупой скучности своего времени.

Как много ненужного чтения могли бы мы избегнуть при самостоятельном мышлении? Разве чтение и учение одно и то же? Кто-то не без основания утверждал, что книгопечатание если и способствовало более широкому распространению учёности, то в ущерб её качеству и содержанию. Слишком много читать вредно для мышления. Величайшие мыслители, встречавшиеся мне среди учёных, которых я изучал, были как раз наименее начитанными. Если бы людей учили, как они должны мыслить, а не только тому, что они должны мыслить, - недоразумение было бы предотвращено.

Усилие. Грехи, соблазны и суеверия задерживают, скрывают от человека его душу. Чтобы раскрыть для самого себя свою душу, человеку нужно делать усилия сознания; и потому в этих усилиях сознания главное дело жизни человека.

Становиться лучше и лучше - в этом всё дело жизни, а становиться лучше можно только усилиями. Всякий знает, что без усилий в телесном труде ничего не сделаешь. Надо понимать, что в главном деле жизни, в жизни души, тоже ничего не сделаешь без усилия. Всякое усилие укрепляет душу.

Для того, чтобы жить для души, нужно усилие. Я - орудие, которым работает Бог. Моё истинное благо только в том, чтобы участвовать в Его работе. Участвовать же в Его работе я могу только теми усилиями сознания, которые я делаю для того, чтобы держать в порядке, чистоте, остроте, правильности то орудие Божье, которое поручено мне - себя, свою душу. Вся истинная жизнь человеческая есть не что иное, как постепенный переход от низшей, животной природы к всё большему и большему сознанию жизни духовной. Нам кажется, что настоящая работа только над чем-нибудь видимым: строить дом, пахать поле, кормить скот, а работа над своей душой, над чем-то невидимым - дело неважное, такое, какое можно делать, а можно и не делать, а между тем всякая другая работа, - кроме работы над своей душой, над тем, чтобы делаться с каждым днём духовнее и любовнее, - всякая другая работа пустяки. Только одна эта работа настоящая, и все остальные работы полезны только тогда, когда делается эта главная работа жизни.

Есть только одно для всех людей важное дело в жизни. Дело это в том, чтобы улучшать свою душу. Одно это дело предназначено всем людям. Всё остальное пустяки в сравнении с этим делом. То, что это так, видно из того, что в этом одном деле человеку не бывает помехи, и что от этого одного дела человеку всегда бывает радостно.

Самосовершенствование достигается только усилием сознания. "Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный", - сказано в Евангелии. Это не значит то, что Христос велит человеку быть таким же совершенным, как Бог, а значит то, что всякий человек должен делать усилия сознания, чтобы приближаться к совершенству. Полное совершенство - это Бог; дело же человека приближаться к этому совершенству, и в этом приближении - жизнь человека.

Для того, чтобы жизнь была не горем, а сплошною радостью, надо всегда быть добрым со всеми, - и людьми и животными. А чтобы быть всегда добрым, надо приучать себя к этому. А чтобы приучить себя к этому, надо не пропускать ни одного своего недоброго поступка, не упрекнув себя за него. Будешь делать так - и скоро привыкнешь быть добрым со всеми людьми и животными. А привыкнешь к доброте, и на сердце будет всегда весело.

Для приближения к совершенству человек должен надеяться только на свои силы. Как ошибочно просить Бога или даже людей, чтобы они вывели меня из моего плохого положения! Человеку не нужно ничьей помощи, не нужно и выходить из того положения, в котором он находится, а нужно одно: самому делать усилия сознания для того, чтобы освобождаться от грехов, соблазнов и суеверий. Только в той мере, в которой освободится человек от грехов, соблазнов и суеверий, изменится и улучшится его положение. Ничто так не ослабляет силы человека, как надежда в чём-либо, кроме своего усилия, найти спасение и благо. Нет никакого нравственного закона, если я не могу исполнить его. Люди говорят: мы рождены себялюбцами, скупыми, похотливыми, и не можем быть иными. Нет, мы можем. Первое дело - сердцем почувствовать, кто мы такие и чем мы должны быть, а второе - делать усилия для того, чтобы приблизиться к тому, чем мы должны быть.

Для улучшения жизни общественной есть только одно средство - усилия отдельных людей к достижению доброй, нравственной жизни. Люди приближаются к Царству Божию, то есть к доброй и счастливой жизни, только усилиями каждого отдельного человека жить доброй жизнью.

"Да, это было бы так, если бы все люди разом поняли, что всё это дурно и не нужно нам", - говорят люди, рассуждая о зле жизни людской. "Положим, один человек отстанет от зла, откажется от участия в нём, - что же это сделает для общего дела, для жизни людей? Изменение жизни людской делается всем обществом, а не одиночными людьми". Правда, одна ласточка не делает весны. Но неужели оттого, что одна ласточка не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а дожидаться? Если так дожидаться каждой почке и травке, то весны никогда не будет. Также и нам для установления Царства Божия не надо думать о том, первая ли я или тысячная ласточка, а сейчас же, хотя бы одному, чувствуя приближение Царства Божия, делать то, что нужно для его осуществления. "Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят" (Матф. VII, 7-8). Жизнь наша дурная. Отчего? Оттого, что люди дурно живут. А дурно живут люди оттого, что сами люди плохи. Стало быть, для того, чтобы жизнь перестала быть дурною, надо переделать людей из плохих в хороших. Как же это сделать? Всех никто переделать не может, себя же переделать всякий может. Сначала кажется, что это дела не поправит, потому что что же значит один человек против всех? Но дело в том, что все жалуются на дурную жизнь. Так что если все люди поймут, что плохая жизнь от плохих людей, и все поймут, что каждый может не других, а сам себя исправить, то есть из плохого сделать хорошим, и станут исправлять сами себя, то тотчас же и вся жизнь станет лучше. Стало быть, от нас и дурная жизнь, от нас и то, чтобы она стала хорошей.

Усилие в достижении совершенства даёт истинное благо человеку. Нравственное усилие и радость сознания жизни чередуются так же, как телесный труд и радость отдыха. Без труда телесного нет и радости отдыха; без усилия нравственного нет радости сознания жизни.

Жизнь в настоящем. Людям кажется, что жизнь их проходит во времени - в прошедшем и будущем. Но это только кажется: истинная жизнь человеческая не проходит во времени, а всегда есть в той безвременной точке, в которой прошедшее сходится с будущим и которую мы неправильно называем настоящим временем. В этой безвременной точке настоящего, и только в этой точке, человек свободен, и потому в настоящем, и только в настоящем, истинная жизнь человека.

Времени нет, есть только мгновение. А в нём-то, в этом мгновении, вся наша жизнь. И потому в одно это мгновение надо полагать все свои силы. Если жизнь вне времени, то для чего же она проявляется во времени и пространстве? А для того, что только во времени и пространстве может быть движение, то есть стремление к расширению, просветлению, к совершенству. Если бы не было пространства и времени, не было бы движения, не было бы жизни.

Духовная жизнь человека вне времени и пространства. Время только для телесной жизни. Духовное же существо человека всегда вне времени. А вне времени оно потому, что деятельность духовного существа человека только в усилии сознания. А усилие сознания всегда вне времени, потому что оно всегда только в настоящем, а настоящее не во времени. Мы не можем представить себе жизнь после смерти и не можем вспомнить жизнь до рождения, потому что не можем представить себе ничего вне времени. А между тем мы лучше всего знаем нашу жизнь вне времени - в настоящем. Наша душа брошена в тело, где она находит число, время, измерение. Она рассуждает об этом и называет это природой, необходимостью и не может мыслить иначе. Мы говорим, что идёт время. Это неверно. Идём мы, а не время. Когда мы плывём по реке, нам кажется, что идут берега, а не лодка, на которой мы плывём. Так и время.

Истинная жизнь только в настоящем. Время за нами, время перед нами, при нас его нет. Как только станешь больше думать о том, что было, или о том, что будет, как потеряешь главное: жизнь истинную в настоящем. Всё неважно, кроме того, что мы делаем в настоящую минуту. Хорошо не думать о завтрашнем дне; но для того, чтобы не думать о нём, есть только одно средство: думать, не переставая о том, так ли я исполняю дело настоящего дня, часа, минуты. Трудно среди общения с людьми, в минуты увлечения мыслями о прошедшем и будущем, вспомнить о том, что жизнь твоя сейчас в этом моменте настоящего. Но как важно и драгоценно вспоминать это! Старайся приучать себя к этому. Много зла избегнет человек, если приучится к памятованию о том, что важно в жизни только настоящее, что только оно одно и есть. Всё остальное - мечта. Как только ушёл в прошедшее и будущее, так ушёл от настоящей жизни, и от этого тотчас же сиротливо, несвободно, одиноко.

Спросили у мудреца: какое дело самое важное? Какой человек самый важный? И какое время в жизни самое важное? И мудрец ответил: "Дело самое важное - то, чтобы быть в любви со всеми людьми, потому что в этом дело жизни всякого человека. Человек самый важный тот, с кем в эту настоящую минуту ты имеешь дело, потому что никогда не можешь знать, будешь ли ещё иметь дело с каким-либо другим человеком. Время же самое важное - одно настоящее, потому что в нём одном ты властен над собою".

Любовь проявляется только в настоящем. Главное дело в жизни - любовь. А любить нельзя ни в прошедшем, ни в будущем. Любить можно только в настоящем, сейчас, сию минуту. Любовь - это проявление Божественной сущности, для которой нет времени, и потому любовь проявляется только в настоящем, сейчас, во всякую минуту настоящего. Надо не думать о будущем, а только в настоящем стараться делать жизнь радостной для себя и других. "Завтрашний день печётся сам о себе". Это великая правда. Тем-то и хороша жизнь, что никак не знаешь, что нужно для будущего. Одно наверное нужно и годится всегда - в настоящую минуту любовь к людям.

Любить вообще - значит делать доброе. Так мы все понимаем и не можем иначе понимать любовь. И любовь не только слово, но это дела, которые мы делаем для блага других. Если человек решает, что ему лучше воздержаться от требований настоящей самой малой любви во имя другой будущей большой любви, то он обманывает или себя, или других и никого не любит, кроме себя одного. Любви в будущем не бывает: любовь бывает только в настоящем. Если человек не делает дела любви в настоящем, в нём нет любви. Никогда не откладывай доброго дела, если можешь сделать его нынче, потому что смерть не разбирает того, сделал или не сделал ты то, что должен. Смерть никого и ничего не дожидается. И потому для человека важнее всего в мире то, что он сейчас делает. Если бы только мы чаще вспоминали о том, что никогда не вернёшь потерянного времени, никогда не переделаешь сделанного зла, мы больше бы делали добра, меньше делали бы зла. Не будем медлить, чтобы быть справедливыми, сострадательными. Не будем ждать особенных страданий других людей или наших. Жизнь коротка, и потому будем торопиться радовать сердца наших спутников в этом коротком переезде. Поспешим быть добрыми. Помни, что если ты можешь сделать хорошее дело, оказать любовь кому-нибудь, то надо делать это сейчас, потому что пройдёт случай и не возвратится.

Соблазн приготовления к жизни вместо самой жизни. Для того, чтобы не подпасть этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, какой он есть, что совершенствование, нужное для него, есть только одно совершенствование в любви, а это совершенствование совершается только в настоящем. И потому человек должен, не откладывая, жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришёл в мир и которое одно может дать ему истинное благо. Человек должен жить так, зная, что всякую минуту он может быть лишён возможности этого исполнения.

"Это я сделаю, когда вырасту большой". "Я так буду жить, когда кончу учение, когда женюсь". "А я так-то устроюсь, когда у меня будут дети, когда женю сына, или когда разбогатею, или когда перееду в другое место, или когда состарюсь". Так говорят и дети, и взрослые, и старики, а никто не знает, проживёт ли он до вечера. Про все эти дела мы не можем знать, доведётся или не доведётся нам делать их, не помешает ли смерть. Только одному делу не может помешать смерть: смерть не может помешать тому, чтобы во всякий час, пока жив, исполнять волю Бога - любить людей.

Мы часто говорим и думаем, что "я не могу делать всего, что должно, в том положении, в котором нахожусь теперь". Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишён возможности какой бы то ни было внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучат, - но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях упрекать, осуждать, завидовать, ненавидеть людей и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни твоя, и никто не может отнять её у тебя.

Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его, главное - мысль о том, что я теперь нездоров и не могу, а вот дай выздоровлю, тогда сделаю, - всё это великий соблазн. Это ведь значит говорить: не хочу того, что мне дано, а того, чего нет. Всегда можно радоваться тому, что сейчас есть, и делать из того, что есть (то есть тех сил, какие есть), всё, что можно.

Для того, чтобы провести наилучшим образом свою жизнь, надо помнить, что вся жизнь только в настоящем, и стараться наилучшим образом поступать в каждую минуту настоящего.

Наибольшее сближение с Богом - это наибольшее сосредоточение в настоящем, и наоборот, чем больше занят прошедшим или будущим, тем больше удаляешься от Бога.

Помни смерть! - великое слово. Если бы мы помнили то, что мы неизбежно и скоро умрём, вся жизнь наша была бы совсем другая. Если человек знает, что он умрёт через полчаса, то он, наверное, не станет делать ни пустого, ни глупого, ни, главное, дурного в эти полчаса. Но полвека, которые, может быть, отделяют тебя от смерти, разве не то же, что полчаса?

Последствия наших поступков дело не наше, а Божье. Люди говорят: "Нельзя жить, если мы не знаем того, что нас ожидает. Надо готовиться к тому, что будет". Это неправда. Настоящая хорошая жизнь бывает именно тогда, когда не думаешь о том, что будет с моим телом, а только о том, что мне для своей души нужно сейчас. А для души нужно только одно: делать то, что соединяет мою душу со всеми людьми и с Богом.

Награда доброй жизни никак не в будущем, а сейчас, в настоящем. Сейчас делаешь хорошо - и сейчас тебе хорошо. А делаешь хорошо, то и последствия не могут не быть хорошими.

Для людей, понимающих значение жизни в настоящем, не может быть вопроса о загробной жизни. Главный вопрос жизни нашей только в том, то ли мы делаем в этот короткий, данный нам срок жизни, чего хочет от нас Тот, Кто послал нас в жизнь. То ли мы делаем? По мере продления жизни, и в особенности доброй жизни, ослабевают значение времени и интерес вопроса в том, что будет. Чем старше, тем быстрее идёт время, тем всё меньше и меньше получает значения то, что "будет", и всё больше и больше то, что "есть".

Неделание. Люди портят свою жизнь не столько тем, что не делают того, что должно делать, сколько тем, что делают то, чего не должно делать. И потому главное усилие, которое должен делать над собою человек для доброй жизни, это - то, чтобы не делать того, чего не должно. Для доброй жизни нужнее всего воздержание. Есть одно самое важное дело для всех людей. Дело это в том, чтобы жить хорошо. Жить же хорошо - значит не столько делать то хорошее, что мы можем делать, сколько не делать того дурного, которое можно не делать. Главное - не делать дурного. Все люди нашего времени знают, что жизнь наша дурная, и не только осуждают устройство нашей жизни, но и делают дела, которые, по их мнению, должны улучшить жизнь. Но жизнь от этого не улучшается, а становится всё хуже и хуже. Отчего это? А оттого, что люди делают самые хитрые и трудные дела для улучшения жизни, а не делают самого простого и лёгкого: не воздерживаются от участия в тех делах, которые делают нашу жизнь дурною. Человек может узнать, что ему нужно делать, только тогда, когда он ясно поймёт, чего ему не нужно делать. Не делая же того, что ему не должно делать, он неизбежно будет делать то, что ему должно делать, хотя и не будет знать, для чего он делает то, что делает.

Во времена упадка духа надо обращаться с собой, как с больным; главное - ничего не предпринимать. Если ты не знаешь, как быть, сделать или не сделать, знай вперёд, что всегда лучше удержаться, чем сделать. Если бы ты не в силах был удержаться и если бы ты наверное знал, что дело хорошее, то ты не спрашивал бы себя, сделать или не сделать; если же спрашиваешь, то, во-первых, знаешь, что можешь удержаться, а во-вторых, наверное знаешь, что дело не вполне хорошее. Если бы дело было вполне хорошее, ты бы не спрашивал.

Последствия невоздержания. Не столько вреда бывает оттого, что мы делаем не то, что должно, сколько оттого, что мы не удерживаемся от того, чего не должно делать. Невоздержание в одном поступке ослабляет силу воздержания и в других. Привычка невоздержания - это невидимый поток под домом. Такому дому не устоять. Хуже переделать, чем недоделать; хуже поспешить, чем опоздать. Упрёки совести всегда больнее за то, что сделал, чем за то, чего не сделал. Большинство людей, которых называют злыми, сделались такими только оттого, то они принимали своё дурное расположение духа за своё законное состояние и отдавались ему и не делали усилий, чтобы воздержаться от него. Если ты чувствуешь себя не в силах воздержаться от телесного желания, то причина, наверное, в том, что ты не воздержался, когда ты ещё мог воздержаться, и желание сделалось уже в тебе привычкой.

Не всякая деятельность достойна уважения. Для истинного движения жизни не только не нужна, но вредна внешняя суетливая деятельность. Ничегонеделание без увеселений, доставляемых трудами других людей, есть самое тяжёлое состояние, если оно не наполнено внутренней работой, и потому, если человек живёт вне условий роскоши, доставляемой чужим трудом, то человек этот не будет празден. Вред человечеству главный не от праздности, а от делания того, что не нужно и вредно.

Чем больше борешься с невоздержанием, тем легче борьба. Между разумом и страстями идёт в человеке междоусобная война. Человек мог бы иметь хоть какое-нибудь спокойствие, если бы в нём был только разум без страстей или только страсти без разума. Но так как в нём и то и другое, то он не может избежать борьбы, не может быть в мире с одним иначе, как воюя с другим. Он всегда борется сам в себе. И борьба эта необходима, в ней жизнь. Для того, чтобы уважать других, как самого себя, и поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали, - а в этом главное дело жизни, - нужно владеть собой. А чтобы владеть собой, надо приучать себя к этому. Всякая страсть в сердце человека - вначале как проситель, потом как гость и, наконец, как хозяин дома. Постарайся отказать такому просителю, не отворяй ему двери дома своего сердца.

Значение воздержания для отдельных людей и всего человечества. Нам надо не столько стараться делать добро, сколько стараться быть добрым; не столько стараться светить, сколько стараться быть чистым. Душа человека живёт как будто в стеклянном сосуде, и сосуд этот человек может загрязнить и может держать чистым. Насколько чисто стекло сосуда, настолько светит через него свет истины, - светит и для самого человека и для других. И потому главное дело человека - внутреннее, в содержании в чистоте своего сосуда. Только не загрязняй себя, и тебе будет светло, будешь светить и людям. Только не делай того, чего не должно делать, и ты сделаешь всё то, что должно. Часто для того, чтобы сделать то, чего мы желаем, нужно только перестать делать то, что мы делаем.

Слово. Слово - выражение мысли и может служить соединению и разделению людей; поэтому нужно с осторожностью обращаться с ним. Слово - дело великое. Словом можно соединить людей, словом можно разъединить их; словом можно служить любви, словом же можно служить вражде и ненависти. Берегись такого слова, которое разъединяет людей или служит вражде и ненависти. Слово - выражение мысли, мысль - проявление Божеской силы, и потому слово должно соответствовать тому, что оно выражает. Оно может быть безразлично, но не может и не должно быть выражением зла. Человек - носитель Бога. Сознание своей божественности он может выражать словом. Как же не быть осторожным в слове? Время проходит, но сказанное слово остаётся. Если имеешь время подумать, прежде чем начинать говорить, то подумай, стоит ли, нужно ли говорить, не может ли повредить кому-нибудь то, что ты хочешь сказать. И большей частью бывает так, что если подумаешь, то и не начнёшь говорить. После долгого разговора постарайся вспомнить всё то, о чём было говорено, и ты удивишься, как пусто и ненужно и часто дурно было всё говоренное. Слушай, будь внимателен, но говори мало. Никогда не говори, если тебя не спрашивают, но если тебя спрашивают, отвечай тотчас же и коротко, и не стыдись, если ты должен признаться, что не знаешь того, о чём тебя спрашивают. Не хвали себя, не осуждай других и не спорь. Есть старинное изречение: о мёртвых говори доброе или ничего. Как это несправедливо! Напротив, надо бы сказать: "о живых говори доброе или ничего". От скольких страданий это избавило бы людей, и как это легко! О мёртвых же почему не говорить худого? В нашем мире, напротив, установилось вследствие обычая некрологов и юбилеев говорить о мёртвых одни преувеличенные похвалы, - следовательно, только ложь. А такие лживые похвалы вредны потому, что сглаживают в понятиях людей различие между добром и злом.

С чем сравнить язык в устах человека? Это ключ сокровищницы; когда дверь заперта, никто не может знать, что там: драгоценные ли камни или только ненужный хлам?

Хотя, по учению мудрых, молчание полезно, свободная речь тоже нужна, но нужна только в своё время. Мы грешим словом и когда молчим, а надо говорить, и когда говорим, а надо бы молчать.

Когда рассердился, молчи. Если ты знаешь, как надо жить людям, и желаешь им добра, то будешь высказывать им это. Высказывать же это будешь стараться так, чтобы они поверили в твои слова. Для того же, чтобы они поверили тебе и поняли тебя, тебе надо постараться передать твои мысли не с раздражением и гневом, а спокойно и с добром. Старайся, чтобы в споре слова твои были мягки, а доводы тверды. Старайся не досадить противнику, а убедить его. Как только мы почувствовали гнев во время спора, мы уже спорим не за истину, а за себя. Не спорь. В спорах забывается истина. Прекращает спор тот, кто умнее. К спорам прислушивайся, но в споры не вмешивайся. Храни тебя Бог от запальчивости и горячки, хотя бы даже в малейшем выражении. Гнев везде неуместен, а больше всего в деле правом, потому что затемняет и мутит его. Лучший ответ безумцу - молчание. Каждое слово ответа отскочит от безумца на тебя. Отвечать обидой на обиду - всё равно, что подкидывать дров в огонь.

Не осуждай. Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким будете судимы; а какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или, как скажешь брату твоему: дай я выну сучок из глаза твоего; а вот в твоём глазе бревно? Лицемер, вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. (Мф. VII, 1-6).

Почти всегда, поискав в себе, мы найдём тот же грех, который мы осуждаем в другом. Если же мы не знаем за собой именно того самого греха, то стоит только поискать, и мы найдём ещё худший. Осуждение другого всегда неверно, потому что никто никогда не может знать того, что происходило и происходит в душе того, кого осуждаешь.

Осуждать людей в глаза нехорошо потому, что это обижает их, а за глаза нечестно, потому что это обманывает их. Самое лучшее не искать дурного в людях и забывать его, а искать дурное в себе и помнить.

Кто за глаза поносит меня, тот боится меня, а кто в глаза хвалит, - презирает меня.

Вред от невоздержания в слове. Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно, а не хотим знать того, что так же осторожно надо обращаться и со словом. Слово может не только убить, но и сделать зло хуже смерти.

Мы возмущаемся на телесные преступления: объелся, подрался, прелюбодействовал, убил, - а легко смотрим на преступления слова: осудил, оскорбил, передал, напечатал, написал вредные, развращающие слова, а между тем последствия преступлений слова гораздо более тяжелы и значительны, чем преступления тела. Разница только в том, что зло телесных преступлений тотчас же заметно. Зло же преступления слова мы не замечаем, потому что оно сказывается далеко от нас и по месту и по времени.

Ничто так не поощряет праздности, как пустые разговоры. Если бы люди молчали и не говорили тех пустяков, которыми они отгоняют от себя скуку праздности, они не могли бы переносить праздности и работали бы.

Дурно говорить о людях вредит сразу трём: тому, о ком говорят дурно, тому, кому говорят дурно, но более всего тому, кто говорит дурно о людях.

Заочное осуждение тем особенно дурно, что то самое суждение о недостатках человека, которое, сказанное в глаза, могло бы быть полезно ему, скрывается от того, кому оно может быть нужно, и сообщается тем, кому оно вредно, возбуждая дурное чувство к осуждаемому.

Польза молчания. По одному тому, что хорошее намерение высказано, уже ослаблено желание исполнить его. Но как удержать от высказывания благородно-самодовольные порывы юности? Только гораздо позже, вспоминая их, жалеешь о них, как о цветке, который не удержался, сорвал не распустившимся и потом увидел на земле завялым и затоптанным.

Польза воздержания в слове. Чем меньше будешь говорить, тем больше будешь работать. Отучи себя от осуждения, и ты почувствуешь в своей душе увеличение способности любви, почувствуешь увеличение жизни и блага. Скрывать недостатки других и говорить о том, что есть в них доброго, есть признак любви и лучший способ привлечь к себе любовь ближних. Благо жизни людей - их любовь между собой. А недобрым словом можно нарушить любовь.

Мысль. Как может человек воздержаться от поступка, если он признаёт его дурным, так же может человек воздержаться и от привлекающей его к себе мысли, если он признаёт её дурною. В этом воздержании в мыслях главная сила человека, потому что все поступки зарождаются в мысли. Назначение мысли. Нельзя избавиться от грехов, соблазнов и суеверий телесными усилиями. Избавиться можно только усилиями мысли. Только мыслями можно приучить себя быть самоотверженным, смиренным, правдивым. Только когда в мыслях своих человек будет стремиться к самоотречению, смирению, правдивости, только тогда он будет в силах бороться и на деле с грехами, соблазнами и суевериями. Люди говорят о нравственном и религиозном учении и о совести, как о двух раздельных руководителях человека. В действительности же есть только один руководитель - совесть, то есть сознание того голоса Бога, который живёт в нас. Голос этот, несомненно, решает для каждого человека, что ему должно и чего не должно делать. И этот голос всегда может быть вызван в себе всяким человеком усилием мысли. Если бы человек не знал, что глаза могут видеть, и никогда не раскрывал бы их, он был бы очень жалок. Так же, и ещё более, жалок человек, если он не понимает, что ему дана сила мысли для того, чтобы спокойно переносить всякие беды. Если человек разумен, то ему легко будет переносить всякие беды: первое, потому что разум скажет ему, что всякие беды приходят и часто превращаются в доброе, а второе то, что для разумного человека всякая беда на пользу. А между тем люди, вместо того, чтобы смотреть прямо в глаза беде, стараются увернуться от неё. Не лучше ли радоваться тому, что Бог дал нам власть не огорчаться тем, что с нами случается помимо нашей воли, и благодарить Его за то, что Он подчинил нашу душу только тому, что в нашей власти - нашему разуму. Он ведь не подчинил нашей души ни родителям нашим, ни братьям, ни богатству, ни телу нашему, ни смерти. Он, по благости Своей, подчинил её одному тому, что от нас зависит, - нашим мыслям. Вот эти-то мысли и чистоту их и должны мы для нашего блага блюсти всеми силами.

Когда мы узнаём новую мысль и признаём её верною, нам кажется, что мы уже давно знали её и теперь только вспомнили то, что знали. Всякая истина уже лежит в душе всякого человека. Только не заглушай её ложью, и рано или поздно она откроется тебе.

Живя с людьми, не забывай того, что ты узнал в уединении. И в уединении обдумывай то, что узнал из общения с людьми.

Тремя путями можем мы прийти к мудрости: во-первых, путём опыта, - это путь самый тяжёлый; во-вторых, путём подражания, - это путь самый лёгкий; и в-третьих, путём размышления, - это путь самый благородный.

Жизнь человека определяется его мыслями. Судьба человека такая или другая бывает только оттого, как он в мыслях своих понимает свою жизнь. Все великие перемены в жизни одного человека, а также и всего человечества, начинаются и совершаются в мысли. Для того, чтобы могла произойти перемена чувств и поступков, должна произойти, прежде всего, перемена мысли. Для того, чтобы из дурной жизни сделалась хорошая, надо, прежде всего, постараться понять, отчего жизнь стала дурная и что надо сделать, чтобы она стала хорошей. Так что для того, чтобы жизнь стала лучше, надо прежде думать, а потом уже делать. Всё настоящее и нужное людям добывается не вдруг, а всегда долгим и постоянным трудом. Так приобретаются и мастерства, и знания, и так приобретается и самое нужное на свете - умение жить доброй жизнью. Для того же, чтобы научиться жить доброй жизнью, надо, прежде всего, приучить себя мыслить доброе.

Переходы нашей жизни из одного состояния в другое определяются не совершаемыми по нашей воле заметными нам поступками: браком, переменою места жительства или деятельности и т.п., но мыслями, которые приходят во время прогулки, среди ночи, за едою, в особенности теми мыслями, которые, охватывая всё наше прошедшее, говорят нам: "Ты поступил так, но лучше было бы поступить иначе". И все наши дальнейшие поступки, как рабы, служат этим мыслям, исполняют их волю.

Главная причина бедствий людей не в делах, а в мыслях их. Плоды рождаются из семени. Так же дела рождаются из мыслей. Как из дурных семян рождаются дурные плоды, так из дурных мыслей рождаются дурные дела. Как земледелец отбирает хорошие, настоящие семена от семян сорных трав и из настоящих семян отбирает лучшие и бережёт и перебирает их, так и разумный человек поступает с своими мыслями: он отгоняет пустые, дурные, удерживает лучшие и бережёт и перебирает их. Если не будешь отгонять дурные мысли и не будешь беречь добрые, не миновать дурных поступков. Только от добрых мыслей добрые дела. Дорожи добрыми мыслями, ищи их в книгах мудрых людей, в разумных речах и, главное, в самом себе.

Человек властен над своими мыслями. Наша жизнь бывает хороша или дурна от того, каковы наши мысли. А мыслями можно управлять. И потому для того, чтобы жить хорошо, человеку надо работать над мыслями, не поддаваться дурным мыслям. Работай над очищением твоих мыслей. Если у тебя не будет дурных мыслей, не будет и дурных дел.

Надо жить духовною жизнью для того, чтобы иметь силу управлять своими мыслями. Мы часто думаем, что главная сила мира - сила вещественная. Мы думаем так потому, что тело наше, хочешь не хочешь, всегда чувствует такую силу. Сила же духовная, сила мысли нам кажется незначительной, и мы не признаём её за силу. А между тем в ней-то, в ней одной истинная сила, изменяющая и нашу жизнь и жизнь всех людей.

Духовное руководит телесным, а не телесное духовным. И потому, чтобы изменить своё состояние, человек должен работать над собой в области духовной - в области мысли.

Жизнь наша бывает лучше или хуже только оттого, что мы сознаём себя или телесным, или духовным существом. Если мы сознаём себя телесным существом, мы ослабляем нашу истинную жизнь, усиливаем, разжигаем страсти, жадность, борьбу, ненависть, страх смерти. Если же мы сознаём себя духовным существом, мы возбуждаем, возвышаем жизнь, освобождаем её от страстей, от борьбы, от ненависти, освобождаем любовь. Перенесение же сознания из телесного существа в духовное совершается усилием мысли.

Вот что писал Сенека своему другу: "Ты хорошо делаешь, что стараешься сам своими силами держать себя в хорошем и добром духе. Всякий человек всегда может сам себя так настроить. Для этого не нужно подымать руки к небу и просить сторожа при храме пустить нас поближе к Богу, чтобы Он нас расслышал: Бог всегда близко к нам. Он внутри нас. В нас живёт Святой Дух, свидетель и страж всего хорошего и дурного. Он обходится с нами, как мы обходимся с Ним. Если мы бережём Его, Он бережёт нас".

Когда в раздумье не знаешь, что хорошо, что дурно, нужно уйти из мира; только забота о суждении мира мешает видеть то, что добро и что зло. Уйди из мира, то есть войди в себя, и уничтожится всякое сомнение.

Возможность единения в мысли с живыми и умершими людьми мира есть одно из лучших благ человека.

Часто молодые люди говорят: "Я не хочу жить чужим умом, я сам обдумаю". Это совершенно справедливо, мысль своя дороже всех чужих мыслей. Но зачем же тебе обдумывать обдуманное? Бери готовое и иди дальше. В том, что можно пользоваться чужими мыслями и идти дальше, сила человечества.

Усилия, освобождающие человека от грехов, соблазнов и суеверий, совершаются, прежде всего, в мысли. Главной помощью в борьбе этой служит человеку то, что он может соединяться с разумной деятельностью всех живущих до него мудрецов и святых людей мира. Такое общение с мыслью прежде живших святых и мудрых людей есть молитва, то есть повторение тех слов, которыми люди эти выражали своё отношение к своей душе, к другим людям и к миру и началу его.

Истинная молитва тем важна и нужна для души, что в такой молитве, когда один с Богом, мысль достигает до той высшей степени, до которой она может достигнуть.

Христос сказал: если молишься, то будь один. Только тогда Бог услышит тебя. Бог в тебе, и для того, чтобы Он услышал тебя, тебе надо только отогнать от себя всё скрывающее его.

Уныние есть такое состояние души, при котором человек не видит смысла ни в своей, ни во всей жизни мира. Избавление от него есть только одно: вызвать в себе лучшие мысли свои или других людей, которые были тобою сознаны и которые объясняли тебе смысл твоей жизни. Вызывание таких мыслей совершается повторением тех высших истин, которые знаешь и можешь высказать сам себе - молитвой.

Молитесь ежечасно. Самая нужная и самая трудная молитва - это воспоминание среди движения жизни о своих обязанностях перед Богом и законом Его. Испугался, рассердился, смутился, увлёкся, - сделай усилие, вспомни, кто ты и что ты должен делать. В этом молитва. Это трудно сначала, но привычку эту можно выработать.

Хорошо изменять свою молитву, то есть выражение своего отношения к Богу. Человек постоянно растёт, изменяется, и потому должно изменяться и уясняться его отношение к Богу. Должна изменяться и молитва.

Без усилия мысли невозможна добрая жизнь. Дорожи добрыми мыслями своими и чужими, когда узнаешь их. Ничто не поможет тебе столько, сколько помогут добрые мысли для исполнения истинного дела твоей жизни.

Если, посмотрев назад, на свою жизнь, ты заметишь, что жизнь твоя стала лучше, добрее, более свободна от грехов, соблазнов и суеверий, то знай, что этим успехом ты обязан только работе своей мысли.

Деятельность мысли дорога не только тем, что она исправляет нашу жизнь, но ещё и тем, что она помогает в жизни и другим людям. От этого особенно важны усилия мысли.

Вот как говорит китайский мудрец Конфуций о значении мысли: Истинное учение научает людей высшему добру - обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы обладать высшим благом, нужно, чтобы было благоустройство во всём народе. Для того, чтобы было благоустройство во всём народе, нужно, чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно, чтобы было благоустройство в самом себе. Для того, чтобы было благоустройство в самом себе, нужно, чтобы сердце было исправлено. Для того, чтобы сердце было исправлено, нужны ясные и правдивые мысли.

Все соблазны от гордости. Для того, чтобы разумно понимать жизнь и смерть и спокойно ожидать её, необходимо понимать своё ничтожество. Ты - какая-то бесконечно малая частица чего-то, и ты был бы ничто, если бы у тебя не было определённого призвания - дела. Это только даёт смысл и значение твоей жизни. Дело же твоё в том, чтобы использовать данные тебе, как и всему существующему, орудия: истратить на исполнение предписанного своё тело. И потому все дела равны, и ты не можешь сделать ничего больше того, что тебе задано. Ты можешь быть только супротивником Бога или исполнителем Его дела. Так что ничего важного, великого человек не может себе приписывать. Только стоит приписать себе какое-нибудь великое, исключительное дело, и нет конца разочарованиям борьбы, зависти, всяким страданиям; только приписал себе значение больше растения, приносящего плоды, и ты погиб. Спокойствие, свобода, радость жизни, бесстрашие смерти даются только тому, кто признаёт себя в этой жизни не чем иным, как только работником Хозяина.

Можно быть одиноким в своей частной и временной среде, но каждая из наших мыслей и каждое из наших чувств находит, находило и будет находить свой отголосок в человечестве. Для некоторых людей, которых большая часть человечества признаёт своими вождями, реформаторами и просветителями, отголосок этот огромен и раздаётся с особенной силой; но нет человека, мысли которого не производили бы на других такого же, хотя и во много раз меньшего действия. Всякое искреннее проявление души, всякое заявление личного убеждения служат кому-нибудь или чему-нибудь, даже если вы и не знаете об этом, и даже когда зажимают вам рот или когда накидывают вам мёртвую петлю на шею. Слово, сказанное кому-нибудь, сохраняет неразрушимое действие, - как всякое движение, оно превращается в иные формы, но никогда не уничтожается.

На чём держатся суеверия. Христос не основывал никакой церкви, не устанавливал никакого государства, не дал никаких законов, никакого правительства, ни внешнего авторитета, но он старался написать закон Бога в сердцах людей с тем, чтобы сделать их самоуправляющимися.

"А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель - Христос, все же вы - братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник - Христос". Не допускай посредников между своей душой и Богом. Ближе тебя никто не может быть к Богу.

Без чистоты души зачем поклоняться Богу? Святость не в лесах, не на небе, не на земле, не в священных реках. Очисти себя, и ты увидишь Его. Преврати твоё тело в храм, откинь дурные мысли и созерцай Бога внутренним оком. Когда мы познаем Его, мы познаем себя. Без личного опыта одно писание не уничтожит наших страхов - так же как темнота не разгоняется написанным огнём. Какая бы ни была твоя вера и твои молитвы, пока в тебе нет правды, ты не постигнешь пути блага. Тот, кто познает истину, тот родится снова. Источник истинного блага - сердце; безумен тот, кто ищет блага в ином месте. Он подобен пастуху, который ищет ягнёнка, который у него за пазухой. Зачем вы собираете камни и строите великие храмы? Зачем мучите себя так, когда как Бог живёт постоянно внутри вас? Тот свет, который, как утренняя звезда, живёт внутри сердца каждого человека, этот свет наше прибежище.

Разумное начало в человеке. Достоинство человека - в том духовном начале, которое называется иногда разумом, иногда совестью. Начало это, поднимаясь выше местного и временного, содержит несомненную истину и вечную правду. В среде несовершенного оно видит совершенство. Начало это всеобще, беспристрастно и всегда в противоречии со всем тем, что пристрастно и себялюбиво в человеческой природе. Это начало властно говорит каждому из нас, что ближний наш столь же драгоценен, как и мы, и что его права столь же священны, как и наши. Оно велит нам воспринимать истину, как бы она ни противна была нашей гордости, и быть справедливым, как бы это ни было невыгодно нам. Оно же, это начало, призывает нас к тому, чтобы любовно радоваться всему тому, что прекрасно, свято и счастливо, в ком бы мы ни встретили эти свойства. Начало это есть луч Божества в человеке.

Разум открывает человеку смысл и значение его жизни. Разум дан не на то, чтобы научить человека любить Бога и ближнего. Это вложено помимо разума в сердце человека. Разум дан человеку на то, чтобы указать ему, что ложь и что истина. А стоит человеку откинуть ложь, и он научится всему тому, что ему нужно.

Заблуждения и несогласия людей в деле искания и признания истины происходят не от чего иного, как от их недоверия к разуму; вследствие этого жизнь человеческая, руководимая обычаями, преданиями, модами, суевериями, предрассудками, насилием и всем, чем угодно, кроме разума, течёт сама по себе, а разум существует сам по себе. Часто бывает и то, что если мышление и применяется к чему-нибудь, то не к делу искания и распространения истины, а к тому, чтобы во что бы то ни стало оправдать и поддержать обычаи, предания, моды, суеверия, предрассудки. Заблуждения и несогласия людей в деле признания единой истины - не оттого, что разум у людей не один или не может показать им единую истину, а оттого, что они не верят в него. Если бы они поверили в свой разум, то нашли бы способ сверять показания разума в себе с показаниями его в других. А нашедши этот способ взаимной проверки, убедились бы, что разум один во всех, и подчинились бы его велениям.

Разум один во всех людях. Общение людей, воздействие их друг на друга основано на разуме. Для каждого человека обязательно требование единого во всех разума.

Одна из главных обязанностей человека состоит в том, чтобы заставить светить во всю силу то светлое начало разума, которое мы получаем от неба.

Человек, который не знал бы, что глаза могут видеть, и который никогда не раскрывал бы их, был бы очень жалок. Но ещё более жалок тот человек, который не понимает, что ему дан разум для того, чтобы спокойно переносить всякие неприятности. С помощью разума мы можем справиться со всеми неприятностями. Непереносимых неприятностей разумный человек не встретит в жизни: для него их нет. А между тем как часто, вместо того чтобы смотреть прямо в глаза какой-нибудь неприятности, мы малодушно стараемся увернуться от неё. Не лучше ли радоваться тому, что Бог дал нам власть не огорчаться тем, что с нами случается помимо нашей воли, и благодарить Его за то, что Он подчинил нашу душу только тому, что от нас самих зависит? Он ведь не подчинил нашей души ни родителям нашим, ни братьям, ни богатству, ни телу нашему, ни смерти. Он, по благости Своей, подчинил её одному тому, что от нас зависит, - разумению нашему.

Разум дан нам Богом для служения Ему. И потому надо соблюдать его во всей чистоте, так, чтобы он мог всегда отличить истину от лжи.

Свободен человек только тогда, когда он в истине. Истина же открывается разумом.

Разум проверяет положения веры. Когда человек употребляет свой разум на разрешение вопросов о том, зачем существует мир и зачем он сам живёт в этом мире, с человеком делается что-то вроде дурноты, головокружения. Ум человека не может придумать ответы на эти вопросы. Что же это значит? А то, что разум человеку не дан на то, чтобы отвечать на эти вопросы, и что самое задавание таких вопросов означает заблуждение разума. Разум решает только вопрос: "как жить?" И ответ ясен: "жить так, чтобы было хорошо и мне и всем людям. Это нужно всему живущему и мне. И возможность этого дана всему живущему, дана и мне через данный мне разум". И это решение исключает все вопросы: отчего и зачем?

Зло. Мы называем злом всё то, что нарушает благо нашей телесной жизни. А между тем вся жизнь наша есть только постепенное освобождение души от того, что составляет благо тела. И потому для того, кто понимает жизнь такою, какая она действительно есть, нет зла. Благо для человека переносить несчастья этой земной жизни, ибо это влечёт его в священное уединение его сердца. И там мы можем беседовать с свидетелем внутри нас, который есть Бог, беседовать тогда, когда нас в миру презирают, не уважают и лишают любви.

Страдания вызывают в человеке духовную жизнь. Человек - это дух Божий в теле. В начале жизни человек не знает этого и думает, что жизнь его в его теле. Но чем больше он живёт, тем больше он узнаёт, что настоящая его жизнь - в духе, а не в теле. Вся жизнь человека в том, чтобы всё больше и больше узнавать это. Знание же даётся нам легче и вернее всего страданиями тела. Так что именно страдания тела делают жизнь нашу такою, какою она должна быть, духовную.

Рост физический - это только приготовление запасов для роста духовного, который начинается при увядании тела.

Все бедствия - и всего человечества и отдельных людей - ведут человечество и людей, хотя и окольным путём, всё к той же одной цели, которая поставлена людям: к всё большему и большему проявлению духовного начала как каждым человеком, так и во всём человечестве.

Страдания научают человека разумному отношению к жизни. Страдания жизни неразумной приводят к сознанию необходимости разумной жизни. Как только мрак ночи открывает небесные светила, так только страдания открывают истинное значение жизни.

Тот, кто молод и мало испытал, не знает того, что узнают старые люди опытом, - не знает того, что всё, что нам неприятно, тяжело, что всё, что называется горем, всё это настоящее добро, что всё это только испытание, проверка того, насколько мы тверды в том, что знаем и исповедуем. А если мы не тверды, то эти испытания нужны нам для того, чтобы сделать нас твёрдыми.

Только испытав страдания, узнал я близко сродство человеческих душ между собою. Стоит только хорошенько выстрадаться самому, как уже все страдающие становятся тебе понятны. Этого мало - самый ум проясняется: дотоле скрытые положения и поприща людей становятся тебе известны, и делается видно, что кому потребно. Велик Бог, нас умудряющий. И чем же умудряющий? Тем самым горем, от которого мы бежим и хотим скрыться. Страданиями и горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах. (Гоголь).

Если бы Бог давал нам таких наставников, о которых мы знали бы достоверно, что они посланы Богом, то мы ведь повиновались бы им свободно и радостно. Мы и имеем таких наставников: это нужда и вообще все несчастные случаи жизни.

Всякому сознанию полезно не только всё то, что посылается ему провидением, но и в то самое время, когда оно посылается.

Человек, не сознающий благодетельности страданий, ещё не начинал жить разумной, то есть истинной, жизнью.

То, что мы считаем для себя злом, есть большею частью не понятое ещё нами добро.

Болезни не препятствуют, а способствуют истинной жизни. Когда мы чувствуем себя всего слабее телом, мы можем быть всего сильнее духом. Болезнь нападает на всякого человека, и ему надо стараться не о том, как вылечить себя от болезни, а как наилучшим образом прожить в том положении, в котором он находится.

Нехорошо скрывать от больного то, что он может умереть от своей болезни. Надо, напротив, напоминать ему об этом. Скрывая это от него, мы лишаем его того блага, которое даёт ему болезнь, вызывая в нём сознанием близости смерти усиление сознания духовной жизни.

Сознание благотворности страданий уничтожает их тяжесть. Что делать, когда всё нас оставляет: здоровье, радость, привязанность, свежесть чувства, память, способность к труду, когда нам кажется, что солнце холодеет, а жизнь как будто теряет все свои прелести? Как быть, когда нет никакой надежды? Одурманиваться или каменеть? Ответ всегда один: жить духовной жизнью, не переставая расти. Будь что будет, если чувствуешь спокойствие совести, если чувствуешь, что делаешь то, чего требует от тебя твоя духовная сущность. Будь тем, чем ты должен быть, - остальное дело Божие. И если бы даже не было Бога, святого и доброго, жизнь духовная была бы всё-таки разгадкой тайны и полярной звездой для движущегося человечества, потому что она одна даёт истинное благо. (Амиель).

У каждого свой крест, своё иго, не в смысле тягости, а в смысле назначения жизни, и если мы смотрим на крест не как на тягость, а как на назначение жизни, то нам легко его нести; нам легко нести его, когда мы кротки, покорны, смиренны сердцем. А ещё легче, когда мы отрекаемся от себя; а ещё легче, когда мы несём крест этот на каждый час, как учит Христос; а ещё и ещё легче, если мы забываем себя в работе духовной, как люди забывают себя в работах мирских. Крест, посланный нам, это то, над чем нам надо работать. Вся жизнь наша эта работа. Если крест - болезнь, то нести её с покорностью; если обида от людей, то уметь воздавать добром за зло; если унижение, то смириться, если смерть, то с благодарностью принять её.

Всё великое совершается в человечестве лишь при условии страдания. Иисус знал, что этого надо было ожидать и Ему, и Он всё предвидел: и ненависть тех, власть которых Он пришёл разрушить, и их тайные заговоры, и их насилия, и неблагодарную измену того народа, которого болезнь Он излечивал, питая его небесным хлебом Своего слова; Он предвидел и крест, и смерть, и оставление Своими, ещё более горестное, чем самая смерть. И мысль эта не покидает Его, но это ни на минуту не останавливает Его. Если телесная природа Его отталкивает "чашу сию", воля более сильная принимает её без колебания. И в этом Он даёт всем тем, кто продолжит Его дело, всем тем, кто, как Он, придёт трудиться для спасения людей, для освобождения их от бремени заблуждения и зла, - даёт им пример, который должен быть всегда памятен. Если люди хотят достичь цели, к которой ведёт Христос, надо, чтобы и они шли тем же путём. Только этой ценой люди служат людям. Вы хотите, чтобы люди были истинно братьями, вы призываете их к законам из общей природы, вы боретесь против всякого притеснения, всякого беззакония, всякого лицемерия; вы призываете на землю царство справедливости, долга, правды, любви, - как же могут те, которых сила основана на противном, не подняться против вас! Разве они могут без борьбы оставить вас разрушать их храм и строить другой, не такой, как их, - уже не дело рук человеческих, - но вечный храм, основы которого - истина? Оставьте эту надежду, если когда-либо вы и были так легкомысленны, что имели её. Вы выпьете чашу до последней капли. Вас возьмут, как воров; против вас будут искать ложных свидетельств, а на то, которое вы сами о себе дадите, подымется крик: он богохульствует! И судьи скажут: он достоин смерти. Когда это случится, радуйтесь: это последнее знамение, - знамение того, что вы сделали настоящее, нужное дело. (Ламенэ).

Страдания не могут препятствовать исполнению воли Бога. Человек никогда не бывает ближе к Богу, как когда он бывает в беде. Пользуйся этим, чтобы не потерять этого случая сближения с тем, что одно даёт неизменное благо. Разумный, доживший до глубокой старости человек, чувствуя, что он теперь не может сделать телесными силами и сотой доли того, что он делал в 30 лет, так же мало огорчается этим, так же мало замечает это, как он, будучи 30 лет, не огорчался и не замечал того, что он уже не может делать того, что делал в детстве. Он знает одно, что всё его здоровое или больное, сильное или чуть двигающееся тело, как тогда, так и теперь, затем только и существует, чтобы служить Богу. Богу же служить, он знает, совершенно одинаково можно, поднимая 12 пудов одной рукой или имея силу только кивнуть головой. Он знает теперь, что только для служения своему телу нужно больше здоровья, силы, а для служения Богу не только не нужно телесной силы, но, напротив, слабость тела только поощряет это служение. Только перенеси человек смысл своей жизни из достижения внешних благ в служение отцу, и нет уже для такого человека разницы между тем, что в мирской жизни называется счастьем или несчастьем. Только скажи себе, что во всём, что случается, воля Бога, и верь, что воля Бога всегда добро, и ты ничего не будешь бояться, и жизнь для тебя всегда будет благом.

Смерть. Если человек полагает жизнь в теле, то жизнь его кончается со смертью тела. Если же человек полагает жизнь в духе, то он не может даже представить себе конца своей жизни. Жизнь человека не прекращается со смертью тела. Вся жизнь человеческая, от рождения и до смерти, похожа на один день жизни от пробуждения и до засыпания. Вспомни, как после крепкого сна просыпаешься поутру, как сначала не узнаёшь места, где ты, не понимаешь, кто стоит подле тебя, кто будит тебя, и тебе не хочется вставать, кажется, что сил нет. Но вот понемногу опоминаешься, начинаешь понимать, кто ты и где ты, разгуливаешься, начинают в голове ходить мысли, встаёшь и берёшься за дела. То же самое или совсем похоже на это бывает с человеком, когда он рождается и понемногу вступает в жизнь, входит в силу и разум и начинает работать. Разница только в том, что когда человек спит и пробуждается, то всё это делается накоротке и в одно утро, а когда человек рождается и возрастает, то это делается месяцами, годами. Похожа и дальше жизнь одного дня на всю жизнь человеческую. Проснувшись, человек работает, хлопочет, и что дальше день, то он становится всё бодрее и бодрее, но дойдёт дело до полдня - и чувствует человек уже не такую бодрость, как с утра. А к вечеру и ещё больше устаёт и хочется уже отдохнуть. Совсем то же и во всей жизни. В молодости бодрится, весело живёт человек, но в середине жизни уже нет той бодрости, а к старости уже чувствуется усталость и всё больше и больше хочется отдыха. И как после дня приходит ночь, и ложится человек, и начинают в голове его мешаться мысли, и он, засыпая, уходит куда-то и не чует уже сам себя, - то же и с человеком, когда он умирает. Так что пробуждение человека - это маленькое рождение, день от утра до ночи - маленькая жизнь, а сон - маленькая смерть.

Веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя заставить верить в бессмертие. Чтобы была вера в бессмертие, надо понимать свою жизнь в том, в чём она бессмертна.

Смерть - это изменение той оболочки, с которой соединён наш дух. Не надо смешивать оболочку с тем, что вложено в неё.

Хотя я и не могу ясно доказать этого, я всё-таки знаю, что то разумное и свободное, нетелесное начало, которое живёт во мне, не может умереть.

Если бы я даже ошибался, полагая, что души бессмертны, я был бы счастлив и доволен своей ошибкой; и пока я живу, ни один человек не будет в силах отнять у меня эту уверенность. Уверенность эта даёт мне спокойствие и полное удовлетворение. (Цицерон).

За что же человеку дано видеть ожидающий его конец и почему он кажется ему так ужасен, что раздирает его душу иногда до того, что заставляет убивать себя от страха смерти? Не могу сказать, отчего это, но знаю, для чего: для того, чтобы сознательный, разумный человек переносил свою жизнь из жизни телесной в жизнь духовную. Перенесение это не только уничтожает страх смерти, но делает ожидание смерти чем-то подобным чувству путника, возвращающегося домой.

Человек должен жить тем, что в нём бессмертно. Кончается ли наша жизнь с телесной смертью, это вопрос самой большой важности, и нельзя не думать об этом. Смотря по тому, верим ли мы или нет в бессмертие, и поступки наши будут разумны или бессмысленны. Поэтому главная наша забота должна быть о том, чтобы решить вопрос, совсем или не совсем умираем мы в плотской смерти, и если не совсем, то что именно в нас бессмертно. Когда же мы поймём, что есть в нас то, что смертно, и то, что бессмертно, то ясно, что и заботиться мы в этой жизни должны больше о том, что бессмертно, чем о том, что смертно. Голос, который говорит нам, что мы бессмертны, есть голос живущего в нас Бога.

Из завещания мексиканского царя: "Всё на земле имеет свой предел, а самые могущественные и радостные падают в своём величии и радости и подвергаются в прах. Весь земной шар - только большая могила, и нет ничего на его поверхности, что бы не скрылось в могиле под землёю. Воды, реки и потоки стремятся к своему назначению и не возвращаются к своему счастливому источнику. Все спешат вперёд, чтобы похоронить себя в глубине бесконечного океана. Того, что было вчера, уже нет нынче; и того, что есть нынче, не будет уже завтра. Кладбище полно прахом тех, которые когда-то были одушевлены жизнью, были царями, управляли народами, председательствовали в собраниях, предводительствовали войсками, завоёвывали новые страны, требовали себе поклонения, раздувались тщеславием, пышностью и властью. Но слава прошла, как чёрный дым, выходящий из вулкана, и не оставила ничего, кроме упоминания на странице летописца. Великие, мудрые, храбрые, прекрасные, - увы! - где они теперь? Все они смешаны с глиной, и то, что постигло их, постигнет и нас; постигнет и тех, которые будут после нас. Но мужайтесь вы все - и знаменитые начальники, и истинные друзья, и верные подданные, - будем стремиться к тому небу, где всё вечно и где нет ни гниения, ни уничтожения".

Смерть неизбежна для всего рождённого так же, как и рождение для всего смертного. Поэтому не должно сетовать на то, что неизбежно. Прежнее состояние существ неизвестно, среднее состояние очевидно, будущее состояние не может быть познано, - о чём же заботиться и беспокоиться? Некоторые люди смотрят на душу, как на чудо, а другие говорят и слушают про неё с удивлением, но никто ничего не знает про неё. Дверь неба открыта для тебя ровно настолько, насколько тебе нужно. Освободись от забот и тревог и направь свою душу на духовное. Пусть твои поступки будут руководимы тобою, а не событиями. Не будь из тех, цель поступков которых - награда. Будь внимателен, совершай свой долг, оставь мысль о последствиях, так чтобы тебе было всё равно, кончится ли дело приятно или неприятно для тебя.

(Индийская Бхагавад Гита)

Ты хочешь освобождения от грехов, и жизнь, ослабляя твоё тело и его страсти, помогают тебе. От этого всегда бессознательно хочется вперёд - уйти из тела, из отделённости. Положи свою жизнь в освобождение от грехов, - и болезни, старость, всякие телесные невзгоды, смерть будут благом. Ослабеваешь, стареешься, умираешь телом; духом же крепнешь, растёшь, рождаешься.

Мы здесь в положении пассажиров на каком-то большом корабле, у капитана которого есть неизвестный нам список, где и когда кого высадить. Пока же нас не высаживают, что же мы можем делать другое, как только то, чтобы, исполняя закон, установленный на корабле, стараться в мире, согласии и любви с товарищами провести определённое нам время.

Разве можно допустить, чтобы нравственные существа - люди - были поставлены в необходимость справедливо проклинать существующий порядок мира, тогда как перед ними выход, разрешающий их противоречие? Они должны проклинать мир и день своего рождения, если нет Бога и будущей жизни. Если же, напротив, есть и то и другое, жизнь сама по себе становится благом и мир - местом нравственного совершенствования и бесконечного увеличения счастья и святости.

Памятование смерти помогает духовной жизни. С тех пор, как люди стали думать, они признали, что ничто так не содействует нравственной жизни людей, как памятование о телесной смерти. Ложно же направленное врачебное искусство ставит себе целью избавлять людей от смерти и научает их надеяться на избавление от телесной смерти, на удаление от себя мысли о телесной смерти и тем лишает людей главного побуждения к нравственной жизни.

Когда люди знают, что пришла смерть, они молятся, каются в грехах, чтобы быть готовыми с чистой душой прийти к Богу. Но ведь мы каждый день понемногу умираем и всякую минуту можем совсем умереть. И потому надо бы нам не дожидаться смертного часа, а всякую минуту быть готовыми. А быть готовыми к смерти - значит жить хорошо. Чем лучше жизнь, тем меньше страх смерти, и тем легче смерть. Для святого нет смерти.

Если сомневаешься и не знаешь, как поступить, представь себе, что ты умрёшь к вечеру, и сомнение тотчас же разрешается: тотчас же ясно, что дело долга и что личные желания.

Умирание. Смертью мы называем и самое уничтожение жизни и минуты или часы умирания. Первое, уничтожение жизни, не зависит от нашей воли; второе же, умирание, в нашей власти: мы можем умирать дурно и умирать хорошо. Надо стараться умереть хорошо. Это нужно тем, кто остаётся.

Обыкновенно думают, что жизнь старых стариков не важна, что они только доживают век. Это неправда: в глубокой старости идёт самая драгоценная, нужная жизнь и для себя и для многих. Ценность жизни обратно пропорциональна квадратам расстояния от смерти. Хорошо бы было, если бы это понимали и сами старики и окружающие их. Особенно же ценна последняя минута умирания.

Прежде чем достигнуть старости, я старался хорошо жить; в старости я стараюсь хорошо умереть; чтобы хорошо умереть, нужно умереть охотно. (Сенека)

После смерти. Спрашивают: "что будет после смерти?" На этот вопрос ответ только один: тело сгниёт и станет землёю, это мы верно знаем. О том же, что будет с тем, что мы называем душою, мы ничего не можем сказать, потому что вопрос: "что будет" относится ко времени. Душа же вне времени. Душа не была и не будет. Она одна есть. Не будь её, ничего бы не было.

Плотская смерть не конец жизни, а только перемена. Когда мы умираем, то с нами может быть только одно из двух: или то, что мы считали собой, перейдёт в другое отдельное существо, или мы перестанем быть отдельными существами и сольёмся с Богом. Будет ли то или другое - в обоих случаях нечего бояться.

Кто видит смысл жизни в духовном совершенствовании, не может верить в смерть - в то, чтобы совершенствование обрывалось. То, что совершенствуется, не может уничтожиться; оно только изменяется.

Чем глубже сознаёшь свою жизнь, тем меньше веришь уничтожению её в смерти.

Сущность перемены, совершающейся при телесной смерти, недоступна человеческому уму. Спрашивают: что будет с душою после смерти? Не знаем и не можем знать. Одно верно - это то, что если идёшь куда-нибудь, то наверное откуда-нибудь и вышел. Так и в жизни. Если ты пришёл в эту жизнь, то откуда-нибудь вышел. Откуда или от кого вышел, туда или к тому и придёшь.

Для меня важно одно знать, чего Бог хочет от меня. А это выражено вполне ясно и во всех религиях и в моей совести. И потому моё дело в том, чтобы выучиться исполнять всё это и на это направить все мои силы, твёрдо зная, что, если я посвящу свои силы на исполнение воли Хозяина, Он не оставит меня и со мной будет то же самое, что должно быть и что хорошо для меня.

Чем жизнь наша становится духовнее, тем более мы верим в бессмертие. По мере того как природа наша удаляется от животной грубости, уничтожаются и наши сомнения. Покрывало снимается с будущего, мрак рассеивается, и мы здесь уже чувствуем своё бессмертие.

Рождение и смерть суть те пределы, за которыми жизнь наша скрыта от нас. Смерть и рождение - два предела. За этими пределами одинаковое что-то.

Когда люди умирают, куда они уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. Приходят люди от Бога, от Отца нашей жизни, - от Него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И уходят люди к Нему же. Так что в смерти человек только возвращается к Тому, от Кого исшёл. Человек выходит из дома, и работает, и отдыхает, и ест, и веселится, и опять работает, и, когда устанет, возвращается домой. Так же и во всей жизни человеческой: человек выходит от Бога, трудится, страдает, утешается, радуется, отдыхает и, когда намучится, приходит домой, туда, откуда вышел.

Смерть освобождает душу из пределов личности. В смерти раскрывается то, что было непостижимо. Для умирающего человека раскрывается что-то в минуту смерти. "Ах, так вот что!" - говорит почти всегда выражение лица умирающего. Мы же, остающиеся, не можем видеть того, что раскрылось ему. Для нас раскроется после, в своё время.

Если ты будешь считать благом то, что не в твоей власти, ты будешь всегда несчастен. Пойми, что благо только то, что в твоей власти, и твоего счастья никто не отнимет у тебя.

Знай и помни, что если человек несчастен, то он сам в этом виноват. Несчастны бывают люди только тогда, когда они желают того, чего не могут иметь; счастливы же тогда, когда желают того, что могут иметь. Чего же люди не могут всегда иметь, хотя желают, и что могут всегда иметь, когда желают этого? Не всегда могут люди иметь то, что не находится в их власти, не принадлежит им, то, что другие могут отнять у них, - всё это не во власти людей. Во власти же людей только то, чему никто и ничто не может помешать. Первое - это все блага мирские: богатство, почести, здоровье. Второе - это наша душа, наше духовное совершенствование. И в нашей власти как раз всё то, что нам нужнее всего для нашего блага, потому что ничто, никакие мирские блага не дают истинного блага, а всегда только обманывают. Истинное же благо дают только наши усилия приближаться к духовному совершенству, а усилия эти всегда в нашей власти. С нами поступлено так, как поступил бы добрый отец с своими детьми. Нам не дано только то, что не может дать нам блага. Дано же всё то, что нужно нам.

Только исполнение закона жизни даёт благо человеку. Надо быть всегда радостным. Если радость кончается, ищи, в чём ошибся. Мне кажется, что человек должен за первое правило себе поставить - быть счастливым и довольным. Надо стыдиться, как дурного поступка, своего недовольства и знать, что если у меня или во мне что-нибудь не ладится, то мне не рассказывать надо об этом другим и не жаловаться, а поскорее постараться поправить то, что не ладится.

Воля Бога совершится во всяком случае, буду ли я или не буду исполнять её; но от меня зависит быть противником этой воли и лишить себя блага участия в ней, или быть проводником её, втянуть её в себя, насколько она может вместиться во мне в виде любви, и жить ею и испытывать ненарушимое благо.

Исполняя своё внутреннее назначение, живя для души, человек невольно и самым действительным образом служит улучшению общественной жизни.

В молодых годах люди верят, что назначение человечества в постоянном совершенствовании и что возможно и даже легко исправить всё человечество, уничтожить все пороки и несчастья. Мечты эти не смешны, а, напротив, в них гораздо больше истины, чем в суждениях старых, завязших в соблазнах людей, когда люди эти, проведшие всю жизнь не так, как это свойственно человеку, советуют людям ничего не желать, не искать, а жить, как животное. Ошибка мечтаний молодости только в том, что совершенствование себя, своей души юноши переносят на других. Делай своё дело жизни, совершенствуя и улучшая свою душу, и будь уверен, что только этим путём ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей жизни.

Безопасность и благо общества обеспечиваются только нравственностью его членов. Нравственность же основывается на любви, исключающей насилие.

Страх смерти и смысл жизни. "Путь жизни" - значительное этико-философское и религиозное произведение великого русского писателя Льва Николаевича Толстого. Книга представляет собой своеобразный итог многолетних раздумий над проблемами смысла и блага человеческого существования: что значит жить "по совести и разуму", каковы пути духовного единения людей друг с другом и с Богом, как избавиться от грехов, соблазнов и суеверий.

Самое интересное в жизни - читать и думать и, размышляя, взращивать постепенно в себе человека будущего, достигая просветления и святости, чтобы стать достойным бессмертия, о котором мы мечтаем с детства и не уверены в старости. А пока ничто не вечно...

В разные веры веруем, а под одним Богом ходим...

Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Классика - актуально и свежо

© Copyright Хруцкая Татьяна Васильевна (wslwsl@yandex.ru) Размещен: 30/10/2012, изменен: 30/10/2012. 320k. Статистика. Очерк: Публицистика		Ваша оценка: