Генетический код нации ... Лев Николаевич Толстой
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Хруцкая
ГЕНЕТИЧЕСКИЙ КОД НАЦИИ
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
"Само присутствие в мире Льва Николаевича Толстого влияло на жизнь целой планеты. Знание того, что этот человек живёт, давало большие силы. С его уходом из жизни много исчезло..."
Санкт-Петербург
2017 год
"Однако читатель Льва Николаевича Толстого не умер...
Читатель Александра Сергеевича Пушкина не умер..."
"Классика и эксперименты, звёзды и новые имена - в программе Международного театрального фестиваля...
- Что покажет театр?
- Это две премьеры. По "Анне Карениной" Льва Николаевича Толстого... И спектакль по "Крейцеровой сонате", тоже Льва Николаевича Толстого...
- Откуда столь плотный интерес к Толстому?
- Так совпало. Но мне кажется, что его романы сейчас очень востребованы. Сегодня, потеряв некие социальные ориентиры, общество, люди ищут конкретные ответы на извечные вопросы о смысле жизни в семье. Выбирая спектакли, мы думаем о том, что интересно зрителю. Не что возбуждает какие-то примитивные рефлексы... Но мы думаем о том, что может взволновать публику, дать ей некий нравственный урок, чем всегда славился Русский Театр..."
"- Отчего вас потянуло на "Анну Каренину"? Ну, оставьте Толстого в покое, он написал - дайте мне спокойно читать. Неужели нет других? Вы же сами пишите сценарии... Чего вас тянет обязательно экранизировать кого-то? Лев Николаевич был бы дико недоволен, я думаю...
- Да дело ж тут не в удовольствии или неудовольствии Льва Николаевича. Почему в Англии двадцать мять Гамлетов экранизировали? Потому что это - ГЕНЕТИЧЕСКИЙ КОД НАЦИИ...
- Так пойдите в театр и посмотрите двадцать пять постановок. Это пьеса, а не кино. Там может быть такой Гамлет, и такой Гамлет...
- Но эту пьесу экранизируют в кино. И именно по этим экранизациям можно понять, что происходит в глубинном состоянии английского общества, английского менталитета. Вы знаете нынешнюю историю с "Анной Карениной"? Прокатчики с очень большой осторожностью относятся к ней...
- Сколько фильм идёт?
- Два часа и двадцать две минуты... А прокатчики говорят: "Вы знаете, ужасно трудно объяснить молодому поколению, кто такая Анна Каренина". Молодое поколение не читало "Анну Каренину". В школе же что нынче нужно? "В каком платье Наташа Ростова была на балу? В белом, розовом или зелёном - указать одно"...
- А что именно трудно объяснить? Эта вещь - абсолютно любовный роман. Красивая женщина, весьма страстная, с довольно холодным мужем, хотя и порядочным. Влюбляется, в общем, в довольно ветреного человека, красавца... Ну, и так далее, всякие страсти-мордасти... Всё же понятно, легче лёгкого... Почему вы хотите это показывать?..
- Потому что есть маниакально-депрессивный психоз. Возникает необходимость. А вот почему она возникает, эта необходимость, в силу каких обстоятельств - это и есть предмет картины...
- Анна для вас - это кто или что? Для вас лично?
- Лично для меня - это Анна. А вы знаете, почему Лев Николаевич Толстой написал "Анну Каренину"? С чего началось? К нему пришла Гартунг, внучка Пушкина. Лев Николаевич увидел у неё на шее завиток чёрных волос и весь вечер не мог отвести взгляд. А когда Софья Андреевна возмутилась: "Лев Николаевич, Вы в своём уме? Что это такое?", он ответил: "Я смотрел на неё и представлял, каким был живой Пушкин"... Это заехало в его голову и там осталось. Затем он получил первое собрание сочинений Пушкина... Листал последний том - письма, незаконченные отрывки и нарвался на полторы странички текста, где было написано: "Гости съезжались на дачу"... Лёг спать, потом встал и прочитал снова. Там не было написано ничего особенного, но возникло то, что я называю маниакально-депрессивным психозом, - возникла необходимость... Он сказал: "У этого отрывка, вероятнее всего, есть какое-то начало и есть какой-то конец"... И решил дописать это начало и этот конец, "подружив" всё с завитком волос на шее Гартунг. Это и есть искусство, художество. Остальное - продюсерские разговоры...
- Всё-таки для вас Анна - кто? Если бы вы встретили её - влюбились бы? Как женщина она вам не безразлична?
- Она мне представляется идеальной женщиной... Но это нужно ощущать, и этими своими ощущениями я хотел поделиться..."
"- Поскольку уходящий, 2016-ый. Год был Годом кино, начну с вопроса о вашей новой картине "Анна Каренина. История Вронского", которую зрители увидят уже довольно скоро. Вас в интернете уже ругают за то, что вы якобы чуть ли не осквернили роман, отойдя от классического его прочтения. Известно, например, что у вас не будет сцены, в которой Анна бросается под поезд. Почему у нас так щепетильно относятся к экранизации классики?
- Критикуют-то сейчас в интернете, а там такая разношёрстная публика с множеством "тараканов"... Мы действительно нашли довольно нестандартную форму для экранизации, но, несмотря на оригинальные обрамления, отступления, очень точно следовали букве романа Толстого. Ну а комментировать выпады в адрес картины я не нахожу нужным, поскольку зритель-то фильма ещё не видел... Да, нам удалось избежать сакраментальной сцены, в которой Анна бросается под поезд, - я считаю, что не совсем правильно, когда концовка фильма для зрителя абсолютна очевидна...
- Тем не менее ваша экранизация "Анны Карениной" уже 34-я в мировом кино. Что же в этом произведении такого, что притягивает кинематографистов многие годы?
- То, что о любви ничего лучше до сих пор не написано и вряд ли будет написано вообще когда-нибудь. Толстой создал классический сюжет, в котором описаны все нюансы взаимоотношений мужчины и женщины. В разных конфигурациях они повторяются из века в век, поэтому роман не устаревает и так привлекает кинематографистов. По сути, всё, что было написано и снято после выхода этого произведения, - вариации на тему. Хотя я снял достаточно картин, у меня до сих пор не было в чистом виде фильма о любви. А любовь - это основа основ. Войны, политика, искусство - всё проистекает из такого всеобъемлющего понятия, как "любовь"...
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧТОЛСТОЙ
"АННА КАРЕНИНА"
"Замысел "романа из современной жизни" возник у Толстого ещё в 1870-ом году. "Вчера вечером он мне сказал, - пишет Софья Андреевна Толстая в своём дневнике 24 февраля 1870-го года, - что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшейсебя"...
Первые главы "Анны Карениной" увидели свет в 1875-ом году в журнале "Русский вестник": Толстой решился на их публикацию до окончания рукописи в целом. Печатание романа продолжалось три года. Успех превзошёл все ожидания. Как писала одна из современниц Толстого, "всякая главы "Анну Карениной" подымала всё общество на дыбы, и не было конца толкам, восторгам, и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком. По словам Фёдора Михайловича Достоевского, "Анна Каренина" поразила современников "не только вседневностью содержания, но и огромной психологической разработкой души человеческой, страшной глубиной и силой". Уже к началу 1900-х годов роман Толстого был переведён на многие языки мира, а в настоящее время входит в золотой фонд мировой литературы.
"Анна Каренина" - лучший роман о женщине, написанный в 19-ом веке".
"АННА КАРЕНИНА"
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Всё смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был связан с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами...
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива, как его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своём кабинете, на сафьяновом диване...
И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб...
И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его...
Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, весёлым и довольным, с огромною грушей для жены в руке, не нашёл жены в гостиной; к удивлению, не нашёл её и в кабинете и наконец увидал её в спальне с несчастною, открывшею всё, запиской в руке...
Долли неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него...
С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличены в чём-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить своё лицо к тому положению, в которое он становился пред женой после открытия его вины...
Эту глупую улыбку он не мог простить себе...
Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своём поступке. Он не мог раскаиваться теперь в том, в чём он раскаивался когда-то лет шесть тому назад, когда он сделал первую неверность жене. Он не мог раскаиваться в том, что он, тридцатичетырёхлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблён в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не сумел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя...
"И как хорошо всё было до этого, как мы хорошо жили! Она была довольна, счастлива детьми, я не мешал ей ни в чём, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела... Но что же делать?"
Ответа не было, кроме того общего ответа, который даёт жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться... "Там видно будет"...
- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра...
- Слава богу, - сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой...
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И несмотря на то что ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он твёрдо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нём незаметно изменялись. Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло не от того, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни. Либеральная партия говорила, что в России всё скверно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться, что было противно его натуре. Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело... Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обеда, за лёгкий туман, который она производила в его голове...
Долли... Дарья Александровна... говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал. Она всё ещё говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его...
"А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется..."
И Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на время своё горе...
Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел из последних, но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, занимал почётное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестёр, родных, двоюродных, дядей, тёток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его,несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены. Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился среди тех людей, которые были и стали сильными мира сего... Все были ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал...
Дома Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дома и всегда были между собою в близких и дружественных отношениях...
Левин... в доме Щербацких в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которого он был лишён смертью отца и матери. Все члены этой семьи, в особенности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинственною, поэтическою завесой, и он не только не видел в них никаких недостатков, но под этой поэтическою, покрывавшею их завесой предполагал самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства...
Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин...
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева... Брат был не один. У него сидел известный профессор философии, приехавший из Харькова, собственно, затем, чтобы разъяснить недоразумение, возникшее между ними по весьма важному философскому вопросу. Профессор вёл жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора, написал ему в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки материалистам. И профессор тотчас приехал, чтобы столковаться. Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?..
- Я не могу допустить, я не могу ни в коем случае согласиться с Кейсом, чтобы всё моё представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самоё понятие бытия получено мною не через ощущение, ибо нет специального органа для передачи этого понятия.
- Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что наше сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание бытия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что. коль скоро нет ощущения, нет и понятия бытия.
- Я скажу наоборот...
- Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело моё умрёт, существования никакого уж не может быть?..
- Это вопрос мы не имеем ещё права решать... Не имеем данных...
Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратился к брату...
- Ну, что у вас земство, как?
- А, право, не знаю...
- Как? Ведь ты член управы?
- Нет, уже не член, я вышел, и не езжу больше на собрания...
Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях в его уезде.
- Вот это всегда так! Мы, русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта - способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы из них свободу, а мы только смеёмся...
В 4 часа, чувствуя своё бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического сада и пошёл дорожкой к горам и катку, наверное зная, что найдёт её там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые берёзы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы...
Всё освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая всё вокруг... Он сошёл вниз, избегая подолгу смотреть на неё, как на солнце, но он видел её, как солнце, и не глядя... Она была прекраснее, чем он воображал её... Детскость выражения её лица в соединении с тонкой красотою стана составляли её особенную прелесть, которую он хорошо помнил; но что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение её глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности её улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир...
Когда Левин вошёл с Облонским в гостиницу, он не мог не заметить...
- Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный кабинет... Устрицы свежие получены... Фленсбургские, ваше сиятельство, остендских нет...
- Так что ж, не начать ли с устриц?..
- Мне всё равно. Мне лучше щи да каша; но ведь здесь этого нет... Нет, без шуток; что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках, и есть хочется... Я с удовольствием поем хорошо.
- Ещё бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни... Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало - три десятка, суп с кореньями...
- Прентаньер...
- Потом тюрбо под густым соусом, потом... ростбиф... Да каплунов, что ли, ну и консервов.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо соус Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи..."
- Что же пить будем?
- Шампанское... Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли.
- Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?
- Ну да, пармезан...
Левин ел устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее...
- А ты не очень любишь устрицы? Или ты озабочен? А?
Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел, он был стеснён. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар - всё это было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.
- Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня всё это стесняет... Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя... Ты постарайся, войди в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучивает иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
- Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает ум.
- Может быть. Но всё-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать своё дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы...
- Ну, разумеется. Но в этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение.
- Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.
- Ты и так дик. Вы все, Левины, дики... Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, чего никто не делает... Так ты зачем приехал в Москву?
- Ты догадываешься?..Ну что же ты скажешь мне? Как ты смотришь на это?..
- Я? Я ничего так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы быть...
- Нет, ты точно думаешь, что это возможно? Нет, ты скажи всё, что ты думаешь! Ну а если, если меня ждёт отказ?.. И я даже уверен...
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт - это все девушки в мире, кроме неё, и эти имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт - она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого...
- Ты пойми, что это не любовь. Я был влюблён, но это не то. Это не моё чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решать... Это вроде сумасшествия. Но одно ужасно... Вот ты женился, ты знаешь это чувство... Ужасно то, что мы - старые, уже с прошедшим... не любви, а грехов... вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойным...
- Ну, у тебя грехов немного.
- Ах, всё-таки... всё-таки, "с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь..." Да.
- Что ж делать, так мир устроен...
- Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что не по заслугам прости меня, а по милосердию. Так и она только простить может...
- Одно ещё я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского?
- Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?.. Зачем мне знать Вронского?
- А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.
- Что такое Вронский?.. И лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.
- Вронский - это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из лучших образцов золочёной молодёжи петербургской... Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем - очень милый, добрый малый... Он образован и очень умён; это человек, который далеко пойдёт... Он появился здесь вскоре после тебя, и, как я понимаю, он по уши влюблён в Кити, и ты понимаешь, что мать... Ещё слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить. Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и да благословит тебя Бог... Да, брат, женщины - это винт, на котором всё вертится. Вот и моё дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, ты мне дай совет... Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлёкся другою женщиной...
- Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы... Всё равно как не понимаю, как бы теперь, наевшись, тут же пошёл бы мимо калачной и украл бы калач...
- Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься... Что же делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ни уважал её. А тут вдруг подвернётся любовь, и ты пропал, пропал!.. Но что же делать?
- Не красть калачей.
- О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить?Тут страшная драма.
- Если ты хочешь мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма. И вот почему. По-моему, любовь... обе любви, которые, помнишь, Платон определяет в своём "Пире", обе любви служат пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. И те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят о драме. При такой любви не может быть никакой драмы. "Покорно вас благодарю за удовольствие, моё почтенье", вот и вся драма. А для платонической любви не может быть драмы, потому что в такой любви всё ясно и чисто, потому что...
В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о внутренней борьбе, которую он пережил. И он неожиданно прибавил:
- А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может быть... Но я не знаю, решительно не знаю.
- Вот видишь ли, ты очень цельный человек. Это твоё качество и твой недостаток. Ты сам цельный характер и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает. Ты вот презираешь общественную служебную деятельность, потому что тебе хочется, чтобы дело постоянно соответствовало цели, а этого не бывает. Ты хочешь тоже, чтобы деятельность одного человека всегда имела цель, чтобы любовь и семейная жизнь всегда была одно. А этого не бывает. Всё разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света...
- Счёт! - крикнул он и вышел в соседнюю залу, где тотчас же встретил знакомого адъютанта и вступил с ним в разговор об актрисе и её содержателе. И тотчас же в разговоре с адъютантом Облонский почувствовал облегчение и отдохновение от разговора с Левиным, который вызывал его всегда на слишком большое умственное и душевное напряжение...
Княжне Кити Щербацкой было восемнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи её в свете были больше, чем обеих её старших сестёр, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьёзные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский...
Княгиня видела, что в последнее время многое изменилось в приёмах общества, что обязанности матери стали ещё труднее. Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие не приседали и, главное, были все твёрдо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей. "Нынче уж так не выдают замуж, как прежде", - думали и говорили все эти молодые девушки и все даже старые люди. Но как нынче выдают замуж, княгиня ни от кого не могла узнать. Французский обычай - родителям решать судьбу детей - был не принят, осуждался. Английский обычай - совершенной свободы девушки - был тоже не принят и невозможен в русском обществе. Русский обычай сватовства считался чем-то безобразным, над ним смеялись все и сама княгиня. Но как надо выходить и выдавать замуж, никто не знал. Все, с кем княгине случалось толковать об этом, говорили ей одно: "Помилуйте, в наше время уж пора оставить эту старину. Ведь молодым людям в брак вступать, а не родителям, стало быть, и надо оставить молодых людей устраиваться, как они знают". Но хорошо было говорить тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья. И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, она не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты. И княгиня беспокоилась с Кити больше, чем со старшими дочерьми...
- Я одно хочу сказать...
- Мама, пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего про это. Я знаю, я всё знаю.
- Я только хочу сказать, что, подав надежду одному...
- Мама, голубчик, ради бога, не говорите. Так страшно говорить про это.
- Не буду, не буду, но одно, моя душа: ты мне обещай. Что у тебя не будет от меня тайны. Не будет?
- Никогда, мама, никакой... Но мне нечего говорить теперь. Я... я... если бы хотела, я не знаю, что сказать и как... я не знаю...
"Нет, неправду не может она сказать с этими глазами", - подумала мать, улыбаясь на её волнение и счастье. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь в её душе...
- А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, - сказала графиня, подавая ему крошечную жёлтую руку и вспоминая слова Левина, сказанные как-то в начале зимы, что Москва есть Вавилон. - Что, Вавилон исправился или вы испортились?..
- Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои слова... Верно, они на вас очень сильно действуют.
- Ах, как же! Я всё записываю...
- Позвольте вас познакомить... Константин Дмитрич Левин. Граф Алексей Кириллович Вронский...
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе. Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу попал в колею богатых петербургских военных. Хотя он и ездил изредка в петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.
В Москве в первый раз он испытал, после роскошной и грубой петербургской жизни, прелесть сближения со светскою, милою и невинною девушкой, которая полюбила его... На балах он танцевал преимущественно с нею; он ездил к ним в дом... Несмотря на то что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее и его чувство к ней становилось нежнее. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определённое название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и наслаждался своим открытием...
Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более - смешное. Но... выйдя в этот вечер от Щербацких, он почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то. Но что можно и что должно предпринять он не мог придумать.
То и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит. И как мило, просто и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше, чище. Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мне много хорошего. Эти милые влюблённые глаза! Когда она сказала: и очень..."
"Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо". И он задумался о том, где ему окончить нынешний вечер...
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим поездом сестру...
- Я не знаю, отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то...
- Есть это, правда, есть...
Вронский пошёл за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме. С привычным тактом светского человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский определил её принадлежность к высшему свету. Он извинился и пошёл было в вагон, но почувствовал необходимость ещё раз взглянуть на неё - не потому что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей её фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное. Когда он оглянулся, она тоже повернула голову. Блестящие, казавшиеся тёмными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его... В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживлённость, которая играла в её лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею её румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял её существо, что мимо воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против её воли в чуть заметной улыбке...
Вронский вошёл в вагон. Мать его...
Каренина опять вошла в вагон, чтобы проститься с графиней.
- Ну вот, вы, графиня, встретили сына, а я брата...
- Я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одно из тех милых женщин, с которыми и поговорить, и помолчать приятно...
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной... Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и петербургская grandedame... "Да, наконец, Анна ни в чём не виновата... Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от неё только ласку и дружбу". Правда, как она могла запомнить своё впечатление в Петербурге у Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всём складе их семейного быта. "Но за что же я не приму её? Только бы не вздумала она утешать меня! Все утешения и увещания, и прощения христианские - всё это я уж тысячу раз передумала, и всё это не годится"...
Анна сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих чёрных, везде вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.
- А ты сияешь счастьем и здоровьем! - сказала Долли почти с завистью...
- Долли, он говорил мне... Долли, милая! Я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко тебя, жалко тебя всей душой!
- Утешить меня нельзя. Всё потеряно после того, что было, всё пропало!
- Но, Долли, что же делать? Как лучше поступить в этом ужасном положении? - вот о чём надо подумать.
- Всё кончено, и больше ничего... И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить: дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.
- Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне всё...
- Изволь... Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа. Я ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают жёнам свою прежнюю жизнь, но Стива... Степан Аркадьич ничего не сказал мне. Ты не поверишь, но я до сей поры думала, что я одна женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойти, что я не только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своём счастье, и вдруг... и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно!.. Я понимаю ещё увлечение, но обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Продолжать быть моим мужем вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь понять...
- О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю...
- И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения?.. Нисколько! Он счастлив и доволен.
- О нет!.. Он жалок, он убит раскаяньем...
- Способен ли он к раскаянью?..
- Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли), - его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да, да, любя больше всего на свете, сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит", - всё говорит он...
- Да, я понимаю, что положение его ужасное; виноватому хуже, чем невинному. Если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после неё? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я любила его, как любила, что я люблю свою прошедшую любовь к нему... Она ведь молода, ведь она красива... ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло всё моё, и ему теперь, разумеется, свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне или, ещё хуже, умалчивали, - ты понимаешь?.. И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему? Никогда. Нет, уж кончено всё, всё, что составляло утешенье, награду труда, мук... Ты поверишь ли? Я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг душамоя перевернулась, и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила егои...
- Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так возбуждена, что ты многое видишь не так...
- Что делать, придумай, Анна, помоги мне. Я всё передумала и ничего не вижу...
- Я одно скажу, я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё,всё забыть, эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал...
- Нет, он понимает, он понимал! Но я... ты забываешь меня... разве мне легче?..
- Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть ещё любви к нему. Это ты знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то прости!
- Нет...
- Я больше тебя знаю свет... Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена - это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьёй и этим. Я этого не понимаю, но это так.
- Да, но он целовал её...
- Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблён в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина". Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его...
- Но если это увлечение повторится?
- Оно не может, как я понимаю...
- Да, но ты простила бы?
- Не знаю. Я не могу сказать... Нет, не могу... Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
- Ну, разумеется... иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем... Милая моя, как я рада, что ты приехала, как я рада. Мне легче, гораздо легче стало...
После обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как её примет эта петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась Анне Аркадьевне - это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась её красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала себя не только под её влиянием, но чувствовала себя влюблённою в неё, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам... Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не скрывала, но что в ней был другой, какой-то высший мир недоступных для неё интересов, сложных и поэтических...
- Так теперь когда же бал?
- На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из тех балов, на которых всегда весело.
- А есть такие, где всегда весело?
- Странно, но есть... Вы разве не замечали?
- Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, - сказала Анна, и Кити увидела в её глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. - Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно...
- Как может быть вам скучно на бале?
- Отчего же мне не может быть скучно на бале?..
- Оттого, что вы всегда лучше всех.
- Во-первых, никогда; а во-вторых, если б это и было, то зачем мне это?
- Вы поедете на этот бал?
- Я думаю, что нельзя будет не ехать...
- Я очень рада буду, если вы поедете. Я бы так хотела вас видеть на бале.
- По крайней мере, если придётся ехать, я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие...
- Я вас воображаю на бале в лиловом.
- Отчего же непременно в лиловом?.. А я знаю, отчего вы зовёте меня на бал. Вы ждёте много от этого бала, и вам хочется, чтобы все тут были, все принимали участие.
- Почём вы знаете? Да.
- О! Как хорошо ваше время... Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, весёлого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она и светлая, и прекрасная... Кто не прошёл через это?..
Кити молча улыбалась. "Но как же она прошла через это? Как бы я желала знать весь её роман", - подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, её мужа.
- Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, я встретила Вронского на железной дороге... Я ехала вчера с матерью Вронского, и мать, не умолкая, говорила мне про него...
Долли... вышла из своей комнаты... По тону Степана Аркадьича и Кити, и Анна сейчас поняли, что примирение состоялось...
Бал только что начался, когда Кити с матерью входила на большую, уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу. Из зал нёсся стоявший в них равномерный, как в улье, шорох движенья... послышались осторожно-отчётливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс...
Несмотря на то что туалет, причёска и все приготовления к балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своём сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и её домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою причёской, с розой и двумя листками наверху...
Кити была в одном из своих счастливых дней... Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности. Не успела она войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам, ожидавших приглашения танцевать (Кити никогда не стаивала в этой толпе), как уж её пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер на бальной иерархии, знаменитый дирижёр балов...
Анна стояла, окружённая дамами и мужчинами, разговаривая. Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, но в чёрном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем её точёные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Всё платье было обшито венецианским гипюром. На голове у неё, в чёрных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на чёрной ленте пояса между белыми кружевами. Причёска её была незаметна. Заметны были только, украшая её, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точёной крепкой шее была нитка жемчугу.
Кити видела каждый день Анну, была влюблена в неё и представляла себе её непременно в лиловом. Но теперь, увидав её в чёрном, она почувствовала, что не понимала всей её прелести. Она теперь увидала её совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что её прелесть именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И чёрное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе весёлая и оживлённая...
- Вы и в залу входите танцуя...
- Это одна из моих вернейших помощниц... Княжна помогает мне сделать бал весёлым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса...
- Я не танцую, когда можно не танцевать...
- Но нынче нельзя...